Друг мой, брат мой... (Чокан Валиханов)

Необычное знакомство

сенью 1859 года петербургский студент Аркадий Константинович Трубников свел знакомство весьма необычное.

На улице какие-то сорванцы били подростка, воспитанника казенного училища. Никто не спешил ему на помощь. Напротив, от лавок неслись поощрительные крики: «Бей басурмана!»

Трубников силой и ловкостью не отличался. Но можно ли стерпеть несправедливость!

Лавочники заскучали, когда возле дерущихся возникла новая фигура: длинноволосый, в очках, наружность господская, а в кармане медный грош.

Уличная ватага с разбойничьим свистом метнулась наутек. Перед Трубниковым стоял небольшого роста потешный подросток обличья нерусского. Лицо круглое, словно вычерченное прилежным циркулем. Нос приплюснутый, глаза — щелочки. Однако при чертах лица, столь далеких от русского представления о красоте, подросток казался по-своему привлекательным. И плоский нос можно было вообразить правильным, даже точеным, настолько он гармонировал с круглым лицом, смуглой колеей, узкими, косо расставленными глазами, маленьким, резко обозначенным ртом.

— Кто ты? — спросил Трубников потешного подростка. — Как тебя зовут?

Какой-то странный, клекочущий звук вырвался из полураскрытых губ. Подросток выплюнул на ладонь блестящий серебряный гривенник.

— Недурно ты припрятал свой капитал от этих разбойников! — рассмеялся Трубников.

Подросток молча потер гривенник о суконный рукав и упрятал в карман.

«Не понимает русского языка. Значит, он не из петербургских татар, — Аркадий Константинович внимательней вгляделся в черты лица, несомненно азиатские. — Здешние татары мал-мало, а говорят по-русски. Он, видно, из каких-то других инородцев, населяющих восточные окраины России. Кто их знает, как они все называются... Вот Пирожков — бурят... — Трубников припомнил широкое добродушное лицо студента Пирожкова, с которым встречался у нового приятеля своего, сибиряка Григория Потанина... — Да, у этого подростка есть что-то общее с Пирожковым. Но, пожалуй, черты лица у Пирожкова грубее, будто вытесаны небрежно из дерева. Пирожков всегда одет по моде, но все же для европейского глаза кажется отнюдь не красавцем. Меж тем мой молчаливый знакомец по-своему хорош собой... Откуда же он родом?»

И тут в памяти Трубникова возник праздничный Невский проспект. Давно ли то было? Да не так уж и давно! Он, маленький гимназист, в строю товарищей ждет не дождется, когда покажется торжественный поезд придворных карет, когда, трепещущий от счастья, он увидит взошедшего на престол императора Александра Второго. Он был тогда по-детски влюблен в Александра, сменившего на троне грозного отца своего, Николая Первого. Трубников увидел императора совсем близко. Детский восторг был замечен — государь ему особо послал добрую улыбку.

За императорским экипажем следовали другие. Сверкали парадные мундиры. Вмешавшиеся в строй гимназистов всезнающие столичные чиновники называли знаменитые имена, огромные суммы казенного жалованья, тысячи душ в прекрасных поместьях. Какими неуместными казались гимназистику завистливые пересуды и счет чужих богатств. Он устал от пережитых волнений, ноги в рваных сапогах закоченели. Теперь бы чаю да кусок булки! Трубников собрался дать тягу, как вдруг в конце процессии увидел группу, одетую словно на маскарад в шитые золотом и серебром халаты.

Но нет, не могло в тот день случиться ряженым на Невском! В тот день столица увидела в процессии новых подданных Российской империи — киргизских султанов [1].

Кто-то из старших гимназистов воскликнул:

— Господа! Перед нами потомки Батыя!

Трубников пристально вглядывался в потомков былого поработителя России. Он с малых лет знал о великом бедствии, пережитом Русью. Из нянькиных песен и сказок вставали страшные картины. Пылающие деревни. Русские пленники, угоняемые в рабство. Пир хана на помосте, под которым стонут поверженные русские князья... Но люди в восточных одеждах, мирно едущие по Невскому, не вызвали в нем желания позлорадствовать. Он представил себя на месте этих особых участников процессии и ощутил, как им неловко оттого, что тысячи глаз бесцеремонно ощупывают их лица и одежды.

Кто-то сильно толкнул Трубникова, и он с маху влетел носом в медную пряжку на животе гимназического сторожа Назара. «Эк тебя!» — закряхтел отставной солдат. От него привычно пахло дегтем и табаком. Прислонившись к Назару, Трубников услышал благодушное ворчание: «...а бедно живут, бедно... ни домишки, ни огорода... опять же лесу нету... жерди свяжут, кошемкой укроют, вот тебе и жилье навродь валеного сапога...»

