Два желания

СНОВА С ОТЦОМ

Юра Губанов — высокий, худощавый парень, с густыми черными волосами, нависшими над лбом, — тщательно собрал медную стружку, ссыпал ее в железную коробку, похожую на противень, сдал в кладовую и стал убирать инструмент, мысленно рассуждая: «Во как мы сегодня — почти две нормы! Классно!..»

В токарное отделение вбежал Андрейка Петухов — молодой слесарь. Он был в два раза меньше Губанова ростом, рыжий, с глазами-щелками. Юра недолюбливал Андрейку за то, что он уж очень боевой, говорливый и въедливый.

Андрейка вбежал и остановился, словно с перепугу: моторы не гудели; токари, закончив смену, радостно переговаривались, смеялись, старательно чистили, обтирали станки, смазывали их. Андрейка столкнул кепку на самый затылок, начал упрашивать:

— Братцы, я и забыл, что сегодня суббота. Шпилька порвалась, пресс стоит. Ну, кто сжалится? Плевое дело.

— Плевое, так зачем сюда идешь? — съехидничал Юра. — Сам сделай.

— Ну ладно… Выточи, — обратился он к Губанову.

Но тот даже головы не повернул, все так же укладывал резцы и ключи в ящик, протирая их тряпкой. Он вообще был немножко угрюм и молчалив, а уж с этим рыжим…

— Юрик, ну выточи, ведь делов-то…

— Отстань, смена кончилась, все токаря домой, а ты тут…

— Не токаря, а токари.

— Ну, уматывай, грамотяга.

— Что значит «уматывай»? Опять грубишь на производстве! Вот в «Крокодиле» разделаем — будешь знать.

— Разделывай, ты на это спец… — Юра еще что-то хотел сказать Андрейке, но тот уже отошел к соседнему станку и стал просить другого токаря:

— Протас Нилыч, выручите. Мастер у начальника цеха, вторая смена еще не пришла, а тут вот…

— Что «тут вот»? — рассердился Протас Нилыч. Инструмент был у него уже убран, станок вычищен, смазан. Да и суббота! Сосед его ждал… — Так что у тебя? — спросил он более миролюбиво.

— Шпилька…

— Вижу, не слепой. — Взял обе половинки злосчастной шпильки, повертел их в руках, словно пытаясь убедиться, действительно ли шпилька сломалась, про себя раздумывал: «Сделать — значит, все начинай сначала, отказаться… Но я же не Юрка!»

Швырнул тряпку на тумбочку, буркнул:

— Давай сделаю, я ведь помоложе его. Видишь, парень изработался…

Юра исподлобья посмотрел на Нилыча: «Ишь, какой добряк выискался…»

Андрейка обрадованно суетился около Нилыча и все повторял:

— И чего она порвалась, проклятая?

— А с чего она проклятая? Металл устал — и все. У него тоже свой век. Соображай, ты ведь уже слесарь! — Протас Нилыч шутя щелкнул Андрейку в лоб, улыбнулся и полез в шкаф за инструментом, приговаривая:

— Сделаем новую. Стриженая девка не успеет косы заплести…

Он неторопливо, но расчетливо и потому быстро зажал в патрон стальной прутик, установил резец и нажал на кнопку «пуск». Мотор взвизгнул, кулачки патрона мелькнули и слились в один круг. Нилыч смело подвел резец; стружка, дымя и синея, живой спиралью потекла под станок.

Андрейка теперь уже приутих; облокотясь на заднюю бабку, смотрел то на стружку, то на Нилыча, лицо которого опять стало серьезным, сосредоточенным. Рыжие с проседью усы еще больше ощетинились.

«Наверное, на меня рассердился, — думал Андрейка. — Я виноват, что ли? Это же не себе. О прессе заботишься, а тут…»

А Нилыч все молчал и молчал. Он думал о Юрке. «Отвернулся, вытер руки — и будь здоров. В наше время такому подзатыльников бы надавали и — за дверь, а теперь… «Не хочу…»

Снял две стружки, не отрывая взгляда от резца, сказал:

— Сейчас мы тебе смастерим шпильку — будь здоров. А Юрку ты не тово…

Выключил станок и штангенциркулем стал измерять диаметр шпильки, не хватит ли обтачивать. В отделении опять наступила тишина и опять стало хорошо слышно, как бренчат гаечные ключи, отвертки, резцы, укладываемые в железные ящики.

