Часть первая

Глава первая

Повозка проехала между двух эвкалиптовых деревьев и остановилась. Два эвкалипта главенствовали в этой части леса, они возвышались над густыми зарослями с простотой истинного величия. Повозка остановилась, царапнув волосистый ствол, а лошадь, косматая и безучастная, как эти два дерева, вздохнув, застыла на месте.

Человек, сидевший в повозке, спрыгнул на землю. Он потер руки, потому что уже заметно похолодало, на бледном небе кучились стылые облака, а запад светился медью. В воздухе потянуло морозной свежестью. Человек потер руки, и от шороха холодных ладоней еще больше стали чувствоваться и стужа, и безлюдье этих мест. С веток поглядывали вниз птицы, зверьки следили глазами за происходящим. Человек сгрузил с повозки большой тюк. Собака подняла заднюю лапу над муравейником. У потной лошади отвисла нижняя губа.

Человек взял топор и ударил по волосатому стволу эвкалипта – скорее, чтоб услышать звук, чем для чего-то иного. И звук был холодный и резкий. Человек бил и бил топором, пока не полетели белые щепки. Он остановился, разглядывая зарубку на стволе. Тишина была огромна. Никогда еще в этой части леса не случалось ничего подобного.

И уже гораздо быстрее, будто стряхнув с себя дремоту, он стал снимать с лошади сбрую, оставившую темный отпечаток на потной шкуре. Он надел путы на сильные ноги коренастой, низкорослой лошаденки и подвязал мешок с сечкой к ее морде с белым пятном на лбу. Из веток и мешков человек смастерил шалаш. Потом разложил костер. И наконец перевел дух – слабый огонь костра затеплил в нем чувство удовлетворенности. У него есть какое-никакое, но пристанище. Волнистые языки огня сделали для него эту часть леса своей. Они слизывали и поглощали одиночество.

К тому времени пришел рыжий пес и сел у огня, близко, но не рядом с человеком, который не баловал своих животных. Он не разговаривал с ними и не ласкал. Хватит с них того, что они где-то около, на приличном расстоянии. И пес сидел и ждал. От настороженности и от голода морда его приняла суровое выражение, но ящик со съестным все еще лежал в повозке. И суровый пес молча глядел. В ожидании еды он не сводил с человека желтых глаз. Голод заставлял его неслышно перебирать лапами.

Человек был молод. Жизнь еще не потрудилась над его лицом. Оно было доброе и открытое; сдавалось, что и душа у него такая же. Ему нечего было скрывать и, быть может, потому казалось, что силой мышц он возмещает недалекость. Но такова ирония честности.

А лес вокруг постепенно исчезал. В сумеречном свете, под белым небом черные ветки деревьев и черные молчаливые заросли кустарника сливались в одно. Только костер пылал по-прежнему. И в кругу его света человек с безразличным видом растирал в своих жестких ладонях табак, прилепив к нижней губе квадратик белой бренчавшей бумаги.

Пес присвистнул острым носом. В свете костра поблескивала щетина на его морде. Он ждал, скоро ли придет конец этому нестерпимо долгому делу.

И дождался, когда поплыло облачко табачного дыма.

Человек встал. Отер ладони одна о другую. Пошел доставать ящик с припасами.

И тогда собаку бросило в дрожь.

Послышалось звяканье оловянной тарелки, шорох чая в жестянке, глухой стук мешка с мукой. Где-то журчала вода. Пощебетывали птицы, устраиваясь на ночлег. Молодая лошаденка со светлой челкой и молодой голодный пес ждали, уставясь на молодого человека. Блеск их глаз сливался с отсветами огня.

Позолоченный костром человек принялся резать кусок мяса. Пес не выдержал и стал выделывать курбеты – точь-в-точь взбесившийся рыжий жеребенок. Человек швырял куски собаке, делая вид – таков уж был его характер, – будто швыряет просто так. Пес жадно глотал ломти жирного мяса, ошейник его съехал к ушам, глаза выпучились. Человек ел быстро и некрасиво, он глотал мясо, чуть не давясь, – правда, здесь он был один, и его никто не видел. Потом он почти до капли выпил горячий, отдающий жестью чай. И наконец согрелся. Теперь ему стало хорошо. Он вдыхал медленный, тягучий запах мякины, которую жевала лошадь. Он вдыхал запах горящих в костре свежих веток. Он оперся головой о снятый с лошади влажный хомут. А костер был как пещера, огромная, с лабиринтами, она приняла в себя человека. Это он бежал синими змейками огня и загорался пламенем, он светился раскаленными угольками и опять вспыхивал и сразу гас, уходя в маленькие клубы дыма и усталые мысли.

Звали этого человека Стэнли Паркер.

До его рождения мать решила было назвать его Эбинизером, но отец, отчаянный безобразник с волосатым животом, поднял ее на смех. И мать об этом имени перестала думать. Мать была женщина запуганная и без всякого чувства юмора. Когда пришло время, она назвала сына Стэнли – ей казалось, что в этом имени по крайней мере есть что-то респектабельное. К тому же она вспомнила путешественника, про которого ей довелось прочесть.

Мать много читала, надевая очки в тоненькой золотой оправе, – они не столько вооружали ее водянисто-голубые глаза, сколько придавали им беззащитное выражение. Вначале она взялась за книги, надеясь найти убежище от всего пугающего и неприятного. Потом пристрастилась к чтению, потому что, помимо занимательных сюжетов, она находила в литературе то благородство чувств, которого так жаждала ее душа. Потом она стала учительницей. Все это было еще до замужества. Фамилия ее была Ноакс. Она помнила, как мать, рассказывая о Старой родине, говорила ей про женщину из рода Ноаксов, вышедшую замуж не то за священника, не то за лорда.

Мисс Ноакс поступила совсем не так. То ли по ошибке, то ли в каком-то умопомрачении она вышла за Неда Паркера, кузнеца из селения Ивовая протока, который мог завязать брусок железа двойным узлом, регулярно напивался и однажды во время проповеди все лез отвечать на риторические вопросы священника. Тут, конечно, и речи не могло быть о благородстве, но по крайней мере его мускулы служили ей защитой. И мисс Ноакс стала миссис Паркер и вместе с тем стала, пожалуй, запуганней, чем прежде.

– Стэн, – сказала однажды мать, – обещай мне любить господа бога и никогда не брать в рот ни капли спиртного.

– Ладно, – согласился мальчуган, ибо и о том и о другом имел весьма смутное понятие, а в глазах его искрилось солнце.

Молодому человеку, глядевшему в усыпляющую глубь костра, вспомнились родители и материнский бог – что-то кроткое и бледно-голубое. Сколько раз он, бывало, старался увидеть лицо ее бога, но ничего не получалось. Ну что ж ты, бог, шептал он, лежа в темноте с открытыми глазами. Иногда в соседней комнате слышалась пьяная икота и ругань отца.

Отец бога не отрицал. Наоборот. Он был кузнецом и часто смотрел в огонь. Он ударял по наковальне и взлетали искры. Сила в нем бушевала, как огонь, звон металла притуплял его слух, а к вони от паленых копыт он относился с полным презрением и никакие сомнения его не грызли. Однажды по пути домой после крепкой выпивки он даже заговорил с богом со дна канавы и перед тем, как скончаться, ухватил за крыло отбивавшегося ангела.

Бог Паркера-отца, как представлялось мальчику, был богом буйным, богом вспыльчивым, он появлялся между запоями и укорял, грозя узловатым пальцем. Это был бог пророков. И как бы то ни было, но этот бог внушал ему страх и веру куда больше, чем материнский, благостный. Во всяком случае, поначалу. В Ивовой протоке этот бог гнул деревья так, что они стелились по ветру, точно длинные бороды. Он обрушивал на оцинкованные крыши столько дождя, что даже старшие становились задумчивыми и при свете коптящей лампы сидели какие-то нахохленные и пожелтевшие. И это он перерезал горло старому Джо Скипнеру, хотя тот вроде бы ничем такого не заслужил – просто жил себе потихоньку и любил кормить птиц хлебными крошками.

Это был один из тех случаев, вспоминал молодой человек, которые мать и не пыталась объяснить. «Всякое бывает», – сказала она.

И отвернулась, пряча от него свое расстроенное лицо. Было много такого, на что она не находила ответа. Потому-то она и не очень водилась с другими женщинами – те знали почти все на свете, а если чего и не знали, стало быть, того и знать не стоило. И потому мать Стэна Паркера всегда была в одиночестве. Она читала все подряд – Теннисона с медными застежками и засушенными фиалками меж страниц, и заляпанного, претерпевшего наводнение Шекспира, и всевозможные каталоги, календари, поваренные книги, энциклопедию и словарь географических названий – это был избранный и спасительный круг ее чтения. Она читала и усердно занималась наведением чистоты, как будто бы тем самым могла навести порядок в жизни; но время и моль разрушали плоды ее трудов, да еще души человеческие, которые, как чертики на пружине, вырываются из любой коробочки, куда их ни упрячь.

Вот, например, этот молодой человек, ее сын, который сейчас лежал, подложив под голову хомут, возле своего костра, сын, который тоже вырвался из коробочки, и это не принесло ей особых огорчений, что и говорить, он был славный малый и хороший сын, и прочее, но жил как-то сам по себе. Ах, думала мать, он будет учителем или проповедником, он будет толковать людям слова поэтов и бога. При всем ее почтении к поэтам и богу она в простоте душевной и от некоторого тумана в голове полагала, что можно истолковать смысл их слов. Но сыну, который днем, под жужжанье мух, или ночами, когда в лужах потрескивал лед, читал пьесу «Гамлет» из материнского томика Шекспира или те отрывки из Ветхого завета, где за словами вставали люди, и в голову не приходило что-либо истолковывать. По крайней мере в ту пору.

Какой он толкователь! Лежа у костра, он даже заворочался при мысли, что от него этого ждали. И вообще в нем нет ничего особенного. Он просто мужчина. Пока что ему удавалось прокормить себя. Пока что его не тревожили никакие тайны, а сомнения еще были как слабое эхо. Разумеется, он уже соприкоснулся с морем житейским и суматошные волны промыли в его душе пещерку, где таились недоумение и досада. Но слова песен, плывущих на закате сквозь пыль и перечные деревья маленького городишки, говорили как будто только о нем. А однажды какая-то женщина, наверно шлюха, немолодая и некрасивая, глядела на него, прижавшись лицом к оконному стеклу, и Стэн Паркер навсегда запомнил это лицо, потому что долго не мог отвести от него глаз.

Но эти мысли не согревали, а костер уже еле тлел. Стэн поежился, потянулся вперед, поворошил красные угли, и огонь с новой силой взмыл вверх, в ночную темь. Теперь Стэну опять стало тепло. Круг света захватывал молодую лошаденку; она лежала, подогнув колени, а на морде ее болтался пустой, уже ненужный мешок. Рыжий пес, распростертый на земле, положив морду на лапы, подполз ближе, ткнулся носом в руку хозяина и лизнул; тот оттолкнул его – из принципа. Пес только вздохнул. А человек почувствовал себя увереннее.

Ночь наваливалась на маленький кокон света, грозя его раздавить. Студеный воздух пробирался сквозь ветви деревьев, клубился между стволами и пластами залегал в лощине. Скалы постанывали от стужи. В выбоинках на поверхности камней твердела и потрескивала вода.

– Проклятая ледяная дыра, – уже в полусне проворчал человек и поплотнее завернулся в мешки.

Он знал, что тут уже ничего не поделать. Он знал – где остановилась его повозка, там остановится и он. И ничего не поделаешь. Раз уж он обречен на такое заточение, надо из кожи вон лезть, чтоб устроиться получше. Трудно сказать, до какой степени здесь участвовала судьба и до какой – его воля. Быть может, судьба и есть воля. Во всяком случае, Стэн Паркер был довольно упрям.

Он не стал ни проповедником, ни учителем, хотя мать надеялась на это вплоть до того дня, когда ее положили в землю, под желтую траву у речной излучины в Ивовой протоке. За что только он не брался в ту пору. Он перегонял стада отощалых овец и стада трущихся боками друг о дружку атласистых коров и быков; он продолбил колодец в твердом каменном пласте, он выстроил дом и заколол свинью; он развешивал сахар в деревенской лавке, латал обувь и точил ножи. Но ничем не занимался подолгу, зная, что все это не для него.

– Вот пожаловал молодой Стэн, – говорили люди и при этом выпячивали губы и фыркали носом – они знали, кого можно дразнить безнаказанно.

С тех пор, как еще мальчонкой Стэн раздувал для отца мехи, он вечно попадался им на глаза, и они считали, что, само собой, здесь он и обоснуется.

В сущности, молодой Стэн Паркер и сам только того и желал, чтобы обосноваться, но где и как? Отворенные окна на улицах городков, глубоко вросшие корнями в землю деревья на пыльных дорогах вызывали у него грустную тягу к прочному постоянству. Но было еще рано. В нем боролись два желания. Еще в детстве, когда Стэн подавал отцу звонкие подковы, раздувал мехи или сметал с полу серые обрезки копыт и аккуратные желтые яблочки конского навоза, он уже познал мучительность этих желаний. Да, только здесь покой постоянства, – говорили солнце и назойливые мухи, – здесь так знаком каждый предмет, одно дело ведет за собой другое, а дни так медлительны. И конечно, при свете ровного огня в кузнечном горне трудно было представить, что бывает иной огонь. К тому же мальчик был привязан к своему волосатому отцу с его вечной отрыжкой и искренне плакал, когда кузнец в конце концов спился и умер от удара.

И как раз в то время, когда одна жизнь мальчика кончалась и начиналась другая, в нем, как никогда, боролись тяга к постоянству и демон, который подзуживал его к странствиям.

– По крайней мере хоть ты будешь утешением своей матери, Стэн, – говорила миссис Паркер, и нос ее все заострялся и краснел, не столько от горя, сколько от воспоминаний о многом, что доставляло ей страдания в этом недобром мире.

Мальчик глядел на нее с ужасом, не совсем понимая, что она имеет в виду, но твердо зная, что не сможет быть таким, как она хочет.

Стены их деревянного домика начали расседаться. Перечное дерево дотянулось ветвями почти до подушки Стэна, одеяло в ногах порошила дорожная пыль. Однажды рано утром, когда роса еще холодит ноги сквозь сапоги, он встал и ушел на поиски постоянства, будто знал, что это такое. Он ушел и вернулся через несколько лет ни с чем, кроме мускулов, шрамов на руках и первых морщинок на лице.

– Стэн, да ты уже мужчина! – воскликнула мать, бросив перебирать вещи в шкафу, когда он, перешагнув порог, ступил на скрипучий пол их домика в Ивовой протоке.

Словно в первый раз за многие годы, она очнулась и изумилась тому, что увидела.

Он тоже изумился, ибо возмужание еще не очень давало себя знать.

Некоторое время оба чувствовали себя неловко.

Потом Стэн увидел по опущенным плечам матери, по хрящеватой шее, что ей недолго осталось жить. И в комнате стоял запах старых писем.

Она заговорила о деньгах, что лежали в банке.

– Да еще есть тот земельный участок твоего отца, знаешь, там, в горах, не помню, как это место называется. А может, и никак не называется, люди всегда говорили «Паркеровская земля». Так вот, этот участок. Твой отец говорил, что проку от него мало. Землю эту никогда не расчищали. Он говорил – сплошные заросли. Хотя земля местами хорошая. Если проложат дорогу, земли, должно быть, будут в цене. Железная дорога – прекрасное изобретение. Так что ты этот участок держи за собой, Стэн, – добавила она. – Это надежно.

Голос миссис Паркер начисто лишился оттенков. Он был пустой и очень тусклый.

Но у молодого человека участилось дыхание и сердце заколотилось о ребра – что это, освобождение или каторга? Он еще сам не понимал. Он знал только, что эта заросшая кустарником безымянная земля станет его собственностью и что жизнь его впервые войдет в какую-то колею.

– Хорошо, мама, – ответил Стэн. Он всегда так отвечал, когда мать говорила о важном. И отвернулся, чтобы не видеть того, в чем он уже не сомневался.

Вскоре после того она умерла, он погладил ее холодные руки, похоронил ее – и ушел.

Говорили, что молодой Стэн Паркер бесчувственный, но он просто не очень хорошо понимал свою мать.

Почти никто и не заметил, как молодой Стэн Паркер навсегда уехал из Ивовой протоки в повозке, купленной у Олби Вейча вместе с косматой лошаденкой местной породы. Колеса катились в подтаивающих колеях, прыскали в стороны кудахтающие куры, и лишь одна-две женщины, перестав на миг трясти половик или месить тесто, вскинули глаза и отметили про себя, что молодой Стэн куда-то подался. И скоро в Ивовой протоке не будет и повода вспомнить Паркеров. Потому что главенствует Настоящее.

А Стэн Паркер то по грязи, то по камням все ехал к тем горам, где лежала его земля. Весь день дребезжала и стучала повозка, и у крепкой лошаденки от пота лоснились бока. Под повозкой лениво трусил рыжий пес, и чем дальше, тем больше вываливался его розовый язык, под конец чуть не волочившийся по земле.

Так они добрались до цели, перекусили, поспали, а морозным утром возле кучи остывшей золы столкнулись с необходимостью как-то жить дальше. Знать, на что эту жизнь нацелить. Одолеть тишину, и камни, и деревья. И все казалось невозможным в этом мерзлом мире.

Этот мир, как и намерения Стэна Паркера, был еще скован угрюмостью и холодом. Трава, обычно такая мясистая на зубах, сейчас, ломаясь, становилась острой, как стекло. Скалы вместо того, чтобы сжаться, за ночь как бы разбухли от враждебности. Воздух высасывал тепло из птичьих тел, чтобы поглотить их на лету.

Но ни одна птица не упала.

Напротив, птицы согревали тишину. И повздыхав, поворочавшись под мешками, где с ним за компанию ночевало несколько блох, а высыпавшаяся мякинная труха щекотала его и до сих пор, молодой человек встал и ринулся в утро. Иного выхода не было.

Только сгрести золу, и не одним топором, а всем своим телом рубить серые стволы упавших деревьев, только топать ногами, чтобы оживить кровь, чтоб земля под ним, оттаивая, оживала тоже, а когда показалось солнце, длинные космы травы зашевелились, клонясь к земле, скалы как будто осели в мирном свете вернувшегося солнца, откуда-то снова донеслось поначалу тихое бульканье и плеск воды, а солнце подымалось все выше, и к нему потянулся тонкий, но упрямый дымок от огня, зажженного человеком.

Припорхнула маленькая птичка с поднятым вверх хвостиком и схватила крошку, лежавшую у ног человека.

У человека заходили челюсти – он жевал корки черствого хлеба. Челюсти у него были сильные, четко очерченные, солнце золотило щетинку на его подбородке.

Долгие глотки горячего чая разливались внутри теплом. Ему было хорошо.

День прибывал; Стэн Паркер встряхнулся, походил туда-сюда – просто, чтобы поглядеть на то, что принадлежало ему, и принялся расчищать заросли. Первое его дерево упало, прорезав прозрачную тишину, листва грохнула о землю, как взрыв. Это было сработано чисто. Но потом пошла мелочная борьба с убийственно вездесущим кустарником, к которому с топором и подступиться трудно, он возникал за спиной, предупреждая о себе кровавыми царапинами на теле, ибо молодой человек снял с себя все, кроме черных, словно изжеванных, штанов. Над этой неблагопристойностью извивалось его золоченое тело – не от боли, а от яростного нетерпения. Будущее – сильная анестезия, и он не чувствовал ни царапин, ни ран. Он работал, а кровь запекалась на солнце.

Так прошло много дней: человек расчищал свою землю. Мускулистая лошаденка, встряхивая неподстриженной челкой, натягивала цепные постромки и волочила бревна. Человек вырубал и жег. Порою у него, одержимого демоном устремленности, ребра словно переливались под кожей. Порою его обычно влажные и подвижные губы деревенели и шелушились от жажды. Но он жег и вырубал. Вечерами он простирался на куче листьев и мешков, лежавших на теперь уже мягкой, спокойной земле, и тело казалось ему бескостным. Сон наваливался на него тяжелой колодой.

Там, в искалеченном топором лесу, который еще не сжился со своим новым лицом, человек вскоре начал строить дом, вернее, хижину. Он приволакивал стволы и обтесывал. Не спеша. Он собирал щепки в груды. Так же грудились и дни. На вырубке, где работал человек, одно за другим начинались и кончались времена года. И если дни раздували в нем ярость, то месяцы ее приглушали, время в своем течении то становилось осязаемым, то растворялось в ничто.

Но между пней, уже переставших сочиться, вырастал дом. Или, скорее, символ дома. Его аккуратные бревенчатые стены отвечали своему назначению. Были окна, освещавшие продолговатую комнату, была и железная печка в форме спичечного коробка, из которой наконец-то повалил дым. Потом человек сколотил веранду. Она получилась приземистой и не бог весть как украшала дом, но и не резала глаз. Когда смотришь сквозь деревья, видно, что это дом, построенный человеком, хоть и простой, но настоящий дом.

Будь тут соседи, как радовал бы душу этот дымок, каждый день выходивший из трубы от печки в форме спичечного коробка. Но соседей не было. Лишь иногда, в тихие дни, если напрячь слух, можно услышать где-то в голубоватой дали стук топора, похожий на биенье его собственного сердца. Только где-то очень далеко. Или, еще дальше, – петушиный крик. Но может, это только чудилось. Слишком он был далек, этот крик.

Иной раз человек отправлялся в ту даль на своей повозке с высокими колесами. Тогда вырубленная поляна надолго оглашалась жалобным воем и скуленьем рыжего пса, привязанного цепью к столбу веранды. Но проходило время, и все стихало, и желтые песьи глаза бдительно наблюдали за тишиной. Или за попугаем, взбудоражившим голубой воздух. Или за мышью, мелькнувшей на грязном полу. Покинутый пес теперь сторожил тишину. Несмотря на цепь, он уже не принадлежал этому дому, грубо сколоченному руками человека.

Человек всегда что-то привозил на повозке. Он привез поцарапанный стол и стулья с шишечками красного дерева на надлежащих местах. Он привез большую и громыхающую железную кровать; прутья на спинках были немного погнуты ребятишками, старавшимися просунуть между ними головы. И еще он привозил всякие необходимые припасы – муку, и бутылку болеутоляющего средства, и солонину, керосин, семенную картошку, пачку иголок, и овсяную мякину для косматой лошаденки, чай и сахар, которые струились из прорвавшихся бумажных кульков и вечно хрустели под ногами на твердом дощатом полу.

Когда человек возвращался, ошейник чуть не перерезал псу шею, и были радость, и восторг, и запахи привезенных вещей.

Потом, однажды, когда человек пробыл в отлучке дольше, чем обычно, он привез с собой женщину; она сидела рядом с ним, одной рукой держась за край повозки, другой – за свою плоскую шляпу. Когда она сошла на землю, отвязанный пес на дрожащих лапах молча подался вперед, еще не веря своей свободе, и обнюхал подол ее юбки.

Глава вторая

Внизу на побережье стоял городок Юрага, куда Стэн Паркер иногда приезжал проведать двоюродного брата матери Кларенса Ботта. Он бывал в этом городке еще подростком в больших – на вырост – башмаках, и было время, когда он несколько месяцев проработал на молочной ферме близ Юраги. Прошли годы, но каждый раз, подъезжая к Юраге, молодой человек вспоминал сонный утренний запах коровника, запах теплых, еще не сполоснутых подойников, и в руках – ощущение коровьих сосков, поначалу горделивых и тугих, потом обмякавших, словно несуразная пустая перчатка.

Уже повзрослев, он иногда ездил погостить к двоюродному брату матери, Кларри Ботту, державшему мануфактурную лавку. Под его коленкоровым фартуком обрисовывалось брюшко, похожее на небольшую дыньку, – не чета раздутому брюху отца Стэна, кузнеца Паркера. И сам Кларри Ботт был не чета кузнецу. Его не распирали жизненные силы.

И все же лавочник умудрился родить трех резвых девчонок – Элис, Клару и Лилиан, – и эта троица уже подбирала волосы в пучок на макушке и начала интересоваться Стэном Паркером, когда он стал представлять интерес. Девушки то и дело пекли пышные бисквиты, посылали надушенные письма подружкам, вышивали коврики и дорожки на стол, бренчали на пианино и придумывали смешные каверзы. И вполне естественно, что их дальнего родственника Стэна Паркера, теперь уже плечистого молодого человека, тянуло к этому дому. Ни у кого и в мыслях не было сватать какую-нибудь из барышень Ботт за сына кузнеца, у которого такие заскорузлые руки и хижина где-то в горах. Вот еще, с какой стати! Но барышни Ботт не гнушались сунуть бисквитный пальчик молодому человеку в рот, чтобы испытать, прикусит или не прикусит, и пока они ждали каких-то интимных знаков, вся кровь в них становилась игристой, как та фруктовая шипучка, что они делали дома. Элис, Клара и Лилиан с напряженным любопытством ждали, когда можно будет поставить братца Стэна на место или истерзать, если не окажется повода ставить его на место. Они ждали. И кровь их играла, как фруктовая шипучка.

Молодой человек не намеревался и уж, конечно, не делал попыток целовать своих сестриц. Почему – трудно сказать. Быть может, мешала робость или что-то еще. Иначе он не устоял бы перед их узенькими талиями, их талантом свертывать столовые салфетки и украшать камины самодельными веерами из бумаги. В конце концов он стал мучением для Боттов. В особенности когда в предпоследнее свое посещение он отбил угол у мраморного умывальника в лучшей комнате для гостей. Все тотчас же в один голос заявили, что Стэн Паркер сущий медведь и прямо создан, чтобы делать не то, что надо, и, конечно, чего же еще можно ожидать от сына деревенского кузнеца.

Вечером того дня, когда Стэн Паркер разбил мраморный умывальник, в местном зале состоялся благотворительный бал в пользу церковного фонда. Такая неприятность в столь торжественный день должна была бы сильно расстроить Стэна, но он только отшвырнул ногой в угол мраморный осколок, точно какую-нибудь жестянку или щепку. Душа его была безмятежна, а окно его комнаты заполнили звезды.

Весь вечер на редкость усердная скрипка без конца выпиливала вальсы. Молодой человек в неподобающей случаю одежде сидел и с мрачным видом следил за построениями кадрили, пытаясь найти в них закономерность. Следил без особого любопытства. Золотистые узоры то сливались, то расходились. На девичьих лицах цвели улыбочки. Глубокие глаза молодого человека оберегали его от всех, кто мог на него покуситься. Он ведь был совсем беззащитен. Однако никто не дерзнул.

Немного погодя, когда ему стало казаться, что он начинает постигать фигуры танца, когда он вздохнул и скрестил вытянутые ноги в нагревшейся шерстяной сарже, к нему подошла взмыленная пасторша, которая успела напечь пирогов, переписать уйму программок, накормить детей, сменить пеленки и сколько уже раз за вечер кого-то к кому-то подтолкнуть, и теперь, запыхавшись и отводя лезущие в рот концы волос, принялась осуществлять тонкий, чрезвычайно важный замысел.

Не успел Стэн Паркер подобрать ноги, как пасторша исчезла, оставив вместо себя тоненькую девицу.

Девица, вертя головой, смотрела во все стороны, только не на Стэна. Он это заметил.

– Сядьте, – приказал он, глядя на свои башмаки, ерзавшие по навощенному полу взад-вперед, в знак не то почтительности, не то протеста.

Девица села.

Руки у нее были худенькие.

– Я еще никогда не бывала на балу, – произнесла она.

Пальцы ее, далеко не такие холеные, как у Элис, Клары и Лилиан, теребили голубое платье; оно было явно ей велико и, если говорить правду, одолжено ей миссис Эрби, пасторшей, доставшей его из коробки, где оно пролежало бог знает сколько времени.

И напрасно сегодня явилась, подумал Стэн Паркер.

– Одно скажу – жарко здесь, – ответил он.

– А на улице холодно, – заметила она, смахивая несуществующую пылинку с платья.

