Дорога смерти. 43-я армия в боях на Варшавском шоссе. Схватка с «Тайфуном». 1941-1942

Тут началось безобразное. Политрук все же не выдержал, выхватил револьвер, взвел курок. По тому, как он неловко взводил курок новенького револьвера, я понял, что он делает это от силы третий раз в жизни. «Ты отдашь приказ им! А я приказываю тебе! И не шути с этим! Говори, кто пойдет! Назови двоих». – «Ты, товарищ политрук, – говорю ему, – оружием меня после боя не дразни. Мы только что в рукопашной побывали. В присутствии начальника штаба батальона говорю: ваша оплошность, вы ее и исправляйте. А моих людей под обух не суйте, если даже вы и командир. Хотите, поговорите со взводом. А я приказывать никому не буду. Найдутся добровольцы, пусть идут. И уберите револьвер, а то отниму и при бойцах закину в кусты, в отхожее место!»

После этих моих слов, смотрю, и правда прибрал револьвер в кобуру и вроде немного успокоился.

Я построил взвод. Пулеметчики тоже в строй встали. Так, мол, и так, говорю, кто пойдет? Молчат. Никому не охота под стебло во второй раз лезть. Только выскочили, еще пятки горят… Смотрю на них. Они – на меня. Ничего пока понять не могут. Хотя все видели, как я с политруком разговаривал. Вот стоит сержант Смирнов. Его на хутор я не отпущу ни под каким револьвером. Егоренков. Весь в копоти. Бледный, усталый. У Аксютенкова перевязана голова. Горюнов с остатками отделения москвичей. Некоторые из них неплохо себя показали в первом бою. Теперь от сержанта ни на шаг. Старшина Крапивин. Кожа на скуле содрана, правая рука завязана носовым платком, глаз дергается и слезится. Видимо, контужен. Светлогор со своим трофейным карабином и тяжелыми подсумками. Видимо, нахватал патронов у убитых немцев. Немецкий ранец за плечами. Сразу вспомнилось, как он кошкой пробирался по траншее навстречу атакующему танку, как припадал под пулями и бережно придерживал в руках противотанковые гранаты. И как он смог выскочить из-под танка? Как его не прихватили наступавшие вдоль траншеи немцы? Я еще не успел с ним переговорить. Удивительно: у Светлогора ни единой царапины. А он дважды смерти в глаза заглядывал. Смотрю на свой взвод и думаю: хрен я тебе кого отдам. Посылай, политрук, на хутор своих людей. А мои уже намучились, хватит.

И вдруг Коляденков: «А жратвы там, случайно, не осталось?» – «Есть! Две буханки хлеба!» – тут же нашелся политрук. Сразу сообразил, канцелярская его душа, за что можно потянуть голодного солдата под пули. «Все продукты можете забрать себе, товарищ ефрейтор».

Куда как верно замечено: голод не тетка. Кто не голодал, для того эта пословица, может, и пустой звук. А у нас с утра во рту ни крошечки. Так, перехватили на ходу найденное в немецких ранцах. Но ребята знали, что такое отступление. Тут неплохо было иметь кое-что про запас.

Пошли двое: Коляденков и Петр Маркович. Самые опытные во взводе трофейщики.

Вначале меня охватила обида: ну, думаю, политрука, малодушного этого человека послушали, на своего взводного наплевали. Но тут же взял себя в руки и сообразил, что они, пожалуй, правы. Кто знает, где, на каком километре нас ждет полевая кухня? И ждет ли где? «Ладно, – говорю, – идите. Только, если что, лучше сразу – назад. И черт с ними, с этими партийными документами!» Взяли мои ребята по три гранаты и пошли.

Ушли. А меня все не покидает ощущение, что взвод заставили выполнять дурацкий приказ. Кто-то струсил, бежал, действительно дезертировал с поля боя, а я со своим взводом, вольно или невольно, должен прикрывать – и прикрываю! – этих людей. Правильно написано в приказе № 270! Ох правильно! И в отношении командиров и комиссаров – правильно! Так я тогда думал.

Сердце мое не на месте. А тут еще Горюнов: «Лейтенант, какой хлеб! Откуда? Хлеба два дня уже не завозили». Я и сам об этом уже подумал: ведь обманул политрук, скибкой хлеба заманил под пули, а сам ждет теперь, когда его дело выгорит, чтобы под трибунал не пойти. «Ты посмотри на него, лейтенант, – не унимается Горюнов. – Он же и по обличью цыган, и ухватки все какие-то… Уж больно вертлявый да ловкий». Вспомнил я одну из поговорок Петра Марковича и говорю: «Ничего, самая шустрая вошка быстрее и на гребенку попадет». – «Такая, лейтенант, везде прошмыгнет, а потом еще и донесения на нас писать будет».

И так мы нерадостно поговорили, что я уже не мог бездействовать и ждать сложа руки. Пошли на опушку. Я взял снайперскую винтовку. Легли в снопах. Смотрю в прицел: идут мои ребята. Идут втроем. Кого-то ведут. Третий, тот едва ноги переставляет. Молодцы, думаю, раненого подобрали.

