Два семестра

27

Педагогические кошмары почти все на один лад. Сильвия не раз видела во сне, что она читает лекцию по математике и погибает от своего невежества, или же блуждает по лабиринту, не находя аудитории, или опаздывает, или даже превращается в расписание и чуть ли не висит на гвоздике. Студенты в таких снах тоже зыбкие: то светятся, то распадаются, то лежат на полу... Поэтому она, перешагнув порог аудитории, ощутила нечто похожее на испуг во сне: Лео Тейн сидел на приступочке вешалки — на той, под которую ставят ботики, и играл на какой-то дудке. Он с немыслимой быстротой, тоже так, как бывает во сне, очутился на своем месте, а дудочка — кажется, это была окарина — исчезла.

Прекрасное утреннее настроение Сильвии тоже исчезло: целый месяц не посещал уроков, теперь явился, обрадовал!

Ладно, пусть пишут сочинение: «Мой досуг». Для желающих есть и другая тема: «Мои друзья». Темы новизной не блещут, но ведь больше двух страничек не напишут они ни на какую тему, хоть убей.

Вельда Саар, разомлевшая от лени, сказала:

— Как жаль! Я думала, будет беседа, специально готовилась.

— Даже готовились? — усомнилась преподавательница.

— Ну да! Слышала, что на Тооме есть три грабителя. Нарочно пошла туда поздно вечером, чтобы было что рассказать.

— И как же? Видели грабителей?

— Видела. Но они не напали, так ничего и не случилось.

Кто-то засмеялся, другие не поддержали.

— Начинайте писать, товарищи. Время идет.

— Это локальное время, — сказал Томсон, — а если с большой скоростью отправиться на звезду Бетельгейзе, которая удалена от нашей аудитории на триста световых лет, то... Все, все, товарищ Реканди, я уже пишу!

Вот и чудесно, теперь можно сидеть спокойно и дожидаться плодов их вдохновения. Плоды будут сухие, сморщенные, жесткие.

Итак, Тейн опять здесь, и опять трудно на него не смотреть. На этом лице видывала она много гримас, ухмылок, личин. Сейчас они сняты — выражение сосредоточенное. За что же она рассердилась на него, входя? Очевидно, по инерции.

Не пора ли задуматься над своим отношением к студентам. Она пока еще не брюзжит вслух, но мысли-то у нее почти всегда брюзгливые. А между тем в ее жизни произошла перемена, которая должна же отражаться на всем, и, если не отражается, то она, Сильвия, бедна духом и не способна меняться. Да, одно из двух: или она бедна духом, или... перемена незначительна.

Все прилежно царапают что-то. Вельда протирает глаза, Томсон тоже, — боятся заснуть, что ли. Маленькая, кудрявая рядом с Вельдой беспрерывно сморкается — весь семестр в насморке, потому что немыслимо легко одета. Бедняжка хочет кого-то пленить... Каллас заглядывает в словарь, пусть. Тейн, слава богу, пишет... В углу кто-то икнул.

Очень радостно, что кончилась практика у пятикурсников. Эти здесь симпатичнее, хоть и икают.

Тейн закашлялся. Сильвия насторожилась. Нет, ничего, пишет... Есть там сейчас какая-нибудь живая мысль, за этим широким лбом, или только камушки перекатываются? Что-то слишком быстро бегает у него перо — в каждом слове будет ошибка...

Звонок, конец. У всех тетради, а Вельда принесла бумажку с зазубринами. На оборотной стороне рисунок: трое толстяков держат друг друга за руки. Рисунок забавный.

— Это кто же у вас?

— Грабители.

— А почему такие толстые?

— Давно не грабили.

Глаза у девицы веселые, мило шутит — очевидно, здорова и больше не плачет в подвале. А смотреть на нее неприятно. Неверный, двусмысленный облик...

— Так. Возьмите свою бумажку для хозяйственных надобностей. Какая же это контрольная работа...

Тейн подал свою тетрадь последним, засунул ее в середину стопки.

Надо идти домой, Вика ждет. Тоскует, как ни стараешься отвлечь ее от мыслей о матери... Который час? Еще можно заглянуть на кафедру — Алексей Павлович, вероятно, там. Вероятно, вероятно... А почему бы ей не знать точно, придет он или нет? Неверный, двусмысленный облик жизни... Ах, не все ли равно! Может быть, это мещанские мечты — зажить своим домком, укладывать мужу в портфель мочалку и полотенце, когда он собирается в баню. Сейчас она увидит его, если он еще на кафедре, и сомнения рассеются...

Он был там, спорил с Белецким. Споры у них часто, слишком часто.

— Женщина знает житейские причины многих конфликтов, — говорил Давид Маркович эпически, но далеко не эпическим тоном. — Мужчина величественно отмахивается, но в конце концов садится именно в ту житейскую калошу, от которой остерегала его домовитая жена...

— Позвольте, Давид Маркович, — возражал Гатеев также не без горячности, — во-первых, совершенно не доказано, что пресловутую статью писал Эльснер, это только догадка его домовитой жены, а во-вторых, непонятно, о какой калоше идет речь.

— О той, в которую мы сели, любезный Алексей Павлович. Если причина конфликта на кафедре так проста, то мы все невероятные простаки. Подумать только: ревнивая бабенка заставляет своего хахаля написать статью, чтобы очернить соперницу. И что же? Ведутся заседания, возникают комиссии, хромает работа...

— Именно так и есть, — вмешалась Муся, — я давно это говорю. Именно такова причина конфликта на кафедре. — Она поднялась и захлопнула приоткрытую дверь. — Нами вертит склочная бабенка.

— Давид Маркович, — сказал Гатеев, поморщившись от стука двери, — мы с вами сейчас все время скользим и нас заносит на поворотах. Статья, кто бы ее ни писал, явление вторичное.

— А что первично? — спросила Сильвия.

— Трусость, — ответил Гатеев и усмехнулся: — К вам, Сильвия Александровна, это ни в коей мере не относится!

— А к кому относится? — вспылил Давид Маркович.

— Ко всем, ко всем, Давид Маркович, дорогой! — нежно сказала ему Сильвия. — Не сердитесь! Я вот считаю, что первичен первый курс, там Тамару Леонидовну и надо уничтожать, пока она еще в продеканы не пролезла.

— Мудрить можно сколько угодно, — возразила Муся. — Первичное явление, вторичное явление... У нас это явление имеет имя, отчество и фамилию.

— «Изредка встречающееся явление...» — опять усмехнулся Гатеев. — И будет оно встречаться, пока мы будем инертны и терпимы. В худшем смысле этого слова — терпимы. Вы согласны, Давид Маркович, что нетерпимости на нашей кафедре нет? Если и есть, то только теоретически, — возмущаемся в кулуарах.

— Прежде чем переходить к практике, надо додумать все до конца, — сказал Давид Маркович уже спокойнее. — Рубить сплеча неразумно. Доказать, что Касимова вообще не должна работать в вузе, не так легко, как кажется. Прослушать одну-две лекции — мало: не всякое начальство сразу схватывает суть дела. Читает она по бумажкам то, что выудила из книг, и редко излагает собственные концепции...

— Я уже не раз слышала это, Давид Маркович, — заметила Муся.

— И я, — коварно поддержала Сильвия, надевая пальто.

— Куда вы спешите, Сильвия Александровна? Вика ждет?.. — спросил Гатеев, встав, чтобы помочь ей.

— Да...

Одна минута близости — самой обыкновенной и схожей с вежливостью, но... Муся почему-то покраснела и застенчиво улыбнулась, а Давид Маркович — нет, он ничем не выдал себя, он просто понял...

— Что ж, давайте додумывать до конца, Давид Маркович, — сказал Гатеев, снова садясь. — Какой у вас план?.. Пойти к ректору?

Сильвия охотно осталась бы послушать, но сейчас пора было уже идти.

По дороге она все вспоминала, что такое задело ее лично в этом разговоре на кафедре? Какое-то неприятное слово... Уже подойдя к своей двери, вспомнила: «хахаль».

Вика встретила ее, сияя счастьем:

— Тетя Сильвия! От мамы письмо! В субботу приедет, в субботу!..

Письмо было дикое, возмутительное. Мать писала девочке так, как пишут взрослому человеку. При этом страшный вздор:

«...Очень жалко, но мы не сможем устроиться

в Таллине. Инвалид капризен и требователен.

Как мужчина он не производит на меня никакого

впечатления. Здесь еще и две собаки, которых

нужно угощать овсянкой, и пегая кошка. Отравить

их он не соглашается...»

Вика, видимо привыкшая к подобным излияниям, весело читала вслух всю эту дребедень. Письмо кончалось обещанием приехать:

«Скажи тете Сильвии, что я приеду в субботу

днем.

Навещаешь ли Олимпия? Следи, чтобы он не

хамил, как его отец...»

Спрятав письмо в чемодан, Вика тотчас схватилась за пластилин. Каждый день на столе или на подоконнике появлялись фигурки, отражавшие настроение Вики: веселый заяц — пятерка по арифметике, курица под зонтиком — скучный дождь на дворе, ведьма с метлой — за что-нибудь влетело в школе. А после первого письма от матери в кухне была обнаружена кастрюля с пляшущими человечками на крышке. Девочку нужно учить, способности необычайные... Но мама-то у нее сильно с придурью, жалко даже отдавать ей эту Вику.

— Кончай, Вика. Пойдем обедать, и так поздно.

— Сейчас!.. — шумно дыша, ответила Вика.

Через минуту Сильвия получила готовую работу. На подставке лежат кверху лапками две собаки и кошка — явно дохлые. Ага, понятно: отравленные. Но... боже мой, не отравлен ли и инвалид? Он тоже лежит, задрав хромую ногу...

— Одевайся, Вика!

Пожалуй, лучше не расспрашивать и не уточнять — скорее забудется. Завтра или уже сегодня вечером пластилин будет смят, воплотятся менее кровожадные идеи... Ну и Вика!

— Тетя Сильвия! Можно мне после обеда к Олимпию? У него наверно дырка на чулке, он ужасно несдержанный. Его надо осмотреть перед маминым приездом.

— Пойдем вместе, — сказала Сильвия. — Осмотрим.

Вечером Сильвия села проверять сочинения. Тетрадь Тейна нарочно отыскала и отложила в сторону — напоследок.

Неинтересные тетради. Редко-редко блеснет капелька искренности: люблю отца, обидел друга, не хочу одиночества. Или неожиданное короткое признание: «Весной сердце становится сумасшедшим...» Это та, маленькая, с насморком... Один выдумал, что все его друзья умерли — поднялась же рука написать этакое...

А Томсон расшалился: «У меня много друзей, но еще больше начальников: тренер по футболу, она, которой я пою серенады, комендант ее общежития — человек немузыкальный и моя бабушка, которая приехала лечить зубы, но вместо этого занимается шпионажем. Всем им я обязан подчиняться, и они разрывают в клочки мой досуг».

Алекс тоже шутит: «Я бы рассказал вам, как я провожу свободное время, это очень-очень интересно, но у меня не хватает слов, я плохо знаю язык. Так что, пожалуйста, подождите».

У Калласа лаконизм и суровая правда: «По субботам хожу в баню...»

Вот и все. Осталась одна тетрадь. Написано довольно много — как это он успел?.. И тут же сразу Сильвия увидела, что Тейн пишет по-эстонски. Так вот в чем дело, так вот что...

Сильвия отложила ручку и в раздумье посмотрела на пластилинового Олимпия, стоявшего под лампой. Маленький, круглый и явно несдержанный — правой рукой на кого-то замахнулся... Скульптор давно спит, двенадцатый час.

Прочесть завтра? Было бы благоразумно — едва ли полезно читать Тейна на ночь... Однако Сильвия знала, что прочтет все сейчас же.

«... Я не мог решить, которая тема лучше, поэтому пишу и о друзьях и о свободном времени.

Однажды в свободный вечер я очутился в шумном обществе, состоявшем из моих друзей. Играла музыка, танцевали. Но пришла плохая минута, и мне вдруг показалось, что это вовсе не мои друзья, а стаканы, бокалы, бутылки — стеклянная посуда...»

Какая, однако, галиматья! Вычитал в сверхмодном романе!..

«Я схватил один бокал, ударил о пол и разбил вдребезги. Потом мне стало страшно, я наклонился, начал собирать осколки, пытаясь снова сложить их. И вот теперь все свободное время я стараюсь вернуть этим кусочкам стекла их прежнюю форму...»

Сильвия перевернула страничку. Нехитрая символика, но... по спине бегают мурашки. Вспоминается его предсмертно прибранная комната, неоконченное письмо на столе... Ну, что он еще понаписал?

«...К сожалению, времени у меня в обрез — у нас много лекций и в высшей степени интересных уроков, вроде русского языка. На последних мы занимаемся высококачественным пересказом антихудожественного произведения братьев Бернацких, а также беседами о выеденном яйце...»

Нахальный мальчишка! Но разве она сама не говорила себе того же? Разница только в одном — когда говоришь сама, то тебя не бросает в жар и в холод...

«Итак, я думал, что с друзьями покончено, и далеко не сразу заметил, что у меня все же есть друг. Это надоедливый, неприятный друг, он вызывает ненависть. Натурально, меня он тоже ненавидит всей душой. Пробовал я отвязаться от него, всячески выводил его из терпения, но безуспешно.

Однажды этот надоеда вздумал явиться ко мне с визитом. Случилось это в такой вечер, когда осколки... впрочем, о них говорить не стоит. Словом, я не был расположен к приему гостей. Оба мы были в отвратительном настроении и начали ссориться. Я не выставил его за дверь, так как парадокс оставался парадоксом: он мой друг. На прощанье он ударил меня и ушел.

После его ухода я долго не мог прийти в себя. Я, не двигаясь, сидел у стола. Что-то изменилось вне меня. Не во мне, а в нормальной цепи причин и следствий. Должен, однако, сказать, что наша взаимная ненависть не исчезла».

Сильвия тоже сидела у стола, не двигаясь, и с трудом приходила в себя... Она ударила его? Жалостью? Возможно. Значит, он дожидался удобного случая, чтобы пустить в ход кулаки? Да, дерется и кусается.

Она усмехнулась, сердясь и почему-то торжествуя. Перечитала внимательно историю со стеклянной посудой. Что же его терзает?..

Подумав еще, она написала обычным четким почерком:

«Только мальчишки забавляются банальными аллегориями и кокетничают своими страданиями. Пора вести себя по-мужски. Может быть, ваши черепки склеятся лучше, если вы скажете человеку прямо, в чем вы раскаиваетесь и о чем сожалеете».

28

В субботу Сильвия, не задерживаясь на кафедре, поспешила домой. Вика, в берете, с шарфом на шее, сидела, как на вокзале — рядом стоял чемодан с уложенными вещами.