– Да ведь столько народу, – сказал он. – Надышали тут.

– Знаете, – заговорила она, – миссис Эрби рассказывала мне про одного водолаза – она в книжке про это читала, – так он выдышал весь воздух из водолазного костюма.

И тут они взглянули друг на друга сквозь волны музыки. Смуглая кожа молодого человека как бы посветлела. Девушка затаила дыханье, почувствовав, что ее черные волосы могут вот-вот рассыпаться.

– Вы танцуете? – спросила она.

– Нет, – ответил Стэн Паркер.

Она готова была сознаться в том же, но внезапно удержалась. Отвага сделала ее хитрее. Она сумела изобразить легкую улыбку.

– Смотреть, как танцуют, даже интереснее, – сказала девушка. Ее не смутила эта неправда. Хватит и того, что он уже заметил ее робкое смятение.

– Как вас зовут? – спросила она.

– Стэн Паркер.

Зал был заполнен и переполнен музыкой, смехом танцующих, и невозможно было расслышать, что он сказал, но она знала – ей задан неизбежный вопрос.

– Меня как? – улыбнулись ее тонкие губы.

Она наклонила голову и быстро написала что-то на листке бумаги карандашиком, который нынче вечером презентовала ей миссис Эрби, чтобы записывать танцы за кавалерами, но кавалеров не нашлось.

Он видел темные веки на ее опущенном лице и тени во впадинках под скулами.

– Вот, – коротко засмеялась она.

– Эми Виктория Фиббенс? – медленно и как бы сомневаясь, прочел он.

– Да, да, – сказала она, – вот так меня зовут. Надо же человеку иметь какое-то имя.

Взгляд Стэна неудержимо притягивали эти опущенные веки, а имя перестало интересовать его, словно ненужный ярлык. Но ее веки этого не заметили.

Теперь Стэн Паркер начал припоминать эту тоненькую девушку.

– Вы из тех Фиббенсов, что живут на Келлис-Корнер?

– Да, – ответила девушка, как бы обдумывая этот вопрос. – Но не совсем. Отец и мать у меня умерли. Я сирота, понимаете? И живу у дяди и тетки, которые и есть те самые Фиббенсы с Келлис-Корнер.

Ее голубому платью не было пощады, как и узенькому, слишком много раз за свою жизнь завязывавшемуся кушаку.

– Вот что, – сказал Стэн Паркер. – Теперь я, кажется, вспомнил.

Это только ухудшило дело.

Потому что вспомнил он лачугу на Келлис-Корнер. Вспомнил ребятишек, играющих под дождем. У Фиббенсов была куча ребят, по улице они ходили гуськом и босыми ногами вздымали пыль либо месили грязь. Он вспомнил эту девочку с голыми ногами, до пол-икры забрызганными грязью. Вспомнил, что однажды она шла в башмаках такая гордая, что, наверное, надела их впервые в жизни, а вереница фиббенсовских ребятишек тянулась следом.

– Что вы вспомнили? – спросила она, стараясь прочесть это на его лице.

Но прочесть ей ничего не удалось. Она видела перед собой просто молодое мужское лицо, и так близко, как ей еще никогда не случалось видеть.

– Что вы помните? – глухо произнес ее рот.

– Вас, – сказал он. – А было ли там что-то еще – не помню.

Какая славная кожа у этого человека, подумала она. Вот взять и потрогать.

– Мало вам одной такой гадости, – засмеялась она, крепко упершись ладонями о края стула и чуть покачиваясь.

– Я тогда работал у Сэма Уорнера, в Наррауане. Иногда по субботам ходил вечером в город.

– Дядя тоже работал у Уорнеров, только недолго.

– Да ну? – сказал Стэн. – Что же он там делал?

– Ох, – вздохнула девушка, – я уж и забыла.

Потому что старик Фиббенс нанялся сгребать коровий навоз и укладывать его в мешки. Это длилось недолго, ибо что касалось работы, то она у дяди Фиббенса всегда бывала недолгой. Он любил лишь одно занятие – лежать под деревом на кровати и издали рассматривать ногти на ногах.

Эми Фиббенс не питала особой любви ни к дяде, ни к тетке. Пока что ни одно человеческое существо не вызывало в ней любви, если не считать почтительной и нерадостной привязанности к пасторше, миссис Эрби, – она ходила помогать ей по хозяйству с шестнадцати лет. Для нее жизнь в пасторском доме мало чем отличалась от житья в лачуге Фиббенсов. Она и здесь утирала носы целой ораве ребятишек. Она так же стояла с ложкой над утренней кастрюлей с овсяной кашей. Но зато доедала остатки пудинга. И ходила в ботинках.

Пожалуй, Эми по-своему любила миссис Эрби. Но ее, Эми, еще не любил никто, кроме вспыльчивой матери, да и та прожила совсем недолго. Худенькая девушка, конечно, надеялась, что в конце концов и к ней что-то такое придет, ведь ко всем же это приходит, но ее надежды были робки и совершенно беспочвенны.

В разгаре музыки она задумалась и примолкла, а молодой человек, повеселев от этих вопросов и ответов, придвинулся к ней немного ближе, и на душе у него было радостно.

Стэн Паркер подумал, что еще никогда его так не влекло ни к одной девушке. Даже к губам той неизвестной женщины, что томилась за оконным стеклом. В долгие промежутки молчания худенькая девушка, сидящая рядом, становилась все ближе. Подрыгивающая музыка отступила куда-то вдаль и вместе с ней голоса танцующих, уверенных в своей красоте и ловкости. Но лицо девушки, с которого слетело все напускное, стало вовсе неуверенным, Стэн Паркер узнал эту девушку, как узнают со щемящей радостью вещи, такие привычные, что их даже не замечаешь, – жестяную кружку, например, на своем столе среди несметенных крошек. Нет ничего желаннее, чем эта радостная простота.

– Мне пора идти, – сказала Эми Фиббенс, подымаясь со стула в своем неловком платье.

– С чего это Стэн, которому кто-то заляпал кремом рукав, целый вечер сидит с девчонкой Фиббенсов? – спросила Клара у Лилиан.

– Еще не так поздно, – сказал Стэн.

– Нет, пора, – вздохнула девушка. – С меня хватит.

И она была права, он знал это. У него самого ломило лицо. Он только и ждал, когда она это скажет.

– Но я не хочу, чтобы вы из-за меня уходили, – сказала она с известной долей благоприобретенного такта.

Он пошел из зала следом за ней, прикрывая спиной ее бегство от наблюдающих глаз.

Звуки их шагов, если не голоса, сливались на пустых улицах замершего городка. Над темными пивнушками свисали железные кружева, тянуло густым запахом пролитого пива. Из окон вырывались сны. А коты переходили все границы приличия.

– Интересно, будет еще стоять этот город через тысячу лет? – зевнув, сказала Эми Фиббенс.

Стэн лениво попытался нашарить какую-нибудь мысль, но у него не вышло. Он не понимал, к чему это она. В постоянстве всего сущего он не сомневался.

– А не будет, я горевать не стану, – вздохнула девушка.

Туфли ей жали, а колеи на окраине городка стали глубже.

– А я бы не прочь прожить тысячу лет, – внезапно сказал он. – Ведь все случалось бы прямо на глазах. Всякие исторические события. Можно видеть, как деревья превращаются в каменный уголь. И потом ископаемые – интересно будет вспомнить, какие они были, когда разгуливали живьем.

Прежде он никогда не пускался в такие рассуждения.

– Может, слишком много чего произошло бы, – ответила девушка. – Может, попадутся такие ископаемые, что вам и вспоминать не захочется.

Сейчас они были на самой окраине города. Спотыкаясь, они шли мимо сбившихся в кучу коров. Пахло овцами и стоячей водой, высыхающей в грязной яме. И вот желтый прямоугольник фиббенсовской двери и желтые соломины света, падавшего в темноту из щелей в дощатых стенах.

– Ну, – сказала она, – здесь я скидываю туфли.

– Понятно, – сказал он.

Кажется, несмотря на все, она еще и озорная, удивился Стэн. Такая тощенькая и смышленая.

Стены нисколько не заглушали хныканье проснувшегося ребенка.

– Э-ми-и-и!

– Да, тетя, – откликнулась девушка.

Тень миссис Фиббенс, повернувшейся на шаткой кровати, разбухла и приняла другие очертания. В животе у нее бунтовал седьмой ребенок.

– Ну что ж, – сказала Эми, – мы хоть поговорили. Об очень многом.

И это была правда. Они говорили почти обо всем, потому что бывают случаи, когда даже случайные слова наполняются особым смыслом и раскрывают целые миры.

Так же, как тьма раскрыла белое лицо под запыленным деревом.

– А вы еще когда-нибудь сюда приедете? – спросила девушка.

– В будущую субботу, – не задумываясь, сказал обычно медлительный Стэн.

И опять удивился, на этот раз самому себе.

Под грустным деревом – одна листва, почти без коры, – рядом с неясным девичьим лицом – почти без черт, один тоскливый зов, – в зыбких запахах коровьего дыханья и байковой овечьей жвачки он понял, что намерение его твердо.

– О, – произнесла она. – Ну, в таком случае…

– Э-ми-и-и! – крикнула тетка Фиббенс, и страшная тень на кровати заколыхалась. – Хватит балабонить. Ступай домой!

– Сейчас, тетя, – сказала девушка.

– Тут подыхаешь, – пожаловалась тень, – и никому, кроме мух, до меня и дела нет. Лежу одна-одинешенька. Только чаю глотнула, а больше ни до чего дотянуться не могу.

Некоторые в этом городке утверждали, что миссис Фиббенс сущая ведьма.

Глава третья

Стэну Паркеру даже не пришлось решаться на брак с Эми Фиббенс, если решать – это значит обдумывать все «за» и «против»; просто он сразу понял, что она станет его женой, и поскольку не было никаких причин откладывать бракосочетание, оно очень скоро состоялось в маленькой церквушке города Юраги, немного скособоченной, ибо строилась она скорее усердными, чем умелыми руками на изрытом колдобинами клочке земли.

Кларри Ботт явился в церковь по той причине, что, как он объяснил своей заупрямившейся супруге и возмущенным дочерям, умершая, или, приличней сказать, усопшая мать этого малого все же приходилась ему родственницей. Приплелся и дядя Фиббенс в сапогах, с кучей ребят, но без тетки, которая уже кормила грудью своего седьмого. Только миссис Эрби от души наслаждалась церемонией. Пасторша радовалась всякой свадьбе, особенно если знала невесту. Она подарила Эми Фиббенс библию, почти новую кофточку (чуть подпаленную утюгом у талии) и маленькую серебряную терку для мускатного ореха, которую в свое время кто-то подарил ей на свадьбу; с тех пор она так и не смогла придумать, что с ней делать. Перед Эми Паркер, вертевшей в пальцах серебряную терочку, встала та же проблема, но она еще никогда в жизни не видела таких прекрасных вещей и горячо поблагодарила миссис Эрби.

Был ясный, но прохладный день, когда Эми Паркер сошла по ступенькам кособокой церкви, чтобы погрузить свои пожитки, сесть в повозку мужа и покинуть Юрагу навсегда. Терка для мускатного ореха лежала у нее в кармане, подпалина на кофточке скрылась под жакеткой, а в руках Эми держала библию и нитяные перчатки.

– Прощай, Эми, – торжественно возгласил дядя Фиббенс.

От ветра у него слезились глаза и веки сильно покраснели.

Ребятишки цеплялись за Эми.

– Прощайте, дядя, – спокойно сказала она. – Прощайте, малыши! – И наугад кого-то из них шлепнула по заднюшке.

Она была совершенно спокойна.

Тем временем лавочник, подаривший несколько ярдов коленкора, втолковывал новобрачному, как он должен жить, а молодой человек, понимая, что мистер Ботт за свою щедрость вправе требовать внимания, только моргал глазами и кивал головой с совершенно не свойственным ему смирением. Его лицо даже осунулось за это утро.

– В конце концов все дело в почитании, – говорил лавочник, теребя усы. – Надо друг друга почитать, вот что главное.

И все время, пока лавочник старался воспарить на крыльях мудрости, молодой человек, как мальчишка, стоял перед ним и молча кивал.

Наконец, когда ребятишки бросили в них горсточки риса, а миссис Эрби, встав на цыпочки, помахала рукой, промокнула глаза платочком, отвела лезущие в рот пряди волос и заулыбалась, и опять замахала рукой, и повозка отъехала от неуклюжей церкви под темные корявые деревья, царапавшие шляпы игольчатыми ветками, тогда Паркеры – отныне эти двое стали Паркерами – поняли, что все кончилось или же – все началось.

Повозка покатилась по колеям городской окраины. Веселая лошаденка встряхивала челкой. И плыли реденькие облака.

– Ну вот, – ласково усмехнулся мужчина. – Дорога будет долгая. Ты уж не сетуй.

– Что толку сетовать, она короче не станет. – Девушка, придерживая шляпу, лениво улыбнулась в пространство.

Их еще чужие друг другу тела тряслись в такт повозке. Но что-то изменилось с той мучительной доли секунды в церкви, когда пришлось вслух подтвердить свое согласие. Теперь они, такие разные, были соединены в одно целое и могли без напряженности смотреть друг другу в глаза.

И только когда город Юрага проскочил мимо и остался позади, Эми Паркер стала глядеть по сторонам. То, что произошло сейчас в ее жизни, важное или обыденное, нисколько не заботило людей. В этом городе она ни для кого не была своей. Толстуха тетка даже не всплакнула, да Эми и не ждала этого от нее. Она и сама ни по ком еще не плакала. Но сейчас, сопротивляясь властному бегу колес, она вдруг загрустила. Как будто стремившая ее куда-то повозка и уходящий назад ландшафт требовали от нее признания в любви. Вынуждали сознаться в нежности, которую она до сих пор так старалась в себе подавить.

Тряслась повозка. Дорога тянула за душу. И Эми Паркер, уже охваченная тоской расставания, медленно отрывалась от этих мест, где она прожила всю свою сознательную жизнь. Она увидела скелет коровы, винебловской Бидди с короткими сосками, издохшей от молочной лихорадки; она еще помнила, как в ней копошились черви. Ох, вот теперь у Эми сжалось сердце. Она наплывала на нее, эта долина, с которой зима и кролики то тут, то там содрали зеленый ворс. Никогда еще так не сверкала эта пятнистая земля, даже под росами ее детства. Но все то, что сияло ей и прежде и сейчас, вид этого городка, разноцветные домики под цветущими деревьями, тележки с начищенными жестяными бидонами, в которых фермеры возят молоко, глазеющая ребятня, утки, плещущиеся в лужах, голубые дымки утренних очагов, и пестрые, словно лакированные, сороки, и фермерские жены в двуколках, спешившие в город и пыхтящие в своих корсетах и рыжих лисьих горжетках, – все это сейчас исчезнет навсегда за поворотом дороги.

Придерживая шляпу от ветра, Эми Паркер обернулась, чтобы взглянуть в последний раз. На земле валялся лист железа, который буря однажды сорвала с крыши Фиббенсов, и они часто поговаривали о том, что надо бы положить его на место. Ах, боже, значит, ничего этого ей не удержать. И она вдруг захлебнулась слезами.

Он какими-то клохчущими звуками начал погонять лошадь и хлестнул ее кнутом по косматому хребту.

– Стало быть, ты жалеешь, – сказал он и продвинул свободную руку дальше по спинке сидения, чтобы не коснуться ее плеча.

– Мне в Юраге нечего терять, – сказала она. – Только я и знала, что оплеухи да ругань.

И все же она еще раз всхлипнула и высморкалась. Она вспомнила, как однажды грызла леденцы под мостом, над головой у нее гремели по доскам колеса, а в светлом проеме мелькали предвечерние ласточки и скашивали полосу солнца острыми косами своих крыльев. Она не могла убежать от детства. Даже от носового платка исходил его грустный мятно-леденцовый запах.

И он сидел рядом с нею молча. Бывают такие печали, которые разделить невозможно. Но он понимал, что, хотя ее тело мученически противится движению увозящей ее повозки, на самом деле она ни о чем не жалеет. Просто ей нужно что-то в себе преодолеть. И он был спокоен.

Ехали долго. Вскоре сквозь заросли кустарника потянулась песчаная дорога, и ей не было конца. Повозка кренилась, хрустел песок, лошаденка густо и энергично всхрапывала и, вызывающе фыркая, струила здоровое дыхание из розовых ноздрей. Молодой человек хотел бы сказать своей жене – мы подъезжаем к тому-то и тому-то или – проехали столько-то миль от такого-то места. Но он не мог. Пространство было нерушимо.

Ну, отревелась, сказала себе Эми, теперь можно сидеть так хоть всю жизнь.

И она сидела, не отрывая глаз от дороги. Ее не мучили тревоги, чего порою втайне опасался ее муж. Не мучили потому, что в полном неведении жизни, такой, как она есть, и при полной нищете той жизни, какой она жила, девушка совсем не представляла себе, что ее ждет, разве только, что ей придется вечно сидеть в этой повозке, вытянувшись в струнку. Быть может, эти нескончаемые камни, и солнце, и монотонный песчаного цвета ветер – это и есть жизнь? Непривычно принаряженная к свадьбе, очутившаяся в незнакомых, лишенных всяких примет местах, она могла поверить чему угодно.

Но однажды у дороги им попался пень с прибитой сверху жестяной банкой, а в банке был камень и дохлая ящерица.

А другой раз под колесами захлюпала бурая вода, и Эми почувствовала свежесть прохладных брызг на разгоряченной коже.

– Это, – сказал он, – Долгий ручей.

Она запомнит, уважительно подумала девушка; все, что скажет ей муж, она запомнит.

Теперь повозка катилась поживее. Ветер сдувал пот с лошадиной спины прямо им в лицо. Неистово клубились запахи взмокшей кожаной сбруи и раздавленных листьев, которые ветер сдирал с деревьев в лесу. Летело все – ветки и листья, мужчина и женщина, лошадиная грива и кожаные полоски вожжей, – и стремительно несся ландшафт. Но быстрее всего несся ветер. Ветер, который отнимал все, что приносил с собою.

– В этих местах всегда так дует? – засмеялась она.

Стэн только шевельнул губами. На такие вопросы не отвечают. Кроме того, он сознавал и принимал как должное всемогущество пространства.

Но она не могла с этим смириться и, наверно, никогда не сможет. Она начинала ненавидеть и ветер, и пространство, и дорогу, потому что во всем этом терялось ее собственное значение.

А тут еще ветер ухватил ветку, отломил сучок, черный, сухой и корявый, и швырнул так, что сучок оцарапал щеку девушки, стукнул и на мгновение испугал лошадь и, сделав свое дело, уже ненужный, рассыпался в труху где-то позади.

– Ох! – горячо выдохнула девушка не столько от боли, сколько от злого испуга, и руки ее прижались к щеке, а тело мужчины напряглось, сдерживая силу лошади.

Когда они наконец перевели дыхание, мужчина разглядел царапину на щеке жены, на щеке той худенькой девушки, в которой он на приходском балу узнал девчонку Фиббенсов и которая, кажется, стала его женой. И его охватило благодарное чувство.

О боже, задохнулась она, ощущая близость его твердого тела.

Кожей своей они чувствовали благодарность друг к другу и непривычную нежность.

До сих пор они почти не целовались.

Он смотрел на впадинку под ее скулой, на ее шею, с готовностью подставлявшую себя его взгляду.

Она смотрела на его рот, на полноватые, приоткрытые и обветренные губы и на белые зубы с пятнышком крови от ее царапины.

Они смотрели друг на друга, переживая первое мгновение, когда их души слились в одну жизнь. Потом спокойно сели прямо, как прежде, и двинулись дальше.

В этот первый день больше ничто не нарушало однообразие впечатлений, бесконечность дороги, неумолимость зарослей кустарника, и, наконец, когда стало вечереть и на лица их лег сероватый отсвет, они подъехали к поляне, которую расчистил Стэн Паркер, чтобы устроить себе жилье.

Теперь уже был отчетливо виден скромный результат его трудов. В прохладную тишину ворвался враждебно-тоскливый лай собаки.

– Вот, приехали, – сказал молодой человек, словно с объяснениями надлежало покончить как можно спокойнее и быстрее.

– А, – произнесла она сдержанно, – это дом, что ты построил.

О господи, он же не лучше, чем фиббенсовский, подумала она, а тишину хоть ножом режь.

– Да, – буркнул он, спрыгивая с козел. – Он не из фиалок, как видишь.

Это она видела, но понимала необходимость хоть что-то сказать.

– Как-то раз я видела дом, – по чистому вдохновению заговорила она ровным, мечтательным голосом, – перед ним был куст белых роз, и я всегда думала, если у меня будет свой дом, я посажу белые розы. Хозяйка сказала – это табачная роза.

– Ну, – засмеялся он, – дом у тебя теперь есть.

– Да, – ответила она, сходя с повозки.

Но легче ей не стало, и потому она коснулась его руки. Откуда-то взялся пес, обнюхивающий подол ее юбки, и она неуверенно поглядела вниз. Ребра пса ходили ходуном.

– Как его зовут? – спросила она.

Он ответил, что никак.

– Нельзя же совсем без клички, – сказала она.

Эта пусть даже ничтожная убежденность сразу придала ей силы, и она принялась стаскивать с повозки узлы и размещать в доме пожитки так, словно это для нее самое привычное дело. По дому она ходила с осторожностью. Ей как будто не хотелось совать свой нос в то, что уже было здесь до нее. И в самом деле, почти все время она так старательно смотрела прямо перед собой, что многого в доме мужа не видела вовсе.

Но она и так знала, что тут есть. И позже она все это как следует разглядит.

– Вот вода, – сказал он, войдя и поставив ведро у порога.

Эми Паркер сновала взад и вперед по дому, который постепенно становился для нее своим. Она слышала стук топора. Она высунулась по плечи из окна, под которым решила посадить белую розу, – тут, на пологом откосе, земля еще ершилась зубчатыми пнями от поваленных деревьев.

– Где мука? – крикнула она. – И соли я не вижу.

– Сейчас приду, – откликнулся он, выбирая поленья из кучи дров.

Стоял тот предвечерний час, когда обессиленное небо побелело, как валявшиеся на земле щепки. Поляна была пуста и просторна. Мужчина и женщина, занятые важными делами, были видны как на ладони. Дела их, несомненно, были важные – до сих пор человек жил один, а теперь их стало двое. И каждый стал богаче. Их пути скрещивались и расходились, шли рядом и переплетались. Голоса их долетали друг до друга через бездны. И таинство новой жизни вторглось в таинство тишины.

– Мне здесь понравится, – улыбнулась она крошкам на столе, когда они поужинали пресной лепешкой из наскоро замешенного теста и остатками прогорклой солонины.

Он вскинул на нее глаза. Слишком сильна была его внутренняя убежденность в своем решении, оттого ему и в голову не приходило, что ей здесь может не понравиться. Так же как не приходило в голову, что все задуманное может и не сбыться. Та роза, что они решили посадить, уже пышно расцветала под окном немудреного домишки, и ее лепестки осыпались на пол, наполняя комнату запахом растертого табака.

Еще в мальчишеские годы лицо у него было убежденное. Некоторые говорили – каменное. И если он не отличался чрезмерной замкнутостью, то и раскрывался с трудом. В нем были заложены и способность к мышлению, и поэтический дар, но все это таилось под спудом, да так, что почти и не докопаться. Он часто метался во сне, и сновидения тревожили его лицо, но он никогда не рассказывал, что ему виделось.

И сейчас, вместо того, чтобы говорить какие-то нежные слова, которые были ему неподвластны, Стэн протянул руку над остатками жалкого ужина и взял ее пальцы в свои. Рука была ему подвластна, она могла выразить замурованную в нем поэму, для которой не существовало иной возможности вырваться на волю. Его рука знала камень и железо и чувствовала малейшее колебание дерева. Она, однако, немного дрожала, познавая язык плоти. А ночь тем временем превращалась в поэму лунного света. Луна, уже неполная, с выщербленным краем, будто криво вырезанная из белой бумаги, преобразила утлый домишко в вековечную твердыню. Стены его под светом бумажной луны казались неприступными, но сама луна была все так же бесстрастна.

Худенькая девушка, сняв одежду, поставив рядышком башмаки и свернув в комок нитяные перчатки, которые так и не надела, а только держала в руках, набиралась отваги у луны. Кровать, выглядевшая при лунном свете огромной, немало повидала на своем веку и приспособилась к человеческим нравам. Девушка только на мгновенье почувствовала страх и легко отогнала его.

В лунном свете плоть героична.

Мужчина взял тело женщины и научил его бесстрашию. Губы женщины, прильнувшие к векам мужчины, безмолвно признавались в чем-то самом сокровенном. Мужчина обрушил на тело женщины и свою порой пугающую силу, и свой эгоизм. Наконец, женщина ощутила беспомощность мужчины. Она почувствовала дрожь неуверенности в его бедрах после того, как ощутила его любовь и силу. И уже не могла исторгнуть из себя ту любовь, которой теперь наконец-то могла бы ответить ему, любовь всепоглощающую, как сон или смерть.

Потом, когда стало холодать и бумажная луна, уже чуть изодранная ветвями, опустилась в гущу деревьев, женщина забралась под одеяло рядом со спящим мужчиной, который стал ее мужем. Она обхватила пальцами железную перекладину изголовья и уснула.

Глава четвертая

Так началась и продолжалась жизнь на вырубленной поляне, где поселились Паркеры. Поляна все дальше и дальше вторгалась в лес, и пни поваленных деревьев постепенно исчезали, превращались в дым и золу или сгнивали, как старческие зубы. Остались только два-три пня, узловатые громадины, с которыми неизвестно было что делать; иногда на них присаживалась женщина погреться на солнышке, полущить горох или просушить мокрые, скользящие волосы.

Рыжий пес иногда садился поблизости и смотрел на женщину, но не так упорно, как на мужчину. Когда она подзывала его к себе, глаза у него становились пустыми и невидящими. Он признавал только мужчину. Потому-то она так и не дала ему обещанной клички. Он остался «Твоей Собакой». Пес надменно бродил между пней и поросших травою кочек и надменно задирал ногу. Однажды он погубил маленькую фуксию, которую женщина посадила в тени возле дома, и, выйдя из себя, она швырнула в него деревянистой морковкой, но промахнулась. Он не обращал на нее никакого внимания, даже в веселые минуты, когда, высунув язык, он улыбался всей своей мордой. Но улыбался он не женщине. Ее он даже не замечал. Он в это время лизал у себя промеж ног или, подняв нос, глядел в пространство.

И всегда где-то поблизости от него работал мужчина. Топором, косой или молотком. Или стоял на коленях, уминая землю вокруг рассады, выращенной под мокрыми мешками. На другое утро из земли торчали листики капусты – те, которые за ночь не успели сгрызть кролики. В первые годы рано утром женщина видела эти капустные листики отчетливее, чем все, что было вокруг, – только они не расплывались в мягком свете утренних зорь.

Рассада вскоре превращалась в длинные ряды жилистых листьев, оттаивающих после ночных заморозков. Средь запаха нагревающейся земли их синеватая и фиолетовая плоть струилась вместе с текучим серебром воды и алмазным сверканьем утреннего света. Но всегда оставалась упругой. Позже, в жестком свете дня обозначались стойкие, мускулистые шарики, потом они становились крупными флегматичными кочанами в обрамлении поникших листьев, и в разгаре дня над ними стоял резкий животный запах капусты.

Когда после ночного морозца вставало солнце и в жилах успокаивалась взбудораженная кровь, женщина подходила и останавливалась возле мужа, и тот показывал ей, как надо рыхлить землю в междурядьях.

– Не так, – говорил он, – потому что ты присыпаешь землей сорняки. А вот так.

