Драмы

Иван. Навались. Под водой все это, батя.

Позднышев. Как это — под водой?

Иван. Вот так. Устарело. Неделя помощи Петрограду. Неделя помощи фронту. Неделя помощи тылу. Неделя помощи беспризорным. Сколько можно! Недели — а идут годы.

Позднышев. Погляжу — состарился ты здесь.

Иван. Батя, уезжайте-ка вы из Кронштадта.

Позднышев. Чего, чего?

Иван. Не ко времени вы и… недели ваши. Провожу до Рамбова, а там теплушка — сорок человек, восемь лошадей, — и уезжайте, батя.

Позднышев. Ты чего это меня выталкиваешь, а?

Иван. Уезжайте! Помнят вас в Кронштадте! Помнят! Комиссар!

Позднышев (вскочил, схватил сына за ворот). Очумел?

Иван (с отчаянием). Очумеешь. Пустите.

Позднышев. Что знаешь — скажи.

Иван. Ничего не знаю, ничего, ничего…

Позднышев. Знаешь, да молчишь. Славы моей комиссарской не стыжусь.

Иван. Самодержавие — стреляли. И комиссародержавие — стреляют.

Позднышев. Чего-чего? Это что же, оправдываться еще перед тобой, сынок? За то, что на «Ване-коммунисте» тонул? Или за то, что в крови своей захлебнулся — под Ростовом? Или за то…

Иван. Под водой все это, батя. Вы отсюда в восемнадцатом ушли, а сейчас? Двадцать первый. И Кронштадт другой. И в Кронштадте — другие. И комиссары — не те. Изменили идеям, батя. Мамке-то твои… отказали. У них самих-то — пайки на сливочном масле, сахар-рафинад, пуд в месяц, бабы комиссарские в мантах… этих… за границу золото перевели, в банки… в эту, ну… в Швейцарию.

Позднышев. Откуда такие факты… горькие?

Иван. Говорили.

Позднышев. A-а… И я — золото в Швейцарию. Не помню чегой-то, чтобы матку твою в манто выгуливал. Больше в тулупе. Да и у меня, кроме этого лоскутного одеяла…

Иван. Вы-то идейный, батя, да ведь таких, как вы, — раз и конец. Пальцев одной руки вот так довольно.

Позднышев. Где?

Иван. Хотя бы… в вашей партии.

Позднышев. В вашей?

Иван. В чьей же?

Позднышев. А я-то думал: моя — значит, твоя.

Иван. Вырос я, батя.

Позднышев. Заметил.

Иван. Ребята с отпуска являются, вы бы ухо приложили, что говорят. Сил боле так жить нету. Всё на свете клянут, батя, открыто, никаких агентов Чека на них не напасешь, сам черт всех за одну ногу на печку не перекидает. В Петрограде за ржавой селедкой ночь стоят. Чего ж вы добились, батя? Вот, с «Петропавловска» минер Куполов всю Россию проехал, по железке, на «максиме». Кругом пепелища. Дома стоят пустые, окна битые, у домов крыши провалились. А у людей — глаза. Ни кола, ни двора. А ехал-то как? То паровоза нету, то тендер с дровами не прицепили, то тендер есть, дров нету. Не смех, а слезы. Кругом мешочники, осатанели, двери ломают, на крыше местечка — вошь не найдет. Вся Россия мыкается, батя. Куполов вернулся — сдал партбилет.

Позднышев. Нашел, значит, выход из разрухи?

Иван. Не он один, батя. А в Кронштадте — что? Пока ты с атаманами рубился — тут что? Начальнички, Шалашов! Идет такой, шкурой от него несет — за две мили, сапоги небось не то что твои, каши не просят. Что, вру? Ему-то, такому, все одно: мыкаются люди, нет, дохнут ли на одной салаке, есть ли карточки, нет ли. Живет один раз, ему не дует — и черт ему не брат. Все ему ладно, все правильно. А лозунги кидать — язык не отвалится.

Позднышев. Шалашов, вижу, тебе свет застил.

Иван. Ух, ненавижу!

Позднышев. Ая — люблю? А Ленин — любит?

Иван. Ленин — далеко.

Позднышев. А ты — где? Клешами бульвары подметаешь? Шалашов… И такие есть, верно. Прижились, успели. Ну и что ты будешь делать, ежели есть? «Партию» «лови момент» слушать? Сын ты мне? — тогда швабру в руки, драй, скреби… Помоги, негодяй, нам, себе помоги, Ленину — вот как в нашей партии положено.

Иван. Распустить вас надо, батя. С миром.

Позднышев схватил ремень, замахнулся.

Не смейте, батя!

Позднышев. Аты — посмел?

Иван. Не замахивайтесь, говорю.

Позднышев. А ты замахнулся?

Иван (с отчаянием). Не замахивался я на вас!

Позднышев. Замахивался!

Иван. Не на вас!

Позднышев. На меня! Выросли вы тут — пока комиссарские кишки на колючей проволоке висели! Деньги в Швейцарию. Эх ты, мелочь. Нас живьем зарывали, в отхожих нас топили, нас генерал Шкуро к хвостам конским вязал, — только мы живые, только мы вернулись, и на кораблях наш будет закон, и тебя, дуролома окаянного, я не в огороде нашел — шептунам сдавать на потребу. «Не ко времени». Нет, в самый раз. И никуда я от тебя, а ты — от меня. И — сдай оружие! (Идет к растерявшемуся Ивану). Сдай! Революция тебе его не доверяет.

Иван. Не ты давал.

Позднышев. Силой возьму. Слышишь? Силой! (Вырывает из рук сына револьвер).

Стук в дверь.

Кто еще по ночам?

Иван (кричит). Заходи!

Позднышев. Кого зовешь?

Иван. Своих. (Кричит). Заходи! (Поздпышеву). Замашки комиссарские. Отдай, говорю…

Входят Гуща и Таська-боцман. Она остановилась на пороге. Спиной — о косяк, бьет каблучком шнурованного ботинка, лущит семечки.

Гуща (Поздпышеву, козыряет). Еще раз. (Подошедшему Ивану). Ввели тебя в члены ревкома. (Жмет руку. Громко). Забираю сынка вашего. Извините. (Смотрит на револьвер в руках Позднышева). Не шлепните ненарочком.

Иван быстро одевается.

Позднышев (кладет револьвер на постель). Куда это?

Гуща. Так, авральчик небольшой, на флагмане.

Позднышев. А дня не хватает?

Гуща. Так ведь днем митингуем.

Таська. Ванич-чка, а за мной жених явился!

Гуща. Иди вниз, Тася, мы сойдем.

Таська. Не на рысаке подкатил, как бывало…

Гуща. Сойди вниз, говорю.

Таська. Не то из Ревеля, килька, не то из. Гельсингфорса, форсила. А может, и из самого Парижа. Не веришь, Ванич-чка? Пароль доннер, чтоб с места не сойти.

Гуща. Заткнись.

Таська. Фу, грубиян.

Гуща (Ивану). Шевелись, ждут.

Таська (Гуще). Смотри, вернусь к жениху — заскулишь.

Иван (надевает бушлат). Какой еще жених?

Таська. Бывший, Ванич-чка. Из разбитого класса. А чтоб не спутали, приставка — фон.

Летит на пол, сбитая кулаком Гущи. В ту же минуту Гущу сбивает с ног Позднышев.

Иван. Батя!

Позднышев. Уйди прочь! Вы что тут с Кронштадтом делаете? А? В расход вас всех!

Гуща медленно поднимается с пола. Иван помогает ему. Таськабоцман встала, отбежала к порогу.

Почему форма на вас морская? Кто такие?

Гуща (медленно). Матросы мы, комиссар, матросы…

Таська. Чернь они, чернь!

Позднышев. А ты, мамзель, чайка с Морского Бульвара! По какому уставу бескозырку напялила? Сымай! (Сорвал бескозырку с нее, сдернул ленточку, швырнул ей обратно бескозырку). И вы, вы — не краснеете? За ленточку флотскую? Клешники. Кто вас, таких, на корабли пустил? Отвоевался, вернулся в Кронштадт — и будто в чужой дом. Девчонку за собой таскаете, мордуете… Да с вами она и облик человеческий растеряла! Девчонка ведь. До чего ж вы ее довели, стыдобу? Ванька, разве мать тебя окотом растила?

Иван. Батя, а вы сами — что ж себе позволяете? Я так тоже не оставлю.

Гуща. А ты слушай, набирайся. (Позднышеву). Учите нас, учите. Претензий не имею. Кинулся на нее как шальной, из ревности, — что есть, то есть. Низменный, сказать, инстинкт. Недостойный революционного моряка. Тася, прости отчаянного. И вы — простите. И ты, Иван, благодари. За науку.

Иван. А раныне-то… (Схватил с кровати свой револьвер, заткнул за пояс, убежал).

Гуща. Необъезженный. Не серчаю на вас, и вы — не серчайте. (Козырнув, пошел).

Таська (подошла к Позднышеву). Все так некрасиво. Простите меня, простите. (Всхлипнув, убежала).

Позднышев (в ярости сжал кулаки). Свои!.. (Схватил бескозырку, бушлат, пошел к выходу. Вернулся, взял кольт). Отвоевался… (Прицепил к поясу, ушел).

МЯТЕЖ

Флагман эскадры. Штаб. Каюта. Шалашов допрашивает Расколупу. Гуща нервничает, поглядывая на часы. Красный Набат вынул из своего брезентового портфеля тетрадку, записывает. Двое часовых из пантомимы.

Расколупа. Жена у меня тихая была. С городским личиком. Бледненькая, тоненькая. Идет — гнется, ну, мачточка. Люди оглядываются, руками разводят: где там у нее все помещается? Деток народила тоже смирных. Да ведь я и сам, ребята, не из горлопанов, вот приму — тут свинья-свиньей. А почему принимал? Фенька. «Что ты, Расколупа, за мужчина. Думала, ты кадровый матрос, а пальцем ткнешь — перекинешься». Вот зараза три раза. А я приму, делаюсь — другой калибр. Гололед, к Феньке идти под гору, ноги расползаются, а я иду. А Феньке, товарищ Шалашов, того и нужно. Она первач варит. На продажу. Ей я нужен в виде дымовой завесы. Сами судите — какое ее нахальство. А пришел — и ноги присохли. Добираю ее первачу, хотя уже от него с души воротит, и, естественным путем, остаюся с нею до рассвету. И что бы вы думали? Моя — ждет, милая душа, ждет меня, окаянного. Прячется. В канаве. Выйду — за мной, опять-таки на дистанции, с полка бельтова, идет, молчит. Так вот и живем: я — вброд, она — вброд, я — до рассвета, она — в канаве. А осень гнилая, вода — стылая, однажды это, на ночь глядя, иду к Феньке, оглядываюсь — нету за мной никого. Опять оглядываюсь — опять никого, до хаты иду — лежит моя, с городским личиком, на белой подушечке, улыбается мне с ласкою, ничего худого не говорит, а только встать не может. Ну, к Покровам стала отходить. Зовет меня к постели. «Степа, говорит, жили мы с тобой хорошо, завидно, я тебя любила, ты меня любил, что там было — наше с тобой дело, вины твоей передо мной нет, ничего не прошу, а только одного: не приводи Феньку в дом». Похоронили ее как следовает быть, пришли с кладбища, выпили за упокой души. И что бы вы думали? Я за порог и — к Феньке. В тот же день привел ее, естественным путем, в дом. Вот и понимайте как хотите. И делайте со мной как желаете. Желаете — в трибунал, желаете — куда. Барахло тоже не деткам вез. Не таясь скажу — ей. Для куражу. Что я — на Балтике не последняя лайба. Забирайте барахло, ребяты, только гармонь — не трогай. Своя. Вот я весь.

Пауза.

Шалашов. Выйди.

Гуща. Выйди.

Часовые выводят Расколупу.

Шалашов (вынул платок, утер глаза, высморкался). Фенька! Балтфлот живет сейчас другими интересами. И запросами. В трибунал бы надо, а жалею. А революция жалеть не умеет. Эх, была не, была… (Гуще). Дай ему двадцать суток, да не на губе — в морской следственной. Вещи — отнять. Гармонь — оставь. Ну, Фенька… У меня, возьмите. Тоже. Жена. Личное и общественное. Так всё как надо, работает в женотделе… Но… Ревнует. Замучился. Сын уже говорит: слушай, давай ее бросим!.. Главное — не попадает. Готовлю доклад о событиях в Индии — Гуща не даст соврать — до петухов, прихожу домой, голова как кочан, — она как взвоет: «Павиан ты, павиан!» — и будильником по лбу! Выхожу с докладом на массы — записки шлют: откуда ранение? (Нахмурился. Гуще). Материалы о стачечном движении в Ирландии подготовил?

Гуща кивает.

Что там еще у тебя?

Гуща. С увольнительными тут много…

Шалашов. Увольнительных — никаких. Штаб флота запретил.

Гуща. Вы сами вчера троим с эсминца «Азард»…

Шалашов. Выписал, да. А почему выписал? Потому, что ты меня от них не уберег. «Луч света в темном царстве» Добролюбова читал? Не читал. Ты — темное царство. Отказывай. А уж кто сквозь тебя прорвется, тут уж я — луч света. (Красному Набату). Что вам еще добавить? Есть тяга к искусству среди военморов, а ты? В Ораниенбауме давали концерт артиста Шаляпина, цена билета тысяча семьсот пятьдесят рублей. А оклад? Месячный? Военмора? Две тысячи. Не грабиловка? Это не записывайте. (Решительно). Пишите! Чего там! Деморализует… Ну, что еще? Организуем запись желающих в общество плаванья «Дельфин». Это пишите.

Входит Позднышев.

Позднышев. Здравствуй, Шалашов.

Шалашов. Гордей, ты!

Рукопожатие.

А я уж думал — сложил буйну голову. Как брата вспоминал, вот Гуща не даст соврать.

Позднышев внимательно посмотрел на Гущу.

Жинке-то радость! Хороша она у тебя, Гордей. Не захочешь, да оглянешься. Как она? Здесь?

Позднышев (помолчав). Здесь. (Поглядел на Гущу). А этот что?

Шалашов. Гуща-то? Правая рука. Матросы выдвинули сюда, в штаб. Парень с мозгами.

Позднышев. Вижу. (Вынул бумагу, протянул Шалашову).

Гуща (глянул на часы). Разрешите идти?

Шалашов. Погоди. Помочь надо товарищу Позднышеву. Проведем собрания команд, организуем субботники кораблей. С линкора — духовой оркестр. А, Гуща?

Гуща (быстро взглянул на Позднышева). Духовой оркестр — это хорошо. Для бодрости, сказать.

Позднышев. Ты куда сына ночью увел? (Выхватил револьвер, наставил на Гущу).

Шалашов. Ты что? Ты зачем?

Позднышев. А он зачем по ночам — авралы? Что это за авралы?

Гуща молчит.

