Дом паука

Глава первая

Весеннее солнце пригревало сад. Скоро оно скроется за высокими зарослями тростника, окаймлявшими шоссе, потому что было уже за полдень. Амар лежал под старым фиговым деревом, невидимый в высокой траве, все еще влажной от ночной росы. Он сравнивал свою жизнь с тем, как жили его друзья, и думал о том, что уж его-то жизнь точно самая незавидная. Он знал, что это греховные мысли: человеку не дозволено рассуждать подобным образом, и Амар никогда не высказал бы вслух неутешительный вывод, к которому пришел, даже несмотря на то, что он облекся в слова у него в уме.

Окружавшие его деревья, кустарник, трава и небо у него над головой — все в мире пребывало на своем надлежащем месте. Однако с того момента, как он испытал великое разочарование в своей короткой судьбе, ко всему примешался горький вкус неудовлетворенности. Мир был прекрасен со всеми своими живыми тварями, рыщущими по земле и парящими в поднебесье, с цветами и плодами, которыми Аллах великодушно одарил человека, но в глубине души Амар чувствовал, что на самом деле все это принадлежит ему, что только он один имеет на все это право. Именно те, другие люди всегда делали его жизнь несчастливой. Лениво привалившись к стволу дерева, он осторожно обрывал один за другим лепестки розы, которую сорвал полчаса назад в саду. Времени на то, чтобы решить, что делать дальше, у него уже почти не осталось.

Если он собирался бежать, то надо было делать это как можно скорее. Но Амар уже понял, что Аллах не собирается открыть, что ему суждено. Ему предстояло самому узнать об этом, совершая то, что было предначертано. Все будет идти своим чередом. Когда длинные тени побегут по земле, он встанет и выйдет на шоссе, потому что сумерки приманивают злых духов, таящихся в деревьях. А когда он окажется на дороге, у него уже не будет иного выбора, кроме как идти домой. Ничего не оставалось: он вернется домой, и отец снова изобьет его. И вовсе не страх перед болью удерживал Амара от того, чтобы пойти прямо сейчас и все поскорее кончилось. Сама по себе боль была ничто, пустяк, она могла даже доставить радость, если ему удастся выдержать порку, ни разу не вскрикнув, потому что его враждебное молчание в каком-то смысле означало победу над отцом. После этого Амару всегда казалось, что он стал сильнее и лучше готов к очередному испытанию. Но внутри все равно оставался горький осадок, нечто, заставлявшее его чувствовать себя еще более покинутым и одиноким. Так что вовсе не боязнь боли и не страх одиночества удерживали его в саду, невыносимой была мысль о том, что он ни в чем не виноват, а его унизят, обойдясь как с виновным. Больше всего его пугало собственное бессилие перед лицом несправедливости.

Теплый ветерок, дувший над холмами и долинами со стороны Джебель Залагха, прокрался между стеблями тростника в сад и всколыхнул гладкие плоские листья над головой Амара. Порыв его ласково, словно заигрывая, коснулся затылка юноши, и быстрая дрожь пробежала по всему его телу. Сжав зубами лепесток розы, он растер его во влажную кашицу. Амар знал, что кроме него здесь никого нет и вряд ли кто сюда заглянет. Сторож видел, как он прошел, и ничего не сказал. В некоторых садах попадались и такие, которые гоняли ребятню, мальчишки знали их всех. Этот сад считался «хорошим», потому что сторож никому и слова не говорил, разве что прикрикнет на собаку, чтобы не лаяла на чужих. Сейчас старик спустился в нижнюю часть владения, к реке. Если не считать грохота грузовиков, проезжавших по шоссе и невидимых из-за тростника, в этом уголке сада царила полная тишина. Поскольку Амару даже представить было жутковато, что может твориться в таком месте, когда стемнеет, он поскорее сунул ноги в сандалии, встал, встряхнул и внимательно оглядел свою джеллабу, потому что она принадлежала его брату и он терпеть не мог носить ее; наконец, перекинув ее через плечо, проскользнул в ту же щель в густых зарослях тростника, через которую забрался сюда.

На дороге солнце припекало, и ветер дул сильнее. Амар прошел мимо двух мальчуганов: длинными бамбуковыми палками они оббивали ветви шелковицы, а парень постарше собирал еще незрелые ягоды и складывал их в капюшон своей джеллабы. Вся троица была настолько увлечена своим делом, что даже не заметила Амара. Впереди дорога круто сворачивала. И там, вдали, по ту сторону долины лежал Джебель Залагх. Он всегда казался Амару похожим на царя в пышном облачении, восседающего на престоле. Несколько раз в разговоре с приятелями Амар употребил это сравнение, но никто не понял его. Даже не взглянув на гору, они говорили: «Ну, ты чокнутый!» или «Вечно ты придумываешь», или попросту поднимали его на смех. «Они считают, что так хорошо знают мир, что на него можно уже больше и не смотреть», — думал в таких случаях Амар. И это на самом деле было так: большинство его друзей раз и навсегда решали про себя, что такое мир, что такое жизнь и уже не удосуживались хотя бы раз оглянуться вокруг, чтобы проверить, правы они или нет. А происходило так потому, что они ходили в школу, кое-кто даже успел ее закончить, умели писать и даже разбирать написанное, что куда более трудно. Некоторые из них знали наизусть Коран, хотя, само собой, едва понимали его смысл, потому что это самое-самое трудное, доступное только великим мира сего. А понять его целиком вообще никому не под силу.

«В школе учат тому, как понимать мир, и если ты это усвоил, то раз и навсегда», — говорил Амару отец.

«Но допустим, что мир изменится, — подумал тогда Амар. — Чего будут стоить твои знания?» Однако он постарался, чтобы отец не догадался о его мыслях. Он никогда сам не заговаривал со стариком — только если тот к нему обращался. Нрав у Си Дрисса был суровый, и он хотел, чтобы сыновья относились к нему точно с таким же почтением, какое он сам оказывал своему отцу лет шестьдесят назад. Лучше было держать свое мнение при себе, если у тебя его не спрашивали. Несмотря на то, что жизнь в доме могла быть легче и проще, будь его родитель благодушнее, Амар гордился уважаемым положением отца. Самые богатые, самые важные люди квартала сами приходили к нему, целовали край его одежды и хранили молчание, пока он говорил. Так уж было предопределено, чтобы Амару достался строгий отец, и ничего тут не поделаешь, оставалось только благодарить Аллаха. И все же он знал, что если когда-нибудь захочет бросить отцу серьезный вызов, старик поймет, что сын прав, и пойдет на мировую. Амар обнаружил это, когда отец впервые отправил его в школу. С первого же дня она так не понравилась мальчику, что он вернулся домой и заявил, что никогда больше туда не вернется, на что старик только вздохнул и призвал Аллаха в свидетели того, что самолично отвел ребенка в школу на попечение ааллема и что теперь не отвечает за дальнейшее. На следующий день он разбудил Амара на заре и сказал ему: «Если не хочешь учиться — работай». И отвел его на принадлежавшую дяде Амара фабрику одеял в Аттарине — работать на ткацком станке. Это было не так тяжело, как в школе, потому что Амару не приходилось сидеть неподвижно, однако и здесь он не надолго задержался: не дольше, чем в дюжине остальных мест, где ему приходилось с тех пор работать. Через пару недель он отправлялся подыскивать себе занятие поувлекательнее, мало заботясь о том, что почти никогда не получает платы за труд. Жизнь дома свелась к непрестанной борьбе против того, чтобы его отправили на какую-нибудь новую работу, которую придумывал для него отец.

Так и случилось, что Амар, единственный из всех своих приятелей, так и не выучился писать и читать то, что пишут другие. Правда он ничуть об этом не сожалел. Если бы его семья не принадлежала к роду Чорфа, потомкам самого Пророка, жизнь Амара наверняка сложилась бы проще. Отец с такой яростной настойчивостью не заставлял бы его изучать законы их веры, не вел бы бесконечные разговоры о необходимости строжайшего повиновения. Но старик решил, что если уж сыну суждено быть неграмотным (само по себе это не являлось серьезным недостатком), пусть хоть будет сведущ в нравственных установлениях ислама.

Шли годы, и Амар обзавелся новыми друзьями подстать себе — мальчиками из самых бедных семей, где вопрос о школе вообще никогда не вставал. Когда ему теперь случалось встречаться с прежними друзьями и разговаривать с ними, они казались ему похожими на старичков, и ему становилось скучно; когда же новые приятели, ни минуты не сидевшие на месте, играли и дрались друг с другом так, словно на кону стояла их жизнь, Амару это казалось вполне понятным.

Огромное значение в жизни Амара имело то, что у него была своя тайна. Тайну эту даже не было нужды скрывать, потому что все равно никто бы ее не обнаружил. Но Амар знал о ней и жил ею. Тайна заключалась в том, что он совершенно не похож на прочих людей и обладает силами, неподвластными никому. Уверенность в этом давала ему ощущение, что он владеет сокровищем, надежно скрытым от глаз мира, а это, в свою очередь, значило куда больше, чем просто иметь бараку. Многие из рода Чорфа располагали подобной властью. Если кто-нибудь вдруг заболевал, впадал в беспамятство или в него вселялся чужеродный дух, даже Амар часто мог исцелить его, коснувшись больного рукой и пробормотав над ним молитву. В его семье дар бараки был очень силен, настолько, что хотя бы один человек из каждого поколения становился целителем. И дед его, и отец занимались только одним: принимали у себя дома непрестанный поток людей, приходивших за исцелением. Поэтому не было ничего удивительного в том, что на сей раз дар достался Амару. Но это было не совсем то, что он имел в виду, твердя про себя, что отличается от прочих. Конечно, он всегда знал о своей тайне, но прежде она не так уж много для него значила. Теперь, когда ему исполнилось пятнадцать и он стал взрослым, тайна день ото дня приобретала все большую важность. Он обнаружил, что сотню раз на дню в голову ему приходят мысли, которые вряд ли посещают обычных людей, но тут же сообразил, что если хочет рассказать о них кому-нибудь — а ему действительно хотелось, — то это следует делать шутливо, чтобы не вызвать подозрения. И все же однажды, в порыве восхищения, он забылся и воскликнул: «Взгляните на Джебель Залагх! У Султана на плече облако!» «Совсем чокнулся», — ответили приятели, но ему было все равно. В следующий раз он постарается не забыть и об их мире и скажет что-нибудь насчет конкретных вещей, которые их интересуют. Тогда они рассмеются, и он будет счастлив.