— Так, еще одну стружечку возьмем, — подмигнул он Андрейке и снова нажал на кнопку. — И шпилька твоя будет готова. А его не тово… Горячий он, не окреп еще, понимаешь?

Когда Юрка пришел из умывальной, Андрейка уже убегал из отделения, подбрасывая на ладони горячую стальную шпильку. Встретившись с Губановым, он сунул ему шпильку под нос, усмехнулся:

— Вот погляди, задавака…

— Иди, пока в морду не дал.

Нилыч посмотрел на Юрку, покачал головой, пряча под усами добрую, чуть плутоватую улыбку. «Не понравилось?.. Или стыдно стало?.. Безусый еще, а такой колючий. Потому и колючий, что сирота. Некому выручать… А парень смекалистый, расторопный. Мастер не раз хвалил. Может, и это вредит?..»

Вычистил, смазал станок, запер ящик на самодельный замок, похожий на серпик молодого месяца, и пошел руки мыть. А когда вернулся к станку, увидел, что Юрка уже причесал свои черные, густые, не очень послушные волосы, и теперь стоял у шкафа, неторопливо раскатывая, застегивал рукава черной гимнастерки с поблескивающими пуговицами. Лицо его было недовольно, угрюмо. Он никак не мог понять, почему так получается. Мастер говорил совершенно ясно: пусть слесаря не лезут к токарям самостоятельно, это — анархия. А вот Нилыч опять сам… Хочет выслужиться? Так перед кем? Перед этим рыжиком? Дисциплина требует одного, а он — по-своему… В детдоме многое не понимал, в ремесленном тоже, сюда пришел опять… И как тут?..

Нилыч посматривал на Юрку и улыбался: «Заело, видать… А может, другое что? Одиночка. К коллективу еще не прирос. Трудно парню. Поближе бы к нему. От теплоты, глядишь, размякнет, подобреет… Не зря говорят: «Человек тверже камня и нежнее цветка».

За дверью стало шумно: в красном уголке кончилась беседа о срочных заказах для сельского хозяйства, и токари второй смены оравой ввалились в отделение. Юра повернулся на шум, и Нилыч поймал его взгляд.

— Ну, сосед, пошли, — сказал он, старательно натягивая на руки теплые перчатки из черной овечьей шерсти. — Нам ведь одним трамваем двигать.

— Нет. Я тут… к товарищу зайду, — буркнул Юра и пошел.

«Ишь, какой!» — подумал Нилыч, направляясь вслед за Юркой к выходу.

Отработавшая смена из всех цехов ручейками стекалась в проходной, и здесь, на ступеньках, сливалась в единый поток, с топотом, говором и смехом пробивалась через тесные двери, снова веером растекалась по площади. В этой толпе Нилыч потерял было Юрку из вида, но за проходной ускорил шаг, отыскал его глазами и снова увидел вдали серую, лохматую, будто вязанную крючком, кепку, поднятый воротник черной шинели.

Юрка тем временем подошел к трамвайной остановке, навалился плечом на угол газетного киоска. Не мог все успокоиться: «Тоже мне… Я отказался, а он — пожалуйте!.. Будто по морде съездил… А может, я сглупил? — засомневался вдруг он. — Ведь пресс стоял. Как Нилыч говорит: «Потерянное золото можно найти, а потерянное время — никогда».

Подошли, плавно остановились два ленинградских вагона. Длинные, как пригородная электричка. Широкие двери с резиновыми краями оттолкнулись друг от друга и уползли внутрь стенок. Пассажиры хлынули к вагонам, послышались короткие девичьи вскрики, остроты…

Юрка втиснулся в первый вагон, Нилыч сел во второй.