Шалашов. Что уж ты так, с пушкой играешь? Не шутки, опусти. (Отводит револьвер). Вроде бы война кончилась, Гордей, а ты всё…

Позднышев. Не больно-то, видать, кончилась. И правую свою руку спроси: какой барон в Кронштадт вернулся? Каким ходом? Кто ему мандат на въезд в крепость дал? И не тот ли старый приятель, что меня перед строем по морде учил, в пятнадцатом? Текло, а я не смел утереться.

Шалашов. Какой же барон? А, Гуща?

Гуща молчит.

Позднышев. По евангелию живете: левая рука не знает, что делает правая! Так знай, Шалашов! Нечисто дело! Неладно в Кронштадте, бей тревогу!

Шалашов. Сгущаешь краски, Позднышев. Убери кольт, говорю. Моральное состояние в крепости неплохое. Держим руку на пульсе. Есть, понятно, явления. Нездоровые. Но…

Вспыхнула в небе и сверкнула в иллюминаторах сигнальная ракета. Другая, третья. Гудки. Колокол громкого боя. Заревела сирена. Боевая тревога. Топот многих ног над каютой. В каюту вбегают несколько матросов, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками, с наганами.

Гуща (спокойно). Вот — приборочка наша! (Вытащил наган, матросам). Девятый вал!

Позднышев схватился за «кольт». Матросы бросаются на него, на Шалашова. Борьба. Их обезоруживают. Ревут сирены — уже не одна корабельная. Гудит весь Кронштадт.

Прочь с дороги, ночные пугала, пленники своей программы! От имени революционного комитета Красного Балтийского флота, коротко — ревком, объявляю вас арестованными! Комиссародержавие свергнуто восставшими красными моряками! Будем биться с контрреволюцией справа и слева! Да здравствует рассвет третьей революции! (Вынул из кармана партбилет, рвет его на мелкие кусочки). И вам рекомендую.

Вбежал Расколупа.

Расколупа. Ребята, измена!

Гуща. Цыц, дурак! (Красному Набату). Беспартийный? Красный Набат молчит.

Приказываю именем революционного комитета — заготовь текст обращения к Европе, Азии, Америке, Австралии. Радио будет дадено всему миру! Свергли насильников, ждем помощи! (Расколупе). Ревком торжественно объявляет тебе амнистию! Бери винтовку, смой позор, служи новой власти!

Расколупа. Кому, кому?

Гуща (Позднышеву и Шалашову). С народом или против?

Даются сутки. (Матросам). В каземат. (Берет у одного из матросов винтовку, передает Расколупе). Охраняй штаб. (Красному Набату). Пиши радио. (Матросам). А этих — в каземат. (Уходит).

Слышно, как его встречают на палубе ревом, возгласами, криками. На протяжении всей последующей сцены доносится шум с палубы и голос Гущи — там идет митинг. Слышны отдельные слова его речи, заглушаемые одобрительными криками: «Братва… Кронштадт… покончил… с игом., свергли… но сохранили жизнь… Власть Советов… Без фанатиков… без золотопогонников… Уже отрекаются Петры… скоро побегут вешаться… Иуды… Помощь принимаем, но как невинную, бескорыстную… Что на нас нападают… не верьте… Взрыв… сотрясает… Россию!»

Позднышев (Красному Набату). На форты сообщите, на корабли… В партшколу… В…

Один из матросов пытается заткнуть ему рот. Вбегает Иван Позднышев.

Иван. Батя…

Позднышев молча смотрит на него, плюет в лицо. На Позднышева набрасываются, уводят вместе с Шалашовым. Иван, утерев бушлатом лицо, медленно бредет из каюты.

Расколупа. Ребяты, что ж это делается?

Красный Набат. Велено было — служить новой власти. Ну и служи. (Бросается к телефону).

Расколупа. И ты, интеллигент, перекинулся?

Красный Набат. Воленс-ноленс. (Крутит ручку телефона). Дайте форт Тотлебен. Форт Тотлебен?.. Комиссара… Арестован? (Вешает трубку, крутит ручку). Дайте форт Риф. Форт Риф?.. Комиссара… В Кронштадте — заговор, мятеж… Говорит Красный Набат, корреспондент РОСТа. (Вешает трубку, крутит ручку). Форт «О», форт «О»? Комиссара…

Расколупа. Амнистия! А кто ты такой — мне амнистию давать! Сам из-за бабы под трибунал подвел! Девятый вал! Звони, портфель, звони! По всем фортам бей тревогу!

Красный Набат (в телефон). В Кронштадте заговор, мятеж, арестуют коммунистов. (Вешает трубку, снова крутит ручку). Дай «Севастополь»… Комиссара… А кто говорит?.. Какой председатель ревкома?.. Какой Петриченко?..

Расколупа. Даяж его знаю. Его у нас на корабле все Петлюрой зовут. С Полтавы. (Хватает трубку). Слухай, Петлюра! Ты что ж затеял? Ленин бьется, бьется, порядка в России установить не может, а ты берешься! Приказывай отбой, зараза три раза, пока время есть, а то… Кто говорит? Доброжелатель. (Повесил трубку). Зачтете?

Красный Набат (крутит ручку телефона). Форт Краснофлотск?.. Заговор, арестуют коммунистов… Ну, вы хоть знаете. (Вешает трубку, крутит снова ручку). «Андрей Первозванный»…

В каюту вбегает Гуща, за ним несколько матросов.

Не шуметь. Абсолютная тишина. (Крутит ручку). Комиссара… Заговор на «Севастополе», арестовали коммунистов.

Его хватают, отталкивают от телефона.

Эх, краса и гордость. Сбили мне пенсне. Ответите. Перед Российским телеграфным агентством.

Гуща (замахнулся на Расколупу). Куда глядел, сова! (Красному Набату). Налево бы, да ревком крови не хочет. Ты, корреспондент! На весь мир мог бы прославиться.

Красный Набат. Попробую в другой раз.

Гуща. Я-то думал, ты беспартийный.

Красный Набат. А что, беспартийные — не люди?

Гуща. Ревком не верит беспартийности таких беспартийных. (Матросам). В каземат.

Красный Набат. Надо так надо, сказал воробей, когда его схватила кошка. Если можно, портфель. Вон там он. Уверяю вас, кроме стихов, чистых блокнотов, одного носового платка, там ничего нет.

Гуща. Что ж ты — кожаный не выслужил? (Берет двумя пальцами портфель). В дезинфекцию бы его. (Швыряет портфель Красному Набату). Увести.

Красного Набата уводят. Расколупа ставит винтовку, идет за ним.

Куда? Амнистия тебе.

Расколупа. Нет уж, гражданин… член ревкома… дозволь мне свои двадцать пять… отсидеть. Естественным путем.

Гуща. Не веришь, тварь, в нашу революцию?

Расколупа. Верить, понятно, верю, но… гражданин член Революционного комитета…

Гуща. Уйди с глаз, а то…

Расколупа. Ая чего прошу? (Убегает).

Гуща подошел к иллюминатору, приоткрыл. Ревут сирены над Кронштадтом. Взлетают в небо осветительные ракеты с фортов и кораблей.

Входит Иван.

Гуща. Третья революция, Ванька, Христос воскресе!

Тряхнул Ивана, тот молча отодвинулся.

Ну скажи — воистину!

Иван молчит.

А… Страдаешь. (Схватил со стола канделябр. Царственно протянул). На память о третьей революции.

Иван не берет.

Страдаешь. Понимаю. Сочувствую. А помочь… (Разводит руками. Помолчав, неожиданно). Могу. (Пошел к столу). Только ты нам из него человека сделай! (Пишет записку). Отыщи, домой отведи… Поскольку Христос воскрес… и сюда его, к нам… (Достает печать, подул па нее, приставил к записке. Торжественно). Властью ревкома — освобождаю.

Иван схватил записку, обнял Гущу.

Ладно, ладно. Что мы — тираны?

Иван убежал. Дрогнуло тело корабля — сотрясая его, выстрелило тяжелое орудие. Гуща в задумчивости прошелся по каюте, оглядел сохранившееся ее великолепие, сел за стол, потрогал бронзового орла. на пресс-папье.

Пан или пропал?

В каюту вошел Козловский, за ним Рилькен. Гуща вздрогнул, взялся за револьвер.

Козловский (ласково-иронически). Отставить, мой друг. Свои.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ. ТРАГЕДИЯ ПОЗДНЫШЕВА

Лед. Сумерки. Кронштадт позади — видны его редкие огни. Видны и огни берега-материка. Ледовая тропка петляет в белеющей снежной пустыне. Та же черная труба из-под снега, мачта. И снова — шагает по тропке морской патруль. Мятежники. Навстречу — Гордей и Иван Позднышевы. Патруль преградил путь. Иван вынул документы, показал молча, так же, молча, проверили, посторонились. Пошли.

Иван (поглядел вслед, помолчал). Дальше — ваши караулы. Идите.

Позднышев. Аты?

Иван. Идите.

Позднышев. А вместе?

Иван. Идите.

Позднышев. Иван. (В отчаянии). Иван, Иван! Я на тебя гляжу, я тебя мертвым вижу. Иван, Иван. Я ж вернусь, я же тебя убивать буду! Ты ж мой сын, Ванька, родной, кровь моя, пойми, сволочь. (Плачет). С родильного принесли, снежинка на тебя упала, я чуть мать не зашиб. Портки твои мокрые стирал. Стопудовый ты камень на шею. Зачем меня воши в окопах жрали? Зачем беляки не угробили? На колени перед тобой, окаянный? В снег? Хошь, повалюсь?

Иван. Чего вам надо, батя?

Позднышев. Уйдем!

Иван. Батя, не предатель я…

Позднышев. Врешь. Мать предал, теперь — отца. В земле лежит. Слышит. На кого меняешь, Иван? На шваль?

Иван. Эта шваль вас из подвала вызволила. А вы — попадись вам — что б сделали?

Позднышев (бешено). К стенке!

Иван. Спасибо, не врете. Под водой все это, батя. Ну, ели вас воши, ну, беляки. Каждому свое, батя. Вы свою революцию делали — мы свою. У Керенского февраль был. У вас — октябрь. А у нас — март. Идите, батя, вам возврата нет. И нам — нет возврата. Клятву дали — победить или умереть за третью революцию!

Позднышев (в отчаянии). За барона Рилькена подохнете!

Иван. Идите, батя!

Позднышев. Ну, не слышит меня, не слышит…

Голос из темноты: «Эй, кто на льду! Стой!»

Иван. Домитинговались. Идите, говорят!

Позднышев. Чего пугаешься? У тебя приказ. Самого вождя третьей мировой революции…

На ледяной тропе появляется фигура матроса. Это Гуща. Запыхался, тяжело дышит.

Гуща. Насилу догнал. Ладно, патруль встретил, сказали — вы недалече.

Иван (тревожно). А ты зачем, Федя?

Гуща. Да боялся — заплутаете… Недолго. Товарищ Позднышев, с освобождением, недосуг был поздравить. Куда это на ночь глядя?

Иван. Провожаю.

Гуща. А куда это?

Иван. А в деревню.

Гуща. А зачем же?

Иван. Вроде допроса?

Гуща. Вроде.

Иван. Будет, Федюк. Сам печать пришлепнул. Так или нет? Гуща. А ты мне кто — не друг, что ли?

Иван. Ну и точка. Прощевайте, батя.

Тот, однако, не двигается.

В деревню, к шурину надумал. Под Воронеж. Поживет, отдохнет, оглядится. У шурина. Трогайте, батя.

Позднышев. Ладно тебе врать. (Гуще, спокойно). В Москву идем. В Москву. И — вернусь! На том кончим! (Ивану). Пошли. (Двинулся).

Гуща загородил дорогу.

Иван. Федя, не балуй.

Гуща (медленно). Я печать пришлепнул, чтобы — из тюрьмы. А чтобы к красным…

Позднышев. Вы что ж, белые?

Гуща. А чтобы к красным — я ходатаем не был. (Позднышеву). На пушку не бери… батя. Были красными и будем. Только другими.

Позднышев. Какими же, к примеру?

Гуща. Без тирании.

Позднышев. А чего же коммунистов — в тюрьму?

Иван. Идите, батя.

Гуща. В тюрьму — комиссаров, диктаторов, демагогов. Позднышев. А если наша возьмет? С вашими клешами далеко не упрячетесь. Есть еще выход, еще не поздно.

Гуща. Ну-ка?

Позднышев. Арестованных коммунистов — освободить. Выйти навстречу нашим войскам, под красным знаменем. Зачинщиков окружить, как изменников и предателей в тяжкий момент революции.

Иван (все тревожнее). Батя…

Гуща. Пусть, пусть. Ну и далее? Под расстрел? Позднышев. Дуракам только влепить по шапке. Честным морякам — честь и слава в Красном флоте. А провокаторам, бунтовщикам и агентам Антанты — народный суд и трибунал. Гуща. Суду все ясно. Кланяемся за науку.

Иван (сердито, Поздпышеву). Наговорились? Ступайте. Позднышев. Один?

Иван. Один.

Гуща. Компанию ищете? Со мной давайте, комиссар. Позднышев. С тобой далеко не уйдешь. (Поглядел на сына, хотел что-то сказать, махнул рукой, пошел, не простившись, не оглядываясь).

Гуща (медленно). Чтобы из тюрьмы — я за. А чтобы…

Иван. Ладно тебе.

Гуща. Спички имеешь, Ванечка?

Иван. Были, кажется. (Роется в кармане).

Позднышев уходит дальше и дальше.

Гуща. И закурить есть?

Иван. Найдется.

Гуща присел на одно колено, сорвал наган. Прицелился.

(Кинулся к Гуще). Что ты, Федя, что ты?

Гуща (отчаянно). Кури, Иван, кури.

Выстрел. Позднышев продолжает идти, скрывается.

Иван (рвет пистолет из рук Гущи). Не дури.

Гуща. Небось он нас не пожалеет.

Иван (с угрозой). Не дури, говорю.

Гуща. Зарез его выпускать. Зарез, понял?

Иван. Отец он мне. Не стреляй. Гад ты, не стреляй.

Выстрел.

А-а-а! (Отбежал, сорвал с пояса гранату). Убью!

Гуща. Иван, дружбу продаешь! Ревком продаешь!

Иван. Сам продал! Пропадай всё на свете! (Замахнулся гранатой).

Гуща. Друга, друга — кончить?

Иван. Бандит? Кого обманул? Клятву нашу забыл, приказ забыл, все забыл?

Гуща. Не терзай душу, Ванька! Зарез его выпускать. Ходывыходы из крепости знает. На след наведет. Тебя теперь Петриченко… Не жди — не помилует.

Иван. Боялся я его!

Гуща. Щенок ты, жизни не знаешь. Не жить тебе больше в Кронштадте. Беги. Я смотреть не буду. (Отвернулся). Прощай, кореш. Не помни зла. (Медленно пошел к Кронштадту).

Где-то вспыхнуло ржавое пламя, со свистом пронесся над заливом тяжелый снаряд. Далекий грохот. Разрыв. Гуща исчез. Иван все стоит на месте. Появился из темноты Гордей Позднышев. Иван его не замечает. Гордей дотрагивается до плеча Ивана. Тот вздрагивает.

