Два семестра

— Уймись, Ксения, — равнодушно проговорила Фаина.

— Уняться мне нетрудно. Но что девушки глупы, это доказано всей мировой литературой. Девственница соображать не в состоянии, на нее действует всякий вздор, ах бал, ах музыка, ах роща, кукушка, незабудки на сыром месте! И вот она уже ждет. Посмотреть со стороны — потеха: сидит, разинув ротик, и ждет поцелуя. А потом сама удивляется — неужели я целовалась с этим подонком? И, чтобы не так совестно было, здесь же решает: я его люблю и буду любить до гробовой доски! Ну а потом все зависит от темперамента — до гробовой доски или до следующей пятницы...

— Тебя слишком интересует одна и та же тема, приелось уже, — сухо заметила Фаина.

— Всех интересует, и гораздо больше, чем меня.

— Но не все такие киничные, — тихо сказала Кая, подняв глаза, почему-то испуганные, как у ребенка. И занятие у нее сейчас ребячье — сидит у своего столика и раскладывает узором коллекцию крымских камешков.

— Ого! Но, видишь ли, я не циник, а теоретик, и тебе очень даже полезно знать, что любовь не игра в камушки. И, пожалуй, не игра в шахматы.

— Не трогай меня.

— Ладно, ладно, птенчик. Твой случай довольно примитивен и описан много раз. Вот когда Лео Тейн тебя разлюбит, то, может быть, получится капельку занятнее... — Ксения сделала нарочитую паузу, но Кая выкладывала узор из камешков, будто не слыша. — Ха-ха... Измена в наш век! В ней есть какое-то новое качество. В прошлом столетии девушек, узнавших об измене, как правило, валила с ног нервная горячка. Я справлялась в старинных словарях, что это за болезнь такая, и, оказывается, брюшной тиф! Уму непостижимо!..

Красноречие Ксении наконец иссякло. Кая начала напевать, держа на ладони пестрый камешек, и у Фаины защемило сердце, хотя она не впервые слышала этот печальный напев. Кая почти всегда поет без слов, голос чистый, прохладный...

Напев дрогнул и оборвался. Что с ней? Что-то ее томит...

— Некто приближается к нашей двери ходом коня. Кая, сделай поэтическое лицо! — сказала Ксения и запела отвратительно: — Челуется изменник, челуется с другой!..

Но в дверях появилась Ира Селецкая. Не здороваясь, злая и возбужденная, пристала к Фаине:

— Объясни ты Сильвии Александровне, что мы этого глупого сочинения о предательстве писать не будем! Неужели она воображает, что это у нее очень остроумный намек на нас? При чем тут предательство, если нам не нужны ее неумелые поучения вместо науки, и мы об этом сказали прямо!..

— То-то и есть: не прямо сказали, а наябедничали, — поправила Фаина. — А все дело в том, что вы ловчите. Наука, наука! К чему эта болтовня, если вам надо азы повторять...

— Ах так? Нам азы? Наука только для тебя!.. — вспыхнула Ира. — На пьедестал лезешь? Мы тебя знаем хорошо! Готова всех смести с дороги!

— Погоди, погоди!.. — Фаина тоже рассердилась. — Кого это я сметаю с дороги?

— Всем от тебя тошно! От твоей знаменитой дипломной, от твоей замечательной учености, от твоей вечной улыбочки!.. Ксения правильно говорит — типичная старая дева!

Фаина, ошеломленная этим натиском злобы, хотела было ответить поядовитее, но ее остановил взгляд Каи — опять она похожа на обиженного ребенка, и смотрит, как ребенок, когда в доме нелады.

— Что за глупости! — вмешалась Ксения. — Мало ли что можно сказать шутя! Не сваливай на меня и на каких-то «всех», не верю, что кому-нибудь тошно от улыбки Фаины... Разберись в своих чувствах!

Сняв очки, она уставилась на Иру с таким исследовательским интересом, что та сразу остыла.

— Ты думаешь, завидую? А вот ни чуточки. Было бы чему... Просто я не выношу чванства, а у Фаины...

— Дорогие собутыльники! — воскликнула Ксения, и на это тотчас засмеялась Кая. — От вас невыносимо разит скукой! Ссора без фабулы, страсти элементарные, любовь едва тлеет. Нужен хоть какой-то толчок со стороны!.. Ира, ты не так расставляешь ноги, в модных журналах колени держат вроде как вывихнутыми... Повторяю, нужен толчок, я в этой комнате скоро умру со скуки, поверьте мне!

— А я от диктантов умру, и все умрут, — сказала Ира, понемногу успокаиваясь. — Поспелов обругал меня интриганкой за то, что я ходила на кафедру, а я только подняла вопрос, который давно наболел. На каком основании курс разделили? Кто решил, кому нужно писать диктанты, а кому не нужно! Почему мы второй год мучимся?

— По курсовым работам видно, кто как пишет, — сказала Фаина.

— По курсовым видно, кто пишет самостоятельно, а кто в словарь заглядывает... Да ну!.. Ты, пожалуйста, уладь как-нибудь с этим сочинением, а то Юрка Поспелов меня совсем заест. Реканди, я понимаю, сейчас не в духе, в газете тоже было насчет ее познаний...

— Хватит ее познаний для этого дела, и еще останется...

— Вот! Ты опять хочешь подчеркнуть, что... — начала Ира, но тут же решила пренебречь новым поводом для ссоры. — Так ты поговоришь с Сильвией Александровной?..

Чей-то звонкий голос прокричал за дверью:

— Костровой письмо! — Дверь приоткрылась, и письмо влетело в комнату.

— От кого, от кого?.. — не терпелось Ксении, пока Фаина вынимала из конверта синеватый лист.

Отмахиваясь от вопросов Ксении, Фаина прочла это странное послание про себя:

«Фаина! Вам, пожалуй, покажется непонятным мое к вам отношение. Я видел вас лишь издали, я знаю вас лишь по рассказам Ксении, двусмысленным и неопределенным, но мне случилось заглянуть (простите, простите...) в ваши записи-дневники, и я внезапно понял, как мы с вами близки. Среди реальностей мира я для вас только бледный призрак, да и вы для меня только знак, но разве не чужды нам обоим увесистые, краснощекие реальности? Доверьтесь мне, Фаина. Пусть это старо и избито — переписка без встреч, но ведь и встречи двоих тоже стары и избиты. Попробуем узнать друг друга в самом важном, в самом незамутненном, и наша будущая встреча станет или необычайной радостью, или... прервется топотом носорога. Ответьте. Вадим Витаньев.»

Почерк был с сильным наклоном влево, очень ровный, четкий — точно писал увесистый бухгалтер, а не бледный призрак. На конверте — Ленинград, 27, до востребования.

— Это Вадим? Вадим? — не отставала Ксения. — Что он пишет? Что?

— Да ты, наверно, сама знаешь, на что способна твоя родня, — пыталась отшутиться Фаина, слегка смущенная — как-никак любовное письмо, хотя и несколько загробного характера. — Ну, читай, если хочешь.

— Ответ напишешь?.. — жадно допытывалась Ксения, мигом пробежав письмо. — Ах, как интересно! Можно, я прочту вслух?

Письмо прослушали два раза, со смехом. Фаина смутно пожалела — не надо было отдавать. Конечно, он убогонький, этот Вадим, если поддался на фокусы Ксении, но...

Ира, веселясь больше всех, просила показать ей Вадима, Ксения отмахивалась:

— Ни за что! Никому! Вы банальные, вы краснощекие! Его должна увидеть, и то в далеком будущем, лишь она, лишь Фаина Кострова!

— Только бы он в будущем не спятил совсем, — вдруг усомнилась Ира, — он у тебя и так ненормаша, это же ясно! Что это у него такое, что за носороги?

— Тебе недостает эрудиции, Селецкая! А он читал Ионеско! — похвалялась Ксения. — Вы посмотрите-ка лучше на Фаинку — краснеет и похорошела!

Наконец, пришел Лео Тейн, и все угомонились — не говорить же при нем о письме, не мужского ума дело. Ира отправилась домой, Кая загремела коробкой с шахматами, Ксения взялась за книгу.

Фаина усадила себя за стол насильно — опять мешал молчавший Тейн и чем-то раздражала Ксения. Вероятно, пристальным вниманием, которое она скрывала, впустую перелистывая страницы книги.

Полчаса тишины. И вдруг молчание Каи и Тейна странно изменилось: не то король у них ушел с доски, не то у королевы разорвалось сердце, не то сами они перестали дышать, но что-то там стряслось. Оба быстро надели пальто и молча исчезли. Тейн, впрочем, пробормотал нечто, похожее на «до свиданья»...

— Действие развивается, — зевнув, сказала Ксения.

Фаина зябко повела плечами. Точно топиться пошли. Или нет, он утопит ее, а сам... Ох, какая чепуха лезет в голову. Надо ведь им и поговорить, не все же молчать целыми вечерами.

А без них и работается лучше... Итак, доцент Гатеев повелел подумать над темой. Что ж, подумали и еще подумаем. Можно взять и частушки, если, по его мнению, это самый интересный жанр. Все равно — после дипломной она напишет диссертацию, а там уже ее воля... А Ксенечке, стало быть, удалось-таки закинуть петельку. Но на этом и кончится, на этом и кончится...

Стало быть, причудские частушки. Начинать нужно с Адама. Дескать, Причудьем называется побережье Чудского озера. Вдоль западного берега деревни с русским населением тянутся двумя ветвями, и так далее, перечислить. Первые насельники — где, как, когда, и так далее. Рыбаков влекли богатые рыбные угодья... Так. Потом о народном творчестве Причудья вообще, и, наконец, о частушках более подробно. Дескать, частушка создается чаще молодежью, поэтому диалектные черты сглажены — умеренный тип яканья, близость консонантизма к литературному языку, и прочее. Ритмика. Перебои в ритме заполняются при пении паузами и комической мимикой... Тут же не поспоришь: Катя Ермишина только подымет бровь — кругом хохот...

Живо представив себе ясноглазую Катю, Фаина с улыбкой перевернула страницу. «А вот и про меня!..» — подумала она, прочтя четыре строчки сверху:

Я сидела у ворот,

Мил спросил — который год?

— Совершенные лета,

Сижу никем не занята...

Именно. И лета совершенные, и сидит умница — никем не занята. И поэтому ей можно навязывать полоумных... Фаина исподлобья взглянула на Ксению — вообразить только, чего она напела этому Вадиму!..

— Ты что смеешься? — быстро спросила Ксения.

— Так, частушка смешная.

— Какой прелестный научный труд — хочешь припевай, хочешь приплясывай!.. Но ты не из-за частушки смеялась... Фаинка, а ты ему ответишь, да? Если хочешь, я помогу... Слушай, а на душе все-таки сладко, а? Есть такое чувство, а? Я заметила, как ты держала письмо в руке. Сладко? Признайся, что ты ощутила в руке? Рукой?

— Сладко, — сказала Фаина. — И рукой тоже — будто прямо в банку с вареньем.

9

Усадив Фаину на стул, который едва умещался между столом и стеной, Гатеев просматривал частушки довольно долго. Ему на диване, видимо, сиделось очень удобно. Когда вся тетрадь была перелистана, он потер прекрасно выбритую щеку и заговорил гладко, как на конференции. Фаина, заранее решив не возражать, спокойно приняла общие замечания о методологии, с удовольствием согласилась, что фольклор явление художественное, а не просто памятник быта, покивала головой, слушая рассуждения о специфике фольклорных жанров. Ей даже показалось (и польстило слегка), что серьезный ученый говорит с ней, как с равной. Но как только Гатеев, открыв тетрадь на восьмой странице, помахал над ней острым карандашиком, обманчивое чувство равенства развеялось бесследно. Школьница, да еще и будто провинилась в чем-то...

— У вас, товарищ Кострова, к сожале-ению, нет четкой разницы между фольклором и устными произведениями отдельных лиц. Не всякая частушка относится к фольклору. Например, вот эта... — он уколол частушку острием карандаша. — Откуда она у вас?

— Я ее сама записала.

— Вы хотите меня уверить, что этот вирш поют? Так, свободно, без навязывания со стороны какого-нибудь культработника? — Он с отвращением посмотрел на Фаину и прочитал:

Норму отлично выполняем

И за качеством следим,

Опыт свой распространяем

И другим передадим...

