Дом над рекой

ЗНАКОМАЯ ФАМИЛИЯ

Жил в Москве молодой человек по имени Дмитрий Баженов, и как-то, в июле, он после работы ехал домой. Было жарко, он с особой охотой спустился в прохладу метро и стоял на платформе, где гулял ветерок. В темном тоннеле возникли огни, вынырнул поезд, замелькали вагоны, случайные лица, блики света, отраженные в стеклах. Все проносилось, замедляя свой бег, и Баженов привычно прикинул, какая дверь будет ближе, и было двинулся к ней, как заметил в соседнем вагоне одиноко сидящую девушку. Она читала, он не видел ее лица, но в тот момент — а вагон проплывал мимо Баженова — она оторвалась от книги и взглянула на станцию. И ее мимолетного взгляда было достаточно, чтобы Баженов вошел не в ту дверь, в которую он собирался войти, а в соседнюю.

Девушка снова читала, склоняясь над книгой. Она показалась ему худощавой и смуглой, на ней была длинная пестрая юбка, по моде, да и книга, которую так увлеченно читала она, была из модных новинок. Он смотрел на нее, и она наконец уловила в себе то туманное нечто, что звало ее оторваться от чтения. Она с легкой досадой подняла глаза. Однако, взглянув на него, вернулась к странице: не скрыла, что с теми, кто в книге, ей интересней, чем с этим, живым, незнакомым, случайным, — мало ли их, непридуманных, ходит в метро.

И все же Баженов, человек неназойливый, сдержанный, хотя и неробкий да к тому же самолюбивый, с нажимом смотрел на нее, и она, разумеется, знала об этом.

Минуту спустя она заложила страницу бумажкой, сунула книгу в сумку и встала. Он, не колеблясь, пошел вслед за ней. У двери они отразились в темном стекле, словно в зеркале. Оглянув себя и заметив опять этого незнакомца, она обернулась к нему. Она смотрела открыто и просто: вы, мол, хотите мне что-то сказать? Смутившись, он изобразил равнодушие, но так неуклюже, неловко, что и это было замечено. С легкой улыбкой она отвернулась, взглянула в стекло и поправила волосы.

Покидая вагон, она даже не оглянулась. Шла она быстро, и длинная юбка ее, развеваясь, пестрела цветами. Лестница эскалатора подхватила их и понесла вверх. Стоя ступенькой выше Баженова, девушка вынула книгу и стала читать. Другой рукой она держала сумку, плетенную из кожаных ремешков.

— Девушка, — сказал он, — можно, я подержу вашу сумку?

Она оглянулась и, увидев того, кто в вагоне стоял рядом с ней, деловито спросила:

— А зачем?

Он сразу понял игру и ответил:

— Вам будет удобней читать.

— Нет, читать я тогда не смогу. Потому что я буду разговаривать с вами. Должна же я чем-то ответить доброму человеку. Что я и делаю. — Она захлопнула книгу. — Кстати, вот и приехали.

Сойдя с эскалатора, девушка шла тем же легким и быстрым шагом, и Баженов спросил, не спешит ли она на свидание.

— Нет, — сказала она, — это от настроения. Походка моя выдает, что у меня на душе.

— А что у вас на душе?

— Светлый праздник — я встретила вас.

Из прохлады метро они вышли на жаркую, шумную площадь. Свернули за угол, на какую-то улицу, потом в переулок, где росли тополя. И хотя все это было малознакомо Баженову, он шел с этой девушкой, болтая о пустяках и делая вид, будто им по пути. Увы, жила она близко и минуту спустя оказалась около дома.

— А ваш дом? — спросила она.

— Там, — он кивнул в глубину переулка; но по глазам ее видел, что девушка все понимает, и сдался: — А вы опасны: читаете мысли.

— Да что вы, я тупа и глупа. Так сказал мне сегодня один человек. Что я примитивна и до меня не доходит. — Она засмеялась, припомнив, наверное, тот разговор, и простилась легко и шутя: — Прощайте, добрый прохожий!

Она быстро вошла в свой подъезд, дверь осталась открытой, и шаги ее были слышны. Лифтом она не поднималась: значит, жила невысоко. Смолкли шаги, где-то хлопнула дверь, стало тихо. Посмотрев наверх, он увидел балконы и окна, схожие, как близнецы. Где там была эта девушка? Жаль, он не узнал ее имя. Впрочем, он знал ее дом, а это уже немало. У дома рос тополь — ветвистый, раскидистый. Запоминая его, Баженов достал сигареты и закурил.

Вдруг он прислушался. Снова хлопнула дверь, кто-то быстро спускался по лестнице, стуча каблуками. Шаги, показалось Баженову, были знакомы. И все же он удивился, увидев в дверях свою девушку.

— А-а, незнакомец, вы еще здесь? — Она посмотрела на него с любопытством, как-то иначе, чем прежде. Да и сама уже изменилась: без книги, без кожаной сумки, с авоськой, в стареньких туфлях, отчего она, кажется, ощущала себя посвободней. — А я за хлебом, забыла купить.

— Ба! — сказал он. — Я тоже забыл. Хорошо, что напомнили. Не смейтесь, не угадали — это чистая правда. Мама звонила, просила купить.

Они снова шли вместе, смеясь и болтая, уже как люди знакомые, а не случайные спутники. Одно ему было досадно: оказалось, до булочной близко, она была за углом, почти рядом.

В булочной хлеб лежал на прилавке, в деревянных лотках.

— Ваша мама что любит, бородинский или орловский? Я выберу самый свежий.

Вилкой, взятой с прилавка, девушка трогала булки, одну за другой, так быстро и бегло, будто, едва прикоснувшись, могла ощутить и понять, каков этот хлеб.

— Как ловко у вас получается, — сказал он.

— Такое мое ремесло.

— Ремесло? Я думал, вы студентка.

— Нет, я работаю.

О своем ремесле она не сказала, а Баженов не стал ее спрашивать. Хлеб, который она ему выбрала, он завернул в лист бумаги, и они вышли из булочной.

Обратно, домой, девушка шла торопясь. Она явно спешила. И все же, дойдя до подъезда, они постояли минуту-другую. Пока не услышали сверху негромкий, внушительный оклик:

— Антонина!

Над ними, на втором этаже, стоял на балконе мужчина в пижаме и с газетой в руках.

— Да, иду, — ответила Антонина.

Мужчина сердито взглянул на Баженова и покинул балкон.

— Муж?

— Что вы! — засмеялась она. — Это отец. Он голодный. Обед на столе, а хлеба — ни крошки. Покормлю — станет добрым. Ну мне бежать надо, всего вам хорошего.

— Постойте! Можно, я вам позвоню? — Поспешно он оторвал клочок от бумаги, в которой был хлеб, и записал ее телефон. — До завтра, пока!

Опять простучали по лестнице каблуки, гулко хлопнула дверь, стало тихо. Баженов посмотрел на балкон: она не появлялась. Он спрятал бумажку с ее телефоном и быстро пошел переулком обратно на площадь — торопился домой.

Он снова спустился в прохладу метро и стоял на платформе, где гулял ветерок. Снова из тьмы показались огни, с шумом вынырнул поезд, замелькали вагоны и отблески света, отраженные в стеклах. Все опять повторяло тот миг, когда девушка вдруг оторвалась от книги и он уловил ее взгляд. Все было так. Но все было иначе: он уже знал ее имя, знал голос, глаза и улыбку, знал, что читает она, где живет, как умеет угадывать мысли. Знал даже о некоем человеке, слова которого до нее «не доходят». В общем, знал о ней кое-что. Об одном он не знал: что у них впереди…

Дом, в котором он жил, стоял у Никитских ворот. И, думая только о девушке, о том, что завтра ее увидит, он лишь у самого дома заметил стоявший у подъезда знакомый «Москвич».

Машина ярко блестела желтоватой эмалью, и под цвет ей была и ее молодая хозяйка: златокудрая, тонкая, с кофейным загаром, в апельсиновых брючках и лиловых очках: озабоченно, низко склоняясь, она своим белым платочком стирала какое-то пятнышко на зеркально сиявшем стекле.

Он, подойдя к ней, взглянул с интересом: еще не привык, что эта нарядная дама в оранжевых брючках и квадратных очках — его родная сестра, Люся. Выйдя замуж, она пять долгих лет прожила вместе с мужем за границей и только недавно возвратилась домой.

— Сестричка, привет!

— Привет, братец-кролик, — сказала она: так звала его еще с детства. — Тебя мама ждет. Хлеб купил? А то я хотела сбегать сама. Где ты так задержался?

Сестра с любопытством, по-женски оглядела его: тоже пока не освоилась с тем, что сей рослый мужчина — брат ее, братец-кролик. Она была старше его, но не намного, и когда вышла замуж, то была еще юной, застенчивой, робкой девчонкой-женой, счастливой от всех перемен в ее жизни. Теперь она, зрелая, твердой и нежной рукой управляла супругом и своим беспокойным сокровищем, трехлетним Ванюшей.

Ее светлоглазый, кудрявый Ванюша топтался около мамы, очень занятый новой игрушкой — жестяным пистолетом.

— Пах! — Он прицелился в дядю. — Пах! Деда мне подарил. Пах, пах!

— Что ты, племяш, разве это стрельба? Не знаешь, как заряжать? Вот смотри. А теперь нажимай.

Еще не веря, сопя, тот наугад сделал так, как велел ему дядя, и когда вдруг с бутылочным звуком пробка-пуля ударила в «Москвича» и отскочила, мотаясь на нитке, он даже вздрогнул, потрясенный великим открытием.

— Еще! — закричал он.

Но мать отняла у него пистолет и, негодуя, стерла с желтой эмали серый след от резиновой пробки.

— Ну, ты, братец-кролик, научишь! — Она подхватила и сунула сына в машину; он сопел, вырывался, тянулся туда, где на заднем сиденье был брошен его пистолет, но не пролил пока ни слезинки: настоящий Баженов.

— Племяш, не горюй, я куплю тебе пушку.

— Да не разгуливай ты его, — сердилась сестра, — ему скоро спать. Иди, тебя ждут, отец уже спрашивал.

— Иду. Ну, Иван, до свидания. Сестричка, пока!

— Да уж ладно, прощаю тебя. — Люся улыбнулась: никогда не умела сердиться на братца всерьез.

Она уехала, и он вошел в дом. В подъезде было прохладно и тихо. Старый лифт, поднимаясь, знакомо поскрипывал.

В квартире он сразу прошел на кухню, к матери, и положил хлеб на стол.

— Купил? Вот хорошо, — сказала мать. — Люся была, привозила Ванюшу.

— Я их встретил.

— Что ты какой-то рассеянный? — заметила мать. — Устал? Хочешь есть? Иди раздевайся, мой руки.

Он, умывшись, зашел к себе в комнату. На полу и на столе валялись игрушки. Прежде когда-то Ванюшина мама сама играла тут в куклы и нянчила братца. Потом она подросла, братца перевели на диван, в проходную, и там он спал, жил и рос много лет. Когда же сестрица-студентка, изучавшая языки, вдруг вышла замуж и укатила за океан, он вернулся в свою комнатушку. Теперь у сестрицы собственная квартира, но, когда она навещает свой отчий дом у Никитских ворот и привозит Ванюшу, тот любит играть в этой комнате.

Баженов убрал со стола разноцветные детские кубики и положил там на видное место бумажку с номером телефона. Конечно, он мог хоть сейчас позвонить этой девушке и, не называя себя, хотя бы услышать, узнать ее голос, убедиться, что это она. Но она догадается, кто позвонил, а выдавать ей свое нетерпение он не хотел. И, сдержав себя, вышел из комнаты.

На кухне мать готовила ужин и резала хлеб.

— Ну как хлеб? — спросил он.

— Свежий. Ты постарался.

— Да не я — одна девушка.

— Передай ей спасибо.

— Хорошо, передам.

— Да, чуть не забыла, ты зайди-ка к отцу, он давно тебя ждет, хочет о чем-то спросить.

— О чем?

— Не знаю. Опять что-то пишет.

Отец сидел у себя за столом, и перед ним лежала исписанная от руки — и уже знакомая сыну — тетрадь в коричневом переплете. Отец в Отечественную воевал, был офицером, но лишь теперь приступил к тому важному делу, которое по занятости своей откладывал много лет: к писанию воспоминаний о войне.

— А-а, наконец-то, — сказал он. — Ты мне нужен, Дима. Никак не могу вспомнить одно название. Помнишь, мы с тобой ездили к Выборгу, на границу, к тому озеру? Тебе не запомнилось, как оно называлось? Как-то по-фински, кажется.

Сын тоже не мог вспомнить. И тогда пошел к себе в комнату и выдвинул ящик письменного стола. Там лежали всякие фотографии, школьные дневники, чьи-то письма, давно позабытые; попадались девичьи записочки, программки спектаклей, какие-то негативы.

Наконец он нашел тоненькую тетрадку — свое школьное сочинение «Как я провел лето». В то лето он был с отцом в Ленинграде, и как-то утром они на машине поехали в Выборг, к границе, где отец воевал в сорок первом году. С тех пор отец не был там и едва отыскал у шоссе незаметное озеро, окруженное соснами и мшистыми валунами. Среди валунов, в каменистой земле, темнели старые воронки, залитые водой. «Вот отсюда мы били по вражеским танкам», — вспомнил отец. За озером был поселок совхоза. Там их угостили обедом и показали хозяйство. А осенью, в школе, он, пятиклассник, в своем сочинении написал обо всем, что узнал и увидел в тот день: о жестоком бое у озера, о подвиге артиллеристов, о том, сколько земли и коров есть в совхозе и кто из доярок больше всех надаивает молока, — обо всем очень старательно и очень наивно.

Он полистал тетрадь и пошел с ней к отцу. Тот стал читать сочинение и обрадованно сказал:

— Ну ты тогда постарался, все записал. Даже фамилии лучших доярок совхоза. Постой, а как называлось то озеро? Смотри-ка, и это он записал. Озеро Суоярви. На старых картах оно так и значилось. Димка, ты молодец! А я всю неделю мучился, так и не вспомнил. Спасибо, тетрадку оставь, мне она пригодится.

