Семен Петрович первым пришел в купе. Долго сидел один. Потом вошел худощавый, юркий парень с косым, белым шрамом над верхней губой. Сунул чемодан на верхнюю полку и вышел.
Осторожно неся белую плетеную корзину, посматривая, чтобы не задеть ею стенки новенького вагона, пробрался в купе кряжистый, пожилой мужчина в вышитой косоворотке из тонкого холста, простых суконных брюках, небрежно заправленных в сапоги. Кивнул, приветствуя, присел на краешек дивана.
— Фу, жарковато, — произнес он будто про себя и замолчал, опустив от усталости голову.
И Семен Петрович молчал. Сидел и посматривал на часы — скорее бы уж ехать. Не любил он на свете два занятия: ждать и догонять… Вдруг дверь в купе с визгом скользнула влево, и смело, как в свою комнату, вошла девушка. Она прищуренными глазами отыскала номер полки, шагнула к столику, не глядя на Семена Петровича, сказала ему «позвольте», и легко, но довольно решительно сдвинула его локти со столика, поставила на него огромный букет цветов, и тут же начала приказывать стоящему в двери носильщику:
— Чемоданы — сюда, в ящик, корзину и узлы — наверх…
«О, о, какая птица! Видать, скромностью не богата, — подумал Семен Петрович и уставился на пассажирку, пытаясь разглядеть и понять ее. И когда убедился, что перед ним совсем молоденькая, хрупкая девчушка, то в нем закипела злоба: — Хоть бы постеснялась седины моей. Ни стыда, ни совести…»
А девушка, рассовав по полкам багаж, тут же выскочила в коридор. Через окно кому-то кричала, смеялась, снова кричала, но там слов ее, видимо, не понимали, потому что перрон, переполненный людьми, гудом гудел.
Наконец-то раздались последние звонки и вокзал сдвинулся с места, поплыл назад все быстрее и быстрее. Вместе с вокзалом побежала назад и разноцветная, многорукая толпа…
Прощай, родная столица!
Долго еще колеса вагона перестукивали на стрелках; лихо, с ветерком, пролетали встречные электрички, забитые москвичами, живущими далеко от Москвы; тянулись сосновые леса, приютившие в своей тени разноцветные домики-дачи…
Но вот все это кончилось. Дорога вышла в поле. Стальные рельсы перестали вилять туда-сюда, спокойно улеглись, распрямились, паровоз облегченно вздохнул, приободрился и понесся, весело крича: «Иду-у-у-у!..»
Население вагона начало свою дорожную жизнь — спокойную, неторопливую.
Соседка Семена Петровича достала из утробы дивана чемодан. Развернула первый сверток, и в ее руках блеснула никелированная мыльница, второй сверток — полотенце, третий — зубная щетка и тюбик пасты, потом на столик были выставлены: банка с ежевичным вареньем, флакон цветочного одеколона, бутылка нарзана, старинная фарфоровая кружка с золотым ободком и надписью: «Дай бог не последнюю»…
«Ну и хозяйство! Девушка, а поди ж ты… — удивился Семен Петрович, выходя в коридор. — А мы в молодости не так ездили, совсем не так…»
Да, комсомолец Семен Багулов приехал к горе Магнитной в теплушке, с залатанным мешком. Жил в бараке. Долго работал землекопом… Прокатное дело осваивал без учебников и лекций — мускулами да смекалкой, потом своим. Тогда не до учебы было. А теперь вот уже много лет сменой руководит, и уже много лет учится. Любит таких же, как он, «трудяг» и не терпит «пустозвонов».
«Кто она, куда едет? — продолжал размышлять Семен Петрович. — Из командировки, руководящий деятель? Больно уж молода. Москвичка, в гости на Урал? Зачем ей столько вещей, да и вещи не домашней, а магазинной упаковки!..»
Вышел в коридор и мужчина в косоворотке. Достал из кармана коробку папирос «Казбек» и начал открывать ее — осторожно, будто в коробке этой не папиросы, а… маленькая птичка.
Закурил и сразу закашлялся. Лицо от натуги покраснело, а на шее жилы выступили. Семену Петровичу даже жаль его стало.
— Как вас зовут?