Оказалось, неграмотному солдату Назару отлично известны новые восточные земли России. Он эти земли «наскрозь прошел пешим порядком» и закончил свою службу царю и отечеству подле гор таких высоких, что на макушках и снег не тает. Зовутся те горы Алатавскими, а сам край Заилийским, поскольку лежит за рекой Ильей. Там Назар своими руками строил укрепление Верное [2], чтобы, значит, обороняться в нем в случае чего, потому что жизнь там немирная. От нее, от немирной, и народ бедствует, покою нет, скот угоняют, людей в рабство продают... Трубников спросил старого солдата: «А кто там с кем воюет?» — «Известно кто, — проворчал Назар, набивая черную трубку. — Все воюют. Албаны, сарыбагиши [3]... А пуще всех кокандец [4] грабит».

Конечно, не очень-то был силен Назар в понимании междоусобиц окраинных и реку Или переиначил в Илью на русский лад... Но ведь и невелик был интерес гимназиста Трубникова в ту пору к восточным окраинам России. Однако годы спустя встретился Трубникову на петербургской улице потешный подросток, всем обликом родич тем, что ехали когда-то в праздничном царском поезде, и вернулось свое давнее участие к людям, выставленным на всеобщее обозрение, и благодушное ворчание отставного солдата, что человек везде человек — крещеный или некрещеный, жить хочет, детей пестовать...

Трубников ласково потрепал подростка по плечу и собрался двинуться своим путем, но тут школяр вынул из кармана курточки, изрядно выпачканной уличной грязью, небольшой долгий уголек, проворно склонился к каменной тумбе у ворот и нацарапал отчетливо «Меня зовут Макы».

Он умеет писать? Трубников был изумлен: если подросток умеет писать по-русски, то почему он не говорит?

Макы глядел на него снизу вверх и приветливо улыбался. Из раскрытых губ вырывался все тот же странный клекот. Сердце Трубникова сжалось от запоздалой догадки: «Да он же немой! И может быть, глухой! Еще ужасней — глухонемой!»

Он вспомнил дом на Гороховой, где помещается училище для этих несчастных, обиженных судьбой детей. Тетушка Лизавета Кирилловна, благотворительница, затевает концерты, от которых идут — за вычетом всех расходов — жалкие суммы для глухонемых детишек. Значит, Макы тоже учится на Гороховой. Однако говорят, что воспитатели в училище честные и сердечные. Они каким-то способом учат глухих и немых чтению и письму.

Трубников подумал, что надо бы проводить глухонемого подростка на Гороховую, рассказать тамошним воспитателям, по какой причине Макы весь перепачкан с ног до головы. Экие злыдни! Не пощадили и без того обиженного судьбой. А он молодец! Не струсил, дрался... И вовсе незачем вести его, перепачканного, на Гороховую, если куда ближе — к себе, а уж матушка постарается вычистить и починить все одежки бедного Макы.

Трубников вынул из кармана клочок бумаги — визитных карточек у него не водилось — и написал карандашом: «Трубников Аркадий Константинович». Подросток взял листок, бережно сложил и упрятал в карман. Трубников знаками показал ему, что зовет с собой, и Макы понимающе закивал головой, заклекотал. Трубников положил ему руку на плечо, и они пошли. Аркадий Константинович чувствовал себя виноватым перед подростком: отчего не удосужился до сих пор узнать, какими жестами, какими движениями пальцев и губ разговаривают между собой глухонемые. Ему, здоровому человеку, стыдно не знать языка тех, кто несчастен и отвержен!

Улица впереди была почти безлюдна. Пробежал разносчик с лотком на голове. Просеменила барышня в сопровождении горничной. Медленно шел навстречу сутулый худой человек в просторном пальто. Еще издали, по шаркающей походке, Трубников предположил в нем человека очень усталого или больного. Вблизи поразила печаль лица с глубоко запавшими глазами, с обвислыми по краям рта длинными усами. Но всего сильнее поразило Трубникова сходство явное со степной бронзовой чеканкой лиц сородичей Макы. Сходство обнаруживалось и в темном цвете кожи, и в том, как явственно обтянуло скулы, и в том, как лучились морщины у глаз, словно бы навсегда чуть прищуренных.

И вот тут-то — к крайнему изумлению Трубникова — его юный спутник проворно и почтительно поклонился старику в просторном пальто, а тот ласково кивнул подростку и, словно благословляя, коснулся рукой.

Макы радостно просиял.

— Кто это? — спросил Трубников, когда встречный уже остался далеко позади. — Кто это? — он совершенно забыл в тот момент, что подросток не слышит и не говорит.

