Два семестра

ЛИДИЯ КОМПУС

«ДВА СЕМЕСТРА»

Отсканировано и обработано: https://vk.com/biblioteki_proshlogo

1

Конечно, в этом белом здании, что стоит на горке, диплом получить можно, и дипломы есть там серьезные, добропорядочные, и говорится в них о физике, о медицине, об экономике, о кибернетике даже... Однако есть и несколько сомнительные. Например, в дипломе, который получит весной Фаина Кострова, будет написано: филолог. К тому же еще и фольклорист. Не очень-то громко это звучит, товарищ Кострова. Шепот, робкое дыханье, трели соловья — почти так, дорогой товарищ...

Приблизительно с этими мыслями Фаина и смотрела сейчас на белое здание с шестью колоннами. Отсюда, из окна общежития, его хорошо видно. Но оно так знакомо по множеству гравюр, снимков, открыток, по бесчисленным оттискам на альбомах, бумажниках, футлярах, записных книжках, что его уже трудно увидеть собственными глазами, можно даже забыть, сколько у него колонн... Все-таки шесть. И оно прекрасно — это белое здание. Мягкий и влажный эстонский ветер качает облака над его строгим фронтоном, сентябрьские астры в каменных вазах у входа свежи после ночного дождя, асфальтовая площадка и ступени портика отсвечивают голубыми бликами... Не совсем голубыми, впрочем, но это неважно.

Час еще ранний, народу немного. Под колоннами толстый юноша в очках, известный на курсе поэт, озабоченно всматривается в облака, — по-видимому, собирается увязать их с темой современности; внизу два доцента хмуро беседуют о чем-то сентябрьском, а там дальше, на краю площадки, сбились в стайку первокурсницы, любопытно вертят головками в новехоньких пестрых шапочках, очень довольные... Вероятно, поступили на менее сомнительный факультет. Так и есть: бегут направо, к химическому корпусу.

Да, фольклор, фольклор. Что и говорить — специальность не увесистая. Недаром нынче летом отец подсмеивался: какая же это, дескать, у тебя работа — бабьи припевки записывать, давай лучше за лещами поедем...

А что? Взяться бы за честный рыбацкий промысел, никто не глядел бы свысока. И ездить бы с отцом на Чудь, и жить у себя на острове — кругом волна да небо. Вон то сизое облако, наверно, плывет оттуда — похоже на лодку с веслом...

— Иди же к столу, Фаина! Чай остынет!

Фаина, проводив взглядом плывущую лодку, отвернулась от окна. Но смотреть на комнату и на подруг было в высшей степени неинтересно, скучного чаю из старого чайника тоже не хотелось.

— Беда мне с вами... — говорила Кая Тармо, расставляя чашки. Голос у Каи нежный, и вся она, длинненькая и бледная, напоминает голубоглазый северный лен, но она здесь самая хозяйственная, непорядков не любит. — Хочется вместе завтракать, как дома, а ничего с вами не выходит. Одна лежит на подушке, другая думает, думает...

— Фаина не думает, а мыслит, — лениво отозвалась Ксения со своей кровати. — Она у нас мыслящая личность, как выражался Писарев еще в прошлом веке... — Ксения сладко зевнула.

— Личность-то я сомнительная, — сказала Фаина, садясь за стол, — и вы обе не лучше. Весь факультет сомнительный.

— С чего бы это вдруг?

— Нисколько не вдруг. Читай и слушай! Все науки полезны, вплоть до собаковедения, только наша филология всегда где-то на задворках — извините, мол, существует еще и такая наука...

— Опять выдумки... — возразила Ксения, разыскивая очки, которые у нее пропадали каждое утро. — Устарел уже, матушка, этот спор о физиках, лириках и собаковедах.

Фаина, налив себе молока из вчерашней бутылки, осторожно попробовала.

— Кислое... — брезгливо сказала она, но легкая улыбка не сошла с ее губ. — Налей мне кипяточку, Кая. Спасибо... Как вспомню, на каком я факультете, так мне и мерещится сердитый бородач с палкой. Рычит прямо из бороды железным голосом: «Будь мелиоратором, будь мелиоратором!»

— Почему же мелиоратором? — удивилась Кая.

— Иногда и не мелиоратором. Иногда говорит: «На крышу, на крышу, трубы чистить!» Или стучит палкой, посылает в лес: «Гони скипидар, гони скипидар!..»

Кая моргнула и с маленьким опозданием засмеялась.

— Мерещится? — повторила она новое для нее слово. — Это так, как во сне?

Ксения, щурясь сквозь плохо протертые очки, посмотрела на Фаину:

— Ровно ничего ей не мерещится... Опять ты, Фаинка, играешь в эту игру. Никто тебя не заставляет гнать скипидар и никто не покушается на филологию. А твой фольклор, конечно, тоска смертная, но тоже никому не мешает — жуешь своего Змея-Горыныча, и жуй на здоровье. — Ксения надела платье и, отыскав в ящике иглу, зашила на себе пояс. — На здоровье!

Кая, старательно сняв серебряную бумажку, положила в рот кусочек халвы — своего любимого лакомства. Сказала серьезно:

— Никто змея не жует. У нас на первом курсе экспедиция была, мы в Каркси ездили, очень интересное записали насчет одной ведьмы...

— Экспедиция насчет ведьмы — это, конечно, сила! — рассмеялась Ксения. — Тем более, что на первом курсе... Ладно, ладно, не сердись, птенчик, дай и мне халвы...

— На первом курсе тоже взрослые, не только на пятом... У нас в прошлом году две девушки замуж вышли.

— О! Это, пожалуй, еще сложнее, чем экспедиция!

Кая, обидевшись, принялась укладывать книги — некогда ей пустословить, еще на лекцию опоздаешь.

Ксения снова пристала к Фаине:

— Не думай, Фаинка, что ты загадочная. На своем причудском фольклоре ты хочешь сделать карьеру...

— Оставь меня в покое!

— Ну что ты вскидываешься! Я говорю об ученой карьере.

Фаина, молча встав, распахнула окно. На лбу у нее появилась морщинка досады, но губы все так же смутно улыбались, и теперь видно было, что эта улыбка дана ей в рисунке рта.

— Карьера или не карьера, мне безразлично, — не унималась Ксения, — но притворства я не терплю. Никаких душевных конфликтов у тебя нет, ты их нарочно придумываешь…

— Не тебе бы говорить. Я никогда не притворяюсь.

— Погоди, погоди... Я понимаю, что это не грубое притворство. Это ты создаешь себе иллюзию умственной деятельности. Я понимаю — человек просыпается утром и вдруг осознаёт, что мысли у него шевелятся вяло, и все бытовые, бедные... Ну, и становится ему как-то неприятно, неловко — он же о себе хорошего мнения! Тогда он и начинает придумывать себе идейных противников, или сомневаться в своем высоком призвании, или чесать под коленкой...

— Непременно хочешь поругаться? — сухо спросила Фаина.

Но Ксения уже дала отбой, заговорила голоском доброй лягушки:

— Я шучу, шучу... Ты трудяга, я тебя уважаю, Фаина! Но мне тебя жалко, потому что у фольклора нет будущего. Что у тебя впереди? Запишешь еще сто тысяч поговорок, снесешь в музей, будут они лежать под спудом...

— Что значит «под спудом»? — заинтересовалась Кая.

— В закрытом, в тайном месте, — быстро ответила Фаина.

— Без употребления! — так же быстро добавила Ксения. — В сундуке.

— А еще в писатели собираешься... — Фаина передернула плечами. — И тебе ничего не надобно из этого сундука?

— И заглядывать туда не буду! Ни за какие коврижки!

— А откуда ты коврижки вытащила?

Как всегда, когда ее припирали в стенке, Ксения сделала вид, что ей лень возражать, и зажмурилась.

Кая, уже у двери, вполголоса уронила:

— Чересчур вы богатые.

— Что, что?.. О чем ты, птенчик?

— Добра чересчур много, вот и не знаете, куда девать — в сундук положить или выбросить.

Она застегнула туго набитую сумку и ушла, оставив на прощанье еще одну тихую фразу:

— А мы свое бережем... в тайном месте.

Ксения молча усмехнулась.

— Она права, — сердито сказала Фаина. — А с тобой я больше на эту тему разговаривать не стану, ясно, что ты глухая... Поедем ко мне на озеро, я тебя окуну с головой, авось отляжет. Сиди потом на берегу и слушай, как наши рыбаки говорят! Писательница!

Ксения вдруг поперхнулась чаем.

— Разве это поможет, Фаинка? Вот сейчас у меня герой — кандидат наук. Чувствую, что язык у него немножко стертый, но не может же он говорить, как сказитель! Никакие рыбаки тут не помогут. Все кандидаты говорят по-кандидатски. — Она вздохнула. — И все одинаково: в общем и целом, оптимально, как правило, в разрезе и в конечном счете... Я не глухая, я все время слушаю, но вот взять хоть наших студентов — один и тот же синтаксис плюс жаргон: завалить зачет, судью на мыло и до лампочки... — Вздохнув еще раз, она подняла руку в знак прекращения беседы и, усевшись поудобнее, раскрыла книгу. — Пока что надо мне учиться запутывать фабулу позанятнее, а жизнь моя в этой комнате материала мне не дает! Уайльд — вот мастер! — После этих слов Уайльд был вывернут переплетом внутрь и закурена папироса.

Фаина была не прочь высказать свое мнение и об Уайльде и о том, что Ксения сегодня не умывалась, но теперь — пали из пушек, ответа не дождешься. А пожалуй, и хватит на сегодня.

Из окна в комнату залетел ветер, начал сдувать пыль со столов и полочек. Однако утренний беспорядок не отнимал прелести у этого теплого девичьего жилья, здесь было весело и немножко пестро — акварели, эстонские вышивки, желто-красный осенний букет, книги учебные и книги в цветных обложках, зеркальца, коробочки, флаконы... Пестрота не касалась только уголка, занятого Ксенией, и над ее кроватью, застланной темным шерстяным одеялом, не было ничего, кроме вбитого в стену гвоздя. Впрочем, гвоздь (как и грубое одеяло) был не простой, а принципиальный: он символизировал презрение к мелочам быта.

Ко всему этому, не исключая гвоздя, Фаина давно привыкла, но сегодня все казалось навязчивым и пошлым — отвернуться бы и не видеть никогда...

Нужно сходить на кафедру, забрать у Астарова черновики дипломной, хотя, наверное, он их не просмотрел... Да вот еще эти позорные диктанты на пятом курсе! Следовало бы ей, как старосте, пойти сейчас и узнать, что там творится. Ира Селецкая бегала жаловаться на Сильвию Александровну, будто бы та не так диктует да не так объясняет, а чья вина, что пятикурсники писать не умеют...

— Хандришь, целомудренная дева? — внезапно спросила Ксения.

Фаина повернула голову, но, встретив особо внимательный взгляд, отошла подальше, к книжной полке — все подруги ненавидели эти испытующие взоры будущей писательницы.

— Садись сюда, проанализируем твою хандру. Тебе станет легче, а мне пригодится для работы. Сымай порты, Иван-царевич, я тебя спрысну живой водой! — Ксения захохотала. — Ну, не злись, это же твой любимый стиль... Я тебе серьезно говорю. Иди сюда!

— Не хочу, — отрезала Фаина.

— Почему? По моим наблюдениям, на тебя плохо действует избыток целомудрия. Тебе давно пора влюбиться.

— Хорошо, влюблюсь, — холодно отозвалась Фаина.

— Да будет тебе известно — я обдумываю эксперимент. Честно сообщаю, что мой опыт будет поставлен здесь, в этой комнате, и именно над тобой.

Фаина не проявила ни малейшего любопытства.

— Да, очень возможно, что над тобой. Методы прошлого устарели, теперь писатель немыслим без сырьевой базы. Ты будешь базой!

— Понимаю. Буду поставлять пеньку твоему захудалому предприятию.

— А по-твоему, нужно ждать наития? Ну, в таком случае Вадим тебе понравится, он свои стихи высасывает из собственной души, как из пальца.

— Какой еще Вадим?

Ксения, раскурив потухшую папиросу, сказала с нажимом:

— Заметь, Фаина. Вадим входит в эксперимент.

— Хорошо, заметила.

— Он мой двоюродный брат, живет под Ленинградом. Скоро ты его увидишь, он хочет поступить к нам, на заочное отделение. Заметь — на заочное... И представь, он немножко похож на тебя, только, извини, красивее. Он как-то больше отчеркнут: глаза и волосы темнее, чем у тебя, профиль еще строже, и улыбка не такая блуждающая...

— Это ты Вадима описываешь или критикуешь меня?.. На какой же факультет он поступает?

— Ага, клюнуло! На наш, конечно. Куда ж еще со стихами? Вообще он странноватый парень, мало ему одного факультета — он юрист... Пришла теперь фантазия изучать литературу, стихи не дают покоя. Погоди-ка, сейчас вспомню... — Ксения, выпустив клуб дыма, продекламировала:

Кружусь наклонно с землею вдвоем,

Пылится трасса до лодки Харона,

Но верю, что имя твое

Зажжется в пыльной душе

Огнями неона...

— Да, запылился бедняга, — пожалела Фаина.

Ксения покраснела — с ней это случалось редко.

— А что? А не хуже, чем у других! — Она минутку помолчала. — Ах, Фаинка, научиться бы мне... Не стихи, а прозу, обыкновенную прозу. Да это еще труднее. Память, что ли, у меня сквозная: пока вывожу буквы, самое важное куда-то улетает. Нужен бы аппарат: пронеслось в голове — страница отпечатана!

— Не падай духом, изобретут.

Ксения вдруг вскочила и, бросив окурок на пол, вынула из запертого на ключ шкафчика портфель, тоже с ключиком. Свои произведения и какие-то книги она прятала с болезненной скрытностью и с тщательностью, вообще-то нисколько ей не свойственной.

— Довольно, Фаина! Первый сеанс окончен, теперь тебе надо держать в уме одно — Вадим, Вадим, Вадим!

— Ерунда, ерунда, ерунда!

Фаина стала убирать посуду. Эта Ксения Далматова ни о чем не печется — отодвинула чашку, и пусть стоит до вечера. Швырнула окурок... Ее можно посадить на кучу мусора, все равно будет писать. Волосы растрепаны, очки набок...

— Ва-дим! — проговорила Ксения, не подымая головы.

Неинтересно. Выкопала какого-то Вадима... Надо переменить блузку и идти. Белая с кружевом выглажена, только одна пуговка некрепко держится. Ничего, еще не оторвется...