— Ягор Иваныч, — утирая слезы, ответил он.
— Курить-то бросали бы, Егор Иванович, кашляете.
— Так это же вот… — повертел папиросу, осмотрел ее, — это же вот — дрянь, потому и кашель. Табачишко — один дым, крепости никакой. Сын угостил на дорожку. Чистая дрянь. — Швырнул папиросу в окно и полез в карман за кисетом: — Вот, это добро. До мозга берет. Крепачок. Вы не балуетесь?
— Раньше курил, бросил.
— Ишь как! Я — нет. Свыкся. Что себя ломать, ладно уж. На весь век не убережешься.
Девушка в это время прихорашивалась перед зеркалом, врезанным в дверь купе. То проверяла складки на платье, то прижимала свой чуб, то снова расчесывала, взбивала его. Наконец, кончила, открыла дверь купе — входите, мол, если угодно, а сама села на диван и облегченно вздохнула: «Ну, все. Багаж уложен хорошо. На ночь купе закрою. Довести бы все целеньким… Придут на станцию встречать. Шуму будет, поцелуев! А потом — в машину… Ветер свистит, свистит… Скорее бы…» Сцепила руки на затылке, потянулась и тихонечко запела:
«Едем мы, друзья,
В дальние края…»
Но как только мужчины вошли в купе — замолчала.
Егор Иванович, багровея, стянул с себя хромовые сапоги, швырнул их под диван и полез на верхнюю полку. Семен Петрович предложил свою, нижнюю, — тот отмахнулся:
— Пустяк, залезу. Там спокойнее. Хоть и всхрапну — вам не так слышно будет.
Лег и будто умер. Намаялся, видать. Москва, она ведь шумная и тесная, всех приезжих изматывает.
— Приготовьте билетики!
Проводник разложил на коленях черную, сатиновую кассу, похожую на раскладную азбуку первоклассника, потеребил седую бороду, завернутую вверх, словно гребень сердитой волны, и, щурясь, стал рассматривать, рассовывать по кармашкам билеты. Закончив, кивнул на пустую полку:
— Этот уже гостится, поди. Про ресторан спрашивал, поспешает…
И опять тишина и безделие. Сиди, смотри, как мелькает, бежит за окном земля, слушай, как постукивают под полом колеса…
Семен Петрович выдернул из-под чехла чемодана свежий «Огонек» и начал его листать. Девушка сидела молча, прижавшись в угол дивана, скрестив свои маленькие руки на груди. Сидела и посматривала в сторону Семена Петровича, видимо, изучая его.
Напевая что-то бессвязное, в купе вошел парень. Он бесцеремонно сел на белоснежную постель девушки и заулыбался.
— Едем, значит? Не с нами ли?
— Возможно.
— Мы на какой-то Сарбай. В медвежий угол. Стройка, сказывают, солидная. Значит, и деньга там есть. Вот и двигаем. В соседнем вагоне дружок еще. А ты? — он тяжело опустил свою руку на плечо девушки.
Она отшвырнула руку.
— О, кусучая!..
— Вы!.. Напились, так ведите себя… — вступился Семен Петрович.
— О, пардон, пардон, мы укатываемся. Пойду, хлебну живительно-прохладительного… — Ушел, пошатываясь. Девушка зло посмотрела вслед и снова прижалась в угол, но спокойно сидеть уже не могла: то цветы повернет другой стороной, то шторку на окне, надуваемую ветром, с места на место передернет, потом заглянула в пепельницу, прикрепленную пониже окна, сморщилась и начала с яростью нажимать на кнопку звонка. Тут же прибежал проводник.
— Что случилось?
— Окурки!.. Наверное, век не убирали. Сиди тут, вдыхай.
— А ты бы раз — и выбросила.
— Может, мне и вагон подмести?
— Да ты, барышня, не горячись. Вагон я сам подмету. У нас пылесос, индустрия…
Она метнула на проводника неприятный взгляд, тряхнула чубом и вылетела из купе. Проводник посмотрел ей вслед, покачал головой:
— Какая она у вас!