Сегодня облаков вокруг Джебель Залагха не было видно. Крохотные оливковые деревца на его вершине четко рисовались на фоне огромного, равномерно синего неба, и в тысячах ущелий и лощин, избороздивших его голые склоны, уже появились глубокие вечерние тени. Узкая ниточка дороги вилась внизу, у подножия округлого холма, крохотные фигурки в белом медленно, очень медленно поднимались по ней. Какое-то время Амар стоял, глядя на них: то были сельские жители, возвращавшиеся в свои деревни. На мгновение ему страстно захотелось перестать быть самим собой, стать одним из них — человеком, живущим простой, безвестной жизнью.

Веретено фантазии понемногу раскручивалось. Если бы он, Амар, был джибли, деревенским, то при его уме — а он знал, что умен, — он скоро скопил бы больше денег, чем кто бы то ни было в его кабиле. Он скупал бы все новые и новые земли, нанимал бы все больше работников, а когда французы попытались бы купить у него его земли, он отказал бы им, какие бы богатства они ему ни сулили. Тогда крестьяне стали бы уважать его, имя его приобретало бы все большую известность, разносясь по округе, и люди приходили бы к нему как к коади за помощью и советом, которые он великодушно давал бы каждому. Рано или поздно настал бы день, когда к нему явился бы какой-нибудь француз с предложением сделать его саидом, Амар представил, как в ответ он от всей души весело рассмеялся бы и сказал: «Но я уже и так больше, чем просто саид для моего народа. Чего ж мне еще желать?» Сбитый с толку француз попытался бы опутать его сетью хитроумных уловок: снижением налогов, девушками из далеких племен, апельсиновой рощей, усадьбой, дарственной на доходный дом в Дар Эль-Бейде и баснословными суммами денег, но он все так же весело смеялся бы, повторяя, что ему не нужно ничего, кроме того, что у него уже есть: уважения его народа. Француз, конечно, будет удивлен и заинтригован (разве хоть один марокканец когда-нибудь заявлял подобное?) и уйдет, затаив в сердце страх, а весть о торжестве Амара быстро разнесется повсюду, достигнет даже Рхавсаи и Таунат, и люди узнают о молодом джибли, которого французам не удалось подкупить. Султан тайно прикажет отправить за ним, чтобы посоветоваться о делах в тех краях, которые он так хорошо знал. Амар будет держаться просто и почтительно, но не подобострастно, и султану это покажется очень странным, поначалу он даже немного рассердится, пока Амар, стараясь не быть чересчур многословным, не объяснит ему, что его отказ пасть ниц — всего лишь следствие того, что он понял, что султаны, несмотря на все свое величие, такие же люди, как и все остальные — смертные и способные ошибаться. На монарха произведет впечатление мудрость Амара и то, что он не боится говорить такие вещи, и он предложит Амару остаться при дворе. Мало-помалу слухи о нем распространятся повсюду, и султан станет ценить его даже больше, чем самого Эль-Мохри[11]. А потом настанет трудная минута, когда султан не сможет принять решение сам. Амар же будет наготове. Без колебаний он встанет у кормила власти и возьмет все под свой контроль. В этот момент могут возникнуть определенные трудности. Он разрешит их так, как всегда решали свои проблемы все великие люди: полагаясь исключительно на самого себя. Он представил, как с печалью на лице подписывает указ о казни султана: это должно свершиться во имя народа. И потом, в конце концов, султан был всего лишь Алауит из Тафилалета[12] — то есть, попросту говоря, узурпатор. И всем это было известно. В Марокко были люди, которые имели куда больше оснований править, включая любого из членов семьи самого Амара, ибо они принадлежали к роду Дриссов — потомков первой династии[13], единственных правомочных престолонаследников.

Фигурки людей вдали медленно поднимались по склону холма. Возможно, им придется идти всю ночь, и они доберутся домой только после восхода солнца. Амар неплохо знал крестьянскую жизнь, он долгое время прожил в усадьбе отца в Хериб-Джераде, потом ее пришлось продать, но и после этого они каждый год ездили туда собирать причитавшуюся семье долю урожая. Что касается Амара, то смешанное с любопытством презрение, которое горожане испытывают к сельским жителям, было у него окрашено чувством уважения. Если горожанин, задолго до того как приступить к делу, начинал повсюду трезвонить о своих намерениях, то крестьянин без лишних слов просто делал то, что нужно.

По-прежнему не сходя с места, окидывая взглядом огромное пространство голой залитой солнцем земли, следя за карабкающимися по склону фигурками, Амар не переставал обдумывать свое злосчастное положение. Если бы только его старший брат, идя по переулку Мулая Абдаллаха, в какой-то роковой момент случайно не обернулся, то он, Амар, мог бы сейчас купаться в реке, или играть в футбол за воротами Баб Фтех, или попросту спокойно сидеть на крыше дома, наигрывая на дудочке, и не испытывал бы гнетущего чувства страха. Но Мустафа обернулся и увидел его в этом запретном месте среди нарумяненных женщин. А на следующий день, подойдя к Амару, потребовал у него двадцать риалов. Денег у Амара не было, и ему неоткуда было их взять. Он пообещал Мустафе, что будет выплачивать ему эту сумму понемногу, как только удастся раздобыть хоть что-то, однако Мустафа, столь же смышленый, сколь и безжалостный, был себе на уме, и будущее его не интересовало. Он не собирался ничего говорить про Амара, об этом не могло быть и речи. Отец больше разгневается на предателя, чем на его жертву. Сегодня утром Мустафа сказал Амару: «Ну что, достал деньги?», а когда Амар отрицательно покачал головой, добавил: «На заходе солнца я буду в кафе Хамади. Принеси деньги или берегись отца, когда вернешься домой».

Денег Амар не достал, и в кафе Хамади — выслушивать новые угрозы — он тоже не пойдет. Он сейчас же вернется домой и примет побои, чтобы они поскорее стали частью прошлого, а не будущего. Услышав за собой предупреждающий звонок велосипеда, он обернулся и увидел знакомого паренька. Парень остановился, и Амар пристроился на раме впереди него. Они ехали по дороге, петляющей по залитой солнцем долине, и Джебель Залагх был виден то справа, то слева.

— Тормоза в порядке? — спросил Амар. У него мелькнула мысль, что, пожалуй, было бы приятнее грохнуться в канаву или скатиться с холма, чем в целости и сохранности добраться до ворот своего квартала. Может быть, по выходе из больницы его ожидало бы прощение.

— Тормоза отличные, — ответил паренек. — А ты что, боишься?

Амар презрительно рассмеялся. Они переехали через мост, и дорога пошла ровнее. Парень приналег на педали. Когда дорога стала подниматься от реки к повороту на Тазу, он уже почти выбился из сил. Амар соскочил с рамы, попрощался и, чтобы срезать путь, пошел через гранатовую рощу. У него самого никогда не было велосипеда, сын обнищавшего фкиха[14] и надеяться на такое не мог. Деньги шли только к тем, кто занимался куплей-продажей. Сыновья лавочников могли покупать себе велосипеды, Амару же оставалось время от времени брать велосипед напрокат, потому что люди, которых отец лечил святыми словами молитв и заклинаниями, расплачивались с ним медяками, а когда заходил человек побогаче, готовый щедро оплатить лечение, Си Дрисс проявлял железную волю и неизменно отказывался от вознаграждения.

«Когда Аллах посылает тебе деньги, — не раз повторял отец, — ты не должен тратить их на велосипеды и прочие назарейские штучки. Купи себе хлеба насущного и возблагодари Его за то, что Он тебе его дал». «Хамдулла»[15], — отвечал Амар.

Пройдя через ворота Баб Фтех, он несколько минут наблюдал, как люди в кафе играют в карты. Затем поплелся домой. Впустившая его мать значительно взглянула на него, и тут же он заметил стоявшего у колодца отца. Мустафы нигде не было видно.

Глава вторая

— Иди наверх, — сказал отец и первый ступил на узкую лестницу с провалившимися ступенями. Войдя в меньшую из двух комнат, он включил свет. — Садись на матрас, — скомандовал он, указывая в угол. Амар повиновался. Все внутри у него дрожало, он не смог бы вымолвить ни слова, скованный волнением и ужасом, мало того, он не понимал даже, что именно — непреодолимую ненависть или всепоглощающую любовь — испытывает он к этому старику, который, подобно башне, грозно возвышался над ним и глаза которого пылали яростью и гневом. Отец принялся медленно разматывать длинную чалму, пока не показался бритый череп. Одновременно он заговорил.

— На сей раз ты совершил непростительный грех, — произнес он, не спуская с Амара страшных глаз. Остроконечная седая борода выглядела странно без дополнявшей ее чалмы. — Только ад ожидает такого мальчишку, как ты. Все деньги в доме — все, что было для того, чтобы купить хлеба твоему отцу и твоим родным. Сними джеллабу. — Амар снял одежду, старик вырвал ее у него из рук, попутно заглянув в капюшон. — Сними шаровары. — Амар расстегнул ремень — штаны упали на пол — и одной рукой прикрыл свою наготу. Отец обшарил карманы, не найдя ничего, кроме сломанного перочинного ножа, который Амар всегда носил с собой.

— Давай сюда деньги! Все! — выкрикнул старик.

Амар промолчал.

— Где они? Где? — С каждым словом голос становился все пронзительнее. Стоя неподвижно, Амар глядел отцу в глаза, в полуоткрытый рот. Ему хотелось столько всего сказать, но сказать было нечего. Ему показалось, что весь он обратился в камень.

С поразительной для его лет силой старик швырнул Амара на матрас и, выдернув из брюк ремень, принялся хлестать его пряжкой. Чтобы защитить лицо и голову, Амар перевернулся на живот и прикрыл руками затылок. Тяжелые удары обрушивались на его пальцы, плечи, спину, ягодицы, икры.

— Я убью тебя! — завопил отец. — Лучше тебе умереть!