Вряд ли было нужно ее учить. Или ей – слушать. И вряд ли он этого не понимал, но ему хотелось удержать ее рядом. Земля после заморозков была мягкая и обессиленная. После безумных ошеломительных минут, после жадных объятий и хриплых вскриков хорошо побыть вместе в ласковом покое. Даже почти не разговаривая и не слушая. Он ощущал ее тепло. На ней была старая соломенная шляпа с широкими полями, разлохматившаяся там, где прохудилось плетение, и под этой шляпой ее лицо казалось совсем маленьким и бледным. Но тело ее слегка округлилось. Она уже не дергалась всем корпусом при поворотах и уже не казалось, что она вот-вот переломится в талии. Плоть ее становилась осмысленной и влекущей.

– Не так. А вот так, – произнес он.

Она проходила между грядок с капустой, и сейчас он учил ее не рыхлить землю, а нести и изгибать свое тело. Она шла мелкими шажками между холмиков земли, которую он накидал для будущих грядок, но поле его зрения заполняло только колыханье ее тела. Мотыжа оттаивающую землю, он не часто вскидывал глаза, но против воли видел перед собой только очертания ее фигуры.

Его тоже учили. Она в нем отпечаталась накрепко.

Иногда она, откусив большой кусок хлеба, отрывала взгляд от тарелки и с набитым ртом говорила что-то неразборчивое. Он слушал, а потом, оставшись один, вспоминал этот голос. Ее слишком жадный голос. Потому что она и вправду была жадной, жадной до хлеба и до его однажды открытой для себя любви.

Всем своим существом она поглощала его любовь и злилась на заговоры, которые устраивала жизнь, чтобы отнять у нее эту пищу, не дав насытиться. Через окно она вглядывалась в темноту, слышала звяканье металла, хлест кожаного кнута, видела на фоне звезд темные, размытые очертания повозки с грудой капусты.

– Я налила воды в бурдюк, – кричала она.

Мужчина бился над тугими пряжками подпруги, и холодная кожа не поддавалась его рукам. И он все топтался и топтался вокруг лошади и повозки, готовясь к путешествию с капустой.

– А под бутерброды я положила кусок пирога, – говорила она вдогонку.

Только, чтобы что-то сказать.

Потому что у нее зябли плечи и без него было зябко в постели, и уже еле слышалось последнее цоканье копыт по камням, и музыка скрипучей повозки затихала вдали. И невозможно вернуть его теплое тело в покинутую постель.

Иногда после рынка он оставался в городке на целые сутки, если у него были там дела или требовалось что-то купить.

И тогда покинутая женщина снова становилась худенькой девушкой. Так много значившая в ее замужней жизни мебель выглядела в пустом доме простой древесиной. Ее нехитрые детские развлечения оказались совсем жалкими на этой поляне среди леса. Она слонялась вокруг дома, выводила узоры на рассыпанном сахарном песке или, наклонясь к самой земле в недальнем подлеске, подолгу, в упор смотрела на муравья.

Порой она бормотала слова, с которыми ее учили обращаться к богу.

Она просила печального, бледного Христа о каком-нибудь знаке свыше. На исцарапанное красное дерево стола, который ее муж купил на аукционе, она клала библию, свадебный подарок пасторши. Она уважительно перелистывала страницы. Вслух или про себя читала слова. И ждала, что религия согреет ее душу, наполнит и поддержит. Но чтобы этого достичь, наверно, нужно делать еще что-то, чему ее не учили, и так как ей это было не дано, она вставала, охваченная жаждой деятельности, как будто тайна могла ей открыться в ритуале домашних дел или просто в бесцельной ходьбе по дому. И смутно надеялась, что божья благодать, как гипсовый голубок, внезапно упадет ей в руки.

Но она так и не дождалась божьей благодати, про которую ей вещали среди цветных стекол. Оставаясь в одиночестве, она была одинокой. Или же в небе сверкала молния, предупреждавшая ее о бренности всего живого. Печальный Христос превращался в бородатого старика, который, надув щеки, плевал смертью. А милостью божьей был стук колес под вечер базарного дня. А любовью господней был долгий поцелуй в губы. Она была насыщена любовью господней и принимала ее как должное, пока, лишившись ее, не вспоминала о боге. Такой она была нестойкой.

Женщина Эми Фиббенс растворилась в мужчине Стэне Паркере, за которого она вышла замуж. А мужчина – мужчина поглотил женщину. В этом была разница.

Стэн Паркер, в костюме из жесткой ткани, который он надевал, когда ехал в город, даже не догадывался, что сил ему прибавляет каннибальство. Он поглощал эту пищу, и теперь, когда ему случалось быть на людях, тело ему не мешало, хотя прежде он всегда стеснялся своей неуклюжести. И слова теперь не застревали у него на языке. Он по-прежнему был медлителен, но теперь эта медлительность претворилась в достоинство и тем и осталась.

В городке, где люди заключали сделки, закупали муку и сахар, напивались, бахвалились и блевали под балконами баров, Стэн Паркер скоро стал пользоваться известностью. Он не старался выделиться, но когда нужно, охотно высказывал или выслушивал мнения. Многие знали его в лицо. Когда он получал сдачу, на его руки со струпьями на костяшках пальцев смотрели с уважением.

Иногда он стоял в баре, в окружении людей, под влажной пеленой пивных паров и слушал хмельные небылицы. Подвыпившие мужчины, задубелые и усатые, благодушные и толстогубые, наивные и туповатые, бахвалились, не зная удержу. Их коровы давали столько молока – хоть залейся. Таких окороков, бекона и мяса никому другому от своих свиней не видать. Эти люди с закаленными засухой, наводнениями и пожарами геройскими мускулами совершали неслыханные подвиги. Они вылавливали огромных рыбин и убивали змей. Они подымали на себе волов и сваливали в кучу. Они откусывали уши у разъяренных лошадей. Они съедали и выпивали, теряли и наживались больше всех прочих. Их голоса вразнобой вели бесконечные рассказы о невероятных деяниях в сумрачной, коловоротной, волглой, пустословной атмосфере всех пивных на свете. Это была атмосфера безудержного вранья. Это была атмосфера развилистого дыма, который тянулся вверх и блуждал, и разрывался, и опять тянулся вверх, колебался и таял. Если дым начинался с огня, то огонь терялся где-то в цветистых разводах хвастовства.

Стэн Паркер нередко слушал в пивных такие рассказы, но не испытывал никакой потребности хвалиться своей жизнью. Какая она есть, такая и есть. И когда за ним раскачивались створки двери, кое-кто из оставшихся недоумевал – с чего вдруг их так расположило к себе его лицо, когда он бирюк, этот малый. А Стэн Паркер тем временем шагал под кружевными балконами, и дождавшийся его пес трусил следом.

Жизнь рыночного городка Бенгели не убедила Стэна Паркера, несмотря на такие солидные доказательства, как красное здание суда и желтая тюрьма. Он ехал по прямым улицам, где мужчины старались в чем-то себя убедить, и мимо каменных домов, где под перечными деревьями секретничали девушки, потягивая малиновый морс. Временами он фыркал носом, словно сгоняя мух. Повозка вызывающе скрипела по окраинным улочкам. Он сидел как истукан, готовый скорее лечь костьми, чем поверить в преимущество города.

И улыбался про себя, думая о своей потаенной жизни и о самом важном в ней и самом душевном – о своей жене.

Однажды, вторгаясь в его внутреннее уединение, на середину дороги выбежала старуха в мятом чепце и спросила:

– Скажи, сынок, где живет Делани? Не то на Смит-стрит, не то на Брод-стрит, забыла я на какой, память у меня уж не та стала. Он подрядчик, дома строит, большой человек, недавно сюда переехал. Его дочка замужем за сестриным сынком.

Молодой человек, знавший Делани, хоть и только по виду, хмуро сказал:

– Я нездешний, матушка, – и сделал непроницаемое лицо. Она застигла его врасплох. Ему стало стыдно своих слишком откровенных мыслей.

– А, – разочарованно скривила она рот над щетинкой бороды. – Я думала, ты знаешь Делани. Такой видный из себя мужчина.

Но молодой человек покачал головой. Он все еще был смущен. Немного погодя он уже корил себя и с беспокойством думал, что станется со старухой, но с мыслями о самом тайном не расставался, ведь в конце концов они-то и были для него источником силы.

В отрадной тишине, в ласковом шелесте деревьев, в запахе горячей кожаной упряжи молодой человек ехал домой после рыночных дней. Дали вливались в его душу. И душа начинала раскрываться. На память приходило множество простых и удивительных вещей – мать счесывает гребенкой волосы из головной щетки, воины на зубчатых стенах Элсинора, дыханье пегой коровы на рассвете, рты, мусолившие слова молитв, которые не проникали внутрь. Все богатства памяти раскрывались ему в такие утра.

Его воспитывали в уважении к религии, но он пока еще не нуждался в боге. Он в своем топорщившемся костюме не признавал скрытой могущественности молитв. Он был еще силен. Он любил огромное гладкоствольное дерево возле своего дома, которое пощадил его топор. Он любил. Любил жену, показавшуюся из-за их хибарки, в руке у нее было ведро, на голове широкая шляпа с соломенными спицами, как у колеса, а под шляпой худенькое ее лицо. Он любил, и любил сильно, но и сила и любовь все еще были материальными.

– Ну, – сказал он, пряча свою любовь, – как тут дела? Приходил кто-нибудь?

– Да никто, – ответила она, застенчиво глядя на него из-под полей своей шляпы и не зная, должна ли она первая подать какой-то знак. – А чего ты ждал? – спросила она. – Паровоз, что ли?

Ее голос слишком резко ворвался в прохладную тишину. Она стояла, поскрипывая ручкой ведра, но этот звук не вспугивал тишину. И ей стало совестно за свой голос.

Ей было совестно, что она неспособна сказать то, что следовало бы. Весь день она слышала коровий бубенчик, смеющийся голос птицы, присутствие своего молчаливого дома. И мысли у нее в голове щебетали так громко, а сейчас куда-то разбежались.

А молодой человек, ее муж, уже спрыгнул с повозки, тяжело топнув о землю. Чуть узковатый пиджак сморщился у него на спине.

– Пиджак-то тесноватый, – сказала она, дотронувшись до его спины.

– Ну что ж теперь делать.

Но он поцеловал ее в губы, и тотчас же выяснилось, что это и было то, к чему он стремился, а все остальное – слова, упряжь, извилистый путь повозки меж серых пней, даже морщивший на спине пиджак, – все было лишь сложным птичьим ритуалом.

И она ушла от этого самого главного мгновения, еще чувствуя во рту дыхание мужа. Она пошла к желтой корове, которая стояла в ожидании бог весть сколько времени, к ее терпеливому брюху, к голубоватому языку, заполнявшему ее пасть. К старой корове, которую она про себя звала Джулией, в память о былой привязанности к пасторше. А в предвечернем свете ласковая корова была еще ласковее, она повернула глаза в ту сторону, откуда шла женщина, и приветствовала ее пахучим парным дыханием. Женщина любила, когда ее корова в оранжевом закатном свете становилась медной. Мир вокруг был распахнут. Умиротворенность струилась в ее ведро. Пальцы, только что как бы случайно тронувшие спину мужа, сейчас словно продлили эти любовные касания. Все, до чего дотрагивались ее руки, имело ясный смысл. Она прислонилась головой к коровьему животу, прислушиваясь к звукам умиротворенности.

Однажды в такой же вечерний час забрел прохожий, которого они надолго запомнили, потому что он был первым. Он свернул с тропы к высохшему дереву, где она доила желтую корову. Мерные звуки молочных струек заглушали его шаги. Наконец женщина подняла голову. Перед ней стоял человек, носатый, с мешком через плечо.

Он идет в Уллуну, объяснил прохожий, это довольно далеко, там, где большая река течет.

– Вы были в Уллуне? – спросил прохожий.

– Нет, – сказала она. – Никогда не бывала в таких дальних краях.

Даже трудно себе представить, как это далеко. Она приросла к этой земле, где она сидела с ведром между колен, а где-то там текла большая река.

– Я жила только в Юраге, да вот здесь, – сказала она. – Ну еще раза два бывала в Бенгели.

– А я где только не побывал, – сказал пришелец.

Мало проку от этого было его обсыпанному перхотью пиджаку, но лицо, должно быть, много чего повидало, и все было просмаковано этим мясистым носом.

– А дикарей вы видели? – спросила она, выжимая струйки молока прямо в тихий вечер.

– Господи, – засмеялся он, – больше чем достаточно. В самых неожиданных местах они наскакивают на вас и перьями трясут.

Значит, он из образованных.

– Одна знакомая дама, – сказала она чуть тоскливо, – рассказывала, будто есть такие дикари, что ныряют на дно моря и приносят в зубах разные разности.

В ее глазах появился голодный блеск оттого, что чем-то она обделена, что никогда еще не ходила, и, наверно, не будет ходить, по дну моря, и так вот и сидеть ей у коровьего бока и с ломотой в руках ловить ускользающие соски.

– Вы литературой интересуетесь? – спросил прохожий, тоже блеснув глазами.

– Чем? – переспросила она.

– Ну, иначе говоря, вы из таких женщин, что любят чтение?

– Я прочла четыре книжки, – сказала она. – А когда жила в Юраге – читала газету.

– Поглядите-ка, – сказал прохожий, запуская в мешок руку по плечо. – Тут у меня книги.

Действительно, в тяжелом мешке у него лежала целая стопка глянцевых библий.

– С картинками, – сказал он. – Двадцать семь цветных гравюр. Смотрите, – продолжал он, – вот Самсон разрушает капище филистимлян, а вот Иов рассматривает свои язвы. Может, хозяин купит вам в подарок такую библию. Для молодой дамы, которая любит читать, – это лучший подарок.

– У нас есть библия, – сказала она.

– Но не с картинками.

– Да, – ответила она, – только мне нужно и картошку чистить, и поштопать, и корова вот, и щепок наколоть, когда его нет дома, а иной раз когда после дождя сорняки полезут, то и за мотыгу взяться. Когда ж мне картинки рассматривать, даже если они в библии?

Прохожий потер нос.

– Вы практичная женщина, – произнес он.

Она отпихнула старый ящик, на который всегда садилась доить корову.

– Не знаю, какая я, – сказала она. – Я почти что и не училась.

– А вот это видели когда-нибудь? – спросил он.

Из кармана он вытащил пузатую бутылку. «Магнетическая вода Томпсона» – гласила наклейка. «С ручательством прекращает всякие боли. Безопасное и надежное средство. (Без обмана!)».

– Это тоже в своем роде стоящее приобретение.

– А, – воскликнула она, – вот и мой муж.

И пошла по загону с подойником, в котором плескалось белое молоко. Она обрадовалась возможности избавиться от этого человека, ибо начала сознавать свою житейскую неопытность.

– Кто этот тип? – спросил муж.

– Прохожий, идет в Уллуну, а в мешке у него полно библий и какая-то чудная вода в бутылке.

– Уллуна – это далеко, – произнес молодой человек, а пришелец в сумеречном свете укладывал свои библии, снова заворачивая их в мятую бумагу.

На поляне, где не так давно стоял лес, быстро иссякал последний свет. Дом казался совсем хрупким и ненадежным. В своем собственном жилье они сами казались пришельцами. Пока не засветится лампа, они не почувствуют себя дома.

– Лучше покорми его. Есть чем? – спросил Стэн Паркер.

– Да наверно, найдется, – ответила она.

– А ночевать он может на воле, – сказал муж. – Либо на веранде постелить несколько мешков.

– Ну, там видно будет, – проговорила она, – я еще сама не знаю.

Она вдруг исполнилась сердитым сознанием своей значительности. От возбуждения она еще больше разгорячилась. И даже похорошела. Она хлопотала, принимая первого своего гостя, и освещенная лампой комната была насыщена важностью ее дела.

А прохожий с библиями потирал руки – голод стал преодолевать смиренность и облегчение; прохожий приободрился, когда запахло мясом, которое молодая хозяйка жарила в очаге. Она положила на проволочную решетку три куска мяса и почку. Мясо трескуче брызгало жиром, а почка раздулась и засверкала капельками крови. Прохожий ждал, и взгляд его стала заволакивать грусть, то ли от долготерпения, то ли от боязни, что шипящее мясо в конце концов взорвется.

– Еда, конечно, насыщает, – вздохнул человек, который носил в кармане бутылку магнетической воды и сегодня еще ничего не ел. – Но есть и напитки, – продолжал он. – Некоторые отрицают питательные свойства алкоголя, но вы прочтете и убедитесь, в этом я не сомневаюсь, вы люди вдумчивые, это видно, вы прочтете и убедитесь, что алкоголь – это разновидность, заметьте – разновидность пищи.

Он прищурил глаз, словно подсматривая в щелку. Это как бы подчеркнуло тонкость его намека. Он был лысым, этот человек, хотя и не совсем. Несколько уцелевших прядок с натугой прикрывали кое-где синеватую кожу его черепа. Без шляпы опаленное солнцем лицо казалось скорее беззащитным, чем многоопытным.

– У меня дядя только и питался этой пищей. Да, по правде сказать, и сейчас питается, – сказала молодая женщина, гремя толстыми белыми чашками.

– Это же только теория, – мягко заметил пришелец.

Однако ощущение какой-то приятности заставило мужа достать из шаткого шкафчика бутылку, припасенную для особого случая, – сейчас именно такой случай, сегодня впервые у них в доме гость. К тому же при свете лампы подтвердилось, что это и вправду их дом. Тревожных секунд сомнения, которое напало на них в сумерках, словно и не бывало.

– Ну, – произнес молодой человек, – пища это или нет, а капелька доброго рома у нас имеется.

– Для сугрева души, – как бы между прочим сказал пришелец – так говорят, готовясь перейти к более значительной теме. – Это мне напоминает случай на Золотом Берегу в Африке, где у меня были важные дела с вождем одного племени дикарей.

– Вот вам чай, – бросила молодая женщина с таким видом, будто ей хотелось заткнуть себе уши.

Но муж хотел слушать еще и еще. Рот его изумленно застыл, не прожевав кусочка жирного мяса, которое они только что принялись есть.

– Золотой Берег, да? – переспросил он.

И будто эти прочные стены растаяли, как мираж. И будто всплывали, пробиваясь на волю, другие сияющие видения, которые он, сам того не зная, носил в себе. Ему стоило труда усидеть на сосновых досках стула. И жена, дувшая на кусок горячего мяса на своей вилке, приди ей в голову встать и поцеловать мужа, коснулась бы губами пустых глазниц – глаза его были где-то далеко.

Прожевав наконец кусок мяса, пришелец пояснил:

– Меня послали с поручением, можно сказать, и частного, и официального характера – разузнать насчет возможностей покупать красное дерево у племени ашанти. И несговорчивый же народ, эти туземцы! Было бы мое дело труба, если б не один вождь с приступами боли в спине. Я ему прописал ром в большом количестве.

– Значит, водой вы тогда не лечили? – спросила молодая женщина.

– Водой? – переспросил пришелец и без приглашения хозяев наклонил бутылку над стаканом, на всякий случай приняв рассеянный вид.

– Да, – сказала она, – той, что вы носите в кармане.

– А, – произнес он, – это я по другой линии.

И стал обсасывать обглоданную кость, пока губы его не заблестели от жира, но заодно и сомкнулись.

А Стэн Паркер все это время разрывался между призраками золота и эбенового дерева и мирной жизнью плоти. У него не было желания сдернуть шапку с гвоздя и сказать: «Ну, прощайте. Я еду в чужие земли». Не это бросило его в испарину. Его одолевали более смутные желания. В этой тесной дощатой комнате, словно во сне, возникло перед ним все прекрасное в мире, и он даже смог бы тронуть его рукой. Казалось, вот-вот прозвучат все те слова, которых он никогда не произносил. Где-то глубоко, где едва их разыщешь, в нем таились эти высокие слова о любви, о прекрасном. Но он только еще раз сказал:

– Золотой берег, да? – и потянулся за бутылкой.

В жилах слились вся его сила и вся его беспомощность.

– Я еще огольцом был, – сказал он, – когда читал сочинения Шекспира. Какую-то малость я раскумекал. Сдается мне, я во всем могу раскумекать только самую малость.

– Литература, – ответствовал пришелец, – это величайшее утешение для людей, – ну, правда, есть еще одно-два других.

– На, ешь, – сказала молодая женщина, собирая с тарелок обглоданные кости и бросая их в открытую дверь собаке.

Ее угнетала печальность этой ночи и то, что души этих двух мужчин ушли от нее и даже не бросали ей объедков. Та поэзия, что возникала за словами, была доступна только им двоим. У пришельца, когда он стал рассказывать об Эфиопии и Заливе, заалел нос. А такое настроение мужа она подмечала уже раза два, и оно вызывало в ней уважение и смутную зависть.

– Да, – продолжал пришелец, – может, это и не единственное и не главное утешение, но оно заслуживает почтительнейшего отзыва. Хорошее чтение имеет много преимуществ, хотя некоторые предпочитают во весь голос распевать псалмы либо достать с полки бутылочку. Вы сами убедитесь, – добавил он. – Уж поверьте мне.

Он прикончил ром.

– С другой стороны, вы в несколько особом положении.

Слушая слова гостя и чувствуя, что снова попала в фокус внимания мужчин, Эми Паркер обошла стол и прислонилась к мужу. Ее ладонь скользнула по волоскам на его руке возле локтя.

– Это почему? – спросила она.

– Потому, что вас еще не коснулась рука всемогущего. Вас не били по голове, не спускали с лестницы, не плевали вам в лицо. Понятно?

Он не только пьян, этот старик, он, кажется, еще и не в своем уме, подумал Стэн Паркер. Чувствуя плечом тепло жены, он знал, что ни то, ни другое состояние ему не грозит.

– Все молодые супруги растительного пола, – сказал пришелец. – Они в счет не идут. Кабачки и тыквы. Плюх в постель и давай миловаться.

– Такому, как вы, в самый раз библии продавать, – усмехнулась молодая женщина.

– Такие и не такие для всего в самый раз, – зевнул гость, скривив рот на сторону. – А если говорить о библиях, то во мне пылал такой огонь, вы даже не поверите. Ослепительный. Да, да. Только это было недолго.

Волосы его, несколько унылых прядей, свисали на лицо. Муж и жена сидели, прижавшись друг к другу. Это верно, их мало что трогало. Их лица золотисто лоснились от скрытого довольства.

– А теперь, с вашего позволения, я где-нибудь прикорну, – сказал гость, ослабляя пояс на брюках. – В голове такое круговерчение, что впору только растянуться. Славненькая какая у вас штучка.

Штучку он вертел в пальцах, дотянувшись до полочки над очагом.

– Это, – сказала женщина, – серебряная терочка для мускатного ореха, мне ее подарили на свадьбу.

– А, свадьбы! Как мы стараемся застраховать себя!

Его поместили снаружи, на двух-трех мешках. Он мгновенно заснул.

Над бессмертными деревьями уже взошла неистовая луна. Продолговатое строение заливал лунный свет. Огонь в очаге обратился в угли, пламя уже не одухотворяло человеческую плоть, и потому все то поэтическое, что пытался постигнуть человек, стало сущим вздором. Привычка взяла верх: мужчина и женщина спокойно раздевались, готовясь лечь спать. Лежа спиной друг к другу, они знали, что будет дальше. Они знали, что руки их встретятся. Они услышали, как знакомо вздохнула постель.

– Эми, – шепнул он в щеку жены.

Тишина состояла из множества звуков.

– Тсс-тсс… – произнесла она. –Там же этот старикашка за окном.

Но близость его тела заставила ее примириться и с этим. Темнота захлестнула их обоих и понесла. Берега нежности расступались перед их искусной осторожностью. Потом из-под деревьев на них наплыл сон.

Когда наконец настало утро, бесхитростное, полное птичьих голосов, и рыжий пес с визгом помчался по росе за кроликом, Эми Паркер, снова та же тоненькая молодая женщина с заспанным лицом, села в кровати и вспомнила о старом бродяжке.

– Наверно, он ждет завтрака, Стэн, а грудинка такая соленая. Надо было ее вымочить, да я позабыла.

– У него, небось, глотка луженая, он не разберет, какая там грудинка. Слопает и облизнется, – сказал муж, которому сейчас все было безразлично, кроме теплого запаха сна и отпечатка ее тела, который еще хранили простыни.

– Уж ты скажешь. Пусти же! – засмеялась женщина.

Шаркая по полу шлепанцами, она натянула на себя платье.

– Смотри-ка, – сказала она и, встряхнув головой, машинально пригладила волосы. – Смотри-ка, – сказала она утру за окном, – подумать только – его нет!

Его действительно не было. Невинно лежали мешки, на которых он спал, пока нечто, быть может неспокойная совесть, не вытолкнуло его на дорогу к той большой реке, куда он держал путь.

Позже, подметая веранду, где он спал, и выбрасывая сор, она никак не могла выбросить этого гостя из головы. Так мало людей входило в ее жизнь, что она запоминала цвет глаз и все родинки на лице у каждого. Она жалела, что нельзя навсегда закрепить свои сны и вынуть отражения из зеркал. И сейчас, когда она ретиво подметала на веранде пол, мыслями уйдя в минувшее, ее потянуло в комнату поглядеть на то, что принадлежит ей навсегда. Гордиться было особенно нечем; никаких бесполезных вещей, кроме серебряной терочки для мускатного ореха.

И тут, несмотря на прохладу, Эми Паркер бросило в жар.

– Стэн! – крикнула она и побежала, задевая юбкой кур. – Стэн! – повторяла она на бегу, топча мохнатые шарики шандры. – Знаешь, что он сделал, этот старик? – еле выговорила она, прерывисто дыша. – Он стащил серебряную терку!

Руки мужа были в земле. И земля была влажная, черная и спокойная.

Он присвистнул.

– Стащил? – сказал он. – Вот старый плут!

Она глядела на его обнаженную шею. В эту пору по утрам от капусты шло голубоватое сияние.

– Она-то была ни к чему, – добавил он.

– Ну ясно, ни к чему.

Но была запальчивость в этих медленных словах, как бы тянувшихся вслед за ней, когда она повернула к дому. Конечно, от терки не было проку, разве только подержать ее в руках, как в то утро, когда они ехали на повозке из Юраги по равнине мимо винебловской дохлой коровы. Или когда летели искры и старик с библиями молол смешную чепуху, чем дальше к ночи, тем больше, а она под конец тоже смогла предъявить свое единственное сокровище, свой Золотой Берег, только осязаемый, – серебряную терочку для мускатных орехов.

Стэн Паркер, еще не научившийся отличать правду от неправды, все-таки меньше пострадал от старого жулика. Его Золотой Берег по-прежнему мерцал перед ним в дымке надежды, когда он выпалывал сорняки на своей земле, когда он валил деревья и натягивал проволоку изгороди, которой обнес свои владения. К тому времени его земля была почти целиком огорожена. Но чем еще он владел, кроме земли, Стэн и сам не знал. Быть может, жизнь его так и пройдет за проволочной изгородью в смутной тоске? Он всматривался в дали, и оттого его взгляд становился отрешенным. Он начинал нетерпеливо, почти с остервенением рубить залежавшиеся стволы, но вскоре гневно швырял топор, – должно быть, дерево ничего ему не раскрывало. Он вслушивался в окружавшие его звуки, в неясные бесконечные шепоты, из которых грозил, всегда только грозил вырваться какой-то голос, единственный и главный.

А тем временем он входил в возраст. Тело его отвердевало, принимая скульптурные формы мускулистой мужской стати. И посторонний глаз, наверное, не усмотрел бы никаких признаков того, что душа его не отвердела, не приняла ту устойчивую обтекаемую форму, в которую так удобно укладываются иные человеческие души.

Глава пятая

Местность постепенно заселялась новыми людьми. Время от времени они проезжали мимо со столами и матрасами на повозках и в фургонах, запряженных волами, кто-то даже запряг собаку в детскую коляску, свежевыкрашенную в черный цвет. Иногда кто-нибудь приходил с бурдюком набрать воды из колодца Паркеров. Однако большинство новоселов не спешили завязать знакомство с теми, кто уже обжил эту землю, они только посматривали на них искоса, а Паркеры провожали их долгим равнодушным взглядом.