Позднышев. Форт Краснофлотск стрелял. Значит, наш. Значит, свирепит злобой снести вас, как предателей, за вашу авантюру.

Иван молчит.

Видел я всё. Весело!

Иван молчит.

Что же теперь?

Иван молчит.

Может, и прав твой… гад. А? Теперь тебе податься — куда? Или со мной, или в полынью?

Иван. Топайте.

Позднышев. Порубят тебя теперь, Ванька, твои…

Иван. Долго терзать меня будете?

Позднышев. В последний раз, Иван!

Иван. В последний раз — топайте!

Позднышев. Погибай!

Иван поворачивается, идет к Кронштадту. Медленно всходит луна.

ЛЕНИН И ПОЗДНЫШЕВ

Ночной разговор. Бессонница.

Позднышев. Сам глазами не увидал бы — не поверил! Кто другой расскажи — задушил бы. Ведь — Кронштадт. Не хвалюсь, но на Зимний в семнадцатом кого позвали? Кронштадт! (С горькой яростью). Ведут, Владимир Ильич, под конвоем, по Якорной — кого? Коммунистов! Кто? Кронштадтцы! В казематы гонят. Кто гонит? (Презрительно). Ревком! Сморчки, иванморы, жоржики!

Ленин. Могут расстрелять?

Позднышев. Двинем на лед — могут.

Ленин. От отчаяния, от страха, от бессилия — могут. (Ходит). Двинем. И — немедля. И — подавим. Прозеваем — не простит никто. Кто еще в ревкоме?

Позднышев. Еще Путилин.

Ленин. Матрос?

Позднышев. Сейчас они все матросы. Поп-расстрига.

Ленин. Еще кто?

Позднышев. Гуща.

Ленин. Матрос?

Позднышев. Писарь.

Ленин. А… генерал Козловский входит?

Позднышев. Покамест — в тени.

Ленин. Именно — покамест. «Ревком». Какой же это ревком? В кавычках. Поп, писарь, домовладелец из жандармов и во главе — полтавский кулак Петриченко! Революционный комитет! Слово поганят.

Позднышев. Поганят наши слова, поганят. Как же вышло это, Владимир Ильич? Святые слова наши — для них звук пустой, мы за них — кровь, а они их — в грязь. Под водой у них. все это, а? Как же вышло?

Ленин. А вы объясните — как?

Позднышев. Я?

Ленин. Слушаю вас.

Позднышев. Настоящий моряк, Владимир Ильич, под Сивашом, на Кубани, на Волге голову сложил. Пришло на Балтику новое пополнение — деревня: тут и кулачье, и махновцы, сплошной суррогат, вот вам и правда вся, Владимир Ильич.

Ленин. Не вся. Четверть. Осьмушка. И не надо делать вид, что ничего не случилось. Случилось. Иные боятся смотреть правде в глаза. Боятся, что эта правда окажется им не под силу. Боятся не совладать с правдой. А нам с вами, товарищ Позднышев, — под силу. Совладаем. И мы не будем скрывать, что крестьянство имеет глубочайшее основание к недовольству. Вот суть Кронштадта, если хотите знать.

Позднышев. Тсс, Владимир Ильич… (Показал на дверь). Кажется, проснулись.

Ленин (на цыпочках пошел к дверям, послушал, вернулся). Спит. Давайте все-таки шепотом. Вот вы сказали — сплошной суррогат. А матросы, настоящие, дети рабочих и крестьян — такие есть в этом… ревкоме… в кавычках?

Позднышев. Есть.

Ленин. Вы их знаете?

Позднышев. Знаю, Владимир Ильич.

Ленин. Чем они дышат? Чего хотят? Откуда принесли эти лозунги? Например, о том, что надо снять в деревне заградиловские отряды? Из подметных листовок? Или — побывали в деревне? Увидели, как вы говорите — глазами? Разговаривали с кем-нибудь из них? Так, накоротке?

Позднышев. Было.

Ленин. С кем?

Позднышев. С сыном.

Ленин ( с изумлением). Ваш?

Позднышев. Мой. Единственный.

Пауза.

Ленин. Лед в заливе — мягкий?

Позднышев. Полыньи, трещины. Неделька, другая — вскроется.

Ленин. Да, спешить, спешить. Завтра, на съезде, на секретном заседании изложите все конкретные обстоятельства, чтобы стало ясно, как действовать, и чтобы стало всем ясно — медлить преступно… Сколько ему лет?

Позднышев. Девятнадцать.

Ленин. А как зовут?

Позднышев. Иван. Иван Гордеич. Упустил я его, Владимир Ильич.

Ленин. Упустили. Не вы один. И не его одного. А знаете, что главное? В экономике, в политике, во всем? Не упускать. И не трусить, сказать, если — упустили. Не трусить! Во всем. И в военном деле — тоже. Вот почему нельзя медлить с наступлением на Кронштадт. И вот почему, милейший товарищ Позднышев, вам надо будет туда вернуться. Вернуться, немедля. Вы сумеете.

Убежденные побеждают. А к тюрьме, где арестованные, надо подойти внезапно, скрытно, чтобы не успели… Ну вам пора — нам обоим нужно успеть хорошенько выспаться… Давайте я вам пропуск подпишу. Что поделаешь? Жестокая наша судьба. Суровая. Революция — не Невский проспект. До завтра.

Позднышев. До завтра, Владимир Ильич. (Уходит).

Ленин тихонько выходит в другую комнату, возвращается с пледом, с подушкой, устраивается в кресле, полулежит, прикрыв ноги пледом.

Ленин. Раз, два, три, четыре… Уснуть, уснуть, уснуть, уснуть. Не могу, не могу, не могу, не могу. Обух велел считать до ста и гнать вон все мысли. Вон, вон! Если думать — о пустяках, только. О пустяках, пустяках, пустяках. Пять, шесть, семь… Милейший человек и как врач недурен. Хотя и революционер. Успел выучиться — когда же? Восемь, девять, десять… Выступать мне — в утреннем или вечернем? Одиннадцать… В вечернем. Не думать, не думать. Сын — член контрреволюционного ревкома. Драма, да. Трагедия. Всего объема трагедии мне, очевидно, не постичь. Нет сына. А если б был, мог бы стать таким? Не знаю, не думаю, ну а — вдруг? Не думаю. Не думать, не думать, не думать. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Несчастные кронштадтцы. А почему, собственно, несчастные? Ножом в спину. Кого жалеть? И все-таки несчастные кронштадтцы. Все подвести к уроку Кронштадта. Все, от начала до конца. Кронштадт все осветил как молния. Экономика весны двадцать первого превратилась в политику, вот суть. Вот грозная суть. Наша трагедия. Мы сделали и еще сделаем огромное количество глупостей. Никто не может судить об этом лучше и видеть нагляднее, чем я. Не думать, иначе не смогу выступать. Почему я так волнуюсь перед выступлением, всегда — волнуюсь? Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… Лед. Восемнадцать… Что — лед? Позднышев сказал. Лед — мягкий. Неделя, другая — вскроется, к Кронштадту не подойдешь. О пустяках. Познышев или Позднышев? Забыл спросить. Какие, однако, есть фамилии. У Чехова — Капитон Иваныч Чирий. Дьякон Катакомбов. Акушерка Розалия Осиповна Аромат. Какая прелесть. Кажется, у Чехова же один действительный статский советник взглянул на ландшафт и сказал: какое красивое отправление природы. (Хохочет). Тсс, Надю разбужу. Спит? Притворяется? Спешить. Спешить. Залив вскроется, будет поздно. Британские корабли в Ревеле, ждут. Подавить, надо подавить, пока не вскроется лед. И Савинков уже там, в Ревеле. Ждет. Ах… Эсеры. Пулю бы надо вынуть из шеи, все откладываю. А надо. Может, оттого и не сплю? Обух говорит, свинцовое отравление. Возраст, батенька, возраст. В Швейцариито и я, простите за выражение, дрыхал, и Надя — не отставала. Так называемым богатырским сном. Особенно когда покатаешься на велосипеде. Надя, Надя плоха. Все хуже и хуже. Восемнадцать… Нет, восемнадцать уже было. Дворянин Дрекольев. Тоже из Чехова? Девятнадцать, двадцать, двадцать один… Дворяне Дрекольевы уже наготове. Сколько эмигрантов за границей? Два миллиона? А фон Рилькен уже в самом Кронштадте — это архисущественно. Маленькая передвижка власти, чуть-чуть — и фон Дрекольевы уже тут как тут. Несчастные кронштадтцы. Советы без коммунистов. А с кем? Пространство не терпит пустоты, милейшие. С кем? Мы уйдем, придут фон Дрекольевы. Либо мы, либо они. Третьего не дано и не бывает. Придут. И тогда террор. Черная сотня, виселицы, человечество будет отброшено назад на многие десятилетия. Считать, считать. Двадцать один — было? Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре… Двадцать пять… Террор. Не мы его начали. Нас вынудили. Мы ответили. Террором на террор. Дыбенко и Ворошилову — чтобы карали только зачинщиков. Впрочем, зачинщики — убегут. Первыми… Бедный Позднышев. (Встал, пошел к окну). Белым-бело. Последний снег, что ли? Трудно будет Тухачевскому. На льду нельзя окапываться. Трещины, полыньи, слабость льда для тяжелой артиллерии, огонь с фортов.

Белогвардейщина учла все. Спешит. Уснуть, уснуть, иначе сорву речь. (Идет к дивану, по дороге заглядывает в дверь, на цыпочках отходит). По-моему, хитрит. Дышит неестественно. (Погрустнел). А я думал, бессонница — участь анемичных барышень. Или — рефлектирующих интеллигентов. У Нади — переутомление. А у меня? Старость вульгарис? (Ложится). Сколько лет Тухачевскому? Двадцать семь… Этот — спит. Неужели так-таки у Обуха ничего не получится? Сколько там было? Двадцать пять? Тридцать? Уже тридцать, а ни в одном глазу. Пять, шесть, семь, восемь, девять… Сорок… (Зевнул). Действует? Может, об охоте? Самая красивая — на вальдшнепов. Ну и на тетеревов. Только надо уметь чуфыкать, как они. Вот у Крыленко получается, у Рудзутака получается, у егеря получается, а у меня никак, ну никак. А если говорить честно, что для меня главное на охоте? Два дня не слышать телефонных звонков. Чуф-чуф-чуф. Не выходит. Об охоте, об охоте, только об охоте. Куропатки — зимою они совсем белые, мимикрия. Красиво, изумительно. А как же, когда пойдут на лед? Шинели, бушлаты, все же это будет чернеть на белом снегу! Накрыть наступающих бойцов белыми простынями. Уснуть, уснуть. Простыни, простыни. Где взять? У буржуазии. Это уж дело Дзержинского. Взаймы. До лучших времен, господа, уж простите великодушно. А нелегко будет Тухачевскому заставить людей сойти на лед. Под пушки. Заставить? Нельзя. Убедить. Убедить. Убеждать могут только убежденные. Партийцы. (Остановился перед книжным шкафом, разглядывает книги, взял тетрадь). Что это? Ах, Надин дневник. Все ведет? Потихоньку? А возьму да прочитаю. (Смеется). И узнаю все про себя. Не буду, не буду. (Прячет дневник, разводит руками, смеется). Как-никак дворянское воспитание. Снова начать, что ли? Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять… Милейший доктор Обух, по-моему, вы обанкротились… Стихи, что ли, вспоминать? «В белом венчике из роз впереди Исус Христос». Кржижановский свихнулся на Блоке, готов декламировать его даже вместо доклада о ГОЭЛРО. «В белом венчике из роз впереди Исус Христос». Вы понимаете? Объясните. Я не понимаю. Милейший Глеб обвиняет не Блока — мои отсталые вкусы. Очень может быть. «Революцьонный держите шаг, неугомонный не дремлет враг». Понимаю. А почему Христос ведет революционный патруль по метельному Питеру? (Разводит руками). Пардон! А лифт-то в Совнаркоме — починили! Действует — третий день! Чудеса-то! Партийцы, деля опасность, обязаны спуститься на лед. Деля опасность… Партийцы! А идеи съезда превратятся в материальную силу, которая в свою очередь — овладеет неприступной крепостью! Внести сегодня же на обсуждение делегаций… всего съезда… Петроградцы? Поддержат. Москвичи — поддержат… Уральцы… Сибиряки… Сколько делегатов на лед? Съезд решит. Сто. Не для командования — рядовыми бойцами. В каждый полк. В каждую штурмовую роту. Двести. Предоставить каждой делегации возможность выбора, кого послать. Нужен совет военных, имеющих опыт. Двести участников съезда. Сегодня же. Продукты, хлеб, всё — в поезде, медлить нельзя. Двести пятьдесят. Триста. Съезд решит. Убежденные коммунисты принесут на лед революционную убежденность. И свою жизнь. И решат судьбу Кронштадта. А значит — судьбу революции! Триста пятьдесят. Почти половину съезда. (Идет к телефону). Соедините меня, пожалуйста, с Петроградом.

ВСЕ КАК БЫЛО

Квартира баронессы фон Рилькен. У буржуйки греет руки Козловский. Баронесса в перчатках-митенках, в старом вечернем платье, расшитом бисером, поверх накинут тулуп. Играет на пианино. Горит свеча. Полумрак.

Козловский (не обращаясь ни к кому). Мне шестьдесят четыре. Будет шестьдесят пять. В сентябре. (Прислушивается). Шуман, «Грезы». Впрочем, это все равно.

Баронесса. Голубчик, это же Мендельсон. «Песня без слов». (Играет).

Козловский. Я люблю сидеть вот так, у огня. Мешать угли. Слушать звуки рояля. Дремать. (Пауза). Белые пишут, красные пишут: Козловский вождь восстания. Вождь! Какой я вождь! Старый человек. О господе боге надо думать, господа. Сегодня — их вождь, завтра — они вождя к стенке. Музицируйте, баронесса, почему вы перестали?

Баронесса. Руки застыли. (Дышит на руки). Сева заставил нарядиться. (Снова играет).

Козловский. Где он ее подобрал?

Баронесса. Таточку? На Якорной площади… Будем сегодня праздновать ее возвращение.

Козловский. С чего это началось? Третья, вторая, первая? А? Какой-то еврей немецкий… каналья… писал «Капитал». Ну писал. Мало ли их писало. А потом Ваньки да Маньки… нечесанные… лохматые… начитались… выбежали на Невский… красными тряпками замахали… и… и все кончилось? Рюриковичи, лейб-гвардия, андреевский флаг? Ерунда какая-то, песня без слов. Этого… Мендельсона.

Баронесса (положила руки на клавиши). Я читаю жизнеописание Карла Маркса. Уверяю вас, дружочек, — вполне приличный человек. А жена так вовсе — из нашего круга, я поразилась… Да, да, баронесса Женни фон Вестфален.

Козловский. Разве что жена.

Баронесса. Нет, и он приличный человек. Но, вероятно, думал, что другие тоже будут вести себя прилично.

Из другой комнаты выходит, очень торжественно держа под руку Таську-боцмана, барон Рилькен. Одет в длинный парадный сюртук царского морского офицера, погоны, ордена. Впрочем, преобразилась и Таська-боцман. На ней — подвенечное платье. Причесана, умыта, в старомодных туфельках. В руках старинный перламутровый веер. Козловский вскочил, изумлен.