Надеюсь, он действительно убьет меня, подумал Амар. Казалось, удары падают на него откуда-то издалека. И словно какой-то голос нашептывал ему: «Это боль», — и Амар соглашался, но не верил. Старик умолк, вкладывая все свои силы в удары. За свистом ремня и звуком впивавшейся в его тело пряжки Амар слышал, как кот на террасе призывно орет «Рао… рао…рао…», где-то кричат дети и по радио передают старую пластинку Фарид аль-Атраша. До него доносился запах тахина, который его мать готовила внизу, во дворе: корица и лук. Удары не прекращались. Внезапно Амар почувствовал, что должен немедленно перевести дыхание: он ни разу не вздохнул с того момента, как его свалили на матрас. Он глубоко вздохнул, и его тут же вырвало. Амар поднял голову, постарался пошевелиться, но боль вновь ткнула его лицом в матрас. Ритмичные удары продолжали сыпаться на него — с большей или меньшей силой, он не мог бы сказать. Лицо его размазывало рвоту по матрасу, а перед внутренним взором возникло видение. Амару казалось, что он бежит по бульвару Поймиро в Виль Нувель, сжимая в руках саблю. Всякий раз, когда он пробегал мимо какого-нибудь магазина, стекло витрины мелко дребезжало. Француженки пронзительно вопили, мужчины стояли, застыв. Амар сыпал удары направо и налево, снося одну голову за другой, и ярко-алая кровь фонтаном била из перерубленных шей. Яростное упоение обдавало его горячей волной. Вдруг он заметил, что все женщины — голые. Ловкими взмахами своей сабли снизу вверх он вспарывал им животы, ударами сверху вниз — отсекал груди. Ни одна не должна была уцелеть.

Порка прекратилась. Отец вышел из комнаты. По радио по-прежнему звучала та же песня, и до Амара донесся разговор родителей внизу. Он лежал, не двигаясь. На какое-то мгновение ему показалось, что он действительно умер. Потом он услышал, как в комнату вошла мать. «Ouildi, ouildi»[16], — сказала она, и ладони ее нежно прикоснулись к его спине, втирая в кожу масло. Пока наказание длилось, Амар ни разу не вскрикнул, но теперь рыдания душили его. Чтобы остановиться, он представил, как отец из-за плеча матери глядит на него. Уловка сработала, и он затих, отдавшись во власть сильным ласковым рукам.

Еще целых два дня Амар отходил. Пока он лежал в своей комнатке на чердаке, несколько раз заходила мать, чтобы смазать ему маслом рубцы. Голова у него раскалывалась, знобило, мучила боль, и есть он ничего не мог, кроме похлебки и горячего чая, которые время от времени приносила мать. На третий день он впервые сел и немного поиграл на своем лирахе — дудочке из тростника, которую смастерил сам. В этот же день мать выпустила из клетки любимца Амара, ручного петуха Дики-бу-Бнара, и великолепная птица с напыщенным самодовольным видом бродила по комнате, царапая когтями пол и одобрительно прислушиваясь к напевам Амаровой дудочки. Однако на закате третьего дня, когда Дики-бу-Бнара вновь загнали в клеть и муэдзины закончили возглашать магреб, Амар услышал шаги отца на лестнице, ведущей на крышу. Он быстро отвернулся к стене, притворяясь спящим. Отец вошел в комнату со словами:

— Ya ouildi! Ya Amar![17]

Амар не шевельнулся, но сердце учащенно билось, и дышать было тяжело. Он почувствовал, как отец присел на край матраса у него в ногах.

— Амар!

Амар развернулся, потер глаза.

— Я пришел поговорить с тобой. Но прежде я хочу убедиться, что ты не затаил на меня злобы. Ты очень огорчил меня своим поступком. Твоя мать, брат и сестра последние дни сидят голодные. Но это еще полбеды. Не об этом я пришел говорить с тобой. Выслушай меня. Не держишь ли ты в сердце своем злобы на меня?

Амар приподнялся и сел.

— Нет, отец, — спокойно ответил он.

Старик немного помолчал. Из клети неожиданно донеслось кукареканье Дики-бу-Бнара.

— Я хочу, чтобы ты понял. Bel haq, fel louwil… Во-первых, ты должен знать, что я понимаю тебя. Неужели ты думаешь, что если я стар, то уже ничего не знаю о мире, о том, как все в нем переменилось?

Амар пробормотал что-то невнятное, но отец, не слушая его, продолжал.

— Я знаю, ты так думаешь. Все мальчики думают так. Весь мир теперь так изменился. Все вокруг — новое, другое. И все плохо. Мы страдаем сильнее, чем когда-либо прежде. И нам заповедано страдать. Но все это ничто. Как ветер. Ты думаешь, мне никогда не случалось бывать в Дар Дебибагхе, думаешь, я никогда не видел, как живут французы? А что, если я скажу, что бывал там, и не раз? Что, если я скажу, что тоже видел их кафе и магазины, ходил по их улицам, ездил в их автобусах?

Амар удивился. Он и подумать не мог, что после того, как много лет назад появились французские солдаты, отец хоть раз покидал пределы медины, не считая поездок в деревню или в меллах[18], где он покупал снадобья, которые можно было приобрести только у торговцев-евреев. Сколько он себя помнил, распорядок жизни отца всегда был неизменен: пять раз в день он ходил в мечеть, а по пути в нее или обратно ненадолго заглядывал в лавку к кому-нибудь из друзей. Ничего другого в его жизни не было, если не считать заботы о тех, кто к нему обращался. Поэтому странно было слышать от него, что он тоже бывал во французском городе. Амар даже усомнился: если отец действительно бывал там, то почему ни разу не упомянул об этом до сих пор?

— Хочу, чтобы ты знал, что я бывал там много раз. Я видел, как мерзостно и постыдно их христианство. Оно никогда не сможет заменить нам нашу веру. Клянусь, французы даже хуже евреев. Аллахом клянусь, что они еще подлее и коварнее безбожных евреев меллаха! И если я так говорю о них, то вовсе не потому, что мне нашептали это люди вроде Си Каддура[19], или этого негодяя Абдельтифа, или еще какие-нибудь ваттанины[20]. Может быть, они говорят и правду, но побуждает их к этому ложь, потому что это — politique. Знаешь ли ты, что такое politique? По-французски это значит — ложь. Kdoub! Politiqud Когда француз говорит тебе: наша politique, то знай, что он хочет сказать: наша ложь. И когда мусульмане, Друзья Независимости, говорят тебе: наша politique, то знай, что они хотят сказать: наша ложь. Любая ложь — грех. Так что же более противно Аллаху: ложь в устах назереяна, не способного отличить истинную веру от ложной, или ложь в устах мусульманина, знающего истинную веру?

Амар начал понимать, к чему весь этот разговор. Отец хочет предупредить его против друзей, с которыми он гонял в футбол или ходил в кино, про которых было известно, что они состоят в Истиклале. Отец боялся, что Амара могут посадить в тюрьму, как Абдаллаха Тази и его двоюродного брата, который как-то вечером крикнул в кафе «Ренессанс»: «А bas les Français!»[21] Как же он ошибался, не без горечи подумал Амар. Даже малейшего шанса, что такое случится, не было. Это было совершенно исключено, потому что Амар не говорил по-французски и не умел читать и писать. Он ничего не знал, не умел даже расписаться по-арабски. Скорей бы отец замолчал и спустился вниз, думал Амар.

— Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Понимаю, — ответил Амар, пальцами ног теребя простыню. Он чувствовал себя лучше, ему хотелось выйти из дома и прогуляться, но он знал, что, стоит лишь встать, и выходить расхочется. Сквозь железную решетку окна он видел плоские крыши в дальнем конце города и кусок темнеющего неба над ними.

— Куда хуже, когда лжет мусульманин, — заключил отец. — А кто из всех мусульман совершает величайший грех, когда лжет или становится вором? Шариф. Благодарение Аллаху, ты тоже из их числа…

— Хамдулла… — послушно, но с чувством пробормотал Амар. — Благодарение Аллаху.

— Да что там Хамдулла, Хамдулла! Нет! Ты должен стать мужчиной, стать Шарифом. Шариф живет во имя своего народа. Для меня лучше бы ты умер, чем вырос и стал таким отребьем, как те, с кем ты шляешься по улицам. Лучше бы ты умер! Ясно? — старик кричал все громче. — Не останется мусульман, если молодые Шарифы перестанут повиноваться законам Аллаха.

Отец продолжал в том же духе, Амар понимал и молча соглашался, но не мог удержаться от мысли: «Он не знает, каков мир сегодня». Сознание, что его собственное восприятие мира настолько отлично от восприятия отца, словно ограждало его невидимой стеной. Когда отец уходил из дому, на уме у него была только мечеть, Коран и компания таких же стариков, как он. Это был незыблемый мир закона, предначертанного слова, неизменной благодати, но мир ссохшийся и сморщенный. Когда же Амар ступал за порог дома, перед ним выжидающе раскидывался огромный мир, живая, таинственная земля, которая принадлежала ему, как никому другому, и где могло произойти все, что угодно. Аромат утреннего ветерка, веющего в оливковых рощах, шум речных вод, перекатывающихся через скалистые пороги, стремительно бегущих по своим руслам в самом сердце города, подвижная тень листвы на белой дорожной пыли, служившая ему укрытием в полдень, — все несло Амару особую весть, предназначенную только ему и уж точно не его отцу. Мир, в котором жил старик, представлялся Амару чем-то вроде картинок из газет, контрабандой доставлявшихся из Египта: блеклых, расплывчатых, бессмысленных, если не рассматривать их как дополнение к печатному тексту

Он слушал слова отца с растущим нетерпением. Тот несколько раз упоминал о долге Амара как потомка Пророка. К кому смогут обратиться люди в трудную минуту, как не к Чорфа? Каждый Шариф должен быть предводителем. С этим Амар не мог не согласиться, но чувствовал, что в нарисованную отцом картину закралась ошибка. Род Чорфа был предводителем, но предводителем, который мог привести своих последователей только к поражению, но об этом Амар никогда никому не решился бы сказать. Старик словно уловил шевельнувшееся в сыне чувство — только чувство, а не продуманную мысль, — он ненадолго замолчал, а потом вновь заговорил, но уже гораздо тише и печальнее.

— Я совершил великий грех, — сказал он. — Аллах тому судья. Я бил тебя чуть ли не каждый день, силком тащил в школу, чтобы ты выучился писать. Теперь ты уже ничему не научишься. Слишком поздно. Так и останешься на всю жизнь неучем. И это моя вина.