Одна молодая женщина, которой стало нехорошо, зашла посидеть у них на веранде, протерла лицо намоченным платком и сказала, что здесь ужасно одиноко Эми Паркер ничего не ответила. Она еще не умела чувствовать одиночества, базарные дни были не в счет. Когда новоселы скрывались из виду, тишина мгновенно смывала их мало ощутимое присутствие. В расцвеченном попугаями утре тишина звучала, как колокола. И Эми наслаждалась ею.

Теперь перед верандой цвел куст белых роз, о которых она говорила и мечтала, – его привез из города муж. Куст разросся, разлохматился и был усеян крупными, округлыми, точно бумажными, помпонами роз, пахнувших табаком. Пожалуй, чуть холодноватого тона. Наверно, из-за влажного зеленого света на этой стороне дома, где вокруг куста высились длинные стебли травы, которую называют «коровьей чесоткой». Со временем ветки куста почернеют и будут торчать во все стороны. Но сейчас розовый куст Эми Паркер был сочно-зеленым. При луне белые розы казались изваянными из мрамора. В мощном свете полдня они светились и роняли бумажные лепестки в желто-зеленые заросли «коровьей чесотки».

– Вы, как видно, любительница цветочки разводить, – сказала женщина, чья двуколка, заскрипев, как бы сама собой остановилась у калитки.

– У меня всего один розовый куст, – спокойно ответила Эми Паркер.

– С этих финтифлюшек не разживешься, – сказала женщина в двуколке, – но, конечно, кому что нравится.

Эми Паркер ощутила неприязнь к этой женщине, как, бывало, к своей тетке Фиббенс, хотя эта была еще молода.

– Надо же иметь что-то для души, – сказала Эми Паркер.

– Пф, – фыркнула молодая женщина, и будь она ломовой лошадью, то непременно взметнула бы хвостом. – У нас имеются свиньи, две супоросных матки и славный молодой кабанчик, да еще и курочки-молодки, а мой страх как любит огородничать, мы нынешней весной на пробу картошку посадили, хотя такой мороз потом ударил, что не дай бог.

Слова горошком выкатывались у нее изо рта, голова с узлом черных блестящих волос вертелась туда и сюда, на щеках темнел густой румянец, и каким-то образом все это придавало дюжей молодой женщине еще больше сходства с ломовой лошадью.

– Так что не говорите, что без роз и жить невозможно, – добавила она.

– А мне нужна моя роза, – упрямо ответила Эми Паркер.

– Вы на меня не сердитесь, милушка? – спросила молодая женщина. – Это же только мое собственное суждение. Мой говорит, меня хлебом не корми, дай только языком почесать, но ведь женщина должна же дышать, и что плохого, если как дыхнешь, так словечко-другое и выскочит, а?

От ее болтовни Эми Паркер начала оттаивать.

– А глухомань здесь страшная, – вздохнула женщина. – Сама-то я на болотах родилась, уж чего говорить, но тут хоть глотку надорви, все равно ни одна живая душа не услышит.

Эми Паркер прислонилась спиной к калитке. Раньше она не чувствовала, что живет в безлюдной глуши, только недавно почувствовала, потому что слишком многое наводило на эту мысль, а сейчас пустыню заселила собой эта кубышка, ее новая подруга, сидевшая в двуколке.

– Мы все-таки вдвоем здесь, – произнесла Эми Паркер, словно оправдываясь.

– А, – сказала женщина, – ну да.

Но взгляд ее стал пустым. Она сидела, уставясь прямо перед собой. Живое ее лицо потухло, и тяжелый узел блестящих волос стал распадаться.

– Так вот, – выговорила она, как бы проталкивая слова сквозь что-то, с чем боялась не справиться. – Я в город еду продать кое-что. Мой-то ни сегодня, ни завтра не прочухается. Я так считаю, что вообще-то это недуг, только у него никакой не недуг, у него просто барские замашки. Мол, право у него такое есть – от поры до поры надираться, как благородный или как мразь последняя, и пустую посудину расшвыривать, чтобы жена себе ноги переломала об те бутылки, что по всему двору валяются.

Она собрала пряди волос в узел и рывком ухватила вожжи.

– Это я разоткровенничалась, – сказала она, – потому что мы вроде стали уже знакомые, но что-ничто, а он не такой уж плохой, мой-то.

И она принялась щелкать пересохшим языком, настегивать собранными в кулак вожжами, подпрыгивать на перекладине сиденья, и будь лошадь получше, все это заставило бы ее тронуться с места.

– Лошадь у вас хворая? – спросила Эми Паркер.

– Другая была хворая, – объяснила ее новая приятельница. – А эта – нет. Сейчас побежит, разомнет свои косточки.

Побежит или нет, но лошадь была кожа да кости. Ее глаза да еще нагнеты от сбруи в двух-трех местах являли пиршество для мух.

– Ход у нее хороший, – отдуваясь, сказала женщина. – Только вот как остановится, так уж накрепко. Эй ты, но! Но, глухая тетеря, тварь бесчувственная!

Тележка заскрипела.

– Ну вот, значит, мы познакомились, как и подобает соседям. Мы живем милях в двух от вас, за поворотом, где лежит наша дохлая гнедая кобыла. Если вам захочется попить чайку и покалякать, я уж так буду рада. Наш дом легко найти, правда, он еще недостроенный. Вы только смотрите, где дохлая лошадь, наша прежняя, лежит, мой нарочно оставил ее как примету.

И уже когда двуколка нехотя потащилась вперед, кренясь на камнях женщина наклонилась и опять заговорила, и вспотевшее от долгой болтовни лицо ее блестело. Над вырезом ее лучшей блузки виднелись родинки, а на вязаной жакетке – следы разбившегося сегодня яйца. У нее была славная улыбка, у этой соседки. От чисто вымытой кожи веяло дружелюбием.

– Ой! – воскликнула она. – Я же забыла сказать – меня зовут миссис О’Дауд.

Эми Паркер тоже назвалась, осмелев с тех пор, как сменила фамилию Фиббенс, и вскоре соседка скрылась из виду. И опять остались одни деревья.

Молодая женщина отошла от калитки и вернулась в дом, думая о своей подруге. Конечно, она ее подруга – Эми Паркер, еще никогда не имевшая подруг, твердо верила в это. Все утро, скребя доски стола, выбивая половик, помешивая в кастрюле, она раздумывала над словами соседки. Какие-то предметы, увиденные иными глазами, вдруг поражали ее. Кровать, например, и ее огромные сияющие медные шишки на скромных железных столбиках. Молодая женщина бродила по своему дому и засмеялась навстречу псу, которого так и не сумела полюбить, а пес смотрел на нее в упор удивленными, но непрощающими глазами и подергивал кончиком носа цвета сырой печенки.

– Стэн, – сказала она мужу, шедшему следом за собакой, – у нас есть соседи, она сегодня проезжала мимо. Ее зовут миссис О’Дауд, а муж у нее пьяница.

– Уже и ирландцев сюда принесло, – отозвался Стэн Паркер, положив шапку и наливая в таз воды умыться перед обедом.

– Ну и что? – отозвалась она. – Тут так одиноко.

– Вот новости!

– Приятно же с кем-то поговорить.

– А я на что?

– Ну, – сказала она, сдирая кожуру с крупной дымящейся картошки. – Ты!

Ему не удалось испортить ее радостное настроение.

– Она совсем другое дело, – добавила Эми Паркер.

Она подавала ему обед, не поднимая глаз, и это его раздражало.

– Следующий раз приглядывай за вещами, – сказал он, набив полный рот праведной картошкой.

– Да что ты, она честная женщина, – возразила жена, – по разговору видно.

– Тот проходимец с библиями тоже умел разговаривать, – пробурчал муж. Горячая картошка обжигала рот, и потому голос его стал сердитым.

Он сидел и отламывал хлеб как-то так, что мослы на его запястьях казались особенно большими и несуразными.

Женщина примолкла. В комнату забралась пестрая курочка, ее любимица, которой она иной раз позволяла поклевать под столом, и в наступившей тишине слышался стук куриного клюва по дощатому полу. Как будто решительно ставились точки после сказанных слов.

Но Эми Паркер не могла отказаться ни от мужа, ни от своей новой подруги. Они как-то перемешались в дремотном полдне. На нее нашла теплая грусть, такая, что даже приятно было ей предаться, легкая и сладостная, как крепкий чай, который туманит глаза и все окружающее отодвигает куда-то вдаль.

Вскоре муж поставил свою чашку и вышел за дверь. И они ничего не уладили. Первый раз с тех пор, как они жили вместе, между ними возникло какое-то недоразумение, и это грустное и вместе с тем приятное состояние продолжалось весь жаркий день.

– Ну и что? – говорила она себе, в сердитом возбуждении втыкая иголку в носок, который она взялась штопать, – все это пустяки. К вечеру, наверно, будет гроза. На верхней губе у нее выступили капельки пота. В листве уже шевелился легкий ветерок. И в той стороне, откуда приходят грозы, кучились облака. В предчувствии какого-то события она уколола палец, пососала его и нервно свернула носок в комочек. А тяжелые облака уже надвигались, клубились, сталкивались и громоздились друг на друга. Ветерок, поначалу легкий, повлажнел и стал развязно шумным. Он задирал кверху все, что мог задрать. Женщина в доме встала и захлопнула дверь, стараясь создать иллюзию безопасности, – пусть даже только иллюзию, потому что над ней вверху рвались черные тучи. Гонимые ветром серые космы разъяренных туч бежали по небу быстрее, чем ее кровь, и в ней нарастал страх.

Ветер уже бился в стены деревянной коробки, где она очутилась, как в ловушке.

Да где же он? – говорила она, заметавшись по комнате. На ее лице темной щелью зиял приоткрытый от страха рот.

Он, ее муж, в это время сколачивал во дворе сарайчик. Стук его молотка, поначалу такой внушительный и нарочито громкий, превратился в слабенькое звяканье. Но Стэн Паркер засмеялся. Приближение грозы вызывало в нем странное удовольствие. Запрокинув голову, он смотрел на мчавшиеся тучи. Губы его раздвинулись в напряженной, неуверенной улыбке, обращенной к небу, кадык на шее обозначился, но как-то ничтожно. И вдруг сам он весь стал ничтожным. Словно бы мелким хрящиком. Из его горла вырвался жиденький смешок. Штанины, свисая с бедер, хлопали по спичечным ногам.

И сразу налетел ветер, вздыбилась листва, всю землю закружило вихрем, грозившим подхватить его и унести.

В детстве он, бывало, лежал на жестком, набитом конским волосом диване и волны восторга и страха несли его по страницам Ветхого завета. И сейчас, когда он пригнулся к земле, когда вот-вот сверху ему на голову мог обрушиться удар, вспышка молнии высветила в нем воспоминание. Бог подул из туч, и людей разбросало в стороны, как листья. И невозможно было угадать, кто на чьей стороне. А было ли когда возможно? Среди злобной неодушевленности камня и неистовой борьбы деревьев с вихрем он уже ни в чем не был уверен. Сейчас им владело почти физическое ощущение беды, оно еще не стало страхом, но ему хотелось, подняв глаза, увидеть хоть какое-то сочувствие на лике неба.

А на небе все сильнее густела чернота. Ветер несся сплошным непрерывным потоком, и человека охватила жуть.

Он увидел бегущую к нему жену, руками и ногами она боролась с ветром и со своим платьем. Он смотрел, как незнакомо извивается ее тело, видел ее опустошенное чужое лицо, и вдруг у него возникло ощущение, что это вовсе не та девушка, с которой он обвенчался в церкви городка Юраги, не ее он любил и не с ней поссорился, но он заставил себя, спотыкаясь, двинуться ей навстречу. Чтобы прикоснуться к ней.

Они стояли среди бури, держась друг за друга.

– Что нам делать? – вырвалось криком из ее странно искривленного рта.

– Ничего мы не можем сделать, – прокричал он, – только надеяться, что это пройдет!

Они обхватили руками друг друга. Каждый почти вслепую старался прижаться лицом к бесплотному лицу другого. И от близости другого к каждому вернулось ощущение собственного тела. На время они снова стали самими собой. Их ноги непрочно упирались в землю.

– Мне страшно, Стэн, – проговорила она.

Следовало сказать что-то ободряющее, но ему тоже было страшно, и потому он молчал. Он только прижал ее к себе покрепче, и ей стало спокойнее.

А ураган бушевал.

Желтая корова, изогнувшись под ветром, насколько позволяло ей большое брюхо, галопом помчалась неизвестно куда. Собака – одни ребра и выпученные щенячьи глаза – припала к ногам хозяина. Над землей летели не то куры, не то пригоршни перьев. Лист железа, содранный ветром, понесся по воздуху, хрустко бренча, как серебряная бумага.

– Ах-х! – выдохнула женщина в шею мужа, бывшую прежде такой сильной.

Ломались огромные деревья. Два-три грохнули оземь, каждое – как серый взрыв. Будто взорвался порох. Желтая корова, вскидывая рога, успела проскочить под ветвями. Вихрь швырнул мужчину и женщину на землю с такой же легкостью и простотой, с какою валил деревья. Он и она лежали и смотрели друг на друга, в глаза друг другу, а собака лизала им руки с медленным шершавым упорством, словно обнаружив для себя незнакомый вкус.

– Мы вроде бы живы, – слабо усмехнулся он.

Ливень забивал ему рот.

– Бедная наша корова! – воскликнула она.

– Да ничего с ней не случилось.

– Я знаю, – крикнула она, – знаю!

Дождевые струи пузырились у нее на губах.

Мокрая холодная пелена окутывала их, пока они не почувствовали себя нагими, – казалось, тело облегает только дождь. Его струи косо били по расщепленным пням на месте прежних деревьев, потом начали падать отвесно, стало быть, ветер прекратился. Теперь был только ливень.

– Что это мы тут сидим? – засмеялся Стэн, такой неожиданно юный в своей наготе.

И совсем юной показалась ей его голова с прилипшими к коже волосами.

– Да, – сказала она, – должно быть, мы малость рехнулись.

Она глядела на него изумленно, будто увидела в первый раз, и готова была оправдать любую необузданность поступков или чувств. В самом деле, чего ей, собственно, бояться, сидя у растерзанных деревьев с этим молодым и незнакомым нагим человеком. Если у нее родится сын, думала она, может, он будет таким же белозубым, с глянцевой кожей и с такой же четко очерченной красивой головой. Ей захотелось целовать его, но это нарушило бы то состояние особой чистоты, что пришла к ним после всего, что они испытали. И она быстро поднялась на ноги и расправила на себе мокрую тряпку, что была раньше юбкой, – дел впереди невпроворот, а от всяких дум жизнь не станет другой.

– Старый сарай начисто смело, – сказал муж, – а новый стоит, так что сарай у нас есть.

– И корова наша чудом уцелела, – выговорила она мокрые, беспомощные слова.

Пес отряхивал свои останки – сейчас он казался собственным скелетом.

Мужчина и женщина пошли сквозь дождь, обнявшись, не потому что нуждались в поддержке – ураган теперь стих, – а потому, что уже привыкли ощущать тепло друг друга и им не хотелось размыкать рук.

По крайней мере хоть это нам осталось, подумал Стэн Паркер и опять вспомнил фигуры, бредущие по страницам его детства сквозь засуху, голод, войну, через огромные пустыни человеческой и божьей несправедливости, в то время как он лежал на диване, набитом конским волосом. И вот он сам нащупывает путь в бедствии, теперь уже постигшем его самого. Он не умел истолковать того, что молния начертала на их жизни.

– Поищи, милый, может, найдешь сухое полено, – сказала жена, стоя в их не тронутом бурей доме и выкручивая мокрые волосы.

И немного погодя он нашел; в очаге затеплился скромный огонек. А снаружи спокойно плыли серые клочья туч и вдали горел оранжевый огонь заката, сверкая пророческой мощью, но истолковать это пророчество было так же трудно, как высверки молний.

Впрочем, человек, взявшийся за свои вечерние дела, даже и не пытался. Он устал. И под оранжевым небом ему было покойно. Буря отняла у него все силы. Он не умел заглядывать вперед и со временем пришел к заключению, что он пленник своего, человеческого, разума и этот разум – тоже одно из таинств природы. Только иногда соприкосновенье рук, всплывшая тишина, дерево неожиданной формы или первая проглянувшая звезда намекали на возможность освобождения.

Но оно еще не наступило. А Стэн и не просил о нем.

На вялых ногах он вошел в дом и благодарно услышал, как жена растирает свое тело перед огнем.

Глава шестая

Скоро от удара молнии почти не осталось следов. Трех раздавленных кур скормили собаке, доски от разрушенного сарая снова пошли в ход, и смятенные чувства улеглись. Расщепленные стволы громадных деревьев были постепенно срублены, притащены и аккуратно сложены человеком-муравьем. Его муравьиха наблюдала за ним в промежутках между своими трудами. Она видела, как он хоть и пошатываясь, но продвигался по неровной земле. И не было сомнений, что он в конце концов сделает то, что решил; только путь к цели был мучительнее, и его сила, прежде казавшаяся беспредельной, пожалуй, чуть-чуть пошла на убыль.

Иногда в звенящие звуками послеполуденные часы, когда слабеет вера, а туман в голове густеет, когда петух долдонит в крапиве, а куры нежатся в пыли, мужчина и женщина, прищурясь от солнца, оглядывали плоды своей муравьиной деятельности. Немного дальше по их тропе, которая от частого пользования мало-помалу превратилась в дорогу, недалеко от Паркеров под эвкалиптами и перечными деревьями самовольно поселилось еще одно семейство по фамилии Квигли. В семье было двое стариков – дряхлый, желтый, обросший седой щетиной отец, которого положили в тени на матрас, где он так и остался, и мать, со смутным удивлением озиравшая эти места, куда ее на старости лет неизвестно зачем привезли. Она недоуменно сидела возле мужа, и руки ее сжимались и разжимались, точно надеялись удержать что-то выпавшее из них на прежнем месте. Так она и просидела весь день среди свернутых тюфяков и связанных гроздьями кур, рядом с лежащим, как тюк, мужем, а дочь и сыновья сновали мимо, стараясь разыскать куда-то не туда засунутые вещи.

Двое сыновей Квигли в сползающих штанах, с длинными мускулистыми и жилистыми руками готовились сколачивать дощатый домик – жилье для родителей. Но эти два изобретательных паренька, которые могли смастерить что угодно из проволоки, жестянки или мешка, должны были потом вернуться в Бенгели, где они, как выяснилось, работали на строительстве дороги. И пока они сновали взад-вперед, что-то отбирая и что-то изобретая на ходу, недоуменный взгляд матери, скользивший по всему, что было вокруг, так же недоуменно вобрал в себя двух долговязых пареньков, словно бы и не она их родила. Жизнь уже прошла мимо, оставив старуху сидеть среди тюков.

– Папа нехорошо выглядит, Долл, – сказала она своей долговязой дочери, которая развязывала гроздь рыжих кур.

Долговязая девушка подошла и наклонилась над отцом.

– Не хуже, чем всегда, – сказала она, длинной своей рукой отгоняя мух.

Как и братья, она была длиннонога и длиннорука. Но с коротким туловищем. Как и братья, она была словно вырезана из дерева, но если молодые люди походили на грубоватых божков, то она напоминала незаконченный тотем, значение которого трудно было разгадать.

И в то время как судьба братьев не вмещалась в круг семьи, незаконченная Долл была рождена для того, чтобы жить в нем. Если сама не замыкала этот круг.

Вместе с ситцевым платьишком ее облекало какое-то прирожденное достоинство. Многие станут называть ее мисс Квигли, даже когда она будет ходить босая, и ее еще неродившихся племянников и племянниц станут привозить в двуколках, колясках, а потом и в фордах, чтобы оказать ей уважение. Трудно было сказать, сколько лет Долл Квигли; пройдут годы, а она останется почти такой же. Это была сухощавая рыжеватая девушка, из тех, с кем солнце выделывает бог знает что, и потом для злодейств, учиняемых возрастом, уже ничего не остается. У нее рано выработался прямой аккуратный почерк – она научилась писать у монахинь, – и ее родня очень этим гордилась. Ей приносили переписывать разные бумаги, она садилась за дощатый стол возле лампы, изгибала шею над горестными ямками у ключиц и делала несколько мелких, изящных взмахов рукой над бумагой, будто сначала формируя слова в воздухе, а семья смотрела на нее с гордостью и удивлением, ожидая, когда она начнет писать. Она была выше их, хотя ничуть к этому не стремилась. Люди, приходившие к ним с поручением или просьбой, спрашивали мисс Квигли, предпочитая поверять свои дела именно ей. Она, очевидно, была надежной наперсницей.

Последним отпрыском семейства Квигли был Баб, с лицом младенца и телом молодого мужчины. Он часами валялся под деревьями, грызя прутик. Простодушное добродушие заволакивало расплывчатые черты его длинного лица. Что он добрый, видно было с первого взгляда. Голубые затуманенные глаза были всегда широко открыты. Из его толстого носа текло, но чуть-чуть, и это не вызывало отвращения. Никто, кроме разве случайного прохожего, не пугался Баба Квигли, потому что он был безобиден, как вода. И так же пассивен. Хоть бери да переливай во что угодно. И жил он по воле других – главным образом своей сестры Долл.

Семейство Квигли поселилось и стало обживаться на выбранном им участке, под эвкалиптами, среди зарослей перечной мяты, неподалеку от скипидарных деревьев. Их дом был вполне похож на дом благодаря изобретательности двух сыновей, которые чутьем угадывали, как надо делать то или другое. Семейству повезло – они обнаружили на участке родник, и Баб Квигли, сидя на камне среди зарослей дернистого луговика, смотрел, как сочится вода, а другие тем временем продолжали свое дело и устраивали жизнь, не обращая на него внимания. Баб, наблюдавший за ними так же пристально, как он наблюдал за головастиками, не обижался на это. Он обижался только, если его сестра Долл куда-то уходила без него. Тогда он принимался бегать взад и вперед на длинных своих ногах-жердинах, искал ее и плакал, и его слюнявое отчаяние среди молчаливых зарослей казалось страшным.

Иногда Долл Квигли брала с собой Баба, и они шли к задней двери паркеровского дома, чтобы поболтать. А если долгий разговор не получался, они погружались в здешнюю тишину, и это тоже было приятным разнообразием. Эми Паркер поддерживала знакомство с Долл и Бабом, потому что у нее не было выбора. Люди они были славные, а если она в глубине души и мечтала о сложных отношениях и невероятных событиях, то ведь она и сама толком не знала почему.

– Я когда-то думала открыть лавку, – сказала Долл Квигли, сидя на ступеньках крыльца и уткнув длинный подбородок в худые колени. – Я бы продавала салфетки, и полотенца, и коврики, и всякие штучки, знаете, вышитые, я бы сама их вышивала, ну и мыло, и всякое прочее. Баб, не смей пугать цыпок. Я ведь научилась у монахинь всякой вышивке, и мережке тоже. Другие учились плести корзинки, а мне не хотелось.

– Я бы корзинку сплел, – сказал Баб Квигли, – с желтыми полосками и красными.

– Почему же ничего не получилось с вашей лавкой? – спросила Эми Паркер рассеянно, как всегда, когда ей приходилось поддерживать разговор, особенно с кем-то из семьи Квигли.

– Не вышло так, как надо, – значительно сказала мисс Квигли, ничего не уточняя.

Эми Паркер не была уверена, что у нее самой все выходит так, как надо. До сих пор она об этом не думала, но быть может, сейчас уже есть причина пугаться? Легкое дуновение страха пробежало по ее коже. Ее жизнь в этом доме словно бы внезапно замерла, стала пузырьком воздуха, который вот-вот лопнет.

– Что с вами, миссис Паркер? – приподнявшись, спросила мисс Квигли с сердечным участием, которое в ней возникало мгновенно.

– Она больная? – спросил Баб.

– Просто стало немножко нехорошо. Пустяки, Долл, – сказала Эми Паркер.

Она сидела на стуле с прямой спинкой под сильно припекавшим солнцем. До сих пор она никогда так явственно и остро не ощущала грани между жизнью и смертью.

– Это ничего, Долл, – добавила она.

– Смотри, – сказал Баб Квигли, показывая ей веревочку, крест-накрест намотанную на пальцы. – Сыграем?

– Нет, – ответила Эми Паркер. – Ты просто умница, Баб. Но я не умею в это играть.

Она глядела на его невинные руки, на замысловато протянутую меж пальцев грязную веревочку и вдруг почувствовала нестерпимое отвращение. Но все же смотрела, что он делает с этой веревкой.

– Может, это у вас то, что называется дурнотой, – сказала Долл Квигли.

– Да ничего у меня нет, – проговорила Эми Паркер.

Но ее слова не могли прогнать этих Квигли. А руки Баба выделывали все новые фигуры из веревочки.

– Видишь? – сказал он. – Это матрас.

Эми Паркер бросилась за угол дома – ее рвало.

– Это дурнота и есть, – сказала Долл Квигли с раздражающей кротостью. – Говорят, если взять листок щавеля и приложить ко лбу…

– И так пройдет, – ответила Эми Паркер, сдерживая смятение.

Хоть бы убрались эти Квигли!

И немного погодя они, долговязые и медлительные, двинулись по двору среди неторопливо вышагивающих кур.

Вечером, вернувшись из лощины, Стэн Паркер спросил:

– Что-нибудь неладно, Эми?

– Ох, эти Квигли! – ответила Эми.

Она крепко прижала локти к столу, чтобы унять дрожь в руках.

– Они неплохие люди, – сказал муж. – Никому не мешают.

Он медленно размешивал густой суп, в который набросал большие ломти хлеба. Физическая усталость и присутствие жены вселяли в него умиротворенность.

Но Эми Паркер сердито отщипывала кусочки хлеба.

– От этого Баба Квигли меня воротит.

– С чего это? Он мухи не обидит.

– Да, да! – воскликнула она. – Говори, что хочешь. Только я не могу это слышать!

Рот ее был набит горячим сыроватым хлебом. Колеблющийся огонек лампы блестел в глазах, глядевших на нее с непроницаемого и невидящего лица.

Что происходит, думал он, в этой незнакомой комнате, где мы живем?

– Стэн, – сказала она, – я смотрела на этого полоумного верзилу, и меня вдруг страх взял. Я ведь мало что знаю. Я не понимаю, почему иной раз выходит не так, как надо. Вот, к примеру, мамаша Квигли. У меня будет ребенок, Стэн. Я теперь точно знаю. Он показывал, как надо накидывать веревочку на пальцы, а я вдруг стала скользить куда-то, словно мне во всем мире не за что зацепиться. И мне так страшно было.

Страх прошел. И лампа уже светила ласково. От высказанных слов Эми стало легче. И от смотрящего на нее лица. Были мгновения, когда их взгляды вплывали друг в друга. И души их обвивали одна другую через расстояние.

– Не нужно бояться, – сказал он, хотя в этом уже не было нужды, – ты справишься не хуже других.

Ну конечно же, глупо все время думать о мамаше Квигли, которая родила вот такого Баба.

– Да, – кротко отозвалась она.

Он мог внушить ей что угодно.

– Надо будет пристроить еще комнату, – сказал он. – А может, и дом новый поставить. В этой лачужке втроем и не повернешься.

И вот уже мальчуган – ведь родится непременно мальчуган – стоит посреди комнаты в новом доме, держа в ручонках всякие диковинные находки; пестрое сорочье яйцо, осколок стекла с пузырьком воздуха или прут, который станет лошадкой. Уверенное воображение Стэна Паркера даже мебели придало особую значительность, которой никогда еще не замечала его жена, и ей вдруг стало стыдно за свои страхи.

– Хорошо, когда в доме дети, – сказала она спокойно, ставя на стол тарелку со смородиновым пудингом, который нынче не удался из-за этих Квигли.

– Глядишь, и дров нарубят, а? И посуду вымоют.

