Другая дорога

Будь смутный век, в котором мы живем,

Воистину так мрачен, как о том

От мудрецов завзятых нам известно,

Я бы не стал его с налету клясть:

Мол, чтоб ему, родимому, пропасть!

Но, не сходя с насиженного кресла,

Веков с десяток отлистал бы вспять

И, наскребя латыни школьной крохи,

Рискнул бы по душам потолковать

С каким-нибудь поэтом той эпохи —

И вправду мрачной, — кто подозревал,

Что поздно родился иль слишком рано,

Что век совсем не подходящ для муз,

И все же пел Диону и Диану,

И ver aspergit terram floribus,[5]

И старый стих латинский понемногу

К средневековой рифме подвигал

И выводил на новую дорогу.

Я бы сказал: «Ты не был никому

Шутом, ниже́ и Карлу самому;

Ответь мне, о глава Придворной школы,

Открой, как педагогу педагог, —

С Вергилием равняться ты не мог,

Но виноват ли в этом век тяжелый?

Твой свет не проницал глухую тьму;

Но та же тьма, храня, тебя скрывала.

Нет, ты на время не кивал нимало.

Ты понимал, что тот судья не прав,

Кто сам свою эпоху обвиняет,

Кто судит, выше времени не став.

Взять нынешних — они уж точно знают,

Какой у века вывихнут сустав:

Не оттого ли их стихи хромают?

Они пытались разом все объять,

Собрать в одну охапку, поднатужась,

Весь мусор фактов. Мы пришли бы в ужас,

Распухли бы от сведений дурных —

И никогда бы не сумели их

Переварить, от столбняка очнуться

И в образ человеческий вернуться,

А так и жили бы, разинув рот,

В духовном ступоре... Хоть мы с тобою

Совсем не мистики, наоборот.

Мы изнутри судить свой век не можем.

Однако — для примера — предположим,

Что он и в самом деле нехорош,

Ну что ж, далекий мой собрат, ну что ж!

Кончается еще тысячелетье.

Давай событье славное отметим

Ученым диспутом. Давай сравним

То темное средневековье с этим;

Чье хуже, чье кромешней — поглядим,

Померимся оружием своим

В заочном схоластическом сраженье.

Мне слышится, как ты вступаешь в пренья:

Есть гниль своя в любые времена,

Позорный мир, бесчестная война.

Что говорить, бесспорное сужденье.

В основе всякой веры — наша скорбь.

Само собою, так. Но плеч не горбь;

Добавь, что справедливость невозможна

И для пола выбор не велик —

Трагический иль шутовской парик.

Все это правильно и непреложно.

Ну, а теперь от сходства перейдем

К различью — если мы его найдем.

(Учти, мы соревнуемся в несчастье,

Но строго сохраняя беспристрастье.)

Чем современный разум нездоров?

Пространством, бесконечностью миров.

Мы кажемся себе, как в окуляре,

Под взглядами враждебными светил,

Ничтожною колонией бацилл,

Кишащих на земном ничтожном шаре.

Но разве только наш удел таков?

Вы тоже были горстью червяков,

Кишащих в прахе под стопою Божьей;

Что, как ни сравнивай, — одно и то же.

И мы, и вы — ничтожный род людской.

А для кого — для Космоса иль Бога,

Я полагаю, разницы немного.

Аскет обсерваторий и святой

Затворник, в сущности, единой мукой

Томятся и единою тщетой.

Так сходятся религия с наукой.

Я слышу, как зовешь ты на урок

Свой Палатинский класс. Узнайте ныне,

Значение eheu по-латыни —

«Увы!». Сие запоминайте впрок.

О рыцари, сегодняшний урок

Мы посвятим смиренью и гордыне.

И вот уже Роланд и Оливье

И все другие рыцари и пэры,

В сраженьях закаленные сверх меры,

Сидят на ученической скамье,

Твердя горацианские примеры,

Притом, как чада христианской веры,

Обдумывая смерть и бытие.

Memento mori и Господь помилуй.

Богам и музам люб напев унылый.

Спасение души — нелегкий труд.

Но если под контролем государства

Спасаться, то рассеются мытарства,

Обетованное наступит царство

И небеса на землю низойдут

(В грядущем, видимо, тысячелетье).

Оно второе будет или третье —

Неважно. Аргумент весом вполне

В любое время и в любой стране.

Мы — иль ничто, иль Божье междометье.

Ну, наконец приехали! Маршрут,

Для всех философов обыкновенный:

С какой они посылки ни начнут,

Опять к универсалиям придут,

Сведут в конце концов на Абсолют

И ну жевать его, как лошадь — сено.

А для души — что этот век, что тот.

Ты можешь мне поверить наперед:

Ведь это я в твои уста влагаю

Слова. Я гну свое, но подкрепляю

Твою позицию — так королю

И передай. Эпоха мрачновата

Всегда — твою ли взять или мою.

Я — либерал. Тебе, аристократу,

И невдомек, что значит либерал.

Изволь: я только подразумевал

Такую бескорыстную натуру,

Что вечно жаждет влезть в чужую шкуру».

И я бы тронул руку старика,

Сжимающую посох, и слегка

Откинулся бы в кресле, потянувшись,

И, усмехнувшись про себя, сказал:

«Я «Эпитафию» твою читал».

На днях забрел я на погост. Аллейки

В то утро были сиры и пусты.

Лишь кто-то вдалеке кропил из лейки

В оградке тесной чахлые цветы

(Как будто воскресить хотел подобья

Ушедших лиц). А я читал надгробья,

Прикидывая в целом, что за срок

Отпущен человеку — к этой теме

Все более меня склоняет время.

И выбор был изысканно широк:

Часы, и дни, и месяцы, и годы.

Один покойник жил сто восемь лет...

А было бы недурно ждать погоды

У моря, пожинать плоды побед

Научных — и приветствовать открытья,

И наблюдать дальнейшее развитье

Политики, искусств и прочих дел,

Но притязаньям нашим есть предел.

Мы все на крах обречены в финале;

Всех, кто когда-то что-то начинал,

И Землю в целом ждет один финал.

Отсюда столько в прозе и в стихах

Слезоточивой мировой печали.

(На что я лично искренне чихал.)

Утрата жизни, денег иль рассудка,

Забвенье, боль отверженной любви —

Я видел все. Господь благослови...

Кого же? Вот бессмысленная шутка.

Раз никому судьбы не обороть,

Да сам себя благословит Господь!

Я помню твой завет: Memento mori,

И если бы понадобилось вскоре

Снабдить надгробной надписью мой прах,

Вот эта надпись в нескольких словах:

Я с миром пребывал в любовной ссоре.