Дом над рекой

ДОМ НАД РЕКОЙ

Свадьбу гуляли в воскресенье, с утра.

Но короток был для веселья морозный денек; и еще мелькали в табачном дыму бутылки и разноголосо звенели рюмки, собранные тетей Глашей у всех соседей, еще рвал баянист мехи своей тульской трехрядки и вбивал в пол кованые каблуки, еще всем за столом было горько! — а под окном уже просигналил металлический тенорок:

— Пора!

Вот и прибыла их свадебная, московского автозавода, карета в сто лошадиных сил.

Сразу смолкли звонкие каблуки, с досадой вздохнул баян, все смешалось. И в комнате стало шумно и суетно, как на вокзале. Кто одевал молодых, а кто подхватывал их имущество — чемодан, одеяло с подушкой и телевизор в картонной коробке, подарок монтажников своему бывшему бригадиру и холостяку, а ныне законному супругу и прорабу Тасеевского карьера.

Сам он, Демин, прораб, в полушубке поверх синего новенького костюма, скинув остроносые полуботинки, натягивал свои видавшие виды кирзы.

А молодая, Оля, стояла у зеркала: ее собирали подружки, решив, что она так и поедет — в белом платье и в туфлях на гвоздиках. К богу в рай старые валенки! Свадьба, девочки… — на всю жизнь! К тому же едет она ненадолго, всего лишь, увы, на три дня — на три свадебных, положенных ей по закону. Хотя бы три дня вместе с мужем — все лучше, чем ничего.

Одевшись, все повалили из комнаты. Тетя Глаша шла впереди молодых и зорко следила, чтобы кто-нибудь, не дай бог, не перебежал им дорогу.

За тетей вышагивали туфли-гвоздики и кирзовые сапоги. А дальше тянулись гости — парни из бывшей бригады Демина и подружки Оли из углового промтоварного.

Дверь на улицу была распахнута настежь. С сизого неба падал редкий снежок.

У крыльца прыгали ребятишки:

— Тили-тили тесто, жених и невеста!

Из всех квартир высыпала во двор воскресная публика и окружила грузовик с красным флажком на радиаторе. В кабине суетился знакомый шофер — прихорашивал для них свадебную карету.

— Привет новобрачным! — крикнул он. — С законным, ребята! Прошу! — И распахнул перед ними дверцу.

Да разве сразу ее усмиришь, неоконченную, неугасшую свадьбу, — она уже выплеснулась на крыльцо звоном кованых каблуков, свистом, хохотом, пестротой девичьих платков. Растянув мехи, баянист грянул было увертюру к «Кармен» — молодым на дорожку. Да и под увертюру закружились девчата по мерзлому, скрипучему снегу.

Даже тетя Глаша не пожалела лаковых каблуков. Румяная от вина, чернобровая, светилась она своей вдовьей, поздней, увядающей красотой.

А когда молодых усадили в кабину, тетя Глаша все же подсунула племяннице под ноги старые валенки, подшитые кожей, а ее мужу опустила в карман полушубка бутылку с серебряным горлышком.

— Дорогу! — Шофер дал сигнал.

Толпа расступилась, но кто-то успел накинуть на радиатор цветное кольцо серпантина, и грузовик так и тронулся в путь, как свадебный конь с лентами в гриве.

Под крики и музыку они выехали со двора, и затих позади прощальный марш баяниста.

Они быстро проехали весь поселок ГЭСстроя — щитовые дома между редкими соснами, кафе «Космос», по-воскресному людную главную улицу, спортзал, каток, огороженный снежным валом, и, наконец, так знакомый им угловой промтоварный. Витрины его были освещены — день уже шел на закат.

Потом они спустились к реке. Дул ветер, под мостом дымилась полынья, черная среди белых льдин.

Сквозь сизую дымку мороза виднелся силуэт бетоновозной эстакады — она вырастала из скалистого берега. По ней весной пойдет первый бетон. А для бетона нужен гравий Тасеевского карьера. И вот поэтому Демин едет туда. Хотя до сих пор ему в это не верится: ведь только вчера он впервые услышал о какой-то глухой и далекой Тасеевке…

Утром его вызвал Антонов.

— Эй, Демин! — крикнули снизу. — Тебя вызывают!

— Кто?

— Антонов!

— Понял!

Он стоял на краю эстакады и медленно подтягивал балку. Ржавая махина лениво покачивалась на стальных тросах. Свистел ветер, далеко внизу светилась заснеженная земля.

Когда балка легла на место, он сунул за пояс брезентовые рукавицы, спустился вниз и пошел в управление. И пока шел, все думал, зачем же его вызывает Антонов.

Признаться, он питал слабость к главному инженеру. Антонов был высок, седоват, с сильными руками и худощавым лицом. С годами лицо его потемнело от солнца и ветра, а глаза словно выцвели.

Говорили, что еще в сорок первом Антонов взрывал мосты под Смоленском, а после войны строил какие-то объекты на Дальнем Востоке.

И давно было замечено, что Антонов не любит краснобаев и болтунов, призывающих немедля все выполнить и перевыполнить. Он больше любит слушать и думать, чем говорить, и бойкой фразе предпочитает чертеж и цифры.

— Ну, бригадир, здорово! — Антонов протянул ему руку и в упор посмотрел в глаза.

И Демин понял, что разговор у них будет серьезный, и настороженно сел у стола.

— Кури пока. — Антонов подвинул ему сигареты, взял из ящика папку с надписью «Личное дело» и надел очки.

Бумаги на столе Антонова были придавлены затертым до блеска небольшим слитком меди. Под листом желтоватого плексигласа лежал список телефонов и табель-календарь с рисунком летящей к Луне ракеты. На сейфе стоял термос. Кабинет был деловой, пустоватый, даже без штор на широком окне.

Единственным украшением комнаты был лист ватмана на стене, который пестрел всеми цветами радуги. Там каждый цикл работ по объектам имел свой квадратик. Завершался цикл — и квадратик штриховали красным, синим, зеленым. Наверно, Антонов делал это сам.

Даже издали на ватмане было видно, чей объект отстает, а кто — впереди.

Демин дымил сигаретой и рассматривал ватман, стараясь не замечать, как Антонов листает «Личное дело». Но краем глаза увидел, как тот пробежал по всем документам и задумался над последней бумажкой — копией диплома об окончании заочного техникума.

Ясно, над чем размышлял Антонов. Начальник кадров успел доложить — вырос еще один молодой специалист с дипломом в кармане. Хорошие вести приятно докладывать: мол, растут наши кадры.

Антонов налил из термоса стакан крепчайшего, черного чая, отхлебнул глоток и снова взглянул прямо в глаза:

— Чуешь, зачем тебя вызвал? Есть мысль послать тебя на самостоятельный участок. Тебе бы я доверил, бригадир.

Бригадир изо всех сил старался, чтобы и его взгляд был по-мужски, по-антоновски твердым, но, увы, покраснел от волнения, как мальчишка.

— Спасибо, — сказал он, смутившись. И уж совсем несерьезно выпалил: — Прошу послать на самый трудный!

Антонов усмехнулся. А чему — непонятно: этой мальчишеской запальчивости или собственной мысли о том, какой же участок у него самый трудный. Все — самые трудные. Легких — ни одного.

— Самый трудный? Тогда поезжай в министерство, в столицу. Мы стройка непусковая, нас там прижимают, лишних денег и техники не дают. Это и есть самое трудное. Берешь на себя?

Они посмеялись, официальная часть кончилась, и перешли к делу.

— Поедешь в Тасеевку. Прораб Ба́кушкин оттуда давно хочет удрать. Работа у них стоит, — Антонов кивнул на цветные квадратики ватмана. — Заваливают объект, а нам теперь дорог каждый день. Не пойму, в чем там дело. Приедешь, сам разберешься. Тебя же в техникуме этому учили?

— Учили.

— Вот и давай, наверстывай, подбросим тебе кадры и технику. — Антонов с сожалением посмотрел на часы: — Сегодня уехать уже не успеешь. Иди прощайся с бригадой, а пока оформим приказ и деньги. И завтра утром — двигай.

— Да завтра у меня свадьба!

Антонов даже привстал со стула:

— И молчал! Поздравляю! По всем статьям вырос парень. А кто же она?

И похоже было, что Антонов искренне рад его свадьбе. Но, поговорив о невесте и отдав дань такому событию, Антонов подумал и сказал:

— Ну что ж. Завтра воскресенье. С утра гуляйте свадьбу, а часа в три пришлю за тобой машину. К вечеру будешь в Тасеевке. В будний день с транспортом туго: все машины на котловане. Сам знаешь.

— Знаю! — Демин швырнул в пепельницу недокуренную сигарету.

Да это же просто несерьезный разговор — в день свадьбы уехать в какую-то Тасеевку! Вы что, смеетесь, товарищи? И еще неизвестно, что на это скажет невеста! Гостей пригласили, тетя Глаша хлопочет над пирогами. Даже по закону положено три дня свадебных — за свой счет. Положено — и отдай!

Так бы и сказал любому начальству: отдай, что положено!

Но Антонову так не скажешь. Он и сам бы со своей свадьбы махнул в Тасеевку. Это — точно.

— Решай, парень. Ты сам просил самое трудное.

Не поднимая глаз, Демин ответил:

— Только я сначала позвоню ей.

Улыбнувшись, Антонов подвинул ему телефон…

И вот летит уже по заснеженному шоссе их свадебная карета в сто лошадиных сил. И они, молодые, гадают, смеясь, что же ждет их впереди, в той бывшей деревне Тасеевке.

Одно известно — деревню снесли, чтобы строить карьер, место глухое, жилья еще нет: тайга, река и какой-то барак.

И потому молодая едет с мужем туда лишь на три свадебных дня. Хотя бы три дня — и три ночи — им вместе, если так неудачно у них получилось.

Машина ходко идет по шоссе, в кабине на зеркальце болтается шоферская игрушка — краснощекий синьор Помидор. Синими глазами синьор удивленно поглядывает на ленточку серпантина, которая чудом еще держится на стекле.

Вот и последний цветной язычок срывается со стекла и, крутясь, исчезает в поземке. Вот и кончилась свадьба, начинается семейная жизнь.

Трясется у них на коленях телевизор «Рекорд» — хрупкий и увесистый подарок новой семье. Какая же нынче семья без телевизора? Говорят, телевизоры укрепляют браки: быстрее привыкаешь сидеть дома, с женой.

И шофер, Леша Громов, крутит баранку и с удовольствием объясняет им, что если они поднимут антенну повыше, то и в Тасеевке у них будет четкое изображение.

По поводу телевидения, кибернетики и электронных машин, которые играют в шахматы и пишут стихи, Леша знает немало. У него на койке в общежитии всегда валяются журнал «Знание — сила» и потрепанные занимательные брошюрки. И он вычитывает оттуда такие забавные штучки, что нормальному человеку и не приснятся.

— А знаете, ребята, — говорит он, — в «Занимательной физике» пишут, что если все человечество утопить в Ладожском озере, то уровень воды поднимется только на два сантиметра. Вот! Только и делов, что на два пальца всплеснет вода в озере. А вы говорите — человечество!

И в кабине хохочут: вот выкаблучиваются в «Занимательной физике»!