Макы, очевидно, по движению губ угадал простой вопрос. Он вытащил уже знакомый Аркадию Константиновичу долгий уголек и, оглянувшись, написал на кирпичном основании чугунной ограды: «Художник». Помедлил немного и дописал крупнее: «Шевченко».

— Боже мой! Шевченко! — Трубников проводил взглядом медленно удалявшуюся согбенную фигуру. — Боже мой, что они сделали с ним!

Трубников знал, что уже год, как Шевченко разрешили вернуться из ссылки в Петербург, но до сих пор ему не случалось видеть поэта — быть может, самого любимого своего — после Пушкина и Лермонтова. Но откуда подросток знаком с Шевченко? Не в родных ли краях Макы отбывал поэт страшную солдатчину?

Трубников припомнил, как приятель его, сибиряк Потанин, недавно втолковывал кому-то, что в России ссылают не только на Кавказ, под пули горцев, или в сибирские снега. Объявились иные края, для изгнанников уготованные, — степи киргизские, пустыни туркестанские... Сослали же Достоевского в город Семипалатинск. А Шевченко — сказывали в университете — служил в солдатах где-то за Каспием в пустыне. Что они сделали с ним!.. Совсем старик!

В смятении чувств и мыслей вел Трубников юного своего знакомца в набитый людьми доходный дом, где квартировал под самой крышей. Они поднялись по лестнице, пропахшей кошками и кислыми щами, на самую верхотуру, и Трубников постучал в дверь, обитую рваной мешковиной.

— Матушка, какого гостя я привел!..

Старушка в чепце всплеснула руками и захлопотала вокруг Макы. Завернувшись в ее капот, он пил чай с белой булкой, а матушка чистила казенные одежки и нашла, где заштопать и где зашить. Макы, судя по всему, вовсе не смущало дамское одеяние. Возможно, он находил в капоте из китайской камки что-то схожее с тем, что носят у него на родине мужчины.

Разговор велся на листках бумаги. Трубников спрашивал, подросток отвечал. Вскоре Макы наскучило писать, и он принялся рисовать. Появились пейзажи вовсе не пустынные. Их оживляли рощицы, холмы мягких очертаний, озера в причудливых каменных берегах. Потом Макы нарисовал большой дом, вроде помещичьей усадьбы, но без сада позади и цветников перед фасадом. Невдалеке от дома подросток изобразил лужайку и на ней приземистые куличики, вроде тех, что пекутся на пасху. Возле куличиков появились человечки — и Трубникову вспомнился отставной солдат Назар, толковавший про степное жилье: жерди свяжут, кошмой укроют, дом не дом, вроде валенка...

Рисунки юного гостя возникали на листках так легко и непринужденно, что Трубников и его мать не сразу поняли, какой перед ними прекрасный рисовальщик. Трубников взял карандаш и написал: «Вам надо учиться рисовать».

Макы сверкнул белыми зубами, быстро нацарапал ответ: «Принят в Академию вольнослушателем».

«Вот оно что... — подумал Трубников. — Если Макы ходит в классы Академии художеств, значит, он там и познакомился с Шевченко... Встретились певец Малороссии [5] и сын Азии. В этом, может быть, символ чего-то нового, нарождающегося в России. Времена меняются к лучшему. Недалек тот день, когда падут оковы крепостного рабства! И — как у Пушкина! — народы, распри позабыв, в великую семью соединятся...».

В семнадцать лет Трубников, подобно многим своим сверстникам, жил мечтой о скорых переменах в России. Поначалу он верил, что добрый император вот-вот отменит крепостное право, и за этим первым шагом последуют другие благотворные перемены. Но годы летели, а крестьянская реформа все обсуждалась в высоких комиссиях. В брошюре Искандера [6] «Крещеная собственность» Трубников прочел, что только топором разрубится узел помещичьей власти. Слова о мужицком топоре будоражили воображение. Трубников ждал дела, готовился к чему-то еще самому неясному, но очень нужному для России, прекрасному, необходимому. Он искал человека, который бы ему ответил на главный в жизни вопрос: что делать?

...Макы заметил, что Аркадий Константинович погружен в свои мысли, и рисовал теперь для ласковой старушки: ложку с длинным черенком, плоские чашки без ручек, прялку с куделью, неведомую причудливую утварь. Он углядел в комнате пяльцы хозяйки и нарисовал в целый лист затейливый узор для вышивания, где сплетались крупные завитки. Старушка назвала их бараньими рожками.

На прощание Трубников и матушка пригласили Макы бывать у них в доме на праздники и в любой будний день, как будут отпускать из училища.