За окном трамвая поплыл комбинат: мартеновские цехи, обжимной, дальше — сортопрокатный, листопрокатный… Огромные здания стоят спокойно, величественно, словно навечно приварены к монолитному шару — Земле. Из строгих труб, будто нацеленных в небесную даль, тянется дым — белый, черный, оранжевый, желтый… Эти дымы собрались в одно огромное сероватое облако, которое приподнялось над заводом и будто в растерянности застыло.

А трамвай спешит. Вот он миновал кирпичную громаду ТЭЦ, пробежал по низкому берегу пруда, сделал еще одну короткую остановку, славно за тем, чтобы перевести дух, и снова — вперед. Рельсы круто повернули вагон налево, он вильнул всем корпусом, и люди, стоявшие в проходе, качнулись вправо, а через секунду их толкнуло вперед — трамвай опустил тормоза и тихо вполз в туман. Электростанции, доменные печи, мартены, прокатные станы комбината охлаждаются водой. Человек не может жить без горячей крови, а металлургический агрегат — без холодной воды. Гигант металлургии ежеминутно всасывает несколько рек воды и, согрев, тут же выбрасывает их обратно в пруд. И потому даже в трескучие морозы на пруду плещутся волны, и от воды все время поднимается густой туман.

Вот и сейчас пар, подгоняемый ветром, высоченной стеной с пруда двигался на дамбу, окутывая ее. Трамвай шел тихо, на ощупь, как будто таранил гору из ваты.

Люди приутихли, молчат. А трамвай ползет, ползет. Вот за окном трамвая, как на беловатой пленке, проявился силуэт самосвала, проплыл мимо, снова темнота. На дамбе дорога тесная, а движение большое… Трамвай, беспрерывно позванивая, ползет дальше, дальше. Все молчат.

Юрка тоже молчит. Задумался. «Зайти к нему — на каток опоздаю, не заходить — обидится. Как-никак — именины. Да, еще подарок нужен! А что купить?.. Придут опять эти… Узкие брючки, лаковые остроносые ботинки, а у меня… Может, плюнуть на все, лечь и выспаться. Он обидится?.. И не вспомнит. В цехе помогаю ему, вот и вертится юлой, а если бы не это… Дружок! А ну их всех…»

На остановке «Гастроном» Юрка выпрыгнул из вагона. Протас Нилыч через дверь увидел, как он на ходу расстегнул тужурку, достал пачку небрежно свернутых денег и скрылся в магазине. «Вот он, видишь… Направился куда…»

Трамвай хлопнул дверцами и покатился дальше — к поселку, что на окраине нового правобережного города.

Протас Нилыч с аппетитом выхлебал тарелку щей, закусил тушеной гусятинкой и, не изменяя своей привычке, отправился «на воздух». Скрипнул калиткой сада, осмотрел деревья — не попортил ли кто? В такую стужу чуть дотронешься до ветки — хрустнет. Самую старшую яблоню даже обошел вокруг, ощупал ствол, погладил, будто лаская, согревая ее. У Нилыча к этой яблоне была особая любовь. Он посадил ее в ту военную осень, когда проводил единственного сына на фронт. Хорошо принялась. На третий год одна самая сильная веточка зацвела. Оберегал ее, как дитя. На бутоны каждый вечер повязывал марлевые мешочки. Появились яблочки — желтые, а бока бледно-розовые — нежные, ароматные, налитые соком. Приходили соседи — взрослые и дети — он по простоте душевной снимал с яблок мешочки и говорил: «Смотрите какие… память о сыне!»

Однажды утром вышел, а веточки нет — сломали. «Вот тебе и память о сыне…» Вытер одинокую мужскую слезу, замазал, завязал рану яблоньки и ушел на работу.

Яблоня выжила, выстояла и такой красавицей разрослась! Теперь ее, кажется, не только не сломить, но трактором не вырвать — навеки вросла в землю. А вокруг нее — молодые яблони, груши, вишни… Весной здесь не сад, а пена морского прибоя.

Увидел бы теперь сын Нилыча, какие сады разрослись на родной земле!

«Нет, он уже не увидит, его уж не поднять. Сколько их там осталось, сынов наших!..»