Блузка к лицу, это видно даже в мутноватом зеркале. Но дурное настроение Фаины дошло сейчас до предела — хоть разбей это стекло! Мелкая суета, нелепые разговоры — вся комната полна бестолковщины. Заглянул бы сюда старик с палкой, сразу бы и выяснилось, что он прав, презирая не-мелиораторов. Все здесь пришито на живую нитку — и пуговицы, и научные интересы, и литературные труды. Та же Ксения отлично знает, что папка с рассказами ей больше к лицу, чем кружевные блузки... Ох, стыдно так думать о друзьях! Сердитый-то старик и начал бы с нее самой, с Фаины. Досталось бы ей на орехи! Так и сказал бы, что у нее неврастения от слишком легкой работы...

Чтобы заглушить надоедливую речь старика, Фаина с шумом задвинула ящик тумбочки, чуть не опрокинув ее вместе с зеркалом. Уйти поскорее!..

— Куда ты? — небрежно спросила Ксения.

— На кафедру.

Часы показывают ровно десять. Значит, диктант кончился, и пятикурсников уже и след простыл...

Длинный коридор встретил Фаину снисходительно и спокойно. Здесь все стройно, все благополучно — и в расписаниях, что висят по стенам, и на широкой доске почета, и в аудиториях, откуда доносятся степенные голоса, внедряющие науку в суетные головы.

Кафедра на втором этаже. За белой дверью сидит Астаров, заведующий. Этот молодой ученый целиком отдал себя исторической грамматике, а грамматика, со своей стороны, вероятно, целиком входит в его душу, вытесняя суетность и дурные настроения. Вот славно-то ему живется!.. Невольно усмехнувшись, Фаина слегка постучала в дверь.

Заведующий сидел рядом с Сильвией Александровной и, судя по удрученному виду этой милой женщины, читал ей вслух Изборник Святослава или, может быть, Ипатьевскую летопись. Он слегка удивился, что студентку Кострову уже в первом семестре так заботит ее дипломная.

— Ваш черновик?.. — Он провел ладонью по высокому гладкому лбу и немного подумал. — Да, да. Но у вас, по всей вероятности, будет другой руководитель, специалист по фольклору, поэтому... я не углублялся.

— А уже решено, что он приедет? — спросила Сильвия Александровна, вертя в руках карандаш.

— Вчера приехал.

Карандаш упал на стол и покатился к краю. Поймав, его, Сильвия Александровна улыбнулась и похорошела.

— Аркадий Викторович, вы мне все-таки отдайте черновик, — сказала Фаина. — Это первые наброски, я еще переделаю, пока новый руководитель не читал.

— Пожалуйста... Ммм… Право не помню, куда лаборантка положила эту папку. Зайдите как-нибудь в другой раз. А в дальнейшем новый руководитель даст вам все указания...

Заведующий назвал и фамилию нового руководителя, но Фаина почему-то тут же ее и забыла. Кажется, засмотрелась на опущенные ресницы Сильвии Александровны и на ее пушистые светлые волосы. Было сегодня что-то непонятное в ней. И как хороша... Чудесное винно-красное платье...

В эту минуту Сильвия Александровна подняла голову и — с неожиданной холодностью — проговорила:

— Товарищ Кострова, пятикурсники плохо ходят на диктанты. Последите за посещаемостью, вы староста.

Позднее, уйдя в читальный, зал, Фаина все еще вспоминала этот тон — и взгляд. Очевидно, отстающие вконец вывели ее из терпения... А не узнала ли она, что на нее жаловались? Гадость, конечно. Но незачем так леденить глаза и делать замечания Фаине Костровой. Мало ли что староста, не бегать же ей за каждым отсутствующим. А жаловалась Ирка Селецкая, не спрашиваясь у старосты, по собственному дурацкому почину...

Надо немедленно взять «Вопросы литературы», прочесть последние статьи о фольклоре. Вообще надо подтянуться, летом она ничего не читала... Новый руководитель. Пожалуй, это приятно, а то Аркадий Викторович очень уж равнодушен к фольклору. А может быть, этот еще хуже? Явится пересушенный доцент и скажет, полистав рукопись: «Это что за отсебятина, товарищ Кострова? Вы должны подтвердить свои мнения ссылками на авторитетные источники. И не забывайте ставить кавычки...»

Принеся журналы, Фаина села на привычное место и занялась статьями. Здесь хорошо работается, в маленькой семинарской библиотеке. Светло, тихо. Филологи молча сидят за столами — сомнительный факультет, как видно, принимает свое дело всерьез. Шелестят страницы, поскрипывают перья. И Фаина, усмехаясь, подумала, что и душа у нее успокаивается здесь, шелестя и чуточку поскрипывая.

2

Сильвия Александровна смутилась, услышав, что доцент Гатеев уже приехал, хотя и знала, что на днях он приедет. Она нарочно уронила карандаш, и, кажется, заведующий ее смущения не заметил. Все же, вспоминая эту минуту, она и вечером, у себя дома, ощущала неловкость.

Алексей Павлович Гатеев... Сколько же прошло лет? Десять? Одиннадцать? Во всяком случае в то время была она легким и, вероятно, легкомысленным существом, совсем не похожим на почтенную (да, к сожалению, именно почтенную!) преподавательницу русского языка в весьма почтенном учреждении. Теперь ей тридцать лет, теперь она вдова (уже в одном этом слове есть что-то старческое и убогое!), и жить ей уже не так легко, как тогда... Подумать только — в тот год она умела преподавать решительно все предметы во всех четырех классах Раннаской школы и нисколько не сомневалась в своей учености...

Поднявшись с дивана, Сильвия отыскала в столе альбом. Вот здесь, на маленьком снимке, жмурясь от солнца, смеются ее ученики — те самые, обученные решительно всем предметам. Среди них и она, в пестром мотыльковом платье, и тоже смеется. А внизу еще два снимка — на одном лодка в морском заливчике, на другом скамья под кленом. Ни в лодке, ни на скамье никого нет, пусто: Сильвия сделала эти снимки позднее, когда из поселка Ранна уже уехал человек, дремавший, бывало, в этой лодке над поплавками или сидевший с книгой на этой скамье. Его карточки у Сильвии нет, он не раздавал своих портретов случайным знакомым... Лицо его казалось иногда надменным и презрительным — у него был странный профиль: и горбоносый и точно немножко приплюснутый. Но когда он смотрел прямо в глаза, то общее выражение становилось слишком даже покладистым, и Сильвия, сердясь, нарочно уверяла себя, что он похож тогда на младенца: у маленьких детей бывает такой невнимательно-веселый взгляд. Но беда в том, что она придумывала это (и многое другое) с досады на его невнимательность, на непонятные настроения, на те минуты, когда он в рассеянности путал имена девушек в пестрых платьях... Беда в том, что врезалась в память эта скамейка под кленом, и слишком долго обжигал руки этот наивный альбом, и... и мужу она так ничего и не сказала.

А и нечего было говорить. Жил на даче в Ранна некто Гатеев, писал диссертацию, заходил иногда в школу поболтать с молодыми учительницами, любил пошутить с самой глупенькой — с Сильвией Реканди. Один раз за столом незаметно поцеловал ее при всех, шепнув на ухо пустяковое слово, которое можно было сказать и вслух. Вероятно, и это случилось по рассеянности.

Поздно осенью, в конце октября, он уехал — защищать диссертацию. Прощаясь, улыбнулся: приезжайте в Ленинград, Сильвия… Очень милое приглашение. Любопытно, за чем бы она поехала? Уж не за ответом ли на открытку, которую она (ах, дурочка!) послала ему в его университет. Ну, к счастью, хватило ума не бежать на вокзал за билетом. И все же долго, до нелепости долго ждала она ответа на эту бедную открытку.

Да, она ничего не сказала мужу. И альбом зачем-то прятала от него.

Хмурясь, Сильвия сунула альбом в ящик. Снова легла на диван, взяв книгу... Напрасно — кто будет читать в такой вечер? Но лишним мыслям нельзя давать волю. Сегодня полагалось бы подумать о пятом курсе, и, если человек не тряпка, он и начнет сейчас думать именно о пятом курсе.

В восемь часов утра на пороге аудитории появился заведующий. Что Аркадий Викторович потревожил себя в такую рань и пришел без предупреждения, это бы еще ничего, это его право. Но почему студенты знали о его приходе заранее? Несомненно, они знали, мало того — держали себя так, точно у них с Аркадием Викторовичем тайный сговор... А при разборе ошибок стали пожимать плечами и притворяться несчастными детками, и все велось к одному — они безграмотны оттого, что их плохо учат.

Потом на кафедре был разговор с Аркадием Викторовичем, но он ведь не в состоянии сказать прямо, чем он недоволен. Мямлил, мямлил, потирал руки и кончил все многоточием: занятия поручены ей, следовательно...

Следовательно, она и отвечает за то, что студенты дошли до пятого курса и не умеют писать папу-маму? Очень остроумно, главное — найти виноватого.

Но что за народец эти студенты! Живешь с ними, каждый день видишь ясные глаза, милые улыбки — и вдруг все обрывается, перед тобой жесткие чужие физиономии. Стоит лишь возникнуть вопросу о чем-то «своем» — о своих зачетах, о своих отметках, о своей стипендии, и они уже расчищают себе дорогу локтями. Это они узнали, что весной будет контрольный диктант и их могут не допустить к экзаменам, — вот и пошла в ход школярская техника: свалить с себя ответственность и как-нибудь отвертеться!..

Диктант этот надо устраивать при поступлении. Да и без диктанта видно, кого мы принимаем, — в сочинениях полно ошибок. А на пятом курсе хватаемся за голову...

В прихожей позвонили. Сильвия, вскочив, взглянула на часы. Одиннадцать! Это же Давид Маркович и Муся, сейчас надо идти с ними в общежитие — проверять вечернюю нравственность студентов…

Давид Маркович вошел, прихрамывая, но, как всегда, с блеском — у него блестели каштановые волосы, блестела проседь в них, блестели глаза, зубы. Полная и румяная Мария Андреевна, которую вся кафедра звала Мусей, рядом с ним казалась тусклой.

— Неужели вы спали! — воскликнул Давид Маркович, сразу увидев смятую подушку и упавшую на ковер книгу.

— Вовсе нет!

— А почему же обличье у вас, извините, заспанное и в глазах неземная грусть?

— Не умею веселиться без причины...

— Господи, сколько презрения!.. Хотел бы я знать, почему человек, имеющий склонность уныло лежать на диване, всегда презирает людей веселого нрава? Лежит и, наверное, думает: ах, какой я содержательный и нешаблонный — у меня в душе все поперек!..

— Кто лежит? — лениво спросила Муся, поднимая книгу с ковра. — Никогда не понимаю, что вы такое говорите...

— Это не я говорю, это говорит Нил Синайский: «Унылой, читая книгу, часто зевает и клонится ко сну, потирает лицо, тянется, поднимая руки, и, отворотив глаза от книги, пристально смотрит в стену...»

— Вот еще... какой-то Синайский... Одевайтесь скорее, Сильвия!

Сильвия быстро надела шляпу, запахнула на груди синий шелковый шарфик. Теперь еще сумочка, блокнот, не забыть ключ...

— Сумочка на кресле, — сказал Давид Маркович. — Так что же с вами, Сильвия Александровна? Почему вы пристально смотрите на стену?

— Что вы хотите знать, Давид Маркович?

— Гм... Я все хочу знать. Я хочу знать, какой червь вас точит?

— Пойдемте, пойдемте, — торопила Муся. — И так спать хочется, а тут еще черви...

Улица была сырая, туманная. Фонари светились тускло. Город менял очертания, казался чужим в этой неверной мгле.

Давиду Марковичу вздумалось закурить, огонечек вспыхнул у его лица, глаза блеснули.

— Видел я сегодня нашего нового доцента.

Муся слегка оживилась:

— Гатеева?

— Именно Гатеева. Вы, Муся, сражаете меня своей проницательностью.

— А какой он?

— Бледно-серебристый.

— Седо-ой?

— Нет, Мусенька, не беспокойтесь. Еще не старый, но в бледных тонах... Аркадий Викторович шел с ним в деканат и обвивался вокруг него, как виноградная лоза.

— Хочет очаровать, — сказала Сильвия, — это манера такая у него с новыми людьми. Впрочем, он и со своими любезен: утром с улыбочкой сделал мне выговор за то, что у него студенты неграмотные. Сам же их напринимал. Двадцать ошибок в сочинении, а он ставит четверку — за общую одаренность. Сидят теперь одаренные у меня и пишут детские упражнения... Надоело.

Давид Маркович бросил огонек в сырую тьму, удивился:

— Странно. В первый раз слышу, чтобы кто-нибудь говорил «надоело» таким радостным голоском.

У Сильвии невольно поднялась рука подтянуть шарфик повыше, закутаться... Так-то вот — радость скорее спрячешь от себя, чем от других.

Часы на ратуше двойным ударом пробили половину. Здесь, в центре города, было люднее и светлее. Шумные прохожие — совсем не те, что днем, — бродили по двое, по трое, кто-то насвистывал, кто-то громко добивался справедливости у стоянки такси, кто-то напевал, и не то чтобы все были пьяны, но казалось, что все под хмельком... Худощавый, немного узкоплечий, в пальто и шляпе туманного цвета, прошел совсем близко, остановился у книжной витрины за углом. Сердце так и екнуло... Ошибка, ошибка, не он.

— Помешаем студентам в карты играть, — зевнув, сказала Муся.

— Ах, вздор какой! — отозвалась Сильвия. — Эти обходы просто унизительны — идем ночью, стараемся застать врасплох, и не знаю, зачем...

Давида Марковича вдруг взорвало:

— Вы не знаете, а я знаю! Иду, потому что жалею этих дураков, которые в карты дуются, беспутничают, водку пьют! Жалею, черт бы их побрал!..

— Что вы бранитесь, Белецкий... — проговорила Муся. — Это еще вопрос, насколько карты вредны. Может, не вреднее, чем шахматы или шашки.

— Бросьте вы, Мария Андреевна!

— Студент должен быть бесплотным и безгрешным, — иронически заметила Сильвия, — и в корне отличаться от остального человечества...

— А что вы предлагаете, Сильвия Александровна? Спокойно ждать, пока все человечество вместе со студентами станет совершеннее?.. Оставьте, ради бога! Копыта и когти сами собой исчезают очень медленно!..

— Вы просто не в духе, Белецкий, — перебила Муся, — ни у нас, ни у студентов нет копыт и этих всяких... А если и есть, то незначительные рудименты. Студент — обыкновенный индивидуум, и незачем так горячиться.

— Индивидуум!.. — фыркнул Давид Маркович. — Надо же!..

Муся, помахав на него рукой, мирно продолжала:

— Они нормальные. Вы, Давид Маркович, как парторг, конечно, вспыхиваете правильно и в нужном направлении...