Баженов вернулся к себе, зажег в комнате свет. На столе так и лежала бумажка с номером телефона. Томясь, он посмотрел на часы: было только одиннадцать. До утра, когда он позвонит ей, еще далеко…

А спал он крепко, видел легкие сны, и во сне для него пролетела недолгая летняя ночь.

Когда он проснулся, одевался и завтракал, то все поглядывал на телефон. Еще было рано, и Баженов решил, что позвонит с работы.

Но пока он ехал в метро и в автобусе на окраину города и пешком шел через лесок на свою стройплощадку, то как ни торопился, а время летело быстрей и, войдя в управление, в свой закуток, где стоял его стол, он застал там девицу из бухгалтерии, — она уже лихо болтала по его телефону.

С досадой он вышел и постоял на шатком крыльце. Старый домишко, приспособленный под контору, доживал свои дни. Его обступали большие дома, еще недостроенные. И дом, который строил Баженов, стоял среди них. С пустыря высоко вырастала стена, освещенная солнцем. На вершине ее были видны фигурки людей. Посмотрев туда, он подумал, что там его ждут, и на время забыл, что хотел позвонить.

Потом снова прислушался: девица, умолкнув, ушла. Он вернулся к себе и снял телефонную трубку. Но только стал набирать нужный номер, как в комнатушку ворвался прораб, — рабочее утро, увы, покатилось своим чередом.

Весь день, летевший в обычных и бесконечных делах и заботах — то в конторе, то на площадке, то на томительно долгом совещании в тресте, — Баженов не мог ни на минуту остаться один, наедине с телефоном. Только под вечер удалось позвонить, и некий голос, молодой и веселый, ответил ему:

— Вася слухает!

— Тоню, пожалуйста, — сказал он.

— Тоню? — Тот несколько удивился. — Кто ее спрашивает?

— Приятель, — сказал он уверенно, так, будто звонил ей не раз.

— А Тоня занята. Она открывает шампанское. Ты понял, приятель?

Послышался смех и женские голоса. Определенно там веселились, а этот Вася над ним потешался. Но ясно слышен был и Тонин голос: «Мало ли кто может мне позвонить. Дай трубку!»

— Здравствуйте, — сказала она. — Кто это? А-а, это вы, вчерашний незнакомец. Ну как хлеб, который мы покупали? Понравился вашей маме?

— Встретимся — расскажу.

— Я еще на дежурстве.

— А-а, так этот телефон у вас на работе? Я слышу, дежурство у вас не скучное.

— А у нас тут маленький праздник. У Васи, кажется, именины, и он всех угощает. Шампанским и тортом.

— Щедрый Вася.

— Да, — засмеялась она, — он постарался, достал вкусный торт, мой любимый.

И Баженову показалось, что в ней уже нет той простоты и открытости, какая была вчера, и что все эти слова говорятся, увы, не ему, а кому-то другому, стоящему там рядом с ней: может быть, щедрому Васе. И этот Вася, который, конечно, слушал их разговор, вмешался и крикнул: «Приятель, кончай трепаться! Торт уже на столе!»

— Вася, да не мешай ты! — сказала она. — Вы слышите, он меня не отпустит.

— Ладно, я сам вас найду.

— Вы же не знаете, где я сейчас. А я не знаю, где буду вечером.

— Все равно я найду.

— Тогда ищите. — Она засмеялась. — До встречи!

Опустив телефонную трубку, Баженов задумался. В самом деле, где же она? Судя по номеру телефона, где-то в районе Арбата. Ехать туда и искать наугад — смешно и бессмысленно. Но надо же, думал он, надо же что-то делать. Он быстро свернул все дела в конторе, прикрыл свой кабинетик, пошел через лесок на шоссе и поймал там такси.

Спустя полчаса он бродил по Арбату, все ожидая, что вот еще несколько шагов, и он увидит ее где-нибудь на углу. Томясь, он заглядывал в магазины, в кафе, даже в троллейбусы, которые проезжали мимо. Не веря в чудо, он ждал его и даже взял два билета в кино.

Над Арбатом уже вечерело, закат остывал, потянуло прохладой. Но девушки не было. Да и быть, разумеется, не могло. Тогда он поехал туда, где стоял ее дом.

Пока он ехал, сгустились поздние сумерки. Сизая дымка окутала и переулок, малознакомый Баженову. Дом Тони он узнал по ветвистому тополю, который запомнил вчера. Ее балкон был над тополем. Свет в окнах еще не горел. Лишь в темном проеме балконной двери смутно дрожало голубое сияние: кто-то там, в комнате, смотрел телевизор, — но она ли, Баженов не знал. Если она, думал он, то появится на балконе. А если не дома она, то придет, и тогда он, Баженов, увидит ее у подъезда.

Целый час он стоял и смотрел то на балкон, то в глубину переулка, откуда она могла показаться. Наконец на балкон кто-то вышел, — нет, не она, а отец ее, в той же пижаме, что и вчера. Он вынес чайник и стал поливать цветы, делая это с удовольствием. Однако заметил кого-то с балкона и замер, забыв о цветах.

Тогда и Баженов увидел идущего переулком какого-то парня и рядом с ним — девушку. Она была в коротенькой юбке и показалась ему невысокой. В сумерках он не узнал ее, ту, которую ждал, и только по легкой и быстрой походке он понял, что это она. О счастливчик, сказал он себе, ты все же нашел ее. И, остро сожалея об этом, он отступил под балкон, в тень ветвистого дерева.

Да, двое шли переулком, шли к ней домой. А он-то ждал! Но чего? Что она до него, до вчерашнего дня, пребывала в безлюдной пустыне? Ведь и у нее была своя жизнь, и вот эта жизнь продолжается, и сейчас у него на глазах, не заметив его, она пройдет в свой подъезд — и не одна! — и опять, как вчера, по лестнице простучат ее каблуки, хлопнет дверь и все стихнет; а что будет в доме, за дверью, об этом, конечно, он никогда не узнает.

О счастливчик, лучше бы ты не искал! Сидел бы теперь в кино, пусть один, но не стоял бы, таясь, в полумраке под деревом, тоже один.

А двое шли к дому и были так близко, что он уже слышал их голоса.

— Жарко, — сказала она.

— А едем в Химки? Там искупаемся.

— Уже темно.

— Луна будет. Купальник с собой? Зайди домой и возьми.

— Если зайду, отец не отпустит. Скажет — поздно уже.

— А можно и без купальника.

— И при луне? Вася, я так еще не купалась.

— А пора бы, созрела. Картинка была бы — блеск! — сказал этот Вася, конечно тот самый, который купил ей любимый торт. — Ну, едем? — Вася достал сигарету.

Они были уже около дома, но в подъезд не вошли, а стояли у дерева, близко к Баженову.

— Нет, Вася, — сказала она, — я пойду. Спасибо, что проводил.

— И все? Вся любовь? — Вася обиделся.

Тут он увидел человека под деревом, и попросил прикурить. Молча Баженов достал свою зажигалку. Острая струйка огня осветила лицо с бледноватыми скулами и русой бородкой. На того, кто давал прикурить, Вася не посмотрел. Но девушка, кажется, и в полутьме, в слабом свете газовой зажигалки узнала его и вся подалась, чтобы видеть поближе. Вася и этого не заметил. Прикурив, он спросил у нее:

— Ну так что?

— Я же сказала. Тем более что меня ждут.

— Кто? — Вася нахмурился.

— Да так, один человек, — улыбнулась она.

— А-а, тебя не поймешь. Сказала бы раньше, я бы сюда не тащился.

И рассердившийся Вася показал свой характер.

— С тобой только время терять! — крикнул он. — До тебя не доходит! — И пошел от нее.

Она засмеялась, посмотрев ему вслед, и сказала Баженову:

— Вы все же нашли меня, незнакомец. И как это вам удалось?

— Очень просто: я взял билеты в кино. Не пропадать же билетам.

— Тогда я зайду на минуту домой, переоденусь после работы.

— А если отец не отпустит?

— Вот еще, пусть только попробует. — Она взглянула наверх, на балкон: отца уже не было. — А знаете что, идемте ко мне. Ну да, вместе. При вас отец не посмеет не отпустить. Не бойтесь, он вежливый, ругаться не будет. К тому же он смотрит сейчас телевизор и, может быть, ничего не услышит, — войдем и уйдем.

Они поднялись к ней на этаж. Но когда, открыв дверь, обитую дерматином, вошли и оказались в прихожей, в тесной квартирке, где гремел телевизор, отец все же услышал и сразу окликнул из комнаты:

— Антонина! Откуда так поздно? Есть хочешь? Я чайник поставил. Пей чай.

— Увы, не удалось, — лукаво шепнула она Баженову. И громко сказала: — Папа, я не одна!

— А-а, Василий… — Отец что-то там проворчал, однако в прихожей не появился.

Они поспешно прошли в Тонину комнатку.

— Папа решил, — засмеялась она, — что я с Васей, он видел его с балкона. Васю он знает, мы вместе работаем в клинике. Вася у нас лаборант. А я медсестра.

— А-а, вот какое у вас ремесло.

— Мне оно нравится. Но папа ворчит. — Открыв дверцу шкафа, Тоня скрылась за ней и скинула туфли. — Папа мечтает, что я буду врачом. Бр-р, еще пять лет зубрежки. Нет, пока мне хватит училища.

Голос ее приглушенно звучал в недрах старого шкафа. За шкафом виднелась тахта, покрытая пледом, и полка со всякими безделушками. Над тахтой висел портрет женщины: милое немолодое лицо с усталой и тихой улыбкой и большими глазами, в которых едва уловимо тлела печаль. У окна стоял столик, заваленный книгами.

— Я готова, — сказала она и появилась в легком ситцевом платьишке, ей, пожалуй, уже тесноватом: в нем она была как девчонка. — Ну идем, только тихо, чтобы он не услышал.

Но отец поджидал их в дверях своей комнаты, высокий, худой, в полосатой пижаме и в тапочках.

— Ты куда? — спросил он у дочери.

— В кино, — сказала она. — На последний сеанс. Ну что ты так смотришь, я сразу вернусь.

— Что-то не верится. — Он в упор посмотрел на Баженова: — Каков добрый молодец.

— Здравствуйте, — сказал тот.

— Здравствуй, молодой человек. Дочка, ты бы хотя познакомила.

Надеясь, что все обойдется, она стала знакомить их и назвала имя отца: Илья Николаевич. Но, представляя Баженова, внезапно запнулась: еще не знала, как его звать. Он подсказал ей чуть слышно, и она, торопясь, повторила. Отец, увы, все расслышал и понял. И хуже того, он не крикнул на дочь, а сказал очень тихо:

— Ты забыла, что́ обещала маме?

— Мама бы отпустила меня!

Тогда он молча махнул рукой — мол, делай как хочешь, — отступил к себе в комнату и плотно захлопнул дверь.

Дочь с обидой сказала:

— Ведь правда, мама меня отпускала. Она была добрая.

— Тот портрет в вашей комнате — это она?

— Да… Скоро год, как она умерла. Я обещала ей быть послушной отцу. С тех пор он как нянька. Не сводит глаз, будто я еще малый ребенок. Он и я — вот и все наше семейство.

Она прислушалась. За дверью, в отцовской комнате, было тихо, ни звука.

— Ладно, — сказала она через дверь, — не страдай, я не уйду, буду дома.

Тотчас за дверью все ожило, повеселело: успокоенно скрипнуло кресло, зашелестела газета и снова привычно забормотал телевизор.

— Кстати, — сказала она, утешая Баженова, — все равно мы в кино опоздали.

— Жаль, фильм хороший. А завтра?

— Нет, с утра я уеду на дачу. Обещала отцу подышать свежим воздухом. У меня есть отгул за дежурства, три дня.

— Целых три дня?

— Не огорчайтесь, вернусь. Я бы и вас пригласила, но на даче у нас запустение. Да и какая там дача — хибара, наследство от бабушки, того и гляди, вся развалится. И ехать туда далеко. Папа ездит, а я там за лето почти не была.

Они прошли на балкон, Баженов достал сигарету и закурил. С балкона был виден весь переулок. За домами всходила оранжевая луна. В небе над крышами светились яркие звезды.

Внизу, под балконом, был тополь, знакомый Баженову: там он стоял, ожидая ее.

— А я это знала, — сказала она. — Я знала, что вы где-то ждете меня. В метро ли, на улице, дома. Все шла и смотрела по сторонам. Неужели, думала, ошибаюсь? И у самого дома вдруг уловила, что вы — где-то рядом. Со мной так бывает.

— Как? — спросил он.

— Если кто-то думает обо мне, я это чувствую. Даже могу иногда угадать, что он подумал. Это как-то само собой, не объяснишь. Я даже знала, что́ будет сегодня: что вы найдете меня. Иногда я знаю и это — то, что будет со мной.

— А с нами? — спросил он. — Что будет с нами, вы знаете?

Она вслушалась в эти слова и пытливо прищурилась: в самом деле всмотрелась в ту даль, где им быть; и, увидев там нечто, доступное ей, удивленно сказала:

— С нами? Все будет. Все!

Конечно, он знал: это только игра. И все же сразу в это поверил, в то, что у них будет все…

С дачи она вернулась уже через день и сразу, с вокзала, позвонила ему.

— А я удрала к тебе. Ну и будет мне от отца!

С того дня они больше не расставались. И было все, почти все: дожди, от которых они укрывались в полумраке подъездов, и шепот, и долгие провожания, и бледная темнота кинозалов, где им не верилось в то, что на свете, хотя бы однажды, хотя бы на киноэкране, случалась такая любовь, как у них.

Да, было все, почти все. А остальное в их жизни — бег дней, повседневность, работа, друзья и подружки, понедельники и субботы, — это все отступило куда-то, поблекло, слилось и осталось лишь тем полотном, на котором они рисовали себе бесконечные, яркие, живые узоры той жизни, что для них вся еще впереди.