— Пели в клубе, — сказала Фаина, — возможно... и с навязыванием.

— Зачем же вы записали фальшивку? Разве вы не видите, что она плавает брюхом кверху, как дохлая рыба?

— Но куда ее девать? Нам еще на первом курсе был приказ записывать все.

— Вы такая послушная?

— Я и теперь послушная, я не диссертацию пишу.

Он поднял бровь и буркнул:

— А вы вот и в дипломной изложите собственные мнения.

— Я не знаю, по какому признаку выбросить эту частушку. Нельзя же по тому, что нет традиционной основы...

— Подделывают и с традицией. — Он полистал тетрадь. — Пожалуйста, есть зачин, пожалуйста:

С неба звездочка упала,

Патефон приобрели,

Мы в культурном отношеньи

Далеко вперед ушли...

Не очень решительно Фаина сказала:

— Все-таки трудно определить, что фольклор, а что не фольклор.

— Неужели трудно? Фальшь так и режет ухо. — Он, морщась, подумал, еще посмотрел на Фаину. — Не слышите?..

— Слышать-то слышу...

— Ага! Тогда попытайтесь проанализировать, почему это относится к «нефольклору»... Вот это, и это, и это... — В тетради появилось несколько птичек. — А дальше поищите самостоятельно. Хорошо?

— Хорошо... — И Фаина нечаянно засмеялась. — Я их терпеть не могу!

— Ну, так! А говорите — трудно... Это у вас будет целый интересный раздел. Я вам отмечу кое-какие статьи, не мешает прочесть. Зайдите сюда на кафедру завтра, я оставлю у лаборантки...

Вошла Сильвия Александровна, а за ней Белецкий. Гатеев улыбнулся им, не разжимая губ, потом взглянул на обложку тетради и проговорил неизвестно к чему:

— Так-то, Фаина Кострова... У вас красивое имя.

Он отдал ей тетрадь — по рассеянности вместе с карандашиком. А выйдя за дверь, Фаина услышала смех.

Если красивое имя, зачем же смеяться. Наверно, решил, что оно слишком лазоревое. Не знает же, что у них на деревне это самое обыкновенное имя, Фаин сколько хочешь. Одна, толстая, в кооперативе торгует, сплетница отчаянная...

Не сделав и трех шагов по коридору, Фаина вернулась. Нет, вовсе не отдавать карандаш. Надо сказать Сильвии Александровне насчет того злополучного сочинения о предательстве...

— Не писать сочинения? — небрежно переспросила Сильвия Александровна, выслушав Фаину. — Пусть не пишут, если оно им не по силам.

С таким ответом Фаина и вышла на улицу, раздумывая о том о сем. Изменилась Сильвия Александровна, холодна, неприветлива. Все же глупо срывать злость на старосте курса... А к доценту, пожалуй, нетрудно притерпеться. Возможно, он и не над ней смеялся. Интересно, какие он выпишет статьи. Задание немного странное, не сразу и в толк возьмешь. Жаль, не спросила, как он смотрит на импровизацию, но ничего, в следующий прием. Принимает по-барски, свысока. Для мефистофельских брови у него слишком редеют к вискам, а то бы... Ладно, сейчас на почту, написать отцу.

Купив открытку, написала краденым карандашиком несколько ласковых строчек. Завтра отец получит, наденет очки, прочтет, а вечером, когда мачеха уляжется, он еще к столу сядет с письмецом, и кота за дверь выкинет, чтоб не мешал читать и думать...

...Казалось бы, немудреное дело — окончить, поехать туда, учить в школе ребят, пускай глядит отец на любимую дочку, спокойно доживает век. А то еще — надеть синее с пестринкой платье, покрыть лишние книги салфеткой, вязанной в звездочку, выйти замуж за Николая Ермишина и ждать его к ночи с лодкой, полной окунями. За Николая?.. «Эх, Фаина Степановна, имел я надежду до сего вечера, а сейчас вижу — все напрасно...» Да, напрасно, напрасно, не нужен синенький сарафан, не надо окуней, домика с резным крыльцом, праздничных застолиц... Отошло.

Не надо играть с собой в пустышки. Она здесь, с черновиками дипломной, с черновиками совсем другой жизни. Идет по городской улице, немного дымной — кое-где уже начали топить, сланцем пахнет...

В комнате — никаких перемен. Кая вытирает пыль, радио наставительно и громко говорит... вероятно, о мелиорации, и никто его не слушает. Ксения пишет про-из-ведение, а за ее спиной маячит невидимый миру Вадим.

Фаина спрятала в стол тетрадь и карандаш, за работу можно приняться завтра. Выключила радиоприемник. Взяв для отвода глаз книгу, закуталась в мягкий платок. Хоть минуту посидеть в тишине...

— А благосклонный читатель уже давно обо всем догадался, — туманно сказала Ксения.

Ну и пусть догадывается.

10

Сильвии очень хотелось бы зачеркнуть весь вчерашний день, все мыслишки и переживания, начиная с той минуты, когда она увидела на кафедре Кострову. Сначала Гатеев ни к селу ни к городу сказал, что Фаина — красивое имя, потом Давид Маркович пошло сострил насчет тесного единения руководителей и студентов, потом оба неумно рассмеялись, и студентка за дверью могла слышать их смех. А Сильвией овладело то самое неумное и пошлое чувство, которое она в себе презирала.

Дома пыталась работать, но, просидев несколько часов, написала меньше страницы, да и ту пришлось выбросить. Иначе и быть не может, если научную работу прописываешь себе, как лекарство от надоедливых мыслей.

А вечером пришла Нина Васильевна — за утешением. Пили вдвоем чай с пирожными, Нина Васильевна подробно рассказывала о своих горестях: обидная статья грозит большими неприятностями в будущем, дети простужены, кашляют, любимое существо в образе мизерного доцента Эльснера терзает душу двусмысленным поведением. Сильвия добросовестно утешала ее до тех пор, пока гостья не начала вдруг хвалить Гатеева: какой он внимательный, да как умеет сочувствовать, да как легко становится, когда поговоришь с ним. Услышав это, Сильвия, вместо утешения, могла предлагать только чай с пирожными.

Бесплодное занятие — зачеркивать вчерашние дни, все равно они просвечивают. Но поутру, придя на кафедру, Сильвия все же спросила у Давида Марковича:

— Можно зачеркнуть, Давид Маркович?

Тот, не моргнув глазом, ответил немедленно:

— Рыдает страстное томленье в моей зачеркнутой строке!..

Ремингтон у Эльвиры Петровны поперхнулся и замолк. А Давид Маркович произнес безжизненным голосом:

— Из цикла «Зиглинда».

Сильвия не улыбнулась — шуточка царапнула. Впрочем, сама она и напросилась на нее.

На кафедре новости: надо ехать со студентами копать картошку. Колхоз не поспевает, погода ненадежная. Короче говоря, ничего веселого. Ей, вероятно, придется ехать со вторым курсом математиков. Вариант приемлемый, если бы не Лео Тейн...

Сильвия, вздохнув, вытряхнула на стол содержимое своей сумки и стала раскладывать все по сортам. Этот второй курс математиков, пожалуй, тоже можно рассортировать. Водятся там разные породы: студент-светоч — не приставайте к нему, он завтра изобретет нечто неслыханно кибернетическое; студент-работяга — учит то, что положено, только не требуйте от него песен и плясок; студент, берегущий голову, — не захламливайте ее филологией, места и так мало... Еще: тупица-весельчак и тупица-мрачный, студенты средние, студенты симпатичные, студенты молчаливо-загадочные... Все это привычно, все это в пределах. Но Лео Тейн!..

Выбросив ненужные бумажки, Сильвия сложила остальное в сумку и, забывшись, продолжая думать, прижалась лбом к столу... Лео Тейн? Что в нем скрыто, она не знает, но в аудитории Лео Тейн — шут. Чтобы добиться смеха на уроке, он готов на что угодно, он не щадит и себя. Он даже нарочно ставит себя в жалкое положение, уверенный, что втягивает в это жалкое, шутовское положение и своего партнера — преподавателя, что аудитория смеется над обоими...

— Сильвия Александровна! — окликнул ее Белецкий. — Вам пора идти, а вы поникли главой и, ей-богу, стонете вслух!

Сильвия, быстро поднявшись, пригладила волосы. Эльвира Петровна елейно промолвила:

— Ничего, еще только шесть минут прошло.

— Две! — весело сказал Белецкий.

Сильвия посмотрела на него, и докучные мысли растаяли под его внимательным взглядом. Не так уж трудно идти к математикам и даже к Лео Тейну, когда тебя провожает такое облачко тепла...

Но в аудитории надо держаться крепко... Вот, пожалуйста, Лео Тейн всегда попадает в поле зрения, как ни стараешься его не видеть. Сидит у окна, против двери, разинув рот, — беззвучно зевает. Можно не сомневаться, что рот он разинул заблаговременно, что зевать ему вовсе не хочется и что просидит он так, с полуоткрытым ртом, столько времени, сколько вытерпит. Замечать не стоит, ему же неудобнее.

Поздоровавшись, полезно взглянуть на Алекса Ланге. Перед ним всегда лежит наготове тетрадь, и хотя нельзя ручаться, что она имеет прямую связь с русским языком, однако пристойное отношение к работе налицо, и простодушный взор не таит никаких подвохов...

— Товарищи! — сказала строгая и уверенная преподавательница Сильвия Реканди. — Сколько раз вам говорилось — занимайте места впереди. Что вас тянет к стене?

Студенты из задних рядов медленно, неохотно пересели. Это начало входило в игру: если у нас не лекция, а урок, то и мы не взрослые, а школьники.

Затем все пошло своим чередом. Работяги отвечали бодро, равнодушные плелись потише. Новый текст читался толково, лишь под конец Вельда Саар нагнала на всех тоску. Эта здоровая и румяная девица читала на редкость расслабленным голосом.

Слова на доске писал Каллас, широколобый юноша, одолевавший науку так, как его деды одолевали каменистую землю. Продвигался не спеша, но уже в прошлом семестре все на курсе увидели его силу. И был в нем дух независимости: общая, довольно легкая настроенность аудитории никогда его не заражала. Сейчас ему было трудно записывать на слух, но он упорно писал, сам стирал написанное, сам правил — и только шея у него все больше краснела от напряжения.

Потом осталась еще та часть урока, которая называлась беседой, то есть попросту надо было заставить их вымолвить несколько слов по-русски. Сильвия Александровна предложила:

— Припомните что-нибудь, что недавно привлекло ваше внимание — вчера, позавчера или еще раньше. Интересная статья в газете, в журнале, интересная встреча... Вспомните, подумайте и расскажите.

Все послушно задумались и думали так долго, что стало ясно — ждут звонка. Пришлось обратиться к одному из покладистых лично:

— Начните вы.

— Хорошо, — откликнулся покладистый. — Я могу за всех сразу. У нас была очень интересная встреча с деканом, и мы узнали, что в колхоз поедем. — Кругом засмеялись. — А интереснее ничего не помню я.

— Так. Об этой встрече вы сказали за всех, теперь будем говорить на другие темы.

Каллас честно вышел на работу:

— Я читал про трех спутников Юпитера, но это очень трудно передавать, а интересно. Они имеют атмосферу...

Сильвия Александровна слушала, стараясь не сбить его поправками, зная по опыту, что это приведет к молчанию.

После Калласа рассказывали, вернее, скупо отмеряли по две-три фразы о спортивных состязаниях, о фильме «Новый Дели», о концерте Эрнесакса...

Алекс Ланге поделился своими опасениями, как бы машина не отбила хлеб у учителей:

— Если программу знаменитые педагоги составят, то все плохие должны поехать в болото или на пенсию. А я, наверно, стипендию не получу. Я читал, как одна умная машина... Ну, значит, студент много раз ошибся, а она ему ответила: «Идите домой, вы лентяй!..»

— Не говори страшного! — остановил его, под дружный смех, весельчак из первого ряда, где сидели отважные. — Я лучше про дельфинов расскажу или про тетю!.. Или наоборот!..

— Отлично, товарищ Томсон, — согласилась Сильвия Александровна, — рассказывайте о дельфинах.

— Нет, я сначала о тете. Это толстая женщина в розовом платье. А если она тетя, то у нее есть племянница...

— Или племянник.

— У нее племянница, и эта добрая тетя всегда защищает ее от врагов.

