Дурное влияние

Взгляд из-за парты рядом с Блобом

Чтобы пересесть, требуется специальное разрешение миссис Диксон, и она сразу предупреждает, что вернуться я уже не смогу. Пересаживаться можно лишь раз в семестр, не чаще. Но я даже не раздумываю. Отвечаю, что так надо.

«Камчатка» — это как другой мир. Но мне плевать, я думаю лишь о том, от кого я бегу. Мне и в голову не приходит побеспокоиться о том, к кому я перебегаю. Сколько себя помню, с Блобом никто никогда не сидел, так что с этой точки зрения я — его спаситель. И его новый друг. Но по правде говоря, я скорее дал бы себя четвертовать, чем стал другом Блоба. Ниже Блоба опуститься в принципе невозможно.

Но если ты сидишь с ним за одной партой, отделаться от Блоба не так-то просто. Я не могу приказать, чтобы он отвалил или хотя бы заткнулся, — чего мне безумно хочется всякий раз, когда он пытается со мной заговорить, — поскольку теперь мы связаны одной партой. Обычно Блоба просто игнорируют. Абсолютно все. Но у меня не выходит.

Каждое утро Блоб заводит свою шарманку: чем я занимался вчера вечером, что смотрел по телику, что ел на ужин — и так вопрос за вопросом, один глупее другого. Блоб понятия не имеет, как разговаривают нормальные люди, и это длится до бесконечности. Он весь буквально светится от счастья (ведь наконец-то у него есть с кем поговорить) и не замечает, что ответы я цежу сквозь зубы. Сам я никогда ничего у него не спрашиваю, но он нисколько не обижается.

Блоба невозможно поставить на место обычные способы с ним не работают. Он вечно чересчур навязчивый, чересчур громкий, чересчур энергичный, и я не знаю, что сделать, чтобы он оставил меня в покое. Все пялятся на нас, когда мы с ним разговариваем, я со стыда готов сгореть, но избежать этого не могу.

Однажды Блоб заявляется в школу с тонкой пачкой конвертов. Штуки четыре с виду. Он протягивает мне один конверт, и у меня тотчас возникает жуткое предчувствие. К счастью, никто на нас не смотрит, так что я поспешно вскрываю конверт. Так и есть! Хуже просто не придумаешь — приглашение на день рождения.

А Блоб стоит, вылупив свои зенки, большие и влажные, и ждет ответа. Лучшей возможности отделаться от него у меня еще не было. Никогда в жизни, даже через миллион миллионов лет, я не пошел бы к нему в гости, и если сейчас заявить ему об этом — просто взять и выложить правду, — Блобу придется прекратить таскаться за мной хвостом. Всего-то и надо, что сказать ему «нет». И вовсе это не так уж жестоко. Я даже окажу ему своего рода услугу.

Но я лишь мямлю «спасибо» и поскорее прячу конверт в парту.

Вообще-то сейчас время переклички, но миссис Диксон запаздывает, поэтому все слоняются без дела. Бо́льшая часть ребят носится за Мартином, у которого в руках мяч, и пасует он исключительно Скотту, а девчонки разбились на мелкие группки и сплетничают. Самый большой кружок сплетниц возле парты Верити. Олли до сих пор нет. За последнее время он уже несколько раз пропускал занятия. Потом, правда, обязательно приносил записки от родителей, но я уверен, что Олли прогуливает. У его мамы есть печатная машинка.

Я наблюдаю, как Блоб вручает второй конверт Квоку, тот улыбается, кивает и кладет приглашение в парту. Блоб жестами пытается дать понять, чтобы Квок открыл конверт прямо сейчас, но тот ни черта не просекает и стоит себе столбом, улыбаясь и кивая как китайский болванчик, словно ждет, когда Блоб от него отстанет.

Затем Блоб обходит парту и протягивает конверт Джеймсу — это тот, что вечно исчушканный и от которого воняет мочой. Джеймс сидит рядом с Квоком, прямо перед нами. Джеймс берет конверт и спрашивает, причем так громко, что все моментально замолкают и поворачиваются в его сторону:

— ЭЭЭЭЭЭЭЭ… А ЧЕГО ТАМ?

Блоб напрягается. Теперь все смотрят на него, даже Мартин со Скоттом.

— Приглашение, — бормочет он едва слышно.

— КУДА?

Блоб не отвечает целую вечность и в конце концов просто пытается вырвать конверт у Джеймса, но Джеймса не проведешь. Он резко выбрасывает руку вверх, а затем запрыгивает на стул, чтобы Блоб не смог до него дотянуться.

На глазах у всех Джеймс вскрывает конверт и зачитывает в полный голос:

— ПРИГЛАШАЮ ТЕБЯ НА МОЙ ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ В ВОСКРЕСЕНЬЕ. ГЛЕНВУД-КЛОУЗ, 8. С 15 ДО 18. ИГРЫ! КЛОУНЫ! ПРЫЖКИ НА БАТУТЕ!

— КЛОУНЫ? — переспрашивает Скотт.

— Как же ты собираешься прыгать на батуте? — вставляет Мартин. — Ты ж не отскочишь, жиртрест, — размажешься.

Все хохочут, даже девчонки.

— А Я?! Я ТОЖЕ ХОЧУ! — заливается Скотт.

— Можешь взять мое. — Джеймс кидает ему приглашение.

Бросок не очень удачный, и Блоб торопится к упавшему конверту, но Скотт его опережает. Он швыряет конверт Мартину, и Блоб носится кругами по классу как полоумный, пытаясь отнять приглашение, пока не сталкивается в дверях с миссис Диксон, которая тут же на него набрасывается. И пока та бушует, Мартин, глядя на Блоба, демонстративно рвет приглашение на мелкие клочки и высыпает на его стул.