— Правильно вспыхивающий парторг — это мне нравится, Муся. Сдаюсь.

— И посещать их необходимо, чтобы не распускались, а если они пьянствуют, мы напишем в отчете, и деканат примет меры. Да эти и не пьянствуют, мы же к девушкам идем, там грехи девичьи — например, они постирушки делают, чулки сушат в комнате...

— Стрип-ниб разучивают… — таким же постным тоном прибавил Белецкий.

— Сейчас все узнаем, — усмехнувшись, сказала Сильвия. — Вон там, посмотрите, два окна светятся в высшей степени подозрительно.

Давид Маркович молча открыл калитку в чугунной ограде, и все взошли на крыльцо общежития.

3

Дверь отворила Фаина и сразу почувствовала себя ответственной за все, что комиссия застала в комнате. Собственно, придраться можно было только к поздним гостям: на кровати Каи, раскинувшись, лежала Вельда Саар, а за столиком возле кровати Лео Тейн играл в шахматы с Каей. Но что же тут плохого? Вельда, хоть и не спеша, спустила ноги на пол и пригладила космы, а шахматы, как-никак, игра, развивающая ум. Ксении Далматовой, к сожалению, не оказалось дома, но почему бы ей не пойти в театр. Зато вот она, Фаина Кострова, допоздна сидит за работой, фольклорные материалы раскиданы по столу — чего желать больше... Однако чувство неловкости так и витало в комнате номер двадцать третий.

Члены комиссии пытались вести себя добрыми друзьями, зашедшими на огонек. Белецкий поговорил о шахматах, Мария Андреевна о трещине в оконном стекле, а Сильвия Александровна поинтересовалась работой Фаины.

— Вы собирали фольклор в Причудье? Давно?

— Да, — ответила Фаина, следя искоса за Вельдой, как бы та чего не выкинула.

— Как называется ваша дипломная?

— Я еще не совсем решила, посоветуюсь с руководителем.

— Кажется, он уже и приехал...

Белецкий кашлянул не совсем естественно, и Фаина оглянулась на него. Ну что? Похлопывает шляпой по колену и будто бы смотрит на шахматную доску, над которой будто бы задумался Лео... Вот тоска — все неестественно! И Сильвия Александровна, хотя и очень мила сейчас, даже нежна, но в фольклоре-то, в причудском, она все равно не смыслит ни синь-пороха, и напрасно она заглядывает в эту тетрадь со сказками...

Разговор кое-как плелся дальше без срывов, пока Мария Андреевна не спросила вдруг начальственно, в котором часу здесь ложатся спать. При этом вопросе Лео Тейн с кривой усмешкой опрокинул несколько фигур, а Кая нахмурилась.

— Не всегда в одно время, — ответила Фаина.

Вельда Саар, покачивая ногой, сказала:

— А можно спросить, зачем в общежития ходят комиссии?

Давид Маркович внимательно посмотрел на нее — сперва на ее свежее дерзкое лицо, потом на ногу в чулке без туфли.

— Познакомиться ближе со студентами, с их бытом, — проговорил он.

— Но что можно увидеть за полчаса? — Вельда томно потянулась. — Трещину в окне? А студенты на вид все одинаковы, за полчаса вы даже не отличите филолога от математика.

— А между ними большая разница?

— Огромная! Филологам надо было бы уже закрывать свою лавочку, если бы не математики.

— Гм... А вы на математическом?

— Второй курс, мои подшефные, — не очень радостно сказала Сильвия Александровна.

Вельда рассмеялась:

— Да, мы с Лео математики, но охотно общаемся с филологами. Лео учит играть в шахматы вот эту девушку, а я за него болею... Но разве это имеет значение для комиссии? И разве можно сразу постигнуть сущность того, что здесь происходит?

Фаина попробовала мигнуть Вельде — нельзя же так держать себя, но та только опять засмеялась.

— Мы живем неплохо, — вежливо сказала Кая (невежливо толкнув локтем Вельду). — Только внизу два крана не действуют, по утрам большая очередь, а в коридоре печка дымит, и тогда у нас тоже дым. И... и у нас в двери замок испорчен.

Мария Андреевна деловито раскрыла блокнот:

— Я запишу.

— Записывали уже, два раза уже записывали...

— О дверном замке просто следует заявить коменданту.

— Мы говорили, он не реагирует.

— Почему же?

На это, к огорчению Фаины, ответил Лео Тейн:

— Он недавно женился на блондинке — вероятно, потому.

В его замечание было вложено столько тихого нахальства, что даже Вельде стало чуточку неловко. Кая опять быстро заговорила на какую-то немудреную тему, пригодную для беседы с комиссией, Фаина ее поддержала, и визит на том закончился.

Едва лишь преподаватели скрылись за дверью, Вельда снова разлеглась на кровати и заиграла на губах марш.

— Это я их выжила!

— Ну и глупо! Зачем показывать себя невежами! — сказала Кая. — Видела, какое лицо было у Реканди?

— Ах, она еще больше губы поджимает, когда на урок приходит. Да еще она теперь у нас шеф! Как будто математиков не хватило. Пускай бы шефствовала на своем факультете!..

— Она же у вас преподает, — сказала Кая.

— Так ведь не математику, а русский язык!

— Надоедная тетка... — буркнул Тейн.

Кая возразила, ставя на место опрокинутые фигуры:

— По-моему, она симпатичная... А если люди пришли в дом, можно с ними и поговорить.

— Я и поговорила! Без меня была бы одна тоска: в коридоре дымит, на кухне сквозит...

Кая, двинув белую пешку, проговорила вполголоса:

— Пожалуйста, перестань ворочать мои подушки.

— Ах, ах, прошу прощенья! Вот твои благородные подушки, я ухожу! Пойдем, Лео!

— Хочу доиграть партию, — сказал Тейн, помедлив.

— Неужели? Ну, еще раз прошу прощенья! — И Вельда, надутая, схватила пальто и убежала.

Кая беспокойно посмотрела на дверь, словно собираясь побежать вслед, но каблучки Вельды постукивали уже далеко, в конце коридора.

— Так у тебя тура полетит... — сказал Тейн.

Стало тихо. Фаина поморщилась, косясь на острый профиль снова замершего над доской Тейна — до каких же пор он собирается просидеть? — и взяла свернутые в трубку листы с последними записями, сделанными нынче летом.

Но мысли отвлекались и работа не шла. Задуманная дипломная опять представилась ей школьным сочинением, сухим перечнем материалов с сухими комментариями, без своего чувства и тона и без всякой научной ценности... Правда, собрано очень много. Сильвия Александровна, увидев эту кучу тетрадей, два раза спросила, давно ли она, Фаина, занимается этим делом... Давно ли? Пожалуй, с детства. В чемодане и сейчас еще лежит тетрадка с косыми линейками, а в ней сказка о ветрах на Чудском озере, о том, как к Северику пришли в гости Теплячок, да Мокрячок, да Частый дождичек. Сказку рассказывала тетя Настя — так Фаина звала мачеху, а тетя Настя рассказать умеет, и очень рано, в школьные годы, Фаине захотелось записать эти сказки, присказки, а особенно веселые поговорки, которые тетя Настя рассыпа́ла, как красные ягодки. Так вот и появилась привычка ловить на лету и прятать в тетради все, что нравилось, что слышалось вокруг, — и тетрадей накапливалось больше и больше... Однако же не сразу Фаина поняла, что это и есть ее настоящая работа — разве работа может быть такой легкой? Да и теория потом давалась ей с подозрительной легкостью, и она, в глубине сознания, даже радовалась, если было что потруднее, посложнее, если нужно было посидеть подольше над чем-нибудь вроде диалектологии или старославянского языка. И все-таки ей становилось смешно, когда на курсе перед экзаменами начинались стоны и жалобы...

Нет, работа у нее не будет ученической, материалов и энергии хватит хоть на три дипломных. А если сейчас все и валится из рук, то, во-первых, от усталости, а во-вторых, эти шахматисты все же мешают сосредоточиться. Странно, но почему-то мешают глухие неровные постукивания — шаги шахмат.

Где-то внизу хлопнула дверь — Ксения идет наконец...

— Ночь на дворе, а ты бродишь! — упрекнула ее Фаина. — Комиссия приходила, мы наврали, что ты в театре.

— Могли и не врать, я у Астарова была. Студентам не запрещено бывать у заведующего кафедрой… — Ксения сладко зевнула. — Нечаянно засиделась... Он на днях купил чердак книг.

— Чердак?

— Да. Умер один старичок-библиофил, и Аркадий Викторович купил у вдовы книги с чердака — редкостное барахло, нигде не увидишь. Я помогала разбирать, пыль страшная, но очень интересно. Мы все время чихали и разговаривали о литературе... Знаешь, Фаина, он вполне согласен со мной: писателю необходимо ставить опыты... — Ксения повернулась на каблуке. — Лео, сколько партий ты выиграл у Каи?

— Двадцать семь, — без улыбки ответил Тейн и, сжав в полоску и так тонкие губы, пошел надевать пальто.

Кая проводила его за дверь, — вероятно, надо было условиться насчет двадцать восьмой партии. Когда она возвратилась, Ксения выразила свое мнение о матче в словах, близких к непечатным. Кая быстро улеглась и натянула одеяло на голову.

— Хоть бы понять наконец, какая именно деталь нравится Кае в этом шахматном коне, — говорила Ксения, раздеваясь. — Второй год маячит здесь это стоеросовое дерево.

— Что такое — стоеросовый? — послышалось из- под одеяла.

— А что такое дерево? Обаятельный молчаливый юноша, могла бы сама догадаться.

— Он нисколько не молчаливый. — Из-под одеяла раздался смех. — Мы молчим, чтобы не мешать тебе и Фаине.

— Ладно уж, птенчик. Спи, не чирикай... А что здесь комиссия делала?

— Любовалась твоей кроватью, — сказала Фаина. — На подушке окурок, на одеяле Уайльд и старые тапочки. Белецкий просто глаз не мог отвести.

— А в обморок не упал из-за моих тапочек? Мещанство!

— Придумай что-нибудь новое... — Фаина, сонно вздохнув, потянулась, сложила тетради в стопку. — Все неряхи говорят, что они борются с мещанством.

— Фаина, ты становишься злюкой. Если Вадим спешно не войдет в твое бытие — тебе крышка.

Когда легли, Ксения сказала шепотом:

— Тебе приснится Вадим.

Фаина, тоже шепотом, ответила:

— Идиотка.

— Ну, Фаиночка, поиграй со мной в Вадима!.. В сущности, он уже вошел в твою жизнь, в нетронутую душу так легко войти. Ты непременно увидишь его во сне.

— Не увижу, у него нет облика... Спи.

— А разве снятся только конкретные вещи? Мы же не всегда видим во сне реальную кошку, чаще это знак кошки. Вот и тебе приснится знак Вадима...

Ксения пошептала еще, и вскоре донеслось ее мерное дыхание. Уже спит! Как это ей удается выгнать из головы все мысли сразу?..

Ночная тишина — вернее то, что считается здесь тишиной. Где-то в глубине коридора поскрипывают половицы, за стеной под сурдинку играет скрипка, тихие голоса переговариваются за другой стеной, чуть-чуть звенят оконные стекла... Не то ветер, не то смех. А по крыше ходит кто-то в тапочках — вероятно, знак Вадима. Фаина зажмурилась: белесый, едва заметный. Ксения все-таки описывает плоховато. Да вот уже и не слышно ни шагов, ни смеха...

4

Перед дверью кафедры Сильвия задержалась, чтобы успокоиться. Все в мире стоит на своем месте. На кафедре будет работать новый доцент по фамилии Гатеев, других изменений нет. Если от чего-нибудь и надо обороняться, то только от первой минуты…

Она вошла. Кровь все же обожгла щеки, и оставалось лишь порадоваться, что встреча не состоялась: нового доцента здесь не было. Буднично стучала на машинке лаборантка Эльвира Петровна, а у окна читали газету Белецкий и Муся — вдвоем одну и ту же газету.

На вешалке незнакомое пальто — серое, чуть синеватое, и мягкая шляпа такого же цвета. Значит, он уже побывал на кафедре. Сильвия обвела комнату взглядом, пробуя посмотреть на все это его глазами, и поморщилась. Что он увидел, открыв дверь? Вот эти нелепые диванчики на гнутых ножках? Откуда их раздобыли, почему они на кафедре? Никогда не замечала, до чего они здесь неуместны. Хорошо, что хоть столы нормальные, без всяких вычур. Но этот допотопный ремингтон, но облупленные шкафы, но мутные обои!..

Минута прошла и остыла, теперь можно повернуться лицом к Давиду Марковичу — наказание с ним, вечно он все замечает!.. Впрочем и Муся поглядывает не так, как всегда, и Эльвира Петровна имеет какой-то таинственный вид. Или это только кажется?..

— Сильвия Александровна, вы статью уже читали? — спросил Давид Маркович, кашлянув.

— Какую?

Лаборантка с любопытством взглянула на Сильвию, в ее умных глазках заиграли искры, тощее лицо оживилось, и она стала похожа на молодую ведьму, очень привлекательную — на чертов вкус, конечно.

Взяв газету, Сильвия, уже в предчувствии чего-то неприятного, сразу поймала самую неприятную строчку: «Сильвия Реканди не справляется с работой...»

Она села и прочла все с начала до конца, Статья, за подписью какого-то Асса, была разносная. Три обвинения: Сильвия Реканди плохо знает русский язык, Давид Белецкий преподает туманно, а Нина Эльснер — «торгует пятерками». Нине Васильевне попало больше всего — и пятерками-то она торгует, и ищет дешевой популярности, и политический кругозор у нее узкий, и мораль не такая, как нужно...

Муся нетерпеливо вырвала газету у нее из рук.

— Ну-ну, нечего расстраиваться! Вас обвиняют только в том, что вы языка не знаете, это не обидно...

— Почему же не обидно?

— Потому что вы эстонка, не успели выучить, вот и все.

— По образованию я русский филолог, должна была успеть.

— Ах, что там! О вас хоть приличным тоном говорят, без ритурнелей. А послушайте, как о Давиде Марковиче!.. «Белецкий читает лекции с умыслом туманно и с умыслом запутанно и, кроме того, не борется с опаздыванием студентов, в особенности же — студенток...»

— Намеки, намеки! — хихикнула Эльвира Петровна.

— Пустое... — пробормотал Белецкий. — Это уже давно из моды вышло: доносы под псевдонимом. Анахронизм...

Муся сердито встряхнула газету.

— Вы, Давид Маркович, как Ийон Тихий! Опять залетели в другую галактику и смотрите на нашу кафедру оттуда! А Нина Васильевна этот анахронизм очень скоро почувствует на своей шкуре. Вот увидите!..