Амар был поражен: отец никогда не говорил с ним так.

— Нет, — неуверенно ответил он. — Это моя вина.

В полутьме Амар увидел, как отец протянул к нему руки. Старик обхватил руками его голову и, нагнувшись, легко коснулся губами лба мальчика. Потом отстранился, несколько раз молча покачал головой, встал и, ни слова не говоря, вышел из комнаты.

Немного погодя появился Мустафа, он стоял на пороге, морща лоб, и было ясно, что отец послал его справиться о здоровье Амара. В первое мгновение, увидев его, Амар захотел было сказать что-нибудь обидное, затем его охватило какое-то непонятное спокойствие, и он произнес самым добродушным тоном:

— Ah, khai, chkhbarek?[22] Мы уже несколько дней не виделись. Как дела?

Казалось, Мустафа удивился; невыразительно пробормотав приветствие, он повернулся и стал спускаться по лестнице. Амар лежал, улыбаясь, впервые он почувствовал, что одержал победу, о которой и мечтать не мог. Мустафа был его старшим братом, он родился первым, и двадцать шесть овец было принесено в жертву в тот день — за двух заплатил отец, тогда как в день появления Амара на свет Си Дрисс купил только одну. Правда, еще одну овцу принес в дар друг семьи, но та в счет не шла. Правдой было и то, что Мустафа родился среди холмов Хериб Джерада, и двадцать четыре овцы были подарком крестьян, бывших вне себя от радости оттого, что среди них родился Шариф, тогда как Амар появился на свет в центре города, и радовалась только его семья, но это даже не приходило ему в голову, когда он принялся размышлять о своих ошибках. Теперь ему казалась очень важной растерянность Мустафы: тот, конечно, не ожидал, что отец пошлет его наверх узнать о том, как чувствует себя Амар, и он даже представить себе не мог, что найдет брата в приподнятом настроении. Амар знал своего брата: Мустафе не будет покоя, пока он не найдет разгадки этого маленького чуда. У Амара же не было ни малейшего желания, чтобы это произошло. На самом деле, он и сам не понимал, как в глубине души относится к Мустафе, разве что ощущал, что в очень далеком, неразличимом будущем победа останется за ним, а брата ожидает полный крах.

И вдруг в памяти его всплыл случай, о котором так часто рассказывала мать. Давным-давно, когда ее отец лежал на смертном одре в той самой комнате, где сейчас жил Амар, и вся семья собралась попрощаться с ним, старик велел, чтобы к нему подвели Мустафу и он мог бы благословить первенца. Но Мустафа был угрюмым и упрямым ребенком, с плачем он спрятался под материнскую юбку, и никакими уговорами невозможно было заставить его подойти к постели, на которой лежал старик. Возникла неловкость, которую чудом помог разрешить Амар: по совершенно необъяснимой причине он проковылял через всю комнату и поцеловал умирающему руку. Старик немедля благословил Амара вместо Мустафы; не удовольствовавшись этим, он изрек пророческие слова о том, что малыш вырастет гораздо более достойным человеком, чем его брат. Несколько минут спустя он испустил дух. История эта всегда производила сильнейшее впечатление на Амара, однако поскольку он был вполне уверен, что никто из родителей никогда не рассказывал ее Мустафе, она не могла служить достаточным утешением за двадцать шесть овец. Но теперь, когда Амар снова вспомнил о ней, она приобрела в его глазах важность, которую он не придавал ей раньше. Что могли значить двадцать шесть или даже сотня овец по сравнению с волшебной властью благословения, прямо возложенного на него Аллахом через сердце и уста деда? В темноте Амар пробормотал короткую молитву об усопшем и еще более краткую — в благодарность за ниспосланную ему благую судьбу.

В тот вечер в похлебке, которую принесла ему мать, он нашел миндаль и нут. Амару страстно захотелось узнать, положила ли их мать в похлебку, которую готовила для остальной семьи, или же они были куплены специально и только для него, но так и не осмелился спросить. На мгновение ему представилось, как мать со смехом бежит по лестнице, крича: «Хозяин, Амар думает, что мы специально купили миндаль для него, а другие его не едят!» Тогда сестра и Мустафа будут просто покатываться со смеху.

— Какая вкусная похлебка, — заметил он.

Глава третья

На следующее утро он уже чувствовал себя прекрасно. Встав пораньше, он вышел на крышу поглядеть на раскинувшийся кругом город. Над долиной стоял туман. Несколько высоких минаретов пронзали серую пелену, словно зеленые, указующие вверх персты, по обе стороны виднелись холмы и протянувшиеся по их склонам ряды крохотных оливковых деревьев. Но чаша, в которой лежал центр города» еще до краев полнилась неподвижным ночным туманом. Амар постоял так какое-то время, оглядываясь, позволяя прохладному утреннему ветерку овевать его лицо и грудь, а затем произнес несколько слов молитвы, повернувшись в сторону Баб Фтеха. За воротами, возле кладбища расстилался пустырь, где он играл в футбол, за ним — поселок с хижинами из тростника, между которыми всегда бродило множество коз, следом — засеянные пшеницей поля, плавно спускавшиеся к реке, еще дальше — саманные деревушки, окруженные нависшими со всех сторон глиняными утесами. А совсем вдалеке лежала изрезанная глинистыми оврагами земля; по этим оврагам весной, после дождей мчались бурные потоки, порой неся в мутных водах утонувшую овцу или даже корову.

Здесь не было вообще никакой зелени — одна лишь глина с глубокими промоинами и причудливыми башенками, выточенными дождем. Вдалеке высились горы, где жили берберы, а еще дальше лежала пустыня и другие земли, названия которых знали только немногие, а уж за ними, разумеется, в самом центре земли сияла вечным неземным светом Мекка. Сколько часов провел Амар, разглядывая яркие хромолитографии, украшавшие стены цирюлен! На некоторых были изображены исторические битвы между мусульманами и демонами; на других — прекрасные крылатые кони с женскими головами и грудью — именно на этих животных обычно путешествовали важные люди, прежде чем предпочли аэропланы; третьи представляли Адама и Еву — первых мусульман в мире — или Иерусалим, великий священный город, где христиане и евреи каждый день убивали мусульман и, расчленив их тела, раскладывали части по жестяным банкам и отправляли это мясо на кораблях в дальние страны; но среди них всегда была одна картинка, самая красивая, изображавшая Мекку с окружавшими ее и возвышавшимися над ней остроконечными утесами и скалами, длинными рядами высоких домов с бесчисленными террасами и балконами, с аркадами, светильниками и огромными голубями и, наконец, в центре — огромный камень, закрытый черным холстом, такой несказанной красоты, что многие теряли сознание, а некоторые и вовсе умирали, взглянув на него. Часто ночами Амар стоял тут, опершись о балюстраду и изо всех сил вглядываясь в усеянное звездами черное ночное небо, и пытался вообразить, что видит слабый отблеск сияния, струящегося ввысь из священного ковчега.

Обычно до террасы, со стороны рынка в Сиди Али бу Ралем, доносились пронзительные голоса и барабанная дробь. Сегодня из-за тумана были слышны звуки только из ближних кварталов. Амар вернулся в комнату, улегся, задрав ноги и уперев их в стену, и стал наигрывать на своей дудочке; это не была какая-то определенная мелодия — просто несвязная череда звуков с долгими паузами — музыка, выражавшая настроение, охватившее Амара этим прохладным туманным утром. Через некоторое время он одним прыжком вскочил на ноги и надел единственную европейскую одежду, которая у него была: старые военные брюки, толстый шерстяной свитер, а пару сандалий, которые купил в меллахе, взял под мышку, чтобы надеть, когда доберется до центра города, где ему не будет грозить нападение врагов из его квартала. Проще драться босиком, не стесненным никакой обувью. Приятель подарил ему кожаный ремешок, и в особо торжественных случаях Амар носил его на запястье, делая вид, будто у него есть настоящие часы.

На этот раз после недолгого раздумья Амар решил не брать его, аккуратно причесался, глядя в висевшее на стене карманное зеркальце, и на цыпочках спустился по лестнице во двор. Заметив его, мать крикнула:

— Иди завтракать! Как можно уходить на голодный желудок?

Амар был страшно голоден, но, сам не зная почему, хотел как можно скорее выбраться из дома, ни с кем не разговаривая, — так, чтобы охватившее его настроение не прошло. Однако теперь было поздно. Амару пришлось присесть к столу, съесть приправленную корицей овсянку и выпить козьего молока, которое принесла ему младшая сестра. Она сидела на корточках у двери и краешком глаза поглядывала на Амара. На лбу и висках у нее застыла стекавшая струйками хна, и руки были кирпично-красные от краски. Она была уже достаточно взрослой, на выданье, и два раза ей уже делали предложение, однако Си Дрисс не желал и слышать об этом, отчасти потому, что хотел, чтобы дочь еще пожила дома (она казалось ему еще совсем маленькой), отчасти же потому, что ни одно из предложений не подкреплялось солидными основаниями, чтобы их можно было рассматривать всерьез. Мать Амара во всем держала сторону мужа, ей казалось, что чем дольше откладывать замужество дочери, тем более счастливым оно будет. Сыновья доставляли мало радости, так как их почти не бывало дома; наскоро проглотив завтрак, они исчезали, а когда вырастут, вообще неизвестно, будут ли они хотя бы приходить ночевать. Другое дело дочь, которой не разрешалось выходить из дома одной, даже чтобы купить килограмм сахара в соседней лавке; на нее в случае нужды всегда можно было рассчитывать. Как бы там ни было, год от года Халима становилась все прелестней: казалось, глаза ее делаются все больше, а волосы — гуще и шелковистей.

Поев, Амар встал и вышел во двор. Там он немного посидел, играя со своей любимой парочкой голубей и следя за матерью в надежде, что та поднимется наверх и можно будет ускользнуть из дома незамеченным. Наконец, он решил больше не мешкать.

— Похоже, дождь собирается, — крикнула ему мать, когда он был уже в дверях.

— Не будет никакого дождя, — ответил Амар. — B'slemah[23].