Он засмеялся, впервые после того, как услышал эту весть от жены, и если в ту минуту губы его сжались, то чуть-чуть, так что она, занятая своими мыслями, не заметила этого или не подала виду. А если воображение Стэна Паркера стало чуть менее уверенным, чем прежде, то лишь потому, что в нем самом было немало такого, чего он не умел разгадать, а тут еще новая жизнь, спутанный клубочек тайны в чреве его жены. От этой мысли по телу бежали мурашки. Человек, сидевший в неверном свете лампы и в пределах своей души то озарявшийся, то тускневший, был сам по себе, вероятно, значительнее, но и беспомощней, чем муж, который зачал ребенка, и все же сейчас, жуя клеклый пудинг и делая все, что полагалось делать за столом, этот человек одним своим физическим присутствием давал ей и поддержку и утешение.

И жена успокоилась.

Она много ходила. Однажды она зашла к Квигли. Дом, который строили братья, был почти готов, и Долл повела ее на зады посмотреть пологий склон и сказала, что они его перепашут и засадят апельсиновыми деревьями и она будет разводить птицу и апельсины.

– Я рада, что мы сюда приехали, – сказала Долл Квигли. – Мне сначала совсем не хотелось. А теперь мы уже вроде как дома. Чудно, как быстро пускаешь корни. И к людям привыкаешь.

Она стояла на огороженном участке, неуклюже сложив руки на животе, и напоминала дерево, с которого содрали кору.

А Баб Квигли показал Эми Паркер наловленных головастиков, и ей не было противно.

В это время года холмы мерцали от множества маленьких ярких попугайчиков, они носились в воздухе, копошились в земле, невозмутимо расхаживали по стерне и раздирали тишину пронзительными криками. Наступила пора активности. И сколько вечеров жизнь была проста и благосклонна. Мимозы стояли в цвету. Черные их стволы уже не казались такими безутешными, когда солнце просвечивало сквозь слезы сочившегося клея. Эми Паркер, проходя под пенными гроздьями мимоз, отламывала кусочки клея, такие красивые и приманчивые, и клала в рот, но клей был ни то ни се, не сладкий и не горький, просто безвкусный.

И все-таки то была пора активности, пора кипучей жизни, исход которой мог оказаться каким угодно, а Эми Паркер все так же вечерами ходила с подойником к ожидавшей ее корове. Недавно они начали строить новый дом и работали днем и ночью, чтобы закончить хотя бы одну комнату до того, как миссис Паркер придет время рожать. По вечерам она слышала стук молотка и голоса братьев Квигли, которые взялись помогать. И тогда казалось, будто вся окружавшая природа создана для нее одной, и она притихала, исполненная сознания своей значительности.

Как тихо бывало по вечерам, когда спадал ветер, и еще тише становилась тишина от звона молочных струек. Мимозы, буйствовавшие весь день, раскаянно поникали. Облачка их соцветий, вбирая меркнущий свет, золотили сумерки. Отполированное коровьей шеей сухое дерево, у которого доила Эми Паркер, белело, как кость.

А корова, их Джулия, купленная по дешевке из-за мастита в одном соске, опять была стельной. Нерожденный теленок колыхал ее напряженные бока. Она пережевывала жвачку и вздыхала. Скоро ее совсем перестанут доить. Но она по-прежнему будет жевать жвачку, вздыхать и поводить глазами в ожидании, когда к ней проявят интерес и опять вместе с нею начнут ритуал доения. Она была немолода, эта корова.

– Надо бы ее продать, – сказал Стэн Паркер, – пока можно взять хоть какую-то цену.

– Нет, – отрезала Эми. – Это моя корова. Она хорошая.

Стэн Паркер не стал спорить – он и сам не очень был уверен, что ее необходимо продать. И сейчас это было не так уж важно.

А его жена еще больше привязалась к корове, особенно теперь, когда ждала ребенка. Уткнувшись лбом в мягкий коровий бок, она чувствовала непрестанное в нем шевеление и вдыхала коровий запах. В такие вечера весь воздух пахнул парным дыханием коровы, как будто по нему прошелся ее лиловатый язык. Старая корова стояла и мудро ждала, подергивая ушами, словно от удовольствия. Карие глаза ее, казалось, смотрели внутрь. На гранитного цвета носу неподвижно блестели капельки влаги.

Еще покойнее, чем сумерки, была эта мирная взаимосвязь между Эми Паркер и желтой коровой. Теплые раздувшиеся тела их сосуществовали в полном согласии. У меня будет девочка, думала Эми Паркер, и улыбалась от радости в податливый бок коровы. Девчурка сидела на гладком бревне. Она была вся беленькая и розовая, как фарфоровая, волосы, причесанные с утра мокрой щеткой на прямой пробор, завились с боков легкими, точно звенящими локончиками, желтыми, как вянущие листья мимозы. Да, сказала про себя Эми Паркер, мне хочется девочку. Но тут она вспомнила, что это не совпадало с желанием мужа, и опустила глаза вниз, на подойник.

Когда старой корове пришло время отдыхать перед рождением теленка и она перестала доиться, женщина не находила себе места. Знобкими вечерами она бродила от старой хижины до остова их нового дома и дальше, вдоль изгородей, куталась в старую, собственной вязки кофту со штопкой на левом локте и потирала зябнущие руки, на которых кожа без привычной работы стала вдруг сухой и тонкой, а косточки казались совсем хрупкими. А потом наступило время, когда живот стал сильно выпирать. Она проходила мимо разросшейся розы, и шипы цеплялись за грубошерстную синюю кофту. На ветке белел ранний хилый бутон.

– Ты что-то бледная стала, – сказал муж, заботливо идя ей навстречу по тропинке, пока тяжелые его сапоги не остановились почти впритык к чуть суженным носкам женских башмаков.

Он взял ее холодные руки. Исходивший от него запах стружки и его руки, только что строгавшие дерево, действовали успокаивающе.

– Да нет, – засмеялась она прямо в его глаза, – ничего со мной не делается. То есть, конечно, что-то делается, но ничего особенного. Только странно как-то, что не надо идти доить. Она стоит там, Стэн, и ждет меня.

Эми глядела ему в глаза, ожидая, что он ей чем-то поможет, и в то же время сознавала, что помочь тут ничем нельзя.

Временами даже руки ее казались ему чужими. Даже в таинстве обладания между ними стоит тайна, которую невозможно разделить. И сейчас, когда они стояли на тропинке и, казалось, вот-вот им откроются еще затуманенные берега, их ребенок пока что не был общим, и Стэна Паркера уже охватило смятение от всего того, что он не сможет сказать этому крохотному незнакомцу.

– Да ты о корове не беспокойся, – сказал он, и лицо у него было доброе.

Она обошла его и зашагала по тропке, чувствуя, что в ней, по крайней мере сейчас, все слишком ослабело и иссохло, чтобы отозваться на эту доброту.

У меня хороший муж, подумала она, не сознавая своей в некотором смысле никчемности, той никчемности, какую ей еще предстояло обнаружить.

– Верно, беспокоиться не о чем, – сказала она. – Только корова-то старая.

Бережно неся свое тело, она медленно пошла дальше, грубый синьковый цвет ее кофты врезался в вечерние краски сада, краски цвета мха и, пожалуй, цвета дурных предчувствий. А юбка ее всколыхнула нестерпимые запахи розмарина и тимьяна, которые еще долго стояли в воздухе, когда Эми Паркер прошла дальше.

Иногда она садилась на край кровати, и чувство радости и любви к ребенку непонятно почему превращалось в грусть и ощущение утраты.

Только бы все побыстрее кончилось, думала она; я же ничего не знаю, я не знаю, что делается в моем теле и в чем смысл всего, что происходит; я даже не могу по-настоящему верить в бога. И ее бросило в дрожь при мысли о человеке, с которым она жила в доме, о человеке, чья сила не искупала ее невежества и слабости и чья любовь, наверно, принесет ей беду. Так она сидела и слушала, как тоненько терлись листья о деревянную стену.

– Эми, – крикнул однажды Стэн Паркер, – твоя старушка славную телочку принесла!

Словно наконец-то нашлось что-то, чем можно поделиться с маленьким ребенком.

– Да? – вскинулась она. – А какой масти?

У нее словно гора свалилась с плеч. Теперь будет все хорошо. Она быстро встала, ей не терпелось сейчас же увидеть корову.

– Вроде бы пегая, – сказал он. – И крепенькая – как только они таких делают.

И вправду, среди папоротников лежал, свернувшись, пестренький теленок, а мать стояла над ним, вытянув морду, словно бы в удивлении, хотя этот теленок был у нее седьмой по счету. Женщина забормотала что-то ласковое. Ей хотелось потрогать эту свою награду. Телочка поднялась – одни ноги да пуповина – и, блестящая, вылизанная, стояла, покачиваясь, среди завитушек папоротника.

– Тпруня, тпруня, тпруня! – позвала ее женщина. – Какая душенька, Стэн! Ах ты, моя дорогая!

Корова фыркнула и мотнула головой, но без всякого волнения, а так, словно готова была стоять и не двигаться, предоставив другим заниматься дальнейшим. Бока у нее опали. И еще текла кровь.

– Бедняжка Джулия, – сказала Эми Паркер. – Мы назовем ее Жемчужиной. Слышишь, Стэн? Жемчужина! Джулия родила Жемчужину!

Она засмеялась разноцветному утру. Все прошло. Она снова стала той девушкой, что стояла на равнине за Юрагой и протягивала тонкие руки навстречу жизни, полной чудес.

Все это утро она бегала посмотреть, потрогать, побыть немного с новорожденным теленком. И все время что-то тихонько приговаривала, неожиданно для себя изобретая какие-то новые ласковые слова, чтобы выразить огромное облегчение, и наконец оно переполнило ее, это облегчение, и она уже не видела ни стоявших вокруг деревьев, ни даже коровы с ее неуклюжим теленком, принесшим женщине такую легкость на душе. Она претворилась в тихий воздух. Она сама стала синим утром, в которое случилось это событие.

Позже, когда в свете дня стали четкими все предметы и женщину снова захватила обычная жизнь, мужчина, ее муж, вдруг пришел взять горячей воды из чайника.

– Зачем это? – спросила она.

Он сказал, что для коровы.

– Но все же было хорошо, – возразила она чуть не со злостью, оберегая свой душевный покой.

– Было, – угрюмо сказал он, выливая воду в старый жестяной таз. – А сейчас худо. Больная она. Сдается мне – молочная лихорадка.

Корова и вправду лежала в папоротниках, но спокойно, смирно, ее спина с чуть выступавшими лопатками высилась над землею, как изваяние.

– Почему ты думаешь? – спросила женщина.

– Глаза у нее блестят, – ответил он. – И интересу ни к чему нет. Не хочет вставать. Гляди. – Он пнул ее в крестец и закрутил хвост, словно она уже стала неодушевленным предметом. Но корова не вставала.

– А теленок? – спросила женщина.

– Надо с коровой управиться. Вот морока, – сказал он. – Зря мы ее не продали. Хуже нет держать старых коров.

– Это я виновата, – сказала женщина.

– Я тебя не виню, – проговорил он, выкручивая намоченную в горячей воде тряпку.

– А что ж ты, по-твоему, делаешь? – сказала она, чувствуя себя лишней и очень несчастной.

Она смотрела, как он прикладывает к коровьему вымени тряпку, от которой шел пар; корова шевельнулась и, горячо дохнув, застонала.

Женщина смотрела на мужчину. Он не сердился на нее, она это чувствовала. Он был поглощен тем, что делал. Его словно и не было – были только его руки. А руки, очевидно, забыли, как они ее ласкали. Она стояла, ненужная, одинокая, и ее вдруг кольнула тоскливая тревога за своего ребенка.

– Надо покормить теленка, Стэн, – справившись с собой, произнесла она или только ее голос. – Я еду к О’Даудам. Она говорила, у них есть коровы. Значит, наверное, есть молоко.

– Ладно, – бросил он, будто это было дело второстепенное, будто все его существо утекло через руки в плоть больной коровы.

Она отвела взгляд от этих рук, на которые у нее не стало никаких прав, и старалась думать только о предстоящем деле. Она ушла запрягать лошадь.

Пока она ехала к О’Даудам, сидя позади цокавшей копытами лошади, жалость к себе прошла. Во рту у нее еще держался горький привкус, но под холодным ветром мышцы на лице напряглись. Она ехала по важному делу. Деревья расступались перед ней, будто до нее и не было дороги, будто она первая ее прокладывала. И очень скоро показался лошадиный скелет – все так, как говорила соседка, а там, в зарослях кустарника, что-то неясно темнело, возможно, что и дом.

Так Эми Паркер приехала к О’Даудам.

– Да ей-богу же, это миссис Паркер, – сказала соседка, которая стояла на приступке и поглядывала по сторонам с таким видом, будто кругом ее ждали дела, но об этом ей даже думать было невыносимо.

Обиталище О’Даудов, казалось, вырастало толчками. Первоначальную комнату со всех сторон облепили свидетельства роста жизненных потребностей в виде пристроек или наростов из горбыля, листового железа и луба. Ничто ни с чем не гармонировало; разве что все сооружение было лубяного ржаво-бурого цвета и, поместившись под листвой, среди деревьев, неплохо вписывалось в ландшафт. Вокруг него на утоптанной земле рылись клювами в собственных перьях куры. Рыжая свинья с любопытством мчалась посмотреть, кто приехал, вымя ее билось о бока, словно кожаный мешок, а среди стеблей капусты верещали поросята. Там, где голую землю прикрывала трава, стояли и глазели коровы. Пахло утками.

– Ей-богу, это миссис Паркер, – повторила соседка и сошла вниз, вернее приступок, на котором она стояла, покато пригнувшись, спустил ее во двор.

– Да, – сказала Эми Паркер.

Дорожный ветер улегся, и она снова стала несчастной, да еще в этом дворе.

– Я к вам с просьбой, – продолжала она. – У нас беда, миссис О’Дауд.

– Что такое, милая? – спросила кубастенькая хозяйка, уже готовая на всякие щедроты.

На этот раз она была не такой праздничной. Платье кое-где держалось на английских булавках, но груди ее колыхались не менее радушно, а на гладких щеках играл румянец.

– Нынче утром у нас корова отелилась, – начала Эми Паркер. – Телочку принесла.

– Повезло вам! Теляточки – это же такая прелесть!

– Но корова молочной лихорадкой заболела. Она старая уже.

Соседка поцокала языком.

– У старых коров всегда так. Бедняжки. Тем все и кончается.

– Но нам надо выкормить телочку, миссис О’Дауд.

– А как же.

Теперь это была уже ее забота.

– Эй! – крикнула она. – Где ты там? У нас дама в гостях. Покажись, ради бога, чтоб люди видели, какой ты у меня есть. Прямо ужас эти мужчины, ведь все уже сказано и решено, а он еще манежится, а у него куры еще не кормлены. Так если вам молока нужно, милушка, у нас его хоть залейся. Мы двух коровок доим не покладая рук, да еще телка, чтоб ее, гляди вот-вот отелится. Милости просим, миссис Паркер, пусть он мелет, что хочет, все равно, как я скажу, так и будет.

– Ты чего это раскудахталась? Вот как найду сапоги, так и приду, – прокричал ее муж.

И пришел. Появился собственной персоной.

– Вот он, – сказала жена.

Она мотнула головой в сторону боковой двери. Пряди черных волос упали ей на плечи, но на этот раз она не стала заправлять их в узел.

О’Дауд был огромен. Эми Паркер видела снизу лишь две черные дырки ноздрей. Он весь зарос черными волосами, и смех у него был черно-белый.

– Корова захворала, да? Молочная лихорадка, – сказал О’Дауд.

– Нечего талдычить одно и то же, – перебила жена.

Все даже опешили, и она сама не меньше других.

– Керосин, – сказал муж. – От молочной лихорадки и от всего прочего лучше керосина нету.

Доказательством тому было его собственное дыхание.

– Ему на керосине свет клином сошелся, – вставила жена. – Он вливает его в больное животное, все равно с какого конца. Я-то от одного его духа помираю.

– Керосин – первое дело, – заявил муж. – Взять бутылку пива, пиво выпить, да налить керосину вот столько, по мой палец. Видите, не больше и не меньше, тут вроде бы две трети будет, больше нельзя, а то опасно, вон Пэдди Коннор знает, он лишку налил, и его красуля телочка-джерсейка по земле каталась, а вот надо ровно столько, и вы не пожалеете, коли вольете скотине в пасть, да только поглубже вливайте, чтоб внутрь протекло, ну, само собой, она брыкаться будет и худо, если не дастся, но вы постарайтесь и увидите – молочную лихорадку как рукой снимет.

– Да ведь она не керосину просит, – толкнула его локтем жена. – Всякий лечит по-своему. Ей молоко нужно.

– Ну, раз она не за керосином, – сказал муж, – то хоть совет получила. Задаром.

– Она к нам за молоком. Ей для теленка новорожденного.

– Ха, молоко тоже даром.

– Так что ж ты тут болтаешь целые полчаса?

– Кто ж должен говорить, как не мужчина? – возразил муж.

Стоя в этом суматошном дворе, Эми Паркер чувствовала слабость в коленях, но доброта парила над грязными лужами, где утки целовались клювами. И ничего, что бутылки валялись где попало, казалось, так и надо, ведь их выбрасывал из окна сам О’Дауд, конечно же, с благой целью избавиться от них в доме.

– Ведерко у вас есть? – спросил он.

Взяв у нее ведро, он пошел по двору, нерушимо довольный своим великодушием.

– Миссис О’Дауд… – начала Эми Паркер.

– Что у вас сегодня, то у нас завтра, – перебила ее приятельница. – Тц-тц! – зацокала она языком, пряча свою довольно грязную руку. – Скоро я забуду, как меня зовут! У нас же коза окотилась в четверг вечером, оказался козлик, ну, мы его стукнули по черепушке, беднягу, но, милости прошу, миссис Паркер, берите козу, у нее молока полное вымя, останетесь довольны. Эй! – крикнула она, – миссис Паркер возьмет у нас взаймы козу! Говорят, милушка моя, что немало деток так бы и зачахли, если б не козы, дай им бог здоровья. А уж ваша миленькая телочка…

Иной раз добрые поступки сыплются на вас, как удары. И Эми Паркер осталось только надеяться, что она выстоит.

– Может, у вас и свои детки есть? – спросила миссис О’Дауд.

А небо тем временем блекло. И сейчас стало совсем бледным.

– Нет, – сказала побледневшая женщина; только муж знал, что у нее в душе. – Нет, – сказала она, – детей у меня нет.

– Ну, да это, наверно, только пока, – усмехнулась миссис О’Дауд.

И, сомкнув губы, промычала какой-то застрявший в памяти мотив, и звуки странно вибрировали за сомкнутыми зубами.

– Нам тоже бог не дает, – сказала она, – хоть не скажешь, что мы не стараемся.

Вскоре вернулся ее муж с козой.

Так Эми Паркер увезла о’даудовскую упиравшуюся козу и начала выкармливать новорожденного теленка, который сразу же принялся мусолить ее пальцы в ведерке с молоком. Неумелыми своими деснами он всасывал жизнь и не мог насытиться. А женщина, чувствуя, как прибывают у теленка силы и резвость, стала меньше думать о своей больной корове, два дня и две ночи лежавшей в папоротниках и теперь уж совсем похожей на изваяние из долготерпеливой бронзы.

– Но ей же не хуже, – сказала она, стараясь оправдать это неожиданное равнодушие; ведь она искренне любила свою корову.

– И не лучше, – ответил Стэн Паркер.

Он все еще ходил за коровой, что-то произносил, сидел возле нее на корточках, уже вытоптав в папоротниках прогалину. Чтобы опорожнить соски, он вставлял в них трубочки перьев и таскал миски с курившейся паром водой, то ли потому, что с этого начал, то ли чтобы убедиться, сможет ли его воля вместе с горячей тряпкой вывести корову из апатии. Но воля его оказалась недостаточно сильна. И однажды, когда не было жены, он поглядел не мигая в кроткие немигающие глаза коровы и стал пинать ее ногой в крестец.

– Вставай! – кричал он, пиная ее, что было мочи. – Встань, ради бога! Встань! Встань!

Он выбился из сил.

Эми Паркер, проходившая в это время между деревьями, не узнала своего мужа. И его грубый и прерывистый громкий голос.

– Оставь ее на минутку, – сказала она, вороша носком башмака комковатую землю, будто земля открывала ей еще незнакомую сторону жизни. – Давай я посижу с ней немножко. Чайник на плите. Ты пойди полежи, Стэн, а потом мы чего-нибудь поедим.

И он послушно ушел.

Она не помнила, чтобы он когда-нибудь подчинялся ей так покорно.

И как бы то ни было, но сейчас, в этой сырой ложбинке, возле больной коровы ей было грустно сознавать, что муж, уступив ей, отказался от своей силы и власти. Это значило, что теперь должна быть сильной она, а силы не было. Надвигавшаяся темнота и сети ежевичных кустов еще больше сдавили ее слабенькую душу, и ребенок у нее внутри запротестовал, быть может, чувствуя какую-то грядущую беду еще в темнице ее тела.

– Бедненькая Джулия, – сказала она, положив руку на неподвижную шею коровы.

Теперь женщине казалось, что ничего уже она не может вызвать к жизни. Будто никогда и не бывало тех минут радости или понимания, которые ей случалось пережить. Сейчас ее душа была пуста.

Эми Паркер медленно отошла от коровы. Пошла меж деревьев по земле, которая была их собственностью. Сквозь мягко колышущиеся ветви мутно просвечивала луна, бледная и размытая. И все как будто плыло – и ветерок, и ветки, и луна, и тучи. Должно быть, казалось ей, пойдет дождь в этом тусклом размытом мире, где она сейчас шла. Где стояла их хижина и как-то некстати бодро светилось окошко. Через это окошко из самодельного жилища она увидела спящего на кровати мужа. На плите стояли кастрюльки. Через край черного котелка лилась пена от кипящей картошки. Женщина перевела взгляд на сильное тело этого слабого человека. Ее шлепанцы валялись под стулом, оба на боку. С какой-то вялой, тоскливой, цепенящей отрешенностью она вдруг поняла, что смотрит на собственную жизнь.

Было бы так просто нарушить это наваждение – взять и стукнуть в окно. Сказать: взгляни на меня, Стэн.

Но это казалось невозможным.

И она отпрянула от этого дома, рвущего ей душу, назад, в мир деревьев и туч, ставший сейчас ее миром, хотела она того или нет. Ноги несли ее сквозь заросли папоротника. И этот ребенок, что у меня родится, думала она. Мое тело растит его помимо моей воли. Даже пол неродившегося ребенка уже кем-то предрешен. Сама она беспомощна. Юбка ее цеплялась за шершавую кору стволов. К чему бы она ни притронулась, все почти сразу уносило из ее рук, и она должна смириться с этим.

Еще немного – и женщина поняла, что все кончилось, пока ее не было, а она-то надеялась, что хоть не ей первой придется это увидеть.

Корова лежала на боку. Она странно вытянулась и в лунном свете казалась черной. Ноги торчали твердо, как у стола. Женщина потрогала ее носком башмака. Их Джулия была мертва.

А женщина была одна наедине с луной.

Она бросилась бежать, шумно, по-звериному дыша. Мокрая мясистая листва обрызгивала ее окаменевшее лицо или высовывала прутик и стегала. Надо скорее домой, скорее сказать ему, уйти от мертвой коровы, бежать, насколько позволяют ноги и ветки. Она бежала сквозь медленный, густой лунный свет. Злобные тени хватали ее за волосы. Она не могла бежать быстро между страдающих деревьев к полному света дому, который она видела в воображении. Бежать, бежать. Но чем больше она удалялась от мертвой коровы, тем ближе подступало что-то странное, еще никогда не испытанное. Вся кожа ее похолодела, когда она продиралась сквозь гущину цеплявших ее ветвей, напрягая все силы и не думая ни о чем – только бы поскорее убежать от собственного страха.

И так, с разбегу, еще довольно далеко от дома, Эми Паркер упала на какую-то темную тень, которая днем была кучей камней, и на время окружающее перестало для нее существовать.

А в небе сияла луна.

Когда женщина очнулась, мир был в тисках безжалостного лунного света. «Я старалась убежать и бежала слишком быстро», – сквозь зубы проговорила женщина. Начались боли. И она тихонько заплакала от грусти по корове, от грусти белесого лунного света, от грусти за свое мягкое, словно тающее тело, с которым она уже не могла совладать. Да и ни с чем уже она не могла совладать, еле ковыляя дальше по мокрым папоротникам.

Когда она добралась домой, муж потягивался на кровати. Он проснулся от запаха пригоревшей картошки – вода в котелке почти выкипела – и хотел подняться, чтобы снять ее с огня.

От сна он размяк. Чувство ответственности еще не начало враждовать с его врожденной добротой, и жена могла бы припасть к нему, если б захотела. Но сейчас ей не хотелось даже смотреть на него.

– Что ж ты, – сказала она, – ведь вся картошка сгорела. – Как будто это было самое главное.

Но он поглядел на ее плечи и сказал:

– Что случилось, Эми? Корова, да?

За дверью, которую она не закрыла за собой, тянулись полные тайн коридоры лунного света.

– Корова уже мертвая, – выговорила она трясущимися губами, кусая их, когда возобновлялась боль. То, что муж рядом, было невыносимо. Тело ее куда-то от нее ускользало, как и огромный прилив нежности, которую она отдала бы ему, будь это возможно.

– Да, – сказал муж, уставясь в земляной пол. – Это… Ну что там, конечно, плохо. Но ты не расстраивайся, Эми. Все-таки телочка осталась. А корова была старая, да и не очень хорошая, у нее и соски болели, и то, и сё.

Сидя на краю немного кособокой кровати, он что-то еще говорил, так же обстоятельно, а она, уже знавшая правду, гораздо более важную, смотрела сверху на его макушку, на маленький завиток среди волос.

Он поднял на нее глаза, и жена убедилась, как хорошо она знает его лицо.

– А больше ничего? – спросил он неуверенно, одеревеневшим голосом.

Она присела на дальний краешек бугристой постели, так, чтобы он не смог ее коснуться.

– Придется тебе съездить за миссис О’Дауд, Стэн, милый. – Голос ее дрогнул. – Ты меня сейчас оставь, Стэн, – прибавила она. – Должно быть, у нас не будет ребенка. Но ты привези миссис О’Дауд. Может, она знает, что делать.

Ее неразделенное горе стало и его горем тоже. Он ничего не смог ей сказать, он мог только затянуть холодные пряжки конской сбруи и потащить свою тень сквозь белую ночь.

Глава седьмая

Несколько лет подряд Эми Паркер пыталась родить ребенка, но, очевидно, это было ей не суждено.

– Такая уж наша дорога неродящая, – смеясь, говорила она.

Ибо ни у Квигли, ни у О’Даудов не было прибавления семейства, а Паркеры приучались выдумывать всякие предлоги и отговорки для оправдания бездетного супружества. Они убеждали себя, что чистенький домик, построенный Стэном и братьями Квигли, – вовсе не ящик, в который заколочена их жизнь. Конечно, они были молоды и поэтому еще не знали, что способны ошибаться, а если и бывали у них проблески сомнений, то они забывались, как сны. Даже если обстоятельства вынуждали их размышлять, начинался извилистый путь, по которому они медленно пробирались сквозь путаницу мыслей. Они и богу молились более или менее регулярно, в зависимости от приливов веры. Они предавались любви порою самозабвенно, а иной раз с ожесточением. Быть может, меньше, чем прежде, каждый из них желал близости другого, лелея мгновения своего покоя и даже пережитого горя. Иногда они подбадривали друг друга, как умели.

– Проживем и так, – говорил Стэн Паркер. – Народишь детей – а они, гляди, будут потом клясть нас за это.

Так шла жизнь.

Эми Паркер чаще всего бывала весела, усердно хлопотала по хозяйству, выбивала на веранде половики или, сидя на бревне, лущила горох. И если порой в ней бунтовали жизненные силы, то никто этого не видел в здешних местах, где ее уважали и любили. Только изредка, не глазами, а всем своим лицом, она как будто старалась испепелить все окружающее или ждала, чтобы сорвало крышу с дома, но это лишь изредка. И Паркеры по-прежнему пользовались уважением в здешних местах. Никто не мог так врыть в землю столб, как Стэн Паркер, или свалить дерево, или в случае нужды так быстро подковать лошадь, пользуясь вместо инструментов тем, что было под рукой, – это, конечно, он унаследовал от отца. Если порою в голове его складывались почти что стихи или возникал образ бога, то об этом никто не подозревал, ибо о таком не говорят, или, вернее, не знают, как об этом сказать.