Рилькен. Мама, почему не горят свечи, все? Я просил.

Баронесса. Сева, зажжем все, а потом месяц в темноте?

Рилькен (вынимает коробку со спичками). Мама, зажгите все свечи.

Баронесса ходит по комнате, зажигает свечи.

Козловский. Не преждевременно ли, друг мой?

Рилькен. И вон ту, в канделябре.

Козловский. И маскарад, и, так сказать, бал?

Баронесса. Зачем это? Даже я отвыкла. Ну, мое подвенечное платье, ну, веер, элегантно, так долго лежал, что я обмахнулась — и вылетела туча моли. Но погоны? Я не привыкну, а матросы? (Закрывает лицо руками). Все вижу — бегут за тобой, улюлюкают… Сева, сними. Собиралась менять на воблу — не берут.

Рилькен (зло). Хватит! Послужили хамам — вымойтесь. Простите, мама. (Козловскому). Как раз маскарад-то и кончился. Пришел час — называть вещи истинными именами. Я не уполномоченный американского Красного Креста, к дьяволу, — русский офицер, русский дворянин, кавалер орденов, ратным трудом добытых, и горжусь. Вы не военспец, смойте пятно, а командующий русским воинством, а вы, мама, не складской сторож и не матросская бонна… в вашем… этом… добровольном… ликбезе. Баронесса фон Рилькен, урожденная Скарятинская. А это — Тата Нерадова, моя невеста, прошу любить и жаловать. Входит отныне в нашу семью — и навсегда.

Таська (протягивает руку). А мою собачку звали Афик. Афик, иси!

Рилькен. Военспецы, ликбезы, чрезвычайки, всё, всё позади. Тате пришлось перенести многое…

Таська. Да уж… (Подмигивает).

Баронесса. Сева все знает и все простил. Не верьте его свирепости — игра. С ним надо только добром. А Таточку — принимаю как есть. Спали на одном топчане. В чрезвычайке.

Таська. А венчаться где, барон? Я хочу венчаться по-людски. Пусть хор. И мальчики позади. (Вынимает свечу из подсвечника). Так держать. Шикозно. В часовне нашего Смольного института. Как я там молилась, как ревела. Елки-палки.

Рилькен. Тата!

Таська (Козловскому). Папа моего не имели чести? Ах, папа, драпанул. С мисс Кэт. Шалунишка. А теперь этот… (На Рилькена). Обратно, из грязи в князи. Хотите, барон, ручку поцелую? Пойду замуж за благородного, если Федечка мой не спохватится. Рилькен, он тебя кокнет. И меня заодно. Ты его не знаешь. Мотается, крошка, сам не свой — куда сгинула евонная паскуда?

Баронесса (зажимает уши). Я все понимаю, все, но этот ужаснейший, невыносимый волапюк!

Таська. Кокнет! Пулемет приволокет, гадюка, и нас обоих — ж-ж-ж-ж! И вас — ж-ж-ж-ж! Одной очередью. И все встретимся в одной братской могилке. «Ах, клешники, что наделали, были красные, стали белые».

Баронесса. Бедная деточка.

Рилькен. Оставьте, мама. Истерика. Прекратите, Тата.

Таська. Контрочка, не угрожать. Разлюблю. Буду как полено. А ты хочешь — страсти.

Козловский (баронессе). По-моему, она просто пьяна.

Таська. Выпимши. Эн-пе. Чуть-чуть.

Баронесса. Пойдемте, Таточка, я вам постелю.

Таська. Юн минут. Маман, не зря я вас бушлатиком прикрыла. Кореш ты мой — до гроба. (Хлопает баронессу по плечу). А моя мама — на Волковом кладбище. Дощечки над ней не прибили. Какая покинутость, господа. Какая покинутость, Афик сдох. Папа убег. Мама в забытой могилке. (Поет). «Чего тебе надо? Ничего не надо». Нет, господа, как хотите, Тата НерадоЕа умерла, фини.

«Впереди двенадцати не шел Христос,

Так мне сказали сами хамы.

Но зато в Кронштадте пьяный матрос

Танцевал польку с прекрасной Дамой.

Говорят, он умер… А если и нет?

Вам не жаль Дамы, бедный поэт?»

(Пошатываясь идет к двери, по пути хлопает баронессу по плечу). Кореш! До гроба. (Уходит).

Баронесса. Бедная деточка. А могла бы принести столько пользы… (Уходит вслед за ней).

Рилькен. Господи! Шли с мечом в руке, с крестом в сердце. За правое дело. Царь… да он в природе русского человека! Царь… Царь — божьей милостью. Что же будет с Россией?

Козловский. Нет уж, так, как было, друг мой, уже не будет.

Рилькен. Будет, будет, будет.

Козловский. А что, Зинаида Гиппиус — в Париже? Ну и как она там? Устроилась?

Рилькен. Почему мы здесь? Почему нас нет в Петрограде? Почему не стоим под Москвой? Это самоубийство.

Козловский. Спросите ревком.

Рилькен. А вы, вы, вы?

Козловский. Я их убеждал.

Рилькен. Приказывайте. Отсидеться хотите, до англичан. Вы — трус, ваше превосходительство.

Звонок. Появляется баронесса, потом убегает в переднюю.

Козловский. Поздновато — для визитов. (Встает). Грубим, барон, грубим. Снимите-ка все это. Гусей дразнить. Я с ними пуд соли сожрал.

Баронесса вбегает.

Баронесса (радостно). Оказывается, за вами, генерал.

В комнату вваливаются три матроса из пантомимы во главе с Гущей.

Гуща. Гражданин военспец… Разыскивает… ревком. Революция в опасности. Движение на льду. Возможно, штурм.

Рилькен. Поздравляю.

Гуща (искоса взглядывает на него, Козловскому). Поручено — вам крепость в боеготовность. Немедленно. Автомобиль внизу. Прошу.

Рилькен. Могу я быть полезен?

Гуща (оглядывает его). Не по моде.

Козловский. За модой следить будете в другой раз. Гражданина Рилькена на флагман — советником.

Гуща (помолчав). Есть! (Двинулся к выходу).

Вбежал Иван.

Иван. Федька, измена! «Фиат» твой внизу — давай!

Гуща (выхватил револьвер). Где, кто?

Иван. Сегодня — к стенке, всех, всех, кто в морской следственной. Чье решение? Клятву дали — никого не тронем. Братва не простит, Федька! Измена третьей революции!

Гуща. Не галди ты, праведник. Тебя-то где носило, пока ревком заседал? Где и с кем? Тебя самого еще — разбирать черед. Ревком решил — к стенке. Революция в опасности — движение на льду. Ждем штурма. Мигни — проглотят. «Агентам Антанты — суд и трибунал», — забыл?

Иван. Решение ревкома — расстрелять?

Гуща (кивнул). Поехали в штаб. Замолвлю за тебя… Петриченко. (Взял его за плечо).

Иван (вырвался). А мне на твоего Петриченко… В гроб его, в богородицу! С этими езжай! Снюхался, шкура! (Оглядывает Рилькена). Вырядился!

Рилькен. Я могу ударить.

Иван. А! Не забыл? Ты уж моего отца мордовал. Лупи, твоя власть, жаба, не ревкома.

Рилькен (Козловскому). Терпите, терпите, ваше превосходительство. И Христос, помнится, терпел…

Козловский (Гуще). Арестуйте этого… желторотого негодяя!

Гуща. Не диктуй! Не диктуй!

Козловский садится к буржуйке, невозмутимо начинает помешивать угли. Гуща потрясен.

Да вы что? Ревком…

Козловский. Сами, батенька, сами. (Греет руки).

Гуща. Движение на льду — слышали или нет? (Ивану). Суешься, сопляк. Гражданин… военспец. Товарищ Козловский… (В отчаянии махнул рукой, матросам — показал на Ивана). Взять!

Вышла Таська-боцман.

Таська. Ах, родненькие вы мои, клешники! За мной? И доперли, что я тута? Федечка, не тронь Рилькена. Стукнешь — голубая кровь прольется…

Гуща (матросам). Взять, говорю. (Козловскому). Поехали?

Матросы бросаются на Ивана.

Козловский. Теперь — поехали.

Таська. Федя, что они делают?

Рилькен. Молчи, шлюха.

Баронесса. Господи, Саша…

Рилькен. Убирайтесь, мама…

Таська. Федя? Молчишь?

Гуща (Козловскому). Поехали, гражданин… генерал. (Рилькену). Поехали. (Матросам, показывая па Ивана). В морскую следственную.

Матросы скрутили Ивану руки, потащили к дверям. Мимо него не глядя прошли Козловский и Рилькен.

Таська. Контры вы проклятые, контры, контры… (Плачет).

Гуща схватил ее за руку, с силой потянул к выходу. Вытолкнул. Баронесса одна. Пошла по комнате, потушила одну за другой все свечи.

Баронесса. «Убирайтесь, мама». А куда? Куда?

В КАМЕРЕ СМЕРТНИКОВ

Глазок в двери, нары, на нарах — арестованные моряки-коммунисты. Пантомима. Их разули — босые. Слышна старая матросская песня, которую поет один из арестованных.

«Черной кровью запачкан мундир,

Это матросы кронштадтские,

В воду их бросить велел командир,

Сердце им пули пробили солдатские…»

Шалашов. Тсс! Тсс!

Песня смолкает. В тишине — слабый, но отчетливый стук.

(Припав к степе, слушает). С «Петропавловска». Коммунисты. Свезли ночью. Как и нас.

Тихий отчетливый стук — в другую стенку.

(Бежит туда, припадает, слушает). С «Азарда». Пятнадцать. Коммунисты.

Стук прекратился.

Зачем свозят, а?

Молчание. Снова затянул один из матросов песню.

«Трубы блуждают в морской тишине,

Плещутся волны зеленые,

Связаны руки локтями к спине,

Лица покрыты мешками смолеными…»

(Мечется по камере). А разули зачем? Все погибло, да? Тсс…

Снова стук в стенку.

Тсс… (Припал к стенке, слушает). С «Андрея Первозванного»… Коммунисты. Сорок во…

Лязгнули засовы, открылась дверь. Втолкнули Красного Набата с неразлучным его портфелем. За ним — Расколупу, босого.

Красный Набат. За некорректное поведение будете отвечать! Перед Российским Телеграфным Агентством! Коротко — РОСТА.

Шалашов. Что там, на воле? Ну? Что?

Красный Набат. На воле? Дорогой товарищ, нас поволокли через пять минут после вас.

Расколупа. Восемнадцать суток в каземате на линкоре с им отшлепали, ребяты, как одну копейку. (Шалашову). Ты мне сколько всего — двадцать пять назначил?

Шалашов, недоумевая, посмотрел на Расколупу.

Семь осталось. (На Красного Набата). Верно, с им не соскучишься.

Ну запускает! «Портреты белых палачей под кистью красных смехачей»! Только бы запомнить!

Шалашов (лихорадочно). Зачем сюда? А? Чохом — под лед?

Красный Набат. Единственно, что удалось почувствовать, — люди колеблются. Вели нас сюда — ракеты над заливом. Боятся атаки…

Шалашов (безнадежно). А! Что мы знаем? Ничего мы не знаем. Коммунистов на воле больше нет. А что есть? Может, ничего? И никого? (Вдруг, шепотом). А может, над Кремлем — белый флаг? Свергли? Как здесь, а? Хоть самому в петлю от таких мыслей залезь… Или — надежда есть? Вынырнем?

Расколупа. Быстро ты, милый, цикорий пустил.

Шалашов. Я — убитый обстановкой, товарищи.

Расколупа (Красному Набату). Стих ему скажи какой… Этот кого хочешь сагитирует, ребяты. Доказал мне, например, научно — ведьмов нет. Теперь, точно, их редко встретишь; а дед мой, тот шел с гостей до хаты — глядь, из трубы, естественным путем, выезжает на помеле ведьма. Теперь-то кругом телеграфные провода, чепляются помелом, вот и вывелись.

Снова лязг засова. Открылась дверь. И тотчас же донесся далекий орудийный грохот. Пантомима — конвойные втолкнули окровавленного, избитого Ивана. Дверь захлопнулась. Иван отер кровь с бушлата, огляделся.

Красный Набат. Кто бьет? Ваши?

Иван (медленно). Кто — ваши? Кто — наши? (Отер кровь).

Расколупа. Кто ж тебя, милок, так обработал? За отца?

Иван. За себя.

Красный Набат. А где он?

Иван. Не нянька за ним. (Пауза). К стенке всех. На рассвете. Решение ревкома.

Молчание.

Шалашов (кинулся к дверям, заколошматил неистово). Ура! Откройте! Ура! Разуверился! Пустите!

Расколупа. Помутился!

Красный Набат. Шалашов, не дурите!

Шалашов (бьет в дверь). Да здравствует рассвет третьей революции! Ура!

Арестованные бросаются к нему, оттаскивают от двери, усаживают на нары.

Расколупа. Глаз, смотри, бешеный.

Красный Набат (иронически). А другой — нормальный. Иван (подошел к Шалашову). Разуверился?

Шалашов вскочил, они стоят друг против друга.

А когда грело? Верил? (Замахнулся).

Шалашов. Не смей!

Иван. А ты посмел? Не твои кишки, шкура, на колючей проволоке висели, не твои. (Вдруг, с рыданием). Не ты — я бы…

Лязгнул засов, открылась дверь — конвойные из пантомимы.

Шалашов (оттолкнув Ивана, бросился к ним). Раскаялся! Разуверился! Рассвет третьей! Выхожу из партии! Пустите! Ура!

На него кинулись арестованные. Конвойные преградили им путь: один из них выхватил гранату, замахнулся. Шалашов убежал. Конвойные медленно отходят к двери, ушли. Лязгнули засовы. Молчание. Тишина. Далекие орудийные громы.

Расколупа. Хоть бы стишок какой сказал…

Красный Набат молчит.

Еще пропагандировал меня, ребяты: земля вертится. А как же, говорю: допустим, год назад я был в Кронштадте — если бы вертелась, зараза, где бы я был сейчас?

Красный Набат.

На страже Коминтерна

Стояли корабли

И вдруг так лицемерно

Коммуну подвели…

Расколупа. Ну с ходу, с ходу! Надо же — все из головы! «Там на матросов сел верхом белогвардейский контрревком!» Тоже его. Ну талант, ребяты!

Красный Набат (грустно). Графоман. Весь вопрос — способный ли? Впрочем, теперь и не суть важно. Пишу до беспамятства — и только о революции… (Оглядел всех). В девятьсот пятом году я был еще гимназистом. Убеждения мои были крайне расплывчаты. За случайное участие в сходке запихнули в Кресты. Так что нынче — по второму разу. (Протер пенсне). Грозы. Ливни. Войны. Революции. Минуточку внимания, товарищи. Я попросил бы вас. Взамен ушедшего. Если можно — не откладывая. Полагаю, писать формальное заявление в этих… несколько необычных… условиях… излишне…

Слабый, но отчетливый стук в стену. Красный Набат припал к стене, слушает. Стук. Вскочил.

