Дом паука

ПРОЛОГ

Стенхэм покинул дом Си Джафара около полуночи. «Я вполне могу добраться и сам», — притворной улыбкой он постарался смягчить смысл своего отказа, опасаясь, что он прозвучит не в меру раздраженно и резко, хотя, посылая с ним провожатого, Си Джафар, в конце концов, всего лишь исполнял обязанности хозяина.

«Нет-нет, я действительно доберусь сам». Дело было в том, что Стенхэму хотелось проделать обратный путь одному, даже если в городе выключат все фонари. Ужин слишком затянулся, и он понимал, что в какой-то момент рискует свернуть не в ту сторону и заблудиться, но сопровождай его кто-нибудь из местных, долгий путь оказался бы продолжением вечера в гостиной Си Джафара.

Так или иначе, час был уже слишком поздний. Все мужчины-домочадцы собрались у двери, даже толпились на сырой улице, настаивая на том, чтобы кто-нибудь отправился сопровождать Стенхэма. Ритуал прощания всегда был длительным и церемонным — так, словно человек отправлялся на край света, а вовсе не на другой конец медины, и это доставляло Стенхэму удовольствие: он полагал, что именно такой и должна быть жизнь средневекового города. Однако раньше ему ни разу так настойчиво не навязывали спутника, который бы его опекал, и Стенхэм чувствовал, что не может найти этому объяснения.

Мужская фигура быстро двигалась перед ним в темноте. «И где они только нашли такого?» — подумал Стенхэм, вспоминая облик высокого бородатого бербера в лохматой горской одежде, которого он впервые увидел в тускло освещенном дворике Си Джафара. Потом ему припомнились беспокойные перешептывания, доносившиеся из дальнего угла гостиной часа полтора назад. Всякий раз, когда эти семейные споры вспыхивали в присутствии Стенхэма, Си Джафар прилагал максимум усилий, чтобы отвлечь его внимание, принимаясь за какую-нибудь долгую историю. Как правило, история эта начиналась довольно-таки многообещающе, глаза Си Джафара лучились улыбкой за двумя парами очков, но было очевидно, что внимание его целиком и полностью приковано к голосам, доносящимся из угла. Понемногу, по мере того как шепот стихал, паузы между словами росли, взгляд Си Джафара начинал блуждать, а застывшая на губах улыбка становилась бессмысленной. Конца истории Стенхэму так никогда и не доводилось услышать. «Ага!» — вдруг торжествующе восклицал рассказчик без малейшего на то повода. После чего, хлопнув в ладоши, просил подать нюхательного табаку, оранжада или сандаловых щепок для жаровни, еще больше лучась довольством, а иногда даже озорно хлопал Стенхэма по колену. Подобная комедия разыгралась сегодня вечером около половины одиннадцатого. Мысленно возвращаясь к этому эпизоду, Стенхэм решил, что на сей раз причиной послужило внезапное решение послать вместе с ним человека, который мог бы проводить его до гостиницы. Теперь он вспомнил, что сразу же после того, как споры утихли, старший сын Си Джафара, Абдельтиф, исчез куда-то примерно на полчаса; скорее всего, именно он и нанял провожатого.

Человек сидел на корточках у темного входа во дворик, когда они выходили. Стенхэм смутился, так как знал, что Си Джафар отнюдь не богат, и, хотя такая скромная услуга не могла стоить чересчур дорого, так или иначе за нее пришлось заплатить, и Си Джафар не оставил сомнений:

— Ничего не давайте этому человеку, — сказал он по-французски. — Я уже обо всем позаботился.

— Но я могу добраться и сам, — вновь запротестовал Стенхэм. — Я знаю дорогу. Вспомните, сколько раз я возвращался один.

— Нет-нет, что вы, — вдруг вполголоса принялись уговаривать его четыре сына Си Джафара, его двоюродный брат и зять, сам же старик ласково погладил Стенхэма по руке.

— Так лучше, — сказал он и с забавной церемонностью поклонился. Возражать было бесполезно. Мужчина не отпустит его до самой гостиницы, а там препоручит заботам портье, после чего растворится в ночи, вернется в темноту, из которой возник, и Стенхэм никогда его больше не увидит.