Он знал, что мать готова уцепиться за любой предлог, лишь бы разговорами подольше удержать его дома. Обернувшись, он улыбнулся ей и прикрыл за собой дверь. Три раза свернуть, и вот уже улица. Но тут он столкнулся с отцом. Амар остановился, чтобы поцеловать старику руку, но тот быстро спрятал ее.

— Как спалось, мой мальчик? — спросил он. После того, как они обменялись приветствиями, Си Дрисс пристально взглянул на сына. — Я хочу с тобой поговорить, — произнес он.

— Naam, sidi[24].

— Куда ты собрался?

— Просто прогуляться, — ответил Амар, у которого действительно не было никакой определенной цели.

— Не такая сейчас жизнь, чтобы просто гулять. Ты уже больше не мальчик, а взрослый мужчина. Подумай над этим хорошенько и возвращайся домой к обеду, а потом мы вместе пойдем к Абдеррахману Рабати.

Амар кивнул и пошел дальше. Но радость от утренней прогулки испарилась. Рабати был крупным громкоголосым мужчиной, который частенько подыскивал ребятам из их квартала работу во французском Билль Нувель, и Амар слышал бесконечные рассказы о том, что работа тяжелая, французы постоянно сердиты и недовольны и под любым предлогом не платят в конце недели, а, в довершение всего, сам Рабати регулярно собирал небольшую мзду с мальчиков за то, что нашел им работу. Кроме того Амар знал по-французски только «bon jour m'sieu», «entrez» и «fermez la porte»[25] — выражения, которым из лучших побуждений научил его приятель, а было общеизвестно, что с ребятами, которые не понимают французского, обходятся еще хуже и они становятся предметом насмешек не только со стороны французов, но и со стороны тех ребят, которым повезло выучить французский.

Амар свернул на главную улицу квартала, кивнул продавцу мяты и с несчастным видом огляделся, не уверенный даже в том, что еще хочет гулять. Слова отца точно напитали ядом утренний пейзаж. Выход был только один: немедленно найти какую-нибудь работу, чтобы, вернувшись к обеду, сказать: «Отец, я уже работаю».

Амар свернул налево и стал подниматься по пыльному склону холма мимо огромного резного фасада старой мечети, мимо бетонного здания, с которым было связано так много радостных воспоминаний детства, — кинотеатра, на стенах которого висели глянцевые фотографии мужчин с револьверами. Он снова повернул налево, оказавшись на узкой улочке, где было тесно от осликов, стоявших в ожидании хозяев, и мужчин, толкавших тачки; дальше улочка круто ныряла вниз, скрываясь между домами. Наконец, он вышел на большой пустырь, на котором то тут, то там высились круглые башенки. Зрелище напоминало охваченную пожаром деревню: облака черной копоти поднимались из земляных дымоходов. Мальчишки в лохмотьях бегали туда-сюда, охапками таская зеленые ветви, которые они запихивали в дверцы печей. Дым волнами колыхался низко над землей, словно не желая подниматься к небу. В дальнем углу, пристроенные к высокой городской стене, печи тянулись в два ряда, один над другим. Лестница вела на огромную плоскую крышу, и Амар взобрался на верх, чтобы оглядеть всю картину. Неподалеку от него, в дверях небольшой хибарки сидел на корточках бородатый мужчина.

— Не найдется ли у вас для меня какой работы? — повернувшись к нему, спросил Амар.

Мужчина уставился на него взглядом, не выражавшим ни малейшего интереса. Потом спросил:

— Ты кто?

— Сын Си Дрисса, фкиха, — ответил Амар.

Взгляд мужчины стал жестче.

— Зачем ты врешь? — спросил он. — Ты — сын Си Дрисса, фкиха? Ты?

Он отвернулся и сплюнул.

Амар почувствовал, что застигнут врасплох. Он посмотрел вниз, на свои босые ступни, поджал большие пальцы и подумал, что ему, пожалуй, следовало бы надеть сандалии, прежде чем подниматься наверх.

— А что тут такого? — спросил он, наконец, воинственно. — Какая разница, как меня зовут? Я всего лишь спросил, нет ли у вас работы?

— С глиной обращаться умеешь? — задал вопрос бородач.

— Я могу за пять минут научиться чему угодно.

Мужчина рассмеялся, погладил бороду и медленно поднялся.

— Пошли, — сказал он и провел Амара к другой хибарке, располагавшейся чуть дальше на крыше. Внутри, в полутьме Амар увидел мальчика, сидевшего на корточках рядом с большим чаном с водой и энергично теревшего одну руку о другую. — Заходи, — сказал мужчина. Они остановились, глядя на мальчика, по-прежнему не поднимавшего головы. — Три изо всех сил, — сказал мужчина Амару, — и если найдешь даже малюсенький камушек, выбрось его и три дальше, пока глина не станет, как шелк.

— Понятно, — сказал Амар. Казалось, трудно было придумать работу проще. Он подождал, пока они снова не вышли наружу, и спросил:

— Сколько?

— Десять риалов в день.

Это была вполне приличная плата.

— С обедом, — добавил Амар, так, словно это само собой разумелось.

Мужчина выкатил глаза.

— Ты что, рехнулся? — воскликнул он. (Амар продолжал пристально на него глядеть.) — Если хочешь работать, ступай внутрь и начинай. А так я и без тебя обойдусь. Просто хотел сделать доброе дело.

Какую бы работу ни делал Амар, даже самую простую, когда таскал воду в сыромятню или подавал портным длинные нити, которые шли на отделку джеллабы, она полностью завораживала его: любое занятие доставляло ему острое наслаждение, которого он никогда не испытывал, если у него оставалось время подумать о том, кто он такой на самом деле. Смешивая воду с глиной, он растирал, промывал ее, удалял посторонние частички. Ближе к полудню вернулся хозяин и, посмотрев на работу Амара, высоко поднял брови от удивления. Потом наклонился и проверил качество замеса, глубоко погружая в него пальцы, пробуя на ощупь.

— Хорошо, — сказал он. — Иди домой, перекуси.

Амар поднял на него глаза.

— Я еще не проголодался.

— Тогда пошли со мной.

Пройдя через всю крышу, они спустились вниз и пересекли полосу голой земли, где были свалены огромные охапки веток. Здесь в земле опять шли ступеньки. Резкий запах сырой глины становился мягче, оттого что к нему примешивался сладковатый мускусный дух, исходивший от фиговых деревьев, растущих внизу вдоль реки, стремительно и беззвучно несшей свои воды. В скале, там, где кончались ступени, виднелась дверь. Мужчина отодвинул засов, и они вошли.

— Ну-ка поглядим, справишься ли ты с мамилом.

Амар опустился на пол, поудобнее устроился на сиденье, приходившемся на уровне башмаков хозяина, и стал ногой крутить большое деревянное колесо. Это требовало определенной силы и сноровки, но было не сложнее игры в футбол.

— Знаешь, как это работает? — спросил мужчина, указывая на колесо поменьше, которое крутилось возле левой руки Амара.

Бросив немного глины на вращающийся диск, он присел рядом. Несколько прикосновений рук, и спрыснутая водой бесформенная масса скоро приобрела форму блюда.

— Просто продолжай крутить колесо, — сказал мужчина, явно ожидая, что Амар устанет и остановится. — А этим я займусь.

Но Амар понимал, что механизм устроен так, что с ним вполне может управляться один человек, действуя одновременно руками и ногами. Прошло немного времени, и бородач поднялся на ноги.

— Лучше тебе сбегать домой, перекусить, — сказал он.

— Я хочу сделать кувшин, — ответил Амар.

Мужчина рассмеялся.

— Этому не так-то просто научиться.

— Я могу сделать его прямо сейчас.

Ни слова не говоря, мужчина снял с круга блюдо, которое уже начал было делать, отступил в сторону и, сложив руки на груди, удивленно посмотрел на Амара.

— Zid. Давай, вылепи кувшин, — сказал он. — Посмотрим, что у тебя получится.

Глина и вода были справа от Амара, вращающееся колесо находилось слева. Через дверной проем в комнатушку попадал скудный свет, так что все тонкости работы хозяина Амар не разглядел, однако он изо всех сил старался в точности повторять все его движения, не забывая вращать босой ступней большое колесо. Не торопясь, он вылепил кувшинчик, заботясь прежде всего о том, чтобы очертания его были приятны для глаза. Мужчина был поражен.

— Тебе, небось, уже не раз приходилось делать такую работу, — сказал он наконец. — Что же ты сразу не сказал? Я всегда готов платить десять риалов и кормить хорошего работника, который смыслит в нашем деле.

— Да благословит вас Аллах, учитель, — сказал Амар. — Я очень проголодался.

Даже если он не вернется домой к обеду, отца успокоят хорошие вести, с которыми он явится к ужину.

Глава четвертая

Богатый купец по имени Эль-Йазами, который жил в их квартале и однажды отправил свою сестру лечиться к Си Дриссу, уезжал сегодня в полдень в Рисани. Его слуги уже отнесли на автовокзал за воротами Баб эль-Гисса семь громадных сундуков, которые взвесили и закрепили на крыше автобуса, а из дома всё продолжали тащить на вокзал бесконечные корзины и бесформенные тюки и свертки. Эль-Йазами совершал ежегодное паломничество к усыпальнице своего святого покровителя в Тафилалете, откуда он всегда возвращался, разбогатев на несколько тысяч риалов; ведь, как всякий добрый фесец, он умел сочетать дела с набожностью и знал, какие именно товары следует везти на юг, чтобы продать их там с наибольшей выгодой. И, пока он стоял, наблюдая за тем, как рабочие грузят его товары на крышу большого синего автобуса, ему пришла в голову мысль, что с полтысячи среднего размера кувшинов могут составить прибыльное добавление к его грузу. Даже если двадцать процентов уйдет на бой, подсчитывал он в уме, выручка все равно составит около ста пятидесяти процентов, а значит, дело того стоит. И вот, в сопровождении одного из сыновей он направился к Баб Фтеху, чтобы успеть совершить покупку. Когда вдали показался окутанный дымом глинобитный город, он послал сына посмотреть, какая посуда продается по одну сторону дороги, сам же отправился обследовать другую. Такую большую партию товара не всегда можно было приобрести за столь короткое время. Первым, с кем столкнулся сын Эль-Йазами, был Амар, только что выбравшийся из своей сырой мастерской в тень фиговых деревьев — глотнуть свежего воздуха и тайком выкурить сигарету. Амар знал парня в лицо, хотя друзьями они никогда не были. После обмена приветствиями молодой Йазами сообщил, что ему нужно.