— Горячая, — еле сдерживаясь, улыбнулся Семен Петрович, а сам подумал: «Не горячая, а хамка. Осадить бы…»
Проводник убирал окурки и ворчал:
— Белоручка… Поди, мамина дочка… Эх, молодежь…
Проводник ушел, а она все продолжала стоять у окна против двери так, что ее из купе хорошо было видно. Она среднего роста, плечи покатые. Шелковое сиреневое платье в белых горошках хорошо подчеркивало ее красиво сложенную фигуру. Волнистые, светло-русые волосы, подстриженные «под мальчишку», зачесаны к правому уху и торчали этаким чубом донского казака.
Семен Петрович, не мигая смотрел на нее: «Мамина дочка… Вторая сторона медали. Жизнь теперь обеспеченная, легкая, она некоторых не закаляет, а балует. Вот этой фитюльке хотя бы немножко спартанства… Как прикрикнула на старика! «Окурки…» А мы в те годы — в товарном вагоне, на нарах… Приехали в город, а там оказывается — степь, вьюга… Стоит гора высокая… Бараки… Стены насквозь промерзли… Девушки, бывало, вместе с нами выскочат да котлованы рыть в мороз, ветер… И вечером оденется просто — фуфайка, шаль. То были не расцвеченные бабочки, а работяги…
А, да что там говорить! Сколько воды утекло. А кажется, вчера это было…
Приеду и снова — смено-встречные собрания, рапорты, заказы… Семилетку — за шесть лет, это не просто. Да еще облегченные профили… Что, страшновато после отпуска? Ничего, брат, не впервой… Мы-то не белоручки…»
Зина долго еще стояла у окна, сердито посматривая вдоль коридора — там, у титана, возился проводник. Но как только поезд на станции остановился, первой прыгнула на перрон, купила свежих огурцов и жареных карасей, быстро и ловко, по-хозяйски накрыла стол, метнулась в умывальню и помыла огурцы, а вбежав в купе, взглядом чиркнула по узлам и чемоданам…
«Беспокоится!.. Цел твой багаж, куда он денется?.. А с посудой ты ловко! Нет, вроде, не белоручка? А впрочем…»
Уже вытирая руки, Зина вдруг кинулась к окну и зашептала:
— Боже, какой хлеб! Смотрите!..
Семен Петрович взглянул на Зину с недоверием, но все же встал, посмотрел: бескрайним золотистым морем стояла пшеница — высокая, густая, ложись на нее, как на ковер, и перекатывайся с боку на бок — выдержит. Вдали, на взгорье, плыл комбайн. Над ним полыхал алый флаг.
Вот и комбайна уже не видно, и кумач растаял в голубой дымке, а они все стояли и любовались степным океаном. В открытом окне крутился ослабевший от жары ветер, ласково овевая их теплым дыханием сытой степи.
— Убрать бы все до единого колосочка! — тихо, мечтательно сказала Зина.
— Вас бы сюда, на уборку, — не без ехидства заметил Семен Петрович.
— С удовольствием!
— Гм, с удовольствием! Вашими пальчиками только пирожки да булочки убирать…
— Вы думаете? — она стрельнула в него глазами и отвернулась.
— Что, не правду сказал?
— Комментировать не намерена.
Села к столику и начала ножиком огурец кромсать. Нарезала мелкими ломтиками, посолила, отставила, не ест, посматривает на часы. «Ждет, когда обеды будут разносить. Ну и шипучка! О, лицо какое злое, даже ноздри вздрагивают. Нет, ты у меня по-другому заговоришь, я тебе не спущу. Еще не хватало, чтобы мы таких сторонкой обходили…»
— Хотел бы знать, откуда вы?
— Из Магнитогорска. Учусь в Москве.
— Родители старожилы?
— Отец первую домну строил… Ну что она там?.. — Выглянула в коридор. — Наконец-то… Послушайте, мне первое. Не дождешься вас…
Женщина в белом передничке со ржавыми пятнами от томата, поставила на столик миску. Густо запахло борщом. Семен Петрович попросил и себе миску. Начал есть. Зина черпнула раза два и бросила ложку.
— Совсем холодный. Послушайте! — закричала она вдогонку официантке, та вернулась. — Послушайте, я же деньги плачу, чтобы поесть горячего, а вы…
— Понимаете, пока несешь… а термосов у нас нету.