— От каких же врагов?

— От студентов, особенно от Лео Тейна... — Лео Тейн показал Томсону кулак. — Тетя боится, что кто-нибудь поцелует ее племянницу, она даже готова, пусть поцелуют ее, но только не дорогую племянницу...

В аудитории становилось все веселее. Сильвия Александровна с опаской поглядывала на длинную серьезную физиономию Томсона — куда его еще занесет?..

— А я знаю, чья это тетя! — фыркнул кто-то справа.

— Я тоже знаю! — фыркнули слева.

— Неправда, не моя! — бойко отозвалась Вельда Саар. — У моей нет розового платья!

Рассказ о тете рассмешил всех чрезмерно и не совсем естественно.

— Хватит, товарищ Томсон... Давайте уже о дельфинах.

— Я читал, что дельфины — это интеллектуалы. Они любят трудные задачи, они умнее обезьян. Играют в баскетбол, а в карты еще не играют, но, может быть, научатся, и тогда можно будет с ними перекинуться в бридж...

Каллас поморщился и сказал:

— У тебя не академический разговор... Это не смешно, что с дельфинами можно установить более разумный контакт, чем с обезьянами.

До звонка осталось четыре минуты.

— Расскажите и вы о чем-нибудь, — обратилась Сильвия Александровна к Тейну.

Четверть минуты продолжалось молчание, затем Тейн, развалившись на стуле, покривил губу и спросил:

— Зачем это?

— Чтобы научиться русскому языку.

— Благодарю вас, — протянул Тейн. — Я сейчас не расположен учиться... Как-то нет настроения.

Холодная наглость была не только в словах студента, но и в его позе, в голосе, в прищуренных глазах. Не помня себя от гнева, Сильвия Александровна бросила ему в лицо:

— Жаль! Очевидно, вы не из тех, с кем можно установить разумный контакт!..

Потом, после урока, Сильвия долго думала об умной машине. Что бы та сказала Тейну? Помягче, или порезче, или просто хватила бы его по уху какой-нибудь особой лопастью?..

11

Отъезд в колхоз был назначен на воскресенье. С пятницы уже не работалось, хотя Фаина несколько раз принималась за свои записи и раздумывала над тетрадью с пометками руководителя.

В эту же пятницу Фаина заговорила с Ксенией о Кае:

— Неужели ты не видишь, как у нас нехорошо? Кая на себя не похожа, мрачная, злая...

— Ревнует к Вельде, очень просто.

— Очень просто! — передразнила Фаина.

Ксения, закрыв книгу и держа палец между листами, писательски изрекла:

— Это кажется сложным, если брать отдельную жизнь, но вообще это закономерно: Лео Тейн изменяет — Кая Тармо злится.

— Ну и голова у тебя! На что ни взглянешь, все распадается на одинаковые серые кусочки.

— Далеко не все, есть вещи, которые не распадаются... — с неожиданной искренностью начала Ксения, но тут же перешла на иронический тон: — Современная серьезная мысль находит, что с самотеком в любви пора покончить. Женская особь должна записать себе по пунктам, какими интеллектуальными и моральными качествами обязан обладать избранник, потом посмотреть, кто подходит под эту анкету, и тогда уже полюбить его чистой девственной любовью!..

— Все можно повернуть на смешной лад...

— Опять-таки не все... Но к этому Тейну, по-моему, надо было приближаться, поглядывая в анкету. Кая ошиблась. Мой совет тебе, Фаина! Бди! Даже кандидаты наук бывают подонками!..

— Да ну тебя...

Фаина опять задумалась над той тетрадью, где Гатеев насажал галочек. За окном моросило, со скуки казалось, что моросит и в комнате. Стоит ли сейчас возиться с дипломной, ничего уже не успеешь до отъезда. Статьи все прочтены — по его списку, который она получила на кафедре, и, кстати, вернула ему прикарманенный карандашик...

Одна из статей его собственная. Упоминает в ней и о частушках. Пишет, что подделки, сочиненные по поводу той или иной «кампании», опошляют важные политические темы. Дидактизм и ходульность выдают халтурщиков с головой. Это вообще не фольклор, и, кроме жанра, в них нет ничего общего с народной частушкой...

Так-то так, а методология все же неясна. Чутьем отличать фольклор от не-фольклора?..

Все идут в народный дом,

Там приехал агроном,

Будет лекцию читать,

Как природу побеждать...

Дили-дили-дили-бом... Здесь — его правда! — так и высовываются локти расторопного клубного работника.

«Халтурщики любят псевдонародные речения...» Есть, есть и такие. «Ой, да запевай, подруженька активная», «Начинай-ко-ся, миленок, эх, соревнованьице...»

Но надо ведь доказать, что это плохо. С чего же начать?.. Вот одна частушка, отмеченная доцентом:

Мы, стремясь удой повысить,

Создавали скотный двор,

Облик колхоза изменился,

Написал о нас селькор...

Если ее пропеть, язык вывихнешь, но это еще не доказательство, для пользы дела можно и вывихнуть. Газетные обороты? Но газета может отражаться в современном фольклоре, не все же петь о том, как придет свататься матаня... Фольклор, товарищ Кострова, явле-ение искусства. Хорошо, Алексей Павлович, с этим я согласна. Значит, у нас уже есть один признак не-фольклора — отсутствие художественности...

В комнату молча вошла Кая, молча села в угол и начала писать письмо. Писалось оно уже не первый день, примерно по строчке в сутки. Украдкой взглянув на нее, Фаина вздохнула.

— Что ты все вздыхаешь! — сказала Ксения. — Частушки грустные? Или, быть может, вздохи твои не относятся к ученому тексту?

— Как тесно в этой комнате, ни охнуть ни вздохнуть.

Кая, скомкав лист, взяла новый, наклонилась над ним. Фаина видела ее волнение, и у нее почему-то появилось неприятное, раздражающее чувство, и опять захотелось уйти из этой комнаты куда-то, где веселее, а может быть, и не веселее, может быть, печальнее, но своей печалью. Надоело почему-то заглядывать в чужую жизнь.

Но чужая жизнь шла дальше и развертывалась перед глазами. Дверь распахнулась, и вбежала Вельда — вероятно, соперница. Вероятно, чужая печаль...

— Здравствуйте, девочки! Что ты сидишь дома, Кая! Дождь перестал, пройдемся по городу. Или выпьем кофе с пирожными, в колхозе не дадут!

Покружившись, она из-за плеча Каи бросила быстрый взгляд на письмо. Лист был чистый, но Кая тотчас смяла его — очевидно, он испортился от взгляда Вельды.

Вельда неестественно засмеялась:

— Я тебе помешала? Прошу прощенья!.. Ну как? Прогуляемся? Хотя я, кажется, уже простудилась…

— В колхоз не хочется? — предположила Ксения.

— Чего это все думают, что я не поеду в колхоз! Я и с простудой поеду. Здоровые никогда не верят больным... Тейн сюда не заходил? Вот он-то, по-моему, очень серьезно болен.

Кая упорно молчала. Становилось неловко, и Фаина нехотя спросила:

— Что же там с Тейном?

— Кажется, сошел с ума.

У Каи дрогнули веки. Фаина быстро сказала:

— Какая ерунда!

— Уверяю вас! Со злости чуть не кусается, в субботу на русском уроке такого наболтал этой Реканди, что мы просто обалдели.

— Чего он наболтал? — продолжала Фаина, выручая Каю.

— А дерзостей всяких, тормоза не работают... Теперь вторые сутки где-то пропадает, и никто понятия не имеет, куда он провалился. Откровенно говоря, боюсь самоубийства!

— Мели Емеля, твоя неделя... — лениво отозвалась Ксения.

— А где же он? Вчера никто не видел, сегодня никто не видел... У вас тоже не был?

На этот вопрос промолчали все.

— Садись, Вельда. Что ты стоишь посреди комнаты... — сказала Фаина.

Но Вельда сделала гримаску и засмеялась некстати.

— Так гулять со мной никто не пойдет? Тогда прощайте, надоело мне у вас, и голова болит... Что ты на меня дуешься, Кая? Не я же виновата, что Тейн пропал! — заключила она и ушла.

— Не волнуйся, Кая, — безразлично сказала Ксения. — Я утром видела Тейна и эту самую Вельду на улице. Помню очень хорошо, у него были кирзовые сапоги под мышкой, наверное, в колхоз собирается. — Ксения закурила. — Вечное вранье, вечное ненужное вранье. — От Ксении повалил дым, Кая открыла окно. — А впрочем, тут замешана любовь, и, значит, без лжи не обойдешься. Все поголовно врут, любовь и вранье неразлучны!

Попав на свою зарубку, Ксения рассуждала бы до второго пришествия, но Фаина, заметив, как у Каи задрожали плечи, — та все стояла лицом к окну, — рассердилась:

— Перестань! Не все врут!

— Фаинка, помяни мое слово! Не сегодня—завтра начнешь ты! Точнее говоря, ты уже начала, тебя уже подпалило, а ты будто бы не замечаешь!

— Это Вадим? — внезапно спросила Кая, обернувшись и испытующе глядя на Фаину. На ее запекшихся губах скользнула улыбка, такая редкая в эти дни.

Ксения засмеялась, зеленые глаза весело прищурились сквозь очки.

— Закрой окно, птенчик! Холодно... — сказала она, бросив окурок через голову Каи. — Почему это пятикурсники едут на картошку? Пятый никогда не ездил.

— Можешь не ехать, едут желающие.

— Нет, поеду. Мне нужны новые впечатления...

Фаина вытащила старые ботики. Каблук еле держится, — пожалуй, будут пропускать воду...

— Кая, а у тебя есть что-нибудь на ноги для колхоза?

— Я куплю, мама прислала денег. В деканате давали сапоги, но сороковой номер... — Кая подошла ближе и каким-то упавшим голосом попросила: — Фаина, а нельзя мне поехать с вашей группой? Были бы вместе...

— Я могу поговорить с Сильвией Александровной, но... может быть, тебе удобнее со своим курсом?

— А я тоже хочу новых впечатлений... — смущенно сказала Кая.

— Гм... Мы с Фаиной просто ошеломим тебя новыми впечатлениями, — насмешливо обнадежила ее Ксения, но развивать эту тему не стала. — О боги!.. Совсем из памяти вон, я же обещала Астарову, что приду вечером. Фаинка, пойдем со мной, а? Поможешь разбирать книги.

— Не хочется что-то...

— Да ты сообрази — где еще ты увидишь такие книги!

— Ладно, пойду, — согласилась Фаина. — Только приберу немножко... Вот возьми себе эти сапоги, они мне маловаты. Еще крепкие...

Ксения поставила старые сапожки на стул и минут пять смотрела на них, приговаривая:

— Погрузимся в буколическую сельскую жизнь, полную бесхитростных радостей!

После этого сапожки были заброшены под кровать, а Ксения принялась читать газету, в которую они были завернуты. Читала вслух и нараспев.

— Перестань ты, — сказала Фаина. — Схватила дырявую газету столетней давности...

— Нет, ей годика три-четыре... Внимание! «В стокгольмском турнире легендарный Тейн привлекает все взоры. Это последний турнир перед матч-реваншем...» Подумайте, привлекает все взоры!

— Да не дури!..

— Ах извините, ошибка! Оказывается, это легендарный Таль... Ну, неважно. Слушайте о сельской жизни!.. «Председатель не верил в удобрения, считал, по Вильямсу, что травы без всякой химии восстановят плодородие почвы. Но урожаи были низки. Осенью правленцы уговорили Ивана Николаевича поехать в Выселки. Пожилая женщина — бригадир — сразу повела его на склад. Он зачерпнул горсть пшеницы, пересыпал крупные зерна, пробовал на зуб. Под навесом председателя ждал новый сюрприз — гора силоса. Иван Николаевич нюхал ароматную зеленую массу...»

— Сочиняешь опять!..

— Смотри сама — «нюхал»... Погоди, есть еще и о нас, то есть о картошке: «Квадрат на поле — закон для всех. На двух тысячах гектаров прошли квадратно- гнездовые сажалки, и результат изумил Ивана Николаевича. Да, плохой хозяин тот, кто тянется к старинке либо порочит квадраты неумелой работой, неряшливостью, халатностью…» Ну, тут еще много, а кончается так: «Прозрел председатель!» — Ксения смяла газету и засмеялась. — А как будет лет через десять? Как тогда будет прозревать председатель?..