Навстречу им по шоссе в снежном вихре мчатся машины: рейсовый автобус из райцентра, автофургон, голубая малолитражка с помятыми крыльями. Мелькает у обочины указательная стрела — в аэропорт. Потом встречается грузовик, на котором трепещет красный флажок: везут бревна из леспромхоза.

Леша закуривает и говорит, что напрямую, через райцентр, в бывшую Тасеевку не проехать, дорогу уже замело. Придется молодым ехать до леспромхоза, а там идти пешком, через реку. Карьер стоит за рекой, близко от леспромхоза.

И скоро Леша сворачивает с шоссе — на леспромхозовскую ухабистую дорогу.

Там над узкой просекой висят пихтовые лапы. Снег с нижних веток сбит машинами, а на верхних лежит пластом. Сразу становится темно, Леша включает фары. Машину мотает на выбоинах, и свет обшаривает просеку сверху донизу.

Потом они встречают трактор с санями. Сквозь лязг гусениц прорывается визг деревянных полозьев. Приходится уступать дорогу. Леша сворачивает, но, не рассчитав, попадает колесом в кювет.

Пропустив трактор, Леша и Демин прыгают из кабины в снег.

А Оля остается в кабине с телевизором на коленях. Она так и сидит в своих нарядных туфлях, валенки лежат у нее в ногах. От вина немного кружится голова. Оля дремлет и слышит, как ее муж ходит вокруг машины в скрипучем снегу и подсовывает под колеса ветки. И почему-то ей хорошо и спокойно. Будто так всегда и бывает: в день своей свадьбы дремлешь в грузовике, застрявшем где-то в таежной глуши.

Она открывает глаза. Фары в упор освещают корявую ель. В дымном свете блестят ее иглы и бесшумно падает снег.

Потом снова машина грохочет по гулкой, ухабистой просеке. Над макушками пихт уже светится звездная синь.

Наконец вдали мелькают огни леспромхоза…

— Парень! — окликнул Леша прохожего, когда они въехали в поселок.

Белобрысый парнишка в начищенных сапогах и кепке рассеянно оглянулся.

— Послушай, как тут проехать к берегу, на Тасеевку?

Парень с удовольствием осмотрел свои сапоги, блестевшие в свете фар.

— А я знаю? — пожал он плечами. — Просекой нельзя, замело. — Подумав, он оживился: — Друг, подбрось до столовки, там спросишь у шоферов.

Ясно было, что он беспокоится за свои начищенные сапожки, в которых жалко идти на танцы по глубокому снегу.

— Цепляйся, — сказал Леша Громов.

Парень вскочил на подножку, и они поехали. Поселок тянулся вдоль пустынного поля старой вырубки. Над низкими крышами бараков горели редкие электрические огни. Сарайчики из горбылей тонули в сугробах.

Столовая была уже закрыта. Но в окнах горел свет, виднелась буфетная стойка с никелированными перилами, кассой и надписями «Чай», «Кофе», «Холодные закуски». Столы громоздились в углу. А на стене киномеханик вешал белую простыню — экран.

У крыльца, покуривая, стояли леспромхозовские парни.

— Ты у них спроси, — сказал белобрысый Леше.

Оказалось, что дальше пути нет. До реки еще два километра, дорогу занесло, и машина не пройдет. Придется им ночевать в леспромхозе, а утром как-нибудь добираться до Тасеевки.

Узнав об этом, Оля поставила телевизор на сиденье, открыла дверцу и осторожно ступила с подножки в снег.

И, увидев Олю, парни все враз бросились ей помогать.

Белобрысый даже забыл о своих начищенных сапогах и с удивлением смотрел на точеные красные туфельки, ступавшие по снегу.

— Это ей в Тасеевку? — быстро спросил он у Леши. — Так бы и сказал. Дуйте к директору, пока он в конторе. Просите транспорт, чего вам тут ждать до утра.

Демин и Леша пошли в контору. А Олю обступила толпа парней — сучкорубов, чокеровщиков, трактористов.

Контора была открыта, но в безлюдных комнатах стояла сонная, воскресная тишина. Фамилия директора — Малибаев — значилась на табличке у двери, обитой дерматином. Малорослый, плотненький Малибаев звякал ключами у письменного стола.

— Входите, входите, товарищи, — кивнул он приветливо. — Только я уже ухожу.

Пока он надевал свое длиннополое, глухое пальто с барашковым воротником и барашковую шапку, они сказали директору, зачем пришли.

— Ну что ж, товарищи, — ответил он весело и погасил настольную лампу, — ночуйте, утром решим вопрос. Идемте, товарищи.

Он закрыл дверь и положил связку ключей в карман.

— Я не один, с женой, — сказал Демин. — Хотелось бы добраться сегодня.

— Это не причина, товарищ, — ласково возразил Малибаев. — Не могу же я заставить людей работать в воскресенье.

— Только два километра, — вставил Леша.

— А кто повезет? — возразил Малибаев, выходя из конторы. — Вот завтра — пожалуйста. Изыщем транспорт, подбросим. Конечно, за ваш счет, — добавил он ласково. — Режим экономии, копеечка на счету.

Они втроем шли обратно к столовой, и Малибаев объяснял, что такое режим экономии. Все было очень понятно, только одно удивляло: как этот Малибаев ухитрялся быть сразу и ласковым и равнодушным?

Они с Малибаевым вошли в столовую и с порога сразу увидели Олю.

Без пальто, в белом платье, с каштановой челкой и морозным румянцем на щеках, Оля сидела у стола, покрытого пластиком, и на манер заезжей принцессы снисходительно пила чай с вареньем и твердыми тульскими пряниками — самыми лучшими, какие только нашлись в леспромхозовской столовке.

А парни почтительно стояли перед Олей, исподтишка оттирая друг друга локтями. Ближе всех, на правах первооткрывателя, держался знакомый белобрысый парнишка, хотя ему безжалостно топтали начищенные сапоги.

Напрасно киномеханик ворчал, что пора начинать сеанс, — его не слушали, а глазели на Олю.

Только перед директором парни расступились.

— Моя жена, — смущенно сказал Демин.

Но даже Оля не тронула сердце Малибаева. Ни на миг он не задумался, откуда вдруг в таежные снега явилась эта ясноглазая фея с тонкой золотой цепочкой на шее.

— Очень приятно, — только и сказал он Оле и посмотрел на часы. — Что ж, товарищи, задерживаете сеанс? Время позднее, завтра рабочий день.

Белобрысый парнишка упрямо сказал:

— Товарищ директор, они же прямо со свадьбы!

— Очень хорошо. Утречком что-нибудь организуем для товарищей.

— А что им тут сидеть до утра? Нельзя же так формально, товарищ директор!

Сквозь шум и смех из угла крикнули:

— Это новый начальник Тасеевки!

Малибаев поморщился, будто обиженный намеком на то, что кроме него есть на свете и другое начальство. Он строго спросил у Демина документы и потом, вздохнув, неохотно вернул листок папиросной бумаги с крупными лиловатыми буквами: «Назначить».

— Ну что ж, товарищ Демин, поздравляю тебя. — И, опять вздохнув, Малибаев посмотрел куда-то мимо него погрустневшими, тоскующими глазами. — Так и быть, подбросим тебя в Тасеевку. Если общественность настаивает.

— Разрешите, товарищ директор, я их на своем драндулете? — обрадовался белобрысый.

— Давай, Савченко.

И белобрысый Савченко в начищенных сапогах исчез за дверью.

Малибаев с ласковым и грустным укором, как равный равному, шепнул тасеевскому прорабу:

— Ты бы мне сразу сказал.

Прораб усмехнулся. Директор посмотрел ему в глаза и совсем погрустнел.

— Ну, бывай, Демин. Я пойду, жена ждет. Савченко тебя доставит. — Помолчав, он добавил: — У тебя в Тасеевке дело табак, покрутишься.

— А что там? — спросил Демин.

— Сам увидишь, — ласково и равнодушно сказал Малибаев и ушел из столовой.

А Оля уже снарядилась в валенки и в свой оренбургский платок. Укутанная до самых бровей, она снова стала обычной, земной жительницей. Только глаза под пуховым платком блестели особенным, сияющим блеском: все-таки едем мы дальше, в Тасеевку!

Они вышли на крыльцо. Было морозно. Над тайгой в прозрачно-фиолетовом небе висела луна.

У крыльца холодно блестели гусеницы старенького трактора. Белобрысый Савченко суетился в кабине, вытирая сиденье.

Они стали переносить свои вещи на трактор. Помогая им, Савченко лихо подхватил тяжелый узел в байковом одеяле.

— Тише ты, лапоть! — испугался Леша и схватил узел с другой стороны.

— Осторожней, это наш телевизор, — озабоченно сказала Оля.

Савченко удивился и поставил узел на траки.

— Телевизор? Это в Тасеевку-то? — засмеялся он. — Да там, ребята, нет электричества. Сидят на первосортном керосине.

Оля вздохнула. Ободряя ее, Демин сказал со смехом:

— Вот была бы потеха! Прибыл новый прораб с женой и телевизором.

И остались у них самые холостяцкие вещички: чемодан, подушка с одеялом да связка книг. А телевизор Леша повез обратно, к тете Глаше, прощально мигнув им рубиновым фонариком грузовика.

В кабине трактора было тесно и холодно. Гремели гусеницы. Разговаривая с Савченко, приходилось кричать. Его звали Костей, в леспромхозе он был только с осени, после курсов, и пока что ему дали для практики этот старый драндулет, который у них в поселке вроде подсобника, на все случаи жизни, — подвези да отвези. А настоящие машины — на трелевке.

Трактор с лязгом печатал свой бесконечный зубчатый след на дороге. За последним бараком он круто свернул прямо в снежную целину и с ходу своротил мерзлый сугроб. И видно было, что Савченке нравится идти вот так, напролом, и красоваться своей силенкой.

В снегу траки стучали глуше. Из сугробов зелеными вешками пялился молодой ельник.

Меж елок вилась присыпанная порошей, разъезженная лыжня — единственная дорожка из Тасеевки, которой ходят в поселок на почту и в магазин.

Фары светили прямо в снег, и вокруг радиатора плыло радужное сияние. Потом вдруг свет скользнул по верхушкам сугробов и ушел в темную пустоту: там был обрыв и река. Трактор остановился.

Под обрывом стеклянно мерцали ледяные торосы. А за рекой, на том берегу, в лунном свете был виден барак. В нем желтовато теплились огоньки.

Савченко стал мигать фарами. У барака сразу блеснул ответный луч фонаря: их уже ждали. Савченко посмотрел туда и сказал:

— А вас кто-то встречает.

От барака к реке бежал человек. Под луной на снегу была ясно видна его фигурка. Он спешил и прыжками спускался по крутому обрыву.

— Вот торопится! — прищурился Савченко. — Да еще с каким-то узлом.

— С подарками для новобрачных, — сказал Демин и засмеялся. — Ну, Костя, спасибо, бывай здоров. Заходи к нам.

— Как-нибудь забегу. Счастливо!

Демин взял чемодан, книги, одеяло, а Оля — подушку, и они с опаской ступили на лед.

Между торосами лежал жесткий, обветренный снег. Но местами на гладком, скользком льду идти было трудно.