Вернулся Нилыч во двор, взял метлу, по-хозяйски подмел двор, дорожку за воротами. Потом пошел в сарай. Колол дрова долго и мелко-мелко.

Принес на кухню и дров и коксика. Постоял, подумал: делать больше нечего. Разделся, лег на диван. За окном уже надвигался вечер. В комнатах тепло, тихо. Только и слышно, как приглушенно бренчат кастрюли на кухне. Это его супруга Наталья Ивановна все еще возилась с посудой.

«Ну вот, еще одна неделя кончилась. Которая по счету?.. К пенсии подъезжаю, — с беспокойством думал Нилыч. — Пропадешь со скуки. Хотя сосед живет, не жалуется. Да это — кому как…

Интересно, что он купил в гастрономе? Не увлекся бы дурной компанией, с короедами. Пожалуй, зря я его подковырнул из-за шпильки… Какой архаровец… Занять бы его чем-то таким, чтобы… А что если бы его в рационализацию втравить? Из него толк будет — парень с характером. Подсунуть бы ему хоть одну мыслишку. Смотришь, загорелся бы… Эх, черт старый, в БРИЗ-то опять не зашел. А надо зайти. Пусть инженера подпрягут. А может, и не одного. Переделать станок и все. Такая шкурка стоит выделки… В понедельник зайду. А какую бы ему тему подобрать? О, держатель резца! Давно думал — все руки не доходят. Прямым резцом трудно втулки растачивать, а вот если изогнуть… Пусть покумекает, парень грамотный. Верно, верно!.. Втравлю, парень, не открутишься, не на такого нарвался. Не на такого?.. Он, может, уже под столом… Или набутузят — и будь здоров. Высокий, а жиденький, как ивовый прутик… Искалечат, а ты тут…»

Нилыч вскочил, как молодой, с дивана, включил свет и начал одеваться.

— Мать, я схожу в общежитие.

— Куда «схожу»? А сосед? Сам же приглашал.

— Верно. Совсем забыл.

Неохотно повесил шапку, снова прилег. Взял газету и стал читать. В Америке бастуют шоферы, в Италии — печатники и почтальоны, в Алжире — бои, имеются убитые и раненые… «У нас слезы еще не высохли, там полились… Ну где же сосед? Вчера ведь, договорились. Или струсил, грозный шашист?.. Да, а вино…» Вспомнил, что угостить соседа нечем, решил сходить в магазин.

На улице морозно и светло. Большая, круглая луна взошла, увидела задымленного железного великана на земле и — застыла от удивления. А мороз за щеки так и хватается. «Ишь, какой январь сердитый. Попадись ему в дороге — кочерыжкой сделает… А если пьяный?!»

На широком проспекте Сталеваров в этот субботний вечер было многолюдно, празднично. Матовые шары, положенные на чугунные столбы-подставки, помогали луне освещать город. Из поднебесья неторопливо сыпались мельчайшие снежные кристаллики. Подставишь ладонь — не видно, посмотришь в небо — они в лучах фонарей, как слюдяная пыль, вспыхивают и тут же угасают.

До дежурного магазина оставалось еще два квартала. Нилыч поскрипывал валенками, с наслаждением дышал звонким морозцем и опять думал про Юрку, чем-то очень похожего на сына.

На ходу достал портсигар и спички, повернулся лицом к фонарю, вставил сигарету в широкий, плоский мундштук, что прошлым летом выстрогал на рыбалке из березового корня, прикурил, с жадностью затянулся и закашлялся.

«Тьфу, опять забыл. Вот ведь память-то какая. Хлебнул дымку — и будь здоров…».

У Нилыча последнее время сердце побаливало. Врач сказал: «Бросьте курить». — «Не смогу, привык». — «Тогда хоть дым в себя не вдыхайте». И вот Нилыч по-прежнему носил с собой сигареты, по-прежнему частенько закуривал, но только не затягивался, а просто «фукал» дымом. А иногда забывался.

