Два желания

ДВА ЖЕЛАНИЯ

Первый горновой Олег Бабурин сдал смену и направился в душевую, на ходу вытирая с лица пот. Шел, как всегда, неторопливо, вразвалку.

Проходя мимо открытой двери будки газовщика, горновой услыхал:

— Олег, вызывают срочно в цехком!

Его сердце встрепенулось, замерло на какое-то мгновенье и снова заколотилось — сильно, тревожно…

Но как ни в чем не бывало энергично повернулся и вошел в будку — так скромно доменщики называют зал управления, штаб домны.

Газовщик сидел у круглого железного стола, отполированного руками суконных спецовок, с кем-то разговаривал по телефону. Кроме него, в будке никого не было. «Один. Это хорошо, — обрадовался горновой. — Сейчас переспрошу и по глазам узнаю». Но газовщик даже не поднял головы, повторил сказанное и снова начал кричать в трубку:

— Але, диспетчер, ковши когда подадут? Ковши, говорю! Скоро выпуск… Вам все не слышно…

«Глаза прячет, — подумал Олег, уходя от газовщика. — Значит, ему стыдно за меня. Теперь ясно — разыскала». Уверен был в этом потому, что совсем недавно в трамвае встретил старшину-сверхсрочника из своей части. Тот на Сахалине познакомился с молодой учительницей, поженились, и теперь вот приехали в гости к ее родителям. Старшина был под хмельком, на прощанье хлопнул по плечу, улыбнулся: «А о тебе там помнят… Она молчит, а тесть все еще скрипит зубами…»

«Гордая, искать не будет…» — всегда успокаивал себя Олег. А вот про ее отца он как-то… забыл. Старшина напомнил. После этого Олег все время чувствовал себя так, будто за его спиной вот-вот пламя взметнется…

Шел он в цеховой комитет и уж в который раз ругал себя, проклинал тот день… «Не подумал… поспешил… а теперь на всю жизнь…»

Когда его вызвали в военкомат, пожелал на флот. Направили. На маленьком, юрком судне сновали между Сахалином и Курилами. Бывало и трудно — не дрейфил. Однажды в шторм поломало винт. Взбугренное море долго играло катером, а когда вдоволь наигралось — швырнуло его на камни, торчавшие далеко от берега. Барахтались в волнах. Но Олег держался на воде, как пробковый. Командира спас, выволок его вместе с сумкой, в которой были очень ценные документы. Наградили за это, чаще других отпускали на берег.

В рыбацком поселке познакомился с девушкой. Решили пожениться. Приходил, как в свой дом. Чувствовал себя счастливейшим человеком на свете.

Флотская жизнь!.. Часто уходил в эту холодную водяную пустыню, не раз встречался со смертью. И уж когда возвращались — спрыгивал на берег, готовый расцеловать и камни, и траву, а уж свою любимую!.. Ласкал ее и всегда думалось ему: может, в последний раз…

Флотская жизнь!..

Когда закончил срок службы, рыбачка была уже беременной. Он сказал ей: съезжу домой, на Смоленщину, повидаюсь с родителями и — сюда, навечно. Паспорт получу, распишемся.

На том и порешили. Она поверила, ее отец тоже поверил.

Сел в вагон и — домой.

На нижних полках их купе расположились дородные супруги, приезжавшие к сыну — капитану дальнего плавания, а на верхних — Олег и красивая, боевая девушка.

Вначале он молчал, только все посматривал на соседку, сравнивая ее с морячкой. И все больше убеждался, что они совсем разные. Та крупная, спокойная, в ее движениях, в походке — твердость и даже этакая величавость. Как и сам Олег, сильная и не очень разговорчивая. Случалось, часами сидели на берегу, смотрели на разозленное море, улыбались, но молчали.