Вдруг снег и лед у них под ногами ярко засветились. Это Савченко направил фары им вслед. Они быстро пошли по этой высветленной дорожке, и впереди шагали их тени.

На середине реки, запыхавшись, они укрылись от ветра за льдиной. В затишье с шорохом сыпался снег. Лед светился, снег был зеленоватым.

Глаза у Оли блестели, на бровях оттаивал иней.

— Ну поцелуй меня, — сказала она смеясь.

И они стояли за этой зеленоватой льдиной и целовались, пока из-за льдины не раздалось:

— Эй! Где вы?

Оля быстро поправила платок:

— Увидят!

— Ну и пусть. Теперь ты моя жена. Эге-гей! Мы здесь!

Из-за льдины появился человек с рюкзаком, в пальто нараспашку. Из-под ушанки, съехавшей на глаза, торчал острый нос.

— Приветик, я — Ба́кушкин! — выпалил он, запыхавшись, и бросил рюкзак на снег.

— Прораб Тасеевки? — удивился Демин.

— Бывший, — торопливо ответил Бакушкин. — Слава богу, бывший. Вчера получил телеграмму Антонова — сдать тебе дела. С утра тебя жду. Я сдал, ты принял. — Он поспешно пошарил в карманах. — Актик я заготовил.

Демин не понял.

— А что тебе непонятно, сдавать-то нечего! Один барак, два бульдозера, у взрывчатки свой хозяин. Чего валандаться! Я сдал, ты принял. С меня хватит, помучился. Расчет — и айда! — Бакушкин сунул ему в руки бумаги и оглянулся на свет фар. — Смотаюсь на этой машине.

— Это трактор, — сказала Оля.

— Один черт! Эй, подожди меня! — крикнул он на берег.

— Ты не спеши, — нахмурился Демин. — Я так принимать не буду. Что там у тебя в Тасеевке?

Не слушая его, бывший прораб лихорадочно рылся в карманах.

— И еще печать. Вот она. Все! Подписывай! Я сдал, ты принял. Согласно телеграмме из управления. — И внезапно Бакушкин закричал тонким, настойчивым, плачущим голосом: — Все равно уйду! Черт с вами со всеми! — Он остервенело схватил свой рюкзак. — Человек ты или нет? Меня жена ждет! Я вербованный!

Демин слушал его и злился. Так их в техникуме не учили — принимать дела под луной, в морозную ночь.

А ветер со свистом нес над ними снежную пыль. Продрогнув, Оля куталась в платок.

— Как же, Володя? — несмело спросила она.

Ладно, решил Демин, как-нибудь разберемся. Один барак, два бульдозера, у взрывчатки свой хозяин. А от этого Бакушкина пользы уже ни на грош.

— Давай, Бакушкин!

И, не читая, на ощупь замерзшими пальцами он стал подписывать акт. Один барак, два бульдозера — богатое хозяйство! И еще треугольная печать. Все. Топай, Бакушкин. Ты сдал, я принял.

И сразу бывший прораб исчез. Будто его и не было, будто он померещился в зеленоватом свете ледяных глыб. Только издалека донесся его отчаянный крик:

— Подожди-и-и!..

Огни барака уютно светились под елями на берегу. Но Бакушкин, задыхаясь, бежал от них в темную, морозную ночь.

А Демин сунул акт и печать в карман и с середины реки шел уже полноправным прорабом карьера.

Только на берегу, поднимаясь по крутой тропинке к бараку, он вспомнил, что лица у Бакушкина не приметил. Не было у него лица. Только острый нос под ушанкой и настойчивый голосок: «Приветик, я — Бакушкин!»

Отряхнув снег голиком, они вошли в барак, и с мороза сразу пахнуло жильем — кухней, одеждой, керосиновой копотью и слабым смолистым запахом нового деревянного дома.

В коридоре тускло горела «летучая мышь», освещая дощатые стены и картинку «Утро в лесу». В конце коридора видна была кухня с плитой, уставленной кастрюлями, а слева — двери двух комнат. За дверью негромко наигрывали на баяне.

Они сложили вещи у теплой печи. Оля села на чемодан, развязала платок, поправила волосы.

— Иди, — шепнула она.

Демин расстегнул полушубок и негромко окликнул:

— Хозяева!

Баян смолк. Из кухни выглянула пожилая женщина в ситцевом платке, а из комнаты высунулся странный тип: шкиперская бородка и очки на худом мальчишечьем лице, лыжная шапочка с помпоном и трубка в зубах.

— Ну, я хозяин, — отозвался он небрежно и сказал кому-то в комнату: — Ребята, геологи.

Женщина сказала из кухни:

— Входите, грейтесь.

— Спасибо, — ответил Демин и насмешливо кивнул шкиперской бороде: — Табачком балуешься?

Покосившись на Олю, тот нахмурился:

— Проваливай, воспитатель!

— Ромка, стервец! — прикрикнула женщина, выходя в коридор. — Хворостины на тебя нет! Люди зашли погреться.

— Нет, мы к вам, — сказала Оля.

— Ну-ну, — неопределенно ответила женщина, присматриваясь к Оле. — Милости просим.

Появились еще трое — все в тапочках на босу ногу. При свете «летучей мыши» трудно было рассмотреть их лица.

Дядя в свитере — худой и долговязый — подскочил к Оле:

— Позвольте познакомиться: Митя Грач. Марфуша, чайку! Ежели гражданке к геологам, то ей еще далече топать. Пожалте в нашу кают-компанию.

— А кто у вас тут за главного? — перебил Демин.

Митя Грач развел руками, играя привычную роль балагура:

— Не взыщи, сиротиночки мы. Сиганул от нас главный. Побрезговал нашим обществом.

— Ну так я вместо него. Будем знакомиться: Демин, новый прораб. А это моя жена, Оля.

— Жена! — разочарованно свистнул Грач.

— Между прочим, мы сегодня поженились, — с вызовом сказала Оля.

Шкиперская бородка с любопытством выдвинулась вперед:

— И прямо сюда?

— Прямо к вам.

— Батюшки, прямо из-под венца! — встрепенулась Марфуша. — И не пожалел молодую в такую даль. Идем, идем, доченька, поди, устала, замерзла. Непутевый у тебя мужик, прости господи, — из-под венца потащил сюда девку.

— Да нет, я сама за ним увязалась. Он не хотел меня с собой брать, — засмеялась Оля, посмотрев на мужа.

Хлопотливая, бойкая для своих немолодых лет, толстенькая Марфуша в одну охапку подхватила их вещи и увела Олю на кухню.

— Ну-с? — поднял бровь Митя Грач.

Демин достал документы.

Пожилой, усатый мужчина в рубахе навыпуск и белых шерстяных носках долго читал лиловатые строчки приказа с подписью Антонова и печатью.

— Вербованный? — заглянул в приказ черноволосый парень в ковбойке.

— Кадровый, — обиделся Демин. — С ГЭСстроя.

— Вот Бакушкин был вербованный. Повертелся да смылся. Без длинного рубля дай бог ноги.

— Видел, — неохотно сказал Демин, постыдившись признаться, что дела у этого Бакушкина принял где-то на полдороге, под звездами, под свист вольного ветра. Теперь, на людях, при житейском свете тусклой керосиновой лампы все это рисовалось иначе: не мужским характером, а просто несерьезным ребячеством. Хмурясь, он нащупал в кармане акт и печать. — Кто у вас бригадир?

— Борода. Он скоро придет, — небрежно бросил Митя Грач.

— Жди его, — усмехнулся парень в ковбойке.

Бородатый Ромка выпалил:

— Ушел к Егору пить самогон!

— Знаешь ты! — зло сказал Грач, покосившись на нового прораба.

— А вот знаю! — Ромка упрямо втиснулся со своей куцей бородкой в мужскую компанию. — У него с Егором такая дружба, товарищ прораб! Старик тут у нас есть, Петухов, последний житель Тасеевки. Думаете, не из-за Петухова у нас стоит дело? Заработков нет, почти вся бригада разбежалась.

— Ладно, малец, без тебя разберемся, — сказал Ромке усатый мужчина.

Грач молчал. Парень в ковбойке делал вид, что данный вопрос его не касается.

— Самохин моя фамилия, Василий Матвеевич, — усач отдал Демину документы. — Проходи, товарищ прораб. Вот сюда. Чем богаты, тем и рады.

А какое богатство у жилья-времянки: в большой барачной комнате у дощатых беленых стен стояли железные койки, застланные по-холостяцки, как попало, горела керосиновая лампа над артельным столом, а на тумбочках валялись помазки, пластмассовые стаканчики, книги, патронные пыжи, папиросы «Север».

На одной из кроватей в сапогах поверх одеяла спал детина, сунув голову под подушку.

— Эй, Нехай! — дернул его Грач. — Хватя дрыхать, встречай начальство.

Нехай не шевельнулся.

— Не трогай, человек устал, — сказал Демин.

Парень в ковбойке, по фамилии Чибисов, усмехнулся:

— Устал заливать за воротник.

— И все это из-за Егора! — выкрикнул Ромка горячась. — Честное слово!

— Атас! — Грач надвинул ему на глаза лыжную шапочку с помпоном. — Все знаешь, академик нашелся.

Ромка обиделся и хотел что-то сказать. Но тут в комнату вошла Оля, уже без пальто, причесанная, в белом платье, с золотой цепочкой на шее. И все тасеевские разом умолкли и оглядели ее удивленно.

Потом молодых повели в соседнюю комнату, где Марфуша уже хлопотала с ведром горячей воды. Комната была маленькая, в одно окно, неуютная, с голыми стенами. У порога валялись порожние бутылки, заткнутые бумажками, пахло сыростью и сивухой. На пустой кровати, бывшей бакушкинской, под тощим тюфяком из мешковины торчали железные прутья.

А вторая кровать — бригадира Бороды — была покрыта розовым ватным одеялом, на котором топорщилась острыми углами тугая подушка. У изголовья висела двустволка, под кроватью стояли огромные резиновые сапоги.

— Хижина дяди Тома, — притворно вздохнул Грач.

— Болтай! — Самохин покосился на Олю. — Квартирка, значит, будет вашей, располагайтесь. А бригадира — к нам.

Марфуша быстро свернула шикарное розовое одеяло Бороды, но Демин сказал:

— Постойте, без него неудобно. Обидится.

— Вот еще! — фыркнул Ромка.

Марфуша ласково вытолкнула Деминых в коридор:

— Погуляйте, ребятки. Подышите свежим воздухом. Без вас управимся.

Посмеиваясь, они оделись и вышли из барака.

Тайга начиналась у крыльца. Рукой подать стояли темные стволы лиственниц. В паутине хвои над головой слабо мерцали звезды. Под обрывом белой громадой светилась при луне стылая, ледяная река.

За бараком поодаль горел чей-то костер. Они пошли к нему узкой тропкой.

Сложенный стенкой, из коротких бревен, костер горел недымно, но жарко, и на пихтовых лапах над ним блестели капли воды.

У костра сидел на бревне старик, узколицый, носатый, в тулупе с высоким боярским воротником, и держал на коленях винтовку. Рядом был погреб с висячим ржавым замком на двери.

— Здравствуй, дед, — сказал Демин. — Что сторожишь?