— Мы продадим вам столько кувшинов, сколько вам понадобится, — не раздумывая, ответил Амар.

— Но нам они нужны прямо сейчас, — сказал Эль-Йазами.

— Само собой.

Амар понятия не имел, где можно достать такую уйму кувшинов, но главное было, что именно он первым сообщит о грандиозном заказе своему нанимателю, и тот наверняка в долгу не останется.

Бородач недоверчиво взглянул на Амара.

— Пятьсот?! — вскрикнул он. — Да кому столько нужно?

На самом деле он знал, что сможет раздобыть требуемое количество у своих соседей-гончаров; больше всего его интересовало, действительно ли это серьезное предложение или выдумка Амара.

— Вот этому, — и Амар ткнул пальцем в сторону молодого Йазами, который с беспечным видом сидел на нижней ступеньке лестницы. Гончар поглядел на него с разочарованием. Юноша не был похож на человека, способного купить хотя бы один кувшин.

— Сын греха… — начал мужчина низким, задыхающимся голосом. Амар подбежал к мальчишке и схватил его за руку.

— Получишь завтра пятьдесят риалов, если купишь здесь, — прошептал он.

— Не знаю… дело в том, что отец… — и парень показал в сторону, где Йазами-старший приглядывался к кувшинам на другой стороне оживленной улицы.

— Веди его сюда сейчас же, а завтра придешь за своими пятьюдесятью риалами.

Конечно, не было никакой гарантии, что гончар заплатит Амару хоть что-нибудь, если сделка состоится, но Амар решил, что в таком случае он просто уйдет от него. Мир был слишком велик, полон великолепных возможностей, чтобы тратить время попусту с неблагодарными учителями.

Парень перебежал на другую сторону дороги и начал оживленно говорить с отцом. Амар заметил, что он указывает в сторону их мастерской. Гончар уже снова сидел на корточках перед дверью.

— Ступай работать, — позвал он Амара.

Тот замер в нерешительности. Потом, решив рискнуть, перебежал через дорогу и мигом вернулся с молодым Йазами и его отцом, гончар выпрямился. Когда вся троица приблизилась, он услышал, как осанистый, внушительного вида господин говорит Амару: «Помню, помню тебя еще совсем крохой, когда ты пешком под стол ходил. Не забудь передать от меня привет Си Дриссу. Да хранит его Аллах».

Сделку заключили без промедления, и хозяин послал Амара набрать мальчишек, которые помогли бы отнести корзины с кувшинами к воротам Баб эль-Гисса. Когда последняя партия была отправлена, гончар спустился в темную комнатушку, где сидел Амар.

— Zduq, — сказал он, удивленно на него глядя, — так, значит, ты и вправду сын Си Дрисса, фкиха?

— Да. Я ведь вам уже говорил, — ответил Амар с легкой насмешкой, скрытой напускным удивлением.

— А я-то тебе не поверил. Ты уж прости, — гончар задумчиво почесал бороду.

— Аллах простит, — ответил Амар, беспечно рассмеявшись. И, не поднимая головы, погрузился в работу, делая вид, что полностью поглощен своими манипуляциями, и гадая, предложит ли ему хозяин какую-нибудь награду. Но, так как тот ничего больше не сказал на эту тему и завел разговор о количестве глины, которая им понадобится, Амар понял, что необходимо срочно что-то предпринять. Выскочив из углубления в полу, он схватил руку хозяина и поцеловал рукав его джеллабы. Хозяин отдернул руку.

— Нет, нет, Шариф!.. — протестующе воскликнул он.

— Всего лишь ученик искусного гончара, — напомнил Амар.

— Нет, нет…

— Пока я только металлем, — продолжал Амар, — но я могу пророчествовать. Отныне и впредь вам во всем будет сопутствовать удача. Это подсказывает мне мой дар. Аллах в Своей бесконечной мудрости наделил меня знанием, — при этих словах Амара гончар отступил на шаг, глядя на него широко раскрытыми глазами. — И я скажу вам правду, даже если сейчас вы занесли руку, чтобы ударить меня, — на лице гончара появилось изумленное выражение, и он уже собирался было возразить, но Амар не дал ему этого сделать. — Аллах всемогущ и знает, что творится у меня в душе. Поэтому как я могу утаить это от вас? Он знает, что сейчас мой отец лежит дома больной и у него нет денег даже чтобы купить горшочек пахты, от которой ему может стать легче. Он знает, что вы великодушны, и поэтому Он и послал вам сегодня богатого покупателя, чтобы вы могли проявить свое великодушие.

Теперь гончар глядел на него со смешанным выражением удивления и подозрительности. Амар решил, что надо без обиняков переходить к делу.

— Получив плату за пять дней вперед, я уйду отсюда сегодня самым счастливым человеком на свете.

— Допустим, — ответил гончар, — а потом мне придется нанимать полицейского, чтобы он разыскал тебя и приволок обратно? Откуда мне знать, что ты вернешься? А может, ты уже будешь в Дар Дебагхе таскать кожи к реке, стараясь провести тамошних людей так же, как провел меня? Амар ни минуты не сомневался, что хозяин даст ему денег, поэтому без лишних слов снова уселся в свою ямку, готовясь взяться за работу. Разогнав колесо, он поднял голову и сказал:

— Простите меня, господин.

Гончар застыл как изваяние. Наконец произнес почти жалобно:

— Откуда мне знать, что ты завтра вернешься?

— Да, господин, — сказал Амар. — Разве хоть один человек от начала мира мог сказать, что случится завтра? Человек живет сегодняшним днем. И я прошу, чтобы сегодня ты открыл свое сердце добру. Завтра принадлежит Аллаху, иншалла, — произнес он с чувством, — я приду завтра и буду ходить сюда каждый день. Иншалла!

Гончар сунул руку в карман чукры и вынул деньги.

— Это на пахту для твоего отца, — сказал он. — Пусть скорее поправляется.

Дорога к дому не лежала через пустырь у подножия кладбища напротив Баб Фтеха, однако Амар специально решил заглянуть сюда, когда закончил работу, в слабой надежде, что молодой Йазами окажется среди двух десятков мальчишек, гоняющих здесь в футбол. Йазами не было, но Амару попался мальчишка из школы, который уверял, что знает, где он, и вместе с Амаром они пустились на поиски по влажным улицам Эль-Мокфии, которые привели их на другой берег реки в маленькое кафе, которое Амар прежде никогда не видел. Йазами в компании сверстников играл в шашки. При виде Амара лицо его вытянулось: Амар мог объявиться так скоро только затем, чтобы сказать ему, что денег он не достал. После настойчивых попыток угостить Амара кока-колой, от которой тот вежливо отказался — это было слишком дорогое кафе, со столиками и стульями вместо обычных циновок, и Амар никому не хотел быть обязанным, — Эль-Йазами взял его за руку и вывел наружу, где, стоя в темноте под высоким платаном, они могли поговорить.

Основная цель Амара состояла в том, чтобы отвлечь внимание Йазами от своего места работы: появись парень там, гончар сразу бы что-то заподозрил. Теперь приходилось ломать голову: как мог он оказаться настолько глуп, чтобы назначить встречу именно там?

— Ты лучше завтра не приходи, — сказал он и добавил: — Он дал мне только двадцать пять риалов. В темноте он сунул монеты в руку Эль-Йазами. Тот вернулся к дверям кафе, чтобы пересчитать их в тусклом свете, падавшем изнутри. Это был приятный сюрприз, потому что он уже ни на что не рассчитывал.

— Значит, я должен тебе еще двадцать пять, — сказал Амар, — и я их отдам, как только раздобуду. Но постарайся придумать еще какой-нибудь заказ, ладно? Тем скорее получишь остальное.

Эль-Йазами это показалось вполне разумным, и он пообещал сделать все от него зависящее. После чего они расстались, причем каждый был не без оснований доволен исходом встречи.

Удивительно, но в ближайшие дни Эль-Йазами приложил немало усилий, чтобы найти покупателей хозяину Амара, и усилия эти оказались далеко не тщетными. И действительно, сделки были настолько успешными, что как-то под вечер к концу недели гончар зашел в маленькую мастерскую Амара. Прежде чем заговорить, он немного постоял, глядя на Амара. Когда же заговорил, в голосе его послышались удовлетворенные нотки и некоторое удивление.

— Господин, — сказал он. (Амар про себя улыбнулся: никогда прежде гончар так не обращался к нему) — С тех пор, как ты здесь, Аллах благоволит мне, дела идут на лад — так, как мне и не снилось.

— Хамдулла, — ответил Амар.

— Тебе нравится работа?

— Да, хозяин.

— Надеюсь, ты останешься у меня, — сказал гончар. Ему стоило труда продолжать, но он сделал над собой усилие. В конце концов, подумал он про себя, конечно же, это Аллах послал ему парня, ведь сначала он не поверил, что перед ним — Шариф, да еще обладающий даром барака, и он не мог припомнить, что заставило его держаться с мальчишкой дружелюбно. Если тут не обошлось без вмешательства Аллаха, гончар чувствовал себя надежней и ему легче было проявить великодушие. — Думаю, я удвою тебе плату.

— Если такова воля Аллаха, — ответил Амар, — я буду очень, очень рад.

Гончар достал из кармана перстенек и протянул его Амару

— Надень его, — сказал он. — Пусть это будет тебе небольшим подарком. Никто не может сказать, что Саид не отблагодарил Аллаха за Его милость.

— Спасибо вам большое, — ответил Амар, примеривая перстень то на один, то на другой палец. — Единственное, я хотел бы знать, с какого времени плата будет считаться удвоенной. Начиная с сегодня или с того дня, как я поступил к вам на работу?

Гончар воззрился на него и уже готов был сказать какую-то резкость, но решил, что не стоит, и только пожал плечами.

— Если хочешь, можем считать с самого начала, — сказал он; лично ему Амар не нравился, но он решил держать его у себя, насколько это будет возможно. Это было не только из-за божественной благодати, которая, казалось, воплощалась в мальчишке, но и благодаря удачной торговле в последнее время. Хотя факты эти можно было рассматривать как две стороны одной монеты, гончар предпочитал думать о них по раздельности: этим он еще больше угодит Аллаху.