— Скучно читать старые газеты, — сказала Кая.

— Собирайтесь, пойдем к Астарову. Ты, Кая, тоже. Ты можешь складывать журналы по номерам и смотреть картинки. Это безусловно разгонит скуку, ты отдохнешь душой, Кая!.. И заодно убедишься, что на русском языке написано большое количество книг.

— Я и так знаю.

— Ничего ты не знаешь, Кая. Тебе известна только хрестоматия, составленная знаменитым педагогом Фуфаечкиным. Он переделал все великие произведения так, чтобы они были тебе по зубам, и вот вместо русских писателей ты читала одного лишь Фуфаечкина.

— Ну, не выдумывай, никакого Вухваечкина я не читала...

12

О собрании и о принятой резолюции никто не вспоминал, пока не пришла Нина Васильевна и не начала жаловаться. Полулежа на диване, в печальной позе, так же не шедшей к стилю кафедры, как и сам диван, она негромко повторяла одно и то же: после статьи Асса студенты перестали ее уважать, товарищам нет никакого дела до ее судьбы, не выяснено, кто автор статьи, неизвестно, когда будет образована комиссия... Почему так равнодушен Давид Маркович? Если его не волнует клевета на него лично, то все же мог бы он поинтересоваться репутацией кафедры. Почему равнодушен Аркадий Викторович? Почему все, все равнодушны?..

К ней будто и прислушивались, но реплики ее тонули в общем разговоре. Всякий раз, когда на кафедре появлялся Гатеев, он неизменно заводил речь о порче языка, и это, видимо, очень раздражало заведующего, — ему едва ли не казалось, что новый доцент метит в него самого и в его докторскую диссертацию. Сильвия Александровна знала, однако, что это конек Гатеева с давних пор, у него всегда делалось несчастное лицо, если при нем ошибались.

Гатеев прошелся по комнате, сочувственно кивнул Нине Васильевне, но сейчас же заговорил снова:

— Противно. Как только мелькнет в печати чье-то живое удачное слово, его сразу начинают глодать, пока оно не превратится в обглоданную кость. А потом эти голые кости переходят из доклада в доклад, из статьи в статью, пока кто-то самый дошлый не обнаружит, что появилось новое слово. Смотришь — опять набросились, опять гложут...

— Весьма образно... — морщась, похвалил Астаров. — Но не совсем справедливо.

— Как же не справедливо? Сколько слов убито в бесконечных повторениях: и мощная поступь, и вклад в сокровищницу, и энтузиазм, и маяки, и даже совесть, которая появилась исключительно по почину Заглады...

— Но дело не только в повторениях, — сказал Давид Маркович. — Дело в том, что за избитыми выражениями стояла, скромно говоря, неполная истина... Королева полей сильно нуждалась в рекламе.

— Нет, это началось еще раньше. Насчет неполной истины вы правы, конечно, но я вижу опасность и в самих повторениях, в выработке заготовок и в массовом их распространении. У штампов при этом рождаются дети. В первоштампе есть все же какой-то смысл, но его потомок — всегда полная бессмыслица...

— А у меня от этого объяснения ум за разум заходит, Алексей Павлович, — послышался из-за горы тетрадок голос Муси. — Очень закручено.

Гатеев вежливо подождал, не будет ли продолжения, и снова повернулся к Давиду Марковичу:

— Блеск стерт даже с таких сияющих слов, как звезда, светоч, счастье: звезда подается «в разрезе текущих фактов», счастье — «целиком и полностью», светоч «стимулирует освоение насущных задач» и светит ровно столько же, сколько закопченная кастрюля...

— Да-да... Ммм... — сказал Астаров. — Сейчас широкая общественность поднимает голос против бюрократизации языка, однако...

— Аркадий Викторович! — перебила его Нина Васильевна. — Извините, но я прошу вас выслушать меня!

Астаров выслушал.

— Комиссия будет образована немедленно, — пообещал он таким рассеянным тоном, что Нина Васильевна только вздохнула и направилась к двери.

— Почти все едут в колхоз, — сказала Сильвия Александровна после ее ухода. — Не понимаю, когда же будет организована комиссия.

— Хоть сегодня, — любезно ответил Астаров. — Не угодно ли вам ее возглавить?

— Вы удивительный человек, Аркадий Викторович. Вы уже забыли, что меня тоже надо проверять.

— О вас, товарищ Реканди, в протоколе собрания ничего не сказано... — важно вымолвил он, но все же призадумался. — Ммм... Ну, сделаем так: возглавлять комиссию буду я, а членами будут Алексей Павлович и Давид Маркович.

— Анекдот... — попыхивая дымом, засмеялся Белецкий. — Я ведь на одних правах с Сильвией Александровной.

— Никакого анекдота, — сердито возразил Астаров. — Решено обследовать работу Нины Васильевны, и пока только ее работу, и деканат тоже стоит на этой точке зрения. Вас я, конечно, могу заменить Саарманом, но от этого ничего не меняется, и вы, и все остальные члены кафедры должны побывать у Нины Васильевны не менее двух раз, чтобы наши данные были вполне объективными. Все это придется сделать после возвращения из колхоза. Ясно? — Он потер ладони и снова повернулся к Гатееву. — Я полагаю, что ценность любого высказывания, в первую очередь, зависит не от тех или иных лексических норм, а от ценности самой информации. Не так ли?

— Информа-ация, выраженная суконным языком?.. — протянул Гатеев. — Нет, благодарю покорно. Я не пропущу такой курсовой работы, не пропущу дипломной!..

— А диссертацию должны будете пропустить, чтобы не обидеть коллегу!.. — развеселился вдруг Давид Маркович.

Астаров неторопливо поднялся и, улыбаясь, вышел. На пороге сказал, не оборачиваясь:

— Я обедать, Эльвира Петровна.

Дверь захлопнулась.

— Как вам не совестно, Давид Маркович, — укоризненно промолвила Муся. — Тут же на столе его научный труд, а вы все закидываете насчет бездарных диссертаций. Это бестактно.

Все дружно захохотали. Машинка под рукой Эльвиры Петровны скрежетнула.

— Что за смех! — удивилась Муся. — Разве вы не читали? Прекрасно написанная диссертация, вы же знаете, какая у него ясная голова... Ну, что вы заливаетесь, Сильвия! Все уже перестали, будет вам!..

Зазвонил телефон, Эльвира Петровна сняла трубку.

— Товарища Реканди? Когда?.. Сейчас передам. — На лице Эльвиры Петровны зажглась адская улыбка, от которой она сразу похорошела — опять-таки на чертов вкус. Сильвия Александровна даже поежилась в ожидании дальнейшего. Дальнейшее было сказано нежным свирельным голосом: — Сильвия Александровна! Вас приглашает к себе декан. Если вы не заняты, просит теперь же.

Минута прошла в раздумье.

— Платье у вас подходящее, — сказала Муся заботливо, — мне нравится такой винный цвет. А волосы всегда, как сияние, даже завидно. Значит, соберитесь только изнутри... Мы будем ждать!

— Не ждите, я от него прямо домой пойду, если жива останусь.

— Возьмите меня на помощь, — пошутил Гатеев, — я скор на расправу с деканами.

— Все вы скоры заочно, — усомнилась Муся. — Сильвия Александровна, непременно забегите сюда!

Декан Онти кого-то принимал, и Сильвии пришлось подождать в секретарской. В комнате было хмуро не то от надвигающихся сумерек, не то от унылого лица секретаря. Разговор предстоял не из приятных, но тем лучше: столько уже накипело досады, что пора начинать бороться. Бороться? Вот тоже слово, с которого, как говорит Гатеев, стерт блеск. Да если бы оно и блестело, так сто́ит ли Тамара Леонидовна Касимова этого слова? Но все равно, пусть будет «бороться». А вот как? И против кого, собственно? Она ведь запрятана в недра деканата и окружена крепкими стенами высшего учебного заведения. Так против кого же? Не угодно ли — против ректора? Или только против деканата? Кто ее сюда впустил, кто отвечает? Давид Маркович пока что умывает руки, посмеивается. Остальные?.. Удобная формула: все мы виновны, если терпим такого продекана. Все, то есть никто. Будем жить смирно, как-нибудь обойдется... Ну, нет!

«Пусть только Онти даст мне малейшую возможность замахнуться, я ударю! Надо же кому-то и начать...» — подумала она, вытирая со лба капельки пота.

Дверь скрипнула, от декана вышел студент бодрого, но слегка встряхнутого вида — вероятно, получил нагоняй.

— Пожалуйста, — сказал секретарь.

Декан Онти был небольшого роста, сухощавый и верткий. Его узенькие глаза смотрели на мир божий умно и до ужаса проницательно. Соображал он с удивительной быстротой и такой же сообразительности требовал от собеседника, что приводило к частым недоразумениям. Его стремительный говорок надо было ловить на лету, не переспрашивая, ибо повторял сказанное он еще быстрее. К Сильвии он обратился сначала по-эстонски, потом по-русски (не для того ли, чтобы проверить обвинение Асса в незнании языка?), но обе длинные фразы были неразборчивы. Затем последовало несколько вопросов, на которые нельзя было ответить из-за отсутствия промежутков между ними, и, наконец, декан предоставил время для ответа на главный вопрос:

— Как вы повышаете свою квалификацию?

Внимательно выслушав объяснения Сильвии насчет кандидатского минимума, темы работы и всего прочего, декан произнес рекордно быструю речь, основные тезисы которой были остры, как копья:

— Есть сигналы. Нарекания. Упреки в недостаточных познаниях. Наблюдения продекана. Жалоба русистов. Асс.

На все это Сильвия сказала:

— Я стараюсь и буду стараться пополнять знания.

Декан Онти дружелюбно заулыбался и мелко отчеканил нечто одобрительное. По-видимому, он хотел уже распрощаться с покладистой преподавательницей, но та неожиданно для него спросила:

— Кто скрывается под псевдонимом Асса?

Декан замигал с такой же быстротой, как говорил.

— ... тья Асса никому не может причинить вреда, деканат знает свои кадры и ничего не принимает на веру! ... лютно ничего!

Но статья уже принесла вред Нине Эльснер. Статью читали студенты, деканат выразил недоверие — уже образована комиссия для обследования работы, и, кроме того...

— Обследование работы никому не приносит вреда. Пользу! Студенты? Если Эльснер ни в чем не виновата, то студенты знают об этом больше всех других и, следовательно, считают статью Асса неосновательной. Также да будет всем известно, что деканат анонимных высказываний не одобрял, не одобряет и одобрять не намерен, хотя и вынужден на них реагировать. Если комиссия и представитель деканата найдут, что работа Нины Эльснер стоит на должной высоте, то тем самым вопрос будет разрешен. Именно такого мнения держится деканат по поводу статьи, преподавательницы Эльснер, комиссии и шума.

— Товарищ Онти, вы сказали, что судьба Нины Эльснер зависит от комиссии и от представителя деканата. Вы имеете в виду Тамару Леонидовну Касимову?

— Да, да, да! Я имею в виду нашего продекана ... ща Касимову!

— В таком случае я... я должна сигнализировать деканату: товарищ Касимова невежественна и пристрастна.

Декан Онти чуть не вскочил с места.

— Товарищ Реканди! Вы отдаете себе отчет?!

— Отдаю.

Откинувшись в кресле, декан взирал на свою собеседницу с неподдельным изумлением. Сильвия опять вытерла проступивший на лбу пот. Хорошо бы сказать, что Касимова тупее курицы, но это было бы бранью. Да и храбрость уже почти истощилась...

— Пожалуйста, конкретнее! — выговорил наконец Онти. — Деканат знает товарища Касимову как отличного работника! Да!

Сильвия снова бросилась в ледяную воду:

— Конкретно — учебная работа на нашей кафедре вне ее компетенции. Ее выступления у нас — юмористика. Это может подтвердить любой член кафедры, если... захочет.

— Несомненно мы побеседуем и с другими членами кафедры. — Онти уже овладел собой. — Я желал бы знать, что означает — юмористика?

Сильвия подумала, глядя на декана словно сквозь дымку, и сказала:

— В данном случае — нечто нелепо-комическое.