На улицах не было ни души. Стенхэм подумал, что можно было бы пройти и более людными местами, но его спутник очевидно предпочитал пустынные улицы. Стенхэм вытащил маленький фонарик-движок и стал нажимать на ручку, направляя тусклый луч под ноги провожатому. Жужжание фонарика, похожее на стрекот насекомого, заставило проводника обернуться и удивленно взглянуть на Стенхэма.

— Свет, — сказал Стенхэм.

— Слишком шумит, — недовольно проворчал проводник.

Стенхэм улыбнулся и сунул фонарик обратно в карман.

Тусклый луч погас. Как этим людям нравятся всякие игры, подумал Стенхэм. Вот этот, например, играет сейчас в гангстеров и полицейских, вечно они кого-нибудь выслеживают, либо, наоборот, сами становятся объектами слежки. «Восточная страсть все усложнять, запутанные узоры, арабески», — уверял его Мосс, однако Стенхэм не был уверен, что дело в этом. С тем же успехом это могло быть потаенное чувство вины. Он попытался было отстоять эту мысль, но Мосс поднял его на смех.

Немощеные улочки шли под уклон. В городе не было ни фута ровной земли. Стенхэму приходилось идти, напрягая икры, перенося всю тяжесть тела на пальцы ног. Вокруг стояла глубокая тишина, нарушаемая только шарканьем его подошв. Босой проводник двигался бесшумно. Время от времени, когда они выходили из крытых переходов, редкая капля дождя тяжело падала с неба, словно всего в нескольких футах над землей было натянуто незримое влажное полотно. Впрочем, незримым было все: земля под ногами, стены домов, небо. Стенхэм резко нажал на ручку фонарика, и перед ним на мгновение возникла, быстро поблекнув, фигура идущего впереди человека в бурой джеллабе и его огромная тень, выросшая на балках, подпиравших крышу галереи. Проводник снова протестующе заворчал.

Стенхэм улыбнулся: непостижимые реакции мусульман забавляли его, и он всегда относился к ним снисходительно, поскольку, по его собственным словам, ни один немусульманин не постиг мусульманское сознание настолько, чтобы судить о нем безошибочно. «Они очень, очень далеки от нас, — любил повторять он. — Мы даже отдаленно не можем себе представить, что руководит ими». Говоря так, он отчасти лицемерил. На самом деле, он главным образом надеялся убедить других в существовании этого непреодолимого водораздела. Сам факт, что в таком случае он мог позволять себе намеки на верования и побуждения, управляющие людьми на той стороне, придавал ему уверенность в собственных попытках разобраться в них и некоторое чувство превосходства, которое, по его мнению, он заслужил, столько лет терпеливо снося суровую обрядовость марокканской жизни. Претендуя на знание, которым другие не обладали, он давал себе небольшую поблажку, закрепляя за собой право старшинства. Втайне он был уверен, что марокканцы — самые обычные люди, что различия по большей части состоят в ритуале и особенностях поведения и даже тонкая магическая завеса, сквозь которую марокканцы смотрят на жизнь, не придает их восприятию особой остроты. Ему было приятно, что этот безымянный босоногий бербер ведет его самыми темными, самыми глухими закоулками; то, почему этот человек предпочитал подобную таинственность, ровно ничего не значило. Это было кошачье, ночное племя. Не случайно в Фесе почти не было собак. «Интересно, подметил ли это Мосс?» — подумал Стенхэм.