Вот и сейчас глотнул. Бросил сигарету в снег и ускорил шаг. Шел сквозь шум и гомон ребятни. В скверах, что тянулись по середине проспекта, были устроены ледяные поля, горки, карусели… Одну улицу, выходящую на проспект, совсем перегородили и залили — сплошной лед. Конькобежцев на ней — видимо-невидимо.

Сколько заливистого смеха, беззаботной шаловливости, ухарства! Нилыч посматривал на детей, улыбался и вспоминал свое детство.

«Никелем поблескивают, сталью, а мы… Деревянную колодку вытешешь, железкой подкуешь и — пошел. Санок не было — намораживали лед на доску и катались. Сами изобретали… Теперь уж не то… Дожил-таки, дожил!.. А будет ведь еще и не такое. Пожить бы тебе, старый, еще пару семилеток, посмотреть бы своими глазами на коммунизм. Хоть одним глазком!..»

Подходя к дежурному магазину, Протас Нилыч увидел, как из двери вывалилась толпа. Мелькнула кубанка милиционера. Добавил шагу, выкрики стали понятнее, и тут услыхал голос Юрки.

— Я — рабочий! Понял?.. Ну и выпил, а тебе что?.. Я на свои, заработанные…

«Эх, черт, так и думал…» — Расталкивая зевак, Протас Нилыч бросился в середину толпы и закричал:

— Юрка, Юрка, чертов сын!.. Что он сделал, товарищ милиционер?

Оказывается, Юрка пришел в магазин, уже пошатываясь, и попросил водки, а ему продавщица сказала: «Товарищ, вам хватит…» Вот он и расшумелся.

— А что я, ну что? Я на свои деньги, — огрызался Юрка. На Нилыча не смотрел, будто его и не видел. Нилыч мигнул милиционеру и взял Юрку за локоть:

— Пошли, Губанов, будет орать. Пошли, нам по пути.

— Н-нет, н-не по пути, — сопротивлялся Юрка, — Вы на поселке живете, а я в интернате. И вообще… Нам с вами не по пути. Понял? Выслуживаетесь, а я… — он рванулся, но Протас Нилыч стиснул ему руку.

— Замолчи, брюзга! «Выслуживаетесь…» Дело требовало, вот и выточил. Мне перед государством, нечего выслуживаться, оно мое!

— Государство ваше? Классно! А смеяться надо мной… Думаете, уж молодой так…

— Говорю, тише, не ори. Ты же рабочий. В родном городе должен хозяином быть.

— Хозяином? — Юрка приостановился и спросил: — Хозяином? Вот, вот. А я мильтону что говорил?

— Так ведь хороший хозяин… он в своем доме сам за порядком следит, а ты? Да не шатайся, крепись, вон общежитие. Войди так, чтобы… Выпил на грош, а на рубль дебош.

Но Юрка и по коридору шел, пошатываясь и покрикивая. Из дверей высовывались чубатые головы. Из красного уголка выбежала орава ребят, среди них был и Андрейка с балалайкой в руках. Сначала он трынкал одной струной, а когда ближе подошли — узнал токарей, сунул балалайку за спину и сощурился:

— О-о, нализался! Ну теперь уж мы тебя разрисуем!

— У-у, тварюга… — Юрка заскрипел зубами и рванулся к нему.

Нилыч удержал его:

— Не смей! Идем.

Завел его в комнату, уложил на кровать. Тот не сопротивлялся. Закрыл глаза, казалось, уснул. Нилыч начал стаскивать с него валенки и тут увидел, что у одного стелька отваливается, а у другого она уже медной проволокой прихвачена. Снял валенки, посмотрел на лих, покачал головой.

— Эх, молодятинка! Ноги наружу, а он — за рюмку. Лупить-то вас некому.

Юрка чуть слышно пробормотал «лупить» и улыбнулся, словно во сне, но тут же встрепенулся, открыл глаза, сел и громко закричал:

— Лупить!.. А кто меня лупил? Некому было. Почему у меня — ни отца, ни матери, а? Почему? Всю жизнь один, а этот рыжий… И вы… Все вы только…

Он склонился и заплакал, комкая в кулаках свой черносмолистый чуб.