Сильвия принялась за уборку комнаты. Девочка, обычно помогавшая ей, не двинулась с места. На коленях у нее лежала булка, обкусанная по краям, точно мышь грызла, — так и не удалось отучить ее от этого.

— Ты опять булку кругом обкусала, Вика. Что за гадость!

— Совсем не гадость, мама позволяет. А потом можно сухарики сделать... Тетя Сильвия, вы леденцов не хотите? — Вика, положив булку в чемодан, достала оттуда бумажку с липкими леденцами. — Это я Олимпию купила, он утром на кухне у Шмидтов упал и бровь расшиб, а потом сел на пельмени, они были полотенцем покрыты, он не заметил...

«Надо было сказать Алексею, чтобы не приходил сегодня, — думала Сильвия с леденцом во рту. — Нина Васильевна начнет строить догадки. А впрочем, пусть...»

— Мама ему обещала вязаные штаны привезти, но, я думаю, забудет, — сказала Вика и поправила перед зеркалом узел шарфа.

— Почему же забудет... — рассеянно возразила Сильвия, стирая пыль с радиоприемника.

— Разве у нее одно дело — вязаные штаны покупать. Во-первых, она научную работу делает... Хотите еще леденца?

В это время раздался звонок. Вика кинулась в переднюю, леденцы посыпались на пол. Сильвия не успела спрятать пыльную тряпку, как девочка уже втащила за руку Нину Васильевну.

— Пойдем за Олимпием! Попрощайся, мама, с тетей Сильвией, и пойдем! — радостно твердила Вика, хватая свой чемодан.

— Погоди, погоди, — остановила ее мать, — успеем еще к Олимпию. Тетя Сильвия сначала расскажет, какие новости на кафедре... Вы знаете, так и не удалось мне найти квартиру. А жить с собаками и кошками я не согласилась, особенно имея в виду низменные наклонности их хозяина...

Вика, сдвинув брови, выслушала это и убежала:

— Мама, я иду попрощаться с бабушкой, я там спала!..

— Нина Васильевна, хорошо ли, что вы посвящаете Вику во все ваши дела? — осторожно спросила Сильвия, когда гостья сняла пальто.

— О! Мы с Викторией друзья, она все понимает, решительно все!

— Но... она слишком много огорчается, ей рано делить с вами заботы. Посмотрите, какие черточки у нее возле рта.

Нина Васильевна засмеялась.

— Ну что вы! Это совсем не плохо, если дети узнают жизнь со всех сторон. По крайней мере разочарований будет меньше... Рассказывайте, как там у нас. Писала я и Астарову и Алексею Павловичу, но ответа не получила. Очевидно, все благополучно. Как практика у пятикурсников? Много было возни?.. Большое вам спасибо!

Вика вернулась. Пока разговаривали и пили кофе, она несколько раз напоминала матери об Олимпии, но та только ласково кивала ей и продолжала говорить о низменных страстях, которыми одержим таллинский инвалид, о том, как она соскучилась без лекций и студентов, о том, как трудно жить молодой женщине, если она одинока.

— Вам, Сильвия Александровна, я думаю, не так трудно, у вас северный темперамент. Иначе вы бы давно в кого-нибудь влюбились, хотя бы в Гатеева. Неужели он вам не нравится?

— Нет, отчего же... — пробормотала Сильвия.

— Прелестный человек, прелестный. Некрасив, но какое обаяние! Кстати, как он поживает? Он часто приходит к вам?

— Работы много... — неопределенно ответила Сильвия.

— Да вот подите же, какие странности бывают. Если сравнить его, например, с Астаровым, так ведь тот просто красавец — гладкий, холеный, а наш Алексей Павлович словно обгорелый какой-то. — Она засмеялась. — Как у Блока — опаленный. Может быть, это и привлекает... В тот вечер, когда я уезжала и мы ушли от вас вместе, он совсем вскружил мне голову. Но вдруг ни с того ни с сего вспомнил, что ему нужно отправить телеграмму, посадил меня в такси, а сам убежал. Иначе не знаю, что и было бы. У меня осталось впечатление, что он боялся и за себя и за меня!.. Тем лучше: такие внезапные романы не имеют будущего. Не так ли? Он сейчас одинок, скучает, и это, конечно, почва. Но очень ненадежная! Как вы думаете?

— Д-да... — сказала Сильвия. — Вы, значит, с Таллином покончили?

— Начисто! Только бы здесь снова не начали клеветать, дали бы работать. Эльснер, кажется, угомонился, им с Тамарой Леонидовной теперь не до меня... Я предложу ему развестись официально, хочу быть свободной. К чему мне это двусмысленное положение, оно только отпугивает порядочных людей. Не так ли?

— Да, — с тоской согласилась опять Сильвия.

Наконец мать велела Вике одеваться, и обе ушли.

Сильвия убрала посуду со стола, переменила скатерть. В соседней комнате, тяжело ступая, ходила соседка, передвигала то стул, то кресло. Вероятно, жалеет, что Вика не будет больше спать в кровати внучки...

В голове вертелись всякие несообразные мысли. О чем ей напоминает почти каждая встреча с Ниной Васильевной? И теперь, и раньше... О чем-то очень досадном — как будто кто-то показывает ей, Сильвии, неприглядность женской натуры и издевается: а ты, а ты какая?..

Алексей Павлович застал ее в грустном настроении, удивился, но, вместо того чтобы спросить, в чем дело, сказал:

— Не надо грустить, дорогая.

Потом он нежно поцеловал ее и повторил:

— Не надо, не надо...

Она жалобно посмотрела ему в глаза. Он чуть-чуть пожал плечами, очевидно, не понимая, как может женщина грустить, когда он ее целует.

— Я все хочу спросить, — сказала Сильвия, отстраняясь от него и, кажется, этим опять его удивляя, — что же было тогда у ректора. Как он принял план Давида Марковича насчет Касимовой?

— А мы с Давидом Марковичем потом все-таки решили не партизанить. Он поставит вопрос на бюро...

Гатеев сел в кресло; они поговорили еще о кафедре, о том, о сем. Но мысли Сильвии шли отдельно от разговора — дурные мысли... В жизни мужчин, думала она, в холостые периоды их жизни есть одна сторона, которую они будто скрывают сами от себя, точно ее не существует. Кончая холостой период жизни, они вскользь говорят невесте или жене: «Да, у меня иногда бывали встречи так, ни к чему не обязывающие». Невеста или жена обычно мудро пропускает эти признания мимо ушей — не стоит придираться к тому, что, собственно, и не существует. А еще чаще добропорядочные люди об этом вовсе не говорят и сами не вспоминают... У Алексея Павловича теперь холостой период, и, следовательно, она, Сильвия, не существует...

Он заметил наконец что-то неладное и встревожился:

— Сильвия, что случилось?

Но она, ответив уклончиво, упустила редкий случай утвердить свое существование — или исчезнуть насовсем.

Почему не поговорила просто и откровенно обо всем наболевшем? Потому что всякие вопросы и выяснения показались бы ей вымогательством. Так повелось у нее с того вечера... Страшно называть этим словом ее поступок, и можно легко подыскать оправдание себе: не все ли равно, кто сделал первый шаг? разве старомодная бабушкина мораль не ушла в прошлое? Да, да, все так, все правильно... Но почему так тяжко на душе?

29

Кончилась практика; после нее посещение лекций казалось удивительно несложным делом. Дни мчались один за другим без оглядки и внезапно очутились у порога: экзамены, экзамены, сессия! Некогда любить, некогда горевать, некогда ссориться — надо закрутить голову полотенцем, чтобы не разлетались утлые мысли, и зубрить. Философия, теория литературы, история литературного языка... боже мой, история языка у Гатеева, да это же зарез, провал, погибель! Не у Гатеева, а у Эльснера! Да что вы, товарищи, Эльснер же заболел... У Гатеева, братцы, как ошибся на каком-нибудь дохлом ударении, тут и аминь — пойдет гонять по всему курсу! А Белецкий? А вообще?..

Непонятно, как и выжили, но все-таки выжили. В двадцать третьей комнате тоже все были живы, хотя Кая чуть не застряла, еле-еле выплыла на троечках.

Фаина блестяще сдала экзамен у Алексея Павловича, и это был единственный день за всю сессию, когда она с ним виделась. Благодарю за такую встречу: билет в руках, ноги подкашиваются, во рту сохнет. А холодный взгляд экзаменатора едва прикасается к лицу Фаины Костровой, очередной студентки, — сколько там их еще осталось, этих наскучивших студенток? Пять... шесть... восемь... Дайте, пожалуйста, зачетную книжку...

«Дорогой папа, дорогая тетя Настя, я уже переписываю начисто дипломную. Домой приеду только весной, после государственных, но зато уж останусь на целое лето. Сейчас работы много, каждый день хожу в библиотеку...»

Знала Фаина, что, читая ее письмо, будет вздыхать и отец, и тетя Настя, но... надо же каждый день ходить в библиотеку.

Правда, ни разу не пошла она туда ни в четыре часа, ни в пять: в эти часы там бывал Алексей Павлович.

Кая уехала к матери, и, провожая ее, Фаина опять обеспокоилась: на автобусной станции появился какой-то наш современник с длинными сальными волосами — видимо, по уговору — и поехал вместе с Каей. Пусть бы ехал, но Кая опять неестественно смеялась и была непохожа на себя.

Однажды вечером Фаина заговорила о Кае с Ксенией. После истории с Вадимом их общение ограничивалось короткими фразами, без которых не обойтись, живя в одной комнате, — и сейчас Ксения, кажется, обрадовалась, решив, что все забыто и прощено. О том, что ей доверила Кая, Фаина умолчала, но Ксения и сама была догадлива. Зеленоватые глаза засветились, как у кошки, и, намолчавшись за время безмолвной ссоры, она с оживлением начала рассуждать о молодежи. Тон у нее при этом, как всегда, был такой, словно лично она не имеет отношения ни к молодежи, ни к человечеству вообще.

— Честно говоря, Фаина, положение у вас ложное. Спорт и аскеза? Прелестно, в семнадцать лет спорт и аскеза, в восемнадцать спорт и аскеза, в девятнадцать, в двадцать, в двадцать один... но ведь природа может пробиться и сквозь спорт и сквозь аскезу. А что я могу вам рекомендовать? Ранний брак? А чем вы детей будете кормить? Вы же непременно начнете размножаться!

— Конечно, начнем, — пошутила Фаина. — Но давай еще о Кае. Ты согласна, что она на дурной дороге?

— Да. Слушай, Фаинка, а не пойти ли в кафе? Скучно ужинать дома на каникулах. Пойдем, а? У меня настроение поболтать под музычку...

В студенческом кафе отыскался уютный столик. Неяркий свет, тихая музыка, приглушенный говор — все это облегчало сближение, и Фаина только сейчас поняла, как труден был ей первый шаг, и как им обеим хотелось прежней близости.

Выпили кофе, съели по куску орехового торта. Ксения за каждым глотком откликалась на то, что маячило перед глазами: ...видишь, какие детские рубашечки в моде... она обнажила костлявые шенкеля и похожа на недоноска без пеленок... вот эти двое идут по облакам... смотри, на вид все просто — живот, руки, ноги, подагра, а сам профессор, а творения велики и многотомны!.. а вот эта, рыженькая, пишет пьесу с античным хором, на манер «Иркутской истории»... Фаинка, выкрасись и ты в рыжий цвет!..

Потом, закурив, Ксения сказала:

— Так ты, Фаина, предлагаешь — ранний брак...

— Когда это я предлагала?

— Ну, все равно кто... По правде говоря, я не уверена, что счастье в том, чтобы спать рядышком. Понимаешь, любимый в исподнем — это очень далеко от поэзии. Опять же отрыжка, и мало ли что. Вот ты разгневалась на меня за Вадима, а ведь он... — Ксения осеклась, встретив взгляд Фаины. — Ладно, мимо... — сказала она. — Я не навязываю тебе своих мнений, ты человек здоровый, реалистка. Словом, я немножко займусь Каей. Цель — убрать лоботрясов. А потом пусть падает в законные объятия Тейна!

— Имей в виду, что морочить ее я не позволю.

Ксения улыбнулась неожиданно доброй улыбкой.

— Не будь такой злопамятной, Фаинка. Я просто попытаюсь воздействовать на нее средствами литературы.

— Ох и еще раз ох! Будешь читать ей отрывки из классиков?

— Это тоже недурно. Начать с конца восемнадцатого века: опомнитесь, о Селина, очнитесь, о Валерьян!.. Ты, кстати, не знаешь ли, куда делся Валерьян, то есть этот шахматный конь, Тейн? Он в городе?

— Ксения! Я боюсь! Ты все испортишь! Не надо, я сама!..

— А что ты можешь сама? Ты слишком неопытна.

— Посоветуюсь с каким-нибудь умным и сердечным человеком.

Ксения с минуту молча смотрела на Фаину.

— Не обижайся, Фаина, но... Говорить откровенно, как раньше?

— Конечно.

— Не намечен ли уже у тебя этот умный и сердечный человек? И не затем ли ты к нему пойдешь, чтобы развернуть перед ним богатства собственной души? Я знаю, ты очень привязана к Кае, но... ведь так сладко ощутить свою безупречность, особенно перед умным и сердечным человеком. Да и тема такая приятно щекочущая — чья-то любовь, чьи-то страдания... Не обижайся!..

— Это у меня твердое решение — не обижаться на тебя.

— Значит — так глубоко обижена, что больше не обижаешься... — вздохнув, сказала Ксения.

Она была опечалена, и Фаину это тронуло. В эту минуту ей захотелось уничтожить преграду между ними, быть искренней... и справедливой — не носиться так со своей обидой.

— Ты знаешь мои слабости, Ксения, — тихо сказала она. — Иногда я принимаю твои обвинения, хоть и сержусь... Но нельзя же постоянно подлавливать меня, искать за каждым моим словом низкие мысли и побуждения. Поверь мне, я хочу помочь Кае, а не любоваться собой.

Ксения невесело задумалась.

— Да, у тебя живые чувства, — проговорила она упавшим голосом, — а у меня только теория, холодный план. Может быть, я и не знаю, что такое живые чувства...

— Зачем ты так, Ксения... Это же не правда или, вернее, не вся правда...

Ксения вдруг вскинула голову, дыхание у нее участилось — кажется, Фаина никогда не видела ее в таком волнении...

— Слушай, Фаина, сейчас я скажу то, чего никому не говорила... Может быть, ты тогда простишь мне игру с Вадимом. Этот Вадим... вся эта история — искажение моего собственного странного случая, который теперь... ведет за собой мою жизнь. Ты не смотри так, не пугайся! А впрочем, пугайся... Да нет же, я не схожу с ума, хотя тебе это покажется сумасшествием. Не перебивай, а то не скажу совсем...

Фаина не перебивала замолкшую на миг Ксению, молчание тоже нельзя сейчас перебивать.