— Взрывчатку, — нехотя ответил старик, взглянув на Олю.

— А костер — не опасно?

Старик равнодушно зевнул:

— Что ему сдеется, аммоналу? В костер брось — не взорвется. Отсырел без дела.

— Стоит дело? — как бы невзначай спросил Демин.

Сторож не ответил. Наверное, из самолюбия. Сижу, мол, тут без надобности у ржавого замка, когда дело стоит; выходит, сижу попусту. Да и мало ли шляется по свету всяких людей — всем объяснять. Доставая кисет, он спросил:

— Баба твоя, стало быть? — Чутьем понял, что они не чужие друг другу.

Оля улыбнулась:

— Жена.

— А-а-а, — протянул старик и стал скручивать цигарку. — Закуривай, парень.

Закурив махорки, помолчав для приличия, Демин смелее спросил:

— Служба идет, а дело стоит?

Сторож хмуро загнал в костер выпавший уголек.

— Стало быть, так. Тебе-то какая забота?

— Да я новый прораб. Вместо Бакушкина. Вот пришел познакомиться.

Старик не удивился.

— То-то Бакушкин с утра вертелся над бережком сам не свой. Удрал все-таки. Выходит, ты теперь начальник. — Дед недовольно покосился на Демина: видно, молод был этот прораб. — Ну, ну, парень, знакомься. — И, обтерев рукавом винтовку, пробормотал: — У меня, слава богу, свое начальство. Вон идет, иншпектор.

По тропе к костру шел Чибисов, подрывник — рослый и статный, без шапки, в ватнике нараспашку.

— Привет, папаша! Разговорчики на боевом посту! Или все ворчишь на своего шефа?

— Тоже мне шефы! — вдруг разозлился старик. — Одна шайка-лейка с Бородой! Ну чего ты на меня уставился? Все одно новый прораб дознается.

— Не все сразу, папаша, — подмигнул ему Чибисов. — У прораба сегодня свадьба. — И этаким добрым молодцем повернулся к Оле: — Прошу к нашему шалашу. Все в ажуре, и пол-литра на столе.

— Эту работенку вы любите, — проворчал сторож, запахивая воротник.

В комнатке для молодых было вымыто, прибрано, на окне висела тюлевая занавеска, у кровати на тумбочке стоял чей-то радиоприемник. Ярко и празднично горели семилинейки.

Только угол Бороды выглядел по-вокзальному. На голой железной кровати лежало свернутое узлом розовое одеяло и поверх него — подушка и охотничье ружье.

Готов был и стол: чистая скатерть, граненые стаканы, бутыль мутного самогона, капуста в большой эмалированной миске и белое, с розовыми прожилками, домашнее сало. В самом центре стояла бутылка, которую тетя Глаша сунула им на дорогу, — венгерское шампанское с затейливой этикеткой и серебряным горлышком.

Тасеевские сидели за столом чинные, бритые, в пиджаках. На углу приткнулся Нехай, бульдозерист. Мордастый, заспанный, в мятой рубахе, он сонно мигал белесыми глазками и жевал огурец.

Молодых посадили особняком. Оля сидела усталая, побледневшая, зябко куталась в пуховый платок, но бодрилась. Ей и Марфуше налили шампанское.

Наливая мужчинам самогон, Самохин покосился на Демина: мол, как отнесется новый прораб к такому противозаконному напитку? Прораб вежливо ничего не заметил. Церемонно пропустили по первой, самой торжественной, и Митя Грач, поднявшись и приосанившись, без прибауток завел было содержательную культурную речь о пользе супружества. Но сонный Нехай вдруг пробасил:

— Короче! Не видишь, люди устали. Дорвался!

— Оно и верно, люди с дороги, — сказал Самохин. — Ты, Митя, учти.

Сбившись, Грач перешел на другую тему — почему-то стал ругать Бакушкина и хвалить бригадира Бороду. Тут Ромка вскочил и, волнуясь, крикнул, что у бригадира печки-лавочки с Петуховым и поэтому дело стоит.

— Это же безобразие! — выкрикнул Ромка, озлясь и, наверное, совсем забыв, по какому поводу сидят они за столом.

А бригадира Бороды все еще не было.

Потом Чибисов взял свой баян, нарядный, с перламутром, и тасеевские по очереди танцевали с Олей на пятачке у двери, и Демин, смеясь, кричал им:

— Ребята, пожалейте ее! Мы сегодня уже по второму кругу!

Меняя кавалеров, она все кружилась, кружилась и думала о том, какой это длинный, бесконечный, счастливый день: словно целая жизнь. Кружилась долго, пока совсем без сил не приткнулась на кровати, — и вдруг сразу уснула.

— Тс-с! — сказал Чибисов своему перламутровому баяну и на цыпочках первым вышел из комнаты.

Когда все ушли, Демин открыл форточку. Морозный воздух был особенно свеж. Сквозь иней на стеклах ясно светила луна.

В комнате было тихо, потрескивал фитиль лампы, невнятно слышались голоса за стеной.

— Муж, я не сплю, — пробормотала Оля, — я просто так, на секундочку. — Она приподнялась на кровати, сонная, с розовой, примятой от подушки щекой…

Одни — и первая своя крыша над головой.

— Даже не верится: я — жена.

— Обниму, поверишь?

— Верю, верю…

И тлеет керосиновый прикрученный фитилек.

— Смотри, луна совсем голубая.

— Как твои глаза.

— У меня глаза почти серые.

— Покажи…

На тумбочке светится шкала приемника. Сквозь шорохи ночи диктор рассказывает о событиях дня. Обо всех на свете событиях, кроме одного, для них самого важного.

— Мы будем жить с тобой долго-долго, правда?

— И когда-нибудь станем ста-а-ренькими.

— Неужели это когда-нибудь будет?

— Я не верю.

— И я тоже…

Где-то в стене поет сверчок, стережет их сон. А сон не идет. И вспоминается весь этот день, морозное утро, синие плюшевые шторы в загсе и девушка в черном костюме с белым кружевным воротничком — депутат райсовета. Смущаясь, путаясь в заученных словах, она поздравляла их от имени местной власти. Заведующая загсом включила деловито радиолу, и под невидимые трубы и литавры они брали перо и ставили свои подписи в толстой книге — расписывались. А в коридоре их ждал фотограф и шампанское на подносе: старательный, наивный загсовский уют. И девушка-депутат шутила: чем не Дворец бракосочетаний! Придумали же такое название: не слово, а железобетонная конструкция — бракосочетание.

Лучше просто — свадьба!

А потом они бежали домой, к свадебному столу, светило раннее морозное солнце, скрипел под ногами утренний розовый снег.

«Горько!» — кричали им за столом, и они с удовольствием целовались.

Все, все вспоминается — снова и снова.

В окно светит луна. Догорая, тлеет керосиновый фитилек…

— Эй!

Демин открыл глаза. В дверях комнаты стоял человек. Дверь была распахнута настежь, и в свете «летучей мыши» рисовалась его рослая фигура. Полушубок был ему короток, шапка едва умещалась на затылке.

Оля не проснулась. Демин набросил ей на плечо одеяло, встал, чиркнул спичкой. Лицо у Бороды было широкое, безбровое, с чуть раскосыми пьяными глазами. Ни усов, ни бороды у бригадира не было, кличку ему дали по фамилии — Бородачев.

— Тихо, Борода, не шуми, жена спит, — шепотом сказал Демин. — Выйди, поговорим.

Ругнувшись, Борода шагнул было в комнату. Но за его спиной появился Нехай — босой, в одной нательной рубаха — и легонько вытолкнул бригадира обратно через порог. Шапка Бородачева упала на пол. Демин поднял ее и прикрыл дверь.

В коридоре стояли полуодетые Самохин, Ромка и Чибисов.

Грузно прислонясь к стене, Бородачев задел плечом бумажную картинку «Утро в лесу», и она с шорохом сорвалась с гвоздя.

— Держи, — Демин отдал бригадиру шапку.

Тот рывком смял ее в жилистом кулаке.

— Зараза! Щенок желторотый! Сопля ты против меня, а не прораб!

— Да будет тебе, Борода, — примирительно сказал Чибисов. Ежась в майке от холода, переступая босыми ногами, он взял его за плечо. — Иди к нам, проспись, утром поговорим.

Вдруг бригадир отбросил Чибисова коротким и сильным тычком кулака. Но и Чибисов с неожиданной быстротой подставил ему ногу, и, не удержавшись, шаркнув спиной по стене, Бородачев съехал на пол.

— Так-то лучше, привели его в чувство, — усмехнулся Самохин.

— Кончай базар, деятель, — зевнул Нехай.

Бригадир сидел на полу, широко раскинув ноги в сапожищах.

— Спелись с начальством? Так, значит. А я один, да? Так, значит, со мной! Митька-а!

Из общежития показался Митя Грач, посмотрел на пьяного дружка, потом на прораба и, оценив ситуацию, деликатно исчез за дверью.

Прораб взял у кого-то папиросу. И, прикуривая, медлил, тянул время — знал, что сейчас должен что-то решать. А бригадир, цепляясь за стену и матерясь, уже поднимался во весь свой немалый рост.

— Так вот, — сказал Демин, — от бригадирства тебя отстраняю. За пьянки и дебош. Ясно?

— Меня? — удивился Бородачев и хитро прищурил пьяные раскосые глазки. — Комнату захотел, начальник? Хитер ты. Не мытьем, так катаньем, а?

Демин молчал.

— Черт с тобой, уйду! — Прогоняя хмель, трезвея, Бородачев что-то соображал. Потом для порядка ругнулся и ногой распахнул дверь в комнату. — Пользуйся, начальник!

Оля сидела на кровати, укрывшись одеялом.

— Ты не спишь? — спросил ее Демин и, подойдя, закрыл от Бородачева.

Потом снял остывшее ламповое стекло и зажег фитиль. Коптящий язычок огня осветил пустоватую комнату. По стене над голой железной кроватью двигалась тень человека в полушубке. Молча, рывком Бородачев потуже затянул узел со своим розовым одеялом и вскинул на плечо двустволку. И, лишь выходя из комнаты, дал себе волю: шибанул ногой табуретку, и, крутанувшись, она с треском ударилась в стену.

— Герой! — фыркнул из коридора Ромка, но, поймав взгляд бывшего бригадира, попятился.

Самохин поставил табуретку на прежнее место.

— Иди спать, Борода. У нас свободная койка.

Не ответив, тот надел шапку, поправил ремень двустволки и распахнул дверь из барака на улицу. На полу заклубился студеный воздух.

Шаги бывшего бригадира проскрипели в мерзлом снегу за окном и стихли…

Светало поздно. Морозные стекла едва налились утренней синью, и барак еще спал, когда Демины, муж и жена, вышли из дома: им не терпелось увидеть Тасеевку.

Хрустнул снег у крыльца, метнулась над ними белка, и с пихты, шурша, рухнула маленькая лавина. Оседая, снежная пыль висела, как облако.

За рекой розовел край бледно-голубого холодного неба. Далеко в леспромхозе в студеном безветрии стоял столб белого дыма.