Протас Нилыч обхватил Юрку и снова стал укладывать в постель.

— Ну нет отца. У тебя у одного, что ли? Не ребенок. Ты — рабочий и нечего нюни распускать. У тебя на войне отца убили, у меня сына… Живете тут, как у христа за пазухой. Не то что мы раньше. Бывало, голодный, разутый… И не плакал. Я двенадцати лет на завод пошел. Двенадцати!

Нилыч сидел на краю кровати, ворошил волосы Юрки, не мигая, смотрел через окно куда-то вдаль, и теперь уже тихонько, словно про себя говорил:

— А мы тогда не только работали… Вам не узнать такого. О баррикадах читал?.. Я отцу патроны подносил. Пуля скоблянула мою руку, присел, заплакал. А отец перевязал рану и сказал…

Нилыч вдруг замолчал, опустил голову.

— Ну что он сказал? — проявил вдруг интерес Юрка.

— Он тогда вытер шершавой ладонью мои глаза и сказал, что я молодец…

«Молодец!.. — Юрка мысленно повторил это слово и откинулся на подушку. Его почему-то так поразило это слово, что даже в голове посветлело, хмель вроде прошел. — Его похвалили… Старшие сказали ему — молодец. Заслужил. Он заслужил! — восхищался Юрка. — А я нет… Мне никто еще не говорил этого слова. Почему же я… Неужели?.. «Молодец!» — Он опять приподнялся на локте, с любопытством посмотрел на старого токаря. Нилыч покачал головой.

— Что ж, брат, печаль не вечна. Ты сам скоро будешь отцом. Вот поработаешь, женим тебя — И будь здоров. Так жизнь-то и идет: одни растут, другие старятся. Диалектика!.. Ну, заболтались мы с тобой. Спи. — Он накрыл Юрку одеялом, ткнул тихонько под бок и улыбнулся: — Спи, спи давай. Рабочий!

Юрка почувствовал, что от одеяла повеяло теплом, все тело начало расслабляться. Опьянение снова вернулось, и он крепко уснул.

Нилыч сунул под мышку валенки и вышел из комнаты. Но прежде чем покинуть общежитие, разыскал Андрюшку.

— В стенгазету его не надо. Горячий он — сирота, понимаешь. Стенгазета — лекарство хорошее, но… как тебе сказать… Словом, врачи говорят: всякая болезнь требует своего лекарства. Так-то. Словом, не рисуй его, Андрюша, подожди, мы так его, тихонько.

— Но ведь он общежитие позорит. От рук отбился: «Иди дежурить» — «Мне некогда», «Запишись в самодеятельность» — «Не хочу». Задрал нос кверху — я, я… А в цехе вчера видели? Разве это по-товарищески?

— Верно, верно, Андрюша, но… Подожди. Он не будет, не будет.

Уговорил и зашагал по ковровой дорожке к выходу, шепча под нос: «Эх, сынки, сынки! Легко вам живется, да нелегко каждый из вас дается».

Утром Юрка вскочил с постели и — за карманы: пусто!.. Покраснел, выбежал в коридор, посмотрел на дежурную и снова в комнату. Та догадалась, высунулась в дверь:

— Ну, выспался?

— Да. Тетя Паша, я, кажется, деньги…

— Так тебе и надо, гуляка. Посуетись теперь, вперед знать будешь. — Повернулась и хлопнула дверью. Но вскоре опять вернулась, проворчала: — Не ищи, деньги старик унес. И валенки тоже. Взбучку бы тебе…

Юрка долго сидел на кровати, раздумывая, а потом махнул рукой, быстро зашнуровал ботинки, повязал галстук и отправился.

Домик Протаса Нилыча стоит в глухом переулке, однако хозяин ворота на запор никогда не закрывает и волкодава не держит. К нему — заходи! Но Юра этого не знал и поэтому остерегался. Тихонько открыл ворота, изогнувшись, заглянул во двор — тихо. Поднялся на крыльцо, постучал, за дверью послышалось: «Да-да!»