Живыми не сдаваться! Стучите — по камерам!

Матросы бросились к стенам, припали к полу, стучат, стук все громче, громче, стучит вся тюрьма. Открылась дверь — вошли конвойные, вкатили пулемет. Арестованные сгрудились. Конвойные приготовились к стрельбе. Молчание, в котором особенно отчетливо стало слышно, как стучит тюрьма, передавая по камерам сообщение о начале штурма. Один из матросов, разорвав тельняшку, двинулся вперед, на пулемет, за ним — Красный Набат, Иван, Расколупа, другие арестованные. Секунда напряженного молчания, сейчас начнется расстрел. Внезапный шум где-то в тюремных коридорах, конвойные обернулись и — оказались перед наставленными на них винтовками ворвавшихся в камеру людей в белых балахонах. Конвойные бросают винтовки, медленно поднимают руки. Один из вбежавших людей откинул назад белый башлык — это Гордей Позднышев.

Позднышев. Политузники кронштадтской морской следственной тюрьмы! Красная Армия вошла в Кронштадт! На корабли!

Расколупа (одному из конвойных с поднятыми руками), А ну, сымай сапоги, естественным путем. (Стащил сапоги). На три номера больше, утопнешь в их! (Схватил сапоги под мышку, поднял брошенную винтовку). Ну, Гуща! Я из тебя жижу сделаю! (Побежал к выходу).

Красный Набат (Позднышеву). Ваш сын…

Позднышев (перебил). Нет у меня сына!

И смолк, увидев Ивана, проталкивающегося к выходу. Иван, не глядя на отца, выхватил из кобуры одного из конвойных, стоящих с поднятыми руками, наган, бросился следом за Расколупой.

Красный Набат (мягко). Есть у вас сын. (Как и Иван, выхватил револьвер из кобуры другого конвойного). Смертники, на штурм!

Все устремляются к дверям. Гул орудий, залпы.

ГИБЕЛЬ

Палуба «Севастополя». Светает. Слышны уханье пушек, пулеметные очереди. Время от времени вспыхивают прожекторы. Луч прожектора высветил башню, скользнул по фигуре Рилькен а, по лицу Козловского.

Рилькен. Маму — в Чека?

Козловский. Могут.

Рилькен. Мама, мама…

Козловский. А могут — ив ликбез. Не угадаешь.

Рилькен. Опять будет меня ждать… Сева, не горбись… Позади, снова всё позади? Россия, Петроград, мама, любовь, могилы дорогие…

Козловский (вздыхает). Милостив и справедлив господь.

По трапу на палубу поднимается Гуща. Светает все больше. Гуща похож на загнанного зверя. Тащит за собой пулемет. За Гущей — Таська-боцман.

Гуща (озираясь). А вахта где? Уползли, змеи! (Заметил Козловского). А, ваше превосходительство! Всё. Тюрьма идет сюда.

Таська. Дворяне, тикайте.

Рилькен (печально). Хоть в такую минуту не фиглярничайте, Тата.

Гуща (устало). Диктуешь, все диктуешь…

Рилькен. Писарь ничтожный! Молчать! Где твой ревком вонючий? Вшивая твоя революция — где? Демократы! Погоны мои не в масть? Советы без коммунистов, — мать вашу растак! Сапоги финнам будете лизать! А вас — сапогом, сапогом! Пороть! В два шомпола!

Гуща (устало). Никому не буду я сапоги лизать, ваше скородие, худо ты матросов знаешь, хотя лепил им с утра до ночи. Слушай, не перебивай. Девку бери с собой. Бери. Пехом не дойдет — подсади на телегу. Другого скинь — а ее довези. Отдаю, потому — люблю. Не пил бы, не спал бы, на нее глядел бы, ясно тебе, ваше скородье? Больше жизни и больше смерти. Мне-то податься некуда, я весь тут, на кронштадтском горемычном льду, а ты — дойдешь. Бери, офицер, твоя взяла. (Взялся за пулемет). Отходи, я прикрывать буду. Живым в могилу не лягу. (Потащил пулемет к башне). Боцман, вспомни Федьку, когда был хорош.

Козловский (Рилькену). Пошли.

Рилькен. Тата, идем.

Таська. А раныне-то я ходила? Один другому отдает, а меня — спросили?

Рилькен. Тата, хватит. (Берет ее за локоть).

Таська (вырывается). Клеш разорвешь — Кронштадт не возьмешь!

Рилькен тащит ее к трапу, она упирается, кусает его за руку. Гуща у башни молча наблюдает.

Козловский. Оставьте ее, ну ее к бесу.

Рилькен. Получай, шлюха. (Пощечина).

Не оборачиваясь Рилькен идет к трапу. Спускается вместе с Козловским. Пулеметная очередь совсем близко. Прожекторы. Гуща выходит из башни.

Гуща. Не ушла, выходит?

Таська. Выходит.

Гуща. Судьба.

Таська. Судьба.

Гуща. Подходят. Давай сюда. (Перетаскивает пулемет к башме).

Таська-боцман идет за ним. Палуба некоторое время пуста. Лучи прожектора, скрещиваясь, ложатся то на палубу, то на башню, то на трап. На палубе, освещенные лучом прожектора, появляются Иван Позднышев, Расколупа с гармонью на ремне, матросы, освобожденные большевики из камеры смертников.

Расколупа. А ну, ребяты, кто половчей, — в погоню!

Несколько матросов убегают.

Ах, был бы очкастый, в блокнот черкнул — кто первым на линкор ворвался! Расколупа, красный смертник! Зачтется? Иван, держи вахту!

Расколупа, матросы, исчезают. Иван обходит верхнюю палубу. Из-за башни показался Гуща, позднее — Таська-боцман.

Гуща. А, гадюка. Амнистию зарабатываешь?

Иван. Руки вверх!

Гуща. Убью. Иуда!

Таська. Это ж Ваня.

Гуща. Кишки из него вон! (Выхватил револьвер).

Таська. Федечка, миленький, это Ваня, Ваня…

Гуща. Отойди! А то — обоих! (Отталкивает ее).

Выстрел. Иван успел забежать за башню.

Сдох, Ванюша?

Иван (высунул голову из-за башни). Живой.

Гуща (повертел пустой наган). Убил бы, да нечем.

Иван (выходит сбоку, спокойно). Со свиданьицем.

Гуща (крутит барабан). Не хватило пули для друга моего вернейшего, Ванюшечки, вот досада-то… (Поднял руки). Веди. Иван. Давно бы так. А то хвалишься попусту.

Гуща. Может, и сам приговор в исполнение приведешь? За тридцать сребреников?

Иван. Ты за тридцать сребреников белякам матросскую душу продал. Топай. Сюда, вниз. Побежишь — пулю промеж лопаток.

Гуща (пошел, остановился). Эх, Ванька, забыл? Все забыл?

Пауза.

Таська. Отпусти его, Иван. Отпусти, а? Он же теперь беспомощный, отпусти…

Гуща. Отпустит, держи! Выслужиться — кому неохота. Забыл. Веди. (Двинулся).

Иван. Не забыл, Федя, помню. Беги. (Отвернулся). Быстро! Беги!

Пауза. Гуща двинулся нерешительно. Увидел валявшийся наган. Наклонился. Взял. Пошел. Остановился.

(Не оборачиваясь). Ну, ушел?

Гуща (прицелился в Ивана). Ушел.

Таська. Не смей! (Бросается наперерез). Низко, грязно, под…

Выстрел. Она падает.

Гуща (взревел, в ужасе). Таська-а!

Иван склоняется над Таськой-боцманом.

Таська. Ай-я-я-яй, как некрасиво… Как стыдно… Прости, Иван… (Смолкла).

Иван поднялся. Гуща выстрелил первым. Иван упал. Гуща подбежал к Таське-боцману, склонился над ней. На палубе появились Гордей Позднышев, Красный Набат. Следом за ними — в белых маскировочных халатах моряки, делегаты съезда — пантомима.

Гуща. Амба!

Гуща закрыл глаза Таське-боцману, встал. Увидел Позднышева. Моряков. Делегатов съезда. Медленно пошел им навстречу. Позднышев прицелился.

(Швырнул ему под ноги свой наган. Рванул тельняшку). Нет в жизни счастья! Стреляй!

Матросы хватают Гущу. Позднышев бросается к Ивану, склоняется над ним.

Иван (с закрытыми глазами). Вы, батя?

Позднышев. Я, Ванюшка, я.

Иван. Убил меня Федька, да? Руку. Держи.

Позднышев. Держу.

Иван. Вот что-то глаз не открыть… Сыпнотифозный… Не пускали… Что я мог? Фельдшер — жаба. Не серчай…

Позднышев. Не серчаю.

Иван. Она… прикрыла. Похорони ее. Чин-чинарем.

Позднышев. Схороню.

Иван. Худо так, что… Вы ж — батя. Выручайте… Выручайте… (Кричит). Выручайте!

Позднышев (беспомощно). Мой…

Иван. Твой, а ты… Доктора где, в гроб их!.. В Финляндию убегли, воши белые. Что ж мне — помирать? Зови докторов, слышь! (Приподнялся, приоткрыл глаза, снова упал). Убитый я, да? Руку. Вот тебе и Трансвааль. Куда же ты делся? Держи, не пускай, раз отец — не пускай… (Встрепенулся. Отчаянное усилие — приподнялся. Отчаянное усилие — открыл глаза). Вижу…

На мгновение, напоследок — поглядеть на онемевшего в тоске отца, и на светлеющее небо скупого балтийского рассвета, и весь белый свет, которого он уже никогда больше не увидит. Упал. Затих. Уже — навсегда. Вернулись с палубы моряки. Расколупа увидел Позднышевых. Живого и мертного. Снял с плеча гармонь, заиграл «Варяга».

…Трубы оркестра. «Варяг».

…Строятся на палубе, по правому борту — моряки.

…Красный Набат вышел, читает стихи. Как всегда наивные и как всегда полные святого революционного чувства:

«Напрасны происки кадетов!

Последний черный козырь бит!

Кронштадт у наших ног лежит!

Несокрушима власть Советов!»

…Трубы оркестра.

Голос. Ленин говорил тогда: «Колеблющихся много, нас мало. Колеблющиеся разъединены. Мы — объединены. Колеблющиеся не знают, чего они хотят. А мы знаем, чего мы хотим. И потому мы победим».

Слышна команда: «Поднять флаг и гюйс…»

…Медленно ползет флаг по флагштоку…

…Поднялся.

…Развевается флаг и гюйс.

Слышна команда: «На флаг… и… гюйс… Смир-рна!»

…Трубы оркестра.

ПЕРСОНАЛЬНОЕ ДЕЛО

Драма в четырех действиях, шести картинах

Действующие лица

Хлебников Алексей Кузьмич — инженер, начальник технического отдела главка, 46 лет.

Александра Ивановна — его жена, 38 лет.

Павлик — их сын, студент, 17 лет.

Марьяна — дочь Александры Ивановны от первого брака, студентка, 19 лет.

Черногубов Ион Лукич — капитан первого ранга. 51 год.

Колокольников Юрий Ипполитович — инженер технического отдела главка, 48 лет.

Клавдия Сергеевна — его жена, 47 лет.

Степан — их сын, 27 лет.

Дядя Федя — родственник жены Хлебникова, неопределенного возраста, «за 50 лет».

Полудин Сергей Романович — начальник управления кадров министерства, 40 лет.

Дергачева Анна Семеновна — секретарь партбюро главка, 43 года.

Быкова Вера Владимировна — инженер технического отдела главка, 29 лет.

Малютина Наталья Васильевна — инструктор партколлегии, 38 лет.

Действие происходит в Москве в 1952–1953 годы.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Поздний утренний час. Неяркое декабрьское солнце. Столовая в небольшой квартире Хлебниковых — с выходами в переднюю, в коридор и в смежную комнату. На переднем плане — грубый некрашеный стол на высоких ногах, на нем чертежи, кальки, металлическая лампа с выдвижным кронштейном. Хлебниковы живут высоко. За окнами — Москва. Александра Ивановна ходит по комнате в пальто, за нею — Марьяна.

Александра Ивановна. Суп на два дня сварен. Баранина за окном, к обеду разогрей, а на ужин можно есть холодную. Не забудь папе лекарство.

Из передней входит Хлебников в пальто, в шапке.

Хлебников. Такси внизу. Саша, готова?

Александра Ивановна (голос чуть дрогнул). Готова.

Марьяна бросилась к ней, прижалась.

Ты что?

Марьяна. Ничего. Прости.

Александра Ивановна. Пожалуйста, без нюнь. Принеси сумочку из ванной, я уже туда всё сложила.

Марьяна уходит.

Хлебников. Что она — раньше помочь тебе не могла? Барышня-комсомолка… (Садится на диван в чем одет, усталым и небрежным движением швыряет на диван портфель, — вываливаются бумаги). Приучила обоих — дома все делается по щучьему велению…

Александра Ивановна. Алеша, Алеша, не надо себя и нас мучить. И ты волнуешься, как никогда, и ей, глядя на тебя, страшно…

Пришла Марьяна с сумочкой. Александра Ивановна пошла в переднюю, вернулась с ботами в руках.

Вообще-то, может быть, ложная тревога? (Садится, надевает боты).

Хлебников становится на колени, помогает ей застегнуть пуговицы.

Было уже так, помнишь? (Улыбнулась). Воротились мы с тобой из родилки ни с чем. И врачам не трезвоньте, ладно? Мураша, зубную щетку положила?

Марьяна. Ой! (Убегает).

Александра Ивановна. Алеша…

Хлебников. Да.

Александра Ивановна. Ты ничего от меня не скрываешь?

Хлебников (смешался). Скрываю? Ну что ты…

Вернулась Марьяна.

Александра Ивановна. А почему ты второй день на работу не ходишь?

Хлебников (с нарочитым удивлением). Разве забыл сказать? Отпуск взял.

Александра Ивановна. Отпуск? Сейчас? Зачем? Хлебников. Ну — зачем? Тебе трудно самой будет. Словом… (Встал). Время ехать. Шофер, верно, ругается.

Александра Ивановна (застегнула сумочку). Вот и всё.

Мураша, платок. Я просто ничего не понимаю. Зачем ты взял отпуск? Тогда завтра же иди за путевкой, завтра же возьми лечебную карту, сделай просвечивание…

Хлебников. Поехали?

Марьяна. А я?

Александра Ивановна. Нет, нет, занимайся. С богом, Алешенька. (Идет к дверям). Господи! Про дядю Федю позабыли! (Марьяне). Звони на Казанский, узнай, когда ташкентский прибывает…

Хлебников. Вот уж ни к селу ни к городу дядя Федя твой…

Александра Ивановна (строго). Оставь, Алексей, это уж известно — ты не выносишь моих родственников. (Марьяне). Прими его потеплей, накорми… Он тебя, годовалую, нянчил. (Пошла. Вернулась). Не трогай ничего. Не убирай. Примета.

Марьяна. Ну, мама…

Хлебников. Мать хочет. Не трогай.