Они шли к стройплощадке извилистой и узкой дорогой сквозь ельник. Жесткий снег у обочин был искрошен траками, но в стороне, под еловыми лапами, он лежал открытой чистой страницей, розовой от зари. Нагнувшись, Оля варежкой написала: «В + О = ?» Демин внес в данный вопрос мужскую ясность: изобразил на снегу дом с трубой.

— Наш дом, — угадала Оля.

— Третий этаж, дверь налево, — показал он на снежную макушку ели.

Оля посмотрела наверх:

— Муж, я тебя вижу. Ты сидишь у окна с газетой.

— И покуриваю.

— Не кури в комнате, ребенку вредно, — засмеялась она. Дорога вывела их на пустынное поле у самой реки. Из сугробов торчали печные трубы бывшей Тасеевки.

Тут и таилась «линза» — залежь лучшего гравия для бетонной плотины.

Одна-единственная изба с тесовой крышей стояла на пустыре. Заплот был разобран, шатровые ворота нелепо кособочились среди поля в глубоком снегу.

Последняя тасеевская изба — изба Егора Петухова — курила утренним дымком в самом центре будущего карьера.

— Идем-ка к нему, — сказал Демин.

По тропинке в сугробах они пошли к избе. Звонко скрипел снег под ногами.

Деревянные ставни избы были запечатаны коваными болтами-чекушками. Темные доски покрылись, как морщинами, мелкими трещинами.

На резных столбах висел над крыльцом узорчатый старинный шатер.

Дверь отворилась, скрипнув мерзлыми петлями. В сенях было темно. Что-то громыхнуло у них под ногами. Потом Демин нащупал обитую кошмой дверь в избу.

И еще на пороге он ощутил первозданно острый дух самогона.

— Кого там черт принес? — ругнулись из полумрака.

Солнце скупыми струйками текло сквозь щели в ставнях. Но ярко пылала печь и в отблесках пламени Демин увидел лицо старика с реденькой бородкой и цепко прищуренными глазами.

— Ай, начальство? — глаза впились в Демина. — Актик составишь? Валяй! А то давай, налью первача.

Старик пошарил у окна. Звякнул кованый болт и, скрипя, ставни распахнулись. Хлынуло солнце.

В пустоватой избе с грязным полом стояла кровать, заваленная каким-то барахлом, и стол с выщербленными досками. Висел в простенке чей-то портрет.

С печи из-под знакомого розового одеяла торчали босые ноги.

На загнетке пламя лизало котел, обмазанный глиной. Демин хмуро потрогал медный змеевик:

— Сам сломаешь?

— Не лапай, — проворчал Петухов.

— Я акты писать не буду. Не люблю писанины. Ясно?

— Сопляк, а уже командует. Слыхали о такой птице.

Демин кивнул на печь:

— Агентура твоя работает.

— Догадливый ты, смотрю. — Петухов подошел к печи: — Эй, ахент, по твою душу пришли!

Розовое одеяло упало на пол. Ворча, Бородачев подобрал босые ноги и, повернувшись, заспанный, лохматый, глянул с печи мутными щелочками:

— А-а, начальник. Ну как там моя кроватка? Поди, умаялись на ней молодые.

Оля дернула мужа за рукав:

— Ну их, идем.

— Выйди, — ответил он. — Я с ними поговорю…

— Прыток ты, парень, — зевнул Бородачев. — Поди, и аппарат сломаешь? Егор, а вчера он твой первач хлестал за милую душу, не брезговал. Так, что ли, прораб?

— Ты мне скажи, почему эта изба до сих пор стоит на площадке? — шагнул к печи прораб.

— Стоит себе, хлеба не просит. — Свесив с печи босые ноги, бывший бригадир всем своим видом являл хитроватое равнодушие. — Вот гражданин Петухов не желает выезжать из своей избы. Не согласен с оценкой его личного имущества. Верно, Егор?

— За такие деньги? Дудки! Турнул я за порог таких оценщиков. А силком меня не выселишь.

— Выселим, — не слишком уверенно сказал Демин.

— Молокосос, — пробормотал старик. — Собака лает, ветер носит.

Бородачев захохотал и грузно спрыгнул с печи.

— Так его! Крепкая твоя порода, Егор. А ты, начальник, нарвался на орешек. — Стоял он перед Деминым под самую притолоку — в старых штанах, исподней рубахе, нагловатый, уверенный, еще хмельной — и беззлобно смеялся. — Тебя как учили, прораб? Напиши бумажку, шлепни печать — и все тебе исполнится, как в сказке. Освободит тебе площадку гражданин Петухов.

Старик усмехнулся, тряхнув реденькой бородой.

— Бумажкой меня не возьмешь. Я закон знаю. Закон за меня.

— А самогон гнать — это тоже по закону? — крикнула от двери Оля. — Постыдились бы в вашем возрасте! Развращаете молодежь!

— И генеральша подала голосок, — весело сказал бывший бригадир. — Агитирует!

Демин швырнул окурок в печь:

— Как бы не пришлось агитировать по-другому!

— А ну! — Бородачев нагнулся к нему, дыхнул перегаром. Под глазами-щелочками зло натянулись острые скулы.

— Будя вам! — разозлился старик. — Проваливайте да в сенцах деритесь.

Бородачев прикрыл злость усмешкой:

— Еще отвечать за него. Щелчком перешибу.

— Да что с ними говорить! — покраснев, сказала мужу Оля. — Были бы люди…

— А мы не люди, мы звери лесные, — буркнул Петухов, почему-то обидясь.

Демин застегнул полушубок:

— Так вот, Петухов, даю тебе сутки. Мне нужно строить. Понял? Потом пеняй на себя.

Старик пристально посмотрел ему в глаза:

— Зарвешься, парень!..

И когда они вышли из этой избы, пропахшей сивухой, было очень обидно, что для них уже начались будни. Три дня праздничных, свадебных уложились в двадцать четыре часа. Где-то близко, за ельником, уже лязгали гусеницы. В студено-голубое небо летели черные кольца дыма.

И, обогнав бульдозер, уже шли к ним по дороге тасеевские работяги. Первым — Ромка с его несерьезной бородкой и в валенках не по росту. Потом — затянутый в телогрейку, по-солдатски обстоятельный Василий Матвеевич Самохин с мотопилой «Дружба» на правом плече. А последним — Чибисов, как всегда, небрежно-щеголеватый, с расстегнутым воротником, в заячьей ушанке набекрень. Заметив Олю, он сдвинул шапку совсем к затылку и выпустил на волю кудрявый чуб.

И пока Демин стоял и ждал их на дороге, он все думал, кому же из них быть бригадиром, и, боясь ошибиться, не доверяя себе, старался увидеть их всех глазами Антонова.

— Здравствуйте! — с открытой мальчишеской радостью крикнул издали Ромка.

Самохин, подойдя, поздоровался, снял с плеча мотопилу и поставил ее к ноге, как винтовку.

— Привет! — чуть красуясь, небрежно сказал Чибисов и посмотрел на Олю.

Демин засмеялся:

— Ну, ну, на мою жену не заглядывайся. Танцы кончились. Пошли трудовые будни.

— Так-таки сразу будни? — в тон ему спросил Чибисов.

— Я же говорил! — с радостью выпалил Ромка. — Это вам не Бакушкин!

Скрывая улыбку, Самохин пошарил в карманах и вытащил пачку «Махорочных».

— Закури термоядерных, — сказал он дружелюбно.

Демин взял сигарету. «Термоядерные» драли горло, но зато чувствовались на морозе.

Пока шел перекур и разговоры о деле, Оля стояла около мужа, кутаясь в теплый платок. Потом Самохин снова вскинул пилу на плечо, и мужчины пошли через поле к увалу. И Оля с грустью смотрела вслед мужу: впервые в жизни она провожала его на работу, впервые с ним расставалась.

Бульдозер шел к ней, грохоча ножом по мерзлой дороге, и Оля отступила в снег. Солнце сияло в вогнутом, отполированном ноже, словно в зеркале. Сквозь стекло был виден в кабине Нехай, а рядом с ним — Митя Грач.

Поравнявшись с Олей, бульдозер остановился, и Грач открыл дверцу:

— Девушка, замерзла? Давай к нам, подвезем, согреем.

Оля, смеясь, потерла варежкой нос:

— Я вам не девушка. Я законная жена.

— Ай, опоздали! — развеселился Грач. — Ну пока, замужняя.

Дернув гусеницей, бульдозер круто свернул с дороги и пошел к избе Петухова — прямо в петуховские шатровые ворота, которые одиноко торчали на пустыре. И Оля засмеялась, зная, что это для нее озорует Нехай, показывает ей класс. Гусеницы прошли ворота впритык, не задев столбов, только с шатра от сотрясения легонько осыпался снег.

Потом бульдозер свернул к увалу. Там, на снежном пологом склоне, у подножия старой лиственницы уже тарахтел, набирая силу, моторчик «Дружбы». Голый пик дерева врезался высоко в небо.

Оле было холодно, но она все стояла и смотрела туда, пока там не оборвался визг мотопилы и, беззвучно и плавно падая, лиственница косо срезала горизонт и с тяжким, глухим ударом взметнула сухую снежную пыль. «С почином, Володя!» Облако пыли закрыло увал. «Где ты там?» И, беспокойно всматриваясь, она вдруг впервые, еще смутно, одним сердцем поняла, как он ей близок, как без него тревожно. Не за свадебным столом, не в грузовичке, тесно прижавшись друг к другу, даже не в эту долгую лунную ночь, слыша рядом его дыхание, а только теперь, одна, без него, укрытого где-то там снежным облаком, до конца ощутила она, что им быть вместе всегда, всю долгую жизнь, в горе и радости. И ее охватила какая-то бесконечная, еще незнакомая, небывалая теплота…

В тот же вечер в барак пришел Бородачев. На кухне ужинали за артельным столом. Но Демин был у себя, и Бородачев появился на пороге его комнатушки, оглядывая тюлевую занавеску и чисто убранные кровати.

— Красиво живешь, начальник.

Демин сидел за столом один, жена хлопотала на кухне. Свет лампы падал на проектную кальку с синими и красными линиями.

— Была и у меня супружница, — сказал Бородачев, прикуривая от лампы. Пламя вытянулось и мигнуло, оставив на стекле след копоти. — Спуталась, стерва, пока я в дальних местах загорал.

— А где тебя носило?

— Где Макар телят не гонял, — усмехнулся Бородачев и с папиросой в зубах полез под бывшую свою кровать. — Сапоги я у тебя забыл. — Он вытащил резиновые сапоги с рваными голенищами. И, обтирая с них пыль, спросил: — Ну так как, прораб? Выходить мне на работу?

Этого Демин не ожидал. Скорее поверил бы, что исчезнет бывший бригадир из Тасеевки навсегда вместе со своим розовым одеялом и рваными голенищами.

— Что ж, пойдешь разнорабочим, — ответил Демин. Шел он ва-банк. Ждал — вот не выдержит тот, взорвется, шибанет табуретку, как в прошлую ночь. Тем и кончится их недолгое перемирие. А мира между ними быть не могло, это он знал твердо.

Но, усмехнувшись, бывший бригадир согласился и на разнорабочего.

— Только запомни, прораб, — ты Петухова не трогай. Убью! — вдруг шепнул он мягко и ласково, стиснув глаза в тугих, как щетина, белесых ресницах.