— Я часто валяю дурака, — сказала та чуть спокойнее, — но для меня литература — чудо. Я не о своих писаниях говорю, я о чудесных, их мало... — Ксения опять заволновалась. — И вот случилось — одно произведение потрясло мне душу... Если бы автор не умер, а он умер несчастным и рано, я перевернула бы всю жизнь, чтобы приблизиться к нему, я хоть бы в домработницы к нему пошла. А те крохи, что у меня есть, отдала бы ему... понимаешь, у него тоже могло быть — вдруг не то слово. Если бы за всю жизнь я подсказала ему пять или шесть слов, я была бы счастлива, они бы остались в его книгах. — Ксения резко побледнела. — Это и есть любовь, самая бескорыстная, какая существует в мире. Я выучила его вещи наизусть... Его лицо такое же прекрасное... Скажи, кого можно полюбить при таком состоянии души? Юру Поспелова? Или... ну, был, был подобный же Юра, и нравился даже, но это не любовь, и не будет ее у меня... О боги мои!.. Фаинка, прошу тебя, не спрашивай и никогда больше не будем об этом говорить!.. Понимаешь?

Что-то Фаина понимала, но больше жалела Ксению, чем пыталась понять. Ксения же сделала крутой поворот, от которого у Фаины екнуло сердце, хотя его и можно было ожидать:

— Тсс... Ты, Фаинка, меня не оплакивай преждевременно! Летом я буду ходить на пляж. Я тыщу раз читала, что любовь начинается на краю какого-нибудь водоема. Герой случайно видит героиню обнаженной — и тут его и прихлопывает возвышенная любовь на всю жизнь. Правда, это происходит с мужчинами, но чем черт не шутит, может быть, повезет и мне!..

В таком роде Ксения болтала дальше. Слушать было неприятно, однако Фаина слушала, жалея ее и помогая ей замкнуть наглухо ту минуту искренности.

— Я все-таки хочу спросить тебя, — сказала Фаина, — как ты собираешься повлиять на Каю?

— Так ведь я уже говорила: подходящим литературным произведением. Прежде всего пусть узнает, как к ней относятся ее лоботрясы... Куда ты смотришь, Фаинка? Что там?..

— Уйдем... — прошептала Фаина. — Нас слушают...

— Кто? Этот?.. — Ксения искоса поглядела на молодого человека за соседним столиком, но он поднял такие бледные, пустые глаза, что сразу стало ясно — не слушает. — Да что он разберет? и зачем ему?..

— Все равно, не хочется больше здесь сидеть. Со всех сторон уши...

Однако Ксению трудно было провести, она осмотрелась еще и, тихонько засмеявшись, сказала:

— Тебе мешают два умных и сердечных человека, которые пьют кофе вон в том углу.

Это была чистая правда — в том углу пили кофе Гатеев и Сильвия Александровна. В другой раз проницательность Ксении раздосадовала бы Фаину, но сейчас она только усмехнулась в ответ, с радостью осознав вдруг, что в их дружеских отношениях сегодня произошла перемена.

— Ладно, Ксения. Но не называй ничего определенными словами, а то — знаю я тебя! — ты из незабудки сделаешь банный веник... Пойдем домой!

Вернулись домой молча, если не считать неодобрительного отзыва Ксении о рыжих усах коменданта, встретившего их в дверях общежития. Молча обе принялись писать — Фаина дипломную, Ксения неизвестно что.

Прошел почти час, затем Ксения сказала:

— Перванш.

— Что, что?..

— Перванш — цвет барвинка, темно-голубой. Тебе тоже был бы к лицу.

— Когда это ты научилась разбираться, что кому к лицу? — небрежно спросила Фаина.

— Сегодня. На работе эта Сильвия Реканди зануда и придира, а так, за чашкой кофе, прелестная женщина. От волос сияние... И кофточка красивая — настоящий барвинок.

— Да, — ответила Фаина.

— А если уж зашла речь о цветочках, то я все-таки тебе, Фаинка, горячо рекомендую начихать на незабудки, пока они в самом деле не превратились в банный веник.

Доказав таким образом, что она умеет обойтись без определенных слов, Ксения снова замолчала; перо бегало по бумаге до полуночи, писало неизвестно что.

На другой день Фаина работала дома. От вчерашнего вечера осталась мелодия в миноре — от музыки в кафе, которую она будто и не слышала, а оказывается, принесла домой, и теперь надо делать усилие, чтобы она не звучала. Надо непременно увидеться с ним, что-то переменить, заглушить, пусть звучит иначе... Ксения всего не знает, потому и советует «начихать на незабудки». Довольно противное словосочетание, кстати говоря...

Но когда же будет встреча? Хоть сегодня, если ее чуточку подтасовать. Подтасованная, шулерская?.. А что же делать, если нет терпения...

В пять часов Фаина, с краплеными картами, отправилась в библиотеку. Если его там нет, то можно условно считать, что нечестной игры не было.

Его нет. На его месте сидит старик, читает газету. На Фаину он почему-то посмотрел злыми глазами. Уж не воплотился ли тот, выдуманный, с палкой в руках? Вот сейчас подымется и скажет: «Вы, товарищ Кострова, даже газет не читаете? О международном положении и о сельском хозяйстве вы вспоминаете только перед экзаменами? И дипломная у вас пустяковая. Займитесь хотя бы товароведением. И не улыбайтесь — на складах нет подтяжек...»

Повеселив себя этой речью, Фаина принесла на стол газеты. Старик, довольный ее послушанием, перестал бросать недобрые взгляды. Конечно, его правда, газеты надо читать регулярно... Так. Сельское хозяйство? Посмотрим, не пишут ли о рыболовецких артелях. Есть. Рыбаки Причудья честно выполнили свой долг перед государством... Подледный лов, тонны, цифры... А Фаине Костровой полагалось честно поехать к отцу. Чем себя оправдать? Учиться можно было и дома.

За рубежом. Президент Джонсон внес предложение о реформе системы выборов. Интересно, указал ли в примечаниях, что не следует убивать предыдущего президента?.. В Бонне намечена программа исследований в области ядерной техники. Мороз подирает по коже, но надо дочитать до конца. Волнуется весь мир, нельзя исключать себя.

А вот укол в сердце — снимок. Расстреляна двадцатилетняя девушка, схваченная во время мирной демонстрации в Сайгоне. «Этот фотодокумент обличает кровавый режим южновьетнамских марионеток...» Фаина отвела глаза от снимка, как будто он упрекал ее в чем-то. Нет, не ее, но как могла она только что улыбаться... Чтобы прогнать странное чувство вины за то, что эта девушка уже никогда не улыбнется, Фаина нарочно задумалась над словом «марионетка». Слово не подходит. Если кровавый режим, то это не только не куколки, это даже не чертовы куклы, это сам сатана. А может быть, слово и верное в одном смысле, но так или иначе — правит сатана.

Фаина развернула другой широкий лист. Вот что-то о воспитании... «Каждое время рождает новую технику, и оно же определяет нравственные идеалы людей, их душевное богатство. Большая роль в познании жизни принадлежит науке, и интерес молодежи к науке велик. Но достаточен ли интерес к эстетической культуре человечества? К сфере культуры чувств и бытового поведения? Несомненно здесь есть пробелы, иначе нам не приходилось бы так часто говорить о перевоспитании, то есть об исправлении уже испорченного. Человек же для своего исправления нуждается не только в «трудовых мероприятиях», но и в привитии ему эстетики чувств. Это не падает с неба. Нужны усилия писателей, педагогов, врачей, юристов, усилия общественности...»

А разве у Каи нет эстетики чувств? Куда же она делась?..

Дочитав статью, Фаина вынула ручку, чтобы подчеркнуть особенно важное, но вдруг спохватилась, взглянув на старика, — нельзя же пачкать библиотечные газеты, да и вообще, что за поганая привычка...

— А мой стол занят... — раздался едва слышный голос, от которого Фаина вздрогнула, вмиг почувствовав себя шулером, испуганным, пойманным, невероятно счастливым шулером. — Здравствуйте, Фаина.

— Садитесь сюда, Алексей Павлович. Я все равно ухожу... — так же тихо сказала Фаина.

— Нет, зачем же. Вон там свободно...

— Да мне пора уходить, давно пора. Садитесь, Алексей Павлович...

Фаина ушла, унося газеты и меченые карты. Оглянувшись, увидела, что игра проиграна: он листал книгу, отчужденный, сухой, горький, как полынь-трава. Не поднял головы, не посмотрел. Ушла студентка, они все такие одинаковые, так наскучили...

Во дворе она села на скамью, припорошенную снегом. Холодно, люди быстро проходят мимо. Кто же в такую погоду сидит на скамье? Но она очень устала. Нет, больше никогда не надо, не умеет она, не по ней это...

Неужто так и жить от одной пустой встречи до другой такой же? Почему ей достается только: «Здравствуйте, Фаина...» А все остальные слова он раздает другим, а им, может быть, они и не очень нужны, а если нужны, то не так, как ей... Не хватает еще здесь простудиться на этой скамье. Сию же минуту встать!

Дома Фаина отправилась на кухню кипятить чай, Ксения тоже выразила желание попить чайку с вареньем. В кухне никого не было; от огромной плиты веяло жаром, чайники стояли рядком, попыхивали, постукивали крышками, из самого пузатого вода выплескивалась через край, шипя и расточаясь паром. Фаина грелась, с удовольствием поглядывая на пыхтящее семейство чайников: большой, поменьше и пять маленьких. Сейчас закипит и наш, плита раскаленная... Ну, кто-то из хозяек уже бежит за своим...

— Ксения?.. Что случилось?

— Ровно ничего не случилось, тебя к телефону!..

— Кто? — на лету спросила Фаина.

— Не знаю... Баритон. Строгий.

Трубка лежит на столе. Не из дому ли, не с отцом ли?..

— Это вы, Кострова?

— Алексей Павлович?..

— Да.. Вы не забыли свою ручку? Коричневую?

— Ах, правда забыла!.. — сказала Фаина, вспомнив, как она вынула ее и...

— Я оставлю на кафедре... — снова прозвучал голос, сухой, горький, как полынь, но...

— Алексей Павлович, вы в библиотеке? Я сейчас, это же два шага!..

— Пожалуйста.

Фаина одним духом взбежала наверх, накинула пальто. На улице замедлила шаг — нельзя же так, запыхавшись...

Он ждал ее у крыльца.

— Да что это вы без платка, без шляпы! Холод!.. Вот ваша ручка, бегите скорей, простудитесь!..

— Спасибо, Алексей Павлович!.. Мне ни чуточки не холодно!..

— Не холодно? Ну, может быть... У вас такие чудесные волосы... Но все-таки зима! — Он за плечи повернул ее спиной к себе... и Фаина ощутила легкое прикосновение к волосам. — Бегите домой!..

Оглянуться Фаина не решилась. Дома, отделавшись от чая, от варенья, от расспросов Ксении, стала разгадывать происшедшее. Поцеловал? Или погладил девочку по головке? Нет, нет, дотронулся губами...

— Ксения, у меня красивые волосы?

Ксения добросовестно протерла очки.

— Очень красивые, хотя и не сияют. Редкий ореховый оттенок. Ты вообще бываешь красивая, когда оживляешься... — Сказав это, Ксения запела на непростительный мотив: — Я люблю тебя, моя сероглазочка, золотая ошибка моя!..

Фаина терпеливо перенесла пение. Вечер прошел в работе, и, наконец, наступила ночь.

Ночь пришла легкой, теплой, загадочной... А если заблуждение? Все равно — состоялась встреча, замечательная по своей ненужности. Он мог не звонить, просто отдать ручку библиотекарю. Она могла не идти, пусть бы оставил на кафедре. Но он позвонил, она побежала к нему. Этого уже нельзя изменить, и это замечательно своей бессмысленностью... Позвонить — это значит: найти номер общежития, взять телефонную трубку, спросить Фаину Кострову, подождать... Этого уже нельзя изменить, это было.

30

Утром ожидался приезд Каи. Фаина, приготовив вкусный завтрак, успела сбегать за цветами и за халвой — пусть Кая видит, что ее любят, ждут. Но Кая не приехала.

— Все у нее теперь перекривилось, — сказала Фаина. — Раньше она ни за что не опоздала бы на лекции. Давай-ка завтракать, мне сейчас не хочется думать о ней.

— Надоело? — спросила Ксения, усмехнувшись. — А я как раз думаю.

— Мне надоело, что мысли все вертятся по одному кругу. Пойду к Сильвии Александровне и посоветуюсь с ней. Вот решила и пойду.

Ксения, отодвинув стакан с недопитым чаем, стала зашивать чулок на колене.

— Иди, если тебе любопытно посмотреть, как она живет... Но что ты будешь ей говорить? Знаешь ли ты точно, что именно ты ей скажешь?

Нет, Фаина не знала точно, что именно она скажет. Так, приблизительно: младшая подруга, у нее несчастная любовь, разочарование, потом скверные мальчишки, которые ее окружили...

— Смерть не люблю таких консультаций, — сказала Ксения, зашив дырку и снова принимаясь завтракать. — Что может предпринять Сильвия Александровна против скверных мальчишек? Смешно и наивно, но ты уже вбила себе в голову эту мысль... И пожалуйста.

Когда Фаина убрала посуду, Ксения разложила по столу свои рукописи.

— Между прочим, написала я вчера конспект рассказа — для Каи, — объявила она. — Пусть увидит, как позорно быть объектом щенячьего вожделения!

— Только не обижай ее, — заметила Фаина.

— Можно и обидеть, лишь бы подействовало... Так вот, основные компоненты моего рассказа общеизвестны: щенок с претензией на остроумие, его родители, хорошая девушка, плохая девушка, положительный слюнтяй в очках. Основной конфликт — расквасить рожу сопернику... — Лицо Ксении вдруг исказилось от отвращения. — Ненавижу! Ненавижу описания мордобоев, пьяных оргий, изнасилований! Говорят, это и есть глубокое проникновение в жизнь — эти истории о дегенератах, наркоманах, развратниках, гомосексуалистах. Глубокое! Конечно, это глубоко — в выгребной яме, под толстым слоем... экскрементов. Кабы только не девичий стыд, что иного словца мне сказать не велит!.. Так хочешь прочесть набросок рассказа?

— Как же не хочу! Давай сюда.

Фаина начала читать. Рассказ был написан в форме дневника:

Понедельник

После лекций она стояла под часами. Рассмотрел подробнее. Бюстгальтера не носит, за это ручаюсь. Заметила, ушла.

Догнал, напустил оригинальности: психология разорванных связей, поколение икс, ваши губы — красные рыбы в фужере моего сознания...

Вторник

Эдуард о ней кое-что знает: в прошлом году существовало какое-то облако в джинсах; не то она его бросила, не то наоборот. Тем лучше — папаша-романтик не набьет морду, чтоб женился.