Декан тоже подумал, по лицу его, одно за другим, скользнуло несколько выражений, за которыми Сильвии было не угнаться. Потом он еще и улыбнулся, как- то уж совсем не на тему, а через секунду простер левую руку к телефону, а правую подал Сильвии в знак того, что собеседование кончено.

На улице, без декана Онти, все двигалось очень медленно — встречные студенты, такси, облака в темнеющем небе... Ай-ай, разговор без последствий не останется. Но каковы они будут? Если декан Онти, способный постигнуть все в мире, не знает вдруг, что такое юмористика, то... то можно брякнуться так, что костей не соберешь. А все из-за него, из-за Гатеева — не приехал бы он сюда, не жгло бы, не дергало... Кто ее теперь поддержит? Только не Аркадий Викторович. Если бы тупость Касимовой задела его самого, если бы она наболтала чепухи о его лекции, он бы на стену полез, а если не о нем, он еще и поддакнет...

Трое все-таки ждали Сильвию — Муся, Белецкий и Гатеев. Просили рассказать подробно, но тотчас же были сражены не подробностями, а самой сутью. Особенно разошлась Муся.

— Все слишком привыкли читать о подвигах! — восклицала она, похлопывая себя по тугим бокам. — Никто уже не понимает, что такое храбрость в мирное время и в мирном учреждении! По-моему, сейчас во всем городе нет никого храбрее Сильвии. Вы только вдумайтесь — сказать декану, что продекан тупица!

— Хватит уже о моем подвиге!.. — рассердилась Сильвия, чувствуя, что восторги Муси делают ее смешной в глазах Гатеева. Тот больше помалкивал, усевшись в углу дивана так, будто собирался остаться там на ночь.

— Для книги, конечно, это не подвиг, — продолжала Муся, — для книги это слабый эффект, в книге нужно было бы стукнуть декана веслом по голове, тогда да, тогда был бы эффект!..

— Мария Андреевна, у вас разбойничья фантазия! — восхитился Давид Маркович. — Откуда весло?

— Очень даже просто, Стеньку Разина вспомнила... А вы, Белецкий, когда вас вызовут, вы так и скажите: «Товарищ Онти! Тамарочка отбила мужа у Нины Васильевны и теперь хочет убрать соперницу подальше!»

— «Безумная» — это, кажется, роман Крашевского. Вы не помните, Мусенька?

— Давид Маркович, я терпелива, но вы все-таки не переходите границ.

— Хорошо, не буду переходить. Но вам я тоже кое-что посоветую: когда декан вызовет вас, не говорите с ним о любви, о кинжалах и о кубках с ядом.

— Ладно, ладно... Вы смотрите на эту Касимову с возвышенных позиций и ничего внизу не видите, а если и видите, то вам неловко делается — как же это мир может быть таким примитивным. Надо, чтобы было сложно!

— Вы, Мария Андреевна, сегодня настоящий Цицерон.

— Цицерона-то вы сразу приплетете, я знаю... Прощайте-ка, я уже домой пойду!

— Все уходим, — сказал Давид Маркович, поднимаясь.

Но ушли не все — Гатеев и не шевельнулся на своем диване, думал о чем-то, зажмурившись. За дверью, впрочем, Сильвии послышалось, будто он тоже встал.

Площадка перед колоннами была освещена, толпились студенты. Сильвия чуть-чуть замедлила шаг, уступив дорогу Мусе. Давид Маркович тотчас же приподнял шляпу и тоже прошел вперед, и даже на спине у него было написано: пожалуйста, замедляйте шаги, сколько найдете нужным... Сильвия нахмурилась, но пошла дальше еще медленнее.

Гатеев окликнул ее издали, из-под колонн портика:

— Сильвия Александровна! Подождите!

Сильвия остановилась, ее догнали Гатеев и Аркадий Викторович, вынырнувший вдруг неизвестно откуда.

О чем-то поболтали — не то о вечерней сырости, не то о ранних сумерках. Когда поравнялись с зеркальным окном, где была нарисована чашка с загогулиной, изображающей кофейный пар, Аркадий Викторович предложил:

— Зайдемте в кафе.

Сильвия отказалась.

— Вы тоже боитесь уронить свое достоинство, Сильвия Александровна? — проговорил он, взглядывая на Гатеева. — А я думал, что наши кафе пугают только приезжих. И, признаться, не понимаю, почему. Но вот ресторана нисколько не боятся, там хоть до положения риз — и то ничего.

— Это вы со мной спорите? — усмехнулся Гатеев. — Я не против кафе, только привычки нет.

Астаров все поглядывал на него и, кажется, обдумывал какой-то ход. Вероятно, диссертация заботила его не на шутку, и хотелось ему обласкать возможных оппонентов. Через минуту догадка Сильвии подтвердилась. Астаров откашлялся и потер перчатку о перчатку.

— А поедемте ко мне, Алексей Павлович, — не совсем уверенно сказал он. — Вам, пожалуй, будет любопытно увидеть мою библиотеку, я ее приобрел недавно — наследство местного библиофила... Сильвия Александровна?.. Поедемте!

— Да что ж!.. — весело согласился Гатеев. — Поехали, Сильвия?

Сильвия молча кивнула.

Сели в такси. Глядя сквозь стекло на бегущие мимо бульвары, Сильвия испытывала чувство радости, странно смешанное с боязнью. Он в первый раз назвал ее: Сильвия. Как когда-то давно, как в другой жизни. Она не ослышалась, так и сказал: Сильвия...

Боже мой, уже приехали!.. Машина вильнула в проулок и остановилась перед домиком, выкрашенным в светлую краску и похожим на дачу. В этой части города все дома похожи на нарядные дачи и тонут в садах...

— Сильвия Александровна, вы в колхоз с математиками? — спросил Астаров, открывая калитку. — Возьмите и русистов с пятого, их там всего человек десять, они не все едут. Пусть познакомятся — так сказать, дружба между факультетами...

— Да, да, вы уже говорили об этом, Аркадий Викторович.

Пройдя по мощеной дорожке, они очутились у двери с цветными окошечками.

— За холостяцкий беспорядок простите, жена на курорт уехала, — пояснил Астаров и ввел гостей в маленькую переднюю, а затем в просторную комнату, освещенную тремя светильниками.

Беспорядок, однако, был только посередине комнаты — на полу огромной кучей лежали книги, все же остальное — мебель, обои, занавеси — радовало глаз свежестью.

Гатеев при виде груды книг оживился чрезвычайно, быстро листал старые журналы, вытаскивая из вороха то одну, то другую книгу, присаживался на корточки и тащил из-под низу какую-то еще, самую заманчивую. Сильвия не могла удержаться от смеха — столько игрушек получил сразу!..

— Здесь кое-что следовало бы просто уничтожить, — говорил Астаров, — например, эти белые книжки. Эмиграция... Печатались в Париже.

— А по-моему, все можно читать, что есть в мире, — сказала Сильвия.

— Может быть — нам с вами, но молодежь нельзя кормить чем попало.

— Если так, то надо быть последовательными, запрещать и другое. Вчера у магазина стояла длиннейшая очередь за «Декамероном». Это полезная книга?

Астаров развел руками:

— Классика, классика.

— Вы уверены, что все ищут там классических красот? — вмешался Гатеев.

— Но нельзя же отрицать, что это классика, и не стоит быть ханжой.

— Да, да, я читал не однажды, что это классика. И таким на меня несло от этих статей лицемерием, таким поистине ханжеством! — Гатеев даже оторвался на минуту от книжных груд. — Елейные похвалы, и ни слова о похабщине, будто там ее и нет, и не бывало!..

— У вас оригинальные суждения, — усмехнулся Астаров. — Вы всерьез полагаете, что произведения древних могут развращать молодежь?

— Это вопрос сложный, не берусь я его решать с маху. Но в одном я убежден твердо, хоть на костер: лицемерие развращает всех, и молодежь в особенности.

— Ммм... Да, разумеется, но я не совсем улавливаю, что вы имеете в виду. Не совсем ясен переход от «Декамерона» к лицемерию...

— Да уж извините меня, Аркадий Викторович, вы сами только что лицемерили. Не стоит прикидываться скелетом... Как раз недавно читал статью одного моего ученого коллеги. Он будто бы не понимает даже, что именно там написано. Дескать, верьте: я отрешен, высок и светел, я не вам чета, мне видны только красота, стиль и борьба с клерикализмом. Вот и лицемерие, печатная ложь...

— Ну, Алексей Павлович, хоть вы меня и обругали, но не можете же вы отрицать новаторства Бокаччо, вскрытие противоречий у него ново. И сама тема любви...

Гатеев хлопнул ладонью по переплету книги и перебил со злостью:

— О любви в «Декамероне» нет ни слова!

— Пусть так, — возразил Астаров с принужденной улыбкой. — Но не все же там новеллы на одну тему. Согласитесь, что там действительно есть и художественность, и опровержение религиозной морали. Не замалчиваются преступления римской курии...

— Вот, вот! — снова перебил Гатеев. — Как раз римская курия и интересовала тех, кто стоял в километровой очереди!..

— У меня где-то должно быть недурное вино, — сказал на это Астаров, удаляясь в соседнюю комнату.

Сильвия недоуменно подняла брови. За распахнутой на миг дверью мелькнула белокурая головка. Потом донесся тихий смех...

— Сильвия Александровна! — воскликнул вдруг Гатеев, опять зарывшийся в книги. — Слушайте стихи: рекачкачайка! Это стихотворение...

— А дальше что?

— А дальше ничего, все в одном слове — река, чайка и качание.

— Футурист?.. — Сильвия потянула книгу к себе, он не давал...

— Слушайте еще! «Раздую брюшину, засвищу-заору, исцарапанной мордой зачураю свою нареченную...» Замечательно! И все без запятых, как и в наши дни... «На харчи навалюсь — как приеду — приготовьте все необходимое...» Прелесть!

За дверью опять раздался смех — уже погромче. Алексей Павлович повернул голову. Сильвия отняла у него книжку, томик был без обложки и без титульного листа. Белецкий, наверное, знал бы, кто это...

Тут загадочная дверь отворилась, вышел Астаров, неся вино и бисквиты, а вслед за ним — не одна девушка, а две: Ксения Далматова и та, белокурая.

— Рекомендую — мои помощницы! Приводят в порядок эту библиотеку...

Астаров ушел и тотчас снова вернулся с коробкой конфет.

— Вы давно здесь работаете? — спросила Сильвия у девушек, чинно усевшихся рядом с ней. Младшая, видимо, стеснялась.

Далматова ответила:

— Я уже недели две, а Кая первый вечер. Очень много интересных книг, я больше из-за этого...

Аркадий Викторович ласково посмотрел на своих помощниц.

— Далматова у нас сама писательница, — сказал он, улыбаясь. — Сильвия Александровна, Алексей Павлович! Вино, на мой взгляд, неплохое... В столовой карточки на столе разложены, давайте уж на письменном!

Выпили действительно вкусного вина, попробовали конфет. Для Каи, которая все смущалась, Астаров выбрал самую толстую шоколадку с розовой нашлепкой сверху.

— Правда, есть любопытные книжицы? — говорил он Гатееву. — Ну, и трухи достаточно. Вон там, видите? «Похищенные минуты счастья» и все этакое... — Он налил еще вина и позвал кого-то из столовой: — Идите же скорей, а то вам и не останется!

— На харчи навалюсь, где же тут останется, — смешливо шепнул Сильвии Алексей Павлович, грызя бисквит, немножко подсохший.

На второй оклик из столовой вышла Фаина Кострова, сероглазая красавица... «Нет, она не очень красива, — мелькнуло в мыслях у Сильвии, — ее красит неприступный вид...»

— Да у вас здесь целый цветник! — сказал Гатеев, проведя рукой по волосам.

«...Ах, как они выдают себя этими незамысловатыми жестами — пригладить волосы, поправить галстук…»

Кострова, взяв бокал, протянутый ей Астаровым, поставила его на поднос.

— Я не пью, — сказала она почти надменно.

— Даже вина? — удивился хозяин и придвинул коробку с конфетами.

— Бери ромовые, Фаинка. Они для трезвенников... — засмеялась Далматова, и ее неправильное насмешливое лицо понравилось сейчас Сильвии гораздо больше, чем горделивый профиль этой трезвенницы. Впрочем, все равно — обыкновенные студентки, двенадцать на дюжину...

— Как же дела с частушками? — спросил Гатеев. Волосы у него не пригладились, будто уже продувал их сквознячок...