А вот эта девушка — полная противоположность морячке: суховатая, небольшая, быстрая, походка у нее легкая, пружинистая, движения резкие, глаза не серые, а черные, искристые — то удивленно открытые, то плутовато прищуренные. И вся она казалась ему какой-то огненной, неуловимой, словно ласточка, которая кружится, кружится вокруг тебя, — она совсем близко, только протяни руку и… но разве поймаешь ее?..

В первый же день у него появилась мысль, что в характере этой девушки есть то, чего нет у него самого. И, странно: эта догадка почему-то порадовала его.

…Утром проснулся рано. Лежал и смотрел в открытое окно, но сам все время косил глаза на противоположную полку, нетерпеливо ждал, когда девушка пошевелится, откроет глаза, тоже посмотрит в окно. А она, как назло, все спала и спала. Поезд останавливался на станциях, пассажиры в полосатых пижамах и в цветных халатах выбегали из вагонов, бросались к торговкам, не прицениваясь, закупали первые свежие огурцы и редиску, кричали, галдели, смеялись… Паровоз сильно и угрожающе кричал, пассажиры разбегались по вагонам, состав трогался, тогда вагон дергался, толкался, и девушка, расслабленная сном, вся вздрагивала, чуть покачиваясь в постели, но не просыпалась.

И снова делал вид, что смотрит в окно, — однако, смотрел на девушку, на чуть заметный пушок над верхней губой, по-детски полной, розовой, сухой. Как он хотел, чтобы эта щебетунья и юла открыла глаза!

Долго ждал. А когда она проснулась, тут же скомандовала:

— Отвернитесь!..

Потом сгоняла моряка за кипятком, он бежал и радовался! Спросила, какой он чай любит: густой или жидкий. Накрыла стол. К ней пришла подруга из соседнего купе. Олегу было приятно чаевничать с ними. Только вначале у него все как-то неловко получалось: то ложку сахара мимо кружки высыпал, то сухая, скребучая крошка хлеба в дыхательное горло попадала…

Но потом освоился, разговорились. Она работает токарем на Уральском машиностроительном заводе, с детства — в танцевальном коллективе самодеятельности. А сейчас с подругами возвращалась из заграничных гастролей.

Рассказывая, она задавала и ему вопросы: «А где вы?.. А почему?» Но о многом ли он мог сообщить! Военная служба — дело секретное. Про океан? Так она его сама только что пересекла. Про сельскую жизнь до службы на флоте? А что там интересного? Учился в семилетке, потом на курсах трактористов. Пахал, сеял… И рассказывать-то было неинтересно.

Вот ее жизнь — это да! Еще когда училась в ремесленном — побывала в Москве, танцевала в Большом театре! А гастроли! Она своими пружинистыми ножками исходила Варшаву, Бухарест, Берлин, ей аплодировали Париж, Рим!..

А как она, чертовка, говорит о книгах, о картинах Репина, о музыке Чайковского!

Он слушал ее и любовался ею, забывая обо всем на свете; будто ласковые, радостные лучи солнца освещали ее и только ее.

На восьмые сутки поезд подкатил к Свердловскому вокзалу. Олег первым спрыгнул на землю, подхватил танцовщицу, на вытянутых руках, словно куклу, перенес на перрон. Она изумилась:

— Боже, какой ты сильный!

— Силы много, да ума мало, — с грустью сказал он, подумав при этом и о том, что зря не учился после семилетки, и о том, что поспешил там жениться. — Малограмотен я.

— Да что ты, — улыбнулась танцовщица, — приедешь в город, учиться будешь. Смелее гляди вперед. Как это у вас поется:

Он благодарно сжал ее руки и хотел поцеловать в щеку, а она как тряхнет копной темно-русых волос:

— Думаешь, перед моряками ковром стелемся?

Его словно морской волной окатило:

— Извините, я… Может, адрес дадите? Я заеду.