— Интересно, читал ли уже Аркадий Викторович?.. — в нос сказала Эльвира и опять хихикнула. — Интересно!..

— Что вы злорадствуете! — обрезала ее Муся.

— Это не злорадство, это канцелярская радость, — со вздохом заметил Давид Маркович. — Канцелярская работа была бы невыносима без скандальчиков в учреждениях.

В ответ Эльвира выпустила пулеметную очередь по клавишам так, что даже засвистело.

Тут и вошел Астаров.

— Здравствуйте, здравствуйте... — медленно сказал он, обращаясь больше туда, где стояли никем не занятые диванчики рококо.

— Вы читали статью, Аркадий Викторович? — спросил Белецкий.

Астаров ответил именно так, как ожидала Сильвия:

— Статью? Ммм...

Муся спросила:

— А как вам нравится это вранье?

— Ну вот, сразу и вранье... — Аркадий Викторович переступил с ноги на ногу и отвел глаза к диванчикам. — Разве нет у нас никаких недостатков?

— Недостатки везде бывают, — скромно поддержала Эльвира и запустила две очереди.

— Аркадий Викторович! — сказала Муся. — А как это у нас Нина Эльснер пятерками торгует, хотела бы я знать... И если ее второй раз бросает муж, так неужели это от политического кругозора? Ну, нехорошо, что она то разводится, то замуж выходит, но это вовсе не от политики, а просто мужчины сами еще хуже, вот и получается несоветская психика...

— Минуточку, Мария Андреевна, — мягко остановил ее Белецкий, — попробуем сперва выяснить, по каким данным написана эта статья...

Аркадий Викторович с безмятежным видом сел за свой стол. Белецкий повторил:

— Вам известно, кто давал сведения о кафедре этому корреспонденту?

Аркадий Викторович развел руками:

— Я, позвольте заметить, не давал.

Все замолкли. Множество досадных мыслей пронеслось в голове у Сильвии. Гатеев сразу попадет в эту неразбериху на кафедре, еще до первой встречи прочтет газету...

Неторопливые шаги послышались за дверью. Сильвия, вздрогнув, покосилась на дверную ручку... Нет, мимо.

— Аркадий Викторович, — обратилась она к Астарову, пребывавшему в той же безмятежности, — а что, если созвать кафедру и пригласить неведомого товарища Асса? Пусть обоснует свои обвинения.

— А как его пригласить, если он неведом? — спросила Эльвира, зажмурившись от удовольствия.

— Это уж дело заведующего, — сказала Муся. — Через редакцию или... Это не наше дело.

Астаров долго потирал руки, наконец выговорил:

— Поразмыслим, поразмыслим. Зачем же специальное собрание? Скоро будет очередное, побеседуем, разберемся...

Сильвия с досады чуть не сказала за него «ммм»... Промолвила, кусая губы:

— А пока разберемся, пусть студенты думают, что это правда...

Аркадию Викторовичу, видимо, становилось неуютно. Он поднялся и, слегка сутулясь, направился к выходу.

— Студенты разбираются в окружающем примерно так же, как и мы, — вяло проговорил он, закрывая за собой дверь.

Пыхнув папиросой, Давид Маркович сказал ему вслед:

— Тоже зелие.

Эльвира оторвалась от ремингтона, вытянула шею:

— Кто зелье? Какое зелье?

Давид Маркович вмял в пепельницу окурок и пошел к зеркалу. Приглаживая блестящие волосы, начал пространно объяснять:

— Это, Эльвира Петровна, из старинного лечебника. Там сказано: шалфей тоже зелие. Прият внутрь, соблазнство и помысл блудный отгоняет.

— Вот потому на вас и нападки, — укоризненно сказала Муся, вынимая из шкафа тетради.— Вечно вы с придумками.

Давид Маркович подмигнул ей и продолжил:

— От того же духу уймется и насморок, кой бывает в холериках от лишнего горячества...

Он вышел вместе с Сильвией. Когда спустились по лестнице к углу, где стояла статуя Клио, сказал:

— Не огорчайтесь, Сильвия Александровна. Статья тупая.

— Разве от этого легче? Тупая еще неприятнее, чем остроумная.

— Нет, нет, не в смысле остроумия. Просто я хотел сказать, что теперь такая статья никого не убивает — нож не режет, кинжал не колет. Вопреки желанию автора. Конфликта из-за этой статьи не выйдет, можете быть уверены.

— А я не уверена. Муся права, неприятности не отменяются оттого, что прием у Асса старый.

— Отменим.

Сильвия приостановилась, заглянула в сумку — все ли взято, что нужно... Ну, все есть, нечего нервничать.

— Мне-то в самом деле надо еще учиться, — хмуро сказала она, — и пусть бы этот Асс критиковал меня, но... но...

— Но не сегодня? — пошутил Давид Маркович.

Сильвия рассердилась — куда бы он ни метил, шутка все равно злая, но, подняв голову и встретив мягкий блеск карих глаз, сразу оттаяла:

— Кому же хочется, чтобы его били сегодня! А только я не то собиралась сказать, я о Нине Васильевне. Что за подлость ни с того ни с сего нападать на нее! И так у нее кругом беда, и муж опять сбежал... — Сильвия вдруг запнулась и договорила смущенно: — Не слушайте меня, Давид Маркович! Я, кажется, тоже начинаю сплетничать... Честное слово, сейчас я Нину Васильевну жалею больше, чем себя. Зачем бить такое беззащитное создание?

— Гм... А меня вы не жалеете? Ведь и меня в статье обидели? Или нет?

— Ну вы... Что вам сделается!

— Какая жестокость! Это потому, что от меня никто не сбежал? Так поймите же — некому бежать, я одинок, как пальма в пустыне... Статья, конечно, подленькая и от нее дурно пахнет. Но, скажите, Сильвия Александровна, почему я не написал статью о нашей кафедре?

— А что бы вы написали? — с любопытством спросила Сильвия.

— Да что ж теперь-то... Нам две кафедры нужны или даже три, а у нас все в куче: и язык, и литература, и практические уроки на других факультетах. У той же Нины Васильевны, не угодно ли, и современный русский, и методика, и занятия с эстонцами...

— Вот и надо защитить Нину Васильевну! Чтобы ее не били...

— Защищать-то надо... — Давид Маркович поежился. — Да ведь, между нами говоря, ее бог убил... Вы куда сейчас?

— В шестую. Я не опаздываю?

— Нет, — сказал Давид Маркович, придержав Сильвию за плечо. Жест был необычен, и она взглянула удивленно. Он улыбнулся. — Посмотрите-ка туда, Сильвия Александровна! У дверей вас поджидает некто в белых одеждах и со свитком в руках. Кажется, это мадам продекан... Клянусь, она похожа на Клио... — Он кивнул на гипсовую статую в углу. — Так сказать, муза неприятных историй... Но что это за свиток у нее? Не прижимает ли она к груди сегодняшнюю газетину?

— Да уж добра не будет... — пробормотала Сильвия и быстро пошла вперед.

5

Тамара Леонидовна Касимова, продекан, стояла у двери, загораживая вход. Высокая, стройная, в свободном светлом платье, она и в самом деле напоминала гипсовую или, пожалуй, мраморную музу, только у муз выражение лица не такое суетливое. В руке у нее была папка для бумаг.

— Товарищ Реканди, заменим ваш урок небольшим совещанием. Студенты просят освободить их от диктантов...

— И от контрольного диктанта весной? — быстро спросила Сильвия.

— Да. Разумеется, не все просьбы студентов имеют резон, но я все же предлагаю обсудить этот вопрос совместно с вашей группой. Вы не возражаете?

Однако Сильвия возразила:

— А не лучше ли провести урок в вашем присутствии? — Сильвия отлично понимала, что спорить с продеканом неразумно, но ею овладел дух строптивости. — При разборе ошибок сразу и выяснится, нужны ли диктанты.

Касимова ответила с гипсовой сухостью:

— Скажу вам откровенно, студенты находят эти занятия пустой тратой времени, а тратить время им нельзя, пора писать дипломные.

— А дипломные можно писать безграмотно?

— Не заставляйте меня ставить точки над и, товарищ Реканди! — Тамара Леонидовна, проявляя законное продеканское нетерпение, нажала на ручку двери. — Необходимо проверить на месте претензии студентов, особенно в связи с событиями дня... — сложив пальцы щепоткой, она что-то посолила в воздухе и улыбнулась. — Неужели вас страшит беседа со студентами?

— Нисколько, — сказала Сильвия, чувствуя, что дух противоречия мутит ей голову все сильнее. — Я просто думаю оживить эту беседу анализом ошибок прошлого диктанта, там их несколько дюжин. У меня и тетрадки с собой...

Тамара Леонидовна опять сложила пальцы в щепоть.

— Вы меня удивляете, дорогая. Вы по себе должны знать, как трудно изучить язык в совершенстве. Чего же требовать от студентов?.. — насмешливо протянула она.

«Ну, дорогая, я тоже могу немножко посолить», — сердито подумала Сильвия и спросила наивным голоском:

— Так это ваша статья, Тамара Леонидовна? А мы-то все гадали, кто такой Асс!..

Сильвия не без удовольствия отметила, что музы, разинув рот, теряют величественность.

— Что с вами сегодня, товарищ Реканди? Что за идея! — выговорила наконец Касимова. — Будьте любезны, начинайте урок по своему плану, я не намерена присутствовать при разборе ошибок. Прошу уложиться ровно в полчаса... — Она взглянула на часики и в гневе удалилась.

Входить в аудиторию Сильвия Александровна умела по-разному. Сейчас она вошла так, что об отмене занятий никто и не заикнулся. Сразу же начали работать над ошибками у доски, а потом было предложено письменное упражнение, нарочито примитивное и обидное для пятикурсников.

Пока пишут, есть время поразмыслить… Вот сидят голубчики, решили бороться за право на безграмотность. Кто же они? Что ей о них известно? Не очень-то она задумывалась над ними до сих пор... В личной жизни они, наверное, сильно отличаются друг от друга, но здесь, в шестой аудитории, различия между ними почти стерты — по крайней мере на поверхностный взгляд того, кто призван диктовать им диктанты.

Кого же она все-таки приметила здесь?.. Всегда была заметна Ира Селецкая: яркие блузки, моднейшая прическа, коралловые губы и холодные старческие глаза. Остроумна, любит задавать посторонние вопросы и поражать народ своей удалью — смотрите же, как я могу разойтись! Зато вот эта ее подруга молчит за двоих, и на лице у нее написано полное отсутствие страстей — этим она и привлекает внимание... А там у окна молодой поэт с громким именем — Роланд Бах. Круглый, румяный, в очках. На русское отделение он попал по той причине, что провалился на английском, считает себя жертвой несчастного случая и, надо полагать, пишет упадочные стихи. А может быть, и не пишет, но диктанты у него получаются крайне упадочные. Тощая смуглая девица, которая ходит за ним по пятам, замечательна тем, что ее страшно вызывать к доске — плачет... Юрия Поспелова нельзя не заметить из-за роста — он выше всех на факультете, да и натура у него широкая, не носит галстуков, не стрижется...

Кто еще? Остальные не так выделяются, но именно тем и радуют искоренителя ошибок — молча пишут, молча правят, снова пишут, снова правят... А почему опять нет Фаины Костровой. Старосте не мешало бы прийти, если здесь затеваются какие-то собрания вместо уроков и вообще заваривается каша. Уже и заварилась, и довольно крутая. Не следовало все же так злить Тамару Леонидовну, без того неприятностей не оберешься... Ай-ай, а на кафедре висит на вешалке чужое синеватое пальто...

Упражнение закончено. Поднимают головы, приветливо улыбаются. Дружески, приветливо улыбаются! Ну нет, как раз этого она не позволит. Жалобы за ее спиной и улыбки в глаза? Нет.

Собрав тетради, Сильвия Александровна сказала:

— К следующему занятию прошу написать сочинение.

— Что?.. Сочинение!.. Какое еще сочинение!.. — послышалось отовсюду. — Мы не школьники! Нам дипломную писать!..

— К сожалению, в некоторых вопросах вы еще школьники.

— У-у!.. Вот это да!.. Но-но!..

Приглушенно, будто из-под земли, донесся еще один возглас:

— А следующего занятия и не будет!

— Сочинение, товарищи пятикурсники, должно быть без орфографических ошибок. Проверяйте себя по словарю и по другим пособиям.

— На какую же тему? — высокомерно спросил поэт.

— На легкую. Озаглавьте так: «Предательство».

Притихли не то в недоумении, не то...

Юрий Поспелов крякнул и спросил:

— Это как же... с какой стороны? Предатели родины, или как?

На его вопрос Сильвия Александровна ответила, обращаясь ко всем:

— А вы обдумайте со всех сторон.

В дверь легонько постучали, вошла Кострова, с журналом. Немножко смущена...

— Товарищ Кострова, вам было известно, что сегодня придет продекан?

— Нет... то есть, да. Извините.

— Что же вы опаздываете. Садитесь.

Юрий Поспелов запустил руку в дремучие волосы и сказал, поднявшись во весь рост (что с ним редко случалось):

— А что вы имеете в виду, задавая такую тему?

Смуглая девица, уронив голову на плечо поэта, печально спросила:

— Разве предательство относится к правописанию?

Кострова наклонилась к соседке — узнать, в чем дело. Объяснять ей начали все, кто сидел близко, но Сильвия Александровна только взглянула поверх голов, и шепот смолк.

— Я вижу, аудитории не нравится тема. Почему?

Поспелов вытащил руку из волос и сказал:

— Потому что она... предвзятая. А больше я говорить не хочу, потому что тут не орфография, а этого самого... педагогический прием. А больше я говорить не хочу.

— Говорить и не надо, вы напишите. Изложите свои мысли на бумаге.

— Сочинение не исповедь...

Дверь распахнулась без стука, вошла Касимова. Все встали, а Поспелов сел. Касимова недовольно посмотрела на него, но уже успели сесть и другие, и недовольный взгляд устремился на Сильвию Александровну.

— Вы уже начали совещание?

— Нет, у нас шел разговор о домашней работе.

— Тогда начнемте! — Касимова села. — Кто выскажется о занятиях по орфографии?

Молчание — ни у кого нет охоты высказываться первым.

— Товарищи, у меня мало времени.

Поэт Роланд Бах втянул румяные щеки, мешавшие ему иметь измученный вид, и произнес:

— Реформа этой орфографии давно назрела, и нет смысла усваивать то, что будет отвергнуто в недалеком будущем. А что касается знаков препинания, то я глубоко убежден в их ненужности.