Но Зина и не слушала ее, отвернулась. Семен Петрович, спокойно доедая борщ, посмотрел на соседку и даже удивился. У нее сначала покраснели уши — маленькие, почти прозрачные. От них краснота, как чернила на промокашке, стала расходиться по щекам — все шире, шире и вскоре залила все лицо. «Ну и злюка. Борщ холодноват, правда, но ведь это тебе не дома. Что же, официантке прикажешь печку с собой таскать? Посочувствовала бы… Нет, хватит с тобой…»
— Ешьте, что носом крутите?
— Я за свои деньги…
— Деньги!.. Только еще начинаете свою жизнь, а уже… Покрикиваете на старших, фыркаете. Подумаешь, принцесса…
— Вы меня не оскорбляйте! Я вам… Не знаете, кто я, что я, а начинаете…
— Уже узнал, вижу, с первого шага узнал. Помните, когда вошли в купе? И на мою седину не посмотрели. На проводника накричали и официантке грубите. Будто они вам слуги.
— Я законно требую.
— Требовать надо культурно, по-человечески, а не по-барски: подать, убрать!..
На это Зина не ответила. Забилась в угол, привычно сложила руки на груди и умолкла. Не мигая, смотрела в дверь. Семену Петровичу жаль стало девушку, упрекнул себя: «Культурно, по-человечески, а сам начал покрикивать. Нервы, нервы, черти…» И уже тихо мягким тоном начал:
— Вы Зина… у вас еще все впереди. Путь жизни у человека немалый. А вдруг вас судьба уважит и поднимет на ступеньку выше других, тогда что? Вы будете смотреть на нас свысока, командовать. Правда, такое — не надолго, у нас и не таким личностям рога обламывают, но зачем же допускать до этого? Событие: увидела окурки! Пошла и попросила: уберите, пожалуйста. Так нет — звонок, окрик, возмущение!.. А не лучше ли всегда чувствовать себя равной? Как это благородно! Вспомните жизнь Ленина, Дзержинского, Калинина. Как они были скромны, просты, доступны всем!
— Ну да, я — законченная дура, — оборвала его Зина и выбежала из купе.
«Чертовка!..»
Над головой закашлял Егор Иванович. Спустил с полки босые, костлявые ноги, опираясь на сильные руки, медленно сошел на пол, присел на диван и долго неторопливо обувался. Холщовые портянки наматывал на ноги, разглаживая каждую складочку. Обулся, встал, потоптался, проверяя, не давит ли где — нет, все ладно получилось. Только после этого достал кисет и, не отнимая взгляда от свертываемой цигарки, начал:
— А зря ты девушку так. Вырастет — сама поймет. Вон у меня парень. Озорник был несусветный, школу бросил, сбежал на завод, а там живо образумили. Стал работать и учиться. Из школы да в институт. Парень инженером стал. А теперь вон, почитай, под самой Москвой живет, и не просто работает, а что-то там… вокруг атома крутится… Возраст ума дает. Это уж как по-писаному.
— Ну и логика у вас, Егор Иванович! Выходит, надо спокойно смотреть на ошибки молодежи и ждать, когда она ума наберется?
— А почему бы и нет? Мы их не понимаем, а они нас. Вот и виним друг друга, вот и шпигуем. А толку что? Вон она, посмотри…
— Вот так мы и балуем молодых. Отмахиваемся — пусть как знают, вырастут — образумятся. Вы же хлебороб, знаете, что посеять хлеб — мало, надо его вырастить. А тут хотите просто: бросил семя и расти, как знаешь. От того и пьянки, и поножовщина, и просто хамство. Их в руки брать надо, в кулаке держать, а вы жалость разводите.
— Во, как! — Егор Иванович улыбнулся, зажигая спичку. — И меня отчитывать начинаешь. Точь в точь — наш председатель колхоза.
— Извините, но… не могу спокойно… Это же…
— Понимаю, не без рассудка живу. Я ведь о том, что ты пилишь, а она злее. Что такую штыркать?! А ты попробуй посмотри в ее еще глупые глаза да улыбнись, как отец, она и поймет. Сердце-то у нее еще нежное, как лепесток: раз — и свернется, раз — и развернется. Доброта сильнее кнута. — Он сдвинул лохматые брови к переносью, энергично помахал рукой, убедился, что спичка погасла, и вышел в коридор, оставив в купе большое облако ядреного самосадного дыма.