Все издеваются над Блобом потому, что боятся его. Не в том смысле, что он может сделать больно или еще чего. Его боятся, как боятся заразной болезни. Как прокаженного. Или изгоя. Как человека, к которому нельзя подходить слишком близко, иначе подхватишь заразу. Я подошел слишком близко.

И представить никогда не мог, что такое возможно. У меня всегда была куча друзей. Таких же, как и я сам. Но на задах класса, рядом с Блобом, я чувствую, как постепенно от меня ускользает все. С той самой минуты, как я потерял Олли, похоже, я потерял и всех остальных.

Как бы гадко и жестоко я ни обращался с Блобом, как бы ни лез из кожи вон, силясь доказать всем, что никакие мы с ним не друзья, я все равно чувствую, как меняется отношение ко мне в классе, и чем упорнее я пытаюсь вернуть все обратно, тем хуже они ко мне относятся.

На переменах меня все позже выбирают в футбольную команду. А когда Блоб подходит и спрашивает, можно ли ему тоже поиграть, чего он раньше никогда не делал, то я точно знаю: поступает он так именно из-за меня. Поскольку думает, что я вступлюсь за него. Прежде мне было плевать. То есть я, конечно, возражал, чтобы он играл в моей команде, но в другой команде — на здоровье. Однако теперь меня настолько выводит из себя одна лишь мысль о том, что он считает себя моим другом и позволяет себе демонстрировать это перед другими ребятами, что я тут же начинаю орать на него — мол, он слишком жирный для футбола, а затем даже даю пинка по его толстому, отвислому заду. И Блоб ударяется в рев, но я никак не могу остановиться.

А когда поворачиваюсь к остальным, уверенный, что все смеются, то обнаруживаю, что смеяться никто и не думает. Наоборот, все стоят и таращатся на меня, точно я шизанутый. Тут-то я и понимаю, что сделал только хуже.

На следующий день Блоб сообщает, что день рожденья отменяется.

Я всегда считал, что ты там, где ты есть. Считал, что все всегда остается на своих местах. Что все неизменно. Теперь я знаю, что это не так. Мир — очень скользкая штука. Достаточно пошатнуться чему-то одному, и все может полететь в тартарары. Те, кого ты знал много-много лет, могут переменить свое мнение о тебе без всякого предупреждения, причем сразу всем скопом. Стоит тебе дотронуться до изгоя, как ты тут же сам становишься изгоем и все остальные от тебя мигом отворачиваются. Это все равно что упасть с края света.

Даже мама что-то замечает и начинает доставать меня вопросами: мол, почему я как-то странно себя веду, почему сижу дома, почему не гуляю и почему я перестал видеться с Олли.

— Это потому, что он курит? — спрашивает она.

— Я ВИЖУСЬ С НИМ, — отвечаю я. — МЫ ВИДИМСЯ В ШКОЛЕ КАЖДЫЙ ДЕНЬ. ОН МОЙ ЛУЧШИЙ ДРУГ.

Сам не знаю, зачем я ору.

— А почему вы больше не встречаетесь в выходные? Вы что, поругались?

— НЕТ.

Она хмурит брови и спрашивает, в чем дело, поэтому я выбегаю вон из кухни, хлопнув дверью.

Но она идет следом за мной, в мою комнату, садится на край кровати и принимается зудеть — так тихо и спокойно, как будто объясняет химическую формулу и мы с ней единственные из всех ученых мира, кто ее понимает, — что она не хочет, чтобы я проводил время в компании мальчиков, которые курят, и что она страшно разозлится, если хотя бы заподозрит меня в курении, но в то же время ей не хочется, чтобы я думал, будто мне вообще нельзя выходить на улицу.

— В мире, — бубнит мама, — полно людей, которые совершают дурные поступки, каждый в своей жизни совершает что-то дурное, но это вовсе не означает, что ты должен от всех прятаться. И то, что я рассердилась и отругала Олли, вовсе не означает, что теперь вы вообще не должны видеться. Меньше всего мне хочется, чтобы ты слонялся по дому как неприкаянный. Олли твой лучший друг. Сходи к нему в гости. А если не хочешь видеться с ним, начни встречаться с другими ребятами. Нельзя все время сидеть в четырех стенах. И не бери пример с Рейчел, ее поведение трудно назвать взрослым или умным. Тебе надо гулять. Найди себе дело по душе.

Мама настолько не врубается в ситуацию и настолько тормозит, что мне хочется заплакать. Я уже чувствую, как подступают слезы, но это вовсе не из-за того, что я расстроен. Это из-за злости и разочарования. Никто не понимает, что происходит, поэтому я снова бегу прочь, на сей раз вон из дома и вниз по улице. Податься мне некуда, и я просто бреду куда глаза глядят и думаю — ищу способ, как сделать так, чтобы все снова стало хорошо, но в голову не лезет ни одной путной мысли. Я не знаю, как вернуть мою прежнюю жизнь. А что, если я вообще не стану нормальным и у меня никогда больше не будет нормальных друзей?

А от маминых попыток сделать как лучше все становится только хуже. В последнее время она смотрит на меня так, словно старается понять, почему я несчастлив, и от этого мне еще более тошно. Ее пристальный взгляд лишний раз напоминает мне, что все хуже некуда, точно я сам об этом не знаю.

Ненавижу ее. Ненавижу маму. Ненавижу всех.