Нилыч сидел на низенькой скамеечке и подшивал валенок. Когда Юра вошел, Нилыч поднял голову:

— А-а, гость! Проходи. Ну как, небось, сегодня хуже?

— Да вот… встал…

— Ни денег, ни пимов? А вот они. — Старик улыбнулся, поднял над собой уже подшитый валенок, повертел его в воздухе и стукнул об пол: — Сейчас и второй готов будет. Крепче новых!

— Ну как же это, Протас Нилыч? Я бы в мастерскую отдал.

— В мастерскую? Ишь как вы теперь — все в мастерскую, а если своими руками? Да там разве такую стельку поставят? А дратва?! Вот, надевай — и будь здоров. Уральская зима хорошие пимы любит. Так-то. Я все зимы в пимах. Потому у меня и зубы целы и суставы в коленках не трещат. Правда, волосы вот… — Он провел ладонью по блестевшей макушке и засмеялся: — повыскакивали, черти. Ну это, наверное, так уж слабо приделаны были…

Юра смотрел на Протаса Нилыча, смущенно улыбался и не знал, как быть: «Попросить сначала деньги, так подумает, что я опять… Если взять валенки — заплатить надо. А чем?..»

Так и не успел ничего решить — Нилыч вышел в коридор и там долго позвякивал соском умывальника. А Юрка продолжал любоваться валенками — они были как новенькие: аккуратные, прочные, изнутри — ни бугров, ни узлов.

Вытирая полотенцем руки, подошел в нему Нилыч:

— Ну как?

— Классно! Вы все умеете. Вот… подшиваете, токарите, изобретаете здорово.

— Ну хоть не изобретаю, а предложения, так это и ты можешь. У нас, ведь знаешь, люди тащат на свой завод все хорошие мысли, как в копилку. Вот и ты неси.

— Не умею.

— А ты думаешь, другие рационализаторами родились? Головой тоже работать надо.

Повесил полотенце на коровий рог, прикрепленный к стене, подсел к Юрке и начал раскатывать рукава:

— Вот оно как: «не умею»… Сядь вечерком за стол и подумай. И тема добрая есть — держатель резца. Втулки новые пошли, внутри как бочка. Надо придумать фигурный держатель.

— О, это же сложно!

— А что легко дается? Мозговать надо. Как же иначе. Ну ладно, пошли — мать обедать собрала. Домашние пироги…

Юрка застеснялся и хотел было уйти, но не тут-то было — Протас Нилыч схватил его за рукав:

— Старшие говорят, значит иди, нечего артачиться.

Старик уселся за стол, протер вилку салфеткой, а острие ножа по привычке проверил пальцем:

— Вот инструмент выпускают — пастилы не отрежешь. А ведь тоже сталь портят. Ну, бери пирог. Да смелее, смелее, вот так…

Себе положил кусок пирога, поднял корку, попробовал рыбу — хороша! Попробовал и замешкался: «За пирогом-то и нищие выпивали. Налить бы, но… Скажет: «Нас ругаете, а сами»… «Ладно уж…» И нехотя начал есть.

— Мать, где ты там?

— Иду, иду. — Наталья Ивановна, вытирая жилистые, в морщинках руки о фартук, села и устало вздохнула: — Боюсь, не подгорело бы. Кушай, сынок, кушай, на нас не гляди. Тебе еще в кость расти, кушай.

Нилыч жевал лениво. Жена это сразу заметила.

— Отец, налил бы, сегодня же выходной.

— Им только налей!

— Да уж, небось… И своему до солдатчины не давал, все мальчишкой считал, и тут… Не знал вкуса водки, так и ушел на фронт… — Она прикрыла лицо фартуком и вышла из комнаты.

Нилычу не по себе стало. Сколько раз говорил: не вспоминай. Правда, сам-то все время вспоминал, только ей вида не показывал. Единственный сын!

Буркнул вслух:

— Не худому учил. Трезвость молодым нелегко дается. Только вот не довелось ему…

Помолчал, прислушиваясь к возне на кухне, а потом вдруг склонился к гостю, зашептал:

— Подожди-ка, Юрик, подожди, мы сейчас… — и бойко шмыгнул в угловую комнату. Через минуту вышел с бутылкой портвейна.