Зина смотрела в степь и, чтобы отвлечься, забыть этот горький разговор, пыталась думать о встрече с друзьями. Но дума об этом все время прерывалась словами соседа: «Они были скромны, просты… Великие и простые…»
Она это понимала и не собиралась возражать, но ее огорчил тон разговора. «Кто он мне? Отец, брат, дядя? А покрикивает… — И тут поймала себя на слове: — А кто я ему, этому проводнику? А официантке…» И тут она по-настоящему задумалась над тем, что раз ей самой не нравятся окрики, то и другим они неприятны. Зачем же тогда?..
А за окном проплывали заволжские равнины. Разомлевшая на солнце пшеница подступала к самому вагону. Тяжелые колосья покачивались из стороны в сторону, будто приветствуя или сожалея о чем-то…
А Зине и без того было грустно. Обидно — отчитали, как девчонку, досадно — сама же виновата, заслужила. Да еще одна-одинешенька. Зачем согласилась?..
Когда поезд остановился на станции, Зина сошла на перрон. Ее проводили взглядом осмотрщик вагонов с молотком в руках, милиционер в малиновой фуражке, старушка, несмело предлагающая «свежие вареные яички»… Люди смотрели на ее мальчишескую прическу, на лихо взбитый чуб, на красивое платье с большим вырезом на груди… А она злилась: «Ну и смотрите, ну и осуждайте… Я так хочу — и все…»
Сердито цокая каблучками, она подошла к киоску союзпечати, порылась в журналах, купила свежую местную газету и повернула к своему вагону, но ее остановил Егор Иванович.
— Дочка, подпиши конверт, без очков не могу.
Она рывком подняла голову, посмотрела в его глаза, в них теплилась добрая, простоватая улыбка. И Зина не смогла отказать, она даже чуточку улыбнулась:
— Пожалуйста, но у меня ручки нет.
— А вот, вот, — сунул ей свою авторучку, — подарок сына. Будь добра.
Они отошли в сторонку, и Зина прямо на заборе, под диктовку Егора Ивановича написала на конверте адрес.
— Вот умница, благодарствую.
— Ну что вы, пожалуйста. — Она заметила, что Егор Иванович глазами ищет что-то по сторонам, догадалась: — Давайте я опущу, вон ящик, далеко.
— Будь добра.
Она схватила письмо и понеслась в другой конец перрона. На ступеньку вагона прыгнула, когда поезд уже тронулся.
Пассажиры, столпившись в тамбуре, откровенно восхищались ее ловкостью. А она, сияя, сделала вид, что ничего не произошло, и, не задерживаясь, проскочила в вагон.
— Опустила, да? — встретил ее в проходе Егор Иванович. — Ну и молодец. А мы с тобой чуть было дел не натворили… Отстала бы от поезда — что тогда?
— Ну, что вы! Не впервые. Ни разу еще не отстала…
— Ну-ну, не хвастай! — по-отечески хлопнул ее по плечу Егор Иванович.
Он ушел в купе. Зина слышала, как стукнули об пол брошенные сапоги, скрипнула верхняя полка, как взбивал он тугую железнодорожную подушку, и слышала, как он замолк. А потом Семен Петрович прошел за ее спиной к титану, набрал кипятку, глухо забренчала в стакане с чаем ложка…
Надвигался вечер.
…Позади остались взбугренные степи Башкирии. Теперь уж не пахло нефтью. И не видно станков-качалок, которые устало кланялись земле, выпрашивая у нее горючее. Нет, теперь уже потянулись Уральские горы, покрытые лесом.
Зине не хотелось идти в купе. Все стояла и стояла у окна, смотрела на спокойные, величавые ели, поблескивающую в сумерках ленту горной реки, на приветливые огни светофоров, слушала протяжные гудки электровоза и все думала о словах соседа и о себе.
Рано утром Семен Петрович услышал возню, поднял голову. Зина осторожно, бесшумно, спускала из багажника увесистые узлы, свертки и складывала их у двери. Семен Петрович протер глаза, спросил:
— Вы куда? До Магнитки еще далеко.