На полпути к Бенгели стояла церковь, выстроенная для того, чтобы жителям ближних местностей было куда ходить по воскресеньям. Некоторые и ходили. Там читались молитвы и фальшиво пелись псалмы. Можно сказать, что дело было не столько в религии, сколько в соблюдении благоприличия, по крайней мере для большинства. Эми Паркер ходила из уважительности, в память о минутах тихого покоя в ее детстве. И еще ей нравилось петь какой-нибудь печальный гимн. Если она отвлекалась от пения, то лишь чтоб осознать отчужденность мужнина плеча. О чем Стэн в своем воскресном костюме думает во время службы, недоумевала она, смахивая с лица мух и тень досады. Ей было досадно, что Стэн затаил какие-то свои личные переживания, куда более тонкие, чем ее тоска, вызванная этим печальным гимном. В ее голосе часто появлялись чуть томные модуляции. По воскресеньям, собираясь в церковь, она доставала пузырек с духами и встряхивала его, чтобы надушить лоб, а потом и горячая лошадиная грива, и даже пыль отдавали этими духами. Когда она пела, раскрывая влажные губы, вид у нее был самый добропорядочный, ее сущность не вызывала сомнений. Но вряд ли можно было точно определить, что творилось в душе Стэна.

Он и сам не мог бы сказать. Он смущался, потому что жена наблюдала за ним, а для молитвенных слов требовалось слишком много чувства. И еще он стеснялся собственного тела – когда надо было опускаться на колени, оно тяготило его своей неуклюжестью, что в его представлении не очень-то вязалось со смирением. Но сам он становился смиреннее. Когда ему не удавалось подняться до высот отвлеченной молитвы, он начинал рассматривать себя или древесину церковной скамьи, находя и тут и там всякие изъяны, которые вряд ли можно исправить. Впрочем, минутами на него нисходил покой оттого, что снаружи слышалось, как возле изгороди лошади грызут удила, или от какого-то вдруг дошедшего до него слова, от птиц с соломинками в клюве для постройки гнезд под карнизами, от слов, которые что-то обещали, наверно, милость божьею.

Примерно в этот период жизни Паркеров умер их сосед, папаша Квигли. Морозным утром по пути в отхожее место он упал в лопухи и лежал там, пока его не нашли. К тому времени он уже остыл. Опытные женщины его обмыли, потом повозка, подскакивая на ухабах, доставила его к могиле на заросшем высокой травой поле, отведенном городком Бенгели под кладбище для здешних ирландцев. Вдова, от которой осталась лишь телесная оболочка, поставила ему в банке пучок ноготков, но их в тот же день сожрали козы, так что старик был лишен даже последней патетики – высохших цветов на могиле.

Те, кто был на похоронах, в тот же вечер разъехались по домам, и все забыли папашу Квигли, кроме старой, рехнувшейся вдовы, непригожей и ласковой дочери да Стэна и Эми Паркеров, которым от смутной мысли о нем иногда бывало не по себе. Обнявшись, они лежали в темноте и вдвоем опровергали возможность смерти. Каждый вбирал в себя дыханье другого, и оба становились крепче духом. Руки каждого заставляли жить тело другого.

Если не считать напоминаний о том, что люди смертны, Паркеры жили честной, устоявшейся жизнью. У них уже было несколько коров, две телки и крепенький молодой бычок. Паркеры вместе ухаживали за коровами. Утро для них начиналось желтым светом лампы. Серебристый пар дыхания облаком плыл перед ними по мерзлому двору, когда они шли доить, окоченевшие, как ручки ведер, звякавших в руках.

В трудные времена Стэн Паркер нанимался на строительство железной дороги в Бенгели. На субботу и воскресенье он приезжал домой. И был еще молчаливее, еще жестче и суше телом, с въевшейся металлической пылью в морщинках лица. Зато им удавалось подкопить немножко денег. Эми доила коров и развозила молоко по северным окрестностям Бенгели, которые заселялись все гуще.

Однажды Стэн проработал несколько месяцев подряд у мистера Армстронга и получил хорошие деньги. Мистер Армстронг, разбогатевший мясник, выстроил себе загородный дом. Он нажил столько, что была самая пора перейти ему в барское сословие и увековечить свое великолепие в красном кирпиче. Так в миле от жилья Паркеров выросла его дача, вся в садах, в лабиринтах лавровых изгородей и декоративных деревьев. Там были и окна из цветного стекла, и каменная статуя женщины, стыдливо прикрывавшей руками свою наготу.

Стэн Паркер некоторое время возделывал для мясника сад и заодно работал по хозяйству – рубил дрова, ощипывал птицу, жег сухие листья и полол овальные клумбы с розами и прямоугольные с каннами, придававшими саду вычурную безликость общественных парков. Но мясник был доволен. Он достиг величия. Он ходил в крагах и чувствовал себя владетельной персоной. Со своими слугами он разговаривал веселым фамильярным тоном, бренча монетами в карманах; Стэн Паркер в таких случаях опускал глаза, а другие, пользуясь доверчивостью хозяина, либо наглели, либо тащили все, что попадется под руку. Но то, что тебя обирают или поносят, – это, как полагал мясник, такая привилегия, которую можно купить только за большие деньги. Убедившись, что Стэн Паркер неповинен ни в том, ни в другом, мистер Армстронг был несколько озадачен и, говоря с ним, то и дело откашливался и отводил глаза в сторону. Но он уважал Паркера и, если б хватило духу, повысил бы и без того щедрую оплату.

Когда Стэн Паркер, отработав у мясника, вернулся к себе на ферму, тот повадился время от времени заезжать к нему; сидя бочком на своей коренастой лошади, он давал советы, как скашивать сорго или копнить люцерну, бывшему своему работнику и старому немцу по имени Фриц, который в то время помогал Паркерам по хозяйству. Вот тогда мистера Армстронга распирало от самодовольства. И чисто выбритое его лицо и краги излучали сияние. Держа над глазами ветку с листьями, словно козырек, он обозревал участок и всем своим видом выражал снисходительное одобрение тому, чьи скромные успехи никогда не превзойдут и не сравняются с его собственными. В такие минуты мистер Армстронг с особенной снисходительностью и иронической шутливостью держался со старым немцем, потому что тот был иностранцем и потому, что мясник не мог точно определить его положение у Паркеров.

Фриц со своими пожитками в мешке появился однажды вечером на ферме, и ему позволили переночевать в сарае – бывшей лачуге Паркеров. Старику сильно нездоровилось. В кишках у него свирепо урчало. И так он и остался в этом сарае. От болезни желудка он лечился отрубями с патокой; что это была за болезнь, так и осталось неясным, но время от времени он на нее жаловался. Паркеры давали ему то один-два шиллинга, то кусок вареной грудинки. Им нравились его ясные, германской голубизны глаза, и они быстро привыкли к его постоянному присутствию.

– Вот это будет ваш стул, Фриц, – сказала Эми. – Он, правда, шатается, но вы, конечно, сумеете его починить.

Фриц делал множество дел. Он помогал доить коров, ошпаривал кипятком большие бидоны и часто развозил молоко. По утрам его лампа в сарае зажигалась первой. А вечерами он выносил свой стул за дверь и, сидя среди лупоглазых подсолнухов – он сам их насадил, – щелкал подсушенные остроконечные семечки, сплевывая черную шелуху. Ну прямо как попугай, черт его дери, говорили люди.

И, глядя на него, они смеялись над этим дурацким, хоть и невинным занятием и даже возмущались, ибо все, что было за пределами их жизненного опыта, не имело права на существование. Но старый немец говорил:

– Масло из этих семечек полезно для здоровья.

Он был неуязвим. Ничто не могло поколебать это его убеждение. И люди уходили, качая головой, и обиженно кривили губы, глядя на шелуху от семечек подсолнуха.

Вскоре после появления Фрица начались дожди. Так сильно еще никогда не лило. А началось все нормально – обычные угрюмые тучи, обычные просветы, когда хозяйки вывешивали сушиться белье, а коровы с опавшими во время непогоды боками насыщались холодной молодой травой.

– Много дождей еще будет, – сказал Фриц.

– Так ведь время такое, – беззаботно бросил Стэн Паркер, потому что его это пока не тревожило.

Он зашагал по двору, по раскисшей земле.

Но старик немец качал головой, думая о будущих дождях. А коровы непроницаемым взглядом смотрели в его прозрачные глаза.

Прошел медовый месяц буйных ливней и голубых просветов, дожди зарядили всерьез, и тогда перед этой страшной непрерывностью жизнь людей и животных стала казаться мимолетной и ничтожной случайностью, хотя на первой стадии потопа дождь все же был дождем и плоть воспринимала его как воду, а дух сетовал лишь на то, что все это никак не кончается.

Но становилось все хуже и хуже. Дом перестал быть домом; главной была теперь остроконечная крыша, на которую падал дождь. По вечерам люди в домах уже ничем не занимались, они сидели по углам с осунувшимися, пожелтевшими лицами и под железный шум дождя стали с недоверием относиться к побуждениям своих близких. А дождь лил не переставая. Люди чувствовали его даже во сне. Он врывался в сновидения, ворошил страхи и обиды и пускал их плыть по серым водам сна.

– Слышишь, Эми, – сказал Стэн Паркер, проснувшись среди ночи, – еще новое место в кухне.

Оттуда доносились всплески воды в ведре, которое они подставили под первую течь, но теперь прибавился новый звук – капли стучали о пол. В их дом входил дождь, сперва помалу, потом все прибывая.

– У нас еще есть лоханка, даже две, – засмеялась Эми Паркер в неспасительной своей кровати, рядом с теплым телом мужа, которого она, пожалуй, могла бы послать на единоборство с дождем, но только от этого будет мало толку. – Поставь ту железную штуку, Стэн, знаешь, старую, зазубренную, что я хотела выкинуть. Хорошо, что не выкинула. Для воды она сгодится. Поставь ее.

Она услышала шлепанье босых ног по полу – два-три шага – и успокоилась, но ненадолго, потому что вскоре стала слышать дождь.

Дождь так завладел их жизнью, что они позабыли о себе. Остовы человеческие, накрывшись мешками, шли по двору делать необходимую каждодневную работу. Руки привычно скользили по коровьим соскам, выжимая молочные струи, но какие же то были хилые, белые, писюшные струйки по сравнению с грандиозной мощью дождя.

– В Уллуне река разлилась, – сказал Стэн Паркер, вернувшись однажды из города; хрупкие, словно бесшерстные ноги лошади остановились в луже, ремни в пряжках разбухли. – Китайскую низину всю отрезало.

– Мы-то все-таки на горе, – сказала жена.

Она старалась думать о том, что живет на горе, в тепле и безопасности. Она поднесла утюг к щеке. Сегодня был день глажки. Ей не хотелось слушать о наводнении в Уллуне.

– Да, – сказал муж, – мы-то на горе. А каково тем горемыкам в Китайской низине?

– Я никакой беды не желаю тем, кто в Китайской низине, – ответила женщина, окутанная теплым запахом, исходившим от свежих простынь под натиском утюга. – Я просто так говорю. Мы на горе. Мистер Армстронг говорил, сколько сотен футов, да я забыла. Никогда цифры не запоминаю.

И она всей тяжестью, своей и утюга, налегла на курившуюся паром простыню, словно противоборствуя ей. А может быть, дождю. Вот к чему все сводилось. Все действия, все события неизбежно упирались в дождь. Он шел беспрерывно и словно навсегда. Дождь разбивался о конек островерхой крыши, стекал по скатам, и только по милости листов железа они жили в этом водяном шатре и раздражали друг друга своими суждениями.

– Я голодный, Эми, – сказал он. – Дашь что-нибудь поесть?

Он стоял у окна, глядя на сплошную стену дождя.

– А как же, милый, – отозвалась она. – Есть хороший кусочек солонины. И кусок яблочного пирога. Только подожди, вот управлюсь с бельем и подам.

В миротворных запахах свежевыглаженных простынь и теплой кухни женщина еще раз одержала верх над мужем; даже детей своих, появись они на свет божий, она не могла бы крепче держать в руках. И она была довольна.

Но муж смотрел из дома на дождь. Он ускользнул от жены, хоть она этого и не подозревала. Он стоял сейчас на маленьком мыске над водами, бывшими прежде просто речкой в Уллуне; он никогда не бывал в тех местах, но как будто знал их. Знал и старуху в переднике, и двух-трех женщин помоложе, и долговязого паренька, ягнят-отъемышей, коров и желтоглазых кур и видел общее выражение ужаса в глазах у всех, кто сгрудился на этом последнем островке. Ибо мыс превратился в островок. И блестящие рога коров плыли и тонули в желтых водах, поглотивших прежнюю речку. И было уже невозможно различить человеческие крики среди блеяния и мычанья, только старуха проклинала бога, пока не захлебнулся водой ее беззубый рот. Но поднятые руки мужчин, как и рога животных, почти не сопротивлялись, когда их захлестнул и понес желтый поток, отнимавший у них жизнь.

– Да ты что, – сказала Эми Паркер, поставив на стол тарелку с аппетитным куском солонины. – Не хочешь есть? Чай еще остался, мы с Фрицем выпили только по чашке, но ведь ты любишь крепкий.

– Да.

Человек сел за стол и принялся есть то, что подала ему жена.

Она потерлась плечом о его плечо, чтобы ее тепло проникло в кажущуюся его холодность, и он взглянул на нее и улыбнулся глазами, а ей только того и было нужно.

Это дождь на нас так действует, думала она, мы же всегда, или почти всегда, разговариваем, хоть бы и ни о чем.

Она поглядела на дождь и на какое-то время успокоилась, потому что свела их настроение к такой простой причине.

А дождь все лил. И не было такого места, чтобы спрятать голову и сказать: «Ну, слава богу».

Этот дождь, который затекал Стэну Паркеру в рукава, когда он выходил по хозяйству, уже перестал быть его личной тревогой. Он лил столько недель подряд, что стал уже общей бедой. И когда старый немец сказал, что коровы не кормятся, только тычут мордой в траву, а есть не едят, потому как на нее намыло грязи, Стэну Паркеру было тягостно сознавать, что это его беда и даже что коровы его собственные. Чувство ответственности за свое добро покинуло его в эти недели, и если он принимался за дело, так только ради кого-то другого.

Потом стало известно, что в Уллуну приглашаются добровольцы, чтобы доставлять продовольствие тем, кто отрезан от суши, чтобы вывозить женщин и детей и помогать пострадавшим. И Стэн Паркер вместе с О’Даудом и другими мужчинами из их местности отправились к реке поиграть своей силой, порассказывать анекдоты, а может, и приложиться к бутылочке, но. во всяком случае, почувствовать себя вольными птахами в разлившемся половодье. С хохотом и песнями мужчины поехали к реке на тележке, принадлежавшей старику Пибоди, и, конечно же, мистер О’Дауд прихватил бутылку.

Но Стэн Паркер помалкивал – ему нечего было сказать. Запахнув на себе куртку, он сидел под дождем и ждал, когда покажется большая река.

И наконец она показалась.

– Ух, – вырвалось у тех, кто сидел в тележке, и все примолкли.

Перед ними, там, где раньше была долина, колыхалась огромная желтая масса, испещренная, истыканная серым дождем. Мир стал теперь водою. Она входила в окна домов и завихрялась вокруг колокольни. На верхушках безжизненных деревьев, как флюгера, сидели птицы.

Когда тележка добралась до городка Уллуны, где мэр в клеенчатом дождевике распоряжался работами, а дамы, надев непромокаемые накидки с капюшонами, раздавали в ремесленной школе суп и хлеб, добровольцев отвели к плоскодонной лодке и, объяснив местную географию, просили грести в сторону Красного холма – там, говорят, две фермы отрезаны водой.

В мире воды стояла тишина. Гребцы молчали, потому что настало отрезвление и потому что их мускулы были непривычны к такой работе. Сквозь шипенье дождя на воде слышалось их прерывистое дыханье, монотонно стучали их сердца, и только уключины поскрипывали с непреложной уверенностью.

– Мы куда-нибудь да приплывем? – спросил Осси Пибоди.

– А кто его знает, – сказал О’Дауд, чье дыханье разливалось в воздухе расплавленным металлом.

Тут Лес Докер громко пукнул, и все захохотали.

Им стало полегче, когда они проплывали там, где раньше были огороженные участки Иллереги, и густые ветки деревьев пересчитывали напряженные ребра гребцов. Встречные течения и желтые водовороты вертели маленькую неуклюжую лодчонку, как хотели. Но мужчины все так же молчаливо гребли. Стало как-то дико сознавать, что плывешь над затопленной землей. Диковато чувствовали себя все, кроме Стэна Паркера, который к тому времени уже знал про себя, что можно ожидать чего угодно и вовсе не обязательно было, чтобы путь этой плоскодонке указала рука мэра Уллуны. Пока он греб, примиряясь с дикостью и неизбежностью их положения, но не умея ничего объяснить – он только улыбнулся смущенно вопросу Осси Пибоди, – этот полузатопленный мир стал ему знаком, как собственные мысли. Он вспомнил нечто забытое, о чем он никогда никому не говорил. Он вспомнил лицо своей матери, лежавшей в гробу, – ее черты выдали то, что всегда скрывали глаза, – страх, что все окружающее совсем не прочно. Но в этом смутном мире плещущей воды, под плывущими мимо деревьями какая же могла быть прочность? Гребцы гребли. Он слышал их натужные выдохи, но словно издалека. А когда они проплывали под струящимися деревьями и шуршала листва, то эти звуки не только казались ближе, они словно проникали внутрь сквозь его мокрую кожу.

И не было никакой неожиданности, когда Осси Пибоди крикнул, что справа что-то такое кружится, вроде бы возле муравьиной кучи, и они повернули туда и вытащили гуттаперчевое тело мужчины в одежде, которую вода подогнала под общий мглисто-темный цвет. Гладкое лицо мужчины было обкусано рыбами.

Ну и ну, подумали гребцы, когда тело было положено на дно лодки.

Всей своей упругой кожей они противились ощущению смерти. Ноздри их, хрящеватые, побелевшие, отказывались воспринимать ее, словно ноздри животных, наткнувшихся где-нибудь в кустах на мертвечину.

Стэн Паркер наклонился вперед и прикрыл гуттаперчевое лицо мешком. Гребцы прочистили горло, кто-то сплюнул, кто-то последовал его примеру, и лодка двинулась дальше.

Они гребли, а мимо них проплывали останки покойной безопасной жизни в стенах домов. Пустой стул, надкушенный кусок сыра и размокшие письма, подушечка с церковной скамьи, застрявшая в зарослях ежевики, шляпа с распластанным по воде пером, детский горшочек, Библия, раскрытая на пророке Иезекииле. Все это появлялось и исчезало. Постоянной была только лодка. Да, пожалуй, дом, о который они чуть не стукнулись.

– Эй, есть тут кто? – крикнул О’Дауд, сунув голову в окно. – Кто дома? К вам почтарь, он же пожарная команда!

Все разом засмеялись – теперь уже они все делали в унисон.

В безмолвном доме был накрыт к обеду стол. По скатерти ползла улитка. Вокруг стола стояли стулья в хлюпающей воде, которая не нуждалась в гостеприимно распахнутых дверях, чтобы войти в дом. Здесь устроила сборище вода. А люди бежали. И при таких обстоятельствах, когда гребцы оплывали дом, цепляясь за наружные стены, О’Дауд смекнул, что можно достать рукой стоявшую на полке бутылку и хлебнуть из горлышка, чтобы только кровь разогреть, а вообще даже и забрать эту бутылку в лодку.

Кто-то сказал, что это, мол, воровство.

– И вовсе нет, – возразил О’Дауд, облизывая губы. – Ясно же, как божий день, – раз ее оставили на полке, значит, никому она не нужна, это же все равно что выбросить.

Ни у кого не хватило духа ответить. В осклизлой комнате на краю умывальника лежали крепко сомкнутые вставные челюсти.

Лодка отплыла от дома. У гребцов теперь были только руки и ребра; всего остального они не чувствовали. Как тех людей, что бросали свои затопленные дома, гребцов в лодке обуяло стремление двигаться и дышать.

В одном месте Стэн Паркер увидел труп бородатого старика, застрявший в рогулине дерева. Но об этом он никому не сказал. Он не переставал грести. Тупорылая лодка отзывалась на каждый промах. А старика, который, судя по виду, уже ни на что не надеялся, умирая на дереве вверх ногами, вскоре стерли из виду движение и дождь.

От домишки, прежде стоявшего на холме, а теперь на островке, бежала к воде маленькая проворная женщина с тяжелым узлом волос на затылке.

– Я думала, вы совсем не приедете, – кричала она. – Уж я ждала-ждала! Папаша уплыл на той скорлупке, что ребята сколотили для забавы прошлым летом. Я ему – спятил ты, что ли, нипочем не пущу. Но он углядел, что на дереве баран застрял.

Она стояла на земле у пенистой, окаймленной щепками и сучками кромки воды. От возбуждения в углах ее рта тоже вскипала легкая белая пена.

– Вы моего папашу не видели? – спросила она. – Такой старичок с седой бородой.

Нет, никто не видел.

– Ну вот, – сказала она. – Я же говорила, за нами пришлют из города. У меня уж и вещи собраны.

Она бросилась было бежать.

– Но с папашей как же? – тотчас остановилась она, привстав на цыпочках.

– Может, папаша где-то пристал к берегу, – ответили ей.

– Да, – сказала женщина. – Будем надеяться. У меня машинка, понимаете. Я должна взять машинку.

– Чего-чего? – спросил Лес Докер.

– Да швейную машинку.

Она уже волокла ее с веранды, обдирая себе голени ножным приводом.

– Только три вещи были у меня самые ценные, – сказала маленькая женщина, – две козы да швейная машинка. Но козам уж, видно, конец пришел.

– Швейной машине тоже, хозяюшка, – сказал О’Дауд. – А то быть нам всем на дне.

– Ну, тогда я остаюсь, – ответила женщина, которую звали миссис Уилсон.

Она громко зарыдала, вцепившись пальцами в железный корпус швейной машины.

Женщину пришлось втаскивать в лодку таким же манером, как и ее перевязанную веревкой ивовую корзину со всяким скарбом.

– Не надо, не смейте, – плакала она. – Я все равно не переживу! Сначала козы, теперь швейная машина…

– Ох, – тихонько вскрикнула она, задев что-то выпуклое под мешком на дне лодки. – Что это? Только не говорите, что мертвец!

– Он самый, – ответили ей, – совсем молодой, бедняга, его из воды вытащили.

– Я никогда еще не видела мертвых, – задумчиво сказала она. – Даже свою мать, когда она умерла. Я была в Масуэллбруке у родственников. Это они мне подарили машину.

И снова у нее потекли слезы, смешиваясь с дождем.

Присутствие женщины прямо перед его глазами заставило работавшего веслами Стэна Паркера выйти из великой отрешенности смерти и воды. Он прикусил губу, как будто от физических усилий, но на самом деле от того, что не сказал ей о мертвом отце. Он скажет, подумал Стэн, только попозже, не сейчас. Он продолжал грести, проникаясь дружелюбием к остальным гребцам и жалостью к женщине. На ней была старенькая кофта с узором из веточек и маленьких лиловых цветов. И Стэн Паркер, вспомнив день выпечки хлеба, увидел пышнеющие на листах хлебы и разгоряченную щеку жены – она прокалывает их щепочкой. Весь день в лодке он не думал о ней, а сейчас вспомнил и обрадовался.

Вечером через старика Пибоди, который возвращался в их места, он передал, что еще покрутится здесь день-другой и поглядит, чем он сможет помочь.

Отряд добровольцев, спустившись с холмов, заночевал на извозном дворе в пустующем стойле, где свежая солома колола им шею и всю ночь, сквозь сон, из других стойл слышался перестук копыт, и шорохи, и бархатистое ржанье. О’Дауд, малость перебравший в «Дубе», улегся снаружи под дождем, заявив, что желает дышать свежим воздухом. Но его ухватили под мышки и за щиколотки и втащили в конюшню. И в бархатистой ночи их опять окружили теплые шорохи сна и лошадей. В конюшне позабылось о дожде.

Среди ночи Стэн Паркер проснулся и вспомнил, что так и не сказал маленькой женщине о ее отце – даже когда приятели выгружали ее вместе с ивовой корзиной у какого-то берега. Он не мог сказать ей правду. Бывает такое, что просто нельзя выговорить. И он спокойно заснул, еще глубже зарывшись в теплую солому стойла, под покровом ночного дождя. А дождь не переставал.

– Это народное бедствие, – рассказывала миссис О’Дауд, – сколько ферм смыло, и сколько бедняг, которым негде голову приклонить, а губернаторша устроила сбор пожертвований, и важные дамы продают всякие безделушки, штучки-дрючки – у них этого добра девать некуда, – потому как у бедняков и сирот и крошки хлеба в животе нет, а важные шишки, что те местности осматривали – из лодок, конечно, – так они наговорили уйму всяких речей, наобещали и вспоможений, и того, и сего, а лучше бы дали по доброму караваю хлеба да по паре теплых штанов.

– Потому что, – говорила миссис О’Дауд, – от воздуха желудку никакой пользы нету, разве что выпустить его, а словами задницу не прикроешь, даже новорожденному ребенку.

Она подобрала наверх рассыпавшиеся волосы вместе со струями дождя.

Эми Паркер, которая пролежала эти три ночи одна в постели, то на угретой стороне, то на холодной, терла ступни одна об другую и слушала, как в кухне капает вода с потолка в таз и ведро, сказала:

– Мне уже тошно от этого дождя, будь он проклят.

– Слушайте, милушка моя, – проговорила миссис О’Дауд, и в голосе ее появились заискивающие нотки, – давайте поедем поглядеть на наводнение?

– В такую даль? – удивилась Эми Паркер. – Я никогда не бывала в Уллуне.

– Ох, это чудный город, – воскликнула миссис О’Дауд. – Четыре ресторана и мельница. Один раз мы видели там цирковое представление в шатре. И вовсе не такая уж это даль. Возьмем на дорогу поесть чего-нибудь. Хоть встряхнемся малость, милушка. А то загрязли здесь.

Розовый куст у паркеровской веранды, что раньше рос возле старой хижины, а потом был пересажен, теперь стал великаном. Дождь обливал его раскидистые ветки и разбивался о черные шипы. Бурые лепестки увядших роз прели под дождем.

– Уж какая тут жизнь, – сказала Эми Паркер, – топчешься на одном месте да ждешь, когда ж это кончится.

– А грязи-то на башмаки налипнет, пока грядку капусты прополешь! – подхватила миссис О’Дауд.

– И может, мы своих повидаем, – сказала Эми Паркер.

– А как же, – отозвалась миссис О’Дауд, – они же там люди важные, все, кто по своей охоте приехал. Небось, пивка им подносят за то, что они тех несчастных из воды выуживают.

И так она говорила, пока в молодой женщине не разгорелось желание увидеть мужа, его лицо, самое отважное из всех. Она вновь увидела, как он сидит в тележке Пибоди и не смотрит на нее; теперь уже не она для него главная, а те мужчины. И мужчины уехали, все скопом, будто стыдясь своих женщин.

– Только об этом и речи не может быть, – сказала она, надеясь отговориться, – если я не вернусь к вечерней дойке.

– А если и не вернетесь, так что случится, позвольте спросить, когда у вас этот старый немчура только хлеб даром ест и штаны просиживает в той хибарке – неужели ж он не может поднатужиться и лишний раз подоить да молоко развезти?

И возразить уже было нечего.