Создал впечатление случайной встречи, пригласил на танцы. Погудел насчет экстаза, транса и программирования любви. Ну и прочее — твои, значит, губы пляшут в сером веществе моего мозга. Смотрела на меня, как овца на градусник.

Среда

Вклинился Виктор. Набитый олух, размазня, очкарик. Сказал ему без побочных информаций, что участок застолбил я.

Алка-транзистор вешается на шею. Отшвартовался, хватит с нее.

Четверг

Пригласил в клуб. Твистик, то да се. Ждет мужской инициативы: люблю, единственная и тэ дэ. На это они падки, но я трепаться не стал, сойдет и так.

Пошла танцевать с Виктором. Пригрозил идиоту вторично. Хорохорится, утащил у меня из-под носа, пошел провожать.

Ничего, я ему разъясню формулу антитяготения.

Пятница

Эдуард согласен, но без коньяка не пойдет, и ассистенту бутылку. Намекнул предкам насчет нескольких купюр. Дали с проповедью, но достаточно.

Место подходящее: олух ходит домой через парк. Пусть полежит денька три-четыре, пока зашпаклюет трещины, а я за это время... Только бы найти удобное пространство.

Суббота

Олух растрескался по всем швам, неделя обеспечена. Полное алиби: прошвырнулся с Алкой за город.

Напросился в гости на завтра. Папаша-романтик вместе с мамочкой по воскресеньям ходят в кино на третий сеанс. Сказала, что пригласит и Виктора, пусть он тоже придет. Будьте спок, не придет.

Воскресенье

Надеюсь, что у ее предков, кроме серванта и пианино, найдется какая-нибудь кушетка...

— Ну как? — спросила Ксения.

Вопрос был задан небрежным тоном, не обманувшим, однако, Фаину. Ксении интересен ее ответ, но что ответить? Впечатление неприятное, но, может быть, так и надо?..

— Не знаю, Ксения... Когда ты отделаешь, то, вероятно, будет иначе, а сейчас как-то оголенно. Понимаешь?

— Понимаю, — сказала Ксения и, взяв у Фаины свои листочки, разорвала их.

— Что ты! Зачем! Ты все-таки допиши!.. Ох уж это авторское самолюбие!

— Не повторяй чужих пошлостей, Фаинка.

Настроение потускнело. Фаина была недовольна собой — очевидно, сказала не то и не так.

— Зачем же рвать черновик, едва я успела раскрыть рот!

Ксения засмеялась:

— Вот видишь, какая у тебя силища! Ничего, ничего, не смущайся, мне самой не нравится...

Обменялись еще несколькими фразами в духе такой же зыбкой искренности и взаимных уступок. Потом, после молчания, Фаина сказала:

— Я все-таки испортила одну возможность.

— Все это преувеличение, — возразила Ксения. — В наших заботах о нравственности Каи есть что-то пресное и сентиментальное, какие-то завитушки и бантики. Я вот написала — больше для себя, чем для нее, ты собираешься к Реканди...

— Да, собираюсь, — упрямо перебила ее Фаина и замолчала надолго.

Может быть. Может быть, поискав, и увидишь завитушки и бантики, увидишь даже белую нитку, которой смётаны добрые намерения, но искать не стоит. Она все равно пошла бы к Сильвии Александровне, если бы и не влекло ее туда смутное любопытство, связанное с мыслью об Алексее Павловиче. Пошла бы из-за младшей подруги.

И пойдет сегодня же. Жаль только, что голова побаливает.

В семь часов Фаина, волнуясь, звонила у двери с медной пластинкой: «С. Реканди».

Быстрые шаги. Легкое удивление Сильвии Александровны. Маленькая передняя сверкает чистотой. Фаина старательно вытирает ноги, снимает пальто...

В комнате. Очень тепло, пахнет духами, головокружительными. На столике альпийские фиалки. Светлая мебель, книги, зеленоватый пейзаж на стене. Пушистый ковер...

Все мелькнуло и будто исчезло. Остался только внимательный взгляд и мягкий голос:

— Рассказывайте, я слушаю...

И Фаина рассказывала. Сначала называла Каю «моя подруга», потом, забывшись, назвала по имени — и ее, и Тейна.

— Это та бледненькая, милая, что была с нами в колхозе?.. — сказала Сильвия Александровна грустно. — Неужели она ищет забвения в каких-то сомнительных компаниях? И неужели вам не удается ее удержать? Что же я могу сделать?..

Фаина молчала. Мысли у нее блуждали, внимание отвлекалось ненужными мелочами: на письменном столе часы с черным циферблатом, фигурка из пластилина — смешная лисичка в переднике, голубая лампа... Часы тикают, уверяя, что нельзя же просто так сидеть, так, так, так...

— Может быть, мне встретиться с ней? — спросила Сильвия Александровна. — Вы хотели бы этого?

Фаина замялась — не станет Кая никого слушать...

— С ней трудно разговаривать, она замыкается в себе. Извините меня, Сильвия Александровна. Я, кажется, пришла напрасно...

— Нет, что вы! Подумаем вместе... Она оскорблена недоверием? И так сильно?

— Да. По-моему... она все чувствует слишком сильно, и потому сразу оборвалась и полетела вниз. Если ее сейчас подхватить, потом уже будет безопасно. Я непонятно говорю, Сильвия Александровна?..

— Понятно, понятно. Вы правы, потом будет безопасно, она сама поймет, что Тейн — мелкая причина для разгрома всей жизни...

— Я не уверена, что он мелок, — нерешительно сказала Фаина.

Минута молчания. В комнате жарко, дурманно. Голова болит... Правду говорила Ксения — незачем ходить к добрым и сердечным людям. Не поможет и эта сердечная женщина, которой так к лицу вязаная кофточка цвета барвинка. Нечего принести Кае, нечего. Только растравилось сердце у самой... Почему?

— Мне тоже думается иногда, что Тейн не весь на поверхности, — заговорила Сильвия Александровна. — Но характер у него все-таки тяжел, и, может быть, ваша подруга была бы несчастна с ним. Лучше перетерпеть сразу... — Она вздохнула. — Вы ждали от меня совета, когда шли сюда, и сейчас разочарованы? Мне очень жаль, но я могу пока сказать вам одно: не молчите. Иногда нужен совсем маленький толчок, чтобы человек пришел в себя, а иногда нужно схватить его за шиворот. Но не надо стоять в сторонке... Самое лучшее, конечно, когда человек сам себя хватает за шиворот! — усмехнувшись, докончила она.

— Спасибо, Сильвия Александровна... — сказала Фаина, поднимаясь. — Извините...

— Пожалуйста, приходите еще. Непременно! А я постараюсь придумать, как мне познакомиться ближе с вашей Каей... Обещаете прийти? Я буду ждать вас... Пожалуйста, в эту дверь... Буду ждать, до свиданья.

Фаина не стала ничего рассказывать Ксении. Голова была пуста до звона в ушах и сильно болела; заодно ломило спину и плечи, хотелось жмуриться и потягиваться. Вероятно, вчера все-таки простудилась.

Она отыскала самую теплую ночную рубашку и легла. Таблетки от простуды и прочих бед хранились где-то у Каи, а Кая все не приезжала. Голова, голова, в голове...

— Я пойду в аптеку, — сказала Ксения. — Что, собственно, у тебя в голове?

— Концепция, — ответила Фаина, хотя голова была пуста по-прежнему.

— Не позвать ли доктора?

— Ты думаешь, бред? Ни-ни, у меня сегодня в самом деле появилась одна концепция, немного странная.

— То-то и есть, что странная. Я позвоню...

— Доктору поздно, а неотложные приезжают в шубах и колют чем попало. Омочу бебрян рукав в Каялереце, утру́ князю кровавые его раны на жестоцем его теле... вот это антисептика!... Слышишь, Кая уже идет по коридору. Таблетки...

Ксения с сомнением пощупала лоб Фаины. Горячий, как утюг...

Но Кая действительно шла по коридору, и открыла дверь, и вообще — приехала. С ней не было никаких патластых попутчиков, и никуда вниз она не летела — это, пожалуй, Сильвия Александровна сама придумала. А Кая вся чистенькая, ни пылинки, ни пятнышка, во всем новом. Только мать может так одеть дочку, так расчесать льняные волосы... и так умыть, чтобы порозовели щеки и прояснился взгляд… И сразу нашлись и таблетки, и сухая малина, и второе одеяло, очень мягкое и теплое.

Теперь можно лежать молча, а можно и кое-что сказать. Например, о беседах: они спасают от гибели, от пропасти, от извержения Везувия. Можно и кое о чем спросить. Например, о фотографии: зачем фотографируют деревянную скамью и два дерева и ставят в рамке на стол рядом с черным циферблатом? В ответ тебе дают таблетку, но пусть. Здесь есть хитрость: простуда бывает разная, можно дотронуться до волос, и пройдет. На это, впрочем, опять дают таблетку. Что за дрянь, зачем так много!.. Вовсе не бред — кто же бредит так складно? А если получается не совсем понятно, то только потому, что вчерашний вечер едва мерцает...

31

Астаров был занят своей диссертацией и совсем потерял охоту заседать, собрания бывали редко. Меж тем шли слухи о разделении кафедры на две — языка и литературы. Поговаривали о конкурсе, о сокращении нынешних штатов (всех не-кандидатов долой!), пересчитывали по пальцам доцентов, гадали о заведующих — словом, беспокоились.

Наконец состоялось собрание, на этот раз в помещении кафедры. В семь часов все уже сидели на диванчиках рококо, и Эльвира Петровна уже чинила карандаш так рьяно, будто собиралась проткнуть им каждого, кто не кандидат.

Аркадий Викторович перелистывал свой доклад — об эстетических основах древнерусской литературы. По существу это была глава из его диссертации, которая была знакома всем еще с осени, но, вероятно, он ее переделал. Белецкий читал газету, старый Саарман покачивал многодумной головой, а Муся упрашивала его не говорить сегодня — в виде личного для нее одолжения — о праязыке. Сильвия села подальше от Нины Васильевны, дарившей улыбки Гатееву с древнеженской загадочностью, и старалась смотреть только на деловитого Аркадия Викторовича.

Появился Эльснер, какой-то осовелый сегодня, нашел угол потемнее. Можно и начинать.

Астаров потер руки, поулыбался и одним духом разделался с докладом, не заглядывая в конспект. Ему даже похлопали немножко, не ожидали такой краткости.

— Товарищи, я был бы рад услышать вопросы или замечания...

Муся тотчас же задала вопрос:

— Скажите, как насчет разделения кафедры?

— Ммм... Вы, Мария Андреевна, не о том спрашиваете, но... Наша кафедра все еще носит название кафедры славянской филологии, что давно уже не соответствует содержанию работы, и поэтому с будущего учебного года мы разделимся. Но, конечно, это не помешает нам работать дружно...

Раздался голос Эльснера:

— А известно ли вам, Аркадий Викторович, кто намечается заведующим кафедрой литературы?

— Нет, это пока никому не известно, — любезно ответил Астаров, проглотив, однако, что-то кислое. — Возможен конкурс... Товарищи, товарищи! Не начинайте шуметь и задавать вопросы! Все это бесполезно, надо спокойно закончить год... Прошу высказываться по повестке! Во-первых, о воспитательной работе, а во-вторых, о состоянии дипломных на пятом курсе. Кроме того, я так и не слышал замечаний о своем докладе...

— У меня есть замечание, — сказал Гатеев. — Помнится, в сентябре или октябре в вашем тексте были другие цитаты. Вы приводили слова Ильичева?

— Да, и что же? — спросил Астаров.

— А сейчас, если я не ослышался, вы назвали Демичева?

— Да. А вы имеете что-нибудь против?

— Против слов Ильичева и Демичева — ничего. Я против манеры заменять одни цитаты другими... в одном и том же контексте.

— Время идет вперед, — строго сказал Астаров. — И мы не стоим на месте. Я работал над этой главой.

— Вы пересмотрели свое мнение? Или мнение Ильичева?

— И то, и другое, — ответил Астаров, не теряя выдержки.

— А вы давно уже начали вашу диссертацию? Интересно, как это осуществляется технически? Вы делаете наклейки? И сколько у вас уже слоев?

— Вы ищете ссоры, товарищ Гатеев?

— Нет, я пользуюсь правом задавать вопросы, касающиеся научной работы. Не я создал на кафедре атмосферу разложения, в которой критические замечания воспринимаются как личный выпад

Астаров побагровел.

— Что вы подразумеваете под атмосферой разложения? Кстати, для ревнителя чистоты языка вы выражаетесь довольно неудачно!

— Возможно. А как вы назовете среду, в которой пишут анонимные доносы в виде газетных статей и...

— Довольно! Прошу вас оставить этот тон, он неуместен... Товарищи, есть еще вопросы?

— Нет, все и так ясно... — саркастически заметил Белецкий. — Давайте говорить о воспитательной работе.

Поговорили гладко, но не успел Астаров отдышаться, как выступила Муся:

— На третьем курсе чепе. Кузнецова родила дочку абсолютно без всякого отца...

— Я думаю, это не совсем точно, — отозвался старый Саарман и вопросительно посмотрел на заведующего.

— Ах, я отлично понимаю и без вас, — отмахнулась Муся, — но тем не менее собрали на колясочку, а профсоюз выдал пособие. А когда староста спросил у Кузнецовой, кто будет платить алименты, она дала ему пощечину.

— Эт-то характер! — искренне восхитился старый Саарман.

— Мне такой характер не нравится, — отрезала Муся. — Взялась учиться, так учись, а пощечины давай вовремя.

— Вы рассуждаете, как благочестивая старушка, — возразила Нина Васильевна. — Личная жизнь учиться не мешает: эта же Кузнецова — очень эрудированная филолог... Почему вы морщитесь, Алексей Павлович? Вы стоите на точке зрения старушек?

— Морщусь от головной боли. А старушки разные бывают. Я вот одну знаю — она очень эрудированная воспитатель.

Саарман закатился младенческим смехом и закивал Гатееву:

— Да, да! Он развелся с передовым маляром и женился на хорошеньком трубочисте! Но какой же выход вы предлагаете? Суффиксальный путь не всегда возможен, а...

— Ближе к делу, товарищи! — сказал Астаров. — Кто еще о воспитании?..

— В связи с колясочками? — спросил Гатеев. — Да-а. Все было бы в порядке, если бы студент был ребенком, но биологически он взрослый. Жениться? По своему положению он этого делать не должен: иметь семью может человек, зарабатывающий сам, живущий не на стипендию и не в общежитии. Отдавать детей бабушке? Просить пособий? Это приучает к иждивенчеству... Однако как же быть? Отказаться от своей молодости? Не всякому это под силу.