— Вот вчера из-за соседа купил, а он не пришел. Мы за его здоровье.

Юрка начал было отказываться, но Нилыч руку поднял, оборвал его:

— Не бастуй, много не дам, а эту выпей. Да и вино-то квас… Вчера вон как нализался.

— Так это — ребята…

— Не оправдывайся, знаю вашего брата. Не успеет снять бляху «РУ», а уже к киоску, в ресторан. Напьется такой и давай: «Я — рабочий!» — Нилыч встал, стукнул ножками стула об пол: — И ты вчера тоже — «Я рабочий».

— Мать, что там еще — давай. «Рабочий». А как шпильку товарищу выточить, так… — Блеснул глазами на Юрку, снова сел. — Ты не ему сделал зло, а себе, мне, государству. «Рабочий»…

Юрка убрал руки под стол и до боли мял их, ругая себя: «Так тебе и надо, не будешь умничать. Все на мастера сваливал — «пусть время знают»… А если дело требует? Дело, государство… И этот седой человек за тебя работал…»

В комнату вошла Наталья Ивановна, неся сладкий пирог и эмалированный чайник с компотом. Посмотрела на Юрку, потом на мужа, урезонила:

— Да что ты на парня! Ешь, сынок, не гляди на него.

— А я… — запнулся и невпопад сказал: — Он на меня не сердится, это он…

— «Не сердится», — протянул Нилыч. — Ишь, какой догадливый. Вот надеру как следует, — и он схватил Юрку за ухо.

Юрка встрепенулся, блеснув глазами, но тут же через силу улыбнулся, промолвил:

— А я не боюсь.

— Не боишься? Сукин ты сын, понимаешь. Дай руку. Но, смотри. Хочешь иметь друга, сам будь другом. А главное — званием нашим дорожи. Вот такими рабочими руками весь мир кормится. В древности ими человек огонь добывал, а теперь ракеты к Солнцу пускает. Понимаешь? Рабочий — создатель всего, господин Земли. Если это всем сердцем поймешь, тогда и честь рабочую оберегать будешь.

— Отец, да хватит тебе точить-то его!

— Я не точу, мы по-дружески. Вчера у нас неладно вышло, я тоже маленько… Вот мы и объясняемся. Ссору легко начать, да нелегко кончить… Так вот, давай, Юра, договоримся…

— Не надо, Протас Нилыч, не надо, — перебил его Юрка, — я все понимаю.

— Ладно, ладно, верю. Только смотри… Еще налить? Не надо? Ну и правильно. Я еще маленькую. Для аппетита.

Протас Нилыч подышал на обледеневшее стекло, протер пятнышко с пятачок и через него увидел Юрку. Он с валенками под мышкой удалялся к себе.

Несмотря на мороз, Юрка шел нараспашку, кепка еле держалась на макушке. Уши рдели. Шел он размашисто, быстро, хотя дорога была ухабистая: со степи на улицу надуло много снега, перемешанного с пахотной землей; он окаменел огромными косами, похожими на застывшие морские волны. Через них люди протоптали дорожки. Шагая к белокаменному городу, Юрка то опускался в лощину, то снова поднимался на самый гребень…

Нилыч смотрел вслед Юрке, не мигая. Ему хотелось сейчас быть рядом с этим парнем, идти за ним, оберегать его, чтобы он нигде больше не споткнулся, чтобы никто не омрачил его радость.

Когда Юрий повернул к трамваю и скрылся за углом, Протас Нилыч улыбнулся:

«Эх, сынки, сынки!.. Радовать человеческое сердце так же важно, как лечить… Производственную норму выполнить всякий сможет, а вот человека воспитать!.. Если бы каждый кадровик воспитал хоть одного молодого рабочего. Одного! Это же миллионы!.. Вот бы предложить такое…»

А Юрка, крепко прижимая валенки, щурясь от холода и ветра, спешил в общежитие. Бежалось ему легко. На душе было светло, будто только что повстречался с отцом.