Лицо у бойца, которого они привели, забинтовано, даже глаза закрыты. Бинтовали, видать, наспех, как попало. Руки тоже в крови, но на руки уже бинта не хватило.

«Вот, – говорит Петр Маркович, – нашли в штабной землянке. Зашли, а он сидит на пне, мычит, за голову держится. Радист. Я его знаю. Бросили своего радиста, мамушку их… Его, видать, сильно контузило». Документы в железном ящике они тоже принесли. Ящик небольшой, как два посылочных. Навесной замок на нем болтается. «А хлеба там никакого не было. Мы так подумали между собой, что объебал он нас, политрук-то. Хлебом заманил». И Коляденков сплюнул под ноги тягучую злую слюну. Коляденков всегда ходил голодный. За буханкой хлеба он бы и в немецкую землянку полез, только скажи, где она лежит.

Документы в штаб батальона я передал молча. А по поводу раненого сказал: «Что делать с раненым радистом?» Политрук молчит. «Пусть, – говорю, – тогда с нами идет. Вам ведь он уже не нужен? Какой теперь из него радист?» Ох, как опять политрук тот вскинулся! А мне уже все равно. Наше дело, хлебное-то, пропало. Дай хоть, думаю, на тебя, сукина кота, посмотрю, как ты срам свой прикрывать будешь. «Не вздумай, – говорю ему уже всерьез, – за наган свой хвататься, у меня реакция быстрее».

А у меня в то время было уже два пистолета. Один свой, табельный ТТ, в кобуре, как положено. Он мне самый верный друг и товарищ, считай, от неминуемой смерти спас там, на хуторе, когда немцы бросились в нашу траншею. Первый раз я из него стрелял. И когда успел всю обойму выпустить? Пистолет в траншее оружие удобное. Другой, офицерский «парабеллум», трофей, торчал прямо за ремнем. Чтобы поближе, в случае надобности. Я его специально вытащил из полевой сумки и за ремень сунул, когда мы с Петром Марковичем понесли политруку железный ящик.

Когда шли к штабному шалашу, Петр Маркович мне и говорит: «А в сейфе что-то жидкое лежит. Булькает». И покачал ящиком. В нем действительно что-то еле слышно булькало. «А хлебом там не пахнет?» – пошутил я. Мой связной сразу как-то задумался и говорит: «Очень может быть».

Уходя из штабного шалаша, на ящике у начальника штаба я забыл свою карту, на которую старший лейтенант нанес маршрут нашего дальнейшего движения. «Подожди, – говорю Петру Марковичу, – карту забыл». Вскочил я в шалаш, смотрю: а политрук уже ящик свой железный открыл, бумаги какие-то, аккуратно перевязанные бечевкой, выложены, а в глубине, среди бланков партбилетов лежат две бутылки водки и буханка хлеба. «А, так вот он, наш кровный хлеб! – говорю. – Вот за что мои бойцы жизнью рисковали!» Они опешили. Не ждали, что я войду. Старший лейтенант в угол отскочил. А политрук… Тот хоть бы что, глазами меня жжет. Расстегнул я свою полевую сумку, сунул туда карту с пометками начштаба. Туда же запихнул две бутылки «Московской». Хлеб – под мышку. И – ходу. Никто меня не окликнул, ни политрук, ни старший лейтенант, ни часовой.

В лесу наше скопление вскоре обнаружили. Пролетел самолет и сбросил листовки. Посыпались как снег. Кондрат Фомич задрал вверх голову и говорит: «Эх, мужики, вот так бы табачок они сыпанули! А то – одну бумагу…»

Я собрал командиров отделений, поставил задачу на выход. Отметил в списке выбывших. В основном это были москвичи, ополченцы. Тарасов и Дроздов – студенты. Анохин до войны работал печатником в типографии. Сыч в той же типографии завхозом. Тимченко, как и студенты, был из отделения старшины Крапивина. Его зарубил штурман саперной лопаткой, когда началась рукопашная. Тимченко никогда не надевал в бою каску, всегда носил пилотку. Немец попался здоровенный, так и развалил Тимченке череп надвое. Его-то и заколол штыком Петр Маркович. Потом, когда отбились, расстегнул Петр Маркович на своем немце пятнистую куртку: «Смотри-ка, лейтенант, эмблемы в петлицах какие-то незнакомые». Я посмотрел и понял: СС. Эсэсовцы на нас перли. Напролом шли.

К вечеру мы пересекли железную дорогу. Шли вдоль Варшавского шоссе, по правой стороне. Но вскоре – что такое? – остановка. На лесной дороге, по которой мы шли, стоит группа незнакомых людей. «Командиров в голову колонны!» Через несколько минут приказ: «Кругом! Шагом марш!»

Оказывается, подошел второй эшелон нашей 17-й стрелковой дивизии. Уже на марше поступил приказ: с ходу атакуем хутор с целью овладения прежними позициями. Разведка вперед уже ушла. Ускакали на лошадях два разъезда.

Атаковали мы в полной темноте. Но это уже другая история.