На ходу прыгнул в вагон и долго стоял у раскрытого окна. Перед ним, как мираж, искрились в улыбке ее глаза, а в ушах звучал ее добрый, строгий голос: «Ты не вешай нос, удалой матрос…»

Недолго погостил он в деревне. Все время думал о танцовщице, не забывал и рыбачку. Боролись желание и долг. А потом Олег махнул рукой, сел на поезд и — на Урал, к ней. Не смог иначе. Жить без нее не смог.

Рыбачке не написал, не признался. И этой ничего не сказал о прежней семье. Струсил. Так и жил. Первое время хоть изредка вспоминал ту семью, а потом все забылось. Старшина напомнил о ней. После этого стал подумывать, побаиваться. И вот — вызов.

«Сейчас мне сообщат, пристыдят…»

У двери цехкома потоптался, как провинившийся школьник, а потом вдруг сунул рукавицы под мышку и вышел.

Но председатель цехового комитета сказал ему совсем другое:

— Помоешься, зайди в красный уголок, там корреспондент из Москвы, из радио. На пленку запишут твое выступление.

Сердце сжалось и запрыгало от радости. Однако Олег не только не выказал своей радости, но даже проявил недовольство:

— Почему опять меня?

— Ну кого же еще? Первый горновой молодежной бригады, тебе присудили звание лучшего… Да еще рационализатор. Иди, иди…

Вышел на улицу, по-хозяйски натянул суконные рукавицы, обеими руками давнул шапку, чтобы она плотнее сидела на голове, и широко зашагал в душевую. «Вот так да! Радио самой Москвы! Лучший, говорит, рабочий, да еще рационализатор… — Он осмотрелся, опасаясь, не увидел бы кто его таким радостным: вблизи никого не было. Вот единственная женщина, так она флажком паровозу помахивает, сюда и не смотрит… — А с предложением у тебя, Олег, здорово получилось. Совсем нежданно-негаданно».

Между прочим, раньше он о рационализации действительно даже не помышлял, все произошло и случайно и не случайно. Учился на курсах мастеров, хотя мастером быть не собирался (теперь многие рядовые рабочие учатся на этих курсах). Однажды на уроке химии узнал, что известь хорошо соединяется с серой — извечным врагом металлургов. Это его натолкнуло на практическую мысль. Пошел в БРИЗ, посоветовался, а потом сказал своему мастеру. Тот даже себя по лбу ударил…

Попробовали во время выпуска плавки в жидкий чугун подсыпать толченую известь. Получилось! Известь перемешивалась с серой и всплывала вместе со шлаком. Серы в металле уменьшилось в три раза.

На второй день в цех начали звонить сталеплавильщики, обжимщики: «Правда ли, что вы?»… Особенно усердствовали листопрокатчики: для них сера — злейший враг. Олега поздравляли, не стесняясь, называли новатором, о нем заговорило местное радио, в городской газете появился его портрет. И вот теперь — Москва.

Шел в душевую, как при сильном попутном ветре, шел и улыбался: «Красота!.. Все же передовиков замечают. Отрадно. Расскажу о коллективе, пусть столица знает и про наш опыт, и про то, как мы боремся за семилетку. Да что столица — весь мир слушать будет. «Говорит Москва…» О себе — коротко, так кое-что о работе, об учебе, ну и о предложении. Больше — о ребятах, о горновых, про мастера расскажу… Молодец он у нас. Ни шума, ни грома, а дело идет, как по-писаному. Умница!..

Чудно́, буду сидеть дома у приемника и слушать свой же голос. Диктор так и объявит: «У нашего микрофона»… — Олег вдруг остановился, тыльной стороной ладони провел по глазам, словно снимая с них то радостное опьянение, с которым вышел из цехкома: — Размечтался, дуралей, но ведь Москву слушает не только Урал… После передачи диктор еще раз повторит твое имя: «У нашего микрофона выступал…» На весь мир! Рыбаки теперь тоже радио слушают, значит и она…»

По ступенькам на третий этаж, в душевую, шел уже медленно, ноги казались тяжелыми и непослушными.