— Не защищайте их, Алексей Павлович, — строго сказала Муся. — Они и не хотят жениться, они порхают. Знаю я их, я в профсоюзе не первый год работаю. Вчера студент-математик в пьяном виде ломился в наше общежитие, к девушкам. Разбил стекла в дверях... Это, между прочим, ваш подопечный, Сильвия Александровна, ваш знаменитый Тейн...

— Тейн! — испугалась Сильвия. — Никогда не слышала, что он пьет!..

— А он, нате-ка, стекла перебил. Теперь все будут виноваты, что плохо воспитывали, начиная с вас и кончая ректором. Только не он сам — ему не под силу отказаться от своей молодости.

Горькая досада овладела Сильвией. Ректор-то не виноват, а она? Нет, лучше бы работать в вытрезвителе, там по крайней мере твои обязанности тебе ясны, а здесь бьешься, бьешься, и все впустую...

Заговорили о дипломных работах. Эльснер, не выходя из своего слабо освещенного угла, начал хвалить работу Далматовой. Сильвия оглянулась. Всегда он в полутьме, всегда виден, как сквозь мутное окно — до того смазанные, неопределенные черты. И голос фальшивый, как у дудки с трещиной.

— Если работа Далматовой готова, дайте ее мне, я рецензент, — сказал Белецкий.

— Да хоть завтра! — ответил Эльснер. — Там чистая пятерка!

— Завидую вам... А вот, скажем, у Ирины Селецкой — чистое горе. Слог, как у протодьякона, и орфография чудовищная…

— А как же с диктантами, Сильвия Александровна? — укорил Астаров.

— Аркадий Викторович! Вы же сами отменили занятия.

— Ммм... верно. По распоряжению продекана. Я лично был против, но...

— А почему вы лично были против распоряжения продекана, товарищ заведующий?

Сильвия ушам своим не поверила — это Эльснер, но куда же делся его сиплый тенорок? Вот как он умеет громыхнуть!..

— Ну, не совсем так... — замямлил Астаров. — Строго говоря, орфографическая грамотность не имеет большого удельного веса в интеллектуальном багаже человека. Хотя, с другой стороны, наша задача... — Он посмотрел на часы. — Однако не будем отвлекаться от темы.

— А мы и не отвлекаемся, — опять заговорил Гатеев. — Но как же понимать вас? Продекан Касимова стоит за то, чтобы выпускать недоучек. А вы?

Астаров растерялся. Крикнул Эльснер:

— Вы ответите за свои слова в другом месте, доцент Гатеев!

— Сколько угодно! В любом месте! А пока ответьте мне, Аркадий Викторович.

— Я ни в каком случае не стою за недоучек, — довольно твердо сказал Астаров. — Никто не получит диплома, если работа будет безграмотна. А как с вашей дипломанткой?

— У Фаины Костровой работа серьезная. К тому же она сама собрала ценные фольклорные материалы.

— И в самом деле ценные? — заинтересовался Саарман. — Это не очень легкое дело, я ездил с практикантами однажды. Помню, там с девушками неловко получилось. Для них, по-моему, нужны особые наушники с автоматическим глушителем: как только трехэтажная поговорка, так в аппарате сразу бы «шшш... шшш... шшш...»

— Бывают на этой практике такие объекты, вернее субъекты, что, кроме шипения, ничего девушки и не услышали бы, — пессимистически заметила Муся.

Астаров вздохнул:

— Приятно, что сегодня все настроены весело, но я вынужден предложить регламент — три минуты.

После этого собрание скоро кончилось, стали одеваться.

— Ну и говорильня, — ворчала Муся. — Угораздило меня попасть на эту кафедру. Кругом жизнь бурлит, над нами космические корабли летают, а у нас...

— А нас декан Онти осеняет своими крылами! — опять развеселился Саарман.

— И зачем я здесь? Вот надо было на физкультурный идти...

— Правильно, Мария Андреевна! В здоровом теле здоровый дух!

— Да перестаньте, я серьезно... Арктику исследуют, строят, от рака лечат... А мы? Что мы, собственно, делаем?

— Пытаемся удержать человеческий дух в здоровом теле, — сквозь зубы сказал Гатеев, не вставая с дивана.

— Пытаемся... — пробормотал Белецкий.

Домой Сильвия приехала на такси, хотя спешить было незачем. Вынула из сумки купленную утром книгу. Методика преподавания языка — прекрасное новое пособие, но где бы найти методику проникновения в головы этих невыносимых студентов? Что творилось в недозрелой голове Тейна, когда он отправился бить окна в общежитии? Дошел до хулиганства в чистом виде, без всякой уже загадочности, которую он на себя напускал. И тут полное поражение ее, Сильвии Реканди.

Студенты, студенты… Есть и другие. У Фаины Костровой серьезная работа. А у Алексея Павловича голос дрогнул... Неверно, неправда, показалось, не желаю вслушиваться, не желаю превращаться в детектива!

Но почему у нас нет дома? Смешно вспомнить, как он сочувствовал студентам, что они не могут завести семью. Какие у него-то теперь препятствия?

Сильвия удобно уселась в кресле, но мысли от этого не стали веселее. Откуда этот мрак?

Да, конечно, есть своя прелесть в неопределенности их отношений. Но... сегодня романтично, завтра романтично — и вот ей уже сорок лет, пятьдесят, шестьдесят. Тогда тоже романтично назначать свидания, встречаться тайком? Нет, уже не романтично, нет, уже нелепо, смехотворно...

Внезапный звонок помешал Сильвии вообразить любовное свидание в семьдесят лет. Звонок необычный — точно на кнопку легко нажали два раза. Кто?.. Сильвия, закусив губу, не двинулась с места. Соседка идет открывать.

В дверь постучали. Да, пожалуйста...

— Извините за поздний визит, графиня, — сказал, входя, Давид Маркович. — Задержался на рауте. А вы уже задремали?

Сильвия обрадовалась — сейчас он разгонит черные думы.

— Как хорошо, что пришли, уж и не помню, когда вы у меня были!

Давид Маркович ответил на это неясным «гм...» Тогда Сильвия увидела, что впору ей развлекать его, а не ждать от него веселья. Он и сидел не так, как всегда, а согнувшись, опустив руки на колени. Но все же старался шутить:

— Итак, графиня, по вечерам вы похрапываете в кресле. Вы хоть пасьянс раскладывайте, что ли... — Он нерешительно вынул портсигар. — Закурить можно?

— Курите, что с вами поделаешь...

Он пересел к столу, облокотился, держа папиросу у виска — того и гляди загорятся волосы.

— Право, графиня, пасьянс. Или гадайте... У меня когда-то была знакомая — военный врач, умница, операции делала прекрасно, а вот заберется, бывало, с ногами на диван и раскладывает на бубнового короля. О женщины, кто вас поймет! — сказал он, пытаясь улыбнуться.

— Давид Маркович, видеть не могу! У вас сейчас волосы вспыхнут!

— Паленым пахнет? — Он отвел руку.

«Что с вами?» — хотелось спросить Сильвии, но она побоялась ответа, промолчала.

— Нет, не вспыхну... Скажите лучше, когда же я вас увижу счастливой, радостной? — Он, кажется, тоже испугался чего-то и быстро подсказал, что она должна ответить: — Вы из-за Тейна расстроились?

— Тейн для меня очень много значит. Я свои силы измеряла...

— А я свои силы, Сильвия Александровна, пробую на продекане и тоже расстраиваюсь, как говорят поляки, до холеры... Ее-то уберут скоро: решено наконец записать ее лекции на ленту и прослушать в ученом совете. Этого мы с Гатеевым добились...

— С Гатеевым?

— Он вам не говорил? — Давид Маркович сухо засмеялся. — Да, это наше достижение. Мелкое.

— Ну, я не согласна!

— Слушайте! Представим на минуту, что защищать надо не Нину Васильевну, которая... между нами говоря, не более чем клякса... Нет, нет, давайте начистоту! Представьте, что надо защищать не ее, а талантливого, знающего педагога, и защищать не от Касимовой, от дуры кромешной, а от Эльснера, от прохвоста. Все встали бы на защиту сразу, и преподаватели, и студенты, и не тянулось бы это так долго. Потому что и защищали бы не кляксу, и достижение было бы настоящее — свалить Эльснера. А Касимова что... Уверяю вас, ее уберут втихую, без скандала, потому что и ректорату будет неловко — как же так она попала к нам, да еще в продеканы. Чего же мы-то смотрели. И вот! Касимову долой, а Эльснер останется. Вот наше достижение! И Касимова живехонька!..

— Давид Маркович! Не убивать же ее!..

Он поглядел странно, как-то боком.

-— Скажите, Сильвия Александровна... У вас, мне кажется, все неприятности со студентами как бы обобщаются в одном Тейне, а у меня — просто наваждение! — все Тамары Леонидовны сливаются в одну и... и получается круглое скользкое чудовище с длинным пухлым языком. Оно лопочет одно и то же, одно и то же, а потом начинает лизать меня, чтобы заставить и меня лопотать...

— Давид Маркович!

— Что? Схожу с ума? А вы уверены, что мы с вами еще не заразились и не лопочем?.. — Поднявшись, он поискал пепельницу, махнул рукой: — Всегда забываю, что у вас нет пепельницы. Все гости некурящие?..

— Вот эта вазочка вполне может быть пепельницей.

— Я понимаю, Сильвия Александровна, почему вас беспокоит Тейн, почему беспокоит так сильно. Он для вас незаметно превратился в олицетворение, до некоторой степени в абстракцию...

— Нисколько!

— А когда мы ловим не настоящего черта с рогами и хвостом, а ловим и громим абстракцию, то нас можно и не отличить от лопочущих тупиц: те тоже умеют складно говорить и о борьбе с мещанством, и о светлом будущем, и о воспитании молодежи...

Продолжая говорить, он подошел к окну, вернулся, снова подошел. Следя за ним и не совсем его понимая, Сильвия смутно чувствовала, что какая-то мысль опережает его слова и мешает сосредоточиться. Когда он, наконец, сел на диван и в упор посмотрел на нее блестящими глазами, она уверилась в своей догадке: сейчас скажет то, ради чего и начал разговор об абстракциях.

— Мы, Сильвия Александровна, иногда успокаиваемся от приятного осознания своих достоинств. Впрочем, правильнее будет в единственном числе... Итак, я успокаиваюсь от приятного сознания, что я-де умен, знаю, что происходит в мире, на каком уровне промышленность, какие неполадки, каковы происки врагов, как ведут себя соседи справа и слева. Кроме того, я отлично умею ловить абстрактных чертей и вдобавок еще забочусь о чистоте языка... заметьте, кстати — языка, а не своего поведения, а если еще у моих студентов нет орфографических ошибок, то мой ум радует меня донельзя!.. Однако скажите, Сильвия Александровна, чем же я отличаюсь от лопочущей Тамары Леонидовны? Широтой информации? Правильными оборотами языка? А о поступках своих я не думаю, я просто выключаю их из той сферы, где царит ум, логика и все прочее, необходимое для докторской диссертации!

Речь свою Давид Маркович оборвал круто — быть может, решив, что сказано достаточно, быть может, сожалея, что дал себе волю. Пока он молчал и морщился, как от боли, Сильвия печально думала: «Не надо, не надо, Давид Маркович, нельзя...» И не сердилась на него за иносказания.

— Выпьемте кофе, Давид Маркович?

— Нет, спасибо.

Он посидел еще минуту молча. Сильвия попробовала заговорить о пустяках, чтобы ослабить натянутость, но он только помотал головой и встал тотчас же.

— Пойду, Сильвия Александровна, — коротко сказал он.

Сильвия проводила его до двери, опять борясь с желанием утешить его, взять за руку, погладить сухие блестящие волосы. Бороться было нелегко, невысказанное обожгло и ее.

Оставшись одна, Сильвия по привычке попыталась убедить себя, что ничего не произошло. Вечер как вечер. Завтра начнется новый день, который можно повернуть и так и иначе. Никто не умер и не заболел. Ничто еще не умерло.

32

Фаина и Ксения столкнулись с Тейном в узеньком переулке: они поднимались по горке вверх, он спускался. Здесь ему невозможно было притвориться, что он их не видит, — пришлось поздороваться.

— Хорош, очень хорош! — воскликнула Ксения и, когда он хотел обойти ее сбоку, без церемонии схватила его за локоть. — Нет, ты погоди, погоди, Лео! Мы старые знакомые! Нам нужна консультация — мы вот идем бить окна в общежитии математиков. Объясни, как это дельце провернуть получше?

— Оставьте меня в покое! — со злостью проговорил Тейн.

— Будь же справедлив, Лео! Мы тебя не беспокоили, наоборот — это ты бил стекла в нашем общежитии... Да подожди ты, успеешь! Я тебе скажу что-то очень для тебя интересное, век будешь жалеть, если не услышишь!

Фаина тоже вступила в разговор:

— В самом деле, Лео, смешно тебе сердиться на нас — мы же с тобой не ссорились.

— А зачем она издевается? — Он пальцем показал на Ксению. — Я не бил окон.

— Окна ли, двери ли — по-моему, большой разницы нет, — фыркнула Ксения.

— Ксения, дай же человеку слово сказать! — остановила ее Фаина.

— Никаких слов я не собираюсь говорить, прощайте, — отрезал Тейн, однако с места не двинулся.

— Лео, я верю, что ты не бил стекол, — поспешно сказала Фаина, — это не в твоем стиле... Но почему висит приказ ректора?

— Я был в этой компании, — нехотя буркнул Тейн.

Ксения, с разгоревшимися глазами, не дав ему опомниться, скороговоркой выпалила:

— А ты знаешь, что Кая при смерти, очень-очень больна?

Тейн весь сжался и побелел:

— Что с ней? — хрипло спросил он. — Где она?

— Пока дома. Иди сейчас же туда, дверь открыта.

— Ты выдумываешь?..

— А ты хотел бы, чтобы она вправду была при смерти? — рассмеялась Ксения. — Если уж на то пошло, я и не выдумываю: она хуже, чем при смерти... Слушай, Лео! Ты затхлый математик! Если бы ты прочел столько книг, сколько я, тебе стало бы ясно, что такие ссоры, как у тебя с Каей... Да не лезь на стену... Знаю я! Ты думаешь, что у тебя ссора особенная, необыкновенная и сам ты необыкновенный. Думай на здоровье, но выслушай! Самые банальные ссоры и недоразумения могут иметь банальные же, но очень печальные последствия, если с одной стороны упрямый козел, а с другой — нежное творение, которое шатается от ветерка. Заруби себе на носу: Кая пропадет, станет уличной девкой — из-за тебя… Молчи, не спорь — из-за тебя. Сейчас же ступай к ней! Мы с Фаиной уходим в кино. За это время, если у людей есть хоть крошка ума, можно выяснить любое недоразумение... А впрочем, делай, как хочешь! Прощай! Неси свое мужское достоинство и смотри не урони!..