У него то и дело возникало отчетливое ощущение, что улицы и небольшие площади, по которым они проходят, прекрасно ему знакомы, но даже если это и было так, то угол, под которым они возникали, был неожиданным, и знакомые стены (если это действительно были знакомые стены) представали до неузнаваемости искаженными в беглом, быстро меркнущем луче света, падавшем на них. Стенхэм даже начинал подумывать, уж не произошла ли на центральной станции серьезная авария: электричество было полностью отключено, иначе было бы невозможно идти так долго, не встретив ни одного зажженного фонаря. Однако он привык передвигаться по городу в темноте. Он знал его вдоль и поперек и мог бы с завязанными глазами пройти по любому маршруту. И действительно, блуждания по ночной медине во многом напоминали игру в жмурки: прежде всего, приходилось полагаться на слух. Он знал даже, какой именно звук издавал каждый из отрезков знакомого пути, когда идешь по нему ночью. Двумя основными звуковыми ориентирами были его собственные шаги и звук текущей вдоль стен воды. Шаги звучали бесконечно разнообразно в зависимости от твердости земли, ширины прохода, высоты и конфигурации стен. На аллее Лемтийин, между сыромятней и маленькой мечетью, было одно место с удивительным эхом: упругие металлические звуки вибрировали, отражаясь от стен, складываясь в мелодию пистолетной пальбы. Были места, где шаги словно поглощались тишиной, места, где они звучали громко, раздельно и компактно, мгновенно стихая, или такие — особенно когда он проходил по пустынным галереям, — где каждый последующий шаг звучал на неуловимую долю выше, образуя плавно восходящую гамму, пока выступ стены или неожиданный туннель не разрушали складный музыкальный узор, начиная новую часть долгого ноктюрна, который мало-помалу расцветал своей гармонией. То же происходило и с водой, бегущей по бесчисленным руслам в расселинах земли и камня. Редко когда показываясь на глаза, но постоянно присутствуя где-то рядом, она стремительно бежала под покатыми, уступистыми проулками, то журча, то размеренно капая, то всплескивая возле садовой ограды или вырываясь на поверхность веером брызг, наподобие фонтана, то с высоким гулким звуком стекая в невидимый резервуар, то вдруг привольно разливаясь речным притоком, с ревом несущимся по камням (так что порой холодная изморось, которую порывом ветра переносило через стену, влажной испариной оседала на лице), то, как здесь, возле пекарни, упираясь в плотину, превращалась в тихую запруду, где плавали крысы.

Слушая эти две звуковые дорожки — шум шагов и шум воды — одновременно и достаточно часто, Стенхэм полагал, что знает их наизусть. Однако теперь все изменилось, и он понял, что до сих пор знал только одну мелодическую линию, одну определенную последовательность, части которой, изъятые из привычного контекста, становились неузнаваемы. Так, например, он знал, что для того, чтобы оказаться настолько близко к главному притоку реки, они должны были пересечь улицу, ведущую от мечети Каруин к зауйе Си Ахмеда Тиджани, но сейчас он никак не мог определить, когда именно это произошло. Он не узнавал ничего кругом.

Внезапно он понял, где они находятся: это была узенькая улочка, идущая по насыпи у реки, прямо под мощными стенами фундука Эль-Йихуди. Это было им совсем не по дороге, вдалеке от любого мыслимого маршрута, связывавшего дом Си Джафара с гостиницей.

— Как мы сюда попали? — спросил он возмущенно.

Ответ бербера прозвучал неожиданно резко: «Иди и помалкивай».

«Впрочем, они всегда такие», — напомнил он сам себе. Его не переставала изумлять присущая местным жителям любопытная смесь изощренной учтивости и неприкрытой грубости, и он едва не рассмеялся вслух, вспоминая, как нелепо прозвучали сказанные несколько мгновений назад слова «Rhir zid о skout». Еще несколько минут, и они обогнули фундук Эль-Йихуди и теперь шли садом между влажными от росы банановыми пальмами; тяжелые и плотные, обмахрившиеся по краям листья, стоило их задеть, окатывали потоками холодных капель. «Сегодня Си Джафар превзошел сам себя». Стенхэм решил позвонить ему завтра же и поделиться анекдотом. Zid о skout. В ближайшую пару недель это будет шутливым присловьем во время чаепитий, и все семейство сможет вволю повеселиться.

Капризы летней ночи. В воздухе ощущалась почти такая же стылость, как ранней весной. Большое пухлое облако перевалило через Джебель Залагх, нависло над городом, точно низкая кровля, и превратило его в огромную комнату, недвижный воздух которой насквозь пропах сырой землей. Когда Стенхэм со своим спутником молча поднимались по улицам, ведущим к вершине холма, где-то над их головами ухнула сова.