Тамара Леонидовна покачала головой и нерешительно посолила щепотью воздух.

— Кто еще выскажется? Прошу — не в общем плане, а по существу... Не стесняйтесь говорить в присутствии преподавателя.

— А мы не стесняемся!.. — сказал кто-то из-за чьей-то спины.

Тихонькие девочки в задних рядах стали подталкивать друг дружку и шептаться. На Сильвию Александровну они, кажется, смотрели с жалостью...

Поднялась Ира Селецкая. Покусывая губки и, как всегда, играя в искренность, проговорила:

— Мы только пишем и пишем, но не чувствуем системы. Я не знаю, это мы такие бестолковые, что ли...

Ее подруга прибавила равнодушнейшим голосом:

— Ничего не понимаем.

— Да ну брось! — сказал Поспелов. — Все понятно, только оно не запоминается.

Одна из тихоньких возразила, чуть шепелявя:

— Для этого и диктанты, чтобы запомнить... — И Сильвии Александровне опять подумалось, что тихонькие ее жалеют.

Ира Селецкая стояла, поправляя бантик у горла.

— Дальше, дальше! — поторопила ее Касимова,

На щеках у Селецкой вспыхнули два красных пятна.

— Сильвия Александровна не всегда умеет объяснить, — сказала она, — мы спрашиваем, а нам отвечают неопределенно.

Ага, так-то лучше — в открытую! Сильвия Александровна, несмотря на боль как от ожога, спокойно спросила:

— Какой же вопрос остался для вас неясным, Ирина?

— Не вопрос, а так вообще... Кое-что повисало в воздухе.

— Никакого «вообще» здесь не может быть. Просмотрите свои диктанты за прошлый год и выпишите все, что повисло в воздухе. Если я не смогу разрешить ваши недоумения, обратимся в академию наук...

Селецкая пожала плечами.

«Нехорошо, не надо мне иронизировать, — мельком подумала Сильвия Александровна, — ведь я действительно не все знаю. Но боже мой, эта девчонка...»

— Я не храню того, что вы диктуете, — с презрительной гримаской сказала Селецкая.

На этом поддержка аудитории вдруг оборвалась — вероятно, Селецкая взяла не ту ноту, а может быть, вступили и иные причины, неизвестные Сильвии Александровне. Студенты хмурились, поеживались, и возник какой-то шумок не в пользу выступавшей.

— Дело не в диктантах и не в объяснениях, — откашлявшись, сказал Поспелов, — дело в том, что нам теперь все это поможет, как мертвому припарки...

Общее удовольствие, смех.

— А что смеяться? Мы еще со средней школы запущенные, нам теперь помогать поздно, нам теперь пусть хоть сам Щерба диктует...

— С того света?

— Ну, все равно... Виноградов, или кто там еще. Нам сейчас не до того, не до запятых, у нас практика, у нас дипломная, у нас...

— Времени нет, времени нет!.. — зачастили все наперебой.

— Странно, что вы выбрали себе науку, которую не любите, — сказала Сильвия Александровна. — Как же вы сами будете преподавать? Сколько тогда вопросов повиснет в воздухе? Посмотрите в свои тетради!..

— Как-нибудь подтянемся, — пробасил Поспелов. — Словари там, разные пособия... — Он безнадежно махнул рукой. — Эх, все упования на реформу, тогда, черт-те, все одинаково с панталыку собьются...

Снова смех. Касимова нахмурилась, величавым мановением установила порядок.

— В аудитории не принято упоминать черта и панталык, — сказала она Поспелову. — Кто еще хочет выступить?

— А как же с контрольным диктантом перед экзаменами? — спросила Кострова. — Кто на двойку напишет, не допустят?

Как и следовало ожидать, шум поднялся страшный, и все напали на Кострову:

— Что ты болтаешь!.. Такого сроду не бывало!.. Незаконно!.. Не имеют права!.. Мы и не пойдем на диктант!

Касимова, по-видимому, несколько растерялась. Подождав, пока утихли, сказала:

— Меня удивляет эта буря в стакане орфографии. Я вынуждена отложить вопрос об освобождении вас от занятий и рассмотреть его заново в деканате. Товарищ Реканди покажет нам ваши последние работы, и мы...

— Ой! Наши работы!.. — вдруг всполошились и тихонькие.

— Да, покажет работы, и мы примем то или иное решение.

После этого Тамара Леонидовна вновь обрела величавость и заговорила о желательном моральном облике студента. Скоро всех укачало одинаково, и тихих, и буйных.

— Я думаю, мы придем к соглашению, товарищ Реканди, — любезно сказала она в коридоре, после звонка. — Вы принесете мне их тетради, дорогая? Или отдайте Астарову, я с ним посоветуюсь...

«Моим унижением, дорогая, вы насытили свою кровожадность, — мысленно сказала ей Сильвия Александровна, — и теперь вы милостивы...»

Возле лестницы они расстались.

Следующий час был свободный. Чтобы не сразу вернуться на кафедру, Сильвия вышла через боковое крыльцо во двор, села на скамью. Под осенней березой самое подходящее место для такого настроения…

Как все обнажилось в этой аудитории. Им совсем не важно, хорошо ли, плохо ли она преподает, им надо разделаться с помехами и получить диплом. А ей? Ей скучны эти диктанты. Неправда, что она не умела объяснять, но правда, что занятия велись бессистемно. Пока она не напишет диссертацию, более интересной работы ей не дадут, нечего и надеяться. Об этом и надо помнить, не рассеивать по ветру дни, недели, годы... Касимова не умна, однако у нее и диссертация, и доцентура, ей не нужно ходить в шестую аудиторию и диктовать всякую чепуху отставшим студентам. Диктуют не доценты, а отставшие преподаватели.

Четверть двенадцатого... Солнце светит, береза шелестит, как ей и полагается. Не нужно больше думать о шестой аудитории. Просто посидеть в тишине, пока идет этот длинный час.

Шестая аудитория понемногу отступила, будто такой и не бывало. Но вместе с аудиторией исчезло и солнечное сентябрьское утро, и странный сероватый луч пролег через весь двор до улицы. Когда-то Сильвия видела его во сне, сны эти повторялись. Серый луч, деревья, среди них дом, похожий на тот, что виднеется сейчас напротив. Сердце и во сне замирало так же, как сейчас, но было еще темнее вокруг, и во всем — в серых деревьях, в белеющих цветах, в траве — таилась безнадежность. Надо было войти в дом, узнать, кто там живет, не он ли... Но все уже было известно: я не найду его, я его никогда не найду. И вслед за тем наступало пробуждение со сладкой, тягучей болью в сердце...

Сильвия вздрогнула, точно проснувшись и сейчас. Никакого серого луча, вздор и бред. Студенческие тетради чуть не вывалились из сумки, она быстро привела их в порядок, бегом вернулась в коридор, поднялась по лестнице к дверям кафедры, сильно дернула ручку двери, решив разом вырваться из вздора, из путаницы…

Но это не помогло. Еще не видя лица человека, сидящего рядом с Астаровым, она вдруг в страхе ощутила, что дверь открыта в мертвый мир, что входить туда нельзя. Человек, повернувший к ней худое, сжатое с висков лицо, был, конечно, тот же самый Алексей Павлович Гатеев. Он тот же, но ее, той Сильвии, здесь нет, девушка в пестром платье исчезла навсегда. И он понимает это, иначе он не смотрел бы на нее таким скучающим, чуть презрительным взглядом...

— Познакомьтесь, Алексей Павлович, — равнодушно произнес Астаров. — Сильвия Александровна...

Сильвия молча протянула руку — и вдруг в скучающих глазах приезжего появилось удивление. Он крепко пожал ей руку и проговорил:

— Мы с Сильвией... Александровной давно знакомы.

Эльвира Петровна тотчас же затормозила — дробный стук машинки оборвался. Потом она клялась, что Гатеев очень тихо сказал: «Неужели это ты, Сильвия! Как я рад!» Однако сама Сильвия ничего не слышала, и, во всяком случае, он не мог сказать ей «ты»...

Через миг все прояснилось, глаза Сильвии увидели Мусю, Белецкого и Нину Васильевну, а уши услышали, что у них опять идет разговор о статье. Разобиженная Нина Васильевна сидела в углу дивана, пудрилась и сморкалась, а те двое ее утешали... И еще, краем глаза, было видно, что Гатеев улыбается.

Сильвия только подумала, куда бы ей сесть или куда бы стать, чтобы не чувствовать себя такой скованной, как Муся поднялась с диванчика, освободив хорошее, безопасное место, и обратилась к Астарову:

— Когда же мы напишем опровержение?

Заведующий ответил, морщась:

— Обсудим, обсудим в свое время... Эльвира Петровна, надо бы вывесить объявление — кафедра будет в следующую среду...

— Что за опровержение? — полюбопытствовал Гатеев.

Какой низкий голос... Оказывается, она совсем забыла его голос. Как он похудел, щеки обтянуты сухой кожей. Но все-таки до отчаяния похож на себя.

Астаров ответил:

— Да так... Критикуют нас. Опровержение — это, конечно, не совсем то... Надо собраться, обдумать.

— Сколько же времени думать? — продолжала Муся. — Целую неделю, до среды, будем сидеть, как блаженные, и думать?

Астаров недобро повел бровью, Эльвира Петровна прошептала:

— Мария Андреевна, при чужом человеке...

— Ну! — отмахнулась от нее Муся. — А куда Ушаков запропастился, второй том?

— Вон там, на полке, — показал Белецкий. — Сильвия Александровна, а у вас что... грипп начинается?

Сильвия посмотрела на него так, что он отвернулся, и ответила:

— Пятый курс не желает учиться грамоте, Давид Маркович.

— А какой желает?.. — вздохнула Нина Васильевна.

Сильвия, встав, выложила тетради из сумки на стол. Следовало бы уйти, вовсе не обязательно оставаться здесь, но уйти трудно, невозможно...

— На пятом курсе сейчас больше литературоведов, чем лингвистов, — сказал Давид Маркович. — Не знаю, откуда такая традиция, но они убеждены, что они выше грамотности. По курсовым видно, да и по дипломным.

— Не слишком ли... мм... большое значение мы придаем этой пресловутой грамотности? Можно писать глупо и плоско, не делая ни единой орфографической ошибки, — вымолвил сквозь зубы Астаров.

— Они безграмотны от самомнения, — веско сказала Муся.

— Господи боже мой... — пробормотал Давид Маркович.

— Нисколько не господи боже мой, а так оно и есть. Они на ногах не стоят от самомнения, вы поглядите на них. Нормальный человек при встрече снимает шапку машинально, не замечая даже, а наш студент впадает в тяжелое раздумье — снять или не снять...

— И не снимает... — опять вздохнула Нина Васильевна.

Астаров все морщился. Сильвия сейчас была на его стороне: ведь и он следит за впечатлением, которое производит «его» кафедра на Гатеева. Как назло разговорились по-домашнему и… и хоть бы Нина Васильевна перестала, наконец, пудриться...

Муся между тем говорила:

— У вас, Сильвия, никакого толку от этих диктантов не будет. Ваши пятикурсники уверены, что сверхчеловеку закон не писан — может свободно накарякать двадцать ошибок на одной странице... Мания величия!

— Накарякать!.. — в ужасе прошептала Эльвира Петровна. — При чужом доценте...

— Там у вас снобизм завелся, там эта Далматова тон задает. Носятся с Кафкой, потому что модно. Хоть давятся, да глотают...

— А вы против Кафки? — осторожно осведомился Гатеев.

— Я против малограмотности! — отрезала Муся.

— Далматова ни при чем, — заступилась Сильвия. — Вполне грамотна. А Кафку, пожалуй, она одна и читает на этом курсе. Ну, еще два-три человека...

— Шизофреники! — брякнула Муся. — Я, голубчики, за здравый смысл!.. А вы, кажется, со мной не согласны? — в упор обратилась она к Гатееву, поймав его улыбку.

— Да ведь что понимать под здравым смыслом? — так же осторожно возразил он. — Термин этот не очень точный, и можно ли с ним подойти, скажем, к прозе Апдайка, или к пьесам Беккета, или хотя бы к фильмам Феллини...

Он оборвал вдруг, точно спохватившись, и было что-то неясное в наступившем молчании: он как бы зачеркнул Мусю, а заодно и других...

Потом все заторопились. Нина Васильевна, жалобно похлопав длинными, непросохшими от слез ресницами, немножко подмазала губы и ушла первой, Гатеева забрал с собой заведующий, Эльвира Петровна ускользнула вслед за ними.

Все, как всегда? Нет, подумала Сильвия, все сдвинулось с привычных мест, и странно, что нигде не отмечен этот час... Заглянув в свое расписание, она с удивлением обнаружила, что ей никуда не надо идти. Все путается сегодня, даже расписание... Хорошо бы остаться одной, но у Давида Марковича, видимо, тоже нет лекции — сидит, поигрывая портсигаром, хотя Муся, уходя, звала его куда-то к заочникам...

Вот и прошло благополучно. Только неудобно перекладывать тетради левой рукой, а правой заслоняться от Давида Марковича. Впрочем, он не смотрит сюда...

Сильвия придвинула красные чернила и развернула тетрадку поэта Роланда Баха.

Ошибка на ошибке. Но мешает ли это ему понимать Кафку? Вероятно, не мешает. Возможно, что и у Кафки были нелады с орфографией... Феллини, пьесы Беккета — Гатеев прекратил разговор о них, что ж тут говорить с безнадежными провинциалами, у которых нет ничего, кроме здравого смысла. Сильвия вспомнила пьесу, которую недавно видела по телевизору, и здравый смысл при этом сильно протестовал. Старик слушает свой магнитофонный дневник за много лет. Он алкоголик, ежеминутно прикладывается к бутылке и закусывает бананами. Почему стал пьяницей, неизвестно. Была когда-то возлюбленная, но пил он и до встречи с ней. Что ж еще? Да ровно ничего: пьет, любит бананы... Сильвия даже подосадовала, что артист Ярвет тратит свой чудесный талант на изображение противного, пустого старикашки. Неужели там было скрыто нечто, непонятное для нее и открытое Гатееву? Любопытно было бы спросить у него...

— Оказывается, Гатеев ваш старый знакомый? — поинтересовался вдруг Давид Маркович.

Сильвия опять заслонилась ладонью и ответила:

— Вы наблюдательны почти так же, как Эльвира Петровна. — Выжидательное молчание, однако, заставило ее добавить: — Мы встречались очень давно.

На это Давид Маркович с охотой откликнулся:

— Всего лишь за один рубль вы можете получить двенадцать полезных предметов: полный бритвенный прибор, часы на рубинах, фаянсовый чайник с крышкой, а также художественную олеографию «Наяда»...