Не от него ли бежал тогда Бакушкин в темень морозной ночи?

Стало так тихо, что, обманувшись тишиной и покоем, в стене подал голос сверчок.

— Володя, открой! — Это Оля стукнула в дверь.

Бородачев отступил. Демин прошел мимо него и открыл дверь. Оля в одной руке держала чайник, в другой — сковородку с картошкой.

— Муж, ужинать!

Но, переступив порог, она увидела Бородачева и молча поставила сковороду на стол. Непрошеный гость так же молча вышел из комнаты. И дверью не хлопнул, а притворил ее тихо и вкрадчиво, и Демин подумал, что лучше бы кончить с ним сразу, чем играть вот так в кошки-мышки.

— И чего ему надо! — сказала Оля.

— Сапоги забыл, — ответил муж полуправду.

— Я почему-то его боюсь. Не ссорься с ним, ну его в болото, пропойцу.

— Трусиха ты. — Он потрогал на ее шее тонкую золотую цепочку. — Моя трусиха.

— А знаешь, — засмеялась она, — у нас с тобой уже юбилей. Уже два дня, как мы поженились. Мы супруги со стажем.

— И ты у меня уже ста-аренькая.

— Нет, я красивая! Ребята за мной ухаживают. Даже Самохин помогал жарить картошку. Я у тебя еще молоденькая. А ты меня еще любишь?..

Остыла картошка на сковороде и в лампе потускнел керосиновый огонек, а они все шептались обнявшись.

Но непрочно было их одиночество. За дощатой стеной, в общежитии, все громче шумели пьяные голоса. И, прислушавшись, Демин не выдержал: оставил жену и пошел в коридор.

В коридоре под лампой Самохин дымил «термоядерной» и читал вслух газету. На табуретке сидел старик сторож с винтовкой и в казенном тулупе. Слоями плыл махорочный дым.

Послушав громкую читку и закурив, Демин спросил, что там за праздник у них в общежитии.

Самохин нехотя оторвался от газеты.

— Обыкновенное дело, — сказал он. — Петуховский самогон.

Сторож усмехнулся:

— Три бутылки приволок Борода. Чего-то он разошелся.

— А вообще, что он за человек? — спросил прораб.

— Кто его знает? — ответил Самохин. — Болтают, отсидел срок, потянуло на честную жизнь. А деньгу он любит, факт. Свое всегда возьмет.

— И еще чужое прихватит, — проворчал сторож. — Сообразительный, да не туда соображает.

— А куда? — Демин прислушался к голосам в общежитии.

— Поди разберись.

Демин чувствовал, что старик не досказывает — побаивается бывшего бригадира или ему, новому прорабу, не доверяет. Узнал он только, что в Тасеевке Бородачев появился, отбыв срок по темному делу, на первых порах помалкивал, и его взяли в бригаду «в целях трудового воспитания».

— Этого волка корми! — Сторож сердито притоптал на полу окурок и запахнул тулуп. — Ну, мне пора.

Он ушел на свой пост, а Демин с Самохиным стояли в коридоре, курили, слушали ожесточенные голоса из-за двери.

— …Я, говорит, тебя, Петухов, выгоню, как собаку! Плевать, говорит, мне на закон. Братцы, да он нас всех тут разгонит! Прокурору надо писать!

Это Бородачев — его слова, его и музыка. А вот запальчивый дискант Ромки:

— Это твоего Петухова надо под суд! Самогонщик!

— Прокурор разберется! Митька, тащи бумагу!

— Сей момент! — Митя Грач захохотал.

— Ребята, к Егору бы сбегать, добавить, — прогудел бас Нехая, и Демину вспомнилось, как этот хмурый, неразговорчивый, полюбившийся ему работяга дотемна ворочал и рвал трактором лес на увале. А вот сидит Нехай за пустыми бутылками — и нет работяги, нет Нехая.

И снова пьяненький, с хитрецой голос бывшего бригадира:

— Митька, пиши! Мы, нижеподписавшиеся…

И вспыльчивый окрик Чибисова:

— Брось крутить! Он парень дельный. Не Бакушкин.

— Митька, пиши!

— Борода, заткнись, зараза!

Что-то там громыхнуло, наверное табуретка. Нахмурясь, Самохин по-строевому подтянул ремень.

— Ты погоди, не ввязывайся, прораб.

Он вошел в общежитие и прикрыл дверь. Там стало тихо. Потом захохотал Бородачев:

— Ничего, она у нас привыкнет. Братцы, выпьем за новобрачную! Культурная девочка.

Крутит, хитрит Борода!

Да, у него изворотливость и опыт всей его хитрой жизни и знание человеческих слабостей. А что у тебя, кроме диплома с непросохшей печатью и веры в человеческую справедливость?

Демин стоял и смотрел в окно. Над темными пихтами, над рекой висела луна. И вокруг — ни одного огонька.

Но ведь есть и яростный спор там, за дверью. Есть люди. Прибавь их к твоему диплому и твоей вере. Все собирай по крупинкам. Все сложней, чем тебя научили на лекциях, чем ты думал, к чему ты готовился.

Он оделся и быстро ушел, сказав жене, что идет к Петухову…

Он шел по дороге, к избе Петухова, и мысленно уже спорил с ним и подбирал для него самые веские и убедительные слова.

Было морозно, где-то лопнуло дерево, и эхо замерло в стылой, ночной тишине. Над тайгой висел яркий шар полной луны.

Изба Петухова одиноко темнела на пустыре. Ее окна не светились. Шатровые ворота торчали, словно забытая, обветшавшая декорация, и бросали на снег четкую тень.

У крыльца прораб опустил воротник полушубка и обмел сапоги. И хотел было войти в дверь, как услышал вдруг за избой какое-то звяканье. Постояв, он с осторожностью заглянул за угол дома.

В свете луны там виднелась фигура старика Петухова, который тюкал лопатой заледенело-звонкую землю. Потом Петухов снял рукавицу и пошарил в ямке. Она была пуста. Петухов забросал ее снегом и с лопатой пошел вдоль своего бывшего заплота, когда-то окружавшего дом.

Там, где стоял покосившийся столб, старик огляделся, будто припоминая знакомое место, в раздумье ковырнул снег лопатой и, постояв, пошел обратно к избе.

С каждым шагом его фигура все яснее проступала в лунной, морозной мгле. Старик казался усталым, в бороденке блестел иней.

Демин отступил в тень и прислушался. Скрипнуло крыльцо, в сенях, загремев, упала лопата. Хлопнула дверь. Потом в избе зажгли лампу, и на сугроб под окном легла неяркая полоса света.

Только тогда Демин почувствовал, как у него замерзли ноги в кирзовых сапогах. Он закурил и, согреваясь, быстро пошел по дороге домой и думал уже о том, что слова, которые он подбирал, для Петухова были бы пустой шелухой.

Луна угасала, темнело. У горизонта тлело далекое зарево — огни ГЭСстроя. Как зарево гавани, откуда он вышел в опасное плавание. И вот уже первая штормовая волна накренила его суденышко.

Сквозь ельник проглянуло окно барака, и Демин вспомнил, что Оля ждет к ужину.

В бараке было тепло и тихо — все спали. Демин снял промерзшие сапоги и отнес на кухню, к горячей печи. За кухонным столом Марфуша и Ромка чистили картошку к утру — на всю бригаду.

— Бродишь, полуношник, прости господи, — зевнула Марфуша. — Да ты ставь на загнетку, высохнут.

— Однако холодновато, — сказал он, примостив сапоги.

Ромка недовольно швырнул в котел очищенную картофелину.

— Ходили уговаривать? Ребята говорят, хватит с ним валандаться.

— С кем опять не поделили? — спросила Марфуша.

— Да с Петуховым! — Ромка сердито резанул картофелину.

И вот Демин тихо открывает дверь в свою комнатушку.

Оля спит, не дождавшись его, пригревшись под пуховым оренбургским платком. Около кровати лежит книга — «Анна Каренина».

Он поднимает книгу и кладет на стол. На столе у лампы-семилинейки стоит сковорода с остывшей картошкой.

Тут все просто и ясно — дом, жена, книги, сковорода с картошкой. Нужно поесть и спать — тоже понятно.

Он подвигает к себе сковороду, отрезает хлеба. Буханка лежит на папке с чертежами карьера. И там, в чертежах, тоже полная ясность — твердые линии на кальке, цифры и директивные подписи. Что к чему и в какой срок.

Красная, генеральная линия на кальке непоколебимо пряма, как стрела удара в плане сражения.

Ведь любая диспозиция не ставит иной цели, кроме победы.

И все-таки полководцы проигрывают.

Оля улыбается во сне, и он думает, что еще никогда не видел у нее такой сонно-покойной улыбки.

А знаешь, жена, там, на заснеженном поле боя, стрела удара согнулась о бревенчатую стену последней тасеевской избы. И ни на одной кальке об этом нет ни слова. Не предусмотрен такой вариант. Проектировать любят в идеале, с излишком потребной техники. А потом получают любую половину и, чертыхаясь, дают план. Тоже ясно: дай план — и точка!

И, забыв о холодной картошке, он сидит и все думает, думает о том, что видел у одинокой избы…

Утром вдруг потеплело, брызнуло солнце, потянуло весной.

По талому снегу бригада гуськом пробиралась к петуховской избе.

А когда все подошли к самому дому, на крыльце появился хозяин — Егор Петухов. Закрыв свою дверь, он навесил на скобу амбарный замок с ржавой дужкой, ключ спрятал за пазухой и, обернувшись, молча оглядел их с крыльца — прораба и всех остальных, кроме Бородачева.

На бывшего бригадира Петухов не взглянул — за него был спокоен. Тот стоял в стороне и покуривал, делая вид, что его хата с краю. Рано утром, как ни в чем не бывало, как самый примерный работник, он явился к бригадному котлу с горячей картошкой и салом — вроде пришел с повинной после вчерашнего шума. И даже помалкивал, когда за столом спорили, будут ли сегодня раскидывать по бревнышку петуховскую избу.

— Слыхал я, желаете разорить мой домишко? — спросил с крыльца Петухов.

Прораб ответил, что нужно освобождать строительную площадку.

— Ну, ну, пробуй, замок у меня крепкий. — Петухов запахнул полушубок и спустился с крыльца по шатким ступенькам.

— Вот саботажник! — вскипел Ромка.

— И закон за меня! — закричал Петухов и по тропе пошел прочь от своей избы. — Только сунься!

И хотя он, Петухов, наверное, делал все по закону, Демину было немного жаль старика, покидающего свой обреченный дом.

Он воткнул топор в бревенчатую стенку и закурил, жадно затягиваясь перед долгой и трудной работой.

Ставни избы были закрыты железными болтами-чекушками. Тяжелая лиственничная кладка лежала в пазах намертво.

Обухом топора Самохин постучал по темному дереву. Удары были звонкие: с годами лиственница твердеет, как дуб, не поддаваясь тлену.

— Бульдозером бы ее, — неуверенно сказал Самохин.

— А где Нехай? — спросил Демин.

— У него мотор барахлит.

— С перепоя у него заклинило, — фыркнул Ромка.

— Ладно, примолкни, — сказал ему Чибисов и глазом примерился к избе. — Такую дуру легче взорвать, чем растаскивать.