Подойдя к воротам гостиницы, Стенхэм нажал кнопку звонка, проведенного к маленькой комнатушке рядом с канцелярией, где сидел портье. «Вряд ли зазвонит, — мелькнула мысль, — ведь электричество отключено». Но тут же Стэнхем вспомнил, что в гостинице собственная система электропитания. Обычно проходило не менее пяти минут, прежде чем во дворе появлялся свет, и еще две-три, прежде чем портье добирался до ворот. Сегодня свет появился мгновенно. Стенхэм вплотную приблизился к высоким воротам и заглянул в щель. Портье стоял в дальнем конце двора и с кем-то разговаривал. «Ah, oui»[4], — донеслось до Стенхэма. Европеец во дворе гостиницы, да еще в такой час? — подумал он не без любопытства и постарался разглядеть, кто бы это мог быть. Но портье уже подходил к воротам. Как нашкодивший мальчишка, Стенхэм проворно отскочил в сторону, засунул руки в карманы и принялся как ни в чем не бывало поглядывать по сторонам. Тут он заметил, что провожатый исчез. Даже звука удаляющихся шагов не было слышно; исчез — и как не бывало. Тяжелая задвижка отъехала в сторону, и на пороге возник портье в защитного цвета накидке и белой чалме, с привычно встревоженным лицом.

— Bonsoir, M'sip Stonamm[5]. Он изъяснялся по-французски и арабски вперемешку, и невозможно было предугадать, какой из этих языков он выберет. Приветствуя портье, Стенхэм окинул взглядом двор, пытаясь обнаружить его собеседника. Однако двор был пуст. Две машины по-прежнему стояли на своих местах: гостиничный автофургон и старый «ситроен» — собственность управляющего, — на котором тот, впрочем, никогда не ездил.

— Быстро вы сегодня, — сказал Стенхэм.

— Oui, M'sio Stonamm[6].

— Наверное, были во дворе, рядом с воротами.

— Non, m'sio[7], — поколебавшись, ответил портье.

Стенхэм не стал донимать его дальнейшими расспросами, чтобы попусту не раздражаться. Ложь в здешних местах — не ложь, а всего лишь условный оборот, формула вежливости, долгий окольный путь, возможность учтиво выразить мысль «Не суйтесь не в свое дело».

Ключ был в кармане, так что Стенхэм сразу поднялся в свой номер, слегка стыдясь, что взялся подглядывать. Однако стоя у себя в комнате в башне и глядя на раскинувшийся внизу невидимый город, он нашел оправдание своему излишнему любопытству. И не только явная ложь портье не давала ему покоя, гораздо больше его занимало то, что она словно складывалась в единое целое со странным поведением бербера: с совершенно ненужными блужданиями, с грубым требованием держать язык за зубами, с необъяснимым исчезновением, лишившим Стенхэма возможности вручить провожатому тридцать франков, которые он держал наготове. Но и это не все, решил Стенхэм, мысленно возвращаясь к Си Джафару. К тому, как вся семья торжественно заклинала его не возвращаться в гостиницу одному. И это тоже казалось частью общего заговора. «Все они сегодня ночью с ума посходили», — удовлетворенно подумал Стенхэм. Он не желал связывать все эти странности воедино, объясняя их охватившим город напряжением. Напряжение это воцарилось с того самого дня, год тому назад, когда французы, проявив еще большее, чем обычно, легкомыслие, низложили султана, и Стенхэм знал, что оно не ослабло. Но это было уже из области политики, а политика существует только на бумаге, и, уж конечно, политические события 1954 года не имели никакой связи с таинственным средневековым городом, который он знал и любил. Было бы слишком просто установить логическую взаимосвязь между умозрительным знанием и тем, что он видел, — Стенхэму больше нравилось представлять это игрой собственного воображения.

Каждую ночь, после того как Стенхэм запирал дверь своей комнаты, портье поднимался в башню ancien palais[8] и один за другим выключал светильники в коридорах. Когда он спускался к себе и звуки его шагов окончательно смолкали, в башне воцарялась глубокая тишина ночи, нарушаемая, если было ветрено, разве что шелестом тополиной листвы, доносившимся из сада. Сегодня Стенхэм, как обычно, услышал медленную поступь портье, поднимавшегося по лестнице, но вместо привычного щелчка выключателя на стене, за дверью возникла легкая заминка, а затем раздался негромкий стук. Стенхэм еще не успел раздеться, только снял галстук. Нахмурившись, он открыл дверь. Портье встретил его извиняющейся улыбкой — и, уж конечно, не потому, что его терзали угрызения совести из-за недавней лжи, отметил про себя Стенхэм, глядя на сокрушенное выражение его лица. За пять сезонов, прожитых в этой гостинице, Стенхэму ни разу не приходилось видеть иного. Смысл его, по всей видимости, сводился к тому, что даже если все в мире будет идти своим чередом, то все равно рано или поздно он состарится и умрет — этот маленький ночной портье из дворца Меринидов. На сей раз он заговорил по-арабски.