Сильвия, пряча улыбку, перебила его:

— Давид Маркович! Ваши фокусы совсем ни к чему, вы очень далеки от истины.

— Какая вы мнительная! Это объявление напечатали еще в прошлом веке. Зачем все принимать на свой счет?..

6

Войдя в читальный зал, Фаина сразу заметила незнакомого посетителя. Он стоял слева, у среднего шкафа, рассматривая корешки книг. Не новый ли доцент?.. Сухой, горбоносый... Долго глазеть было неловко, Фаина отыскала словарь, села к своему столу. В этой маленькой учебной библиотеке она занималась каждый день, облюбовав себе уютное место за переборкой, где стояло только два стола, разделенных низким деревянным барьерчиком.

Она вынула тетрадь и раскрыла этимологический словарь, поборов искушение посмотреть на незнакомца еще — ведь это же, вероятно, Гатеев, ее будущий руководитель, третьекурсники говорили, что он уже читает лекции... И через минуту она увидела его вблизи, он сел за соседний стол. Библиотекарша принесла ему толстую книгу с красным обрезом, он положил на край стола крошечный блокнот и начал листать книгу так быстро, что вокруг него поднялся ветер. Фаину это соседство немножко стесняло, но не уходить же отсюда. Тем временем сквозняк за смежным столом прекратился, сосед, по-видимому, взялся переписывать огромную страницу в свой смехотворный блокнотик. На Фаину он не обращал ни малейшего внимания, ему она не мешала.

Повернувшись боком к барьеру, Фаина на целый час погрузилась в словарь, надо было сделать много выписок. Затем, уже равнодушная к помехам, посмотрела, чем занят сосед, и ее вдруг бросило в жар: Гатеев — несомненно это Гатеев! — читал ее дипломную работу. Она мгновенно узнала эти сшитые листы линованной бумаги...

Читает. Похоже, не очень-то внимательно. Нет, остановился, заглядывает в предыдущий лист... Губы сложены презрительно, и весь он горький, как полынь... Зачем же Астаров отдал ему этот жалкий черновик, такой далекий от того замысла, которым она живет уже столько месяцев! Ведь она ходила на кафедру, говорила, что хочет изменить, переделать, что это только наброски, что ей нужно было только спросить, какие материалы подходят больше. А он, конечно, все спутал, забыл и попросту передал рукопись этому... Ой, улыбается! Что там ему попалось на глаза? Сморозила какую-нибудь глупость! Ну, кто бы поверил, что это такое мученье — смотреть, как читают твою дипломную работу. Где же она была у него спрятана? Ага, за спиной рыжий портфель, он ее оттуда вытащил... Нет, невыносимо! Опять улыбается и — честное слово! — презрительно...

Фаина, кое-как собрав вещи, обратилась в бегство.

Дома — беспорядок. Какой-то удивительный, сверх нормы. Кто-то, видимо, рылся в ее тумбочке — дверца полуоткрыта, на полу размотанная катушка. Вероятно, Ксении спешно понадобилось что-нибудь вроде заколки для кудрей. Но зачем она вынула конверт с фотографиями? Возмутительно!.. А это еще что? Старые фольклорные записи, лежавшие в чемодане, ворохом навалены на стол — вот сказка о золотом весле, песни....

Фаина, сердясь, разложила все по местам. С этой Ксенией чем дальше, тем хуже...

Ну вот, слышен ее голосок за дверью — поет, красавица, как ни в чем не бывало. И дал же бог человеку еще и такой слух — ни единой верной ноты!

Ксения вошла, села, и над нею тотчас же заклубился дым. Фаина открыла окно, молча. Но разве ее проймешь молчанием!

— Ты, Фаинка, табаку не любишь, потому что ты из староверов, — закинула она словечко, продолжая дымить. — Кстати... мне нужны были твои карточки. Ты заметила?

— Мудрено было бы не заметить... Только ума не приложу, зачем. И послушай, Ксения, что это за гадость — для чего ты выворотила из чемодана мои рукописи? К своим, небось, не даешь пальцем притронуться! Могла бы сказать, что тебе нужно.

— Ну, виновата, виновата... Сейчас я тебе все объясню. Дело в том, что... приходил Вадим. Погоди, сейчас я объясню. Ну, чего ты остолбенела? Пришел, разговаривали, и я кое-что рассказала о тебе. Он очень заинтересовался, и тогда пришлось вытащить твою карточку… Между прочим, ты веришь в любовь с первого взгляда?

Фаина в сердцах хватила ладонью по столу так, что стало больно.

— Я запрещаю! — крикнула она. — Болтай со мной о чем угодно, а втягивать посторонних я запрещаю! Слышишь? Чтоб это было в последний раз!

Глядя в угол и сильно сбавив тон, Ксения проговорила:

— Не кипятись, Фаинка. Уверяю тебя, все шло на самых возвышенных регистрах. Он очень умный, Вадим, он все понимает так же тонко, как я...

— Я не желаю участвовать в экспериментах!

Ксения вздохнула.

— Напрасно я тебя предупредила, что это эксперимент, но не предупредить было бы нечестно... Только поверь мне, Фаина, опыт совсем безобидный, и Вадим о нем даже не подозревает. Просто я для самой себя хотела бы установить, возможна ли любовь без всякой примеси... телесности. — Ксения повертела рукой в воздухе. — Возможна ли заочная любовь!

— Глупости какие!

— Что же тут глупого? Желтков в «Гранатовом браслете» полюбил Веру, видя ее только издали. Кстати, это типично мужской подход к любви: ведь он влюбился в наружность этой княгини, о ее внутренней жизни он мог только догадываться. Правда? А Вадим заинтересовался именно твоей внутренней жизнью, я хотела построить это иначе...

— Не морочь мне голову!

— Ну, успокойся, Фаинка! Сделаем по-другому... Когда он придет — он обещал еще забежать около пяти — я вас познакомлю. И больше вмешиваться не буду, вернемся к обычному банальному ходу событий... Ты никуда не собираешься в пять?

— Даже сейчас уйду.

— Хоть надорвусь, да упрусь, как говорят фольклористы… — Ксения усмехнулась. — Показала я Вадиму твои труды. Я-то от них совсем не в восторге, а он чего только не нашел — и чистоту стиля, и поэзию, и ученость...

— Прикажешь мне запирать свои вещи на замок? — резнула Фаина.

— Я же прошу извинения... Не думала, что ты так рассердишься. Собственно, ничего дурного не случилось, не украдет же он у тебя твои материалы. Зачем их прятать!

— А свои рассказы от меня прячешь?

— И ты не видишь разницы? Когда я начну писать дипломную, смотри сколько хочешь, а рассказы не школьное упражнение. Черновые мысли писателя боятся чужого взгляда — ежели на гриб взглянуть, он больше не будет расти... — Ксения захохотала. — Это мы с Вадимом тоже вычитали в твоих записях. Вообще, Фаинка, видела бы ты, как его закрутило за какой-нибудь час! Я и сама не ожидала таких результатов. Вот что значит художественная подача!.. — Легкое смущение Ксении, слышное все же в ее речах, исчезло совсем, и, следя за надевавшей пальто Фаиной, она спросила совсем уже дурашливо: — Неужели тебе не любопытно познакомиться с ним?..

Фаина закрыла за собой дверь, не слушая дальше.

В студенческой столовой Фаина съела два мутных кушанья — рассольник и кисель, думая о выходке Ксении. Ей хочется править человеческими судьбами, ни более ни менее. А получается идиотское сватовство. Коли даже действительно этого Вадима что-то заинтересовало и если даже ей, Фаине, на минуту и стало по-глупенькому приятно, что она кому-то понравилась, то все равно это чертовы игрушки, и участвовать в игре она не желает... Вертелась, вертелась Ксения, подмазывалась, однако не преминула и уколоть: у меня, мол, писательская работа, а у тебя школьное упражнение... Враки. Не упражнение, а настоящее дело, и на всю жизнь.

Выйдя из столовой на улицу, где, несмотря на сентябрь, веяло теплом, и поглядев на белизну и свет облаков, Фаина решила подарить себе этот день. Вчера она работала до поздней ночи, а сегодня пусть будет праздник. Вот и облака светятся по-праздничному и уходят, предсказывая день ясный.

...А дипломная уже в руках этого доцента с презрительно сжатым ртом, все самое любимое в его руках. Самое любимое? В школьном упражнении? Да. И пусть подтрунивают, кому не лень. Ксения придумала, и на курсе теперь тоже злоязычат, будто бы она, Фаина Кострова, хочет сделать карьеру на своем захолустном причудском фольклоре, будто бы она честолюбива, ждет похвал, ждет общего признания и невесть чего еще...

Ждет признания? А как же иначе, как же не хотеть, чтобы работа была признана? Карьера... При чем тут карьера, если просто хочется заниматься любимым делом. Чем лучше будет дипломная, тем больше шансов попасть в аспирантуру. Очень многое зависит от этого незнакомого доцента, от его отзыва... Но над чем же он смеялся? Эта усмешка сидит в памяти, как заноза. Ну, когда-нибудь он перестанет смеяться, впереди еще несколько месяцев...

Поднявшись по отлогому склону, Фаина вошла в тишину парка. Здесь в своем красновато-желтом царстве жил сентябрь. Фаина побродила по аллеям, но легкости в душе не было, и все досаднее становилось от того, что усмешка какого-то доцента портит ей настроение... А не лучше ли, чем слоняться бесцельно, пойти на кафедру и спросить, кто смел отдать ее черновик Гатееву. Ведь она толком говорила Аркадию Викторовичу, что хочет переделать рукопись. В конце концов — что такое черновик? Клочки и обрывки мыслей, сырой материал... Да, да, но смеяться там не над чем.

Не то ей повезло, не то не повезло — неизвестно, но Гатеев был на кафедре, стоял под портретом Федина, заложив руки в карманы. Тот самый... Он посмотрел на Фаину педагогическим взглядом — дескать, пришла студентка как таковая. Однако же приподнял бровь, когда Эльвира Петровна сказала ему:

— Это та, о которой вы справлялись. С дипломной.

У Гатеева приподнялась и другая бровь — брови были не то чтобы мефистофельские, но все же с изломом. Открыл рыжий портфель, вынул рукопись.

— Вы, товарищ Кострова, лично собирали материалы?

— Не все... Там у меня отмечено, — быстро заговорила Фаина, пряча смущенность под деловым тоном. — Сама я собирала только у себя на острове, остальное взято из литературного музея...

— У себя на острове? Где?

— На Чудском озере, это маленький остров, там всего две деревни, одна русская, другая эстонская...

Но Гатеев дальнейшего интереса к острову не проявил, сел за стол, кивком предложил стул Фаине и сказал:

— Есть мысли. Не очень много, но они есть.

«Он отчаянный нахал...» — опешив, подумала Фаина.

Помедлив, будто давая Фаине время порадоваться такому обстоятельству, доцент продолжал:

— Записи довольно интересны, и комментарии не представляют собой сплошного плагиата...

У Фаины перехватило дух.

— ...как это бывает нередко.

Он бережно расправил загнувшийся краешек листа, и это движение почему-то подействовало на Фаину успокоительно.

— О плагиате не может быть и речи, — проговорила она, решив держаться холодно и независимо.

Гатеев усмехнулся. Оказывается, умеет и не презрительно...

— Я и говорю, что его нет, работа ваша. Да-а... И авторский язык довольно точный, гра-амотный, это так. Но, к сожалению, через всю рукопись проходит... — он позамялся, — да-а, проходит лазо-оревая нить. К примеру вот здесь: «И сидит на том дереве птиченька желтая, грудка в ней лазоревая...» А на этой странице опять! «Вы цветы ль мои лазоревы...» И даже корова у вас пьет из озера «воду лазореву».

— Так что же? — спросила Фаина.

— Вам не думается, что это звучит несколько слащаво?

— Но сами сказочницы именно так и говорили, я записывала точь-в-точь. А это из песни: вы цветы мои лазоревы, много было вас посеяно, да не много уродилося...

Он покивал головой как бы с печалью — это было возмутительно — и протянул:

— Да-а... Из песни слова не выкинешь.

Фаина, отведя глаза — не желает она смотреть на его ужимки! — сказала:

— А зачем из сказки выкидывать?

— Из сказки не надо, а вот из комментариев...

Затем, скользнув взглядом по лицу Фаины, доцент стал добрее и вымолвил — очевидно для того, чтобы не вовсе обескуражить эту бедную, насквозь лазоревую студенточку:

— Недурны бытовые зарисовки насчет сетей, рыбы, лодейных мастеров. Д-да, местные отличия... Здесь вы меньше любуетесь стариной, и не чувствуется стилизации.

Фаину опять передернуло — а где он нашел у нее стилизацию!..

— Но мне не совсем ясна тема вашей работы. Войдут ли сюда то-олько песни и сказки? Как с частушками? Интересно бы заняться ими, они крепче связаны с современностью...

— Это у меня даже не черновик, это сырые материалы, — мрачно сказала Фаина. — Я хотела посоветоваться с Аркадием Викторовичем, что взять, что оставить... Верните мне, пожалуйста, рукопись, я еще подумаю.

— Прошу. Непременно надо подумать… Времени у нас достаточно.

Около них раздался легкий звон — Эльвира Петровна сперва позвонила ключами, а затем положила их перед Гатеевым.

— Нет, нет, мы тоже уходим, — заторопился он. — Я просмотрел все это очень пове-ерхностно, товарищ Кострова. Подумайте, подумайте, мы еще поговорим...

На дворе накрапывал дождь. Фаина постояла на крыльце, уговаривая себя, что огорчаться глупо. Речь шла о пустяках, настоящая критика еще впереди, с ребячеством надо покончить. Смешно и наивно ожидать, что руководитель придет в восторг от дипломной работы пятикурсницы Фаины Костровой. Но досада брала верх — отзыв был обидный, обидный...

Она медленно спустилась к краю площадки, подставила лицо под холодную изморось. Перед дверью общежития опять остановилась, вспомнив, что и дома неуютно — сваха Ксения сидит с Вадимом. Ладно, не возвращаться же — много чести еще и бегать от него...

Однако дома не оказалось никого лишнего, и вдобавок был готов вкусный ужин. Сегодня хозяйничала Кая: угол стола покрыт чистой скатертью, кушанье из овощей, называемое «огородником», стоит на проволочной решетке, и от него валит пар. Нигде не видно клочков газеты, огрызков сыра и колбасы, окурков и прочей трухи, которая вечно сеется за Ксенией, а сама Кая в косынке и чистеньком фартуке нарезает хлеб — прелесть!..

— Напрасно ты не пришла раньше, Фаина, — сказала Ксения, обжигаясь картошкой и едва выговаривая слова. — Вадим сегодня был в ударе... О-о-о! Вот это еда!..