Зина впервые за всю дорогу скупо улыбнулась:
— Мне в Карталах пересадка. Я ведь еще не домой.
— Как? Вы — не к родителям?
— Нет, в Казахстан, на уборку. Что так смотрите? Наши уехали неделю назад. Сто человек. А я задержалась, вот догоняю. — Она улыбалась и мяла, прижимала свой чуб, чтобы он не очень-то топорщился.
Семен Петрович встал, удивленно осмотрел Зину с головы до ног.
— Значит, на уборку? У вас же каникулы?
— Да, представьте. Сначала мы отремонтировали свое общежитие, а потом сюда. Меня оставили, чтобы получить в институте деньги и закупить вот это, — она показала на свой багаж. — Здесь шашки, шахматы, патефон, мячи, новые книги. А каких пластинок достала!
Семен Петрович долго смотрел на нее, ничего не понимая. Зина это заметила.
— Вы не верите?
— Да… Откровенно говоря… Проезжаете мимо родного города, там — родители.
— Там уже одна мать, — тихо сказала Зина. — Отца весной схоронили…
— Может быть, зайти к ней, передать что-нибудь?
— Если не трудно — зайдите, очень прошу. Вот письмо. Хотела здесь в ящик бросить, но теперь уж… Передайте. Уберем хлеб — заеду. Объясните ей… — Зина опустила голову.
— Я схожу, все объясню, не беспокойся, — засуетился Семен Петрович. — И в твою школу зайду, скажу, чтобы гордились тобой.
Она вскинула голову и опять по-прежнему сердито посмотрела.
— Нет, в школу не ходите. Я еще ничего такого не сделала. Не смейте!
— Да что ты, ну… ну я просто скажу… Маме скажу: видел, уехала на целину, после уборки ждите.
— Вот так, и больше ничего. Спасибо вам. Поклонитесь родной Магнитке. А теперь…
— Я вам помогу.
— Хорошо, пожалуйста. — Она рванула с пола большой чемодан и узел, покачала ими, словно определяя их вес. — Вот это я вынесу, а остальное вы.
Уже шагнула к двери и тут же повернулась.
— Ой, нет, давайте минутку посидим, — заговорщически, шепотом произнесла и улыбнулась: — Вы не смейтесь, моя мама всегда так делает.
В коридоре было уже многолюдно: пассажиры цепочкой, гусиным шагом, двигались к выходу.
Вышли, сложили вещи Зины у забора. Она протянула Семену Петровичу руку и виновато, смущенно посмотрела ему в глаза:
— Вы простите меня. Не права я была. Извините, я… В общем, спасибо вам.
— Пожалуйста, Зина, не беспокойся, но… Смотри, путь твой далек…
Сильно тряхнул ее руку и пошел в вагон: время стоянки кончалось. Локомотив отдувался уже бодрее и энергичнее.
Зине стало зябко: ведь на перроне-то было по-уральски свежо. Достала, быстренько надела темно-синюю лыжную куртку. И на ее груди блеснул комсомольский значок.
Семен Петрович стоял у окна, смотрел на Зину и думал о том, что жизнь уже совсем не та, и песни теперь другие, и одеваться молодежь стала по-иному. Только вот характер советских людей все тот же. Даже хрупкие девушки, когда надо, становятся солдатами. Правда, есть еще… Однако пену во время кипения снимают…
Да, нарядные попрыгуньи, мы перегораживали Урал, а вам — Ангара, Енисей, Берингов пролив; мы одолевали гору Магнитную, а вам — Луна, Марс, весь звездный мир!.. Нет, зря вы, товарищ проводник… И я тоже думал… Ошибся, прости, Зиночка.
С первого взгляда иногда и камень не распознаешь, отшвырнешь его пинком, пройдешь мимо, а в нем — крупицы благородного металла. Это не по-хозяйски…
Когда паровоз дал последний, протяжный гудок и поезд «Москва — Магнитогорск» тронулся, Зина крепко сцепила ладони над головой и тихо стала покачивать ими. На ее лице сияла чуть грустная, чуть виноватая, но в общем-то радостная улыбка.