— Smatsi[9]. Меня послал мусью Мосс. Он хотел бы знать, не сможете ли вы навестить его.

— Сейчас? — недоверчиво спросил Стенхэм.

— Да, сейчас.

Портье рассмеялся, и в смехе его послышались неодобрительные нотки — впрочем, достаточно добродушные, как бы дающие понять, что и он, портье, тоже понимает, что в жизни бывает всякое.

Первой мыслью Стенхэма было: я не должен позволять Моссу подобного рода выходки. Выдержав паузу, он громко спросил:

— Где сейчас месье Мосс?

— У себя в комнате. Номер четырнадцатый.

— Номер я знаю, — сказал Стенхэм. — Вы не спуститесь к нему передать мой ответ?

— Разумеется. Сказать, что вы придете?

— Хорошо, только на минутку, — вздохнул Стенхэм.

Конечно, этого портье не передаст — просто скажет Моссу, что мусью Стонам придет, и исчезнет.

— Ouakha[10], — произнес с поклоном портье и закрыл за собой дверь. Стоя перед зеркальной дверцей шкафа, Стенхэм снова повязал галстук. Впервые Мосс отправлял к нему посыльного в столь поздний час, и Стенхэм гадал, что могло заставить англичанина отступить от строгого кодекса приличий. Он взглянул на часы: двадцать минут второго. Скорее всего, Мосс начнет с цветистых извинений за то, что помешал его работе, даже если сам в это не верил: Стенхэм старательно создавал у своих знакомых впечатление, что работает от зари до зари. Это обеспечивало ему уединение; кроме того, если день выдавался непогожий, он ложился рано и дописывал лишнюю страничку романа, еще далекого от завершения. Дождь и ветер, бушевавшие в темноте за окном, обычно будоражили его, помогая преодолевать усталость. Сегодня, так или иначе, он все равно не стал бы работать: было уже слишком поздно. День в Фесе начинался задолго до зари, и Стенхэму доставляла глубокое беспокойство мысль о том, что ему не удастся уснуть до того, как ранний призыв к молитве вызовет громогласную петушиную перекличку, которая мало-помалу охватит весь город и не стихнет до самого рассвета. Если ему не удастся поймать сон, прежде чем раздастся пение муэдзинов, с надеждой уснуть придется окончательно распроститься. В это время года они начинали около половины четвертого.

Стенхэм взглянул на лежащие на столе отпечатанные страницы, поставил на них массивную фарфоровую пепельницу и повернулся, чтобы идти. Затем, еще раз подумав, переложил рукопись в ящик. Подойдя к двери, он бросил беглый тоскливый взгляд на кровать и, выйдя в коридор, запер дверь за собой. К ключу был прицеплен тяжелый никелированный брелок, лежавший в кармане, точно ледышка. Из узкого проема башенной лестницы тянуло сильным сквозняком. Стенхэм старался спускаться как можно тише (хотя потревожить было некого), пересек полутемный холл и вышел на террасу. Падавший из вестибюля свет растекался по влажному мозаичному полу. Редкий дождь прекратился, дул легкий ветерок. В нижнем саду стояла полная тьма; идя вдоль тонкой кованой решетки, окружавшей пруд султана, Стенхэм добрался до внутреннего дворика, где порой, в погожие дни, они с Моссом обедали. Фонари над высокой дверью четырнадцатого номера не были погашены, тонкие полоски света падали сквозь щели закрытых ставен. Стенхэм постучал, спугнув какую-то зверушку — крысу или, может быть, хорька, — и она пустилась наутек, шурша травой и опавшими листьями. Мужчину, который открыл дверь и, отступив в сторону, застыл, пропуская Стенхэма, он никогда раньше не видел.

Мосс стоял посреди комнаты, прямо под большой люстрой, и нервно поглаживал усы, глаза глядели испуганно. Единственное чувство, в котором Стенхэм сейчас отдавал себе отчет, было искреннее желание оставаться там, где он был несколько секунд назад — в темноте, за дверьми номера.

— Добрый вечер, — обратился он к Моссу небрежно добродушным тоном, не обращая внимания на стоявшего рядом мужчину. Но напряженное выражение не покидало лицо Мосса.

— Будьте так любезны, Джон, проходите, — сухо произнес он. — Я должен вам кое-что сообщить.