Так минуло лето, пришла и осень.

Однажды, в субботний вечер, он ждал ее около клиники. Было дождливо, в мокром асфальте все ярче блестели уличные огни.

Наконец она появилась: в плаще, с сумкой, заметно уставшая после дежурства, и все же легкая, быстрая, вся какая-то очень счастливая.

Он сказал ей об этом, и она засмеялась:

— Для полного счастья мне бы где-нибудь в теплом углу чашку крепкого кофе.

— Так мало? Идем!

Увы, но в дождливый, холодный вечер, к тому же в субботу, попасть в теплый угол, в кафе, оказалось не так-то легко, всюду было уже переполнено.

— А знаешь, — сказал он, — идем-ка ко мне.

— К тебе домой?

— Ведь ты у меня еще не была.

— Но я в таком виде, с дежурства. Что подумают обо мне твои родители?

— Их нет, они в театре и будут поздно. Никто, кроме меня, тебя не увидит.

Спустя час уже в теплом углу, в тихой, пустой квартире, Тоня скинула плащ и прошла в его комнату.

— Твой стол, твои книги, — узнавала она, — диван, на котором ты спишь. Все, как я представляла.

Пока она с любопытством осматривалась, трогала книги и всякие безделушки, Баженов вышел на кухню и сделал кофе. Когда он вернулся, Тоня стояла у книжной полки и смотрела на фотографию маленького мальчишки где-то под пальмой на морском берегу.

— Какой смешной человечек, — сказала она. — Это ты?

— Нет, мой племянник Ванюша. Сын Люси, моей сестры. Он тебе нравится?

— Симпатичный. — Она улыбнулась: — Что ж, у нас с тобой будет не хуже.

Он шагнул к ней и обнял — всем телом, и с силой, не так, как всегда. Она уловила, о чем он подумал, вся сжалась и напряглась.

— Нет, нет, ты не так меня понял. — Она шутила, а голос дрожал.

Не слушая и целуя ее, он расстегивал кофточку.

— Не надо, — шепнула она уже строже и отвела его руку.

— Ты же сказала: у нас будет все…

— Не здесь, не сейчас…

— Ты не бойся, никто не придет, мы одни.

— Все равно, тут все чужое, пойми, я еще не привыкла, только ты свой и близкий. — Тоня робко прижалась к нему. — Ведь я с тобой, я всегда буду с тобой, и у нас будет все, только дай мне привыкнуть, пожалуйста.

Не было в ней ни смущения, ни притворства, и ни в одном своем слове она не лукавила. И, уловив, что и он, веря ей, заставляет себя удержаться, помогла ему тем, что шепнула совсем об ином:

— Кофе уже остывает. Мне хотя бы глоточек. Можно, ты не обидишься?

Они стояли обнявшись, в комнате было темно, только в окно, сквозь капли дождя, сбегавшие по стеклу, падал свет уличных фонарей.

Вдруг в тишине где-то щелкнул замок.

— Ты слышишь? — сказала она. — Кто-то пришел.

— Не может быть, еще рано, они же в театре.

Но хлопнула дверь, и в прихожей послышались голоса.

— Странно, — сказал отец, — дверь не закрыта, а в квартире темно. Дима, ты дома?

— Тише, он не один, — вполголоса перебила мать, — тут чей-то плащ, кажется женский.

Было слышно, как мать и отец осторожно прошли мимо двери, и в квартире опять стало тихо.

— Ну вот, застали нас в темноте, — шепнула Тоня. — Зажги свет, мало ли что подумают. У тебя нет зеркала? Какая я? Наверное, вся растрепанная? Принеси, пожалуйста, мою сумку, она где-то в прихожей.

Он вышел из комнаты, а дверь оставил открытой. Услышав его шаги в прихожей, мать окликнула:

— Дима, у тебя гости? Ужинать будете?

— Да, мама. — Он знал, что и Тоня все слышит. — Мы с Тоней недавно пришли, еще ничего не ели.

Вернувшись, он отдал ей сумку.

— Ты все-таки хочешь меня показать? — Она достала из сумки расческу и зеркальце. — Такую лохматую, бледную, страшненькую. К тому же голодную. А вдруг я им не понравлюсь?

Отец уже ждал их за столом. Он был в том же синем парадном костюме, в котором пришел из театра, в той же белой рубашке и галстуке, нарядный, седой, моложавый, с темным, плотным, не московским загаром: он строил дороги и месяцами работал в полях и лесах.

— Ну, сын, знакомь. Наверное, это та девушка-невидимка, которую ты уже много недель скрываешь от нас. Конечно, это она, смотри, как смутилась. Здравствуйте, Тоня, — и большое спасибо театру!

— За что же, Андрей Алексеевич? — Она улыбнулась.

— За то, что в театре теперь, как в кино, без антрактов. Отсидел два часа — и домой. И еще успеваешь застать у себя в гостях такую красивую девушку. Правда, при этом, конечно, подумаешь: вот, мол, когда она ходит к нам в гости, — когда мы не дома.

Оба они рассмеялись, и было в них что-то общее — легкость, искренность и открытость.

А мать, знакомясь с ней, смотрела пытливо: какая ты и за что тебя любит мой сын? Мать тоже была в своем самом красивом наряде, надетом в театр.

Празднично было и за столом, отец открыл бутылку вина. Все было не буднично, со значением, и Тоня, разумеется, знала, что все это — ради нее. За ужином она осмелела, освоилась, легко смеялась шуткам отца. Ему это нравилось, он рассказывал ей о смешном и забавном, случавшемся в их семье, с веселым намеком расхваливал сына и хвастался внуком, который хотя еще мал, но тоже растет настоящим Баженовым.

— Весь в меня, вылитый дед. Не верите? Дима, принеси-ка его фотографию.

— Я уже видела, — ответила Тоня. — На вас, Андрей Алексеевич, он похож, это правда.

— Понравился?

— Очень. Такой симпатичный мальчишка.

— У нас с тобой будет не хуже, — напомнил ей младший Баженов. — Ты же сама сегодня сказала.

— Ну, я еще подумаю. — Она чуть смутилась.

— Да что тут думать! — вскричал отец. — За вас, ребята! — Он поднял рюмку: — И за моего будущего внука, — за такого, как наш Ванюша. Может быть, даже лучше. Ребята, вы уж, пожалуйста, постарайтесь.

— Дед, ты совсем разошелся, — сказала мать.

— Дед? — Тоня заулыбалась. — Совсем не похож. Даже не верится, что у Димы такой молодой папа.

— Это почему же? — весело удивился отец.

— Вы же воевали, мне Дима рассказывал.

— Ну и что? Мне было тогда девятнадцать.

— Так когда это было — в сорок первом году. Мой папа тоже был на войне, а он мне всегда, еще с детства, казался немолодым. Я и вас представляла таким. Правда, он старше вас.

— А где воевал он?

— Не помню, где-то на фронте. Он не любит рассказывать. Говорит, все забыл.

— Все? Вряд ли. Так только кажется, — сказал отец. — Что-нибудь да осталось, я по себе знаю. Пишу вот кое-что о войне, ну вроде воспоминаний, и почему-то одно в самом деле совершенно забыл — и следа нет, а что-то другое вдруг вспомнится так, будто оно было не в мои девятнадцать, а только вчера. Так устроена память.

— И значит, так надо, — подхватил сын. — Надо, папа, надо, — сказал он с серьезностью.

Отец посмотрел на него и рассмеялся:

— Ладно, ребята, я понял. Я, кажется, заболтался, а у вас, конечно, свои дела. — Он взглянул на часы. — Да и мне пора, надо спать, — утром ехать в командировку. Машина придет часов в шесть.

— Завтра же воскресенье, — сказала Тоня.

— Надо, ребята, надо, — передразнил отец и взял свою рюмку. — Ну, как говорится, посошок на дорожку. Еще раз за вас и за внука. Или за внучку, за такую же, как ее мама.

— Спасибо, я обещаю, — сказала она смеясь.

Они простились с матерью и отцом, пожелав им спокойной ночи, и ушли в его комнату.

И, едва прикрыв дверь, сразу поцеловались.

— Ну, мы осмелели, — со смехом сказала Тоня. — Вроде бы получили родительское благословение. Можем теперь, не боясь, целоваться с тобой в темноте. Хоть всю ночь, до утра.

— А ты оставайся…

— Нет, надо идти домой. Отец и так все ворчит, что я убегаю к тебе на свидания, а не готовлюсь в институт. Знаешь, вчера он спросил, не собираюсь ли я, не дай бог, выйти замуж.

— Что ты ответила?

— Ну какой ты любопытный. Что надо, то и ответила. А пока я еще не твоя жена, а папина дочь и должна его слушаться. Надо, мой милый, надо, — тихо засмеялась она, — пока я не дома, отец не уснет.

Они оделись и поехали к ней. Было поздно, лил дождь.

В переулке, где жила Тоня, фонари уже не горели. Не было света и в окнах ее квартиры.

— Ах, да, — вспомнила Тоня, — отец говорил, что утром уедет на дачу — там нужно сделать какой-то ремонт. Поэтому рано лег спать.

Она достала из сумки ключи.

— Ну, и я пойду, Дима. Так устала, весь день на ногах. Зато завтра я буду спать до обеда. Приходи ко мне часа в три. Сходим куда-нибудь, потанцуем — да?

— Да, — сказал он, прощаясь…

На рассвете, сквозь сон, он услышал, как звякнул в прихожей короткий звонок: шофер пришел за отцом. Послышались тихие голоса, негромко щелкнул замок, и все стихло, — отец уехал в командировку. А он опять крепко уснул, в воскресенье он мог отоспаться, да и Тоня ждала его только днем.

И он еще спал, было раннее утро, когда вдруг она позвонила сама:

— Проснись, это я! Ты знаешь, отец еще с вечера уехал на дачу, а мы-то решили, что он уже спит. Я как вошла вчера в дом, зажгла свет и увидела на столе его записку, то сразу подумала…

— О чем? — спросил он.

— Так тебе все и скажи, — засмеялась она. — Послушай, а тебе не хочется съездить на дачу? Отец там затеял ремонт и просит ему кое-что привезти, — ну, краску, гвозди. Он все взять не смог. Хочешь, поедем вместе? А к обеду вернемся. Погода хорошая, я уже собралась. Ну, согласен?

— Уже одеваюсь!

Он быстро побрился, позавтракал, сказал матери, что вернется с Тоней к обеду, и поехал на Ярославский вокзал.

Тоня ждала его у билетных касс. Она была в брюках и куртке, с увесистым рюкзаком. Баженов взял рюкзак, и они торопясь пошли на перрон, — поезд уже отходил.

Ехали долго, более часа. Мелькали дачи, платформы, сады, на откосах дороги желтели березы. День был солнечный и сухой, однако холодный.

Сойдя на дачной платформе, уже по-осеннему безлюдной и тихой, они миновали деревянный вокзальчик, стоявший под старыми липами, и вышли в поле, на пыльный проселок.

Пустынное поле, желтое от стерни, просторно лежало под синим, высоким небом. Было тихо, светло и покойно.

За полем темнела сосновая рощица — дачный поселок. Туда и вела проселочная дорога.

В поселке, под соснами, было тенисто, пахло осенью, сырыми опавшими листьями, дымом костров. В садах дозревали яблоки.

Свернув в проулок, заросший травой, они подошли к деревянной калитке. За ветхим забором стоял домишко с верандой. За домом, в саду, за кустами смородины, виднелся какой-то сарайчик. Оттуда слышался звон пилы.

— Папа! — окликнула Тоня.

Звон затих, из-за сарая появился ее отец, с пилой в руках, в ватнике, в старой шляпе, натянутой на уши.

— А-а, наконец-то, — проворчал он, довольный. — Привет, молодежь. Гвозди привезли?

— Все тебе привезли, получай.

— Тогда я к вечеру и закончу.

Баженов скинул на землю тяжелый рюкзак:

— Илья Николаевич, вам помочь?

— Погоди, может, чаю хотите с дороги? Чайник там на плите.

— Чай потом. — Баженов взял пилу и попробовал пальцем: — Вроде бы острая.

— Смотри, понимает, — усмехнулся отец. — Ну, тогда за дело, молодой хозяин.

— Уже хозяин? — Тоня засмеялась. — Ладно, хозяева, вы пока поработайте, а я что-нибудь приготовлю к чаю и вас позову.

Тоня ушла в дом, а они стали пилить, подгонять и сколачивать доски — делать новую дверь для сарая. Навесив дверь, они взялись за крышу, которая протекала. И так трудились, прилежно и дружно, пока Тоня не вышла из дома и не крикнула им:

— Хозяева, кушать подано!

Не кончив дела, оставив на крыше сарая весь инструмент, они слезли на землю, умылись водой из колодца и направились к дому.

Вблизи этот домик выглядел бедновато, с ветхим крыльцом, с облупившейся краской. Только одно украшало его: клумба под окнами с очень яркими алыми астрами, пылавшими в темной траве.

В доме, в просторной комнате с печью, похожей на деревенскую избу, было тепло. На плите кипел чайник, на столе в чугунке вкусно дымилась отварная картошка, стояли тарелки с помидорами, колбасой, огурцами и прочей закуской, дачной и привозной.

Сели за стол. Илья Николаевич налил всем по рюмке водки, настоянной на пахучем смородиновом листе, и, уже закусывая, между прочим спросил, надолго ли они приехали.

— Нет, скоро уедем, — ответила Тоня. — Нас ждут к обеду.

— Кто же вас ждет?

— Моя мама, — ответил Баженов.

— А-а, у вас уже все по-семейному. А я-то не знал.

— Папа, ну что ты обиделся? Я сама только вчера познакомилась с ними. У Димы симпатичная мама. Да и отец еще молодой. Моложе тебя. И знаешь, он тоже был на войне, как и ты.

— Пора и нам познакомиться. Да и свадьбу вашу надо обговорить. Вы как хотите: по-скромному или пир на весь мир?