Ксения потащила Фаину вперед.

— Ну как, Фаинка? Погуляем или пойдем в «Экран»?

— Пойдем, пожалуй, но... ты думаешь, он решится?

— Не знаю. Ва-банк, ва-банк! — захохотала Ксения. — Если юноша ночью разбивает дверь и ломится в то общежитие, где живет его любимая, то...

— Но он говорит — не ломился.

— Однако был в компании. А может, и ломился, может, наврал сейчас... Ох, если б можно было послушать, как они будут объясняться, эти двое набитых дураков!

— А я бы не хотела слушать... — раздумчиво сказала Фаина.

— Тебе и не нужно... Так погуляем?

— Нет, боюсь опять простудиться.

— Ну, давай в кино... А ты, Фаинка, забавная была, когда болела. Столько наговорила, и все с выкрутасами...

— Я не бредила.

— Не бредила, но тормоза у тебя не работали. Мне теперь все ясно. Удивляюсь только...

— Будь добренькая, Ксения, удивляйся про себя.

Ксения вдруг остановилась как вкопанная.

— Слушай, Фаина! А ты не боишься, что он ее убьет? Он отчаявшийся, какой-то одичалый!

— Что за фантазии! — воскликнула Фаина... но в груди екнуло. — Вернемся домой?

— Да нет, не стоит. Он безоружный, а душить — получится слишком по-оперному... Пошли в кино!

Когда вернулись из кино, Кая сидела у стола за работой. Глаза были красные; на лице выражалось только одно: не смейте задавать никаких вопросов!

Но когда ложились спать, Ксения не утерпела и вопрос задала:

— Приходил сюда Тейн?

После долгой паузы Кая ответила ровным бесцветным голосом:

— Да, приходил. Просил передать вам обеим, что женится на Вельде.

Утром Фаина тихонько оделась и вышла на улицу. Боже мой, тоненький золотой крайчик месяца на зеленом небе, и алые полосы!.. Зачем это разрешают? Ведь от этого можно повернуть совсем не к деканату, совсем в другую сторону!..

В деканате сонная лаборантка неохотно отыскала адрес. Фаина пошла по этому адресу пешком, хотя туда есть и автобус. Прикидывала в уме предстоящий разговор.

Противная какая у него дверь, и лестница темная, и звонка не видно. Она постучала, дверь приоткрылась.

— Это ты, Кострова? — изумленно и (показалось?) радостно спросил Тейн, — Постой минутку, я оденусь.

Когда Фаина вошла, голос у Тейна был уже не радостный, а насмешливый:

— Садись, добрая женщина! Ты принесла мне какие-нибудь новости?

— Говори со мной по-человечески, Лео.

— Могу.

— И не ври, имей в виду, что я многое знаю. И еще имей в виду, что мужской психологии я не понимаю — за тобой стоят целые века идиотских традиций. Ты их отбрось, пока мы разговариваем.

— А ты отбрось предисловия, — процедил Тейн.

— Так вот. Это правда, что ты женишься на Вельде?

— Ха-ха. А почему бы и не жениться? Или у тебя есть другая невеста на примете?

— Это, по-твоему, человеческий разговор?

Он с усмешкой разглядывал свои пальцы. После молчания сказал:

— Ну, допустим, я не женюсь на Вельде. А дальше что?

Фаина смутилась. Действительно, получается неумно, назойливо...

— Ничего, могу только порадоваться за тебя, — вымолвила она, наспех придумывая, как ей выпутываться дальше.

Тейн посмотрел на нее искоса.

— Я понимаю твое затруднение, мудрая женщина, — сказал он, — и приду тебе на помощь. Но, не забудь, ректор прекратил со мной знакомство. Ты убеждена, что я — это блестящая партия для Каи?

— Ты самая ужасная партия для всех, кроме Каи.

— У меня даже работы нет.

— Найдешь работу.

— И у Каи будет счастливая жизнь? Вот этот кров, — он показал на грязный потолок, — гороховая похлебка и чудесный парень — я.

— Это единственный выход, — сказала Фаина. — Иначе...

— Что иначе, мудрая женщина?

— Иначе оба пропадете.

— Благодарю тебя, мудрая женщина, — высокопарно проговорил Тейн. — Ты осветила мне путь. Я поступлю по твоему совету.

— Вот несносный какой! Чего ты скалишься?

— Почему же я несносный? Я принял твой совет и поблагодарил тебя от всей души. Сейчас я пойду искать работу — куплю «Эдази» и посмотрю, не требуется ли кому недоучившийся математик. Найдя должность и получив первую же зарплату, я уведу Каю из вашей комнаты и поселю ее в этом очаровательном коттедже. Вельде скажу, что ты посоветовала мне не регистрироваться с ней. Ты довольна?

— Очень! — с сердцем сказала Фаина. — Дальше я твои насмешки терпеть не намерена. Прощай!

— До свиданья!.. — он встал и низко поклонился. — Примерно через месяц я появлюсь в вашем общежитии с букетом.

Дома Фаина не застала уже ни Ксении, ни Каи. Завтракая, думала о поведении Тейна. Кое-что до него дошло, как он там ни кривлялся. Но боже упаси, чтоб она еще раз в жизни явилась к кому-нибудь с такой миссией! Все это отголоски нравоучительных повестей — вечно кого-то спасают, то поодиночке, то целым коллективом. И никогда нет наиболее реального конца — не спасли!..

Она старательно переписала последнюю страницу дипломной. Что же написать перед последней-распоследней точкой? Пошутить на прощанье — стащить один чужой абзац? Это будет единственный «элемент плагиата», как выразится Алексей Павлович, если заметит. Но нужно выбрать то, с чем сама накрепко согласна.

Фаина, улыбаясь, полистала журнал в синей обложке и — слово в слово — переписала несколько строк: «Двадцатый съезд положил начало оживлению и подъему всей нашей общественной науки. В дальнейшем предстоит внимательно разобраться в ворохе фольклорных публикаций, установить, что действительно принадлежит народной поэзии, а что относится к случайным опытам сказителей или является сознательной фальсификацией и несомненно должно быть исключено из поэтической летописи нашей эпохи».

Если Алексея Павловича нет сейчас на кафедре, она придет в другой раз. Они не виделись с того дня, когда... он позвонил ей. Как встретятся?..

Все изменилось за эту зиму — и темноватый коридор, и истертая лестница, ведущая на второй этаж, к белой двери, за которой раньше гнездилась только официальная скука. Все осветлено радостью, надеждой, ожиданием.

Алексей Павлович был на кафедре. Радостная уверенность, с которой Фаина поднималась по лестнице, померкла при виде его лица — серого, с бескровными губами. Он тоже был болен?.. Посмотрел пристально, молча, как будто не узнавая. Кивнул, принимая рукопись.

— Когда можно прийти? — спросила Фаина.

— Я вам позвоню, — ответил он, и при этих словах мелькнула и погасла короткая искра.

На секунду Фаина зажмурилась от счастья. Однако же там были еще люди, и Сильвия Александровна смотрела на нее, тоже как будто не узнавая, чуть сдвинув брови.

— До свиданья, — сказала Фаина и вышла, поймав по дороге еще один пристальный взгляд — Белецкого. Этому-то, казалось бы, совсем незачем к ней приглядываться.

Она вернулась домой, упорно и упрямо не желая осознавать одну мысль. Стоит ее осознать, и она больше не даст покоя.

Прибрала к месту черновики. Все. Теперь впереди только экзамены, последние, государственные. Теперь сидеть за книгами и старыми конспектами... Сидит заяц и грызет осину. Горько тебе, заинька?.. Да, почему-то горько.

33

Сильвия, выправив кучу тетрадок, с улыбкой откинулась на спинку стула. Сегодня ясный, прозрачный день, сегодня ничто не тяготит душу; рассеялись все тайные обиды, из которых еще недавно можно было составить длинный список. Последняя обида была на прошлой неделе, когда Фаина Кострова принесла на кафедру свою дипломную. Алексей посмотрел на нее долгим взглядом, как будто после разлуки, как будто боясь новой разлуки, хотел запомнить ее лицо. Но, вероятно, это только показалось...

Сложив тетради ровными стопками, Сильвия вспомнила еще одну... не то чтобы обиду, а так — неприятную минуту. Слушали передачу по радио, что-то о любви, и Алексей сказал (к сожалению, она точно помнит его слова):

— Настоящая любовь проста до странности: появляется человек, его узнаёшь сразу, как бы ни притворялся перед собой, что не узнаёшь, и начинает править жизнью, как бы ты ни притворялся, что сам правишь...

Относилось это к ней? О нет! Она его жизнью не правит.

Позвонить ему сейчас? У нее теперь есть телефон, красивый белый телефон; он сам хлопотал, чтобы провели; и не столько порадовал ее телефон, сколько хозяйственная эта забота.

Позвонить? Сразу будет легче, день опять станет прозрачным. Однако Сильвия не позвонила.

Через часок красивый белый телефон мягко зазвонил сам:

— Сильвия, приходите сейчас же на кафедру!..

— Кто говорит? Мария Андреевна? Что-что?..

— Приходите на кафедру! Нина Васильевна уволена...

По дороге Сильвия успела сделать множество предположений, вплоть до самых нелепых. Потом начались какие-то нелепые встречи: с полубезумным видом несся куда-то доцент Эльснер, в расстегнутом пальто, макаронные ножки заплетались от быстроты; затем встретился нелепо веселый Тейн — с чего бы, кажется, радоваться. Дальше пошло еще хуже: с крыльца деканата, как с цоколя, соскочила величественная муза — Тамара Леонидовна и помчалась по следам Эльснера, топая каблуками. Увидя Сильвию, она замедлила бег, пошла плавно, но пальто у нее было застегнуто наперекос, а шляпу она держала в руках...

В коридоре, по лестнице, ведущей в ректорат, пробежал декан Онти. Это неудивительно, он всегда бегает, но в цепи явлений и он показался предзнаменованием...

На кафедре было чадно: Давид Маркович прокурил все насквозь и сейчас зажигал зажженную уже папиросу. Нина Васильевна лежала на диване, бледная, с размазанной вокруг губ помадой. Муся сидела у телефона и кричала кому-то: алло, алло!

— Что же случилось? — спросила Сильвия, подходя к дивану.

— Меня принудили уйти.

Давид Маркович нетерпеливо дернул плечом. Муся швырнула трубку.

— Рассказывайте толком, — сказала Сильвия, садясь в ногах у Нины Васильевны.

— Разве это поможет? — слабо откликнулась та, слизывая остатки помады. — Никто и ничто мне не поможет... Она потребовала меня в деканат и говорит мне: «Лучше будет, если вы подадите заявление об уходе по собственному желанию. Почему бы вам, дорогая, не испробовать свои силы в средней школе?..» Я и подала, потому что иначе она выставила бы меня с плохой характеристикой. Тут и статья, и моя поездка в Таллин... Я подумала и согласилась.

— Она подумала! — Давид Маркович воздел руки. — Она подумала!.. А теперь что прикажете с вами делать? По собственному желанию? Пожалуйста, отчего же не пойти навстречу вашему желанию!

— Мне ничего другого не оставалось. Я хотела отложить на завтра, а она дала мне бумагу и говорит: «Пишите сейчас, потом поздно будет: у меня целый блокнот ваших промахов и нарушений дисциплины».

Муся потрясла головой:

— Гипноз!

Давид Маркович, пыхнув дымом в ее сторону, сказал:

— Пупок цаплин от всякого гипнозу пособляет! Почему она меня не гипнотизирует?

— Это наивный вопрос, — вздохнула Нина Васильевна, — я не такой волевой человек, и я беспартийная.

Муся тоже вздохнула:

— Одинокую женщину всегда легко обидеть, и обижают.

Давид Маркович рассердился:

— Если одинокая женщина чирикает, как жареная утка, то, конечно, обижают!

— Утка крякает, — поправила его Муся.

Нина Васильевна, видимо задетая, села и начала расчесывать сбившиеся волосы.

— Ну и ну, — заметила Муся. — Что, она вас за волосы таскала?

— Вы меня извините, Нина Васильевна, но, право, я не ждал от вас такого малодушия. Разве я вам не говорил, что Касимова доживает у нас последние дни?

Вошел Гатеев. Рассказали и ему. У него потемнело лицо, и, как всегда в гневе, стал прерываться голос:

— Это мы с вами, Давид Маркович, должны немедленно подать заявление об уходе. Если при нас могут происходить такие вещи, то мы... то мы на кафедре лишние... Угрозы? Запугивание? Я сейчас же потребую объяснений в деканате!

— Не хочу я никаких объяснений, — капризно сказала Нина Васильевна, — я же буду выглядеть дурочкой, она мне револьвером не угрожала.

Давид Маркович явно хотел сказать что-то свирепое, но сдержался, только крепко почесал голову обеими руками.

— В деканате сейчас никого нет, кроме секретаря, — буркнул он, не глядя на Гатеева. — Надо подождать.

— А где наш великолепнейший Астаров? — спросил Гатеев. — Какую роль он выполняет в этой трагикомедии? Танцует на пуантах?

Пришел Саарман, неся громадный портфель, набитый учеными трудами. Ни на кого не обращая внимания, сел к столу, погрузился в портфель по шею, разыскивая нужное, а потом начал писать.

Явилась и Эльвира Петровна, в чудесном настроении, как всегда, когда пахло злодейством. Села за машинку.

Белецкий и Гатеев стали разговаривать вполголоса, кажется, решали, кому идти в деканат.

Эльвира Петровна сказала в нос:

— А в деканате есть новости.

Ей не ответили. Выждав, она продолжала с наслаждением:

— Насчет Тамары Леонидовны.

Машинка под ее пальцами захихикала с перебоями и подвизгиванием. Старый Саарман отвлекся от праязыка, посмотрел вопросительно.

— Замуж выходит! — сказала ему Эльвира Петровна.

Нина Васильевна ахнула:

— За кого?

— Говорят, за грузина из Тбилиси!

Давид Маркович сердито пробормотал:

— Никто, кроме нас, не знает, кто ваш возлюбленный, а мы знаем вашу тайну, ваш возлюбленный — сапожный крем фирмы Антон и компания.

Этим он вызвал неудержимый смех старого Саармана, который тут же пустился рассказывать об американской рекламе. Но его никто не слушал, и он умолк.

— Нина Васильевна, — сказал Давид Маркович, — пожалуйста, подождите, пока я вернусь из деканата. И, пожалуйста, не пишите пока никаких заявлений.

Он пошел было к вешалке, но в это время зазвонил телефон.

— Да, да, слышу! — схватив трубку, прокричала Эльвира Петровна. — Белецкого? Сейчас, сейчас, он здесь!.. — Давид Маркович протянул руку, но она бросила трубку и, адски улыбаясь, сказала: — Не идите в деканат, идите в ректорат! Вас зовет ректор!