Они поехали в Уллуну. Рессорная двуколка О’Даудов подпрыгивала на желтой дороге, расплескивая колесами воду. Лошадь встряхивала жиденькой гривой и била копытами о землю, словно решив доказать свою прыть. Во всяком случае, на первых этапах пути ноги стали ее слушаться. И даже газы она выпускала весело.

– Вот я вам говорила про цирк, – начала миссис О’Дауд, – так там одна дамочка плясала на спине у двух белых лошадей, с одной на другую прыгала и через обруч, а оркестр играл так красиво. Очень я люблю когда-никогда цирк посмотреть, да и мой тоже любит, ежели еще не очумевши. Ну вот, в том цирке мы заплатили по три пенса, чтоб посидеть на траве – не то на соломе, не знаю, вытоптано там было, – и сидим, значит, кушаем свои пирожки, и вдруг мой-то как начал выбрыкиваться! А имейте в виду – вы ж его знаете, – он не больше пинты, ну, может двух, принял в «Дубе» или в «Виноградной грозди». Ну, неважно. Он штаны засучил и давай выламываться, представлять, что скачет на норовистой лошади, а я вцепилась ему в плечо. «Брось, – говорю, – безобразник ты эдакий, что тебе – цирка мало? Клоунов? – говорю. – И акрибатов? Если они себе руки-ноги переломают, так для того их тут и держат, а я, О’Дауд, не затем три пенса платила, чтоб обломки родного мужа подбирать». Ну, скажу я вам, миссис Паркер, это ужас что было, а для меня, по чести сказать, хуже нет скандалов на людях. Тут у них оркестр заиграл. Чтоб отвлечь внимание. И барышня, видно, из итальянок, по канату вверх полезла. Глядь, уже под потолком висит, одним пальцем ноги зацепилась, а в зубах клетка с птичками. «Вот, – говорю Его Милости, – видишь, за что мы деньги платили?» Но так его разобрало, миссис Паркер, что куда ему тот потолок, когда его и земля-то не держит. Сразу после того он и свалился, а я сижу, смотрю, за что денежки плачены, и мух у него с лица сгоняю. Но цирк замечательный был, никогда не забуду, и как пахло в тот вечер слонами и обезьянами, тоже не забуду.

Миссис О’Дауд ехала в Уллуну, властно распоряжаясь и прошлым и настоящим и охлестывая кнутом ландшафт.

Но Эми Паркер, которой она тоже распоряжалась, просидела всю первую милю молча, подавленная мишурой, сверкавшей в словах соседки. Какой же тусклой была она сама, завернутая в мешки, чтобы спастись от дождя. Под мокрыми мешками она сжимала лихорадочно горевшие руки. Щелкал кнут. Подпрыгивала тележка. Дождевые капли свисали с проволоки уходивших назад изгородей. Сверху неуверенно, как хмельные, вели хоровод темные тучи, они вдруг расступились, на миг приоткрыв голубое свечение, откуда, казалось, вот-вот выпадет клетка с птичками.

И в то мгновение, когда в клинковых прорезях неба блеснул, как мишура, солнечный свет, на хмурых склонах холмов виновато зашелестели и зазвенели дождевые капли. На одном холме весь склон превратился в журчащий желтый поток. Из лакированной листвы солнце выхватывало зелено-золотистые шарики апельсинов, чтобы пожонглировать ими. Всего на одно мгновение. И уйти. Уступить место дождю.

Деревья вдоль дороги в Уллуну будто только и ждали, чтобы под их темные своды вступила живая жизнь.

– Послушайте, – сказала миссис Паркер, натершая себе шею мокрым мешком. – Вы ничего не слышите, миссис О’Дауд?

– Кто-то, видно, хочет составить нам компанию, – ответила ее приятельница.

Сейчас уже ясно был слышен шум колес, катившихся с немалой скоростью.

– Загонит он свою лошадь, – сказала соседка. – Уж это как пить дать. Либо он банк ограбил, либо его хозяйка мучается родами.

Женщины занервничали, прислушиваясь к торопливым колесам. Обе выпрямились в струнку. Даже их шеи как будто утоньшились.

И вот колеса пробежали последнюю извилину дороги, женщины обернулись и увидели двуколку, расплескивавшую лужи, и троих молодцеватых мужчин, тесно усевшихся в ряд.

– Добрый день, дамочки, – поздоровались они, а может, один из них, тот, что поигрывал кнутом, и двуколка замедлила ход. – Это дорога к наводнению? В Уллуну?

– Везде наводнение, – ответила миссис О’Дауд, глядя прямо вперед. – И все дороги – как одна.

– Шутница какая, а? – сказал тот, что с кнутом.

Это был дюжий малый с золотым зубом спереди.

– Мы женщины порядочные, выехали на денек покататься, – сказала миссис О’Дауд. – Мы удовольствие получаем. Верней, получали. Пока вы не явились.

Малый плюнул сквозь зубы в дождь. Другой хохотнул.

– И катите себе дальше.

– Это я и делаю, – сказала миссис О’Дауд, – и не мчусь сломя голову, чтоб вы знали.

– Ха! – сказал малый, ткнув своего приятеля в бок. – Значит, вы не слыхали, как моя бабушка сгибнула? Утопла раньше, чем подгребла лодка.

– Ха-ха, – сказала миссис О’Дауд. – Рассказывайте сказки! Если что у вас и сгибнуло, так только те пустые бутылки, что вы где-то бросили.

Эми Паркер и трепетала от страха, и восхищалась смелостью соседки. Она отвернула загоревшееся лицо и напряженно смотрела на проволочную изгородь, по которой бежали бусинки дождя.

– Это, черт возьми, для мужчины оскорбление, – сказал парень.

На нем было позеленевшее от старости пальто, в котором он выглядел громадиной, хотя и без того был дюжий. Пальто притиснуло соседа, щуплого и чернявого человечка с побагровевшим лицом и воспаленными, но живыми и любопытными глазами, к боку третьего седока, который в свою очередь был притиснут к поручням сиденья. Но это, как видно, не имело значения. Третий был слабосильный. Он был не из тех, кто боек на язык, зато умел заржать, где надо, или подхихикнуть. Он был подпевалой.

– Оскорбление? – пропела миссис О’Дауд, щелкнув кнутом. – А вы чего ожидали? Может, букетик фиалок, перевязанный ленточкой?

И Эми Паркер пожалела, что поехала. Видеть, как соседка ходит по головокружительному канату, было выше ее сил. Она сидела, отвернувшись, и старалась не поднимать глаз.

– Эй вы, молчунья, – сказал щуплый товарищ дюжего парня, высовываясь из-за позеленевшего пальто так, что лицо его как бы отделилось от тела и было остреньким и страшно любопытным. – Вы не желаете себя показать? Где-то я вас видел? В Бенгели? Может, в магазине Дингуолла?

– Я не бываю в Бенгели. Верней, очень редко.

Она обмерла. Кровь стучала ей в виски, – она не умела ходить по канату. Она была неуклюжей и вся дрожала.

– Моя подруга – замужняя дама, – сказала бывалая миссис О’Дауд. – Она ведет домашний образ жизни. Моя подруга не заводит знакомства с первыми встречными.

– Если две пригожие уличные пташки к тому ж еще и дамы, я не возражаю, – сказал дюжий парень.

Тем временем лошади, мокрые и расслабленные, шли мерным шагом, не обращая друг на друга никакого внимания.

– Нахал! – охнула миссис О’Дауд. – В жизни не видела таких наглецов!

Парень, сидевший с другого края, заржал.

– Слушайте, – сказал тот, что в пальто, – у нас под сиденьем найдется, чего глотнуть. Что скажете, если мы найдем сухое местечко, посидим и поболтаем? Вскипятим чайку, если желаете, и поболтаем, а?

– Ну да, – сказала миссис О’Дауд, перебирая вожжи, – в такую мокроту не разболтаешься.

– У нее на все ответ готов, – фыркнул щуплый краснолицый парень.

Глаза у него стали голодными и забегали. Он втянул воздух длинным носом, распухшим с одного боку.

– Это еще что, – ответила толстушка, – это ерунда, а вот когда подъедет мой муж, уж он вам ответит как следует.

– Какой еще муж? – выкрикнул щуплый, чернявый и краснолицый парень – чем сильнее его разбирал голод, тем больше он старался оттеснить товарища.

– Могла бы рассказать подробней, – сказала миссис О’Дауд, – да времени нету. А раз так, скажу коротко. Мой муж – здоровенный мужчина, и мускулы у него, с вашего позволенья, ну прямо как тыквы, и когда он видит таких, как вы, у него из носа огонь пышет. И больше всего мой муж не терпит всякую мелкую, грязную, паршивую, хвастливую шваль. Так что помоги вам бог.

И она ловко подхлестнула лошадь, так, что та навострила мокрые уши, махнула хвостом по оглоблям и в качестве протеста выпустила газы.

Из двуколки, где теснились на сиденье трое молодцов, послышались злые голоса. По-видимому, там шел спор, отвечать ли словами или кулаками.

– Стукни ее разок! – сказал кто-то.

– Мужья! – сказал другой. – Что она там брешет про мужа?

Третий, сидевший с краю, хихикнул и заерзал на сиденье.

– Если пожелаете познакомиться с моим мужем, – сказала миссис О’Дауд, – констебль Хеллоран из Бенгели сделает вам такое одолжение. Вон он въезжает на подъем. Я его усы за милю могу узнать.

И в самом деле, навстречу, опустив поводья, трусил на гнедом коньке долговязый молодой полисмен с лоснящимися усами, от которых помада отталкивала дождь, и за его спиной горбилось пространство.

Настроение в двуколке упало. Там что-то побурчали, затем двуколка в мгновенье ока, заскрипев, умчалась прочь с прежней скоростью.

– Доброе утречко, констебль Хеллоран, – сказала миссис О’Дауд. – Мы решили провести денек на наводнении. Посмотреть все, что можно посмотреть. Тех бедняг, и бессловесных животных тоже. И может, заберем своих мужей, они там помогают уже два дня, если не все три.

Не без приятности поболтав еще о чем-то с симпатичным длинноногим и белозубым молодым полисменом под потеплевшим дождем, женщины в тележке опять пустились в путь сквозь мокрую пелену.

Эми Паркер, в чью однообразную жизнь вдруг ворвались и цирки, и угроза опасности, и потом облегчение, и приятная встреча с полисменом, грустно покорилась последним этапам пути по незнакомой дороге. Если там, куда они приедут, будут только деревья, опять эти серые, мокрые деревья, так стоило ли ехать, засомневалась она. Эми Паркер старалась думать о честном лице мужа, она его скоро увидит и, конечно, обрадуется. Она старалась подогреть в себе дружеское чувство к соседке, которая все так же подпрыгивала рядом на сиденье, все так же поражала и восхищала свою подругу, но только Эми Паркер уже стала немножко уставать от нее, как, впрочем, и от себя самой.

– Ох, боже, – сказала Эми Паркер, расправляя под мокрыми мешками замлевшие руки и ноги, – как вы думаете, когда мы приедем?

– Когда-нибудь да приедем, – зевнула миссис О’Дауд; она тоже выдохлась.

А дорога бесконечно тянулась вдаль.

Миссис О’Дауд, сгорбясь под панцирем из жестких мешков, уже не старалась перещеголять цирковые представления.

– Просто уму непостижимо, – заговорила она, – чего только с людьми не бывает. Помню, был такой случай, моего лягнула прямо в живот большая черная лошадь с бельмом на глазу, я ее никогда не любила, мы ее продали, правда, немного погодя, мой уж совсем на тот свет собрался, ну, я и говорю: «Может, священника позвать?» – говорю. А я до того набегалась за всю ночь с горячими тарелками – класть ему на брюхо, да с припарками – он-то весь синий был, это уж потом он такой желтущий стал, прямо страх, – ну, до того я набегалась, что самой впору упасть и помереть, только я не упала, понимаете, я вся как заведенная была. Ну и говорю: «Может, священника позвать?» В таком роде. А он: «Какого такого священника?» – говорит, а у самого судороги начались. «Я, – говорит, – за столько лет и позабыл, с чем их едят. Приведи мне козла в рясе да с требником, и то будет лучше. Он хоть не станет лапу за деньгой тянуть». А он прижимистый, мой О’Дауд, от него денежку оторвать, что от стены обои. Да я его за это не сужу. Священникам подавай шиллинг и шесть пенсов, а если всю ночь, то целый фунт. Ну я и говорю – ладно, мол. Знаю его слабость. А он мне: «Налей чуток рома. Либо бутылки в доме, либо священники, и если священники повадятся – худо дело». А сам мучается, весь потный, лежит в чем мать родила. Он сплошь волосом зарос, этот О’Дауд.

Теперь деревья грудились вдоль дороги еще теснее и еще чернее стали толкавшиеся в небе тучи, и все это вступило в заговор против маленькой двуколки, одиноко вползавшей на подъем.

– И все ж таки он не помер, – сказала миссис О’Дауд, – как ни измывался над священниками. Я не хотела, чтоб он помер. А сама не знала, на чем я стою. Потому что одни живут так, а другие – эдак.

– Что вы хотите сказать, миссис О’Дауд? – спросила Эми Паркер. Она не могла, не желала помочь своей подруге. Ее носовой платок превратился в тугой комочек.

– Да то, что только бог нас венчал, – ответила миссис О’Дауд. – Без всяких священников. Из-за его убеждений. А я, да я и сама никогда священников не жаловала. Есть бог, и есть священники – так я всегда говорила. И несколько шиллингов в кармане остается. Хотя кто может знать наверняка, дорогая, кто может знать?

– Значит, вы с мистером О’Даудом не венчаны? – сказала миссис Паркер.

– Дурочка какая! – воскликнула соседка. – О чем же я вам пять минут толкую в изящных выражениях, поскольку некоторые это преступлением считают.

Эми Паркер была ошеломлена. Она не знала, что сказать.

– Что ж, – запинаясь, начала она, ибо от нее ждали каких-то слов, – не думаю, чтоб для меня это что-то изменило, – призналась либо солгала она.

– О, я-то ни о чем не жалею, – сказала миссис О’Дауд. – Если мы швыряем друг в друга чем ни попадя и ругаемся, так это потому, что у нас характеры такие. Но только, конечно, и мне бы хотелось стоять под венцом в кремовом атласе и в большой шляпе.

Казалось бы, эта тема исчерпана, но это было не так. Для миссис Паркер она никогда не могла быть исчерпана.

Они проезжали мимо маленькой лачуги из досок и жести, возле нее двое ребятишек шлепали по воде босиком.

– Это, наверно, уже город начинается, – с надеждой сказала Эми Паркер.

Сейчас, когда ее подруга предстала перед ней в ином свете, ей хотелось отодвинуться и поглядеть на нее. И оттого, что это было невозможно, ей стало жарко.

– Скорей бы доехать, – сказала она. – Мне уже надоело.

Миссис О’Дауд не ответила, она только посасывала свои влажные губы, словно давно притерпелась к бесконечности.

Поглядывая налево и направо в поисках хоть чего-нибудь, чем можно отвлечься, миссис Паркер желала бы сказать своей подруге какие-то ласковые, ободряющие слова, но что-то ей мешало. И опять припустил дождь, разъединивший их, как стена. Вода заплескивала колесные спицы. Женщины начали примиряться с этой нескончаемой дорогой. Под колесами шипела вода. Я потом это исправлю, думала Эми Паркер, в которой не было ни черствости, ни жестокости. Потом, мысленно сказала она, но не сейчас. Слишком далеко ее отнесло дождем. Она плыла против сильного течения, в котором приплясывала цирковая танцовщица и нагой волосатый О’Дауд.

А миссис О’Дауд принялась напевать – ей взгрустнулось.

Дорога, впрочем, круто нырнула в Уллуну, ныне ставшую островом. Теперь колеса скрипели по твердой мостовой, пробираясь сквозь стадо овец, загородившее им путь.

Сейчас-то уж можно надеяться, что они увидят своих мужей.

– Думаете, мы легко их найдем? – спросила Эми Паркер. Стоило ей склониться в сторону, как рука ее прошлась бы по спинам замызганных овец.

– Город-то не больно велик, – отозвалась миссис О’Дауд.

Пока двуколка продвигалась вперед в уютном запахе теплой шерсти, общая надежда снова сблизила женщин. Они, казалось, ехали по сгрудившимся овечьим спинам и, слушая дробный стук овечьих катышков и кваканье лягушек, удовлетворенно вздыхали.

Так они въехали в город, миновали мельницу, пустырь, на котором раньше располагался цирк, и белесую колокольню с давно остановившимися часами. Внизу, у церкви, кого-то хоронили в высокой мокрой траве.

– Ах боже, какой ужас, – сказала миссис О’Дауд, не зная, то ли смотреть, то ли отвернуться. Тело ее покрылось мурашками. Эти похороны напомнили, что и ее когда-нибудь зароют в землю, и потому были приняты близко к сердцу.

А Эми Паркер рассматривала веретенообразные зонты родственников усопшего так, будто за всю дорогу к Уллуне, на подступе к наводнению, у нее впервые открылись глаза. Нет, умирать ей еще нельзя.

Они въехали в город, где лавки ломились от скобяных товаров, и перчаток, и мороженого из кокосовых орехов, и дряблой свеклы, но все жители, даже старики, ушли к кромке воды.

– Вот вы не поверите, – сказала женщина, которая шла по боковой улочке, неся за лапы хохлатого селезня, – вы не поверите, какое у нас в городе светопреставление, тут и жертвы, тут и добровольцы, да еще губернатор приехал, ему в «Дубе» простыни сушат и птицы разной полный двор натащили.

– Мы ищем своих мужей. – сказала миссис О’Дауд, – Стэна Паркера и Мика О’Дауда. Они здесь на спасательных работах. Вы таких не встречали?

Нет, женщина их не встречала.

– Они большие такие, – продолжала миссис О’Дауд. – А у моего черные усы.

Нет, женщина их не видела. Взгляд у нее был пустой, словно она силилась собрать в памяти осколки своей жизни, чтобы, сложив их один к другому, показать ее этим приезжим женщинам.

– В пятницу нас чуть не смыло… – начала она.

Но тут селезень, которого она держала за лапы, поднял от земли свою хохлатую голову и зашипел, а миссис О’Дауд к тому же была не охотница до чужих рассказов.

– Как проехать к воде? – оборвала она женщину.

Та повернулась всем телом и показала, вытянув руку во всю длину. Ее влажные распущенные волосы взметнулись. Она была похожа на вестницу с небес.

– Вон туда, – сказала она, и казалось, это прошипел раздвоенный тонкий язык, просунутый меж ядовитых зубов, ибо женщина была щербата. – Не первый поворот и не второй. Видите балкон? Там свернете направо. Вода уже прямо на выгоне.

Огромное желтое чудовище уже пожирало траву.

– Полвыгона залило. Вода до самого дома Трелоуни дошла. Через окна влилась и новую мебель погубила.

Миссис О’Дауд поцокала языком – быть может, просто из сочувствия, но послушная лошадь приняла это на свой счет и двинулась по направлению к месту страшных событий.

Все до единого жители Уллуны были вовлечены в наводнение, одни наблюдали за разливом, другие помогали потерпевшим, а третьих вытаскивали из лодок, на которых они вплывали из одного сна в другой. Некоторых пробовали будить, но выносили на землю мертвыми. От этих наблюдающие обычно отворачивались, то ли из деликатности, то ли из страха понять, о чем свидетельствовали эти застывшие лица. Только Баб Квигли, приехавший со своей сестрой Долл, спокойно выносил улыбки мертвых.

– Это добрый старик, – сказал он, восторженно улыбаясь лицу старика. – Глядите-ка. Он добрый. Хороший. Сразу видно. – И он тронул улыбку старика, которого нашли на дереве висящим вниз головой.

Многие, даже те, кто мог выпить хоть бочку и за словом в карман не лез, брезгливо отвернулись и сказали, что такого допускать нельзя. Долл Квигли пришлось увести брата и держать его за руку.

Где-то он нашел любопытный круглый камешек, обтесанный и отполированный другими наводнениями, и сейчас, лишившись свободы действий, стоял и смотрел на свой камень в тесной толпе наблюдающих. Баб Квигли был рослый молодой человек, но смотреть он мог и на камешек, ему было все равно. Сейчас мир сосредоточился в его руке.

Среди людей, глядевших на разлив, шли нескончаемые разговоры. Как всегда в таких сборищах, кто-то выражал свои чувства слишком бурно, но нашлись люди, говорившие дельно, с чувством ответственности за всех, и на их лицах была уверенность, что они могут найти какой-то выход. Одни говорили, что надо прорыть канал к северу; другие утверждали, что канал, бесспорно, надо рыть только к югу. Некоторые, уже повидавшие на своем веку наводнения, считали, что вода, очевидно, спадет, судя по тому, что она перестала прибывать, по направлению ветра, по плотности туч и еще по тому, что чуют их кости.

А губернатор, привезенный местными властями, задавал вопросы, демонстрируя свое сочувствие и свой такт. Он стоял, вывернув одну ступню в сторону воды – просто потому, что из-за какой-то давней раны такая поза была ему удобнее, но кое-кто из жителей заподозрил в этом особый смысл. Они смотрели на носок его тонкого английского ботинка и ждали чего-то необыкновенного. Но губернатор в пальто из отличного материала, с бархатным воротником, все так же излучал тактичность. Он был седоват, курил сигару, и ее изысканный жемчужный дымок словно по недоразумению вливался в окружающее.

– Разумеется, мы соберем средства и дадим одежду, – произнес губернатор, чуть высвобождая шею из хорошо пригнанного воротничка, и туманное сострадание еще больше заволокло его благовоспитанный взор. – Но пока что, – он слегка понизил голос из уважения к ситуации, – хватает ли людям супа?

Мэр сказал, что, по его мнению, супа хватает благодаря щедротам местных землевладельцев и скотоводов и что этим занимаются дамы, в особенности супруга одного скотовода, а жестянщик дал в пользование печки. Мэр стоял рядом с губернатором, расставив ноги и чуть согнув колени. Руки его висели ладонями наружу и напоминали гроздья бананов.

Все это время люди стояли вокруг или устремлялись в стороны, куда их влекло волнение или любопытство. Многие накинули на себя мешки, не от бедности, а из практических соображений – мешки все же защищали от воды. Люди придерживали мокрые мешки руками, скрещенными на груди, как у готических статуй. И когда они наклоняли головы, было похоже, что они молятся. Некоторые и в самом деле молились, шепча про себя либо обрывки слышанных в церкви молитв, либо собственные корявые слова. Но большинство просто придерживало намокшие мешки. И мокрыми мешками пахло в воздухе. У некоторых на плечах и груди белела кашица из отрубей или половы.

Пока они ходили, переговаривались, стояли, осмелясь думать или вспоминать, легко можно было бы вскрыть шкатулки их душ и увидеть аккуратно или безалаберно уложенную там всякую всячину. Некоторых вдруг прорывало. Жена одного лавочника, например, не могла сдержать страсти к полисмену, целыми ночами она металась, комкая простыни, и губы ее, искусанные от вожделения, сильно распухли. Но Долл Квигли, которая почти не двигалась со своего места на раскисшей земле, разве только чтобы унять брата,рвавшегося посмотреть китайца, – Долл, степенную Долл словно свет лампы озарял изнутри. Глядя на плещущуюся воду, она вспоминала своего отца. Ее слабая, тонущая и снова всплывавшая улыбка задерживалась на лицах монахинь, научивших ее писать каллиграфическим почерком, чем так гордилась ее семья. Долл Квигли сидела с монашками, которые трудились над какими-то рукоделиями. Их конусообразные безымянные лица зажгли в Долл тот теплый свет, что наполнял ее внутри.

Но люди хмурились и говорили: «Ох, эти Квигли!»

Потому что Баб Квигли сновал взад и вперед, требуя какого-то китайца, или, что еще хуже, стоял и с такой непосредственностью глядел на людей в упор, что не было сомнений – он читает их мысли.

– Смотрела бы она за ним получше, – ворчали в толпе.

И наконец Долл Квигли пришлось оторваться от всплесков прошлого и сказать:

– Тихо, Баб. Людям это неприятно. Стань здесь и смотри, кто приплывет в лодках.

– Скоро все кончится, – вздохнул он.

Его словно свежепромытые глаза чутко воспринимали каждое явление.

– Смотри, – сказал он, – дождь меньше. Скоро кончится.

Но сколько ни твердили люди, что вода спадает, а дождь прекращается, – все это были одни домыслы. Никто не верил, что так будет, а многие в душе и не желали этого. Некоторые, следя глазами за пальцем Баба Квигли, смотрели в небо – уж второй раз сегодня в разрыве туч появился голубой, даже ярко-голубой просвет. И в этой голубизне летели черные птицы, построившись в виде стрелы. Пусть не голубь, а целая стайка птиц, все же это предвещает перемены, – так позволил себе пошутить губернатор, и те, кто охранял его от давки, надсадно захохотали.

Без привычного дождевого покрова лица казались нескромно нагими.

– Как видно, лодки будут причаливать здесь, – сказала миссис О’Дауд. – Может, тут и наших найдем.

Женщины, остановив двуколку немного поодаль от толпы, закрепили цепью колесо и, надев на морду лошади мешок, из которого сечка высыпалась задолго до Уллуны, на затекших ногах, в тяжелой, промокшей одежде заковыляли к воде. Как это глупо, с досадой думала Эми Паркер, выдержать такой долгий, трудный путь и под конец обнаружить, что все тело словно деревяшка. Она крепче стянула на плечах мокрый мешок и с виду казалась еще более сердитой, чем на самом деле.

– Ты Стэна видела? – спросила она у Долл Квигли.

– Нет, Эми, не видела. Но мы мало где были.

Безответная Долл Квигли решила, что Эми Паркер сердится на нее, но приняла это как нечто естественное.

И постепенно все остальное тоже становилось естественным. Эми Паркер стояла в толпе, скрывавшей ее скованность, рядом со своими друзьями, под первыми несмелыми лучами солнца, которые мало-помалу становились все резче и назойливей. В деревьях, окруженных искрящейся коричневой водой, зашелестел зеленый свет. Ветряная мельница блеснувшими крыльями резанула по остаткам серой мглы. А вдали показалась лодка, которую все наперебой старались опознать, сыпали шутками и даже бились об заклад.

Но Эми Паркер вдруг обуял страх, что это окажется та самая лодка, а она не найдет что сказать мужу на людях. Еще более чужой, чем чужие лица вокруг, представлялась ей сейчас его кожа, а это было все, что она могла сейчас о нем вспомнить.

– Это Эрни, – решительно сказал кто-то, вглядываясь из-под руки. – Ну, точно, это Эрни Оукс.

– Нам, соломенным вдовам, – сказала миссис О’Дауд, – и за полмили не узнать своих мужей с трехдневной щетиной на подбородке.

– Это Эрни Оукс, точно вам говорю, – произнес самоуверенный голос.

Но Эми Паркер с легким презрением отвернулась, уже поняв, что это та самая лодка. Она знала это. Ветер растрепал прядь ее волос и смешал с улыбкой, и то была многозначащая улыбка. Уверенность вернула ей лицо мужа, все до мельчайшей морщинки; она знала это лицо, как свое собственное, она как будто держала его в ладонях, ощупывала губами, и так жадно, что она быстро огляделась, не смотрят ли на нее.

Но, разумеется, никто не смотрел.

А миссис О’Дауд кричала ей:

– Видите? Это же наши ребятки, что б вы там ни говорили. Вот и мой черный дьявол, как бы он всех остальных не спихнул в воду!

Лодка двигалась на веслах, рассекая свежий ветер, в котором миссис О’Дауд рисовались паруса. Кто-то сказал, что на этот раз, наверно, подобрали Тинглей и маленькую Мери Хант. И в самом деле, там была Мери Хант с полосатой кошкой в руках. И старая миссис Тингл тоже – сейчас виден был даже ее зоб. А лодка шла вперед на веслах и после многих усилий, поворотов и маневров, и уханья, и советов причалила к берегу, где стояла толпа.