Тоня заулыбалась:

— Папа, но Дима еще моей руки у тебя не просил.

— Пусть просит, отказа не будет. Такому молодцу не жаль тебя отдавать. У тебя, кстати, какая будет фамилия?

— Как у мужа, конечно, — Баженова.

— Что? Баженова? — Ее отец, кажется, удивился.

— А что тут такого? — не поняла Тоня. — Была Ивкина, стану Баженовой. По-моему, даже звучит: Антонина Баженова. Тебе разве не нравится?

Отец усмехнулся:

— Нет, почему же… Знакомая фамилия. — Помолчав, он встал из-за стола: — Ну, я пойду поработаю. А вы собирайтесь и поезжайте, вас уже ждут.

— Папа, а чай? — сказала Тоня.

— Что-то не хочется. — Он надел шляпу и ватник и вышел из комнаты.

Оставшись одни, они долго сидели и пили чай. Время у них еще было, и Тоня спросила:

— Хочешь, я покажу тебе свою комнату?

Из холодных сеней наверх вела узкая и скрипучая лестница. От нее пахло высохшим деревом. А комнатка под крышей, со скошенным потолком и полукруглым оконцем, казалась заброшенной. Обои потрескались, зеркало на стене запылилось, диван был покрыт пожелтевшими газетами. Из вазы, стоявшей на столике, торчали засохшие васильки.

Тоня огляделась и провела пальцем по запыленной столешнице.

— Надо бы прибрать и проветрить, — сказала она. — Ты не удивляйся, с тех пор как не стало мамы, я тут почти не бываю: одной мне одиноко.

Она откинула занавеску и распахнула окно. Повеяло хвоей и холодом. В окно были видны сосны, за ними лежало поле, желтое от стерни, и тянулся знакомый пыльный проселок. Еще подальше, за полем, виднелись вокзальчик и столбы железной дороги, уходящие вдаль.

А под самым окном росла ель и пламенели на клумбе большие и яркие алые астры.

— Любимые мамины цветы, — с грустью сказала Тоня. — Ее нет, но астры цветут.

За окном догорал закат, день угасал. Постояв у окна, они сошли вниз по скрипучей, расшатанной лестнице. Тоня стала укладывать рюкзак, а Баженов оделся и, закурив сигарету, вышел из дома.

Поодаль от крыльца неярко горел костерок. У огня стоял Тонин отец, весь в своих думах, и рассеянно бросал в костер сухие веточки.

— Вы уже все закончили? — спросил Баженов.

— Нет, устал и замерз. Да и кости ломит — к дождю, может быть.

— Да, — согласился Баженов, — у отца моего к непогоде все раны болят.

— Он ранен был?

— Еще бы, прошел всю войну.

— В пехоте?

— Нет, в артиллерии.

— А-а, — глухо протянул Илья Николаевич и, кажется, хотел что-то сказать Баженову.

Но не успел: на крыльцо вышла Тоня, готовая в путь, в куртке и с рюкзаком, и, взглянув на отца, сразу заметила в нем перемену.

— Папа, тебе нездоровится? Ты очень бледный. Может быть, простудился?

— Может быть, — вяло ответил Илья Николаевич.

— Ну вот, доработался, — рассердилась она. — Я же говорила тебе, не увлекайся, тут сыро и холодно. Хватит тебе работать, едем с нами домой, выпьешь чаю с малиной.

— Уехал бы, — сказал он устало, — да надо доделать крышу: дождь пойдет.

— Далась тебе эта крыша! Здоровье дороже.

— Да что тут спорить, — вмешался будущий зять. — Я останусь на час и все сделаю.

— Ну конечно, папа, он сделает, не беспокойся. Все равно на обед мы уже опоздали. А к ужину будем.

Отец зябко потянулся к огню.

— В самом деле, поеду, пожалуй, — пробормотал он.

— Тогда иди собирайся, успеешь на электричку…

Отец уехал. И, проводив его до калитки, Тоня вернулась в дом, а Баженов опять полез на крышу. Там все было так, как он оставлял: гвозди, доски и молоток. Взяв молоток, он с силой вогнал первый гвоздь — торопился закончить все засветло.

Уже смеркалось, солнце зашло, начинало темнеть. В доме засветились окна. Потом вышла Тоня и набрала из колодца ведро воды.

— Тебе темно, Дима? — спросила она и, возвращаясь в дом, где-то там щелкнула выключателем.

На столбе у сарая вспыхнула лампочка, стало светлей. Теперь можно было и не спешить, и Баженов стал тщательно подгонять доски.

Увлекшись работой, он не заметил, как минул час и другой, — а Тоня его не торопила, — и когда все закончил и пошел к дому, то было совсем темно. Из нижних окон свет падал на елку, которая росла около дома. Слабый, едва различимый свет теплился и наверху, в полукруглом окне мезонина, в Тониной комнатке.

Он вошел в сени. Дверь в комнату с жарко натопленной печью стояла распахнутой, и в сенях было тепло. В комнате на горячей плите кипел чайник. Баженов подхватил его и отставил в сторонку. Снял куртку, прислушался. В доме была тишина.

— Тоня! — окликнул он.

Она не отозвалась. Баженов вспомнил свет в ее комнате и, выйдя в сени, поднялся по узкой, скрипучей лестнице.

В комнатке под крышей горела свеча, в ней все изменилось, стало чистым и прибранным. На вымытых досках пола лежал коврик. В углу сияло до блеска протертое зеркало. Стоял слабый запах духов и каких-то сухих трав.

Диван был покрыт пледом, и на нем, уткнувшись в подушку, лежала Тоня. Казалось, она дремала. Услышав шаги Баженова, она шевельнулась. Он сел к ней на диван.

— Спишь?

— Сплю.

— А что ты видишь во сне?

— Красивое белое платье, которое я надену на свадьбу.

— Приятный сон, но надо уже просыпаться. Надо бежать на электричку.

— Не хочу просыпаться, не хочу никуда бежать.

— А если мы опоздаем?

— Ну и пусть, — шепнула она. — Ой какие у тебя холодные руки, дай, я их согрею. И губы холодные… Бедненький мой, холодный и голодный, ты по моей вине остался без маминого обеда. Ну идем вниз, я тебя покормлю.

Они спустились и сели за стол. Было тепло, в печке горел огонь. Они ели жареную картошку и пили чай. Потом Тоня спросила:

— Ты сыт?

— Сыт, пригрелся, и даже не хочется уходить.

Она как-то рассеянно улыбнулась:

— А зачем нам уходить? Нам и тут хорошо. Правда?

Сначала он не уловил, что́ таилось в ее словах, и с улыбкой ответил:

— Тут у нас рай в шалаше.

Тоня, взглянув на него, помолчала.

— Ты знаешь, — сказала она, — вот закрываю глаза, и опять все вокруг, словно в детстве: вечер, теплая печь, капли дождя за окном. Тут все свое, даже стены. Слышишь, как тихо? Свой дом, мы одни, и ни души вокруг. И никто к нам не войдет… — Она вдруг замолчала.

Но он уже понял и весь замер, боясь в это верить. Она уловила, что он догадался, и взглянула открыто, уже не таясь:

— А рано утром уедем домой.

— Ну если так все сложилось… — сказал он в смятении и почему-то спросил: — А твой отец? Он будет ждать тебя.

— Он же знает, где я и с кем.

Все было сказано, все решено, но они все сидели возле теплой печи, у пылающего огня, молчаливые, робкие — не то чего-то боясь, не то еще ожидая — и почти не касались друг друга. Все было не так, как вчера, в его комнате, в темноте.

Наконец Тоня встала. Баженов взял сигарету и потянулся к огню. Но Тоня обняла его и шепнула:

— Пожалуйста, покури на крыльце.

Набросив куртку, он вышел и на крыльце закурил. Было тихо, темно. Дождь перестал, похолодало, в небе мерцали звезды. Всходила луна, ее свет разливался за темными соснами.

На соседней даче одиноко светился огонек. Слышно было, как вдалеке, затихая, прошла электричка — кажется, из Москвы.

Покурив, он прислушался. В доме скрипнула лестница, стукнула дверь, и все стихло. Тогда он вошел в сени. За дверью, в комнате, слышался плеск воды, — Тоня была там.

— Иди наверх, — шепнула она из-за двери.

В полутьме он поднялся в ее комнатушку. У постели, белевшей подушками, горела свеча. Он разделся и лег. От холодной и чистой простыни пахло какими-то травами.

Над самой его головой нависал скошенный потолок. В полукруглом оконце висела луна.

Было так тихо, что в этой бездонной, глухой тишине он отчетливо слышал даже самые слабые шорохи, которые долетали к нему из той комнаты, снизу, от Тони. И каждый звук для него полон был тайны и ожидания, пока наконец на лестнице не послышались ее легкие шаги.

Она вошла и, войдя, чуть помедлив, несмело погасила свечу. И уже в темноте он ясно услышал и шорох падающей одежды…

С той ночи прошел еще месяц. Не за горами была и свадьба, и пора было им познакомить родителей. Случилось это в воскресный день. Отец Баженова уже вернулся из поездки и был дома, в Москве; но в понедельник он должен был снова уехать в командировку и поэтому решил, не откладывая, пригласить к себе Тониного отца. Тот согласился.

Гостя ждали в семь вечера. Когда он пришел вместе с Тоней, отца еще не было дома: днем он поехал к внуку, к Ванюше, и, задержавшись там, позвонил, что чуть опоздает.

Дверь гостям открыл сам Баженов; потом к ним в переднюю вышла мать, и, знакомясь с ней, Тонин отец, от волнения бледный, церемонно поднес ей огромный букет цветов, завернутый в целлофан.

— Это вам, Лариса Васильевна, — сказал он.

— О-о! — улыбнулась она. — Какие цветы, какой прекрасный букет! Спасибо, Илья Николаевич. Проходите, пожалуйста, в комнату. Муж звонил, просил извинить, он скоро будет. Дима, проводи наших гостей и поставь в вазу эти цветы.

— А можно, я их поставлю? — сказала Тоня.

— Конечно, Тонечка, — ответила мать и, уходя на кухню, отдала ей цветы. — Ваза там, в комнате, ты увидишь.

Стол в комнате, накрытый белой скатертью, уже был готов для парадного ужина. Украсила стол и красивая ваза, в которую Тоня опустила цветы, свои алые астры.

— Дима, ты узнаешь? — тихо спросила она. — Это те самые астры, любимые мамины цветы. Папа ездил сегодня за ними на дачу. Для него они, я думаю, как память о маме, как талисман. Знаешь, он ничего не говорит, но мне кажется, он почему-то очень волнуется за меня.

Ее отец сидел на диване, курил сигарету, хотя обычно он не курил, и безразлично листал какой-то журнал.

— Папа, ну что ты грустишь, как невеста перед венцом? — сказала Тоня, стараясь его развеселить. — Кто выходит замуж, ты или я?

— Ты, дочка. — С виноватой улыбкой он стал гасить сигарету. Но внезапно прислушался: в прихожей хлопнула дверь и послышался громкий голос: «Я вижу, гости уже приехали!» И, забыв о сигарете, тлевшей в его руке, Тонин отец вслушался в голос Баженова-старшего.

Тот вошел в комнату, веселый и оживленный, и мимоходом, по-родственному чмокнул в щеку свою будущую невестку.

— Ну, Тонечка, знакомь нас. Здравствуйте, Илья Николаевич. Рад видеть вас в моем доме.

Отец, кажется, не замечал, с какой обостренностью, весь напряженный, бледный, Тонин отец вглядывался в его лицо.

— Извините, Илья Николаевич, — продолжал он, — я опоздал. Задержался у внука, хотел перед отъездом побыть с ним, сорванцом. Ну, скажу я вам, растет мой Иван. Весь в меня, как две капли воды. Маленький, а уже человечек, начинает соображать. Иногда такое спросит, не знаешь, как отвечать. — Отец рассмеялся. — И знаете, Илья Николаевич, ваша дочь и мой сын говорят, что у них потомок будет не хуже. Весьма ответственное и, я бы сказал, ко многому обязывающее заявление. Что ж, поддержим их в этом благородном деле. Сядем за стол да и обсудим все по-родительски. Прошу вас, садитесь, Илья Николаевич, и ты, Тоня. О-о, какие у нас красивые цветы! Откуда они? Неужели и это все им, молодым?

— Нет, — ответила мать, — это мне, от Ильи Николаевича.

Но и за столом Тонин отец был все как-то скован, непрост, больше молчал, чем говорил, и, думая о чем-то своем, отвечал иногда так рассеянно и невпопад, что дочь поглядывала на него с удивлением. А гостеприимный хозяин, очевидно решив, что таков уж у гостя характер, не склонный к легким беседам, сам умело вел их застолье.

И постепенно Илья Николаевич, выпив и закусив, чуть привык и освоился, даже стал улыбаться и вошел в разговор.

— Да, — сказал он, — годы летят.

Разговор у отцов шел о том, что бег времени неумолим. Давно ли, казалось бы, они сами были юнцами, воевали, учились, влюблялись; но, как говорится, не успели и оглянуться, как пришла им пора нянчить внуков.

— Дима, — сказал отец, — ты только представь себе, даже после войны — а я протопал ее от звонка до звонка — я был еще совсем молодым человеком. Я был моложе тебя, сынок. Да и вы, Илья Николаевич, хотя вы, кажется, старше меня, в войну ходили еще в молодых. Вы где ее начинали?

Гость ответил не сразу.

— Под Выборгом, — сказал он, помолчав.

— В сорок первом? Я тоже там воевал. Вот так встреча у нас, Илья Николаевич! — воскликнул отец.

И с этой минуты все началось.

Да, сказал гость, он был там в августе сорок первого, в дни отступления. А вот в какой части служил, не запомнил, пробыл в ней только неделю и, раненный, попал в плен. Помедлив, подумав, наверное вспомнив те черные дни своей жизни, он сказал, что служил в артиллерии.