После жаркого душа оделся, стал завязывать галстук. Руки мелко дрожали и узел не получался. «Фу, чертовка… — мысленно начал ворчать он на свою жену. — Лезет всегда со своей культурой, путайся тут…» Подошел к зеркалу, а оно мутное, по нему слезки текут… Отвернулся, со злостью сдернул с шеи галстук, будто петлю.

Долго причесывался. Волосы у него густые, упругие.

Доменщики его смены давно уже разошлись. В душевой тихо. Только и слышно, что позади, за дверью, сипит плохо закрученный кем-то кран, и струйка воды из душа падает на мокрый пол, то мягко шлепая, то похрустывая, как первый осенний ледок.

А Олег, словно в забытьи, все так же неторопливо чешет свои волосы, глядя в глубокую выбоину на гладком цементном полу. «Вот, в бетоне и то щербинки могут быть, а человеческая душа… — Но тут же возразил себе: — Хм, душа, оправдания ищешь… Думал, за Уралом свет замкнулся, просидишь, как под бочкой…» Что ж, буду платить. В ведомости против моей фамилии появится новая цифра — четверть… Ребята придут получать деньги, посмотрят в ведомость и хихикнут: «О, наш старшой — алиментики»… Четверть зарплаты… Этого уж от семьи не скроешь! И начнется тогда… Скажет, обманул меня, одурачил… А что если мне?..»

Догадка приободрила его. Он сунул расческу в карман и стал быстро одеваться. «Не пойду и все. Силой не заставят. Как я раньше об этом не подумал! Пусть записывают голос другого. Скажу — заболел! Плохо себя почувствовал и ушел. Бывает же такое. Вызовут другого. В цехе хороших людей немало. Тем все равно, а мне… Спрятавшись, не кашляй…»

Выйдя из душевой, он сразу поднялся на пешеходные мостки, которые высоко над землей тянутся от доменного цеха до самой проходной и сделаны из стальных балок, словно их поставили для переправы тяжелых танков. Поднявшись на этот «воздушный тротуар», Олег по привычке остановился, посмотрел на свою домну. Высокая, стройная, книзу корпус расклешен, по бокам — сверху к середине — две изогнутые трубы опускаются, словно руки, уткнутые в бока…

Круто повернулся и пошел к проходной. Радовался, что наконец-то принял решение. «Берегись бед, пока их нет, — размышлял он. — Так-то спокойнее… А ветерок усиливается, с чего это он? Может, снежку принесет. Пора бы уж. Из подвала санки достану и с ребятами в сквер. Теперь двоих усаживать. А мать в окно улыбаться будет. Счастье.

Великая вещь — человеческое счастье. Только вот та… Тогда будет тебе счастье… «Тесть все еще скрипит зубами…» Да нет, теперь уж ясно, что старшина не соврал. Он же моряк — не трепло. А по радио моего голоса не услышат. В своем городе пошумели — хватит. Скромность, скромность нужна… Да и что я, в конце концов, преступник, что ли? Мы не регистрировались, закон на моей стороне. Мало ли что в молодости бывает!

А если и разыщет, скажу, что… Что же я, собственно, скажу? Не регистрировались? Но ребенок… Ведь, кроме законов, есть совесть. Она — высший закон, она — наш судья и прокурор. И, положа руку на сердце, ты сам должен будешь сказать: да, в ее дом входил, как в свой; да, в любви клялся; да, ребенка ждали… А ее отец верил тебе всем сердцем, «сынком» звал. Он радовался, что в тихую рыбацкую семью «вошла еще одна моряцкая душа»…

Нет, это — подло! Не мальчик уж, и нечего прятаться. Пойду выступлю перед микрофоном. А если что, так и скажу: виноват, было в молодости… И скажу, что я не прятался…»

Сейчас он даже удивился своей прежней трусости и хотел тут же повернуть к конторе цеха, но опять остановился. Мысли двоились. Точнее говоря, они не двоились, а все время качались, как на весах: то одна перетянет, го другая… Решив пойти к корреспонденту, Олег на какое-то время даже успокоился, но тут же снова попытался представить себе: а что же может произойти в доме, когда его жена — мать двоих детей — узнает, что у него есть еще одна семья? Ведь эта огненная плясунья — не рыбачка!.. Упреки, косые взгляды, ругань, развод. А сыны, мальчишки?!