— Кто был в ударе? — спросила Кая.

Ксения лукаво прищурилась.

— Вадим. Человек, который влюбился в Фаину с первого взгляда.

— Я тоже влюбилась в нее с первого взгляда... — мило заявила Кая, улыбнувшись Фаине. — А кто он такой?

— Поэт! — Ксения подняла вилку. — Слушайте!..

Но из декламации ничего не вышло — Ксения закашлялась, и ее надо было похлопать по спине. Потом она сказала:

— Теперь Вадим будет посвящать стихи ей.

— А Фаина — тоже с первого взгляда? — смеясь, спросила Кая.

— Увы, увы! Фаина его еще не видела.

— Не видела? — удивилась Кая.

— Он тоже не видел... ее бренной плоти. Он пленился ее портретом и ее, с позволения сказать, творчеством. Это необыкновенный случай — плениться черновиками дипломной. Надеюсь, ей он тоже понравится: талантливый поэт, стройный шатен, с темными глазами, с овальным лицом, пепельно-белокурый...

— Погоди, погоди! — не выдержала Фаина. — Белокурый шатен? Признавайся, не лысый ли он у тебя?

— Выдумаешь тоже — лысый! Прекрасные густые волосы!

— Но какого же цвета?

— Смотря по тому, какое освещение!..

Все захохотали, и разговор о Вадиме прекратился.

К работе Фаина в этот вечер не прикоснулась, читала новый журнал, сердясь на авторов — зачем скучно пишут, потом легла спать раньше всех и, закрывшись подушкой от радио, скоро заснула.

Сон был некрепкий, наполненный видениями. Видела свой остров, круглый и плоский, как блин. Рыбаки втягивали в лодку длинную-предлинную сеть, ветер шумел в ракитовых кустах, белые облака, описав дугу, тонули в озере... А в доме-то тетя Настя полы вымыла, половики настилает, чистые, стираные — завтра праздник. И вот уже гости за столом, песни поют, да все про волну, про ветрило, про младого рыбака... На улице тоже очень шумно, надо бы на озеро уйти. И Фаина пошла сторонкой, огородами; зелено кругом, лук густой, буйный, и картошка лиловым цветет. А навстречу бежит, перегибаясь, Катя Ермишина. старинная подружка. Увидела Фаину и хохочет: «Любовь с первого взгляда, любовь с первого взгляда!..» И вдруг как брызнет водой из ведра!..

Фаина проснулась. В комнате темно — спят... «Какая вздорная мысль...» — сказала она себе шепотом и улеглась поудобнее.

А вода-то у Кати в ведре — забавно! — была совсем голубая, лазоревая...

Может, и в самом деле, в дипломную переложено лазури? Тема ведь так и тянет к дурной романтике: озеро, камыши, чайки, на улицах трава растет, по берегу кони без коновязи пасутся, на главном проспекте теленок мычит. Дома новые, с кружевной резьбой, после войны отстроены. Рыбаки кряжистые, сытые — место рыбное, а за рыбку всего достанешь вдоволь. Прямо-таки идиллический островок, даже милиции нет: кому милиционер нужен, тот пусть за ним моторку посылает на другой причал.

Днем на озеро, ночью на озеро — шапка на голове держится, значит, не буря. Бабки тоже, куда ни поверни: и рыбу потрошить, коптить, подвяливать, и сети чинить, и в поле, и в огород, а вечером, глядишь, плывут на лодках коров загонять — коровы-то водяные, так и лезут в озеро за тростой... А уж когда нарядится какая тетя Граня в синее с пестринкой или в алое горошками, то и глаз не оторвать.

Но вот весь склад и лад летит кувырком — праздник пришел. Хоть Первомай, хоть Петра-Павла, а все равно кувырком, потому что на выпивку разница не влияет. Ночь напролет рыбаки пьют, а тети Грани — тихие-тихие, ни словечка поперек — носят на стол печеное, вареное, жареное да меняют бутылки со столичной, со своей, с настоенной на мяте, на анисе, на можжевеловых ягодах, на геенне огненной... До тех пор, пока не уйдут гости отсыпаться, оставив на столе полные рюмки: больше утроба не вмещает. А назавтра все начинается сызнова. И лишь на третий день ввалят приезжих гостей в моторки, одного за другим, как мешки с солью, вот тогда и скажет хозяйка мужу все еще тихим голосом: «Иди-ка спать». Тот теперь ни гугу, покорно семенит под яблоню или в малые сенцы, где ему на полу постелено. И уж потом только забирают силу бабы, суток четверо ругают своих благоверных, и отнюдь не лазоревыми словами.

Руси есть веселие пити... Не веселие, а несчастие. Вот и свое счастье не вышло из-за этого веселья. Фаинке семнадцать лет, а кареглазому Николке восемнадцать. Один раз увидела пьяным, другой раз, третий — и отрезало, как ножом.

Веселие... Стоит лишь посмотреть, как дети после праздника играют в гулянье: орут дикими голосами, ломают кусты, дерутся, а после драки «хоронят» друг друга...

Доценту Гатееву не понравилось, что в сказках слишком много лазури. Но не тащить же в дипломную все подряд, приходится делать отбор. Любуетесь, говорит, стариной. А почему нельзя полюбоваться? Неужели он видит в прошлом только черные головешки?

Он, похоже, советует заняться не сказками, а частушками. Если и так, все равно надо отбирать — иную частушку и бумага не выдержит... Хорошо, пусть частушки, но я у него прямо спрошу, по какому принципу отбирать. Ой, боюсь, будет так: все пьяное и черное — пережитки, а сейчас... что сейчас? Кукуруза уже не в моде, кормить окуней бобовыми тоже не приходится, вот и призадумаешься, что взять, а что отбросить. Во всяком случае частушечного героя надо представить доценту в достойном виде:

Я любил тебя, Маланья,

До партийного собранья,

А как кончилися пренья,

Изменилось мое мненье...

Хорошо бы набраться храбрости и в следующий раз выложить ему все начистоту... Беда, беда, если не будет контакта с руководителем. Говорит, частушки связаны с современностью. А интересно, как он рисует себе современность вот на этом самом острове, с которым связаны мои частушки? Знает ли он, почем фунт лиха и — фунт судаков? Он рыбу, поди, только в ресторане видывал — судак фри!

Лазоревая нить через всю работу? А если через всю ее жизнь проходит эта лазоревая нить? Пока чумазая Фаинка бегала босиком по этому берегу, купалась в этой воде, росла, училась в школе все на том же берегу, копилось что-то в душе... и работа ее выросла на траве, у воды, у рыбацких лодок...

А почему это я с ним все спорю, с доцентом Гатеевым, и что я ему вкривь и вкось доказываю?.. Нельзя быть такой недотрогой — вон как припекло первое же замечание. Нечего воображать, что пишется настоящая научная работа... А что, если будет настоящая? Сколько времени понадобится, чтобы знать не меньше, чем он знает? Не так уж это недостижимо, он сам скажет, что еще надо прочесть, выучить, к кому еще обратиться, куда поехать...

Работать каждый день, без поблажек, идти, не останавливаясь... Нет, иногда остановиться на минуту и поглядеть на озеро, увидеть его цвет, иначе почернеешь и обуглишься.

7

Аркадий Викторович любил заседать. От предстоящего собрания едва ли можно было ожидать больших радостей, но он все же сел за стол с приятной улыбкой и истово сдул пылинку с повестки дня.

— Мы немножко задержимся с началом, товарищи. Тамара Леонидовна придет минут через пять…

Собрались в маленькой, но неуютной аудитории рядом с кафедрой. Было холодновато, от голых лампочек на потолке действительность рисовалась в самом неприкрашенном виде. Сильвия безнадежно села под одну из лампочек — пусть уж светит, от истины все равно никуда не спрячешься, и Гатеев все равно услышит на первом же собрании, что она не справляется с работой. Пусть светит!

— Итак, будем разматывать клубок, — сказал, подсаживаясь к ней, Давид Маркович.

— Клубок?.. — рассеянно повторила Сильвия, следя глазами за Гатеевым, сидевшим неподалеку.

— Ну да, клубок банальностей: статья в газете, обвинения, псевдонимы, анонимы. Вся ветхая бутафория намотана на нашего продекана... Неинтересно, а разматывать придется, и предстанет перед нами красавица во всей своей первозданности и ослепит многих. У меня уже сейчас, от одного предчувствия, страшная тяжесть под ложечкой.

— Эльвира Петровна подслушивает... — шепнула Муся, дернув его сзади за рукав. — Лучше уж говорите во весь голос, а то она перепутает и наврет еще больше.

— Спасибо, Мария Андреевна, за ваше чуткое отношение! Но зачем же мне говорить о своих недомоганиях во весь голос?

Дверь начала открываться — медленно-медленно. Все повернули головы, но оказалось, что это не продекан, а Нина Васильевна. Сильвия усмехнулась. Надо же уметь так одеться! С первого взгляда ясно каждому: пришла страдалица. Черное закрытое платье, на шее вороненая цепь, волосы падают длинными прядями, а в плоских черно-белых туфлях, ей-богу, чудится что-то покойницкое...

— Какой наряд! — ахнул Давид Маркович. — Идите к нам, Нина Васильевна!

Но Нина Васильевна только качнулась в его сторону, как стебелек, и, сделав несколько неуверенных шагов, села на свободный стул рядом с Гатеевым.

Сильвия прекрасно поняла это полуобморочное кокетство, как поняла бы любая женщина, но она не сомневалась и в том, что мужские глаза видят иначе. Гатеев, конечно, видел сейчас только тонкую фигуру, высокую грудь, алые губы на бледном лице — и не замечал ничего смешного, ничего деланного...

Потом в аудиторию вошел старый Саарман и, угнездившись в дальнем углу, высыпал из портфеля свои научные труды. Старый Саарман (он не был стар, но эпитет прирос к нему, вероятно, еще в колыбели) обладал способностью писать научные труды на всех собраниях, и к этому давно привыкли.

Бдительная Эльвира вдруг вытянула шею и зазвучала, как зуммер:

— Ззз... ззз... Тамара Леонидовна...

Тамара Леонидовна вошла в сопровождении доцента Эльснера, щупленького блондина, выгодно оттенявшего ее величавость. Тот, впрочем, сразу куда-то исчез, будто рассеявшись вместе с дымом своей сигареты.

— Вот бессовестный, даже не поздоровался с Ниной Васильевной!.. — шепотом негодовала Муся. — Все ж таки собственный муж, хоть и сбежал!..

— Ззз... тсс...

Аркадий Викторович жизнерадостно огласил повестку дня: обсуждение открытых лекций, обсуждение критической статьи, разное.

Начали с лекции Саармана. Обсуждать ее было совершенно бесполезно, все отлично знали, как он читает лекции. Старый Саарман был похож на разрозненную библиотеку — в таком беспорядке были свалены в его голову всяческие знания, — и в этом же беспорядке он выгружал их перед студентами. Другого давно бы сняли с работы, но его терпели — за искреннюю, хотя, может быть, и неразделенную любовь к науке, за простодушие, за правдивость. Да и выручал он кафедру часто: где бы ни обнаруживалась брешь из-за отсутствия преподавателя, туда посылали Саармана — он мог одинаково хорошо, или одинаково дурно, преподавать любую дисциплину.

Сегодня нашли, что лекция выдалась особенно нескладная. Старый Саарман увлекся и, вместо разговора о чередовании гласных, стал объяснять происхождение слова «пудрет», а потом занялся своей любимой проблемой праязыка и сорок минут рисовал на доске суковатое дерево с неразборчивыми надписями вдоль суков.

Его дружно побранили и, как всегда, отступились: он никак не желал понять, в чем его вина, и все порывался завести спор о праязыке.

Затем обсуждались уроки молодых преподавателей. Это прошло гладко, и всем было ясно, что неприятности начнутся не раньше, чем заговорят о Нине Васильевне. Наконец Аркадий Викторович, потирая ладони и откашливаясь, назвал и ее имя.

Высказались осторожно. Нина Васильевна закрепляла-де изученный уже материал. Занимались синтаксическим разбором. Студенты обнаруживали достаточные познания. Все благополучно.

На благополучие, конечно, никто не надеялся. И вот...

— Разрешите мне, — холодно сказала Тамара Леонидовна и на минуту замерла светлокаменным изваянием.

Сильвия во время этой зловещей паузы украдкой взглянула на Гатеева. Кажется, ему смешно...

— Я тоже посетила урок Нины Васильевны, — продолжала Тамара Леонидовна, — в связи со статьей, опубликованной в печати...

— Аркадий Викторович, а почему не пришел Асс? — негромко спросила Муся.

— Ззз... ззз... ззз...

— Меня отнюдь не порадовало это посещение. В своих отзывах, товарищи, вы либерально обходите вопрос об ошибках. Нельзя забывать, что элемент воспитательной работы должен присутствовать везде, то есть и при синтаксическом разборе. Прежде всего — была взята неудачная фраза, вот эта... — Тамара Леонидовна, поднеся блокнот к глазам, прочла: — «Она пришла с мороза, раскрасневшаяся, наполнила комнату ароматом воздуха и духов, звонким голосом и совсем неуважительной к занятиям болтовней...» Право же, Нина Васильевна, студенты и без того склонны к болтовне и не всегда уважают серьезные занятия. Почему вы выбрали именно эту, кстати сказать, синтаксически неинтересную фразу?

— Но это Блок... — пробормотала Нина Васильевна.

— Тем более напрашивался воспитательный аспект. Разумеется, в настоящее время мы считаем Блока вполне приемлемым великим поэтом, однако вы должны были оговорить уклоны, в которые он впадал. Чреватая туманными образами мистика, бесплодные метанья...

— Он искал сокровенную сущность жизни... — едва слышно выдохнула Нина Васильевна.

— Значит, и следовало подчеркнуть, что сокровенную сущность жизни невозможно найти в тенетах буржуазно-дворянского индивидуализма, и отметить дальнейшую эволюцию Блока...

— Мы об этом говорили раньше...

— Очень прошу вас не перебивать меня... Остановимся теперь на другом отрывке, который вы анализировали. Надеюсь, все помнят начало «Василия Теркина»? Так вот. В начале поэмы сказано, что на войне нельзя прожить без воды, без пищи и без немудрой шутки, то есть без бодрого настроения. Вы согласны? А затем, после несущественного замечания о махорке, автор называет Василия Теркина. Кто же такой Теркин? Боец! — Тамара Леонидовна бросила блокнот на стол. — Следовательно, речь идет о четырех факторах — о пище, о воде, о шутке и о Теркине, на что и указывают запятые в данном отрывке. Однако этот четвертый — и самый важный! — фактор при разборе был затемнен, у преподавателя получилось только три фактора, получилось абстрактное и нездоровое выключение самого человека, бойца Василия, олицетворяющего наших воинов и отделенного у автора запятой...