В свою очередь помолчал и подумал отец, тоже, кажется, вспомнил тот август под Выборгом.

— А знаете, Илья Николаевич, — сказал он, — мне ваша фамилия напомнила один случай. Я вот пишу кое-что о войне, ну, вроде солдатских мемуаров, и есть там у меня описание одного боя под Выборгом, очень памятного для меня. Я ведь тоже был артиллеристом, и тогда, в августе, мы прикрывали свою дивизию, отступавшую в сторону Ленинграда. Бой был страшный, кровавый. Пушки наши стояли у самого шоссе и били по танкам прямой наводкой. А обойти нас они не могли: слева болото, оправа озеро. Дима, ты видел то место, помнишь?

— Я даже помню название озера — Суоярви. Там вся земля изрыта воронками.

— Еще бы! — сказал отец. — Для нас они снарядов не пожалели. Мы были им как кость в горле — ни туда ни сюда, а танки их уже горели. Но и у нас на батарее были все уже перебиты — кто мертв, кто ранен. Ну и остались мы у пушки вдвоем — я да заряжающий по фамилии Ивкин. Его фамилию я запомнил. Однофамилец ваш, Илья Николаевич.

Тот молча кивнул.

— Помню, я крикнул этому Ивкину: «Снаряды давай!» Я его мало знал, он у нас на батарее был недавно. А ведь в бою человек раскрывался за минуты…

Гость перебил:

— Вы и о нем, об Ивкине, написали в своих мемуарах?

— Нет, — ответил отец. — Да и стоит ли? Не героический эпизод. Что было, то было, но об этом не хочется, не принято вспоминать. Тем более что с того дня я этого Ивкина никогда не встречал, не знаю, жив ли он.

— Жив, — вдруг тихо и твердо сказал Илья Николаевич.

И за столом еще не успели ничего понять, а отец, побледневший, весь подался к Илье Николаевичу и в потрясении, не веря глазам, всмотрелся в его лицо:

— Вы?..

— Я… — Он встал и, ожидая чего-то, весь замер.

— Жив?

— Как видите, Андрей Алексеевич.

Младший Баженов, вскочив, крикнул было: «Так вы знакомы!», но отец остановил его взмахом руки, он, кажется, сам еще в это не верил.

— Встретил бы вас на улице, не узнал бы, — сказал он негромко, вглядываясь в Тониного отца.

Гость с усилием улыбнулся:

— Да и вы, Андрей Алексеевич, изменились. Я помню вас юношей. Я ведь тоже вашу фамилию не забыл — крепко врезалась в память.

— И шли ко мне, зная, кто я?

— Я не был уверен в этом.

— Иначе бы не пришли?

— Все равно бы, — произнес гость, — нам от этого не уйти. Что было, то было да быльем поросло. А жизнь продолжается, и встретились мы не ради себя, ради наших детей. Вот за это и выпьем, Андрей Алексеевич, за молодых, за их счастье. — Он решительно взял свою рюмку.

Хмурый, отец не ответил ему. И рука Ильи Николаевича так и осталась висеть в пустоте. Помедлив, он сел, тихо поставил рюмку, полную до краев, и пальцем задумчиво, с осторожностью, стараясь не расплескать, отодвинул ее от себя.

Все замерли, ощутив холодок внезапной беды, а мать с тревогой сказала:

— Ну хватит воспоминаний. У вас еще будет время об этом поговорить. О детях надо подумать. У вас своя была жизнь, у них — своя.

Отец усмехнулся:

— Сынок, а в самом деле, что вам до того, что случилось когда-то, в сорок первом году? У вас своя жизнь. Идите, ребята, к себе, потанцуйте, побудьте вдвоем. А мы тут по-родственному поговорим — о вашей свадьбе, о внуках, которых нам теперь нянчить вместе.

Не глядя на гостя, отец взял бутылку и с размаху, щедрой струей налил себе полную рюмку, так, что вино расплескалось на белую скатерть.

Мать промолчала: зная своего мужа, она уже и не пыталась его остановить.

— Дима, — сказала она, — вам, молодым, в самом деле с нами неинтересно. Идите пока к себе, ну, потанцуйте там, да и подумайте, кстати, кого вы пригласите на свадьбу.

— Хорошо, — ответила Тоня, — мы пока сделаем чай.

Илья Николаевич не сказал ни слова. Он снова молчал, но уже не казался, как прежде, неловким и скованным, нет, был он собран и весь насторожен.

Они вышли из комнаты, и за ними сразу же плотно прикрыли дверь.

На кухне Баженов поставил чайник, а Тоня присела к столу и задумалась.

— Странно, — произнесла она, — они были знакомы, но папа мне об этом не говорил. Ты знаешь, сегодня он вдруг не захотел ехать к вам, сказал, что нездоров, что взял уже отпуск и завтра уедет к сестре в Ярославль. Я едва его уговорила. Весь день он был сам не свой, — я думала, переживает за меня. Он же всегда говорил, что замуж мне рано, а надо кончать институт.

Тоня прислушалась к голосам, долетавшим из комнаты. Баженов тоже тревожился, хотя перед Тоней он вел себя так, будто там, в комнате, ничего не случилось.

Внезапно к ним в кухню, вся в слезах, вошла мать:

— Дима, останови его!

— Что с тобой, мама? — Впрочем, он мог бы не спрашивать: он уже понял и знал, что случилось.

— Сынок, останови его! Бог знает, что он там говорит. С ним будет плохо. У него же больное сердце!

— Мама, не плачь!

— Лариса Васильевна, милая, успокойтесь, все обойдется. — Тоня, торопясь, налила ей стакан воды. — Пожалуйста, выпейте.

— Ты побудь с мамой, — шепнул ей Баженов. — А я пойду к ним.

Он вышел из кухни и еще в коридоре, сквозь полуоткрытую дверь, услышал громкий и гневный голос отца:

— …Они все полегли там, у озера! Все там остались. Никто не отступил. Кроме тебя — никто!

— А ты? — крикнул гость. — Ты тоже жив!

— Видит бог, я в этом не виноват. Да, я жив, а ты не знал? Жив я, тебе на беду!

Торопливо войдя, Баженов увидел, что в комнате дымно, накурено, стол в беспорядке, гость угрюмо стоит у окна, а отец, очень бледный и, кажется, пьяный, уже без пиджака, стучит кулаком по столу:

— Ивкин, зачем ты пришел ко мне? Думал, что я все забыл, что я тебя не узнаю? А если узнаю, по-родственному прощу? Нет, все помню!

— Папа! — крикнул Баженов. — Да объясни же ты наконец, что у вас происходит!

— А-а, Дима, ты здесь. — Увидев сына и чуть успокоясь, отец зло усмехнулся: — А ты спроси у него, у Ильи Николаевича, что было тогда, в сорок первом, у озера? Пусть он сам все расскажет, если, конечно, захочет.

Гость у окна обернулся:

— То касается только меня!

— Нет, Ивкин. То касается всех: и тех, мертвых, и нас, живых, и детей наших, и даже тех, кто еще не родился, внука нашего, Ивкин: ведь мне его нянчить вместе с тобой, — одна будет, общая кровь, твоя и моя…

И тут в дверях появились Тоня и мать, обе в слезах. Но отец их не увидел — он не способен был видеть кого-либо, кроме этого человека, стоявшего у окна, — и, задыхаясь, бросил ему в лицо:

— Да твоего внука я даже на руки не возьму!

Никогда в жизни Баженов не видел отца таким.

— Отец, остановись! — крикнул он.

— Андрей Алексеевич! — гневно сказала Тоня. — Вы не имеете права так говорить о моем отце!

В комнате стало тихо, слышалось только тяжелое, прерывистое дыхание отца.

— Нет, Тоня, имею, — произнес он. — Хотя бы от имени тех, кто остался под Выборгом. — Он взял со стола вазу с цветами. — Тоня, ты посмотри, какой щедрый букет принес сюда твой отец — не поскупился. А ты опроси у него: он когда-нибудь положил хотя бы один цветок на ту братскую могилу у озера?

Молчавший Илья Николаевич вдруг резко и властно сказал своей дочери:

— Антонина, довольно, едем домой!

— А-а, Ивкин, уходишь. — Усмехнувшись, с вазой в руках, отец по-пьяному встал из-за стола. — А то давай, выясним все до конца. Не желаешь? Что ж, тогда скатертью тебе дорожка, родственник. Да и цветочки свои захвати, чтобы духу твоего тут не было!

Илья Николаевич подошел к своей дочери и взял ее за руку. Но Тоня шепнула ему сквозь слезы, так тихо, что никто, кажется, кроме Баженова, стоявшего рядом, ее не услышал:

— Папа, можно, я не уйду?

И так же тихо, только для дочери, Илья Николаевич сказал ей:

— Опять ты забыла, что́ обещала маме?

И, плача, Тоня покорно дала увести себя из комнаты. Когда же Баженов, сказав своему родителю несколько злых, неприятных, несправедливых слов, бросился вслед за ней, Тоня стояла в прихожей, растерянная, в пальто, а Илья Николаевич, непреклонный, одетый, уже ждал ее у распахнутой настежь двери.

— Дима! — Тоня снова заплакала и ткнулась ему в плечо.

Баженов обнял ее и шепотом стал успокаивать: мол, не уходи, все обойдется, мол, тут, конечно, ошибка, отец просто пьян и все перепутал; да и вообще, что им, молодым, до этих старых распрей между отцами, пусть сами во всем разбираются.

И Тоня, кажется, впрямь в это поверила, чуть успокоилась и затихла, только всхлипывала, как ребенок. Продолжая ее уговаривать, он снял с нее шарф и расстегнул пуговицы на пальто, — все шло к тому, что она не уедет домой, а останется и они вместе, вдвоем уйдут в его комнату.

Даже мрачный Илья Николаевич, ожидая Тоню, не решался ее окликнуть: казалось, он уже колебался и готов был уйти и оставить свою дочь наедине с ее будущим мужем.

И может быть, все бы и обошлось, если бы вдруг в прихожую не вошел отец. Бледный, с пьяными, бешеными глазами, с вазой в руках, из которой торчали цветы, он молча шагнул мимо них, молодых, в открытую дверь, за порог, мимо Ильи Николаевича, на лестничную площадку. И там, откинув с грохотом крышку мусоропровода, выхватил из вазы алые астры. С цветов стекала вода.

— Что вы делаете! — вскрикнула Тоня. — Это же мамины цветы!

Но было поздно! Своей сильной, большой рукой он с хрустом сломал, раздавил, скомкал стебли и лепестки, превратив их в бесформенный ком, и швырнул в пасть мусоропровода. Лишь один алый цветок, уцелев, упал на пол.

— Даже вазу мне опоганил! — Он и ее бросил вслед за цветами, и слышно было, как хрустальная ваза летела вниз, стукаясь в бетонной трубе и со звоном разлетаясь вдребезги.

— Вот так-то, Ивкин! — Он ногой отшвырнул упавший цветок, рванул на себе тугой воротник рубашки и, покачнувшись, шагнул обратно через порог.

И едва Тоня успела поднять помятый цветок, Илья Николаевич схватил ее за руку, что-то крикнул ей, злое и резкое, и с силой повлек за собой, вниз по лестнице.

А то, что было потом, длилось секунды. С шарфом Тони в руке Баженов бросился было за ней, пытаясь остановить ее и вернуть, как сверху услышал отчаянный крик матери:

— Дима, сынок! Помоги!

Боль и страх в ее зове были так велики, что он, замерев на мгновение и уже догадавшись, что там случилось, метнулся обратно по лестнице, прыгая через ступеньки.

Отец в прихожей был еще на ногах: задыхаясь, хрипя, он цеплялся за стену, а мать, напрягаясь, не давала ему упасть. Но силы ее были слишком слабы, и грузное тело отца уже беспомощно оседало, когда Баженов, вбежав, успел принять его на себя.

Лицо у отца было совсем меловым. Последним усилием он сделал два-три шага до комнаты и там лег на диван.

В комнате было накурено, мать тотчас открыла окно, сняла с отца галстук и расстегнула ему рубашку. Да и сын уже знал, что нужно делать, опрометью метнулся в спальню, взял из тумбочки знакомый пузырек и в чашку с водой осторожно накапал лекарство с холодноватым запахом мяты.

Только после того, как отец выпил лекарство, лег и затих, Баженов быстро вышел в прихожую. И, не одеваясь, с шарфом Тони, сбежал вниз по лестнице.

В подъезде и около дома было безлюдно: Тоня ушла, не дождавшись его. На пустынной улице, у Никитских ворот, светились одинокие фонари, неслышно падал снег.

Тогда он поспешно вернулся домой. За дверью, в комнате, было тихо: отец, вероятно, уснул. Торопясь, Баженов стал одеваться и уже схватил свою шапку, как из комнаты вышла мать и бесшумно прикрыла за собой дверь. Увидев сына в пальто и, разумеется, все сразу поняв, она с мольбой шепнула ему:

— Ты уходишь? А если отцу станет хуже? Что я смогу тут одна, без тебя?

Он бросил шапку обратно на вешалку:

— Папа спит?

— Нет, хотя ему теперь лучше. Он спросил, где Тоня и ты. Зайди к нему, покажись, ему это нужно.

Он вошел, в комнате было свежо от морозного воздуха. Отец лежал, укрытый теплым одеялом.

— Дима, ты? — спросил он, не открывая глаз.

— Я здесь, папа.

— А Тоня? Она ушла?

— Она вернется, папа.

— Не уверен… Я сказал при ней лишнее. Прости меня, сынок. Я не хотел ее обидеть. Кажется, я сорвался. Но виноват ли я? Ты бы понял меня, если бы знал, что случилось тогда, в том бою…

— Не надо, отец, не рассказывай. Опять все вспомнишь и будешь волноваться, а тебе это нельзя. Завтра расскажешь.

— Завтра? Не успею, сынок. Машина придет за мной в шесть утра, ты еще будешь спать.

— Ладно, об этом потом. А теперь тебе лучше уснуть. Если ты не отдохнешь, завтра не сможешь поехать.