Все трое уходят в переднюю. Голос Марьяны: «Дай обниму напоследок». Голос Александры Ивановны: «Глупая ты моя девчонка». Слышен поцелуй. Пауза. Уехали.

Марьяна (возвращается; вздохнув, берет с этажерки тетрадь, раскрывает, произносит печальным голосом). Процессус мускулярис — мышечный отросток. (Бросается к телефону, набирает). Справочная Казанского? Когда приходит поезд из Ташкента? Прибыл уже? (Повесила трубку, развела руками. Снова уселась на диван). Ос лакрималис — слезная косточка. (Заметила на диване брошенный отцом портфель и выпавшие из него бумаги. Стала укладывать бумаги в портфель). Лигаментум вокалис — голосовая связка. (Одна из бумаг привлекает ее внимание. Она берет ее, машинально повторяет). Вокалис… Что это? Ой, что это? (Читает).

Звонит телефон. Марьяна держит в руках бумагу, на глазах у нее слезы. Звонит телефон. В дверях появляется Черногубов. Он в черной морской шинели, в фуражке с золотыми дубовыми листьями. Смотрит на Марьяну, потом на телефон. Телефон наконец смолкает.

Черногубов. Двери настежь. Глаза мокрые. К телефону никто не подходит. Чепе.

Марьяна. Кто вы? (Вскочила). Ах да, дядя Федя?

Черногубов. Какой я Федя? Я Ион. Редкое имя, правда? Ион Лукич Черногубов. Здравствуй. Дочка Хлебникова? Так и понято. А сырость по какому случаю в квартире разводишь? Двойка?

Марьяна (изумленно). Почему вы говорите «ты»?

Черногубов. Ладно, разберемся, пока дай слезы вытереть. (Распахивает шинель, достает большой платок).

Марьяна резко отодвигается.

А! Как у вас в школе выражаются — воспаление гордости и порок нахальства!

Марьяна (холодно). Заблуждаетесь. Я кончила школу два года назад и учусь в медицинском институте. И тон ваш, простите, фамильярный. Звание ваше высокое, но это вряд ли дает вам право…

Черногубов. Ах, дочка, не такое уж оно для меня и высокое, в оном восемь с хвостиком состою, самый раз в адмиралы, да вот начальству виднее. (Сел). А «ты», голубчик, не как начальство позволяю, а просто как довольно, увы, немолодой человек. Тебе сколько?

Марьяна. Девятнадцать.

Черногубов. А по правде думал, школьница, еще и глаза мокрые. Вот что значит своих нету. (Вдруг встал, застегнул шинель на все пуговицы, козырнул). А величать вас как, извините?

Марьяна. Марианна.

Черногубов. Будьте последовательны, прибавляйте отчество.

Марьяна улыбнулась.

Так какое же у вас чепе — чрезвычайное происшествие, товарищ Хлебникова Марьяна? Докладывайте другу Хлебникова Алексея…

Пауза.

Марьяна. Вы правда близко знаете отца?

Черногубов. Во всяком случае, настолько, что решился ему рекомендацию дать, когда он в Российскую Коммунистическую вступал.

Марьяна (живо). Вы? Вы давали ему рекомендацию?

Черногубов. Давал. И не жалею.

Марьяна (волнуясь). И не жалейте, нет, не жалейте. (Торопливо убирает лежащую на диване бумагу в портфель, застегивает пряжку). Мой отец — честный коммунист, настоящий. Вы не ошиблись. Садитесь, пожалуйства, я убеждена, что отец будет вам необыкновенно рад. Он маму поехал провожать. У нас в семье большие волнения, я вам все объясню… (Берет у растерявшегося Черногубова шинель и фуражку, уносит в переднюю, возвращается). Вы и маму знаете?

Черногубов. Сашу-то? Да ведь Алешка-то ее вместе с тобой, несмышленышем, куда привез? Ко мне в военное общежитие, больше некуда было. Как положено, в сырую ночь, и родители прокляли. Родитель-то Саши был поповского звания. Алешка же — ярый комсомолец и потом… (Засмеялся). Твой отец жив?

Марьяна. Жив. Служит в Москве, в тресте. (Помолчав). Но сейчас мой отец — Алексей Кузьмич Хлебников.

Черногубов. Ну и правильно. Вырастил — он и отец. А волнения какие в семье?

Марьяна. В родильный дом поехали…

Черногубов. Замечательно! Стало быть, оно и есть чепе? Нет! Не чепе сие, и ничего чрезвычайного тут нету. Чепе, голубчик, когда никто к тебе на колени не скачет, никто китель не замажет, никто гвоздя в паркет не вобьет, в хате твоей тишина, как в музее, и… один ты к старости — как в поле столбик. А тут все закономерно, согласно планам высшего командования. Зепе, так сказать. Закон природы.

Марьяна. У вас семьи нету?

Черногубов. Была.

Звонок.

Марьяна. Отец!

Убегает в переднюю, возвращается вместе с Павликом и Степаном.

Павлик (па ходу). Марьянка, чего-нибудь пожевать, у нас — окно, только в темпе, смертельно опаздываем. (Небрежно кивает Черпогубову). Где справка?

Марьяна. Какая?

Павлик. Папа обещал оставить, с работы.

Марьяна. Ничего не сказал.

Павлик. Я же его при тебе предупреждал, кажется, русским языком! Степка, что за люди!

Марьяна. Спросил бы, между прочим, где мать?

Павлик. Ну где?

Марьяна. Эх, ты…

Павлик. Что? (Взглядывает на Марьяну). Не может быть!

Марьяна молчит.

Давно?

Марьяна молчит.

А папа не звонил? Ну скажи!

Марьяна молчит.

Воспитываешь? Макаренко!

Марьяна. А ты — отвратительный, несносный нарцисс.

Павлик. Покажи, покажи перед кавалером ученость.

Черногубов. Насколько помнится, слово «нарцисс» имеет два значения. Первое — садовое луковичное растение с белыми пахучими цветами; второе — самовлюбленный эгоист.

Павлик (с вызовом). Второе, второе! А я не знаю, с кем имею честь…

Черногубов. Ая знаю: с нахальным мальчишкой.

Павлик. Поаккуратней, товарищ капитан первого ранга, поаккуратней!

Черногубов (негромко). Молчать!

Павлик. Послушайте, вам здесь не полубак.

Степан. Не мне вам указывать, товарищ капитан первого ранга… Но не опрометчиво ли будет, не разобравшись в обстановке, принимать решение? Павел мне товарищ, дружбы с ним не стыжусь и…

Черногубов (презрительно). Товарищ! Он хамит, а ты потворствуешь? Настоящий товарищ не подхалимничает — правду режет. Подлиза ты, а не товарищ!

Павлик (со слезами в голосе). Марьянка, это твой знакомый? В конце концов, это черт его знает что! Меня вольно обзывать как вам будет угодно, но Степана… Еще не проверено, кто из вас смерть чаще видел. Он в гвардейском танке до Шпрее дошел, весь в ожогах…

Степан. Будет тебе.

Павлик. За десятилетку сдал, медаль золотая, в Бауманское приняли, и тут отличник.

Степан. Ей-богу, глупо. Угомонись ты, петух!

Черногубов. А ежели он такой герой выдающийся, что он в тебе-то, бедном, нашел?

Павлик. Я вас не понимаю.

Черногубов. Ты-то сам, например, отличник?

Стипендию получаешь?

Павлик. До первой сессии нет.

Черногубов. А зачем тебе стипендия? Батя вытянет, у него шея дюжая…

Павлик (подернул плечом). Марьянка, будешь кормить или нет? Мы уходим. (Вдруг заметил портфель на диване, схватил).

Звонок.

Марьяна. Степа, открой. (Павлику). Не смей. Не трогай. (Отнимает у брата портфель).

Степан уходит в переднюю.

Павлик. Спятила? Я справку с работы должен на факультет сдать, последний день, может, она тут…

Марьяна, не отвечая, не отдает портфель.

Степан вводит в столовую очень старого, но бодрого на вид человека, с седой бородой, в руках у него самшитовая палка, украшенная монограммами, перламутровыми слониками и профилями русских классиков. Кроме палки он держит за ручку, как саквояж, опоясанный дорожными ремнями бочонок и пузатый, допотопного типа баул.

Это и есть дядя Федя.

Дядя Федя. Друзья мои и юные коллеги, доброе утро и добрые пожелания из далекого Самарканда!

Марьяна. Здравствуйте, дядя Федя.

Павлик. Салют!

Дядя Федя (неуверенно). Салют! Не будете ли вы любезны снять с меня все это? А Сашенька — не вижу ее?

Марьяна (берет у дяди Феди баул и бочонок). Мама в больнице…

Дядя Федя. А! Девочка или мальчик?

Марьяна. Неизвестно.

Дядя Федя. Куплена и кукла и грузовик с прицепом. Сашенька писала — ждет. (Достает из баула гостинцы). И ей — «Книга о здоровой и вкусной пище». Будто бы у вас в Москве редкость? А у нас, на периферии, и без нее прекрасно готовят — только нужны свежие продукты. А в бочонке — «токай», счастливому отцу — Алеше. (Лукаво вглядывается в Павлика). Судя по фотографиям…

Павлик. Павлик, Павлик! Вырос — и не всегда на радость родителям! Степка, мы в цейтноте! Дядя Федя, прошу прощения, рад встрече, опаздываем на лекцию. Марьянка, запомню тебе! (Вихрем проносится к выходу). Салют!

Марьяна. Вот ведь страсть у парня прикидываться идиотом..

Степан. И, к сожалению, довольно удачно. До свидания. (Уходит следом за Павликом).

Черногубов (крякнул). Ну и ну! Марьяна, знакомь. Черногубов.

Дядя Федя (кланяется). Крайне приятно. Позвольте, Марьяна? Мурашка, малютка, ты?

Марьяна. Конечно, я, дядя Федя. «Сивка-бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой!»

Дядя Федя. Помнишь, умница. (Обнимает Марьяну). Пятнадцать лет — как один час! Ах жизнь, се ля ви… (Черногубову). Главное, ангел мой, через пятьдесят перевалить — критический возраст.

Черногубов. А там с горки само покатится?

Дядя Федя. Бокал натуральной воды натощак, на работу пешочком, туда, назад, версточек с пять, и, кроме зубных, — никаких врачей. И проживете дольше щуки и ворона! Я перевалил, не скажу когда, а супруга, хотя и моложе на двадцать шесть, ревнует, как девчонка. (Марьяне). Душенька, расцвела! (Встал, оглядывает столовую, снял со стены гитару). Ты музицируешь?

Марьяна. Мама любит иногда…

Дядя Федя. Ах, Сашенька, подавала надежды… (Взял аккорд, запел дребезжащим, но не лишенным приятности голосом). «Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали…» На этой, бывало…

В дверях из передней появляется Хлебников. Держит шубу и боты Александры Ивановны.

Хлебников. Здравствуйте, дядя Федя, с приездом. (Марьяне). Еще ничего не известно. (Ставит боты на диван, идет к Черногубову молча).

Черногубов. Ну?

Хлебников подходит к нему в молчании, с силой обнимает его.

Не забыл, выходит?

И опять Хлебников, не отвечая, сжимает Черногубова в объятиях.

Эдак и я, чего доброго, растревожусь. Ей-богу, Алеша, растревожусь.

Марьяна (вдруг, громко). Папа!

Хлебников (вздрогнул, отпустил Черногубова, отошел, повернулся к дочери). Что с тобой?

Марьяна. Ничего. Позвонить в больницу?

Хлебников (сухо). Держи себя в руках. (Снимает трубку телефона, набирает). Доктор Костринецкий? Простите за беспокойство. Это Хлебников. Нет, не снизу, из дому. (Слушает). Простите. (Вешает трубку). Она уже там.

Черногубов. И замечательно. Будет тебе наследник номер три. Как назовешь-то?

Хлебников. Что?.. А… Мишкой. (Поглядел на дядю Федю, поморщился). Марьяна, ты бы самостоятельность проявила, включила бы чайник, газ, ванну дяде Феде, с дороги человек…

Дядя Федя. Ванну? Нет, ангел мой, уволь! Быть в Москве и не побывать в Сандунах? У меня, голубчик Алешенька, так и запланировано: вы, Сандуны, метрополитен — кольцевая с новыми станциями, Третьяковская галерея. Завтра-послезавтра в Большой буду билеты доставать. Хорошо бы — когда правительство. Попрошу тебя, Алешенька, разведать, у тебя, разумеется, связи большие…

Хлебников (о чем-то продолжая сосредоточенно думать). Конечно-конечно. Так ты, Марьяна, проводи дядю Федю в ванну…

Дядя Федя (с удивлением). Я могу, разумеется, помыться…

Марьяна. Пойдемте, дядя Федя.

Оглядываясь, дядя Федя, сопровождаемый Марьяной, покидает столовую.

Хлебников. Нет с человеком ничего, ну ровным счетом ничего общего, а ухмыляйся, душевные силы на него трать. Как же, родственник! Ханжество и лицемерие…

Черногубов. Чего уж ты так, Алеша: из главного калибра — по нырку? Родич как родич. Бывают и похуже. (Пауза). Гляжу на тебя, дивлюсь: словно бы ты и не ты… Годы ли тебя перевернули…

Хлебников! (сел). Ах, Ион Лукич, Ион Лукич…

Черногубов. Беды ли…

Хлебников. Закурить есть?

Черногубов. Кури. (Протягивает портсигар, зажигает спичку). Волнуешься? Понимаю…

Хлебников (жадно затягиваясь папиросой). Веришь, три года назад непочатую коробку в форточку кинул. А со вчерашнего дня…

Телефонный звонок. Хлебников торопливо хватает трубку. В столовую вбегает на звонок Марьяна.

Слушаю. (Марьяне). Не из больницы. (В телефон, вяло). А, Колокольников. Здравствуй. (Слушает долго).

Марьяна идет к двери.

А чего ж ты мне все это говоришь, ты бы вчера все это и выложил.

Марьяна стремительно оборачивается, слушает.

Нет, почему же ты вчера всего этого не высказал на партбюро? А, не та атмосфера? Вот ты бы ее и разрядил. (Слушает). И нам с тобой теперь разговаривать тоже бесполезно. (Слушает). Нет, чего ж мне на тебя обижаться? У тебя есть одно преимущество, я всегда знал: хорош ты, когда барометр «ясно» показывает. По крайней мере, не строил иллюзий. Потому и теперь не разочаровался. И то ладно. (Марьяне). Чего стоишь, Марьяна? Иди.

Марьяна уходит.

Вот так. (Слушает). Путал? А я бы на тебя хотел поглядеть в этой, как ты выражаешься, атмосфере. Что? Нет, дома не буду. Ну уйду. Куда? Неважно. На футбол. (Повесил трубку). Ох мне эти совестливые! Уж лучше те, что без политесу — кирпичом по башке!

Черногубов. Что у тебя стряслось, Алексей, скажи.

Хлебников (усмехнулся). Скажу, а ты тоже… в записной книжице мой адресок густыми чернилами замажешь. А то весь листок с мясом выдерешь. Это, товарищ капитан первого ранга, такое дело, тут не в атаку бежать. Он ведь тоже на фронте был.