— Если вам это не нравится… — начал Амар.

— Конечно, нравится, конечно, — запротестовал гончар.

— Когда-нибудь, если вы вдруг останетесь без выручки, я буду работать на вас бесплатно и вдвое усерднее — так, чтобы Аллах снова явил Свою милость и послал нам денег.

Гончар поблагодарил Амара за его великодушие и повернулся, чтобы идти.

— Шесть дней по двадцать риалов, — думал между тем Амар. — Он дал мне пятьдесят. Значит, должен еще семьдесят. И двадцать пять… Йазами… бельхак, это еще не все… Но почему он не платит, а все только болтает?

И Амар решил получить деньги сегодня же.

— Учитель! — крикнул он, когда гончар был уже в дверях. Тот с удивлением посмотрел на него. Теперь Амару надо было действовать без оглядки. Конечно, это было неслыханно, однако он собирался попросить хозяина посидеть с ним вечером в каком-нибудь кафе. Слова, которые он произнес, удивили его самого едва ли не больше, чем того, к кому были обращены.

— Ладно, — сказал гончар.

Закончив работу, они вместе отправились в кафе неподалеку от Баб Сиди Бу-Джиды; позади был разбит небольшой сад, через который протекал один из бесчисленных речных протоков. По берегам росли плакучие ивы и молодые сливовые деревца; единственная маленькая лампочка, подведенная к увитой виноградом решетке, пряталась в листве. Циновка, на которой устроились хозяин с учеником, была всего в нескольких сантиметрах от быстро бегущей воды.

Амар с важным видом приказал подать чай; ему с трудом удавалось скрывать распиравшие его гордость и удовольствие. Ему подумалось, что он был бы еще более счастлив, если бы перед ним не маячила проблема — найти нужную зацепку в разговоре, которая дала бы ему возможность с полным основанием потребовать денег, и перед ним мелькнул соблазн отказаться на этот раз от своей затеи и просто приятно расслабиться. Однако Амар тут же напомнил себе, что пригласил хозяина в кафе только затем, чтобы получить жалованье и, вздохнув, решил поскорее покончить с делом.

Гончар рассказал Амару о двух своих сыновьях, о препирательствах с соседом, которые едва не переросли в кровную вражду, и, наконец, о мечте всей своей жизни — совершить хадж, паломничество в Мекку. Амар разволновался, глаза его блестели.

— Отправиться туда с благословения Аллаха и умереть счастливым, — прошептал он с блаженной улыбкой на губах. Затем откинулся назад и, закрыв глаза, выдохнул: — Аллах!

— Но только не в этом году, — значительно произнес гончар.

— Может, через год удастся скопить денег, иншалла.

Гончар фыркнул. Потом, наклонившись вперед, шепнул на ухо Амару:

— Здесь можно. Никто тебя не слышит.

Амар не понял, но улыбнулся и оглядел маленький, тускло освещенный сад. Каким умиротворенным казалось здесь все: вечерний ветерок колыхал листочки винограда, вившегося возле лампочки, по желтой циновке скользили тени. На миг Амару удалось отогнать мысли о деньгах. Время от времени темная поверхность воды покрывалась рябью и раздавался всплеск, словно какая-то рыбешка выпрыгнула и снова скрылась. В минуты подобного умиротворения, говорил отец, человеку приоткрывается рай — так, чтобы он потом всей душой стремился к нему, терпеливо снося тяготы земного пути. Амар чувствовал себя как никогда уютно и счастливо. Скоро им принесут горячий мятный чай, и он попросил, чтобы в каждую чашку положили по веточке вербены. А когда у него появятся деньги, он присмотрит себе пару настоящих европейских ботинок и продаст свои еврейские сандалии…

— Нет, нет, только не в этом году, — решительно повторил гончар, и в глазах его неожиданно мелькнул злобный огонек. — Пусть это племя сгниет в аду.

Амар удивленно поглядел на него. Разумеется, речь могла идти только о французах, однако он не помнил, чтобы гончар хоть раз упоминал о них, пусть даже намеком. Не успел он подумать этого, как заметил, что гончар смотрит на него с растущим подозрением.

— Ты знаешь, кто такой Ибн Сауд[26]? — вдруг спросил он. — Приходилось слыхать?

— Конечно, — ответил Амар, неприятно уязвленный тоном своего собеседника. — Это султан Хеджаза[27].

— Huwa hada[28], — сказал гончар, — но вижу, ты маловато знаешь о том, что творится в мире. Протри глаза, парень. Великие дела совершаются ныне. У Ибн Сауда есть своя голова на плечах. В этом году ни один ходоки из Марокко не добрался до Мекки. Всем удавалось доехать только до Джидды, а затем приходилось поворачивать обратно.

— Вот бедняги, — ответил Амар, моментально проникшись состраданием к несчастным паломникам.

— Бедняги? — воскликнул гончар. — Ослы! Сидели бы себе дома. Разве это подходящий год, чтобы ехать в Мекку, когда это грязное отродье, которое они нам навязали, по-прежнему сидит на троне султана[29]? Клянусь, будь моя воля, я бы приказал запереть двери всех мечетей в стране до тех пор, пока нам не вернут нашего султана. А если не захотят, сам знаешь, что будет.

И действительно, Амар знал. Гончар имел в виду джихад — поголовное истребление неверных. Он сидел молча, ошеломленный тем, что в гончаре вдруг проснулась такая кровожадность. И, уж конечно, он не мог не знать о том, что французы посадили в его стране на трон подставного монарха. Амару казалось, что об этом знает весь мир. Он осуждал это надругательство, как и все вокруг, но никогда всерьез о нем не задумывался. Замена Бен Арафа на Сиди Мохаммеда ничего не значила для Амара: он еще ни разу не встречал человека с твердыми политическими убеждениями. Сколько Амар себя помнил, отец его всегда полыхал гневом против неверных и злых дел, которые французы творят в Марокко, и это новое злодеяние — похищение султана, заключение его на острове посреди моря и подмена едва живым стариком, который был все равно что слепоглухонемой, — оказалось всего лишь последним пунктом в долгом перечне французских преступлений.

Однако теперь он впервые понял, что существуют люди, которые смотрят на происходящее отнюдь не мимоходом, для которых это не только потоки пустословия по поводу чего-то далекого и расплывчатого; он видел, как символическое возмущение становится личной обидой, неодобрение оборачивается гневом. Гончар сидел, впившись горящим взглядом в Амара, бледная тень лозы скользила по его морщинистому лбу. Из зарослей тростника на другом берегу протоки внезапно донесся печальный бессмысленный крик совы, и Амар мгновенно почуял присутствие в воздухе чего-то такого, что было там все время, но что он никогда не пытался распознать и объяснить. Это было в нем самом, и одновременно он был частью этого целого, как и сидящий напротив него человек; оно нашептывало им, что время быстротечно, что мир, в котором они живут, близится к концу, за которым зияет лишь бездонная тьма. Это было предупреждение о неизбежном поражении и гибели, и оно всегда было с ними и в них, такое же неосязаемое и одновременно реальное, как и окружавшая их ночь. Амар достал из кармана две помятых сигареты и протянул одну гончару

— Ах, мусульмане, мусульмане, — вздохнул он. — Кто знает, что их ждет?

— Кто знает? — повторил гончар, закуривая.

Кауаджи принес им чай, пили молча. Ветер усилился, неся с собой прохладные ароматы гор. Только после того, как они вышли на улицу и распрощались, Амар вспомнил, что забыл попросить у хозяина деньги. Он пожал плечами и отправился домой, где его ждали ужинать.

Глава пятая

Молодая весна, набирая ход, приближалась к лету, ночной воздух стал суше, дни — длиннее, солнце поднималось выше. И наряду с бесчисленными мельчайшими приметами, возвещавшими о плавной смене времен года, в воздухе появилось еще что-то, неосязаемое и все же явственное. Быть может, не предупреди Амара гончар, он так и продолжал бы не обращать на это внимания, теперь же он просто не мог понять, как мог не замечать происходящего вокруг. Пожалуй, можно было сказать, что это было рассеяно в воздухе среди пылинок и вместе с ними въедалось в поры стен — настолько оно слилось со светом и дыханием огромного города, рассыпанного среди холмов. Оно чувствовалось и в удивленных глазах человека, которого хлопали по плечу на улице, и в молчании, воцарявшемся в кафе при появлении незнакомца, и во встревоженных взглядах, которыми молниеносно обменивались члены семьи, усевшиеся вечером за тахином и застывшие, позабыв о еде, когда раздавался неожиданный стук в дверь. Люди стали реже выходить из дому, вечерами извилистые улицы медины были пустынны, а по пятницам, когда тысячи людей в праздничных одеждах собирались в Дженан Эс-Себире — прежде мужчины ходили, держась за руки, или шумными группами бродили среди фонтанов и по переброшенным через протоки мосткам, а женщины рядами сидели на ступенях или на скамейках в специально отведенной им бамбуковой роще, — теперь можно было увидеть только несколько одиноко сгорбившихся, неряшливых и растрепанных курильщиков кифа, уставившихся перед собой бессмысленным взором, в то время как уличные сорванцы поднимали тучи пыли, пиная скатанный из связанных бечевкой тряпок футбольный мяч.

Странно было наблюдать за тем, как город медленно увядает, чахнет, подобно обреченному растению. Каждый день казалось, что дальше так продолжаться не может, что отклонение от нормальной жизни достигло максимальной точки, что вот-вот должен начаться новый расцвет, но каждый день люди с изумлением замечали, что поворота к лучшему не предвидится.

Само собой разумеется, они ожидали возвращения своего султана и в большинстве своем верили политической партии, которая поклялась вернуть его на трон. К тому же интриги и таинственность никогда не пугали их: жители Феса славились как самые умные и самые хитрые мусульмане в Марокко. Но затевать интриги в традиционном вкусе было одно, а оказаться в западне между дьявольски жестокой французской тайной колониальной полицией и безжалостным Истиклалом — нечто совсем другое. Они не привыкли жить в столь напряженной ambiance[30] подозрительности и страха, которую их политики, учитывая сложившееся положение дел, навязывали им как естественную и обыденную.