— Пожалуй, ты прав.

— Тебе дать еще валидол?

— Нет, я так, сам. — Отец вытянулся под одеялом: всегда, еще с фронта, он больше верил в себя, чем в лекарства. — А ты идешь сейчас к Тоне? — спросил он с надеждой.

— Нет, — ответил Баженов, — уже поздно, двенадцатый час. — Как будто столь позднее время для него в самом деле играло какую-то роль.

Но отец сделал вид, что поверил:

— Да, поздновато. Ты иди, ложись спать, тебе рано вставать на работу. Спокойной ночи, сынок.

— Спокойной ночи, отец. — Он вышел из комнаты.

В кухне горел еще яркий, праздничный свет. Он подошел к окну: ночь, темень, снег, зарево над Арбатом, огни в домах. Где-то там и знакомый заснеженный переулок, Тонин дом и ее окно. Она, конечно, стоит у окна и ждет, веря, что вот-вот, еще через минуту, он, как всегда, появится в переулке.

Увы, этой ночью он не придет…

Спал он с тревогой и проснулся затемно оттого, что в прихожей звякнул звонок. В прихожую, кажется, вошел шофер, взял вещи и, уходя, негромко щелкнул дверным замком. Все было обычно: отец уезжал в командировку; минут через десять и он уходил к машине, и в доме опять наступала сонная тишина.

Но на этот раз отец не ушел, он сидел на кухне и ждал, вероятно, пока проснется сын: не хотел уезжать, не доказав свою правоту.

Ждал он недолго: сын тоже проснулся и встал раньше времени. Однако не для того, чтобы узнать от отца, что случилось в бою сорок первого года и в чем вина Тониного отца; нет, для того, чтобы выйти из дома пораньше и еще до работы увидеться с Тоней.

Умывшись, уже одетый, сунув в карман Тонин шарф, он появился на кухне. Отец сидел у стола с чашкой кофе, бледный, вялый, не отдохнувший за эту ночь. Да и мать, с ее заплаканными глазами, выглядела не лучше.

— Сынок, — сказала она, — что так рано?

— Да так, мама, надо.

— Тогда садись завтракать.

Отец хмуро молчал: не знал, как начать разговор, или не хотел говорить при матери. Перед ним стоял термос с чаем и лежали пакеты с едой, приготовленные в дорогу. Путь ему был неблизкий: машиной за Вологду, в северные леса.

— Папа, — оказал Баженов, — а может, тебе не ехать? Ты же еще нездоров.

— Нет, меня ждут, у меня документация.

— Так пошли ее с шофером.

— Все равно без меня не разберутся.

— А может, разберутся и без тебя, отец? — Сын усмехнулся. — Может, зря ты все так усложняешь?

Он не хотел, но вышло с намеком. Хотели они или нет, а разговор у них уже начался. О чем бы сейчас они ни заговорили, все имело свой затаенный смысл. И отец это понял, ответив ему, что ехать все же придется и что если он, Дима, куда-то торопится, то может доехать с ним до метро. Мол, сынок, в машине поговорим, без матери.

Но и мать, конечно, все понимала. Уже в прихожей, провожая отца и взяв с него слово сразу же после приезда позвонить им домой, она и сыну украдкой шепнула:

— Пожалей его, не растравляй разговорами: он ночь не спал, а ему еще ехать весь день.

И все же избежать разговора не удалось. Когда они вышли из дома в рассветную морозную мглу, скупо освещенную фонарями, и сели в машину, отец спросил у сына, куда его подвезти. Тот назвал улицу, и отец сразу понял, куда он торопится.

— Ты к ней? Скажи ей, что перед ней я виноват и очень прошу простить меня, дурака. Скажи ей обо мне, что захочешь, сынок, ругай меня, идиота, только пусть между вами все будет, как было.

— Как было, не будет, я ее знаю, — ответил Баженов.

— Но она же не виновата, что этот Ивкин — ее отец.

— А его вина в чем? Ты сам вчера хотел мне рассказать.

— Знаешь, я всю ночь думал об этом: имею ли право открыть вам, молодым, открыть дочери то, что столько лет скрывает ее отец?

— И что ты решил?

— Нет, ни рассказывать вам, ни писать о нем в воспоминаниях я не буду. Не хочу, чтобы это помешало вам, тебе и Тоне. Пусть он, Ивкин, сам все расскажет, если захочет, конечно.

— А может, и тут ты усложняешь, отец? Может, вина его, если вдуматься здраво, не так уж и велика, как тебе кажется.

— Кажется? — переспросил отец.

— Да, вспомни, вчера ты был вне себя и все рвался его изобличить. А ночью, подумав, остыл и уже не хочешь сказать о нем ни одного слова. Когда же ты был прав — вчера или сегодня?

— И вчера, сынок, и сегодня.

— Нет, отец, вчера ты был там, в сорок первом, в бою, и снова все пережил, — как тогда, в свои девятнадцать лет. Но вот вернулся оттуда и на все посмотрел иными, сегодняшними глазами. А это, я думаю, немалая разница. Ведь столько лет прошло, и все изменилось.

— Сынок, ты прав, все меняется. Но истина — она остается. Вчера, сегодня, завтра, расскажу я о ней или нет, она оттого не изменится.

— И все-таки ты подумай.

— Ладно, Дима. — Отец усмехнулся. — Буду ехать и думать. У меня впереди целый день. И вечером тебе позвоню. А ты все-таки передай Тоне…

— Передам, — ответил он, уже выходя из машины. — Ну пока, счастливо тебе доехать.

Отец уехал, а он постоял на углу, закурил и переулком пошел к дому Тони. И все смотрел, не идет ли она навстречу. Было уже почти семь, начинало светать, и, если Тоня дежурит с утра, она обычно в эти минуты спешит переулком к метро.

Не встретив Тоню и подойдя к ее дому, он увидел, что свет в ее комнате не горит; но она, кажется, еще дома: свет был на кухне, за балконным окном.

Он поднялся по лестнице ж двери с «глазком», обитой коричневым дерматином, и, прислушавшись, дал короткий звонок. За дверью послышались чьи-то шаги. Потом бесшумно блеснул «глазок»: кто-то в упор смотрел на Баженова. Однако дверь не открывал. И лишь тогда, когда он опять было потянулся к звонку, тихо щелкнул замок, дверь чуть приоткрылась и показался Илья Николаевич: в халате, небритый, какой-то весь постаревший за одну эту ночь.

— А-а, это ты, — пробормотал он. — Все-таки ты пришел. Ну что тебе надо?

Баженов, сдержавшись, спросил у него, дома ли Тоня.

— Спит она, только уснула. Всю ночь ждала тебя.

— Не мог я, отцу было плохо.

— А ей — хорошо? Всю ночь не сомкнула глаз. Не знаю, что было бы с ней, если бы не я.

Из глубины квартиры к ним вдруг донеслось: «Папа, кто это?» Голос у Тони был слабый, усталый, почти больной.

— Спи, это сосед, — ответил Илья Николаевич. — Спи, Антонина. На дежурство тебя разбужу.

Тогда Баженов отдал ему Танин шарф и шепнул, что днем позвонит ей в клинику. На что тот сказал так же тихо, но зло:

— Послушай, не звони ты ей. Оставь ты ее в покое. Все равно ничего у вас не получится, неужели ты сам не понимаешь? Или тебе объяснить? Открой глаза! Ну была любовь, да все кончилось. И довольно! Не ходи ты к ней и не звони!

И не успел Баженов сказать и слова, как дверь перед ним закрылась, щелкнул замок и все стихло.

Постояв перед дверью, подумав и решив пока не обострять отношений с Ильей Николаевичем, он спустился по лестнице и пошел переулком обратно к метро…

Через час он был уже у себя, на стройплощадке, в своей тесной, прокуренной и жарко натопленной комнатушке, где его уже ждали дела и заботы: год кончался, а план отставал.

И с этой минуты у него, к счастью, не было времени думать о том, что случилось, хотя совсем он об этом не забывал и боль мучительно тлела в нем, заставляя то и дело поглядывать на часы.

После обеда он наконец позвонил Тоне в клинику. И узнал, что она на дежурство не вышла. «Заболела», — сказали ему.

Кое-как он дотянул до конца рабочего дня и сразу поехал к Тоне домой. В окне ее комнаты, за шторами, теплился слабый свет. У знакомой двери он позвонил. Ему открыли тотчас же, без колебаний.

На пороге стоял Илья Николаевич: он был выбрит и в белой рубашке, свеж и бодр. Да и говорил он уверенней, тверже, чем утром.

— А-а, опять ты. Я же сказал тебе — не приходи.

— Тоня больна? Я должен сказать ей…

— Вот когда она позвонит тебе, тогда и скажешь.

— Нет, сейчас. Отец просил передать ей…

— Твой отец? — оборвал Илья Николаевич. — Представляю, что он наговорил обо мне — что было и чего не было.

— Нет, мне он ничего не сказал. Сказал только: пусть сам все расскажет, если, конечно, захочет.

— А если не захочу? — Он усмехнулся. — Впрочем, согласен: то был не героический эпизод. Что было, то было. Но я за все уже заплатил, и цену немалую, и не хочу больше ни вспоминать, ни рассказывать. Самая убедительная наука, молодой человек, это та, которую познаешь на своей собственной шкуре. Не дай бог опять вспомнить. Так что шкатулка заперта, а ключик брошен в море!

Он даже повысил голос, хотя и без того говорил очень громко, на всю квартиру, и Тоня, конечно, слышала каждое его слово.

— Ну а если расскажу я тебе, что изменится? Для меня ты уже чужой. Что отец, что сын — одна кровь.

— Разве я за отца отвечаю?

— Да пойми ты, пока я верил в тебя, я вам с Тоней никак не мешал. Но если так все случилось, если я в том виноват, я сам позабочусь о ней. Все равно у вас жизни не будет. Разводятся даже из-за ерунды, из-за того, что она не умеет варить щи, а он не хочет стирать пеленки. А у вас уже сразу такая глубокая трещина — и на всю жизнь. Ни ты, ни она никогда этого не забудете. Да и отец твой не даст вам забыть. Ты же знаешь ее, она все почувствует, даже без слов. И когда-нибудь, даже из-за пустяка, все это вырвется и разбросает вас в разные стороны. Слава богу, Тоня это уже поняла.

— Это вы ей внушили!

— Нет, ты сам виноват. Ты — а не я — этой ночью оставил ее одну. И она дала слово забыть о тебе.

— Пусть она мне сама это скажет!

— Она даже не хочет видеть тебя. — Он сказал это громко и очень уверенно. — Уж лучше Вася, чем ты. С ним ей будет спокойней. Так что иди отсюда, молодой человек, и забудь о ней.

А чтобы у этого молодого человека не оставалось надежды и никаких сомнений в отцовской уверенности, Илья Николаевич преспокойно взял ключ и стал спускаться по лестнице к почтовому ящику, оставив Баженова у распахнутой двери: я, мол, уверен, что ты не войдешь, а если войдешь к моей дочери, то и от нее ты услышишь те же слова.

Не зная, что делать, Баженов вслушался: Тоня, кажется, плакала; она была там, за порогом, за дверью, в своей комнатушке.

Пока Илья Николаевич гремел крышкой почтового ящика, Баженов еще колебался. Но когда тот уже поднимался по лестнице с газетой в руках и готов был закрыть за собой эту дверь с тюремным «глазком», Баженов шагнул за порог и, быстро пройдя коридорчиком, толкнул дверь Тониной комнаты.

В комнате был полумрак, остро пахло лекарством. Тоня лежала в постели и плакала, уткнувшись в подушку. Баженов вошел, она обернулась, и у него сжалось сердце: так она стала похожа на свою мать, портрет которой висел у нее над кроватью. Те же глаза, тот же взгляд, та же бездонная, затаенная боль, словно в одну эту ночь Тоня вынесла столько, сколько мать ее за всю свою жизнь.

— Ты не хотела видеть меня, это правда? — мягко спросил он.

— Да, — тихо ответила Тоня, глотая слезы. — Так будет лучше. Неужели ты сам не понимаешь?

— Нет, — честно сказал он.

— Но ты уже сделал выбор: ты остался с отцом.

Сдержав себя, он не стал оправдываться.

— Знаешь, — проговорил он, — отец просил тебе передать, что перед тобой он виноват. Он не смог прийти к тебе сам: утром уехал в командировку. Он просит простить его.

— Я его не виню. Он сказал то, что думал, от чистого сердца. Было бы хуже, если бы это он затаил. Он по-своему, может быть, прав.

— А я в чем виноват?

Она, не ответив ему впрямую, не зная, что отвечать, и беспомощно перебирая пальцами складки своего одеяла, прошептала, что все равно, мол, жизни у них не будет.

В ней исчезла прежняя искренность и открытость, и, разговаривая с ним, она все ниже опускала и прятала глаза, боясь, что в них он прочтет совсем не то, что в ее словах.

— Я не узнаю тебя, — сказал он. — Ты только слово в слово повторяешь мне то, что я уже выслушал от твоего отца.

— Возможно — ведь я его дочь. — Тоня совсем отвернулась и снова заплакала; и больше не сказала ему ни слова.

А Илья Николаевич стоял в коридорчике у самой двери и, не скрываясь, покашливал и громко шелестел газетой: не мешал им, но и не оставлял их наедине.

Баженов вышел из комнаты, и Илья Николаевич, вероятно решив, что тот во всем уже убедился и что говорить им более не о чем, распахнул перед ним дверь и, усмехнувшись, бросил вслед, на прощание:

— Придешь — не впущу!

Дверь захлопнулась.

Выйдя из дома, Баженов посмотрел на Тонины окна. Илья Николаевич стоял у окна: хотел убедиться, что тот ушел окончательно и, может быть, к счастью, никогда не вернется.

Он закурил, поднял воротник пальто и устало побрел переулком к себе домой. Было морозно, шел снег.