— Тебе бы только взрывать, — впервые подал голос Бородачев.

— Кому что, — огрызнулся Чибисов.

Демин посмотрел на дорогу. Петухова уже не было. Наверно, ушел в барак, к теплу — ждать, чем все это кончится.

— Быстро ты обернешься? — спросил Демин у подрывника.

— По-быстрому? — обрадовался Чибисов настоящей работе. — Полчаса.

Он побежал за взрывчаткой, а Демин поднялся на крыльцо и потрогал тяжелый замок с медным язычком, позеленевшим от старости.

— Дай топор, — сказал он Бородачеву.

Тот усмехнулся:

— Отчаянный ты, прораб. Знаешь, что за это бывает?

— Знаю! — отрезал прораб, хотя и понятия не имел, что ему будет за эту лихость.

Одну секунду он колебался. Но отступать было поздно, и, размахнувшись, с великой злостью ударил он обухом по скобе, успев только подумать, что, наверно, делает глупость, что не так, не так нужно поступать, что ошибся Антонов, доверив ему Тасеевский карьер.

— Эх, семь бед, один ответ! — захохотал Бородачев и всем грузным телом навалился на дверь.

Спустя минуту все было кончено. Амбарный замок валялся на крыльце, дверь была распахнута, из полутемных сеней тянуло слабым запахом самогона.

Демин поднял замок и положил на перила:

— Не пропал бы замочек. Чужая собственность.

— Чего там! Проклятый пережиток прошлого, — с лихорадочной веселостью сказал Бородачев. — Входи, прораб!

В избе было темно, холодно, печь не топилась, стоял застарелый перегар махорки и сивушной барды. Громыхнув в темноте, Самохин распахнул ставни.

Демин огляделся. Вещей у старика было немного — кровать, стол, сундук, кое-что из одежонки и всякий хлам в сенях, которым давно не пользовались. Красной медью блестел в углу змеевик самогонного аппарата.

Подскочил Ромка и со злорадством вырвал змеевик из котла.

— Жаль, машина была классная! — усмехнулся Бородачев и полез на печь за своим розовым одеялом. Как рачительный хозяин, он ничего не забыл своего — ни резиновых сапог с рваными голенищами, ни подушки, ни фанерного чемодана с проволочной петлей. — Опять меня выселяешь, прораб!

Но на этот раз он выселялся очень охотно, даже с прибаутками, и Демина не покидала тревога. Он сам проверил, все ли вынесено из дома. Будто спасенные из пожара, петуховские небогатые пожитки были свалены на столе среди дороги.

Потом Самохин взвалил на плечо сундук и пошел к бараку размашистым строевым шагом. Ромка едва поспевал за ним, волоча узел с петуховской одежонкой.

А у избы уже появился Чибисов с мотком бикфордова шнура через плечо. Он развязал бумажный мешок с аммоналом, и его движения были точны и медлительно мягки, без той беззаботной небрежности рубахи-парня, которой он щеголял.

Демин ушел за дорогу, подальше, лег в снег, и оттуда смотрел на покинутую всеми избу с распахнутыми настежь дверями и окнами, и думал, что все-таки не мог поступить иначе.

Чибисов уже заложил взрывчатку и протянул по тропе бикфордов шнур в яркой оплетке. Из-за пазухи он достал красный флажок и спички и присел на корточки. Потом, прикрывая ладонями огонек, поджег шнур.

И через секунду Чибисов бежал к дороге. Бежал легко и расчетливо, стараясь не поскользнуться, и над головой держал красный флажок. Перемахнув дорогу, он лег в снег рядом с Деминым.

Где-то поближе к избе, за полуразрушенной печью, укрылся и Бородачев.

Демин взглянул на часы: последняя минута последней тасеевской избы. И уже шипит горючий бикфордов шнур, и никто на свете не остановит того, что должно случиться. Демин уже не думал, правильно ли поступил, — все это, самое трудное, было уже позади, — а просто ждал и смотрел, как по тропе, чуть приметный издалека, бежит, извиваясь, синий дымок. Вот он у крыльца, поднимается по ступенькам, вот сейчас юркнет через порог в пустую избу — в заряд аммонала.

— Стой! — вдруг рывком вскинулся Чибисов. — Сто-ой, гад! — Красный флажок запылал над ним близкой бедой.

И в то же мгновение и Демин метнулся наперерез Петухову, бегущему по дороге к своей избе.

Потом он вспоминал, что в эти секунды все происходило как-то замедленно и беззвучно, и казалось, что на его глазах бородатый старик в распахнутом полушубке бесшумно и плавно летит прямо в огненную пасть взрыва, и он даже вытянул руку, чтобы схватить его на лету. Но вдруг старик исчез, мелькнув перед ним полой полушубка, Демин с маху налетел на живой ком в снегу и, уже падая, ощутил, как содрогнулись под ним далекие глубины земли.

Потом в звенящей тишине он услышал стук кирпичных осколков по мерзлой земле.

Он протер глаза, ослепленные снегом, и увидел Чибисова, который, распластавшись, своим телом закрывал старика.

Последний, заблудившийся в высоте обломок кирпича тюкнул в сугроб неподалеку от них.

— У-у, гад! — без зла, с облегчением выругался Чибисов и стал поднимать старика.

Наверное, Петухов сидел в бараке, в тепле, выжидая, но, увидев, что Самохин несет его сундук, понял все и бросился спасать избу.

Теперь он стоял на дороге, обессилев, сгорбившись, еще более постарев. Покорно он дал стряхнуть с себя снег и застегнуть полушубок.

— Ну, успокоился? — Демин вытер свой потный, холодный лоб, удивляясь, как можно так вспотеть на морозе. — А за дом ты получишь сполна. Все, что тебе причитается по оценке. Акт я напишу.

— Я на тебя найду управу, — вяло пробормотал Петухов.

Чибисов разозлился и заорал:

— А чего ты устраиваешь саботаж? Долбанули твой курятник — и правильно. Иди, жалуйся! Дает тут концерты!

— Все одно, моя земля, по закону!

— А иди ты!.. — И Чибисов еще долго ругался, отводя душу после того, что пережил минуту назад.

А там, где минуту назад была изба, весело облако пыли. Сквозь эту завесу темнело черной копотью развороченное нутро печи. Оседая, кружились хлопья сажи.

Вместе с запахом сухой, застарелой пыли из развалин тянуло сивушной бардой.

Шатровые ворота сбило наземь, и над сугробом торчал расщепленный обломок столба. Но куст рябины около избы уцелел. Взрыв только сорвал с веток бахрому инея, и рябина покачивалась оголенно-тонкая, как ранней весной.

Демин подошел ближе и увидел, что бревна разворотило до нижнего венца. Он прикинул, что для бульдозера работы осталось на пару часов и можно будет сразу начинать вскрышу.

В пыли кто-то закашлялся, хрустнуло битое стекло. Демин шагнул туда, в пепельную муть, просвеченную солнцем. Треснув, под ним осела балка, загремел обломок чугунного котла.

В мутной пелене он разглядел Бородачева, который стоял на коленях и поспешно разбрасывал руками обломки кирпичей и щебня. Шапки на нем не было, но он этого даже не замечал.

— Ты чего потерял? — спросил Демин.

Бывший бригадир оглянулся и вдруг исчез.

Кашляя, Демин выбрался из пыли и услышал оклик Чибисова:

— Куда вы, к черту, полезли! Я еще там не проверил.

Отдышавшись, Демин сказал:

— Не знаю, чего он там ищет?

— Борода-то? Наверное, петуховское золото, — засмеялся Чибисов. — У него там кубышка пуда на два. Верно, старик?

Петухов стоял рядом с ними у развалин избы.

— А-а, какое там золотишко! — пробормотал он. А острым глазом косился туда, где в пыли исчез его друг-приятель.

— Да ты не боись, Егор, у меня как в могиле, — подмигнул ему Чибисов. — Знаем, прячешь ты золотишко. Говорят, промышлял ты золото в давние времена. Болтают, продаешь потихоньку свои золотники за хорошую цену.

— Клевета! — быстро и твердо сказал Петухов.

— Ладно, оправдываться будешь в милиции, — рассмеялся Чибисов и крикнул в светлеющее, пронизанное солнцем, пыльное облако: — Эй, Борода, одолжи миллиончик!

Из мутной мглы неохотно показался Бородачев, потный, грязный, без шапки, с беспокойными, бегающими глазами.

— Золотоискатель! — захохотал Чибисов.

— Ну что, Борода, нашел? — со злостью спросил Демин: он уже многое понял в этой темной истории с последней избой.

Бородачев воровато отвел глаза:

— Шапку я потерял, не видели, братцы? Все там обшарил, искавши.

— Шапку он там потерял, — проворчал Петухов. — Он там ворон в небе считал, шапка свалилась.

Словно не слыша старика, Бородачев сапогом поддел в снегу медный змеевик.

— Эх, прораб, лишил ты нас радости жизни. — Он зло усмехнулся. — Придется мотаться за выпивкой в леспромхоз.

А Петухов, распалясь, закричал:

— В кумовья лез, защитник! Прикинулся! Думал, на след тебя выведу? Выкуси!

Бородачев бешено сжал скулы:

— Топай отсюда, старый хрыч!

— Выкуси, пес! Не вышло!

Демин взял старика за плечо:

— Шел бы ты в барак, Петухов.

— И ты мне ответишь! По закону. Прокурору буду писать!

— Пиши, жалуйся! — насмешливо крикнул Чибисов. — Считай, скупой рыцарь, свои червонцы, успокаивай себе нервы.

— Свои посчитай, босяк!

Голоса их заглушил грохот бульдозера, который шел к бывшей петуховской избе.

Когда бульдозер остановился, из кабины выпрыгнул Митя Грач.

— Ай, ай! — притворно ужаснулся он. — Разделали Егора, как бог черепаху.

Чибисов засмеялся:

— Митя, ищи, тут у Петухова кубышка с золотом.

— А что, бывает, — полусерьезно сказал Грач. — Вот, рассказывают, умерла одна нищая, а у нее в матраце целый миллион.

— Заткнись! — заорал Бородачев и швырнул окурок в снег.

Болтливый Митя Грач вдруг смолк, съежился и полез обратно в кабину.

— А ну, давай! — крикнул ему прораб. — Давай, Грач!

Мотор взревел, гусеницы подмяли оголенный куст рябины. Пригнувшись к стеклу, Грач с ходу врезал нож под уцелевший нижний венец. Бревна трещали, и, напрягаясь, бульдозер дыбился и скреб траками по мерзлой земле.

Развалины избы снова заволокло клубами сухой, лежалой пыли…

А к вечеру это петуховское золото и впрямь сыпалось на стол тонкой струйкой песка и самородков-горошин. Лишь один тускло-медный, тяжелый камешек был величиной с вишню, и Демин взвесил его на ладони и поскоблил ножом. На мягком металле блеснула ярко-желтая полоса и сразу стала тускнеть, запотевая с мороза.

Демин вытряхнул последние золотые песчинки из кожаного мешочка, который Ромка нашел в глыбах земли на стройплощадке.