— Тем лучше, — жестко отозвался Белецкий, хлопнул дверью.

Нина Васильевна уже повеселела, окрыленная надеждами, но тут появился Астаров, мрачный как ночь, и сразу обратился к Мусе:

— Мария Андреевна, обдумайте, какие лекции Нины Васильевны вы можете взять на себя. Год все равно кончается, вы с Саарманом (Саарман поднял голову) разделите между собой это небольшое количество лекций, а к осени я подыщу преподавателя...

— Подыскивайте! — возмущенно перебила его Муся. — Я в этом деле участвовать не буду.

Саарман в задумчивости посмотрел на дверь.

Несколько смутившись, Аркадий Викторович повернулся к Гатееву:

— В таком случае, Алексей Павлович, я могу рассчитывать на вас?

— А почему вы можете рассчитывать на меня в таком деле, от которого отказалась Мария Андреевна?

Астаров с размаху бросил на стол портфель, бумажки полетели на пол, Эльвира Петровна мгновенно подобрала их. Все молчали; Саарман в недоумении шевелил бровями.

— Будьте любезны, товарищи, объяснить мне как заведующему, что это за бойкот! По-вашему, я виноват в том, что Нина Васильевна уходит по собственному желанию?

— Нет, нет, вы не виноваты... — проговорила Нина Васильевна, опустив глаза и разглядывая свои стройные ноги в дымчатых чулках.

— Так что же здесь происходит?

— Что происходит? Мы перестали показывать кукиш в кармане, — ответил Гатеев.

— Будьте добры выражаться яснее! — начальственно потребовал Астаров.

— Я выразился достаточно ясно.

— Однако я не несу ответственности за неприятную — согласен, неприятную — ситуацию с Ниной Васильевной. И прошу вас это учесть, товарищ Гатеев!

— А вы кто? Руководитель кафедры или потустороннее видение?

Саарман с шумом отодвинул стул.

— О чем идет речь? — спросил он. — Я желал бы вникнуть в суть дела.

— Суть в том, — сказал Гатеев, — что за спиной у нас ведутся интриги, мелкие и недостойные интриги. Участвует ли в них заведующий кафедрой или не участвует, нам неизвестно. Известно лишь, что он устраняется от ответственности...

Астаров побагровел.

— Вы метите на мое место, товарищ Гатеев? Тогда говорите прямо!

— Нет, ваше место меня не прельщает, — презрительно ответил Гатеев.

Но Астаров до странности быстро овладел собой и вернулся в свое обычное ватно-мягкое состояние, будто и удара не почувствовав сквозь эту вату.

— Меня, кажется, не поняли, — замямлил он, потирая руки, — я вовсе не имел в виду должность заведующего, я имел в виду руководство в идеологическом отношении. Если меня считают... если меня подозревают в чем-то, то я вынужден предложить это руководство хотя бы вам, Алексей Павлович. Кроме того, я хотел заметить, что стою выше всяких склок, да, выше, и надо стоять выше...

После третьего «выше» Саарман забеспокоился.

— Насколько мне известно, склоки в коллективе понижают жизненный тонус, — проговорил он, — а также трудоспособность. И в общем получается ниже, а не выше — простите неудачный каламбур...

Астаров повел на него глазами, и по этому взгляду Сильвия поняла, что он ненавидит сейчас этот коллектив и стыдится его.

Вернулся Давид Маркович. Вид у него был одновременно замученный и торжествующий — словом, вид победителя, которому сильно досталось от побежденных. На вопросы, посыпавшиеся на него, он только кивал головой и приговаривал:

— Сейчас, сейчас, все откроется и без меня...

Астаров демонстративно занялся чтением газеты, Нина Васильевна нанесла свежий слой губной помады, Эльвира Петровна чуть не расшибла машинку, предвкушая разворот событий, — короче говоря, все подготовились.

Но никакая подготовка не могла ослабить эффект появления декана Онти. Вихрь влетел вместе с ним на кафедру.

За одну минуту декан Онти успел с каждым поздороваться за руку и — Сильвия была в этом уверена — уяснить себе душевный уклад каждого из присутствующих, вплоть до ватного состояния заведующего. Каждый услышал от него несколько слов, бьющих в самый центр души.

Сильвии от него достались вопросы:

— Как диссертация? Почти готова? Не закончена? Когда? Осенью?

И восклицания:

— Автореферат! Две статьи! Рецензенты! Оппоненты! Защита!

Покончив со светским обхождением, декан Онти сел на стульчик с гнутыми ножками и с быстротой фокусника вытащил не то из кармана, не то из рукава сложенный вчетверо листок бумаги.

— Товарищ Эльснер, Нина Васильевна, у меня к вам особое дело! — Нина Васильевна выпрямилась, а декан продолжал, не отдыхая на запятых: — Здесь ваше заявление относительно вашего ухода с работы. В виду того, что обстановка несколько изменилась, а она изменилась за период времени с девяти до полудня, не желаете ли вы взять ваше заявление обратно?

Оторопелый взгляд Нины Васильевны, конечно, его раздосадовал — отчего, дескать, она недоумевает? И декан тотчас же обратился к Астарову с немым вопросом, на который тот ответил:

— У меня нет никаких официальных сведений.

Декан Онти всплеснул руками в отчаянии от того, что официальный аппарат работает столь медленно, и проговорил:

— Начиная с полудня, наш продекан уже не числится продеканом нашего факультета. Так как я осведомлен... — Блицвзгляд в сторону Давида Марковича. — Я и ректор осведомлены, что вы, товарищ Нина Эльснер, по существу не имеете желания уходить с работы, так вот, пожалуйста! — Лист бумаги перелетел на диван к Нине Васильевне. — Если же вы настаиваете на своем желании уйти, то мы препятствий чинить не будем!.. — Декан Онти вытянул руку, готовый принять лист и отдать его в регистратуру.

— Нет, нет, — залепетала Нина Васильевна, прижимая лист к груди. — Я не хочу уходить с работы...

Декан Онти поднялся, как на пружинах. Астаров, однако, успел у него спросить:

— По каким же причинам уходит продекан Касимова?

Декан прищурил острые глазки и задумался — на мгновение, но все же задумался — и ответил:

— Ректор обладает властью снимать конфликты. Он снял конфликт.

С этими словами декан Онти сделал общий полупоклон и исчез.

34

Этот памятный день в истории двадцать третьей комнаты начался просто и малообещающе. Фаина читала, Кая, вытирая пыль, перекладывала свои вещи и вещицы, а Ксения с самого утра разрабатывала вслух теорию своего творчества.

— Слушайте, подруги! Если я пишу, то надеюсь, что будет и читатель. А о читателе говорилось в печати не раз, и не два, и не три, и не четыре, и не пять...

— Ксения!..

— И не шесть... Теперь у меня составилось и свое мнение. Во-первых: читатель всегда чувствует, что он умнее самого умного героя! Затем: читатель никогда не принимает на свой счет отрицательного героя! Представляете, чтобы кто-то сказал: ах, это я и есть Чичиков! Или Ноздрев, или Тартюф, или Иудушка? Самый настоящий Тартюф все равно уверен, что он перл создания. Или Казанова... Кстати! Я отказываюсь писать о любви. Неразумно, можешь сразу налететь. Герой поцелует героиню — скажут: пошлость, зачем вы тянете меня в омут скабрезности!

— Кто это скажет?.. — рассеянно возразила Фаина, продолжая читать.

— Кто-нибудь да скажет. Зачем рисковать?.. Любовь — это добавка, притом необязательная.

— Ну, ты отстаешь. Смотри-ка: Аксенов, Вознесенский...

— Нет, нет, у меня здоровье не такое, я не выдержу. Буду ориентироваться на геронтов: любовь надо добавлять в героя строго дозированно. Так, чтобы при химическом анализе могли обнаружить не более милиграмма на каждые десять кило туловища. А еще лучше — следы! В остывшем картофельном супе находят лишь следы аскорбиновой кислоты. А вот в квашеной капусте... Фаина! Ты меня не слушаешь?

— Я что-то потеряла нить...

— Я тоже. Обратимся к практике… У нас на курсе! Юра Поспелов — тот захочет эмоций чистых, определенных, без всякого там туманца и экивоков. Показывай овец и козлищ, и чтоб было ясно, кого уважать, а кого презирать. Пррре-зирать!.. Роланд Бах — тому подай на каждой странице Сэлинджера, Камю, Фриша, Силлитоу, чтоб было умственно!..

— Зачем ты притворяешься, Ксения... — вдруг вымолвила Кая. — Ты только притворяешься такой...

— Такой «киничной»? — Ксения вздохнула. — Ты глубоко права, Кая. На дне души у меня лежит увядшая фиалка. Но куда мне с ней приткнуться, скажи ты мне!..

— Неправда, она живая. Ты любишь сухие слова... Это скучно.

Ксения и Фаина взглянули на Каю. Она, опустив голову, пересыпала из руки в руку свою коллекцию пестрых камешков. Все замолкли, и будто прохладная, свежая струя прошла по комнате, смывая и скуку, и сухие слова. Потом Кая подняла глаза, хотела заговорить, но —

Но явилась Ира Селецкая.

— А видишь, Кострова, диктанта перед государственными не будет! — застрекотала она уже на пороге. — Напрасно только время тратили с этой Сильвией Александровной. Сознайся теперь — она ведь слабый работник... А кстати, вы слышали, девочки, что про нее рассказывают?

— Что? — небрежно уронила Ксения.

— Про нее и про Гатеева?... — хихикнула Ира.

— И пусть себе рассказывают, экая беда... — еще равнодушнее отозвалась Ксения.

— Что она нашла в таком Гатееве, непонятно, — насмешливо удивлялась Ира. — Худой, страшный, глаза рассеянные!

— Тебе, конечно, непонятно, — сказала Ксения, — тебе нравятся смазливые. Которые на рынке мочалками торгуют.

Ира засмеялась, словно ее пощекотали, — пожалуй, и в самом деле пленил ее кто-то с усиками и черносливным взором.

Фаина смотрела на нее брезгливо и неприязненно: не видит эта Ира ни Гатеева, ни Сильвии Александровны. Говорят, что кошки видят только серые тени...

— А ну их всех! Лишь бы экзамены сдать да отделаться! — воскликнула Ира. — Надоели хуже горькой редьки!

— Добрым словом никого не помянешь? — хмуро спросила Фаина.

— Это уж ты поминай! Ты себе меду добудешь и с малины и с редьки. А я? Белецкого, что ли, благодарить, который над нами издевался?

— Да, благодарить. И никогда он не издевался, не клевещи!

— Как же не издевался? Вот и теперь зимой я ему все дочиста по билету ответила, а он мне говорит: «С какою тайною отрадой тебе всегда внимаю я!..» Отдал зачетку и велел прийти на следующей неделе... Не издевательство разве? А как он всех терзал, когда «Слово о полку Игореве» переводили! Зачем это? Там и ученые о темных местах спорят... А Юрке Поспелову при всем честном народе отляпал: неужели, говорит, нельзя ненавидеть мещанство, причесавшись и застегнув пуговицу на брюках?

Кая засмеялась.

— Так это же истинная правда!.. — проговорила она, пряча коробку с камешками в чемодан.

— Так надо же быть тактичным и выбирать время для своей правды!.. Вот и поминай их добрым словом. Нину Васильевну, что ли? Как начнет петь про красоту аффиксов, всю душу, бывало, вымотает. Ну, Астаров — тот еще туда-сюда, он хоть не мелочный, не цепляется за каждое слово, как Гатеев на экзаменах... Хи-хи... Как бы у Гатеевых свадьба после крестин не вышла! Интересно, какой у них ребеночек будет...

— О ребеночке всегда трудно сказать, какой он будет, — серьезно заметила Ксения. — Разве твоя мама могла подумать, что из ее дочки получится сплетница?

Ира разобиделась и ушла.

— Зачем ты ее выгнала? — поморщилась Кая.

— Сожалею, что раньше не выгоняла. Присосется, как пиявка, и висит над ухом... — сказала Ксения. — Все это сплетни. Если бы правда, то кто бы им мешал жить вместе? Оба свободны.

— Может быть, сами себе мешают, — проговорила Кая. И покраснела до слез.

Сплетни, сплетни, думала Фаина, настойчиво отгоняя тревогу. Сплетни, сплетни... Если бы он любил Сильвию Александровну, не могла бы возникнуть никакая близость ни с кем другим, даже самая легкая, самая неясная...

А Кая сегодня опять прелестна... Вон сидит, как свечка. Все убрала, переложила. Ага, спрятала и картинку с розгами, это хорошо. Сидит в новом платье, в том, что привезла от мамы, — тихая, правда же, как восковая свеча.

Но все это уже повторялось, она уже не раз делалась кроткой, милой, прежней... Ну, посмотрим на нее еще раз, пристальнее. Тихая? Нет, не очень, она почему-то волнуется. Чего-то ждет?

Эта минутка вспоминалась Фаине после, когда все уже было позади. Вспоминалось, что и сама она чего-то ждала, глядя на Каю и волнуясь. Возможно, впрочем, что все это — и волнение, и ожидание — она примыслила потом.

Но у Каи-то было и волнение, и ожидание — и минутка, какая бывает раз в жизни. Короче говоря, тогда все и произошло: дверь открылась и появился Тейн.

Церемонно пожал всем руку, а затем спросил:

— Все в порядке, Кая?

Кая кивнула, вытянула из-под кровати чемодан, надела пальто и, подойдя к Фаине, поцеловала ее теплыми детскими губами. Потом пошла целовать Ксению.

— Куда ты? — вымолвила Фаина, уже догадываясь, уже зная.

Ксения тоже смотрела, улыбаясь лукаво. Однако дальнейшее было вполне в духе Тейна. Низко поклонившись Фаине, он сказал:

— Видишь, мудрая женщина, я поступаю по твоему совету. Я говорил тебе: получу первую зарплату и уведу Каю в свой вигвам. Правда, я обещал прийти с букетом, но как-то не получилось. — Он повернулся к Ксении. — Обеим вам, заботливые женщины, сообщаю, чтобы вы не беспокоились: все оформлено по закону — уже вчера. Но без фокусов: Кая не захотела ездить три раза вокруг фонтана перед ратушей. Я тоже нахожу, что это безвкусица. — Поклонившись еще раз, он взял чемодан Каи и добавил: — За остальными вещами мы придем завтра… Не рыдайте, добрые женщины, все к лучшему!

Добрые женщины не рыдали, но Кая разливалась в три ручья, снова целуя подруг. Затем Тейн пропустил ее вперед, и оба скрылись.