И тогда Стэн Паркер, даже не привстав – так велика была его усталость, – поднял глаза и увидел на берегу свою жену. Она стояла в темной промокшей одежде, мешок сполз с плеч, и ветер сушил ее волосы. Стэн Паркер не удивился. Он не махал рукой и не отпускал шуток, как другие, увидевшие своих знакомых или родных. Но он глядел на нее, и этого было ему достаточно.

– А вам разве нечего сказать мужу? – спросила миссис О’Дауд свою приятельницу.

Но Эми Паркер даже не взглянула на нее. Она смотрела только на мужа и, как ей казалось, никогда еще не проникала так глубоко в его глаза. И что ж тут было говорить.

– Ну вот, – сказала Эми, – глупости какие. – Она прикусила залетевшую ей в рот прядку и нахмурилась.

А Стэн Паркер вспомнил, как он однажды вошел в комнату, где она стояла над эмалированным тазом, убирая с лица свои темные волосы, и белая кожа ее бедер светилась зеленоватым светом. Летом в той комнате всегда стоял зеленый полумрак от куста белых роз под окошком.

– Эй, – сказал Осси Пибоди, наклонясь к нему, – твоя хозяюшка приехала.

– Да, – коротко ответил Стэн Паркер.

И Осси Пибоди больше не подступался к скрытой от чужих глаз жизни своего приятеля.

Было решено, что вся гурьба, приехавшая с гор на тележке Пибоди, нынче же вечером отправится домой. Интерес к наводнению угасал. Некоторые отмечали и показывали, насколько спала вода, – хоть и немного, но все же спала. Стоять на размокшей земле у края желтой воды было холодно. Люди стали разбредаться по улицам. В одном окне засветилась лампа. Там женщина наливала чай, высоко держа чайник над чашкой, и темно-красная струйка казалась неподвижной.

Паркеры шли навстречу друг другу в меркнувшем свете дня.

– А что с коровами? – спросил Стэн Паркер, потому что ему следовало заговорить первым.

– За ними старик присматривает.

Они стеснялись разговаривать друг с другом, пока шли к тележке Пибоди вместе с остальными. Но они были рядом. Они чувствовали, как соприкасается их одежда. А в тележке, пока они ждали свиного окорока, обещанного для матушки Осси Пибоди, тесная близость заменила собою все слова.

– Ну, будьте здоровы, – сказала миссис О’Дауд, уже похлестывая свою лошадь.

Она уезжала отдельно со своим мужем и парой бутылок.

– Увидимся по эту сторону Килларни, – крикнула миссис О’Дауд.

И двуколка О’Даудов скрылась в мирной ночной темноте.

И вся эта ночь до конца была мирной. У кого-то из сидевших в тележке оказался кулек с мятными леденцами, который пустили по кругу. Пока они ждали окорок, жесткие пальцы то и дело ныряли в кулек. Эми Паркер, не любившая мятных леденцов, взяла один, откусила кусочек и выплюнула, а надкушенную липкую половинку, не промахнувшись в темноте, сунула прямо в губы мужа. Смеясь, он взял зубами твердую конфетку, и мятный запах пробрал его до самых глаз.

– Эй, мальчонка, ты чей? – крикнул кто-то.

Где-то в темноте плакал ребенок.

– Вы подумайте, – сказала жена мясника, подходя со свиным окороком, завернутым в рекламные страницы местной газеты, – он все бродит туда-сюда, туда-сюда. И весь день он плачет, этот малыш. «Ты откуда?» – спрашиваю. Молчит. Только смотрит. И плачет. «Тогда иди к нам, – говорю, – я тебе дам вкусного пирожка». А он знай себе плачет. И опять туда-сюда. Я уж думаю – отведу его в полицию и сдам. Как приблудыша, ну, конечно, чтоб все по-хорошему было. Понимаете, люди это не выдерживают. Мне говорят: да уймите же как-нибудь ребенка. Будто это мой. И плачет, и плачет. Как последний христианин на земле. Ну вот вам, Осси, – уж такая славная свининка, какой ваша мамаша еще не едала. А ребенок все плакал в темноте.

– Наверно, из какого-то затопленного дома, – раздался голос в тележке.

– Его самого надо утопить, если он не перестанет верещать, – откровенно высказался кто-то.

Но без злобы. В темноте царила благодушная терпимость содружества. Люди возвращались домой.

И тут у Эми Паркер возникло непреодолимое желание увидеть ребенка.

– Дайте мне сойти. Дайте мне посмотреть на него, – потребовала она.

Ей было необходимо перелезть через борт тележки, словно в темноте стала вырисовываться какая-то цель. Ей было необходимо прикоснуться к этому ребенку.

– Как тебя зовут? – спросила она, притянув его к себе в полосе света, падающем из уже запертой мясной лавки.

И лицо ребенка тоже было наглухо заперто. Веки и рот упрямо сопротивлялись. Она держала в руках тельце пойманной птички.

– Ведь имя-то у тебя есть, правда? – сказала она, чувствуя, что в телеге ее ждут, нетерпеливо ерзают, покашливают, перебирают вожжи.

Но ребенок не поддавался ей, только его косточки она ощущала под руками.

– Поехали, – крикнули ей, – скоро светать начнет!

– Садись, Эми, – позвал ее муж.

– Тогда мы придумаем тебе имя, – сказала она, – когда приедем домой. Стэн, – крикнула она, – мы берем малыша с собой!

И тут мальчик посмотрел на нее долгим взглядом, словно сомневаясь, возможно ли это. А Эми и сама была не уверена.

Муж заворчал – что они будут делать с заблудившимся ребенком?

– Разве что на день-два, – буркнул он, – пока не выясним, чей он.

– Ну вот, – сказала Эми. – Скоро нам будет очень хорошо.

Но она и сама начала сомневаться, когда ее веселый голос уперся в молчание. Все же она подсадила мальчика в тележку, помогая перелезть через грубо сколоченный борт. Мальчик не сопротивлялся. И смирно сидел в переполненной тележке, которая начала свой долгий тряский путь домой.

– Я уже забыла, что на свете есть звезды, – сказала Эми Паркер.

Она испытывала тихую радость. Наверху тянулось все еще хмурое небо, но в разрывах туч оно искрилось алмазными звездами. И пока телега катилась по булыжнику, можно было дышать холодными звездами, которые дрожали, и искрились, и сжимались, и жили своей жизнью.

– Вот и конец дождю, – сказал человек по имени Тед Форсдик; его взяли, чтобы по пути подкинуть домой.

Но Осси Пибоди щелкнул кнутом и заявил, что он этому не поверит, пока не спадет ветер.

Разморенными голосами люди говорили о наводнении, уже отошедшем в прошлое, и перечисляли вещи, которые им удалось заполучить. Ибо во время наводнения множество предметов переменили своих хозяев. И тут нет ничего дурного. Это не воровство. Это просто смена владельцев. Таким образом, разные ложки да плошки, головка сыру, кусок каната, атлас мира и даже сидячая ванна честным путем перекочевали к седокам на телеге Осси Пибоди.

– А Паркерам задаром достался новехонький ребенок!

Все посмеялись, разморенно и дружелюбно, и заговорили о другом.

Но Эми Паркер покачивалась вместе со звездами, а Стэн Паркер глядел в темноту, мимо призрачных деревьев – просто в темноту. Ребенок сидел между ними, и кто его знает, может, и слышал разговоры седоков, не обращавших на него внимания.

– Тебе тепло? – спросила его женщина ласково, будто пробуя, как это у нее получится.

Мальчик не ответил. Он сидел как каменный. Все трое, мальчик, мужчина и женщина, сидели как каменные, обособленно от других пассажиров. Их тела, сжатые теснотой, как бы вслушивались друг в друга; быть может, позже, когда уляжется недоверчивость, они на волнах сна все вместе вплыли бы в любовь.

Эми Паркер покачивалась в такт колесам. События, пережитые за день, вспыхивали в ее мозгу, разрастались и сжимались, ускользали или заполняли ее сознание. Сейчас она была лихорадочно возбуждена жизнью, всеми событиями, от которых разгоралось лицо и звенело в голове. Неподвижно сидя на днище тележки, стукаясь от тряски о твердый борт, она мысленно уже преодолела этот нескончаемый путь домой. Даже о неудачном материнстве заставил ее забыть этот ребенок, который теперь, быть может, станет принадлежать ей.

Они проезжали деревянный мост. Листья задевали их лица, а человек по имени Тед Форсдик распевал песню про мальчика-барабанщика.

Всю эту неизбежную дорогу Стэн Паркер сидел рядом со своим собственным неуклюжим, замкнутым детством. Он чувствовал внутреннее сопротивление мальчика, прижатого к его боку. У него не было желания сделать его своим, как хотелось жене. Он не стал бы стараться, но и не стал бы протестовать. Телега размеренно катила его сквозь текучую темноту. От изнеможения жизнь в нем словно убывала, утекая куда-то в сторону, ему мерещилось, что он открывает двери и входит в дома, где когда-то бывал и где знакомые лица глядят на него, ожидая, что он поведет себя, как положено в таких случаях. Но оттого, что, несмотря на внешнюю солидность, он был текучим и непредсказуемым, как поток жизни, он уходил, а люди стояли, не успев сказать ни слова, изумленно приоткрыв полоски зубов. Он был бы рад сделать им приятное, но не мог. Он был бы рад исповедовать их веру в постоянство, но не мог. Он был бы рад распахнуть перед ними душу и объявить: «Вот он, я!» Чтобы они заглянули вглубь и одобрительно заулыбались, узнав собственные свои желания, стоящие рядами, как скобяные товары в лавке жестянщика. Недвижно. Но вместо того там мерцала его звезда и плыло его совсем реденькое облако.

По дороге время от времени кто-то из пассажиров, еле двигая затекшими ногами, вылезал из тележки Пибоди, нарушая сон тех, кто ехал дальше. Вскоре остались только Осси Пибоди, Паркеры и заблудившийся ребенок. В опустевшей тележке заметно похолодало, и теперь было еще меньше шансов избегнуть друг друга.

И когда Осси Пибоди объявил, что вот они и прибыли и благополучно доставлены к своему порогу, ребенок очутился один под звездным светом в отчаянной своей незащищенности. Он стоял в тележке, будто ожидая приговора, который сейчас вынесут его благодетели.

Но между ними шел небольшой спор из-за какой-то вещи, которую мужчина выгружал из тележки.

– А это что такое? – подозрительно спросила женщина.

– Ванна, – ответил муж и, выгружая, неловко стукнул ею о борт тележки.

– Зачем она? – спросила женщина осевшим голосом, словно эта вторая проблема была ей уже не под силу.

– Мыться, – ответил муж.

– Чтоб на воскресной службе дух от тебя хороший шел, – сказал Осси Пибоди, сплевывая в темноту.

– А я и не знала, – проговорила женщина, – что это ты везешь ванну. Где ж ты ее добыл?

– Да там, – сказал муж, толкнув этот гулкий предмет носком сапога, неумышленно, хотя казалось, что нарочно. – Там, – повторил он. – Вроде она была никому не нужна. Ну я и взял. Пригодится.

– Думаешь? – с сомнением спросила она.

Их голоса заслоняли заблудившегося ребенка от звезд.

– По крайней мере, – сказала женщина так, словно изнемогала под тяжестью новых приобретений, – мы уже дома.

– Дай нам ручку, – обратилась она к мальчику оживленным, но чуть нарочито ласковым тоном. – Ты можешь спрыгнуть, правда? Ведь ты уже совсем большой.

– Конечно, может, – сказал мужчина, который топтался у тележки, стараясь не задеть ванну. – Вон он какой силач.

И мальчик послушно спрыгнул к ним, а они крикнули «до свиданья» и тесной кучкой двинулись сквозь темноту, мимо розового куста, к дому.

Они вошли в комнату с запертыми окнами, где в густой душной тьме то и дело натыкались на какие-то предметы, и женщина выпустила руку ребенка. Сейчас она заново знакомилась со своей скорлупой и была поглощена только этим. Она вдыхала теплую темноту, и ей становилось покойнее. О, я непременно его разговорю, подумала она, только потом, я возьму его за руку, сяду на край кровати и стану рассказывать про животных. Она уже знала очертания лица, которое возьмет в ладони, и, быть может, потому не так боялась потерять его. Сейчас она думала лишь о том, как найти нужные предметы. Спички, например.

Мужчина и женщина сталкивались друг с другом в темноте.

– Вот спички, Стэн, – сказала она.

И он зажег свет. Вот стол, и стулья, и черная печка, и мертвая зола в очаге.

– Никак это кухня, – сказал мужчина, судорожно, с развеселым видом дернув локтем.

Такой тон был ему вовсе не свойствен, но он считал своим долгом заговорить и что-то объяснить ребенку.

Потом он пошел принести воды и сунуть ванну в сарайчик, где она и упокоилась в мире. Паркеры всегда как-то стеснялись этой ванны.

Женщина с облегчением, по-хозяйски расхаживала по своему вновь обретенному дому, ставя на место и переставляя вещи, и наконец заговорила с ребенком, еще не так непринужденно и ласково, как надо бы, но все же заговорила.

– Сейчас мы устроим тебе постельку, – сказала она. – Он принесет складную койку, у нас есть. Потом достанем простыни. А после чего-нибудь поедим. Есть холодное мясо. Ты любишь говядину? – спросила она.

– Да, – ответил мальчик.

– Многие больше любят баранину.

– Один раз я свинину ел, – сказал мальчик. – С корочкой.

– Наверно, твой папа держал свинью, – сказала женщина, раскладывая на столе аккуратный узор из тарелок и вилок.

– Мистер Томпсон, когда свинью зарезал, дал нам кусочек.

– А, – сказала она, пытливо вслушиваясь. – Значит, мистер Томпсон дал, да?

Но мальчик опять замкнулся. Намеренно. Будто решив, что жизнь его началась только этой ночью, возле лавки мясника в Уллуне.

Вскоре они сели ужинать, и каждый молчал о чем-то своем. Мужчина и женщина жевали мясо. Они удовлетворенным взглядом обводили свои вещи. И тоже отринули от себя события, слишком головокружительные или слишком скандальные, чтобы хранить их в памяти. В комнате было много предметов, созданных и потертых их руками. Они как были, так и остались.

Но у мальчика таких вещей не было. Жадно проглотив мясо и немного вареной картошки, наскоро поджаренной в мясном соку, он сидел, понурившись, а немного погодя вытащил из кармана осколок стекла и держал его, прикрыв другой рукой.

– Что это у тебя? – поинтересовались они, благодушествуя от сытости.

– Стеклышко, – ответил мальчик.

Бедный малыш, подумала женщина, я обязательно поговорю с ним, только потом.

Сначала отогнать воспоминания о своих печалях, хотя бы на время.

А мужчина думал о коровах. Но откуда-то из глубины сознания всплывало колыхание коричневого потока, и двери домов, захлебнувшихся водой, и на островке – швейная машина.

– Ну, – сказал он, – пора и честь знать. Скоро уже коров доить.

И все трое стали укладываться. Мальчик, как ему было сказано, лег в кухне. Он делал все, что ему было сказано.

– Спокойной ночи, Стэн, – сказала женщина. – Ну и день был!

Она прижалась губами к его губам. Она была его женой. Губы ее были чуть влажны и привычны. Но, опершись на локоть, чтобы задуть свечу, он вспомнил незнакомую девичью фигуру в темном, стоявшую над ним, на берегу, когда он сидел в лодке, и зеленовато-белые отсветы – отсветы белых роз на бедрах жены, когда однажды он неожиданно вошел в комнату. Он быстро отогнал эти мысли. Он слишком устал и мог легко поддаться раздражению.

– Да, – зевнул он. – Эти горемыки бездомными стали. И мальчонка этот. Как думаешь, он умом не повредился?

И теперь грусть, которую уже невозможно было отогнать, нахлынула на женщину, поцеловавшую на ночь своего мужа в губы. И грустен был запах погасшего фитиля.

– Не знаю я, – сказала она.

Лежать в этой постели ей стало нестерпимо.

– Это ты придумала взять его сюда, – произнес он, словно приговор.

Ей казалось, что она никогда не любила этого человека, своего мужа. Она забыла то мгновение на берегу реки, когда они глазами рванулись друг к другу. Ей отчаянно не хватало ощущения постоянства.

– Да, – сказала она, лежа в темноте. – Я виновата. Я привезла его сюда. Но я не могла иначе.

Муж, впрочем, уже ничего не слышал, он крепко спал.

Тогда она встала, быстро и уверенно, словно еще задолго до этого вечера было предрешено, что в эту минуту она поступит именно так, и пошла по холоду в кухню.

– Что ты делаешь? – мягко спросила она.

В очаге еще светился огонь. Мальчик лежал на боку и смотрел сквозь свое стеклышко на догоравшие угли. Он не поднял глаз, хотя спокойно отнесся к ее появлению.

– А, то самое стеколушко, – сказала она, ежась в ночной сорочке на краешке койки.

– Оно из церкви, – сказал мальчик.

– Значит, ты жил возле церкви?

– Нет. То после. Сперва они все куда-то подевались. Возле ив это было. Я думал, я уже умер, – сказал он.

– Ты был со своими родителями? – спросила она.

– Не помню я, – скороговоркой произнес мальчик, смотря сквозь осколок стекла, которое окрашивало его щеку; когда он поворачивал стеклышко, на его коже играли малиновые блики.

– Ну, все равно. Не хочешь – не рассказывай, – сказала женщина и погладила его по плечу без особой надежды.

– А ты что тут делаешь? – спросил мальчик.

– Как что, – сказала она, – я тут живу. Это мой дом.

Но по телу ее прошел холодок. Женщина вдруг усомнилась, есть ли у нее права даже на свою мебель.

Ребенок глядел на ее руку. Ладонь, словно потеряв цель, растерянно задержалась ниже его плеча. Эми Паркер еще надо было научиться тем словам, которые следовало бы сейчас сказать.

– Хочешь в него посмотреть? – спросил мальчик. – Я выбил его из одного окна.

– Выбил?

– Оно никому не нужно было, – сказал он. – А мне нужно – чтоб в него смотреть.

Конечно же, он вправе считать его своим.

– Оно сперва упало в воду. Но я достал. Понимаешь, в церкви вода была.

Она взяла стеклышко, приложила к глазу, и кухню залило малиновым цветом, а угли в очаге дробились золотом.

– Я тебе расскажу про церковь, – продолжал он. – Там птички были, они залетали через дырки в окне. Я там, наверно, целый день проспал на скамейке, а ту штуку, на какой молятся, вроде подушки, положил под голову, только она кололась. И рыбки в церкви плавали. Одну я чуть не поймал. И книжки плавали. Вода-то текла, знаешь. И все кругом плыло и ворочалось.

– Да, – сказала она. – Я знаю.

Ее тоже вдруг окружил фиолетово-малиновый поток, и она скорчилась на церковной скамье рядом с ребенком. А вокруг плыли мертвые вещи. Кажется, под ивами даже плыло чье-то лицо.

– Ты молился? – спросила она, отводя стеклышко от глаза.

– Нет, – сказал мальчик. – В той церкви уже никто не молился.

Они взглянули друг на друга. Без стеклышка лица у них были белыми.

– Слушай, – сказала она, и голос ее пришел им обоим на выручку, – ты можешь тут остаться, понимаешь? Если хочешь. Это твой дом.

– Нет, не мой, – сказал мальчик.

Она положила стеклышко на одеяло.

– Ну, пора спать, – проговорила она.

И снова она стала робеющей молодой женщиной, уверенность ее была внешней, перенятой у других. И голос у нее какой-то скрипучий и пустой. А надо бы, чтоб он был ласковый и задушевный. Но этим своим голосом ей придется говорить ему всякие слова.

– Утром поглядим. Тепло тебе? Надо тебя откормить. Ты такой тощенький. Но будешь хорошо кушать – поправишься.

По-видимому, он больше не намерен был разговаривать с ней; он лежал на боку, свернувшись калачиком и положив голову на согнутый локоть. Он не станет для нее своим, этот ребенок. И она вышла, пробираясь сквозь еще стоявший перед глазами малиновый свет, сквозь шелест мертвых молитв в тонущей церкви. Она пошла в свою комнату бороться со сном.

И вдруг увидела, что ее муж надевает брюки. Огонек в ламповом стекле был ровный и очень желтый.

– Сколько же времени? – спросила она.

– Время вставать, – жестко, словно хлестнув ремнем, сказал он. – Фриц уже прошел через двор.

И в самом деле, она услышала знакомый звон подойников и крик петуха, разрывавшего последние лоскутья сна.

Сейчас они примутся за неотложные дела; воздух и вода леденили им кожу, замкнувшись в себе, они угрюмо двигались по комнате, они заполняли телом пустую одежду, он причесывался, она собирала волосы в узел. И было очевидно, что две эти жизни никогда не раскалывались на цветные осколки. Быстро и бесшумно они прошли через кухню, мимо мальчика, спящего на узкой койке. Они едва взглянули на него, то ли боясь его потревожить, то ли по какой-то другой причине.

В стойлах на другом конце двора в свете фонарей виднелись коровьи спины и маячило чисто отмытое лицо старика немца, жаждавшего рассказать и услышать новости. Коровы жевали сечку. Запах жвачки и коровьего дыхания пересилил холод, когда двое мужчин и женщина, усевшись на чурбаки и зажав между коленей ведро, готовились приступить к обычному ритуалу.

– Дождь-то перестал, – заметил старый немец, выжимая первый сосок.

– Да, – сказал Стэн Паркер, – кончился наконец.

Он повесил на гвоздь тряпку, которой вытирал вымя серо-голубой коровы.

– Я наперед знал, – продолжал старик.

– Откуда, Фриц? – спросила Эми Паркер.

– А, – произнес он, – знал я. Есть приметы. – И тут же запели молочные струйки.

– А наводнение как? – спросил старик.

– Страшное было наводнение, – сказала Эми Паркер. – Стэн видел больше, чем я. Но и я кое-что видела. Некоторые потеряли все, что у них было.

Старик поцокал языком над ласковыми молочными струями.

– Мы привезли ванну, Фриц, – сообщил Стэн Паркер.

– Стэн нашел, – сказала жена.

Подсаживаясь к большим безмятежным коровам, они выжимали белые струи из тугих, как резина, сосков.

Стэн Паркер, крепко упершись ногами в чистый кирпичный пол, ждал, что его жена расскажет о заблудившемся мальчике, но, по-видимому, она не собиралась рассказывать, во всяком случае сейчас.

Они сидели, выжимая молочные струи, и ведро, что держала коленями Эми Паркер, начало наполняться беспокойной пеной. Нынче утром дойка, казалось, длилась бесконечно, как и те минуты, когда мужчины гремели бидонами, а коровы с пустым выменем, хлопавшим по ногам, бессмысленно сбивались в кучу. Наконец она выбежала из ограды и бросилась через двор. Скорее в дом. Только бы поскорее. Теперь его глаза будут открыты, шептала она. Она многое ему скажет. При свете утра можно добиться того, чего не позволяет ночь. Силой любви она удержит этого ребенка в своем доме.

Но когда она, замедлив шаг, чтобы не выглядеть глупо, вошла в кухню и, все еще тяжело дыша, заулыбалась, одеяла на узкой койке были отброшены, они уже приняли захолодевшую неподвижную форму. Ей незачем было и звать его. Она глядела на малиновое стеклышко и разлетевшиеся по полу мелкие малиновые осколки.

Немного погодя пришел ее муж, чтобы наскоро позавтракать перед развозкой молока. Она поставила завтрак на стол, и все было так, как надо. Перед ним шипела яичница, а в синем эмалированном чайнике его ожидал крепкий, как он любил, чай.

Он начал разрезать яичницу-глазунью, как будто она была сделана из чего-то твердого, а может быть, и по рассеянности.

– Жемчужине носить еще два месяца, – сказала женщина, срывая старые листки с календаря, присланного каким-то магазином. – Пора перестать ее доить.

– Где мальчик?

Нет ничего противнее с виду, чем размазанная по тарелке яичница.

– Нет его, – сказала она. – Ушел.

– Мы бы его не удержали, – сказал муж. – Ему не хотелось тут оставаться. Ты сама понимаешь. Мы ему чужие.

– Да, – ответила она.

Хотя она не совсем понимала и не могла ничего объяснить.

Она не могла объяснить, что приходит время, когда тебе необходимо живое доказательство своего причастия к таинству жизни. А сейчас она бродила по кухне, лицо при дневном свете было у нее серое, осунувшееся от недосыпания, руки тупо делали какую-то работу, никак не связанную с тем необыкновенным, что она недавно пережила. И от этого она нахмурилась, растолкала мебель по местам и подняла с полу серую картофельную кожуру, еще накануне выпавшую из ведра.

– Эми, – сказал он, кончив есть и отодвинув тарелку. Он старался говорить подобающим тоном и тронул ее рукой. – Это ничего, – сказал он.

– Да, – ответила она. – Конечно, это ничего.

Они были едины. Их жизни срослись. Так и нужно жить впредь, ибо разделить их общий ствол невозможно.

Сейчас, когда они стояли у окна, касаясь плечами, присутствуя и отсутствуя, она больше не отрекалась от блага их совместной жизни. Он ощутил это всем своим существом, несмотря на раннюю утреннюю усталость, которая тоже есть благо. Коровы степенно шли меж деревьев, обмахиваясь хвостами, тыкались голубоватыми носами в бледную травку, начавшую подыматься на размокшей земле, или терлись шеями о черную кору акаций. Ты это видишь? – хотелось ему спросить, – а это? А это? Обо всем том, что он видел глазами и чувствовал нутром. Но оттого, что он не умел говорить о таком, он просто стоял и легонько пощипывал кожу на ее руке. Но, наверно, говорить и не нужно. Он почувствовал это по ее руке. Женщина уже начала различать очертания деревьев, похожих на белые колонны, и других, поскромнее, полохматее, трепещущих и клонившихся к ним в утреннем свете. Вверху плыла вернувшаяся безбрежная голубизна, и мужчине и женщине, задержавшимся у окна, на мгновенье почудилось, что они тоже плывут, покачиваются на стволах своих тел, а две души трепетали, узнавая знакомые места. Сейчас эти места казались бескрайними.

Мужчина стащил с себя заскорузлые сапоги и стал соображать, какие ему предстоят дела. Женщина убрала скатерть со стола, сложив ее так, как она любила. На душе у нее было покойно. Если она и думала о заблудившемся мальчике, то покойно. Если она и думала о заблудившемся мальчике, то вспомнилась ей только легкая косинка в одном глазу, которую она заметила в эту освещенную огнем очага ночь. Что касается своей неполноценности, то Эми теперь была сильнее ее.

– Может, нам надо заявить в полицию, – сказала она, – насчет этого мальчика?

Он ответил, что, если будет время, он, возможно, под вечер съездит в Бенгели.

Никто не слыхал, что сталось с заблудившимся мальчиком, которого Паркеры нашли во время наводнения в Уллуне. Вода там вскорости сошла, оставив болото со множеством коричневых змей в желтой грязи. Обитатели собрали по частям свое имущество, воспрянули духом, и постепенно все забылось.

Только иногда в Дьюрилгее вспоминали о доблестных добровольцах, примчавшихся в телеге на помощь жертвам наводнения. Неизвестно, как и почему местность, где жили Паркеры, получила это название, но как раз накануне наводнения ее стали именовать Дьюрилгеем. Это означало «плодородный», как сказал некий друг мистера Армстронга, вроде бы какой-то профессор. Но люди, живущие в этой местности, не слишком охотно пользовались новым названием, разве только для обратного почтового адреса, и так продолжалось довольно долго, словно это название обязывало их к чему-то, что они не могли или не желали выполнить.

Эми Паркер, когда ей случалось писать новое название, замедляла свой неряшливый почерк и выговаривала это слово про себя с глубоким озабоченным вздохом. Ее лицо застывало, когда кто-то из нездешних произносил это официальное именование, и она по-прежнему называла здешние места по имени тех, между кем была поделена земля. Порой, сложив томящиеся от безделья руки, она садилась у куста пышных белых роз в усадьбе, называемой «Паркеры», и глядела на дорогу.

Загрузка...