Золото горсткой лежало на артельном столе у керосиновой лампы. И все толпились вокруг стола, рассматривая самородки и удивляясь, какие они неказистые с виду — просто тяжелые камешки с металлическим отливом, до округлости обкатанные в таежных ручьях.

И от этих желтоватых камешков ни у кого руки не дрожали. Хотя, по всем книжным источникам — по «Острову сокровищ» или по «Угрюм-реке», — у человека при виде живого золота должна непременно начаться трясучая золотая лихорадка.

— Подумаешь! — фыркнул Ромка, поправив на носу очки. — А вот видел кто из вас настоящий уран? Или плутоний?

Чибисов засмеялся:

— Какой любознательный юноша! Может, тебе интересно еще знать, свистит ли атомная бомба, когда падает?

— А что? — серьезно сказал Ромка. — По всем законам физики она должна свистеть.

— Типун тебе на язык! — рассердился Самохин, сгребая самородки в кучку.

— Я же теоретически, — упрямо сказал Ромка.

— Теоретик! — засмеялся Демин. — Кстати, когда у тебя экзамены?

— В августе. Трудовой стаж я заработал. Поеду в Новосибирск, к академику Соболеву. Там такой конкурс!

— Не боись, — подмигнул ему Чибисов. — С мешком золота примут вне конкурса. Только заикнись о своей находке.

— Да это не мое! — обиделся Ромка. — Это Петухов спрятал.

Стоявший у стола Бородачев с издевкой сказал старику Петухову, который молча сидел в углу:

— Жмот! Все дурачка из себя строил.

Егор Петухов не ответил, не шевельнулся. С прилипшим к губе окурком он так и застыл на своем сундуке и, не мигая, издали ощупывал глазами каждую горошину на столе. Оцепенело смотрел он, как прораб ссыпает самородки обратно в мешочек и по-хозяйски стряхивает с газеты каждую золотую пылинку.

— Хватит, ребята, полюбовались. — Демин затянул тяжелый мешочек. — Составим протокол и сдадим в милицию. — А если это твое, — сказал он Петухову, — напиши заявление. В милиции разберутся.

— Пиши, Егор! — насмешливо крикнул Грач. — Они там быстро с тобой разберутся.

— Силен, прораб, — ухмыльнулся Бородачев. — На бога берет.

Тот не понял, над чем они потешаются.

— Ты, Петухов, не темни! — хохотал Митя Грач. — Раскалывайся, Егор, пиши на себя заявление. Мол, укрываю государственное достояние — рассыпное и самородное золото. Может, у тебя еще килограммчик зарыт? Напиши, Егор, обрадуй милицию, она до тебя давно добирается.

Петухов усмехнулся в лицо прорабу, как малолетнему дурачку:

— Ну чего пристал? Знать не знаю, чье то золотишко.

— Не твое? — Прораб не поверил.

Петухов прищурился:

— Статью мне пришиваешь, начальник?

— С конфискацией, — подсказал Грач. — Чтобы тебе за избу не платить.

— А пусть попробует доказать, — нахмурился Егор Петухов. — Я закон тоже знаю. Пусть сначала докажет.

— И докажу! — сказал Демин.

— Знать не знаю! Выкуси! Не мое!

— Твое! — крикнул Ромка. — Докажем!

— Катись ты!..

— Тихо! — стукнул по столу Самохин. Стукнул так, что на артельном столе, подпрыгнув, мигнула керосиновая лампа. — Тихо! За стенкой все слышно. А там женщина — соображать надо!

«А там женщина — соображать надо!» — гремело за тонкой дощатой стенкой.

И Оля слышала, с каким грохотом Самохин наводит там тишину. И с грустью думала, что и это смешное самохинское усердие она будет потом вспоминать.

Она одиноко сидела в своей комнатушке. За окном начинало темнеть, — кончался последний свадебный день. Еще одна ночь, и рано утром она соберет вещички, перейдет на тот берег реки, и в леспромхозе муж усадит ее на какую-нибудь попутную машину.

Она будет ехать обратно по знакомой леспромхозовской просеке, по шоссе, через мост, своей улицей и наконец войдет в свою комнату, где все, конечно, по-старому: тетя Глаша с ее заботливой воркотней, линялые ситцевые занавески на окнах, часы-ходики, украшенные сухим бессмертником, розовая гулкая раковина из Крыма, которая издавна лежит на комоде, а за ширмой, на девичьей узкой кровати так и висит ее старый халатик, — с собой, в Тасеевку, она его не взяла.

И снова потечет ее девичья жизнь в угловом промтоварном: «Девушка, покажите! Девушка, отмерьте!» Лампы дневного света над прилавками будут казаться ей слишком яркими после тасеевских керосиновых семилинеек. И, отмеривая покупателям километры ситцев, шелков и штапелей, она все будет думать о муже, о том, как он живет там, в Тасеевке, вдали от нее, и будет ждать его, и все вспоминать эти очень короткие ночи и дни вместе с ним в этой тесной тасеевской комнатушке, к которой она уже успела привыкнуть.

Оля сидела, думая и грустя, пока за стенкой не смолкли громкие голоса.

Вошел ее муж и со стуком швырнул на стол тяжелый кожаный мешочек:

— Все из-за этого золота, будь оно проклято!

Вздохнув, Оля потрогала свою тонкую золотую цепочку:

— Володя, ведь это тоже золото. А если и оно принесет нам несчастье?

— Ну, это ты уже с перепуга. То — совсем другое дело… Вроде символа без объявленной ценности. Ты, Олька, суеверна, как старая бабка.

— Разворчался, старый муж! — Краешком платка она вытерла на его лице пятна сажи и копоти. — На кого ты будешь тут ворчать без меня? — С тревогой она заметила, как осунулось и потемнело его лицо за эти три дня. — Никуда я от тебя не уеду, слышишь, не оставлю тебя одного.

— Не выдумывай. Тебе пора собираться.

Он закурил, открыл форточку. Повеяло влажным запахом снега и хвои.

— Утром выйдем пораньше, пока не начало таять, — сказал он, не обернувшись.

Она с шумом задвинула пустой чемодан под кровать в дальний угол.

— Не поеду я к тете Глаше за ширму!

— Олька, ты неразумная!

— А ты и рад! — вдруг сказала она лукаво. — Ну, признавайся. Рад, по глазам вижу. Такая тебе и нужна — неразумная. Которая со свадьбы пошла за тобой в тайгу.

Он рассмеялся:

— И такая глазастая. Которая видит все.

Она потянулась к нему на цыпочках:

— Прораб, возьми меня на работу. Я буду тебе помогать, я смышленая. Не прогоняй меня от себя.

Ответить он не успел: в дверь постучали.

— Ну вот, опять, — с досадой сказала Оля. — Входите!

Это был Петухов, смиренно-тихий, без шапки, как бедный проситель. Но глаза его сразу приметили на столе тяжелый мешочек и уже не могли от него оторваться.

— Что, передумал? — спросил Демин. — Твое золото?

— Нет, я насчет акта, — пробормотал Петухов. — За избу с тебя причитается. Пиши бумагу, начальник.

— С такого начальника хоть шерсти клок, — усмехнулся Бородачев. Он стоял у порога и через голову Петухова тоже смотрел на заветный мешочек.

Демин, подумав, снял с гвоздя полушубок.

— Ладно, я выйду, поговорим. Заодно посмотрю, как там, на площадке. — И, одеваясь, он негромко шепнул жене: — Ты завтра все-таки поезжай, тебя ждут. А потом, может быть, ты вернешься ко мне.

— Конечно, вернусь, — улыбнулась она, скрывая при чужих свою радость.

Демин взял со стола тяжелый мешочек и вышел с Петуховым в коридор.

Барак спал, было тихо, у потолка тонко шипела «летучая мышь». На кухне за столом Ромка читал книгу.

— Ну, Петухов, потолкуем. Акт я тебе напишу, свои деньги получишь. А вот с этим как быть? — Демин взвесил на ладони мешочек.

— А то не моя забота, — хмуро и твердо ответил старик. — Знать не знаю. Уйду в город — и дело с концом.

— Брось, не дрейфь, Егор, — сказал Бородачев. — Бьют — беги, дают — бери.

— А-а, — махнул рукой Петухов. — Что с воза упало, то пропало.

— А на возу у тебя еще много? — жестко спросил Демин.

И опять — как тогда, в общежитии, — старик усмехнулся ему в лицо:

— Ты и за это скажи мне спасибо. Схватил кусок — и молчи. Думаешь, поверю, что отдашь в милицию?

Демин чуть было не швырнул мешочек к ногам старика.

— Ну да что с тобой разговаривать, Егор Петухов!

— А может, все же столкуемся? — быстро вмешался Бородачев. — И концы в воду.

Демин молча сунул мешочек в карман полушубка. Потом толкнул дверь и вышел из барака, не сказав больше ни слова.

На крыльце он достал сигареты и закурил. Но снова хлопнула дверь, и появился Бородачев.

— Дай прикурить, — сказал он и, прикуривая, спросил вроде бы с полным безразличием: — На площадку пойдешь?

Демин кивнул, спустился с крыльца и пошел по дороге, хрустящей ледком.

Сквозь ельник вдали просвечивали костры. Они ярко полыхали на пустыре — там, где утром стояла изба Петухова и где теперь будет первый забой.

Он шел, вспоминая Антонова: «Давай, Демин, наверстывай. Давай к весне гравий». Ладно, думал он, будем ночью и днем жечь костры и взрывать мерзлый грунт: ведь весна и впрямь не за горами. От реки, из тьмы и льдов, уже тянуло чуть слышным, неясным шелестом: казалось, река дышала.

Вдруг где-то близко и звонко лопнул сучок. Демин взглянул туда, и ему показалось, что у дороги, около старой пихты, стоит человек.

— Эй, кто там?

Никто не ответил. Чья-то тень шевельнулась и скрылась за пихтой.

Демин нащупал в кармане тяжелый мешочек и оглянулся. Дорога была безлюдна. Далеко от него, за ельником, тускло светились окна барака.

Тогда он пошел прямо к пихте. Нет там Бороды! Он не может быть там! Он где-то в бараке — сидит и материт Петухова. У Петухова он бы из глотки вырвал мешочек, тяжелый от золота, — тому некуда жаловаться. А в открытый бой Борода не пойдет: он хитер, но труслив.

Как-то сразу пришла к Демину эта уверенность. И он не ошибся: у пихты не было никого. За тень человека он принял клок черного дыма, долетевшего от костра.

Вот и конец тебе, Борода. Ты как темная тень, и ты страшен для тех, кто не знает тебя. А тебя надо знать. И тогда крышка тебе, Борода!

Дойдя до стройплощадки, он огляделся. Высоко над кострами косматились дым и огонь. Из отвалов земли, словно из кратеров, крутясь и швыряя искры, взлетало языкастое пламя.

Лишь один костер, не занявшись, дымил чадно, беспламенно. У костра, в березовом пне, торчал кем-то забытый топор. Острым, ловким в руке топором Демин быстро натесал с пенька бересты и сунул ее тугие кольца в грудку углей.

И, враз вспыхнув и затрещав, черно-оранжевый огонек сноровисто втиснулся в щель между бревнами бывшей петуховской избы и стрельнул в небо первой искрой.

Давай, огонек, наверстывай!