Кострова что-то ответила, не понять что. Но и это все равно — обыкновенные слова насчет обыкновенной дипломной... Гатеев пересел на другой стул, там было удобнее говорить о дипломной.

Сильвия повернулась к тихонькой Кае. Милая девчушка, но почему она-то грустит?..

— Вы на каком курсе? Я помню вас, вы живете вместе с ними в общежитии...

Кая взглянула нерешительно и вдруг попросила:

— Возьмите меня с ними в колхоз! Я к ним привыкла...

Сильвия засмеялась. Худенькое, хрупкое существо смотрело на нее чуть не с мольбой.

— Хорошо, поезжайте, только надо будет согласовать с вашей группой.

— Да, да, я поговорю, я устрою... Спасибо!

Конфеты становились все слаще, общий разговор не завязывался, пора было уходить. Сильвия взглянула на часики, и в это же время Гатеев сказал:

— Хозяин замолк, пора уходить. Как вы думаете, Сильвия Александровна?

— Да, поздновато, и улица пустынная.

Далматова бросила на нее насмешливый взгляд, как на боязливую старушонку, и проговорила:

—- Бандиты, конечно, здесь так и кишат, но я хожу одна, и мне не страшно.

— Мне тоже не страшно, — подхватил Гатеев, — я буду всех провожать и распугивать бандитов, вы только указывайте, чтоб мне не заблудиться.

— Не желаете ли взять что-нибудь с собой? — вежливо предложил Астаров. — Алексей Павлович, не увлекают ли вас «Похищенные минуты счастья»?

— Все в прошлом, все в прошлом, — засмеялся тот. — Если позволите, возьму вот эти журналы...

Кая тотчас же принесла ему газету для упаковки, потом хозяйственно расставила по местам стулья, убрала с дивана книгу, подняла с пола конфетную бумажку. Астаров следил за ней с видимым удовольствием.

— А вам, Сильвия Александровна, ничто не приглянулось? — спросил он, провожая гостей до двери.

— Нет, благодарю. Мне декан велел квалификацию повышать, некогда.

— На то он и декан, — либерально заметил Астаров. — А вы когда с ним говорили?

— Сегодня.

Он улыбнулся, потирая руки. Всегда в нем что-то неясное, ненадежное. Вероятно, уже забегал в деканат...

— До свиданья, дорогие гости. Заходите, пожалуйста, всегда рад...

Сильвию Александровну довели до дому первой, распрощались и весело двинулись дальше — серединой улицы. Алексей Павлович был сегодня молод, сам похож на студента.

...А она, Сильвия Реканди, была скучная, чопорная учительница. Такой она была в глазах студенток, это очень чувствовалось и заставляло ее делаться еще скучнее. Разница в возрасте не так уж и велика, но девочки уже сбрасывают ее со счетов и, вероятно, думают, что она, приходя вечером домой, натирается мазью от ревматизма и, помолясь богу, повышает квалификацию.

Между тем, жизнь никогда еще не приносила ей таких острых переживаний; даже в то юное время, в Ранна, не было ни такой радости от незначительных, казалось бы, причин, ни таких огорчений. Не было и такого придирчивого внимания к собственному поведению. Сейчас, например, мучил ее пустяк: зачем она замедлила шаги в надежде, что он ее догонит. Пусть бы лучше Алексей Павлович замедлял шаги, ожидая ее.

С такими мелкими уловками надо покончить, иначе она станет похожей на Нину Васильевну, а этого она не желает.

Сильвия раздумывала долго, не щадя себя. Потом, хоть и не натершись целебной мазью, села за работу. В конце концов декан Онти тысячу раз прав — повышать квалификацию нужно. И сейчас это нужно больше, чем когда-либо.

13

Итак, математики были отправлены в колхоз вместе с русскими филологами для укрепления дружбы между факультетами. Сильвия Александровна, которая должна была всячески содействовать этому, пока что могла радоваться: в грузовике не было никаких разногласий — на двух языках все дружно ругали холодный ветер, ухабы и обоих деканов, снарядивших поездку в воскресенье, а не завтра бы, в понедельник. Когда же наименее способный к дружбе народов и факультетов Лео Тейн предсказал, что лопнет шина, и когда шина действительно лопнула, то развеселились поголовно все. Кое-кто взялся помогать шоферу накладывать заплату, остальные разбрелись по лугу.

Томсон, стоя на кочке, держал речь:

— Почему меня мажут патокой? Зачем меня мажут патокой? Во вчерашней газете я прочел, что копать картошку меня призывает долг патриота, что, копая картошку, я выполняю свою священную обязанность, что картошка сама по себе дело десятое, а главное то, что я студент, и поэтому я должен стоять на вахте мира, выполнять, крепить и воздвигать. А я и без этой статьи поехал бы. Что тут стрелять из таких крупных орудий? Не поедем — картофель сгниет в земле. Значит, надо ехать...

— Попробовал бы ты не поехать! — сразу ввязался Тейн. — При первом удобном случае — тебя бы фюить!..

— И правильно бы сделали, — буркнул комсорг Каллас.

— По-твоему, конечно, правильно. А если даже и неправильно, то говорить иначе тебе не положено, ты обязан, как уже заметил наш друг Томсон, убеждать, направлять, воздвигать и надрываться.

— А картошку любишь?

— Что из того? Я колхозников не приглашаю за меня зачеты сдавать.

— А ты пригласи! У тебя, кажется, есть должок? — посмеиваясь, сказал Томсон и ловко прыгнул на другую кочку. Гладко причесанный, в новом спортивном костюме, он точно выехал на партию тенниса.

Тейн, засунув руки в карманы, оглядел его с ног до головы и проворчал:

— Ну и поздравляю с поездочкой! Сам только что бранился, чего уж там...

— Студент должен браниться, без этого нельзя. Экзамен, или семинар, или еще что, сразу надо пошуметь: материала много, времени мало, профессор придира. А в конце концов все равно сделаешь. И картошку выкопаем, свежий воздух, понимаете, чудесное дело!

— А почему это раньше, когда колхозов не было, картошку без студентов копали? — спросил Тейн.

Каллас — он с аппетитом ел большой бутерброд, подставив ладонь, чтоб не падали крошки, — ответил Тейну не слишком ласково:

— А потому что такие дурни, как ты, в студенты не выходили.

— А такие умные, как ты?

— А такие умные, как я, для тебя картошку копали.

Тейн подмигнул ему с шутовской гримасой,

— Вот и проврался! — сказал он. — С такой логикой в математики ты не выйдешь.

Каллас добросовестно задумался, соображая, где же у него ошибка, и бутерброд не доел, завернул в бумагу.

Сильвия Александровна, стоя в сторонке, слушала все это с усмешкой: каждый исполнял свою партию, как по нотам, она могла бы заранее предсказать, что они будут говорить об этой поездке... Впрочем, Каллас, подумав, прибавил кое-что:

— Распрекрасно я понимаю, куда ты клонишь. И ты прав, если рассматривать студента икс как количество часов, которое он должен затратить на ученье. Тогда получается плохо, тогда каждый час работы в колхозе будет превращать икс в икс минус единица, минус два, и так далее. Но на самом-то деле часы мы нагоним, программу за семестр пройдем. Так что...

Подошла Вельда Саар, в зеленых брючках, с распущенными кудрями, завертелась вокруг Тейна, но, не добившись внимания, стегнула его хворостинкой и убежала к подругам.

— Схоластика!.. — сказал Калласу Тейн. — А что ты об игреке напутаешь? О колхозе?

— Это другой вопрос, это пусть экономисты вычислят, почему там своими силами не справились...

Зашумел мотор, начали быстро усаживаться. Вельда цеплялась за колесо и немощным голосом жаловалась на мужчин, пока Томсон не втащил ее наверх. Сильвия Александровна подоспела последней — у нее увязла туфля, пришлось задержаться.

— Дайте и мне руку!

Грузовик уже трогался, ее подхватили, и, чуть не упав, она оказалась рядом с Тейном. Соседство это ее не обеспокоило, Тейн молчал и, кажется, улыбался.

Дорога пошла лесом. Высокие сосны еще дышали в лицо летней смолой, и папоротники зеленели по-летнему, и мелькнул даже кустик синих колокольчиков... Но добрый теплый лес скоро кончился, поехали по низине между полями, пыль ела глаза, набивалась в волосы, щекотала горло. Небесную даль затянуло темно-сизой тучей, пыль смешалась с холодным туманом. Веселый гомон затих, все ежились, поднимали воротники, и когда наконец увидели хутор, ометы, рябину у изгороди, то обрадовались, будто домой приехали. Через четверть часа на легковой машине подкатил и Астаров.

Разместились на двух соседних хуторах, недалеко от правления колхоза, и на третьем, подальше. Сильвию Александровну устроили у председателя, в одной комнате с его дочерьми, хотя она просилась на сеновал, уверяя, что это ее заветная мечта — спать на сеновале. Председатель, худой быстроглазый мужчина в навеки прилипшей к голове кепочке, еле отговорил ее от этой простудной затеи, и то лишь поклявшись, что на сеновале ночует тракторист.

Фаина, Ксения и Кая остались на ближнем хуторе, вместе с Вельдой и Ирой Селецкой. Ксения тотчас же объявила, что она обязана погрузиться в народную стихию и изучить ее; с этой целью она облюбовала себе местечко в кухне, у теплой печи, откуда только что вынули хлебы.

В комнате кровать была одна, очень широкая, деревянная. По жребию ее получила Фаина. Кая, тщательно осмотрев все пазы и щели (она была страстной ненавистницей клопов), половину кровати выпросила для себя. Потом ходили за соломой, настилали другую постель на полу, а Вельда при этом, кашляя, пророчила себе скорую смерть. Кашель ее производил впечатление только на лохматую собачонку по имени Топси, пришедшую из кухни поглядеть на беспорядки, — при каждом приступе раздавался негодующий лай.

Вдова-хозяйка, высокая, статная старуха, принесла молока и хлеба, за ней пришла и Ксения, похваливая свой теплый угол в кухне.

— Мягко? — печально осведомилась Вельда.

— Топчан спартанского типа. Но зато наблюдения: хозяйка, хозяйская дочка, — мать тихая, дочь громыхает. За печкой что-то шуршит, возможно, оборотни. Есть трехцветный кот.

Поев, решили прогуляться. Вельда отказалась. Завтра и без того заморишься, как негр на плантациях.

Уже вечерело. За воротами сразу начинался луг. Девушки, обогнув изгородь и рябины, пошли по влажной тропке, осторожно обходя болотца, прикрытые поникшей травой. Тропа привела к ручью, раздвоилась, петляя по берегу. Ручей был травянистый, едва поблескивал из тальника, местами терялся совсем.

На холме, где росли желтовато-ржавые осинки, захотелось остановиться — таким здесь подуло теплым ветром, совсем не похожим на тот пыльный вихрь, что несся навстречу грузовику... Девушки замолчали. Почему теплый ветер всегда вселяет радостную надежду?

Фаина, поглядев на подруг, которые стояли, приоткрыв губы и улыбаясь, так и спросила:

— Почему вы радуетесь?

— Потому что мы на лоне природы и окунаемся в идиллический ручей, — тотчас ответила Ксения.

— Окунаемся? Жаль, что нельзя... — сказала Кая.

— Предпочитаю ванну, — заявила Ксения. — Здесь пиявки и кака.

Кая спустилась к ручью попробовать, холодна ли вода, вскрикнула, стряхивая с рук студеные брызги. Глаза у нее, еще недавно грустные, сияли и, кажется, надеялись на теплый ветер...

Ксения, держась за осинку, запела нехорошим альтом. На этот раз никто не запретил ей фальшивить — пусть человек хоть на вольном воздухе отведет душу, однако всем стало легче, когда она умолкла.

От осинок повернули обратно. Фаина начала рассказывать, как она в детстве, тайком от тети Насти, купалась в озере до заморозков.

— Вот тогда и настыла на тебе корочка на всю жизнь, и живешь в ледяной скорлупке! — будто бы по-доброму сказала Ира Селецкая, но тут же добавила со смешком: — Самый подходящий характер для добывания научных степеней, все долой с дороги!

— Не приставай к ней, — лениво возразила Ксения, — всегда у тебя одно и то же.

— Я же шучу, шучу... — заюлила Ира. — Слушай, Фаинка, а ты этому ненормаше ответила? Вадиму?