А дома, поужинав, он долго сидел в своей комнатушке, не зажигая света, пока к нему не вошла мать. Она уже знала, что Тоня больна, об остальном же, хотя он ей не сказал, догадалась сама.

— Сынок, а если мне ее навестить? — Мать присела к нему на тахту. — Ну что-то купить ей, сготовить обед. Все же я сделаю лучше, чем Тонин отец.

— Нет, мама, не надо.

Мать хотела что-то сказать, но на столе вдруг зазвонил телефон, и она, торопясь, сняла трубку. Это был он, отец, — уже доехал до места. Мать, поговорив с ним, расспросив о здоровье и взяв с него слово беречь свое сердце, передала трубку сыну и шепнула при этом:

— Успокой его, не волнуй, он еще болен.

Откуда-то издалека, через тысячу верст, из лесного поселка, донесся к Баженову усталый голос отца:

— Ты видел Тоню? Ты все ей передал?

— Да, папа, я все передал, — не беспокойся, пожалуйста.

— Что же она ответила?

— Папа, поверь, все хорошо.

Но эта святая ложь, конечно, не обманула отца.

— Сынок, я всю дорогу, весь день думал об этом. Ты прав, в ваш век я уже, кажется, старомоден. Но иначе я не могу… Ну, хочешь, я встану перед ней на колени? Ради тебя, сынок.

— Ну что ты, отец! Не говори так.

— Да, перед ней я готов на колени. Но перед ним, Ивкиным, — никогда! Даже ради тебя, сынок. Передай это Тоне.

В телефонной трубке что-то прошелестело, и женский голос сказал, что время их разговора уже истекло.

— Сынок, ты скажи ей об этом!

— Папа, ты не волнуйся! Я завтра увижу ее и все передам. Ты слышишь, я все передам! Ты слышишь меня?

Отец уже не ответил, и Баженов не знал, успел ли отец услышать о том, что завтра он, сын, непременно увидит Тоню и все ей передаст: в эту минуту Баженов и сам в это верил…

Однако ни завтра, ни через неделю он ее не увидел и ничего ей не передал: Тоня была больна.

Каждый вечер после работы он шел в ее переулок, к ее дому, и стоял под окном. Свет в ее комнате, у постели, был по-прежнему затемнен: Тоня лежала там в полумраке. Подняться по лестнице и позвонить у знакомой двери он не решался, знал, что Илья Николаевич ему не откроет, а снова ссориться с ним не хотел. И часами простаивал около дома, курил, замерзал, и все ждал, что вот вдруг Тоня сама подойдет к окну и увидит его; это была его единственная надежда.

Но за все вечера Тоня ни разу не подошла и не откинула штору. Она даже не знала, как близко к ней, у порога, стоит человек, которого Тоня, может быть, все еще ждет.

Зато отец ее это знал. Он то и дело появлялся в окне и смотрел на Баженова, ожидая, что тот не вынесет его осуждающих взглядов и уйдет наконец. А Баженов надеялся, что первым не выдержит Тонин отец, окликнет его, впустит в дом и позволит увидеться с дочерью, — и не только увидеться, но и побыть с ней, поговорить наедине.

Увы, с каждым вечером, проведенным у Тониного окна, надежда эта слабела: Илья Николаевич был неуступчив. И однажды он показался в освещенном окне не один, а с молодым человеком, в котором Баженов узнал того самого Васю: «Уж лучше Вася, чем ты». Они говорили о чем-то, смеясь, и курили, пуская дым в открытую форточку. И было ясно, что Илья Николаевич не без умысла подвел этого Васю к окну, под которым внизу, на заснеженной мостовой, одиноко стоял Баженов: Илья Николаевич давал Баженову убедительный и наглядный урок.

Потом этот Вася отошел от окна и исчез в глубине квартиры, наверное в комнате Тони, а Илья Николаевич очень плотно зашторил окно, не оставив Баженову ни щелочки света, ни малейшей надежды. И что там было у них, Баженов уже не видел.

Тогда он ушел домой и несколько дней подряд, ломая и сдерживая себя, не появлялся у Тониного окна.

Когда же пришел через неделю, то увидел, что свет в ее окнах совсем не горит. На всякий случай он позвонил в дверь. Ему никто не ответил, и он решил, что Тоня уже на работе. Однако, тут же позвонив ей в клинику, он узнал, что Тоня взяла отпуск из-за болезни и куда-то уехала вместе с отцом.

— А куда, вы не знаете? — спросил он.

— Кажется, в Ярославль.

Под Ярославлем жила Тонина тетка, сестра Ильи Николаевича, и он, конечно, увез дочь туда, в глушь, в провинцию, подальше от молодого опасного человека. Совсем как в старинных романах о несчастной, преступной любви.

Баженов и сам взял бы отпуск и уехал куда-нибудь разгонять тоску, но уже был декабрь, конец года, и до сдачи нового дома оставались недели. С утра и до ночи он был на площадке, помогал, подгонял, спасал план, работал так, что без сил засыпал в автобусе или в метро по дороге домой.

И работа отчасти спасала; иногда ему даже казалось, что все уже позади, все забыто и уже начинается какая-то светлая, бездумная, покойная жизнь.

Но такие голубые минуты случались нечасто. К тому же кроме работы был и свой дом, своя комнатка, тишина, одиночество, долгая зимняя ночь. И если правда, что страдания очищают человека, то в эти ночи и дни душа его стала, наверное, чиста и прозрачна, как капля родниковой воды. И странные, незнакомые мысли являлись ему. Почему, думал он, все так сложилось, что их разлучило? Должна же всему быть причина.

Может быть, думал он, все началось еще там, в сорок первом, под Выборгом, у озера Суоярви, у шоссе, где горели фашистские танки, у той последней, кровавой черты, у которой остались лишь двое: их будущие отцы. О том, что случилось тогда, знают только они. Об этом нигде, ни в каких воспоминаниях нет ни строчки, ни слова. Но все равно это где-то хранилось, и, сохранившись, через многие годы с такой сокрушающей силой ворвалось в их жизнь и в жизнь их детей.

Может быть, думал он, твои гены хранят не только цвет твоих глаз и волос, не только это, наглядное; может быть, в твоих генах или в каком-либо ином, потаенном, еще не открытом наукой хранилище копится все, что ты совершил в своей жизни — или не совершил, — и тоже в свой час переходит к потомкам. Может, все это просто, как дважды два, но пока еще не открыто. Ведь все, думал он, где-то имеет свое начало и свое продолжение — и жизнь, и судьба, и поступок…

Внезапно, за неделю до Нового года, он встретил Тоню на улице.

В тот день, в воскресенье, в холодную и сырую погоду, Баженов бесцельно бродил по бульвару, не зная, куда себя деть. Уже темнело, как вдруг он увидел ее сквозь туманную мглу, через улицу, на той стороне, на тротуаре. Он узнал ее по походке. Куда она шла, он, конечно, не знал, но, кажется, Тоня не торопилась — шла, помахивая сумкой и останавливаясь у витрин.

Он бросился к подземному переходу и вбежал по лестнице на той стороне. Тоня уже исчезла в толпе. Боясь потерять ее, он быстро пошел в ту же сторону, толкая и обгоняя прохожих, пока опять не увидел ее на углу, у какой-то освещенной витрины. Яркими красками на витрине светился телеэкран, и Тоня стояла, не сводя с него глаз.

И пока она не увидела и не узнала Баженова, пока не укрылась за какой-нибудь маской, он, подойдя, жадно вглядывался в ее лицо и старался понять, что же в ней изменилось. Она похудела, лицо стало бледным и сейчас, наедине с собой, выражало, пожалуй, лишь безразличие и усталость. Стоя почти рядом с ней, он позвал Тоню мысленно, как прежде делал не раз. Она не услышала: в ней все затаилось, застыло, ничто ему не отозвалось.

Тогда он тронул ее за плечо и сказал:

— Здравствуй, Тоня.

Она обернулась и, посмотрев как-то странно, с испугом нахмурила брови, словно не верила, что это Баженов.

— Здравствуй…

— Ну как поживаешь? — спросил он с неловкостью.

— Ничего, спасибо. А ты?

— Тоже ничего. — Он помолчал. — Я звонил тебе в клинику. Ты, кажется, уезжала?

— Да, к тетке, под Ярославль.

— Тебя отец увез?

— Оставь моего отца. Дело уже не в нем.

— А в ком?

Не ответив, она отвернулась и стала опять смотреть на телевизор, — не хотела, боялась этого разговора.

Но Баженов настаивал:

— Давно вернулась?

— Позавчера.

— Приехала — и даже не позвонила.

— А зачем? Начинать все сначала?

Он ощутил, что в ней что-то дрогнуло, ожило: хотя и с неохотой, но все же она начинала ему отвечать.

— Ну что мы стоим тут, на углу? — сказал он. — Разговор не для улицы. Пойдем куда-нибудь, посидим, — в кафе, что ли.

— Не могу, я жду человека.

— А-а, у тебя здесь свидание. С кем же? С Васей, наверное. Я знаю, он к тебе приходил. Твой отец был этому рад. «Уж лучше Вася, чем ты», — сказал он мне.

Она, отвернувшись, смолчала.

— Ну что ж, — добавил Баженов, — как говорится, старая любовь не ржавеет.

И только теперь, вспыхнув вся, она посмотрела ему в глаза:

— Знаешь, давай не будем про это самое — про любовь! Что ты в ней понимаешь!

В тот момент Тоню кто-то окликнул, и она оглянулась. Рядом с ними, на самом углу, к тротуару прижалась малолитражка, и из нее вылез Вася, тот самый, о ком они говорили. Он был не один: за рулем «Жигулей» возвышался какой-то усатый мужчина в дубленке.

Вася легко перемахнул через перила, ограждавшие тротуар.

— Привет, Антонина! Давно ждешь? Извини, я опоздал. Встретился с другом, он приглашает к себе. У него, понимаешь, собирается вечеринка. Хочешь, я тебя познакомлю, — и поедем к нему.

Вася, шумный, веселый, уже возбужденный близкой выпивкой и вечеринкой, мельком взглянул на Баженова и, кажется, тут же о нем забыл, — не узнал в нем того человека, который однажды, при Тоне, давал ему огонька от своей зажигалки. Баженов стоял, как случайный знакомый, и слушал их разговор.

— Ну, Антонина, едем? Он нужный мужик, со своими колесами.

— Не знаю, мне все равно.

— Очень нужный мужик.

— Как хочешь, Вася.

— Ладно, едем, — сказал он и сразу пошел к машине.

Но Тоня чуть задержалась: не то еще не решила, ехать ей или нет, не то чего-то ждала от Баженова; и, лишь помедлив, кивнула ему:

— Прощай, Дима.

— Тебе позвонить?

— Как хочешь, мне все равно. — Она сказала это тем же бесцветным голосом и теми же пустыми словами, что и в разговоре с Васей.

И, только уже уходя и все же не выдержав, вдруг обернулась:

— Вспоминай меня иногда.

Кажется, Вася это услышал и, уходя с ней, спросил, кто, мол, тот парень. Она пожала плечами и что-то ответила: мол, не все ли равно, ну, случайный знакомый. Она явно сказала неправду, явно лгала, а ведь раньше в ней этого не было. В ней, кажется, многое изменилось.

Она исчезла в машине и, вновь появившись, уже за стеклом, опять обернулась и, казалось Баженову, смотрела, пока не растаяла вместе с машиной в туманной мгле улицы…

И все же, как она ни изменилась, она сказала ему на прощание: «Вспоминай меня иногда». И неделю спустя, в последний день старого года, Баженов решил, что может ей позвонить и поздравить с наступающим праздником.

С этой мыслью, полный надежд, он утром пришел на работу. В старом, тесном домишке конторы происходила всеобщая суета, вынос всяческой мебели и разных бумаг. Дом был закончен, план выполнен, и контора переезжала на новую стройплощадку.

Войдя к себе в комнатушку и не застав там уже ни своего стола, ни стула, ни телефона, Баженов ходил в этой праздничной сутолоке, выслушивая поздравления и рассеянно улыбаясь, пока не нашел в коридоре, на подоконнике, единственный действующий телефон.

По коридору таскали мебель, стоял шум, но ему это не помешало, он хотел только узнать, на дежурстве ли Тоня. Он набрал номер клиники, узнал, что Тоня дежурит, и, чтобы в том окончательно убедиться и потом позвонить ей наверняка, попросил ее к телефону. Минуту спустя она подошла.

— Алло, я слушаю.

Не ответив, он вслушался в ее голос: что было в нем — безразличие или надежда?

— Алло, — повторила она и, отвернувшись, у кого-то спросила: — Ты не знаешь, кто мне звонил?

«Мужчина какой-то», — донеслось до Баженова.

«Отец, может быть?»

«Нет, голос был молодой».

Тогда Тоня спросила:

— Вася — ты?

Баженов молчал.

— Вася! Какой-то шум! Перезвони, я не слышу.

«Не беспокойся, позвонит», — сказал кто-то со смехом.

Слушать дальше Баженов не стал, бросил трубку и отошел. Значит, все-таки Вася. Ей и в голову не пришло спросить: «Дима — ты?» Тогда бы и он не промолчал.

К счастью, думать об этом и мучить себя у него уже не было времени. Зазвонил телефон, и пришлось ехать в трест, заседать, принимать поздравления, а потом — на новую стройплощадку. И всюду были друзья, сослуживцы и, разумеется, легкие и веселые проводы старого года. Друзья ему скучать не давали.

Когда же под вечер он все же сломал, смял, сокрушил свое самолюбие и опять позвонил Тоне, она к телефону не подошла: ее уже не было в клинике.

Хмельной, одинокий, угрюмый он вечером ехал домой. Около дома, у его подъезда, стоял знакомый «Москвич», припорошенный снежком, и он вспомнил, что сестра собиралась привезти им Ванюшу. Сама она в эту ночь вместе с мужем хотела повеселиться не дома, а в какой-то компании.