«Тогда уж и в цехе возмутятся. Вызовут на собрание и скажут: шкурник! Человек с заячьей душонкой. Обманывал две семьи и коллектив. А еще воспитываешь других, борешься за звание бригады коммунистического труда, заявление в партбюро подал, в партию запросился… С виду тигр, а в душе — мышонок… Так разделают, что и на работе и дома все пойдет вверх тормашками… К, чему такая жертвенность? Что было — прошло, того уж не воротишь. Вперед наука, а теперь — морские концы в воду… И точка».

Октябрь хмурился, тянул с северо-запада тяжелые черные тучи. Олег спрятал голову в воротник и зашагал к проходной.

Со стороны можно было подумать, что теперь он уже спокоен: окончательно решил. Все. И он хотел бы этого, но не получалось. От таких тяжелых мыслей не скоро отвяжешься. Только решил — перед микрофоном не выступать, как тут же, откуда ни возьмись, вопросик: значит, обмануть еще одного человека — председателя цехкома? Что я ему скажу? «Забыл» — не поверит. «Не подготовился», а тут доклада и не требовали. «Просто не пожелал» — об этом сразу надо было сказать. Ведь согласился. Москва прислала корреспондента, а я… И газовщик спросит, и горновые, и мастер — всем лгать. Как же смотреть им в глаза?

Что за дьявольщина, одна ложь тянет за собой другую, третью. Цепь!.. Неужели всю жизнь вот так выкручиваться, извиваться? С ума сойдешь…

Сердце до боли сдавило, дышать стало трудно. Остановился, оперся на массивные металлические перила. Металл приятно холодил руки. Снег под ладонями быстро растаял, чистая сталь от влаги поблескивала. Олег даже улыбнулся: «Добрая сталь, из нашего чугуна сварена. Эх, милый чугунок! Тебя делать не легко, а жизнь свою — еще труднее».

За спиной Олега топали люди. Отработавшись, они шли группами и в одиночку; шли бодро, торопливо, весело разговаривали, смеялись.

«Рады, домой спешат, к женам, детям. И у меня — дети, жена… И не жена, а жены!.. Да, а почему я думаю только об этой жене и о себе? Своя рубашка ближе к телу?.. А каково будет той?! Выступить по радио, значит — еще раз полоснуть ее по самому сердцу!..»

И Олег начал представлять, как первые месяцы, а, может, и годы, рыбачка молча переживала тяжелое горе, как она выходила на берег и смотрела в море, а по ночам лежала, не смыкая глаз, и прислушивалась к шорохам, ждала, не постучит ли он в раму…

Парень уже вырос, бегает. Сын — радость и счастье ее. Постепенно зажила рана, перестала кровоточить, а теперь снова…

И он понял, что если раньше прятаться было подло, то теперь подавать свой голос бесчеловечно. Понял и твердо решил: не выступать перед микрофоном. Решил и сразу выпрямился, поднял голову. «Нет, вы не услышите моего голоса!.. Что же, сбежать домой? Нет. Прийти и сказать: не достоин такой чести. Неужели не хватит смелости, моряк? Ты ходил на боевом корабле, тебе доверяли тайны государственной границы, океану не поддался, ты спас командира, ты покоряешь огненный чугун, руководишь людьми, учишь их, готовишь к вступлению в коммунизм, а тут… Нет, ты сможешь, ты должен, слышишь, должен!..»

Он отогнул меховой воротник куртки, вдохнул всей грудью холодного воздуха и решительно зашагал к конторе цеха.

Только пошел он не в красный уголок, а в партбюро…