35

Снятый ректором конфликт долго обсуждался на все лады и на кафедре и за ее пределами. Чего только не говорили! Говорили, Касимова вовсе не доцент, раскрылась подделка документов, — ведь помните, был такой случай у экономистов! Да, да, и в строительном техникуме! Говорили, что студенты подали жалобу министру — Касимова на семинаре рассказывала неприличные анекдоты, — помните аналогичный случай в Конотопе? Говорили, что ревизор из Москвы слушал лекцию по эстетике, и потом его едва откачали. Носились туманные слухи о статье Асса, об анонимных письмах, о клевете, и даже о шпионстве, и даже о том, что Эльснер убил какого-то грузина...

— Почему же не сообщить всем, что именно произошло с Касимовой? — выговаривала Муся Белецкому. — Что это за тайны? И куда она ушла?

Давид Маркович отмахивался:

— Ушла в рогорогие кустарники, вереща пяткой!

— Ну что вы опять говорите, Давид Маркович!

— Это не я, это в свое время сказал Андрей Белый.

Но Муся даже не улыбнулась.

— А мне обидно, что с нами не считаются. Мы тоже боролись.

— Это да! Мне самому обидно. Почему не было фанфар? Какой бяка этот ректор! Взял да уволил ее простенько, а нас, храбрецов и силачей, оставил без лавров!..

— Я у декана сама спросила, — продолжала Муся, не слушая. — Так это же Онти! Закрутил, повернул, вывернул и спрашивает, где моя диссертация. А где она? Только растревожил меня. Когда ее писать, если у меня сотня заочников. Диссертация! Хорошо ему требовать, а у меня еще минимум не сдан...

— Мария Андреевна! А что же скажет слабый дух, если узнает, что за фохатом находится парафохат, а далее панфохат?

— И не надоест вам, Давид Маркович!..

— Это не может надоесть, Мусенька. Это мудрость йогов — иожья мудрость, понимаете?

— Конечно, я вас понимаю, Белецкий. Вы все развеселились, когда добродетель восторжествовала, а порок ушел в эти ваши кустарники... Но я сейчас о заочниках. Юристы! Это они у меня изучают русский язык. Сообразите, что это значит на заочном! Рассядутся за партами прокуроры, начальники тюрем, милиционеры — множество милиционеров, ну жуть!

— Да вам-то чего бояться, Мария Андреевна, — откликнулся старый Саарман, — вы же не уголовник.

— Все равно тут есть что-то уголовное. Домашние работы они представляют без единой ошибочки, а в аудитории пишут такое, что больше двойки никак не поставишь. Вы пробовали когда-нибудь поставить двойку прокурору? Нет? То-то же... Жуткое состояние у обоих! — при этом глаза у Муси сделались совсем круглыми.

— Это что! — сказал Саарман, посмеиваясь. — Мне для заочников в анатомикуме аудиторию отвели. Вчера прихожу со своими филологами, а дверь закрыта, — говорят, идите с другой стороны. Иду, а навстречу опечаленные родственники с гробом, иду в помещение, а там справа — под простыней и слева — под простыней...

— Вы же взрослый человек, — резонно заметила Муся. — Это не страшно.

— Я и не устрашился, а вот заочники народ нервный — по дороге половину растерял. А вторая половина потеряла способность воспринимать информацию в аудитории. Аудитория — она же кабинет судебной медицины, кругом, знаете ли, утробные младенцы в банках, и холод собачий, чтобы они не портились, видимо. Заглянул за печку, а там...

— Ну, пожалуй, лучше не рассказывайте, — решила Муся. — Вам тоже не сладко...

Во время всего этого разговора Сильвия смеялась, глядя, как смеется Алексей Павлович — совсем так, как когда-то в Ранна, безмятежно, весело.

Но когда вышли они вдвоем на улицу, пропал не только смех, пропала безмятежность.

— Голова опять болит, — сказал он.

— Надо идти домой и лечь.

— Нет, на воздухе скорее пройдет.

Некоторое время шли молча. Солнце проглядывало и снова скрывалось. Высоко в небе орали галки, сердясь, что ли, на скуповатое солнце.

— Скуповатое... сердце, — вполголоса сказала Сильвия, переходя через улицу.

— Что?.. — переспросил он, догоняя ее и беря под руку.

— Да так, весна уже, а солнца мало...

У поворота он пообещал:

— Я приду вечером.

Купив колбасы, килек, масла, Сильвия пришла домой в приподнятом настроении. Никто его не заставлял сказать — приду... Надо ему полечиться от головных болей. Весенняя усталость? Сварить витаминный чай?..

Радостное ожидание не помешало Сильвии сесть за работу — радостное ожидание работать не мешает. Жизнь прекрасна, хотя и нужно писать отчет за прошлый месяц. Еще включить радио — будет тихая музыка... Алексей Павлович, правда, однажды сказал, что тот, кто, работая, слушает музыку — не любит ни работы, ни музыки. Ну, тут что-то... Не обязательно любить отчет за прошлый месяц.

У него сейчас болит голова. Путаются ли у него мысли? О чем он сейчас думает? Мог бы он в любую минуту ответить ей на этот наивнейший из вопросов. Она-то может. Но он никогда не спрашивает, это вопрос, который задают женщины, причем глупые женщины.

Отчет был почти готов, когда явилась вдруг Вика. Сильвия заставила ее снять пальто, хотя девочка спешила — ей нужно только немножко поговорить.

Сидя в кресле, где она любила сидеть, когда жила у Сильвии, Вика повторила:

— Мне надо немножко вам что-то сказать, тетя Сильвия.

— Ну, говори немножко.

— У нас дома не очень хорошо.

— Что же? — обеспокоенно спросила Сильвия.

— Во-первых, у нас Эльснер — он папа нашего Олимпия. Он покаялся.

— Господи! В чем покаялся?

— Мама говорит, он выпил водки и покаялся, что написал статью, и хочет опять жить у нас. Как вы думаете, тетя Сильвия, это нормально?

Сильвия только вздохнула, ожидая продолжения.

— Мама говорит, что это нормально. Она говорит, что только человек с большой буквы может покаяться от всей души... Тетя Сильвия!.. — Голосок стал умоляющим. — Я хотела попросить, чтобы вы пришли к нам и сами посмотрели, нормально или нет. Мама иногда ошибается, она потом так и говорит, что ошиблась...

Сильвия почесала бровь. Вика смотрела серьезно, выжидательно.

— А удобно будет, если я к вам пойду?

— Очень удобно. Вы пойдете сейчас вместе со мной, а там уже как-нибудь... Папа Олимпия, наверно, спит, и с мамой можно очень хорошо поговорить, пока он не проснулся.

Сильвия оделась, и они с Викой вышли. Сели в автобус.

— Тетя Сильвия, по-моему, пока что Олимпию ничего не надо рассказывать, — сказала девочка, когда уже подъезжали к дому. Сильвия на это опять только вздохнула молча.

Нина Васильевна, увидев их, чуточку удивилась, но тотчас же заговорила приветливо:

— Вот и вы собрались ко мне, милая Сильвия Александровна! Извините, у меня не прибрано... А знаете, на кафедре как-то не замечаешь — вы очень похудели, и под глазами синее. Вы обязательно проверьте почки.

Сильвия пообещала проверить почки. Вика, освободив стул от наваленных на него блузок, чулок и полотенец, пригласила тетю Сильвию сесть.

— А где же Олимпий? — спросила Сильвия.

— Ушел. Вероятно, к Шмидтам, — небрежно ответила Нина Васильевна, садясь против Сильвии. — Ну, как поживаете?

— Н-ничего... — смущенно вымолвила Сильвия. Труднее всего было освоиться с полноправным присутствием Вики.

Нина Васильевна, понятно, и глазом не моргнула:

— А у меня вот новости... Вика, ты уже рассказала?

— Да, немножко рассказала, — отозвалась Вика.

Здесь Сильвия, прислушавшись, различила неясные звуки, доносившиеся из соседней комнаты. У кого-то отрыжка — вероятно, у человека с большой буквы.

— Я стою перед дилеммой, — сказала Нина Васильевна, вертя в руках какую-то бумажку. — Он раскаялся. Но верить ему нельзя. — Она бросила бумажку на стол.

— Я же тебе говорила, что нельзя, — сейчас же вставила Вика.

Нина Васильевна досадливо махнула рукой:

— Не вмешивайся, ты не можешь судить об этом.

— Очень даже могу, — спокойно возразила Вика.

В это время из-за двери послышался легкий стон раскаявшегося, и Нина Васильевна поспешила туда, оставив гостью.

Сильвия чувствовала себя неловко. Что ей тут делать?.. Она машинально взяла бумажку, брошенную Ниной Васильевной, задумалась.

Вика села на стул матери и принялась развлекать Сильвию:

— Как ваше здоровье, тетя Сильвия?

— Хорошо. А ты почему редко ко мне приходишь? — спросила Сильвия, рассеянно читая какие-то слова на смятой бумажке.

— Когда же мне ходить? Времени у меня в обрез, — рассудительно сказала Вика.

— Чем же ты так занята?.. — Сильвия, зевнув, прочла: «Милая...»

— Во-первых, школа, во-вторых, Олимпий... — перечисляла по пальцам Вика. — В-третьих...

В это мгновение слова на бумажке вдруг ярко очертились: «Милая Нина Васильевна, благодарю вас, но я лишен возможности принять приглашение. Буквально все вечера заняты. А. Г.» Прочитав это, Сильвия ошеломленно мигнула и, тут же придя в себя, положила записку на стол... Когда же это Нина Васильевна приглашала Алексея?.. Отказался!

Нина Васильевна вернулась. Вика, отсев в сторонку, уже что-то лепила, но вид у нее был озабоченный, и она настороженно прислушивалась к разговору.

— Так что же вы мне посоветуете, Сильвия? — грустно спросила Нина Васильевна. — Он раскаялся, и это меня убивает. Ведь он опять может уйти... Я ему говорю, что он явился ко мне из-за скандала с Касимовой, — ведь всякий дурак поймет это. А он отвечает, что у него функция любви строго отделяется от общественных функций и... и стонет. Мне следовало бы собраться с духом и прогнать его. Как вы думаете?

Сильвия взглянула на Вику — было совершенно понятно, какого ответа она ждет от тети Сильвии, и ответ был дан:

— Трудно мне думать за вас, Нина Васильевна, но я бы прогнала немедленно.

Вика весело закивала, и Сильвия поднялась, с облегчением чувствуя, что ее миссия подходит к концу.

— Подождите немножечко, тетя Сильвия! Я что-то для вас вылепила!..

— Неудача за неудачей, — говорила между тем хозяйка. — А сердце еще не угомонилось, нельзя же в мои годы отказаться от всех надежд и жить одной наукой. Правда, иногда я мечтаю — вот я академик, вхожу в зал, где идет конференция, и все взоры оборачиваются ко мне. На мне скромное платье с одной только бриллиантовой стрелкой у шеи...

— Идите сюда, тетя Сильвия!

Как и можно было ожидать, пластилиновые фигурки дышали злободневностью: кругленький Олимпий в зеленых штанах замахивался палкой — увы! — на собственного отца (макаронные ножки Эльснера не оставляли никаких сомнений).

Сильвия оделась, ей отворили двери, и тут же за дверью оказался Олимпий — кругленький, в зеленых штанах.

— Где ты шатаешься? — закричала Вика, втащив его в прихожую. — Куда ты ходил?

— К Шмидтам, — нехотя ответил Олимпий.

— Что ты там делал? — строго допрашивала сестра, расстегивая ему тугой воротник курточки.

— Ужинал, — так же нехотя буркнул Олимпий.

— Как будто дома нет ужина! У нас есть булка и сгущенное молоко, я уже провертела в жестянке дырочку, можешь сосать...

Вика повела мальчика в комнату, а Нина Васильевна, приветливо улыбаясь, попрощалась с Сильвией.

Дома в передней висело синевато-серое пальто — пришел! В комнате кипел чайник; Алексей Павлович с хозяйственным видом осматривал накрытый стол: кильки, колбаса, хлеб — все было расставлено, и голубые чашки вынуты из серванта. Посередине в вазочке ярко горели желтые нарциссы... Но никакие цветы не могли бы так обрадовать Сильвию, как этот накрытый стол и узорчатые чашки, вынутые из серванта им самим, Алексеем.

36

«...Искусство живет в прошлом и в будущем, от вчера переходит к завтра; это мы, живущие с ним, хотим удержать его в настоящем, прикрепить к нашему дню. Такое желание естественно. Однако труднее всего говорить о том, что всего ближе нас касается, что срослось с нашим существом и образует стержень нашей судьбы и средоточие нашей личности...»

Прочитав это вслух, Ксения закашлялась от своего же дыма.

— Откуда? — спросила Фаина.

— Вот выписала и не отметила, теперь не помню...

Ксения еще полистала тетрадь со своими заметками, потом задумалась. Дым становился все гуще.

Через некоторое время раздался вопрос:

— Фаина! Как я должна трактовать твой внешний вид? Платье на тебе праздничное, с воланчиком, голова вся в кудрях химического характера, а на ресницах спит печаль. Почему?

— Ерунда, никакой печали.

— Ты погрузилась в размышления о стержне своей судьбы и средоточии своей личности?

— Да-да.

Отмахнуться от шутливого вопроса легко, но что-то кольнуло. Что?.. Весь мир вокруг живет, дышит, волнуется — и пришло время участвовать, пришло время действовать. Еще несколько дней ожидания, еще несколько дней меня ведут, мной управляют. Из аудитории в аудиторию, в библиотеку, на кафедру, в актовый зал...

Средоточие личности? При всех обстоятельствах останусь Фаиной Костровой, никогда не откажусь от своей работы, пройду через все сомнения и неудачи, даже если...

— Ксения, мне никто не звонил, когда меня дома не было?

— Никто. А должны были позвонить?

— Да... с кафедры.

— Насчет дипломной?

— Да! — вызывающе ответила Фаина, вдруг пожелав утвердить что-то, не имеющее веса. — Да. Гатеев должен позвонить.

— Мгм...

Томительное молчание. Ну, к чему она выболтала Ксении, что ждет звонка, — теперь ждать будет еще труднее. Теперь Ксения мешает ждать. Радио мешает ждать, песенка Ива Монтана мешает ждать, дым мешает ждать — полным-полно дыму в комнате...

Ксения взялась за работу — сейчас станет немножко вольнее... Фаина открыла окно, столбы дыма закачались и потянулись вон.

— Ксения! Радио выключить?

— Пжалста... Знаешь, Фаинка, до чего писатели дошли? Правда, пока не у нас, но, пожалуй, и наши подхватят. Представь себе: автор прилагает к своему же роману «диспозицию» и там объясняет, в какой последовательности идут события в его спутанном и перепутанном произведении! А? Что же это — он нарочно путал эпизоды? Сидел и придумывал, как бы намутить помутнее? А потом был вынужден сам себя пояснять... Нарочитость, рассудочность — это наверняка. По-моему, и фальшь какая-то!..