Черногубов. Дурака валяешь, надоело.

Хлебников. Не стоит, верно. Саша моя говорит — правду бог видит, да не скоро скажет. Подождем. Она у меня мудрец. (Пауза). Подождем. (Подчеркивая, что не хочет продолжать этот разговор). Как служба идет, Ион Лукич? По-прежнему ты на Балтике?

Черногубов. Ну тебя!

Пауза.

Хлебников. Ион Лукич, не сердись на меня. Слышишь? Не сердись. (Пауза). В Москву надолго ли? Перспективы какие? (Вдруг вскочил). Ты посиди пока, а я сбегаю…

Черногубов. Куда ты?

Хлебников. В больницу.

Черногубов. Так только ж оттуда…

Хлебников. Да, глупо. (Сел. Пауза). Какие ж перспективы?

Черногубов. Чьи перспективы?

Хлебников. Военные, твои, значит.

Черногубов (усмехнулся). Не до моих перспектив тебе нынче, дружище. А про военные у вас, штатских, спрашивать надо. Хлебников. Почему же?

Черногубов (шутливо). За мир вы воюете, не мы. А мои личные перспективы, Алеша, по правде сказать, неважнецкие. Капитулировал.

Хлебников. Перед кем?

Телефон.

(Берет трубку). Да, я, Хлебников.

Вбегает Марьяна.

Челябинск?

Марьяна уходит.

Слушаю, Захар Павлович. Да, сегодня работаю дома. Технические расчеты? Я выслал. Да, самолетом на имя Пронина. Хорошо. А это пусть вас не пугает. Погодите одну минуту. (Подбегает к столу, берет какую-то тетрадь, быстро листает, возвращается к телефону). Должно сходиться. Еще раз сверьте. Нет, я думаю, все дело в стойкости. Ладно, вышлю дополнительно. Привет сердечный Пронину и всем товарищам. (Повесил трубку. Торопливо пошел к рабочему столу, вынул кронштейн, включил свет, схватил карандат, оживленно). Должно сходиться, должно. (Черногубову). Потрясающее дело консультирую. Что именно — не могу сказать. Но если получится… (Делает пометки в тетради). Перед кем же ты капитулировал, Ион Лукич?

Черногубов. Перед врачами. Военно-врачебная флота вдоль и поперек простукала, признала в мирное время негодным, в военное — годным ограниченно.

Хлебников (работая). Чепуха, покатишь в Кисловодск, подремонтируешься…

Черногубов. Открыл в первый раз в жизни, что есть в тебе почки, печенки, селезенки, и никакого у них взаимодействия боевых частей… Иной раз воротишься в каюту, в висках ломит, сердце тоскует, меж ребер стрельба, штиблеты стянуть, ей-богу, нет мочи, и нет-нет да и подумается о долгосрочном… Чтобы на ночь не складывать все, что надо по экстренной надобности… и каждый звонок не связывать с чепе… Ну и… представишь себя с палочкой на покое. (Пауза). Да разве выдержишь? Как я на матроса на улице гляну? На черный бушлат? Как флот без себя представишь? И себя без флота? Вот и изволь принимай решение.

Хлебников. Какое решение? (Внезапно бросил карандаш, подошел к портфелю, вынул бумагу, которую читала Марьяна, порвал, бросил в корзину. Черногубову). Какое решение?

Черногубов. Какое… Об отставке.

Хлебников. О какой отставке?

Черногубов. О моей.

Хлебников. Какая может быть тебе отставка?

Черногубов. Да я же тебе все толкую… врачи — категорически…

Хлебников. Врачи, врачи… Ты в своем уме? Вошьют тебе в погоны отставные лычки — околеешь. Не знаю я тебя, что ли?

Черногубов (с наигранной бодростью). Каталог, Алеша, буду составлять…

Хлебников. Какой еще каталог?

Черногубов. Личную библиотеку после войны завел. Опятьтаки примерзла на седьмой странице статья моя в «Военный вестник»…

Хлебников. Все это чепуха и глупость. Каталог твой хорош, когда руки до него не доходят. Эка затеял, на покой! (Подошел к Черногубову, сильно и нежно езял его за плечи, тряхнул). Такие уж мы с тобой люди-человеки, Ион Лукич, нет нам с тобой покоя до гробовой доски. Околеем без дорогого дела, без народа вокруг…

Черногубов. Без места в строю…

Хлебников. Без места в строю… (Задумался).

Черногубов. Околеем, это факт.

Хлебников. В Германии мне один белогвардеец бывший говорил: «Странные вы люди, советские русские. Живете, чтобы работать. А мы работаем, чтобы жить». Так мы-то с тобой не можем так?

Черногубов. Не можем. (Смущенно). А я, понимаешь, сдуру уж и белый флаг вывесил. Оттого и в Москву предписание. На демобилизацию.

Телефонный звонок.

Хлебников (снял трубку). Да. (Весь напрягся). Слушаю, доктор Костринецкий. Сын? А мать? Спасибо, доктор. Счастлив, да. (Медленно садится). Ион Лукич, возьми. (Отдает ему трубку). Душновато.

Черногубов (в трубку). Вас слушают, доктор… Так. Ясно… Длина?.. Так. Ясно… Спасибо. Принял капитан первого ранга Черногубов. (Вешает трубку). Воды тебе дать?

Хлебников. Ничего не надо. Сядь.

Черногубов. Не воды, а ложку каши густо наперчить и круто посолить! Счастливому родителю по русскому обычаю! И за сердце нечего держаться — подъем! Двадцать шестого декабря тысяча девятьсот пятьдесят второго года родился у тебя сын, согласно телефонограмме — без ста граммов десять фунтов, длина пятьдесят сантиметров, на макушке, не то что у меня, — шевелюра густая. Плясать надо и в бубны бить, а ты…

Хлебников (помолчав). Видишь ли, какое дело, Ион Лукич… из партии меня вчера исключили. Да.

В дверях появилась Марьяна.

Всё в порядке, Марьяна.

Мальчик. Мама здорова. (Снова подошел к рабочему столу, склонился над расчетами, взял карандаш, повернулся к Черногубову). Вот так.

КАРТИНА ВТОРАЯ

В партбюро главка предприятий Востока. Встряхнзчв «вечным» пером и придвинув стопку книг, Дергачева склонилась над столом. Полудин — в кресле.

Полудин (тихо, медленно). Скажем ежели так: «За грубое нарушение государственной тайны, потерю бдительности содействие в приеме на работу и пособничество ныне арестованному Дымникову…»

Дергачева (начала писать, покачала головой, подняла перо). Постой, Сергей Романович. Густо. Пожалуй, не стоит про потерю? Потом я убрала бы «пособничество». И я бы сказала — «выразившуюся в объективном содействии…»

Полудин. Что же, давай, Анна Семеновна, будем золотить пилюлю.

Дергачева. Не в том дело.

Полудин. В решении должна быть ясность. Да-да. И зачем каучуковые формулировки? Что это такое на партийном языке «объективно содействовал»? Диалектика учит: объективно содействовал — значит содействовал субъективно. Да так оно фактически и есть. Кто принял на работу Дымникова? Хлебников. Вот главное, Анна Семеновна… (Еще тише и медленнее). Иначе и быть не могло. Дымников орудовал не один.

Дергачева (понизив голос и поглядев на дверь). Ты что-нибудь знаешь, Сергей Романович?

Пауза.

Полудин. Есть у тебя чутье партийное? На мое мнение — есть. Руководствуйся им — не ошибешься.

Дергачева. Я для ориентировки. Думала проинформироваться от тебя… Ты на кадрах сидишь…

Полудин. Всегда ли скажешь, что хочешь? (Вздохнул). Наш с тобою, Анна Семеновна, скромный долг: во-первых, факты сопоставлять, во-вторых, их осмысливать и, в-третьих, делать выводы. Дымников подолгу, да-да, подолгу бывал в Германии после войны. Консультировал, и в Восточной зоне бывал и в Западной… Нити ведут чувствуешь куда?

Дергачева молчит.

В какие годы Дымников по Германии болтался под видом ценного специалиста, не помнишь?

Дергачева. В сорок шестом, по-моему, и в сорок седьмом.

Полудин. Сходится.

Дергачева. Сходится?

Полудин. И тот был в Германии как раз в эти же времена, да-да.

Дергачева. Хлебников?

Полудин кивает.

Ты предполагаешь, Сергей Романович… Полудин. Сопоставляю факты, больше ничего.

Дергачева. Ну что ж, они могли там встретиться.

Полудин. Анна Семеновна, им нельзя было там не встретиться, потому что им надо было там встретиться.

Дергачева. Да разве уж так далеко зашло, Сергей Романович?

Полудин. Тебя это поражает? (Пожал плечами). Дымников не мог орудовать один. (Помолчав). Группа. Я полагаю, там, в Германии, и произошел сговор о переводе Дымникова в техотдел. И не бойся острых, принципиальных формулировок. В них правда.

Дергачева. Я за остроту, но надо точно.

Полудин. Факты настолько говорят за себя, Анна Семеновна, что было бы смешно их хоть как-нибудь приукрашивать. Признал Хлебников на бюро или не признал, что он из главка материалы на квартиру таскал?

Дергачева. Признал-то признал, но…

Полудин. Но?

Дергачева (раздраженно). Ты же слышал. Консультация Челябинска. Он к сроку не поспевал.

Полудин. Гриф на бумагах был?

Дергачева. Был.

Полудин. Уже преступление, предусмотренное Уголовным кодексом. Даже если бы ничего не было больше — достаточно.

Дергачева. Но ведь он отрицает, что брал секретные материалы?

Полудин. Молодец! Зачем себя топить?

Дергачева. Если бы пропала хоть одна бумага…

Полудин. Нам важно установить, пользовался ли при помощи Хлебникова этими материалами Дымников? А как же иначе?

Дергачева. Нет, нет, я что-то в толк не возьму. Дымников и сам работал в главке.

Полудин. И что же?

Дергачева. Разве он сам в главке не мог получать доступ к этим материалам? По положению?

Полудин. Зачем же самому, когда безобиднее руками Хлебникова? А? Зачем на себя подозрение навлекать?

Пауза.

Дергачева (встала, замахала руками). Нет, нет, нет! Так нельзя. «У них»! Хлебникова — на одну доску! Какие основания? Я так не могу…

Пауза.

Полудин (тихо). Хорошая ты баба, Аннушка, и во всех хочешь только хорошее приметить. А Полудину тоже, полагаешь, так уж радостно в грязи человеческой копаться, да-да, во всякой гадости, от которой смрад идет? Полудину, Аннушка, тоже иной раз охота наперед всего в людях светлое разглядеть. Сам бы мечтал, чтоб все кончилось на Дымникове. (Помолчав). А если Хлебников не Хлебников?

Дергачева в изумлении поглядела на Полудина, села.

Дымников жил в нашем министерском доме как раз над Хлебниковым. И плакался всем, что не ставят ему телефона — всякий раз он вниз бегает звонить, к Хлебникову.

Дергачева. Верно, верно, и мне жаловался.

Полудин. Видишь, и тебе. Хотя ни от меня, ни от тебя установка телефона не зависит. Он знал это. А зачем ему было бегать к Хлебникову, этажом ниже, а? Можно ведь и из другой квартиры позвонить, рядом? Нет, только к Хлебникову. Удобней забежать к Хлебникову. Невзначай… вне работы. Зачем?

Дергачева. Зачем?

Полудин. Ладно. (Помолчав). Скажу. (Помолчав). Дымникова во всем нашем главке интересовало только одно: рабочий стол на квартире Хлебникова.

Дергачева ( с изумлением). Рабочий стол? На квартире? Полудин. Челябинск. Понимаешь?

Дергачева. Челябинск?

Полудин. Дальше, Анна Семеновна, делай вывод сама.

Пауза.

Дергачева. Даже страшно.

Полудин. Если б ничего другого и не было, одно это… настораживает.

Дергачева кивает головой.

Так как — запишем?

Дергачева кивает головой, встряхивает ручку, пишет.

По-моему, второй пункт не вызывает сомнений. Что, ежели таким образом: «За фальшь и неискренность перед партией, отрицание факта дружбы с ныне арестованным Дымниковым…»

Дергачева (кивая, пишет). Теперь понятно, почему он так злился на бюро, когда ты его про эту дружбу спрашивал… Полудин. Молодец! Зачем себя топить!

Дергачева (пишет). Так и не признал.

Полудин. Наша вина, да-да. На таких не нажмешь — не выжмешь. Записала?

Дергачева. Да. Как это все неприятно, Сергей Романович… П олудин. Что и говорить… Поверь, я был бы счастлив, если бы Хлебников оказался лишь слепым орудием. Но факты, факты… (Вздохнул). А третьим пунктом что поставим?

Дергачева. Третьим? Может быть, историю с фашистскими орденами? Сигнал из школы.

Полудин. Да-да.

Дергачева. Как водится, вовремя не прислушались. Полудин. Да-да. А может быть, не стоит?

Дергачева. Не стоит?

Полудин. И так поверх головы. Давнишняя история.

Дергачева (обрадованно). История верно давнишняя. И, по правде сказать, не он один. Стоит ли ворошить?

Полудин (помолчав, взглянул на Дергачеву, тихо). А ведь это, Анна Семеновна, как взглянуть. Сейчас все представляется в новом свете… Нет уж, давай-ка не будем губы распускать, запишем как есть. «За контрабандный провоз через границу средств фашистской агитации…»

Телефон.

Дергачева (взяла трубку). Слушаю. Дергачева. Юрий Ипполитович? Как раз готовим проект решения. Заходите, подскажете. (Повесила трубку).

Колокольников. Трудный случай.

Полудин. А ты ему растолкуй внимательно, я мешать не буду. (Встал). Имей в виду, Анна Семеновна, предстоит тебе генеральное сражение. На главковском плацдарме, да-да. (Помолчав). Темные силы без боя этот плацдарм не сдадут. Уже защитников нашли. Вот уже Солдатов, я слышал, землю роет… Заместитель секретаря партбюро… Стыдно…

Дергачева. И Быкова третьего дня ко мне приходила… Кандидат партии…

Полудин. Молодо-зелено. Ничего, Быкова вчера в командировку укатила. На Урал. И ей лучше… (Направился медленной походкой к дверям, вернулся). И скажи Колокольникову твоему: в такой напряженный момент партийной жизни нашего главка воздержаться — лить воду не на ту мельницу.

Дергачева. Общее собрание его поправит.

Полудин. Солдатов против, Колокольников воздерживается… Что ж. Как прикрепленный к вашей организации член парткома, обязан доложить партийному комитету министерства, что в вашем партбюро единства нет. А жаль…

Дергачева (вдруг, с раздражением). Нет, нет, Сергей Романович, не настаивай, демократию нарушать не дам, нажимать на Колокольникова не буду, не стану — и ты на меня не нажимай.