Фаина промолчала.

— Вадим, кажется, запоздал, — многозначительно сказала Ксения.

Темнело все больше. Девушки чуть не бегом вернулись к знакомой уже изгороди. Во дворе Ксения повторила свою фразу о запоздалом Вадиме, собираясь, видимо, развить эту тему, но тут под ноги ей с яростным лаем кинулась собачонка.

— Топси, Топси! — закричала Ксения, надеясь задобрить этим собачонку, но та залилась еще пуще, а из-под сарая выпрыгнула другая, точно такая же черная и лохматая, — она-то и была настоящая Топси. Обе страшно злились, оспаривая друг у дружки право укусить Ксению. Наконец из дверей вышла хозяйка и уняла лохматых; Ксения сразу же пошла за ней в кухню на свой топчан.

В комнате оказалось, что Вельда незаконно заняла кровать. Пробовали будить, но она только плотней заворачивалась в одеяло. Обидевшись, ни Кая, ни Фаина не пожелали лечь с ней рядом, улеглись на соломе. Кая утешала, что так еще лучше — дальше от этих хитрых, противных, бурых, плоских тварей, если они все же притаились в кровати.

Крепко пахло овчиной от тулупов на круглой вешалке-вертушке. Воздух был холодный, сыроватый, как всегда в деревне осенью, пока мало топят. В окна смотрела непривычно темная и непривычно тихая ночь. Клопы не появлялись, но Кая долго шептала, что они могут сойти с кровати на пол, что они, бывает, лезут на потолок, доходят до того места, под которым лежат люди, и свергаются вниз. О нравах и обычаях этих мерзавцев она рассказывала со страстью и знала множество невероятных случаев, так и шептала бог знает до какого времени...

Утром встали рано, с нервной зевотой, с дрожью во всем теле. Было сумрачно; низко навис деревянный потолок, под окном стояли фикусы в зеленых кадках и застили свет. Зато из кухни так и тянуло теплом, паром, сытным запахом снеди.

Пришла заспанная, но веселая Ксения, начала «наблюдать». Ткнулась носом в овчинные шубы на вешалке — что за вешалка! Вертится вокруг оси и скрежещет! Под вешалкой невиданных размеров валенки с раструбами, а изнутри валит нафталинный дух. В кровати за подушкой наложены узорчатые пояса, рукавицы с бахромой, огромные носки, пасмы серой шерсти. На стенах увеличенные фотографии строголицых стариков и старух, семейные группы в рамках; над комодом, тоже в рамке, изречение — по черному полю серебряными буквами: «Кротким овцам в стаде не тесно».

— Это про нас! — сказала Кая. — А Вельда самая кроткая овца. Вельда, тебе не тесно было на кровати?

Вельда улыбнулась без всякого стыда и стала натягивать чулки на полные икры. Из-под подушки высунулся переплет — книжечка стихов. Ксения сразу схватилась за нее: кто же это читает изысканные стихи молодого поэта? кому принадлежит кровать и замечательные валенки?

— Легко сказать — наблюдай жизнь, — бормотала она, листая книжку. — А осмысление? — Книжка тут же была отложена в сторону. — Гм... Овчины и все шерстяное указывают на благосостояние колхозников, подушки-громадины — на присутствие водоплавающей птицы. Или, может быть, это вылезло из наволочки куриное перышко, рыженькое? Зеркало на комоде, одеколон и пудра, крем от загара — в доме девушка, возможно, влюблена. Фаина, кого ты видела во сне на новом месте — приснись, жених, невесте?.. Черный картон с изречением — религиозные пережитки, опиум. Фикусы — некоторое отставание от современных эстетических взглядов. Но! Стихи, радиоприемник, затем… один, два, три... восемь учебников на полочке!..

Фаина была рада, что Ксения не обращает внимания на нее, и сама удивлялась этому чувству облегчения; значит, там, в городе, вечный наблюдающий взор тяготил все же, несмотря на пятилетнюю привычку. Хорошо бы еще и самой не наблюдать, не видеть поджатых губок Иры и не считать ее скучным ничтожеством, не раздражаться от неприкрытого, надоедливого нахальства Вельды, не видеть синяков под глазами у Каи и не осуждать ее за любовь к изломанному, напыщенному мальчишке, Несчастье у нее неинтересное, оттого что неинтересен он. Ведь и несчастье бывает прекрасным... Да, пусть все несбыточно, немыслимо, пусть все предвещает беду, но если он, если человек прекрасен, если от улыбки, голоса, простого движения руки становится понятной и близкой его душа, если сам он отзывается на едва ощутимое, на едва слышный трепет... Впрочем, трепет — слово книжное и слегка лазоревое. Давайте ближе к современности! Например, от того же корня — треп. Это у вас, товарищ Кострова, мысленный треп после утомительной ночи. Ступайте копать картошку!..

— Кот зовет завтракать, — сказала Ксения.

На пороге трехцветный кот, изогнув лапку, вежливо мяукнул, и, правда, сразу же позвали к столу.

Хозяйка еще возилась у плиты, а за столом сидела круглоглазая дочка — крем от загара ей не помог! — и погромыхивала посудой, хотя и улыбаясь. Начали есть ячменную кашу с жареной свининой, и стояла еще большая миска с простоквашей, откуда можно было черпать уполовником себе, в глубокую тарелку или в кружку.

Было тепло и парно, хворост весело потрескивал под плитой, из приоткрытой дверцы выпадали угольки в виде веточек и гасли, чуть дымя и распространяя запах можжевельника. Кая почему-то смотрела на них, как завороженная.

К концу завтрака пришел и сын хозяйки. Взглянув на него, все догадались, кто носит непомерные носки и валенки с раструбами, Ксения затеяла было разговор о стихах, но Антс (так его назвала сестрица, громыхнув тарелкой) помалкивал и налегал на простоквашу.

Утренний туман еще не совсем рассеялся, когда вышли в поле. Собрались и остальные, немного озябшие, но настроенные очень храбро, даже Тейн что-то насвистывал. Астаров, в перчатке на одной руке, учтиво разговаривал с бригадиром, на него с любопытством посматривали две пожилые колхозницы — вероятно, загадывали, наденет ли он лайковую перчатку и на другую руку, когда будет вынимать из разрыхленной земли холодные картофелины. Сильвия Александровна тоже смотрела на него — с досадой; сама она, стройная и гибкая, в темном рабочем комбинезоне, видимо, намеревалась не отставать от своих воспитанников.

Ксения тотчас же устремилась к намеченному объекту наблюдения, то есть к Антсу, стоявшему около картофелекопалки. Он снисходительно глядел ей в макушку — голова ее находилась на уровне карманов его куртки, — ронял по два, по три слова в ответ на вопросы. Вельда жаловалась на зубную боль. Кая все озиралась, задевая украдкой взглядом свое счастье, а счастье посвистывало и ухмылялось. Кругом гомонили, бодрились. Крепкий пасленовый запах картофельной ботвы наполнял туманный воздух.

Бригадир разметил участки, машина начала работать. Расставили ящики, роздали ведра.

14

Через неделю стало полегче, попривыкли. Меньше деревенели ноги, и если у кого была раньше бессонница, то ее как рукой сняло, спали все крепко, хотя и во сне виделись всем рыхлые отвалы, и черные комья, и клубни, облепленные землей. Погода держалась ясная, однако же председатель, недоверчиво поглядывая из-под кепочки на небо, выставил на краю поля плакат: «Друзья! Завтра пойдет дождь!» По его мнению, это должно было повысить производительность труда.

Сильвия Александровна старалась работать наравне со всеми. Уставала от работы, а еще больше от чувства ответственности, ей все казалось, что студенты слишком суетятся, мешают друг другу, копошатся на месте без толку, — и правда же, поминутно у них что-то терялось, болело, проваливалось, корзины у них ломались, мешки продырявливались, Вельда Саар без конца спрашивала, куда делось синее ведро... Можно было позавидовать Астарову, он на этом поле являл собой нечто внепространственное и вневременное, к картошке не прикасался, бродил в отдалении, не то ища незабудок, не то ожидая, что запоют соловьи. Студенты про него куплеты сочиняли.

Особенно злился Тейн, но сейчас он не так возмущал Сильвию Александровну, как в аудитории — там он притворялся и паясничал, а здесь, хоть и выказывал характерец, однако шутом не был.

Как всегда и везде, добивался правды Юрий Поспелов, досаждая бригадиру неуместными вопросами насчет трудодней, цен на картофель, снижения себестоимости и прочих деликатных материй, но всякий раз, когда нужно было поднажать, налечь плечом, поднять тяжелый мешок, оттащить ящик, подходил первым. Толстый, флегматичный Ивар Матто тоже любил поразмяться с мешками, и вечером, когда мешки эти стояли у стен амбара, а он прислонялся рядом, то разница между ними была лишь в том, что мешки не улыбались.

Хорошим работником оказался Алекс Ланге, смотреть на него было так же приятно, как и в аудитории, — в лепешку не расшибается, но никаких подвохов. Томсон работал споро, мало утомляясь, всегда был выбрит, подтянут, и вокруг него часто звенел смех девушек. Деловитый, выросший в этих же краях Каллас отвозил мешки и ящики — приезжал в поле на телеге, сидя боком и помахивая кнутом над гнедой лошадью, имевшей несколько несговорчивый нрав... Строго говоря, Сильвии Александровне беспокоиться было нечего, картофель-то все же выкапывали.

Приходил на поле и дядя Сааму. В любом колхозе бывает такой дядя Сааму: ходит вразвалку, глаз прищуренный, не дурак выпить, а под хмельком охоч пофилософствовать. Но обычно дядя Сааму бывает преклонных лет, а здешний был мужчина в соку, годков пятидесяти, крепкий и коренастый. В конце недели Сильвия Александровна услышала как-то его беседу с Тейном. Дядя Сааму, сидя на ящике, говорил с умилением:

— Вот работают детки. И хорошо. На сердце радостно.

— А вы почему с нами не работаете? — спросил Тейн, стягивая край полного мешка и завязывая его веревочкой.

Дядя Сааму удивленно оттопырил губу:

— У меня же дочка!.. Во-во, гляньте-ка, вон там, в желтом платке!

— Дочка дочкой, а вы?

— Пэ-пэ... — недовольно произнес дядя Сааму. — Разве это мужская работа? Это ни то ни се... Девицы да подростки, для них как раз по плечу.

Сильвия Александровна тоже села на ящик и спросила:

— А какая работа мужская, дядя Сааму?

— У! Молотьба, к примеру! Лес валить — к примеру! Это для нормального мужчины.

Тейн желчно усмехнулся:

— А сколько штук вас здесь — нормальных мужчин? Оторвали людей от дела, а сами похаживаете да дожидаетесь мужской работы.

Дядя Сааму поковырял ногой в ботве, возразил строго:

— Ваше дело терпит, приедете в город обратно, учись сколько башка вместит.

Тейн стянул веревкой другой мешок и пробурчал:

— Выпивают с раннего утра.

Дядя Сааму обиделся:

— Не нами началось, не нами и кончится. Конечно сказать, Ной теперь человек немодный, а только, извините, это еще при нем началось. И пораздумать не мешает. Он, покойник, зашибать-то зашибал, а тем часом и ковчег построил, а что касается до его сынков, то хотя были они непьющие, да вот ковчега не построили ни малейшего... А на той неделе, к примеру, сообщаю вам, молотилка работать будет.

Сказав это, дядя Сааму степенно пошел прочь.

— Он ковчег строит, а я за него работай, — проговорил Тейн, не поднимая головы.

Сильвия Александровна, собиравшаяся уйти, задержалась. После той безобразной выходки в аудитории он в первый раз обратился к ней, и в голосе у него была нотка робости и неуверенности — так говорят, когда ищут примирения после ссоры.

— Пусть с ним председатель разбирается, нам и своих забот хватит, — сказала она намеренно безразличным тоном, — у нас вот Вельда Саар на работу сегодня не вышла, и никто не знает, почему.

Глаза у Тейна забегали.

— Мне это тоже неизвестно, — вымолвил он, — не я ее воспитываю.

Слова были дерзкие, тейновские, но в голосе дрожала та же нотка, и Сильвия Александровна опять не ушла. Помолчав и последив глазами за темной тучей на горизонте, которую ветер рвал на мелкие куски, сказала:

— Года через два придется вам кого-нибудь воспитывать, посмотрим тогда, что у вас выйдет.