На этом месте послышался чей-то нездоровый смех. Касимова сердито оглянулась.

— Но я не собираюсь более подробно говорить о недочетах, обнаруженных лично мною, — произнесла она, вскинув голову. — Быть может, они случайны, и во всяком случае они бледнеют по сравнению с кардинальным обвинением. Больной вопрос о пятерках должен быть вскрыт! Торговать пятерками! Это словосочетание употреблено в печати. Тяжкое обвинение довлеет над членом вашей кафедры!

— А кто обвиняет?.. — раздалось из рядов, где сидела молодежь. — Где доказательства?..

Нина Васильевна прижала платок к глазам, Гатеев произнес что-то довольно громко, но Сильвия не расслышала.

— Разумеется, это надо доказать, — сбавив тон, согласилась Тамара Леонидовна, — но факт, что подобные обвинения возникают, очень печален сам по себе. — Она села. — Прошу товарищей изложить свои соображения, но без выкриков с мест. Я буду рада, если обвинение, которое пока довлеет над Ниной Васильевной, окажется несостоятельным.

Белецкий и Гатеев подняли руки одновременно, Астаров дал слово новоприезжему.

— Выступать я не собирался, но в тех случаях, когда филолог употребляет глагол «довлеть» в смысле «тяготеть», у меня появляется жгучий интерес к этимологии. Каким образом филолог доходит до такого смысла? Давить, давление, а потом довление через «о»? Или как-нибудь иначе?

— Я искусствовед, а не филолог, — отозвалась Тамара Леонидовна, обдав Гатеева взглядом, от которого чуть не задымился его пиджак.

— Простите, я не знал. Тогда, конечно, давить... — Голос у него прервался, он вытер лоб, и тут Сильвия увидела, что он взбешен до крайности. — Кроме того, четыре ф-фактора... — Он поперхнулся. — Об этом, впрочем, я не стану... это выше моего разумения! Но термин «торгует пятерками» опять-таки заинтересовал меня настолько, что я вынужден обратиться с вопросом к продекану — что именно означает это выражение?

По лицу Тамары Леонидовны трудно было догадаться, что будет дальше. Обиделась насмерть? Или не все поняла? Пока что свернула в сторону...

— Я как продекан вполне согласна с нашим новым товарищем: во всяком деле необходима ясность. Выражение «торгует пятерками» носит двусмысленный характер, но в статье критикующего кафедру Асса...

— А с ним кто-нибудь знаком? — донесся вдруг тихий голос старого Саармана.

— ...в его статье сказано следующее... — Тамара Леонидовна зашуршала газетой. — Сказано именно так: «Нина Эльснер ищет дешевой популярности, торгуя своими пятерками...» Вероятно, это выражение надо понимать фигурально, я не спорю. Да, я согласна с доцентом Гатеевым. Дорога двусмысленности не наша дорога, она не обнажает явления во всех его аспектах, однако опасен и путь неуважения к печати и зажима критики. Нельзя тормозить процесс улучшения преподавательской работы и углубления…

— Теперь возьмет измором... — буркнул Давид Маркович.

И в самом деле поволоклось: углубление, усиление, освоение, оздоровление... Астаров негромко постукивал пальцами о стол, осуждая шепот и зевки, но заметно было, что и он томится. Не теряла бодрости лишь Эльвира Петровна, писавшая протокол, перо у нее летало по бумаге, шея дрожала от усердия.

Через несколько минут внимание слушателей снова обострилось, Тамара Леонидовна заговорила о Белецком:

— В статье, однако, затрагиваются и другие конкретные вопросы. О доценте Белецком сказано, что он проявляет либерализм по отношению к студентам и студенткам... и что он умышленно запутывает свою речь. Первое требует проверки, что же касается второго, то я присоединяюсь к автору статьи. Не будем формалистами, я вполне допускаю, что доцент Белецкий запутывает ее неумышленно, однако он ее запутывает, то есть переосмысливает в духе мистификации и каламбура... Товарищ Белецкий, вы не отрицаете же, что вы ее запутываете? Не так ли?

— Сейчас я, правда, до некоторой степени запутан, — ответил Давид Маркович, — в одной арабской пословице есть даже такое указание: запутай раз, запутай два, а потом воздержись...

Астаров слегка побарабанил пальцами.

— Если деканат находит нужным, — продолжал Давид Маркович, — пусть проверяет мою работу и отношение к студентам. А сейчас я постараюсь, не запутывая своей речи, высказаться по теме собрания. Я тоже посетил лекцию Нины Васильевны. Четыре фактора, упомянутые вами, товарищ Касимова, по поводу синтаксического разбора, вызывают у меня протест. Ваш анализ очень своеобразен, но я обнаружил в нем и пятый фактор...

Тамара Леонидовна, почуяв недоброе, стремительно перебила Белецкого:

— Едва ли необходимо задерживать ход собрания и возвращаться к синтаксису. О тонкостях можно поговорить и после, в рабочем порядке.

— Конечно, можно. Но нельзя утверждать, что Нина Васильевна не справилась с материалом разбора. Кажется, вы именно так выразились, Тамара Леонидовна?

— Я ведь подчеркнула, что дело не в данной лекции. Решающее же слово в оценке работы членов кафедры должно принадлежать заведующему! — с напором произнесла Тамара Леонидовна, свалив таким образом весь сомнительный груз на плечи Астарову.

Астаров на глазах у всех искривился под тяжестью клади, но не выдал. Он пространно потолковал о необходимости самокритики, о добрых намерениях деканата, о своих надеждах на лучшую работу преподавателей, а затем предложил текст резолюции:

— Кафедра обещает учесть критические замечания и поднять уровень преподавания на более высокую ступень.

Не успел он умолкнуть, как кругом зашумело:

— Позвольте, позвольте! А опровержение?.. Надо же опровергнуть чепуху!.. Это что за вздор — торговать пятерками!.. Опровержение, опровержение!..

Поднялась одна из молодых преподавательниц и, чинно попросив слова, сказала:

— Нам кажется, что надо написать ответ на статью... — Она, краснея, оглянулась на подруг. — Мы можем сами написать, потому что несправедливо, потому что нельзя обвинять без доказательств...

Тамара Леонидовна недовольно пожимала плечами. Астаров, теребя тугой узел галстука, возразил:

— Видите ли... Я полагаю, пока писать рановато, не все еще ясно, еще далеко не все ясно...

Неожиданно заговорил старый Саарман. Приветливо улыбаясь и обводя всех невинными глазами, чуточку выцветшими в голубизне, внес свое предложение:

— А если мы включим в резолюцию такой пункт: желательно составить комиссию и изучить те явления, на которые намекает в своей статье...

— Хорошенькие намеки — утюгом по затылку!.. Ззз... Тсс... При чем здесь утюг... Не перебивайте Саармана!.. Ззз... Тише!..

— ...желательно составить комиссию и изучить те явления, о которых говорит вышеназванный Аспарагус...

— Асс!..

— Совершенно верно — вышеназванный Асс... — Саарман сел, подмигнул всему собранию и вновь принялся писать научные труды.

Возник спор. Касимова объявила, что не видит необходимости созывать комиссию; Астаров, к общему удивлению, ее не поддержал, стоял за комиссию, только при этом затянул петлю галстука так, что стало страшно, не задохнулся бы; из угла вышел на свет божий Эльснер-муж, сипло высказался против и опять стушевался. Потом голосовали, и победило большинство: комиссию решили образовать.

Расходясь, все сторонкой огибали продекана — очень уж недовольный вид имела Тамара Леонидовна, но тут возле нее снова очутился Эльснер, и она начала мило улыбаться «этому мозглявому субъекту», как выразилась Муся.

— Кому что на роду написано, — сказал Давид Маркович, — хоть и мозгляв, бедняга, а успех имеет...

— А вы-то чего вздыхаете?

— Жениться хочу, Мусенька. Как вы к этому относитесь? Откровенно говоря, я — завидная партия, красивый мужчина, сержант в отставке. Опять же таки бездетный вдовец, и вы, по-видимому, тоже бездетная...

— Я не вдова!

— А разве я сказал — вдова?.. Словом, предложение я бы вам сделал, но вы же заставите меня ходить вокруг аналоя, а я обязательно завалюсь, потому что хромаю...

— Вот еще! вечно какой-то аналой придумаете!..

Когда вышли на улицу, Сильвия сказала:

— А ведь нам, Давид Маркович, должно быть стыдно, что у нас такой продекан. Вам лично — в особенности, Давид Маркович! Мы с Мусей меньше отвечаем...

— А я за нее отвечаю лично, да?

— Лично.

— Не мог же я помешать ее появлению в мире... — Давид Маркович, усмехнувшись, продекламировал:

Всех поражая, как стилетом,

Своей ученостью лихой,

Она взошла над факультетом

Бальзаколетнею звездой!..

— Она у нас уже второй год сияет. До каких же пор?..

— Мельницы богов мелют медленно, и наш деканатский ветряк не исключение.

— Очень утешительно. — Сильвия помолчала. — Циркус, а не заседание.

— По-русски говорят — цирк, — поправила Муся. — Только это неправда, глупости говорила одна Тамара Леонидовна. И никто не ездил на велосипеде по стенке.

— Ездили.

Давид Маркович произнес сухо:

— У вас, Сильвия Александровна, сегодня один глаз косил, и потому вы видели только смешное и нелепое, а на самом-то деле молодежь взяла верх, этого вы и не заметили.

Муся вздохнула:

— Невелика у нас победа, Давид Маркович. Нечему радоваться... А вы вот не потрудились даже узнать, кто такой Асс...

Давид Маркович дернул плечом, и Сильвии подумалось вдруг, что он отлично знает, кто такой Асс...

— ...не потрудились узнать. А может, сама Касимова? Почему она не хотела комиссии? Чтобы не доискались, кто назвался Ассом.

— Радость моя, вы начитались детективных романов. А может быть, это я сам и есмь Асс?

— Вы-то в статью за язычок попали. Думаете, ей нравятся арабские пословицы или она не слыхивала о ваших стишках? А сказать вам правду, я тоже не в восторге от вашего юмора. Например, сейчас сравнили наш деканат с ветряком. Это стыдно — плохая та птица, которая свое гнездо марает...

Давид Маркович даже приостановился, опешив.

— Вы, Мария Андреевна, отличная, благородная птица, несмотря на... несмотря ни на что. И в какой-то мере вы правы, — пробормотал он, шагая дальше.

— Несмотря на, несмотря на... — передразнила его Муся. — Не воображайте, Белецкий, знаю я, какого вы обо мне мнения. Ну, юмора у меня нет, зато есть здравый смысл. Если над Касимовой только подсмеиваться, она у нас останется на веки вечные.

— Не останется.

— А почему вы в этом уверены? Почему вы делаете такое лицо, словно вам все известно, а мы высшей мудрости все равно постигнуть не можем, и с нас хватит ваших шуточек!

— Хорошо, пусть не будет шуточек, пусть будет серьезик! — сказал Давид Маркович, начиная раздражаться. — Вот перед вами тупой научный работник. За что его можно отстранить? Только за что-то веское, с уголовным оттенком — подлог, плагиат или вроде этого, натуральная же его глупость прикрыта дипломом и ненаказуема. Надо, чтобы она, то есть тупость, просвечивала ярче, чтобы количество идиотских выступлений бросалось в глаза, и тогда...

— Неужели еще недостаточно? — строптиво сказала Сильвия.

— К сожалению, такова у нас практика борьбы с тупостью.

— Значит, ждать, пока Касимова дозреет до полной спелости?

— Сейчас можно было бы добиться только перевода в другой вуз. Поедет куда-нибудь в Ижевск и будет красоваться там, пока ижевские товарищи не погонят дальше... К чему этот кругооборот?

Сильвия, помолчав, заметила:

— А меня сегодня так и не тронули. Странно даже...

— Ваше имя сунуто в статью для видимости! — с жаром заявила Муся. — А мишень — Нина Васильевна. Так подсказывает мне здравый смысл. Эта статья...

— Эта статья — покушение с негодными средствами! — перебил Давид Маркович. — И... и мишень жалкая.

— Вы, Давид Маркович, опять не то говорите... — не согласилась Муся. — Статья-то свое дело сделала? Человека-то хотят съесть? Или Нина Васильевна не человек? Отвечайте!

— Что вы, Мусенька! Я знаю, что дамы тоже человеки, — отшутился Давид Маркович. — У меня тоже есть здравый смысл...

На этом и распрощались. Сильвия не пошла привычной дорогой, свернула в парк. Сначала ей было приятно шагать по дорожкам меж темных деревьев, в памяти неясно проступал и повторялся нечаянно пойманный сегодня взгляд, и на душе теплело все от той же надежды, не подвластной здравому смыслу. Но вскоре пришлось поспешить к дому, приближалась ночь, и воздух становился слишком холодным и трезвым. Осень.

8

У девушек разговор о любви может возникнуть по любому поводу. На этот раз поводом оказались рыжие усы коменданта, заглянувшего в комнату.

Ксения тотчас сказала:

— Мужчины гораздо брезгливее женщин. Женщине эстетика не нужна, женщина способна влюбиться в пугало гороховое.

— Ну, неправда! — воскликнула Кая и, смутившись, добавила: — Чем ты это докажешь?..

— Доказательство только что заглядывало в дверь. Мужчина, дорогие мои подруги, не поцелует женщину, если у нее красный от водки нос, или вздутая физиономия, или лысина во все темя, или...

— Или рыжие усы... — докончила Фаина, не отрываясь от работы.

— Какие тут шутки, это подтверждается на каждом шагу. Вот наш комендант и его жена — разве он женился бы на ней, будь она такая старая и красноносая, как он? Ни за что! А она-то за него вышла, молоденькая, хорошенькая...

— Дурочка, потому и вышла.

— О, не в том суть, любезные подруги. Обе вы, при всем вашем уме, способны выйти замуж за этого коменданта, то есть за ту или иную разновидность этого коменданта. Да, да, обе! И не отпугнут вас ни рыжие усы, ни лысина, ни запах спиртного...

— Почему ты только про наш ум говоришь? — спросила Кая. — А как ты сама?

— Меня спасет творчество. Я — вне. Я буду описывать вас, несчастные! — торжественно произнесла Ксения, но сразу же засмеялась сама. Смеху ее не очень-то поверили — неизвестно, когда Ксения шутит, а когда и всерьез ставит себя вне всего или над всеми. — Опишу Фаину и ее толстого пресного супруга, доктора филологических наук...