Полудин. Я? На тебя? Ты, Анна Семеновна, человек самостоятельный, за это я тебя и уважаю, и все тебя за это ценят, и демократию я сам нарушать не советовал… не так ты меня поняла. Его право воздерживаться, его право и каяться, когда поставят точку над «и». Другие, не он. Все это мы уже кушали, Анна Семеновна, да-да. (Уходит).

Дергачева некоторое время тревожно глядит ему вслед, затем встряхивает ручку, пишет. Входит Колокольников. Дергачева, продолжая писать, жестом приглашает его сесть. Он садится. Ждет. Дергачева завинчивает ручку, протягивает ему решение. Колокольников читает. Дергачева следит за выражением его лица.

Колокольников (подняв глаза). Страшный документ.

Дергачева. Увы, и, к сожалению, факты.

Колокольников. Я встретил в коридоре Сергея Романовича Полудина. Скажите, Анна Семеновна, будьте любезны, не он формулировал?

Дергачева. Помогал. А что?

Колокольников. Стиль чувствуется.

Дергачева. Хотите сказать, что у меня на плечах своей головы нету?

Колокольников. Полно вам, Анна Семеновна, разве бы осмелился? Просто в некоторых формулировках угадывается, я бы сказал, ригористический, непримиримый характер Сергея Романовича.

Дергачева. Что вы, Юрий Ипполитович, вокруг да около ходите? Присоединяетесь вы к этому решению или не присоединяетесь?

Колокольников. Точка зрения моя все еще не сложилась. Многое по сю пору мне неясно.

Дергачева. Смотрите не ошибитесь.

Колокольников. Я, Анна Семеновна, поступаю так, как мне велит моя партийная совесть.

Дергачева. Она велит вам воздерживаться?

Колокольников. Я все еще не разобрался.

Дергачева. Ну что ж. Доложим собранию, при одном против и одном воздержавшемся.

Колокольников. Всего доброго.

Дергачева. Привет.

Колокольников (идет к дверям, возвращается). Общее собрание, потом партком, потом районный комитет партии… Учтите: есть подоплека.

Дергачева. Какая подоплека?

Колокольников. Может быть, я не точно выразился. Вы слышали про работу комплексной бригады мастера Пронина в Челябинске? Вы представляете масштабы этой работы?

Дергачева. Ну представляю.

Колокольников. А вы знаете, что Сергей Романович Полудин в прошлом работал в Челябинске?

Дергачева кивает.

И раньше других и больше других представляет эти масштабы?

Дергачева. Дальше, дальше.

Колокольников. Хорошо. Представляя масштабы этой работы, Сергей Романович однажды, кажется это было год назад, вызвал Хлебникова для конфиденциального разговора. Сергей Романович предложил Хлебникову включиться вместе с ним, Сергеем Романовичем, в группу мастера Пронина. На пару и на равных правах. Хлебников, как всегда, был очень резок. Взял на себя консультацию, а примазываться — так и сказал, — примазываться наотрез отказался. Сергей Романович смолчал. Но затаил. Затаил.

Дергачева. Зачем примешивать обывательщину? Разбирается дело Хлебникова, а не Полудина. Сам Хлебников ни словом об этом не обмолвился, когда Полудин его громил на бюро.

Колокольников. Это только делает честь Хлебникову. Сергей Романович тоже ведь никому не сказал о сей акции Хлебникова?

Дергачева (нетерпеливо). С точки зрения дела, может быть, было и полезно, если бы Полудин включился…

Колокольников. Не знаю, как для дела, а для Полудина — весьма и весьма. Ему исключительно важно — честолюбие. А что делать? Ни опыта, ни, простите, инженерского призвания. Вы, Анна Семеновна, плановик с многолетним опытом, я инженерстроитель. Турнут нас из главка — мы на производство. А он ведь на производство никак не хочет. И тут, в министерстве, плохо ему. Забыл, что такое дважды два, а снова вспомнить — учиться снова надо. Не хочется. Это я только вам, доверительно. Как секретарю партийной организации.

В дверях появляется Черногубов.

Увидите, райком в такой формулировке не утвердит.

Дергачева. Пусть нас поправят.

Колокольников. Воздержусь, воздержусь. (Ушел). Черногубов. Мне нужен секретарь партийной организации главка предприятий Востока товарищ Дергачева.

Дергачева. Дергачева слушает вас.

Черногубов. Капитан первого ранга Черногубов. (ЗЭоровается).

Дергачева приглашает его сесть. Он садится.

Я хотел бы познакомиться с делом Хлебникова.

Дергачева. А собственно… по какой линии?

Черногубов. Вот проверьте партбилет, пожалуйста.

Дергачева (с удивлением берет партбилет, смотрит, возвращает). От какой же вы организации? По чьему поручению?

Черногубов. Я его в партию рекомендовал.

Дергачева. A-а… (Помедлив). К сожалению, товарищ, я лишена возможности ознакомить вас с его делом. Ни у меня для этого нет полномочий, ни у вас.

Черногубов. Какие полномочия? Посол я, что ли? Я в партию Хлебникова рекомендовал, я и несу за него полную ответственность. А вы какие-то верительные грамоты спрашиваете.

Дергачева. Рекомендовали вы его восемнадцать лет тому назад, воды с тех пор утекло — не сочтешь, и… и ваше счастье, что вы теперь не отвечаете за его поступки.

Черногубов. Дорогой товарищ, не пугайте, я тоже на свет божий не из колодца вылез, в партии — четвертый десяток. Вы обязаны ознакомить меня с делом Хлебникова.

Дергачева. Нет такого пункта в Уставе.

Черногубов. Подразумевается. Рекомендующий не может не знать, почему исключают человека, за которого он поручился своим партийным билетом. Честью своей партийной поручился.

Дергачева. Боюсь, вы ее замарали. (Берет со стола решение, протягивает ему). Читайте.

Черногубов достает очки, внимательно читает, возвращает решение, вынимает портсигар, зажигает спичку чуть дрожащей рукой.

Мне тоже было страшно, товарищ капитан первого ранга. К сожалению, факты.

Черногубов. Собрание еще не обсуждало?

Дергачева. Нет.

Черногубов. Пригласите меня на собрание.

Дергачева. Зачем? Лишние неприятности, уверяю вас.

Черногубов. Я его рекомендовал, товарищ Дергачева. Я хочу знать правду.

Пауза.

Дергачева. Можете прийти, пожалуйста.

Черногубов (встал). Спасибо.

Дергачева. А лучше бы не надо. Не хочется вас под удар подводить.

Черногубов (усмехнулся невесело). Да ведь все равно уже подвели.

Дергачева. Слушайте, товарищ капитан первого ранга. По планкам вашим не трудно догадаться, что вы заслуженный человек, нужный Родине. Пока вас ни в чем и не винят, рекомендовали вы Хлебникова много лет назад, времена меняются, люди еще больше. Все бывает. И Хлебниковы иной раз перестают быть Хлебниковыми.

Черногубов. Яв чудеса не верю.

Дергачева. Не шутите, товарищ. Мы здесь знаем многое, чего вы не знаете. И не можете знать. Скажу вам только как товарищ товарищу, как коммунист коммунисту, — не надо вам и нам не надо добрую и, по всей вероятности, заслуженно добрую репутацию марать. Не надо вам, офицеру нашего славного ВоенноМорского Флота, встревать в это крайне неприятное дело. Дурно оно пахнет, понимаете, дурно.

Черногубов. Как вас звать?

Дергачева. Меня? Анна Семеновна.

Черногубов. Анна Семеновна… Вы мне как коммунист коммунисту, и я вам как коммунист коммунисту. Я в партии тридцать лет. Есть в биографии моей темное пятно. Был у меня товарищ, попал в тугой переплет, и я за него не вступился. Убедил себя, что он виноват, а если разобраться — с самим собой лицемерил. За себя трусил: как бы мне либерализм не припаяли. У него вопрос жизни и смерти, а у меня одна, в общем, подлая мыслишка… как бы изза него про меня чего не подумали. Вот, Анна Семеновна… (Пауза). Товарищ мой давно вышел из штопора, нынче в Саратове технорук завода, а я ему до сего дня в глаза не смею взглянуть.

Жжет и будет жечь до могилы. Не выговор, Анна Семеновна, не снимешь. (Встал). Так вот. Больше такого шкурничества в жизни моей не будет. Про Хлебникова хочу знать правду, всю правду. М за разрешение прийти на собрание — спасибо. Приду. (Протянул руку, тряхнул, ушел).

Дергачева осталась одна. Нервно прошлась по комнате. Подошла к окну. Задумалась. Вошел Полудин.

Полудин. Кое-что новое. Только ухватись за конец — само размотается. (Сел в кресло, улыбнулся). Хлебников-то… всюду впереди. Чижов из вашего отдела кадров — либерал. Замолчал факт. Помнишь, была у вас переанкетизация? Он новые анкеты заполнять отказался. Мелочь, однако стоит вдуматься, ей-богу. Пам-то с тобой лишних анкет бояться нечего. А тут страх берет — вдруг не сойдется.

Дергачева. Ты считаешь, надо записать?

Полудин. А? Нет… Зачем мельчить… И так у бедняги полный короб… Лишнее…

Входит Хлебников, в руках у него портфель.

Хлебников. Здравствуйте.

Дергачева. Здравствуйте.

Полудин (подчеркнуто вежливо). Здравствуйте, товарищ Хлебников.

Хлебников ( вынул из портфеля бумагу, вручил Дергачевой). Вот… написал… объяснение…

Полудин. Прямо написали, по-честному?

Хлебников (взглядывает на Полу дина, молчит, потом поворачивается к Дергачевой). Очень хорошо, что здесь начальник управления кадров. Я бы хотел знать: на каком основании меня уже поспешили снять с работы и вывесить на доске приказ об увольнении? Дело мое не решено.

Полудин. Ваше увольнение не имеет никакого отношения к вашему партийному делу, и одно на другое не влияет, да-да. (Помедлив). Вы нас не устраиваете как работник.

Хлебников (сдерживаясь). Кого это — вас?

Полудин (холодно). Ну хотя бы меня.

Хлебников. А по какой статье Кодекса законов о труде я должен стремиться вас устраивать? Моя работа, кажется, устраивала до сих пор советскую власть, я получил немало благодарностей от министра…

Полудин. В карете прошлого, товарищ Хлебников, далеко не уедешь.

Хлебников. В годы войны я тоже не окапывался в тылу…

Полудин. Не кичитесь, не кичитесь военными заслугами. Надоевшая и нехорошая песня. В тылу люди тоже не сидели на завалинке — ковали победу. (Вставая, Дергачевой). Вопросы у тебя еще есть ко мне?

Хлебников. У меня есть вопрос к вам. Я спрашиваю: почему я должен устраивать вас? Кто дал вам право так разговаривать со мной, советским гражданином? Я вас не устраиваю? Да. А вы не устраиваете меня, слышите, не устраиваете!

Полудин (Дергачевой). Видели, как распоясался?

Дергачева. Хлебников, держи себя в рамках.

Хлебников. Ах, уже просто Хлебников? На всякий случай? Бдительность?

Дергачева. Слушай… товарищ… Хлебников! Ты в партийном бюро, не забывай!

Полудин. Оставь его, Анна Семеновна. Пусть открывает свое второе «я». Ему сейчас все равно терять нечего.

Пауза.

Хлебников (задохнулся). Это… мне… нечего терять? Меня из партии… и… нечего терять? (Сжал кулаки, подошел к Полудину). Сволочь!

Полудин (живо отскочил в угол). Дергачева!

Дергачева выбежала из-за стола, встала между Полудиным и Хлебниковым.

Вызови вахтера!

Дергачева. Опомнись, Хлебников… Алексей Кузьмич…

Хлебников глянул на нее, разжал кулаки, взял со стола портфель, медленно направился к выходу.

Полудин (шепотом). Партбилет. Нельзя оставлять партбилет.

Хлебников исчез.

Возьми партбилет — слышишь?

Дергачева. Не имеем права.

Полудин. А оставлять?

Дергачева (посмотрела на Полудика, кивнув, побежала к дверям). Товарищ Хлебников, вернись немедленно.

Напряженная минута.

Идет.

Глядя себе под ноги, медленно входит Хлебников. Полудин отходит к окну, смотрит на улицу.

Ты совсем сошел с ума, товарищ Хлебников, всякую выдержку потерял. Нельзя так.

Хлебников молчит, как бы безучастный ко всему, что происходит.

Пока общее собрание и районный комитет не утвердят, ты еще член партии. И веди себя в соответствии. Партийный билет с собой?

Хлебников достает партбилет.

Полудин. Взносы уплачены?

Дергачева. Дай-ка сюда.

Хлебников отдает партбилет. Дергачева кладет в ящик стола и запирает партбилет.

Хлебников. Зачем?

Дергачева. До партийного собрания. Так будет лучше. (Протягивает руку). Иди домой и обдумай свое поведение. До конца. Прощай.

Хлебников некоторое время молчит, затем как бы в оцепенении покидает комнату.

Полудин. Правильно сделала. И главное, вовремя, да-да.

Возвращается Хлебников. Подходит к Дергачевой.

Хлебников. Отдай партбилет!

Дергачева в изумлении молчит.

Партбилет! (С силой стучит по столу). Партбилет!

Дергачева, не спуская глаз с Хлебникова, вынимает из стола партбилет, отдает Хлебникову.

(Уходит. В дверях задерживается). Не ты мне его давала, не тебе отбирать! (Уходит, стукнув дверью).

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

В столовой Хлебниковых поздним вечером. На столе бочонок дяди Феди, три бокала, три прибора.

Александра Ивановна (сидит на диване, тихо напевает, аккомпанируя себе на гитаре).

«Я любила его жарче дня и огня,

Как другим не любить никогда, никогда…

Только им лишь одним я на свете жила,

Ему душу мою, ему жизнь отдала».

Из коридора появляется дядя Федяс полотенцем, повязанным как передник, с поваренной книгой в руках.

Дядя Федя (озабоченно). «Прожаренную муку надо развести горячим бульоном и проварить на слабом огне, наблюдая, чтоб соус не пригорел». А если пригорел? «По окончании варки соус процедить сквозь частое сито…» А если частого сита нет? «Посолить…» Посолили… «добавить кусочек сливочного масла…» Добавили… «и тщательно вымешать, чтобы масло соединилось с соусом». А если не соединилось? В остальном, Сашенька, все сделали с Марьянкой по книге, и все равно в рот взять немыслимо. Все нету его?

Александра Ивановна. Четверг, у них партийное собрание. Задержался. (Напевает).

Дядя Федя подпевает ей своим дребезжащим голосом:

«Что за ночь, за луна, когда друга я жду,

Вся бледна, холодна, замираю, дрожу.

Вот идет он, поет: где ты, зорька моя?

Вот он руку берет и целует меня…

И блистают глаза лучезарной звездой.

Я жила для него, я любила душой…»

Дядя Федя. «Я любила душой…» Как хорошо! Я вычитал где-то, Сашенька, будто бы самому Льву Николаевичу Толстому эту песню цыгане под утро пели. Нет, путаю. Та была — расходная. «Спать, спать, спать пора, брат, на покой…» Сашенька, ангел мой, ты скажи мне, что у вас в доме происходит?