Войдя к себе в прихожую, еще не раздевшись, Баженов сразу стал разбирать пачку пестрых новогодних открыток, которые лежали под зеркалом. Нет, Тоня ему ничего не пожелала, ни худа, ни добра, будто он для нее на этом свете уже не существовал.

Из комнаты донесся голос сестры:

— Дима! Иди к нам на елку. Иди скорей! Мы тебя ждем.

— Иду, — ответил Баженов. И, раздеваясь, всеми силами заставлял себя думать только о том, как хорошо ему дома, где его ждут и где празднично пахнет морозом и хвоей и еще чем-то вкусным и лакомым, будто в детстве.

Он вошел в комнату, и его все встретили с радостью: мать, отец, Люся и даже маленький Ванечка, который бегал и прыгал под елкой, щедро наряженной для него. Эту елку, пушистую, статную, отец лишь вчера привез из командировки, из далеких северных лесов. Он пробыл там почти месяц и теперь, похудевший, с обветренным, темным лицом, в белой нарядной рубашке, улыбаясь и радуясь, сидел за домашним новогодним столом.

— Здравствуй, сынок! — Отец посмотрел на него испытующе, с затаенной тревогой и, кажется, уловил его настроение. Но ни о чем не спросил. Имя Тони в семье теперь старались не упоминать. Хотя все знали о том, что случилось, помочь ему, сыну и брату, ничем не могли. И все обращались с ним, словно с больным, спасти которого могут не посторонние силы, а только время и свой собственный организм.

— Сынок, а ты пришел как раз вовремя, — сказал отец, открывая шампанское.

Сестра засмеялась:

— Еще бы, его любимый гусь с яблоками уже на столе.

— А то мы боялись, сынок, что начнем без тебя, — сказала мать мягко и ласково, как говорила с ним в детстве.

Отец стал разливать по бокалам шампанское:

— Ну если уж все мы собрались, отметим это событие.

— Ой, папа, — сказала сестра, — мне нельзя, я за рулем. Мне скоро ехать домой.

— Ничего, только один глоток.

— Ну разве что только глоток, — согласилась Люся и будто бы беззаботно спросила у брата: — А ты где будешь встречать Новый год? Хочешь в нашу компанию?

— Не знаю, подумаю. — Усмехнувшись, он взял свой высокий бокал, в котором пенилось и шипело шампанское.

Но вдруг зазвонил телефон, и Баженов поспешно поставил бокал и вскочил из-за стола.

В другое время ему бы такое не разрешили: уйти и оставить всех за столом. Но теперь никто ему не сказал ни слова.

Уйдя в свою комнату, он торопливо снял трубку. Увы, это была не Тоня. Звонил муж Люси и просил ей напомнить, что уже девять часов и что скоро им ехать в гости, да еще через всю Москву.

Он вернулся за стол и передал сестре слова мужа. Люся заторопилась, глотнула шампанского, съела кусочек жареного гуся и побежала в прихожую одеваться.

В эту минуту в прихожей звякнул звонок, и Люся открыла кому-то дверь.

— Дима! — позвала она. — Тут тебя спрашивают.

Он встал и вышел. Но в прихожей не было никого, кроме сестры, которая надевала пальто.

— К тебе какой-то мужчина, — сказала она и кивнула на дверь.

— Там, на площадке. Он почему-то не хочет входить.

На площадке, у двери, стоял Тонин отец, Илья Николаевич. Он был очень бледный, весь какой-то растрепанный, в старой шапке и распахнутой куртке. Увидев Баженова, он улыбнулся ему неуверенно и виновато:

— Здравствуй, Дмитрий. Не ждал?

Тот сразу подумал, что с Тоней что-то произошло, и быстро спросил:

— Что с ней?

— Пока ничего…

— Да говорите вы толком: что с ней, где она?

— Она еще дома. Но собирается ехать на дачу, встречать Новый год, — и не одна.

— С Васей конечно? — Баженов весь вспыхнул. — Ну и пусть себе едет!

— Да постой ты, послушай! Это Вася ее уговорил. Сама она с ним не собиралась. Она же тебя ждала. Как явилась сегодня с дежурства, так и не отходила от окна: все смотрела, ждала. Я ведь все это видел и понимал. Но ты не пришел. А пришел этот Вася с каким-то своим дружком и стал ее уговаривать ехать на дачу, на всю ночь, до утра. Они хотят через час встретиться на вокзале. Я все это слышал, хотя мне она не сказала ни слова. Она даже не знает, что я побежал к тебе. Похоже, она на все махнула рукой: одевается, а сама плачет. А если она что-то решила, то пойдет на все, — я ее знаю.

— Вы же сами того хотели! Лучше Вася, чем я.

— Потом, потом будешь ругать меня! Пока не поздно, беги к ней. Не дай бог опоздаешь! Не дай бог она выйдет замуж за этого Васю! Всю жизнь будет маяться, меня проклянет. Я и так уже стал для нее будто чужой: придет домой, закроется в комнате и молчит.

— А-а, — усмехнулся Баженов, — вот в чем причина: вы, Илья Николаевич, беспокоитесь за себя.

— Нет, поверь мне! Видно, прав твой отец: всей жизни моей не хватило, чтобы мне самому искупить всю вину. Но я не хочу, чтобы и дочь моя страдала из-за меня. Пусть срок искупления продлится только во мне, пусть хотя бы она будет счастлива.

Дверь на площадку, где стояли они, отворилась, и вышла озабоченная сестра, уже одетая, в пальто и сапожках, с ключом от своей машины, который держала в руках. Она мельком взглянула на Тониного отца, не зная, кто он, и торопливо сказала брату:

— Если ты все же надумаешь в нашу компанию, вот тебе адрес и телефон. Приезжай, потанцуем. Жду тебя, братик. — Люся чмокнула его в щеку и побежала по лестнице вниз.

Тотчас в полуоткрытую дверь выглянул маленький Ваня и, увидев Илью Николаевича, немолодого и незнакомого дядю, без боязни спросил:

— Ты Дед Мороз? А что ты принес мне?

Тот виновато развел руками:

— Я же не знал, что ты здесь.

— Ванюша! — окликнула мать, хлопотавшая в кухне. — Отойди от двери, простудишься. Отец, возьми его! Почему там у вас дверь открыта?

— Сейчас закрою, — ответил из комнаты отец.

И пока он еще не появился у двери, Илья Николаевич успел сказать:

— Дмитрий, ну что ты стоишь! Беги к ней скорей, она еще, может быть, ждет!

В прихожей раздались шаги отца. Он подошел к внуку, шутливо ворча, взял его на руки и хотел было прикрыть дверь, как вдруг увидел этого Ивкина, человека, которого он никогда и ни за что не хотел бы видеть у своего порога.

Сначала отец, кажется, даже не мог поверить, что этот Ивкин пришел в его дом. А поверив, нахмурился — жестко и непримиримо.

И только после того, как сын бросился в прихожую одеваться и второпях схватил с вешалки свой полушубок, отец, кажется, понял, зачем к ним пришел этот Ивкин.

А Ивкин стоял у порога, растерянный и покорный, как одинокий странник, замаливающий грехи.

Но что между ними было потом, Баженов уже не увидел. Оставив их, он метнулся по лестнице, вслед за сестрой, прыгая через ступеньки и надевая замызганный полушубок.

К его счастью, сестра еще не уехала — сметала снег со своего «Москвича»; и когда он выбежал из подъезда, в полушубке и с шарфом в руках, и крикнул ей на бегу: «Люська, скорей!», она поняла его с полуслова, как бывало у них еще в детстве…

«Москвич» рванул с места, и минуту спустя они уже мчались в потоке машин, особенно нетерпеливом в эти последние часы старого года. Сестру ни о чем не надо было просить, она сама все понимала. Крепко сжав руль, она гнала по улицам, не жалея свою машину. У какого-то перекрестка она с силой нажала на тормоз, и кто-то позади них, не успев притормозить, стукнул их в бампер. Люся даже не оглянулась. Сейчас она снова стала такой же, какой всегда была для него: старшей сестричкой, которая с детства защищала его, братца-кролика, от злых мальчишек и всяческих бед. Она и теперь пыталась спасти его и безжалостно гнала свою малолитражку.

И все же они опоздали. Когда машина, визжа тормозами, влетела в тот переулок, где жила Тоня, Баженов сразу увидел, что свет в ее окнах уже не горит. Правда, Тоня могла быть и там, в темноте, у окна. Он выскочил из машины, вбежал по лестнице и стал звонить и стучать кулаками в знакомую дверь. Увы, там не было никого, и он бросился вниз.

Сестричка, умница, уже развернулась в обратную сторону и сразу дала полный газ. Завизжали покрышки, «Москвича» крутануло, и они понеслись на Ярославский вокзал.

На улице вереницей мелькали огни и рекламы: город входил в новогоднюю ночь. Было почти десять часов. До отправления поезда, в котором Тоня должна была ехать на дачу, оставались минуты. Они выехали на Комсомольскую площадь и, обгоняя машины, остро рискуя, пробились к вокзалу.

— Ты знаешь что, — торопливо сказала Люся, — ты все-таки приезжай к нам в компанию. Один или с ней. Я тебя все равно буду ждать. — Она резко затормозила у самого тротуара: — Ну, беги, братец-кролик, беги! И счастливо тебе!

Уже на бегу он взглянул на часы. Купить билет он не успевал. Последней минуты хватило только на то, чтобы в вокзальной толкучке найти свой поезд и добежать до вагона. Едва он вскочил в вагон, дверь с шумом сомкнулась.

Постукивая на стрелках, электричка набирала скорость. Баженов постоял в тамбуре и закурил. Если отец Тони не ошибся, она должна быть где-то в этом поезде. Сквозь застекленную дверь он оглядел весь вагон. Пассажиров было немного. Одни, озабоченные, с сумками и авоськами, спешили из столицы домой, другие, беспечные, с лыжами и гитарами, ехали в лес, в снега, в ночь, на свои дачи или к жарким кострам. Тони среди них он не увидел. Тогда он вошел в вагон и, пройдя его весь и на всякий случай оглядывая пассажиров, перешел в другой тамбур. И оттуда, опять сквозь стекло, осмотрел соседний вагон — Тони там не было.

Он нашел ее лишь в конце поезда. Сначала, из тамбура, он увидел не Тоню, а ее бородатого друга. Вася сидел и держал на коленях авоську с бутылками. Его соседкой была розовощекая, рыженькая и пухленькая девица в беличьей шубке. А напротив них, у окна, спиной к Баженову, сидела Тоня. Он сразу узнал ее по вязаной шапочке и по тому бело-красному шарфу, который когда-то принес к ней домой. Она повернулась к сидевшему рядом с ней мужчине, и Баженов увидел ее лицо. Она улыбалась этому человеку и казалась веселой.

Баженов поднял воротник полушубка и прошел по вагону. В полушубке Тоня его не узнала. Да и слишком была увлечена своим собеседником. Тот рассказывал ей нечто смешное, и она хохотала.

Пройдя мимо них, Баженов закрыл за собой застекленную дверь и только тогда обернулся. Нет, там, за стеклом, Тоня, хотя и бледная, не выглядела несчастной. Ее, вероятно, вполне устраивал этот сосед, Васин друг, «нужный мужик», проявлявший к ней знаки внимания, этот удачливый дядя в куртке-дубленке и с японским транзистором на ремешке. У него были черные усики, очень красные, влажные губы и липкий взгляд человека, который возьмет все, что плохо лежит, и даже то, что лежит хорошо, но к нему слишком близко. И времени он не терял: болтая с Тоней, проворно чистил ей апельсин и протягивал дольки. Тоня брала их, смеясь, и было совсем непохоже, что она в самом деле кого-то ждала, — к примеру, Баженова…

И он отвернулся от застекленной двери. В тамбуре было холодно, вагон раскачивался и гремел. Ему хотелось курить, и вместе с сигаретной коробкой он вытащил из кармана и помятую бумажку, о которой забыл. На ней сестра написала ему адрес и телефон. Он вспомнил ее слова и, пытаясь уже не думать о Тоне, взглянул на часы. Если на первой же остановке сойти, думал он, и пересесть на встречную электричку, то можно успеть до двенадцати ночи в то шумное, людное и веселое общество, о котором ему говорила сестра. А это сейчас именно то, что нужно ему. Иначе, в тягостном одиночестве, эта ночь будет длиться для него бесконечно, как пытка.

На первой же остановке у него хватило сил покинуть вагон, даже не оглянувшись на Тоню. Но, ступив на платформу, он сразу же подошел к тому окну, где она сидела. Оттуда слышались громкие голоса. Тоня тоже смеялась, глаза у нее блестели, из-под шапочки выбилась прядь волос. Она, конечно, не знала, что он, Баженов, стоит близко к ней. Их разделяло только стекло, разрисованное морозом. И, постояв рядом с ней и убедившись, что ей хорошо и без него, он хотел было уйти совсем, — как внезапно она отвернулась от своих веселых соседей и посмотрела в окно.

Она вгляделась в темень и ночь, и в лице ее все угасло, померкло, губы сжались, улыбка исчезла, в глазах была боль и тоска: словно она вдруг сняла с себя маску, от которой безмерно устала. Сквозь ледяной узор на стекле она смотрела на эту заснеженную платформу, тускло освещенную фонарями, на лес, белевший во тьме, на какого-то человека в полушубке, стоявшего у ее окна. Она смотрела сквозь весь этот мир, не узнавая в нем никого и не видя в нем ничего, кроме своей опустошенности: для нее что-то кончилось и ушло навсегда.

Тогда Баженов приблизил лицо и взглянул ей в глаза. Она вздрогнула, не узнавая его. Он стукнул в окно: мол, это я, тебе не мерещится. Она отшатнулась, — она уже не ждала и не верила. И вдруг он ясно, в отчаянье понял: он дрогнул и отступил в бою за свою любовь.

Он еще хотел было войти обратно в вагон, туда, к Тоне. Но дверь с шумом сомкнулась, и поезд сразу же тронулся. И минуту спустя огни электрички исчезли вдали, в ночной зимней мгле.