Постепенно ткань жизни становилась все более зловещей. Все могло в любую минуту оказаться не тем, за что себя выдает, все казалось подозрительным — особенно все хорошее, приятное. Если человек улыбнулся, будь с ним начеку: наверняка чкам, французский осведомитель. Если кто-нибудь появлялся на улице с удом[31] в руках, это означало неуважение к низложенному султану. Если человек прилюдно закуривал сигарету, он явно способствовал укреплению французского владычества и рисковал быть избитым или получить нож в спину в каком-нибудь темном углу. Тысячи учащихся медресе Каруин и колледжа Мулая Идрисса дошли даже до того, что объявили национальный траур на неограниченный срок, и ходили по улицам, как тени, обмениваясь при встрече едва слышными приветствиями.

Амару было нелегко принять все эти неожиданные перемены. Почему на рыночной площади в Сиди Али бу Ралеме, через которую он любил проходить, возвращаясь домой с работы, не слышна больше барабанная дробь и звуки дудок? Он прекрасно понимал, что французов необходимо вышвырнуть из страны, но ему представлялось, что это должно произойти торжественно: тысячи всадников, сверкая на солнце лезвиями сабель и призывая на помощь в святом деле Аллаха, скачут по бульвару Мулая Юсуфа к французскому Виль Нувель. Султан получит военную поддержку Германии или Америки и вновь взойдет победителем на свой трон в Рабате. Трудно было уловить связь между блистательной войной за освобождение и всеми этими перешептываниями и нахмуренными лицами. Долгое время он размышлял, стоит ли обсудить свои сомнения с гончаром. Теперь он очень неплохо зарабатывал и был в прекрасных отношениях со своим наставником. С той самой ночи, несколько недель назад, когда они сидели в кафе, Амар не пытался идти на дальнейшее сближение, отчасти потому, что не был уверен, действительно ли ему нравится Саид. Кроме того, ему казалось, что во всем дурном, что происходит в городе, есть вина и его учителя, и не мог удержаться от чувства, что если бы не познакомился с ним, его жизнь сейчас была бы иной.

Наконец, он все-таки решил поговорить с Саидом, но в то же время для верности скрыть свой подлинный интерес каким-нибудь посторонним предлогом.

Как-то днем они с Саидом заперлись наверху, чтобы выкурить по сигарете. (Курить теперь осмеливались только в строжайшей тайне, потому что решение Истиклала уничтожить монополию французского правительства на табачные изделия предусматривало не только поджоги складов и магазинов, торговавших ими, но и ужесточение партийной кампании против курения. Самой распространенной карой, ожидавшей застигнутого врасплох курильщика, был удар бритвой по лицу.) Запертый в тесном пространстве наедине с учителем, разделяя с ним острое удовольствие от опасности, которую могло навлечь их запретное занятие, Амар решился на разговор.

— Вы слышали, поговаривают, что Истиклал продался французам? — спросил он как можно более небрежным тоном.

Гончар поперхнулся дымом.

— Что?! — воскликнул он.

Амар быстро нашелся.

— Мне говорили, что Резидент, тот, который у них за главного, предлагал большим людям в Истиклале сто миллионов франков, чтобы замять все это дело. Но мне кажется, они не возьмут, а вы как думаете?

— Что? — снова прорычал Саид. Наблюдая за его реакцией, Амар почувствовал дрожь возбуждения. Казалось, до сих пор он видел гончара спящим, а теперь тот впервые проснулся.

— Кто сказал тебе такое? — завопил Саид. Лицо его так исказилось, что Амар, слегка обеспокоенный, решил придать своему рассказу оттенок неправдоподобия.

— Один знакомый парень.

— Кто? — настаивал Саид.

— Да так, один придурок дерри[32] из колледжа Мулая Идрисса. Мы зовем его Мото. Я и имени-то его настоящего не знаю.

— Ты еще кому-нибудь это рассказывал? — гончар так впился в Амара горящим взглядом, что тому стало не по себе.

— Нет, — ответил он.

— Считай, что тебе повезло. Это все французы выдумали. А дружку твоему заплатили, чтобы он болтал про это направо и налево. Может статься, его скоро убьют.

На лице Амара было написано неподдельное недоверие. Саид отшвырнул сигарету и положил руки на плечи юноши.

— Ты ничего не знаешь, — заявил он. — Ты сам — дерри, да и только. Но гляди, будь осторожнее и поменьше болтай языком об Истиклале, о французах и вообще о политике, не то найдут нас обоих в реке. Они об этом позаботятся. Fhemti?[33] — Он быстро провел указательным пальцем поперек горла, потом потрепал Амара по плечу.

— Ты что решил, тут люди в игры играют? Не понял, что это самая настоящая война? Почему, ты думаешь, они на той неделе убили Хамиду, ну того толстяка, мокхазни[34]? Просто так, для забавы? И еще тридцать одного человека в Фесе за один только месяц? Что, никогда не слышал? Это что тебе, игры? Война, мой мальчик, самая настоящая война, запомни. Война! И если не веришь Истиклалу, то хотя бы держи рот на замке и не повторяй разные выдумки за всякими чкама. — На минуту он умолк и недоверчиво взглянул на Амара. — Я думал, ты посмышленей. Что ж ты все в облаках витаешь?

Амар, привыкший к более вежливому и уважительному отношению хозяина, вернулся в мастерскую, чувствуя себя обиженным и оскорбленным. Ему показалось, что гончар хочет изменить его, сделать не таким, каким он был всегда; его раздражение было тем же, что и в тот вечер, когда они сидели в кафе, но теперь к нему добавилась обида. Гончар пробудил в Амаре чувство вины. Неужели он действительно все это время витал в облаках? Конечно, нет — как и все, он жил в гуще событий, только чересчур сосредоточенный на своих маленьких детских радостях, не замечая, что происходит кругом. Он знал, что организованные Истиклалом взрывы случались в Касабланке едва ли не каждый день в последние полгода, но Касабланка — это так далеко. Он также слышал о беспорядках и убийствах в Марракеше, но они занимали Амара не больше, чем происходящее в Египте или Тунисе. Когда же первые трупы мусульманских полицейских и мокхазниа были обнаружены в его городе, он не увидел в этом никакой связи с событиями в других местах.

Фес был Фесом, но слово это могло обозначать и все Марокко в целом; и Амар, и его приятели употребляли эти слова попеременно. Поскольку преступления всегда совершались по личным мотивам, Амар автоматически приписывал каждое новое убийство новой вражде, новой ненависти. Но теперь он с изумлением обнаружил, что гончар был совершенно прав. Любой человек, тело которого находили на заре в каком-нибудь переулке, возле городских стен или в реке под мостом Ресиф, безусловно либо сотрудничал с французами, либо по неосторожности совершал что-то такое, что вызвало гнев Истиклала. А это доказывало силу Истиклала и не совсем совпадало с тем, как воспринимал его Амар, и тем, какой эта организация хотела выставить себя сама: оборонительной организацией самоотверженных мучеников, бросающих вызов безжалостным французам, дабы вселить надежду в сердца страдающих соотечественников.

Тут крылось какое-то противоречие, но Амар чувствовал, что оно было лишь малой частью куда большего и куда более таинственного противоречия, суть которого он не мог сейчас постичь. Если бы они убивали французов, он бы понял и бесспорно поддержал их, но мусульмане, убивающие мусульман — с этим он не мог согласиться. И не было никого, с кем он мог бы поговорить об этом: отец наверняка повторил бы то, что уже говорил тысячу раз: политика — ложь и все, кто впутываются в нее — джиффа, негодяи. Но французы непрестанно вели политику, направленную против мусульман, так разве мусульмане не имели права создать организацию, которая бы их защищала? Амар знал, что отец сказал бы «нет», что все в руках Аллаха, и так оно и должно быть, да и сам Амар знал, что, в конце концов, это правда, но в то же время — как мог молодой человек просто сидеть сложа руки и ждать, пока свершится божественная справедливость? Это значило бы требовать невозможного.

С того момента, как эта новая мысль взбудоражила его, работа уже больше не приносила прежнего удовольствия. Чтобы испытывать привычную радость, сознание его должно было быть полностью поглощено работой, а это было теперь невозможно. Амар чувствовал, что попросту тянет время, насильно заставляя его течь, заполняя часы бессмысленными движениями. Впервые он сознательно ощутил, что такое ход времени; подобное сознание может возникнуть, только если мысли человека не отражают напрямую того, что в данный момент происходит вокруг. И впервые он не смог заснуть ночью и лежал, уставившись в темноту, снова и снова пытаясь разрешить вставшую перед ним проблему, но тщетно. Случалось, что он не мог заснуть до трех, когда поднимался отец, чтобы идти в мечеть, совершать омовения и молиться, и только когда отец уходил и в доме снова воцарялась тишина, Амар мгновенно впадал в сонное забытье.

В одну из таких ночей, когда отец закрыл за собой дверь и дважды повернул ключ в замке, Амар встал и потихоньку вышел на террасу. Мустафа стоял там в темноте, облокотившись на перила и глядя на безмолвный город. Амар недовольно заворчал, ему не понравилось, что брат вторгся в то, что он считал своей ночной вотчиной. Мустафа проворчал что-то в ответ.

— Ah, khai, 'ch andek? — спросил Амар. — Что, тоже не спится?

Мустафа признался, что тоже не может уснуть. Виду него был жалкий.

Амар и помыслить не мог о том, чтобы довериться Мустафе, но все же с нелепой, отчаянной надеждой в голосе спросил:

— Но почему?

Мустафа сплюнул через перила и ответил лишь, когда услышал, как плевок шлепнулся о землю.

— В моттуи пусто. Не на что купить кифа.

— Кифа? — Амару частенько случалось курить с приятелями, но трубка кифа значила для него куда меньше, чем сигарета.

— Я всегда выкуриваю на ночь несколько трубок.

Раньше Амар такого за братом не замечал. Когда им приходилось спать в одной комнате, ни о каком гашише и речи не было, и Мустафа спал очень крепко.

— Ouallah[35]? Неужели тебе никак без этого не заснуть? Неужели сначала обязательно надо покурить?

Но на этом порыв доверительности у Мустафы иссяк, он снова стал самим собой.

— Ладно, а ты-то что здесь делаешь? — хрипло произнес он. — А ну, марш в постель.

Амар нехотя повиновался, теперь пищи для размышлений у него прибавилось.