— Я математик. Буду требовать, чтобы таблицу умножения учили. Это филологи любят воспитывать.

— Прекрасно! — одобрила Сильвия Александровна. — Запрячетесь в математику, как... червяк в редьку. Бывает и такое.

Тейн застегнул пуговицу на стареньком полосатом пиджаке, покривил губы, но не успел ничего сказать, а может быть, и не захотел. Уже подъезжал за мешками Каллас.

— Лео! Ящик со мной поднимешь? — спросил, он, спрыгивая с телеги и заматывая вожжи. — Или Поспелова позвать?

— Подниму, — мрачно ответил Тейн.

Сильвия Александровна отошла, чувствуя на себе его тяжелый взгляд. И все же она была довольна — пусть хоть неприятный разговор, да человеческий, пусть хоть неприятный человек, да не клоун с бубенцами.

Картошка выкапывалась отличная — не очень крупная, не мелкая, овальная, внутри светло-желтая, как сливочное масло, — словом, известный йыгеваский сорт. Но даже сваренная с чуточкой соли, дымящаяся, рассыпчатая картошка не может ответить на все запросы сердца. Поэтому по вечерам в колхозе «Сулеви» происходили вещи, не имеющие прямого отношения к росту колхозного благополучия…

В субботу Антс позвал в сад, на яблоки. Осенние яблоки необычайно вкусны, если их снимать с дерева в лунном свете... Смеху и веселой бестолочи было в саду, пожалуй, чересчур много, особенно с точки зрения двух серьезных деканатов. Но обе точки далеко, да и не все здесь смеются, если хорошенько вслушаться. Может быть, представители деканатов и вслушиваются, но едва ли они способны угадать, кому сегодня весело, кому грустно, кто влюблен, кто покинут. Кажется, больше всех влюблен математик Алекс Ланге, но возле него две девушки — в которую же? Кругом полнейшее отсутствие научных интересов — и под ранетом, и под боровинкой, и под суйслепом. Непродуманные утверждения... «Я никогда не буду говорить о любви...» — «Бывает и так, увидишь — и на всю жизнь...» — «Все можно простить, только не измену...» Под ранетом замолчали. Яблоко упало в траву... А Томсон позволяет себе лишнее — кого это он обнял и поцеловал на бегу? Впрочем, чего ждать от Томсона, если даже Далматова Ксения — девица серьезная и с дыркой на рукаве — уже битый час изучает колхозную молодежь в облике Антса, и Антс отгоняет от нее несуществующих комаров. Луна, луна... А где же Лео Тейн? Да вот — сидит в одиночестве на яблоневом пне, режет яблоко на дольки перочинным ножом, присматриваясь, нет ли червя...

Представительница деканата Сильвия Реканди дождалась, пока кончился яблочный пир и все разошлись на покой. Она тоже направилась к себе, к дому председателя, и по дороге улыбалась: кажется, и ее прихватило луной...

15

На соседнем поле курились облака пыли, кругом гудело — шла молотьба. Дядя Сааму в первый же день прибежал оттуда на картофельный клин вроде бы за делом, но все норовил показаться Тейну и ввернуть словцо насчет мужской работы: вона гляди, какие труды у мужчины — весь лик и то запорошило, свету божьего не видать… К вечеру, положим, лик опять был нетрезвый.

Тучи и председатель обещали дождь, но погода пока стояла тихая, теплая. Студенты, попутно с работой, узнавали кое-что из здешней жизни — хотя бы то, что было зримо. Председатель бесспорно вызывал уважение: он весь, по самую кепочку, был погружен в колхозные хлопоты, не давал поблажки ни себе, ни другим. Правда, чуточку близорук — не видит, что старшая дочка без ума от женатого тракториста, который, чем бы храпеть на сеновале, до полуночи прогуливается с ней под рябинами. Известны были еще некоторые разрозненные явления: Андрес строит дом, Линда получила премию за поросят, Антс учится заочно, Якоб первый кляузник на всю округу, кладовщик лихо играет на баяне, а бухгалтер правления ходит мрачный от недосыпа и от ревности к трактористу... Но некогда вникать глубже и в дела серьезные, и в дела несерьезные, скоро уедем, скоро уйдут из памяти все эти лица — молодые, старые, румяные, морщинистые, и степенные речи, и балагурство, и лукавые девичьи усмешки. А сейчас неглубоко входят новые впечатления, слишком густо сыплются на них круглые, влажные, облепленные землей картофелины…

Чтобы картошка не стояла совсем уж поперек горла, решено было устроить вечеринку. Говорилось об этом много, особенно среди девушек — надо ведь обдумать наряды.

Фаина относилась к этой затее равнодушно. Ее тянуло в город, а если не в город, то пусть бы работать не здесь, а у себя на острове. Не нравится ей такое сухопутное положение — и чаек нет, и воду видишь только в ведрах. Поехать бы к озеру хоть на денек, побродить по берегу, по осенней траве, поискать корешок от девичьей дури...

— Фаина! Опомнись ты наконец! Это же невыносимо — третий раз спрашиваю, куда ты дела мои бусы? — возмущалась Ксения, роясь в чемодане.

— Далматовой понадобились бусы! — со смехом отметила Ира. — Тяжелый случай, девочки! Отродясь бус на ней не видела... Где ты их купила? В кооперативе, вместе с повидлом?.. Да-а, вот что значит здоровый деревенский воздух и валенки под вешалкой!

— Пошлые намеки! — отозвалась Ксения.

Кая, забившаяся в угол необъятной кровати, тоже засмеялась.

— Дай мне свою блузку, кокетка. Я рукав зашью, — сказала она, — а то ты и на вечеринку так пойдешь.

Ксения послушно стянула через голову узкую кофточку.

— За забор зацепилась, наблюдала, какой забор. Колючая проволока сверху, колючая снизу, и две жерди между... А на вечеринку кофта мне не нужна, решили же — костюмированный бал!

— Вовсе не решили, — возразила Кая. — Какие здесь костюмы, у меня с собой голубое платье, и больше ничего.

— Тем интереснее. Завернись в простыню, и будешь русалкой, бледной ундиной с губами, как коралл... — говорила Ксения, пожимаясь от холода. — Зашивай скорее!

— Не желаю я в простыню, заворачивайся сама.

— Завернись, Ксеночка! — подхватила Ира. — Антс будет в восторге.

— Банальные реплики меня не трогают. Антс заслуживает самого пристального внимания — человек со своей собственной сущностью, а не кулебяка, начиненная лекциями. Это фигура колоритная...

— Как же не колоритная — косая сажень в плечах, соломенные волосья и веснушки по всему фасаду!

— Глупости, глупости. Антс — явление сложное. Кое-что я выяснила: медлительное упорство в работе и зубодробительная честность, он одному жулику, говорят, скулу вывихнул. Интересно встретить такое настоящее, ржаное, без сахара. Правдивость, суровость, дело… А в кармане своей куртки он носит письмо, которое жжет ему сердце.

— А это тебе откуда известно? — спросила Кая. — Бери свою блузку...

— Сестрица выболтала... Но вообще я недовольна, мало наблюдений. Что в этом колхозе внутри, не знаю. Как и почему председатель прозрел, тоже не знаю. Вижу только, что сыты, одеты, обуты. Вот Антс написал бы, если бы писателем был...

16

Вечеринку решили отпраздновать не в народном доме — до него далеко добираться, а здесь же у себя, по-домашнему. Матто и Томсон уже вернулись из кооператива с колбасой и вином, сметану для винегрета принесла дочка дяди Сааму, телятину — дочки председателя, Антс раздобыл копченой рыбы, огурцов, сестра его громыхала тарелками. Стол накрывали в большом, чисто выметенном амбаре, без окон, но зато с широчайшей дверью — во время танцев можно распахнуть обе створки и будет свежо, как в поле. Со столом было много возни, пока его соорудили из длинных досок, поставленных на чурбаны. Стены украсили зеленью и кистями рябины — нарядно, а главное, не похоже ни на какие официальные стены. И вообще ни на что не похоже, как каламбурила Ксения.

Вельда о чем-то долго перешептывалась с, Ксенией, а потом обе они исчезли из кухни, как раз когда надо было готовить винегрет. На кухне дым стоял коромыслом — винегрет выйдет необыкновенный, за это ручались две математички и Кая. Все дело в соусе: сметаны полная банка, да еще какой — хоть ножом режь, а в нее добавляют уксусу, соли, сахару, и капельку горчицы, и сельдерея, изрубленного мелко-мелко, и грибков, и смеху...

— Почему они целый день шепчутся? — спросила вдруг Кая, нарезая кубиками телятину. — Ксения что-то закручивает?

Ира Селецкая хихикнула, подняла выскользнувшую из рук луковицу, пряча лицо.

— Не знаю, не спрашивала, — сказала Фаина. — Да не все ли равно!.. Дай-ка мне ту ложку...

— Странные секреты, — сухо проговорила Кая. — Мне это не нравится.

— Ничего странного, маленький эстрадный номер с переодеванием! — опять хихикнув, заюлила Ира.

Кая подняла взор на Фаину, в нем была тревога и робость, и Фаина сама встревожилась, хоть и понимала, что для этого нет причины. Беда с влюбленными девушками, все у них какие-то предчувствия, загадывания, страхи...

Вечером, когда все собрались, но еще не сели за стол, Фаина, нарядная, в сиреневом платье, прибежала из амбара за солонкой, соль забыли поставить. Хозяйка сидела у окна, чистила яблоки для сушки.

— О, здесь на полке еще одна тарелочка! Можно и эту взять? Тарелок никак не хватает!..

Хозяйка молча, неласково кивнула, продолжая вырезать сердцевинки яблок. Фаина вымыла тарелку, стараясь не брызнуть на платье, и хотела уйти, как вдруг старая женщина вымолвила как бы про себя:

— Нехорошее придумали.

Фаине стало неприятно.

— А что плохого? Посуду разве перебьем?

— Мне посуды не жалко.

— Повеселимся немного, и все... — неуверенно сказала Фаина, не понимая, к чему клонится эта речь.

— Веселитесь, каждый молод был. А игру выдумали глупей глупого.

— Какую игру?

Женщина взглянула исподлобья.

— Не годится в свадьбу играть, не маленькие, — жестко проговорила она, постучав ножом по подоконнику.

— В свадьбу?.. — растерянно повторила Фаина.

— Что, не знаешь?.. Вельда невестой вырядилась с большого ума. Вот останется ужо в старых девках, будет тогда помнить.

— Почему невестой? Так себе, белое платье...

Хозяйка продолжала, не слушая:

— Тейна женихом посадят. Посмотреть — будто бы дельный парень, а туда же в дураки полез. Жених да невеста — век вековать, а не шутки шутить.

Фаина помчалась через двор, полный шума и смеха. Томсон схватил ее за сиреневый рукав — скоро ли к столу позовут? Она вырвалась, влетела в амбар, где у порога толпились девушки — свои и из колхоза. Вельда стояла посередине — в белом платье, в венке из гроздьев рябины, а к венку был прицеплен длинный прозрачный шарф.

— Фата, фата!.. — кричала Ира Селецкая, расправляя легкие складки шарфа. — Девочки, держите там дверь, чтобы Тейн не вошел!

— Что ты здесь вытворяешь! — в гневе бросилась к ней Фаина. — Что это за гадость!

— Никакой гадости, обыкновенная студенческая шутка! Уходи ты подальше, святая душа на костылях!.. Вельда, теперь накинь плащ и спрячься! Ксения, можешь идти за Тейном! И сейчас же посади его рядом со мной... А ты, Вельда, не зевай! как только я поднимусь, ты сразу на мое место. Следи, вот здесь!..

Вельда, смеясь, закуталась в плащ, девушки кругом тоже смеялись, предвкушая потеху. Ксения пошла к двери, но Фаина загородила ей дорогу.

— Ксения! Ты в своем уме? Ты подумала о Кае?

— А что с ней станется? Мне как раз интересно, как они будут реагировать, и Кая, и Тейн.

— А тебе не стыдно перед колхозниками? Такие идиотские развлечения у студентов?

— О глубокомыслии позаботится Каллас, у него и декламаторы, и музыкальные номера, а мы посмешим публику попросту, тем более, что все начальство простужено, никто не придет!

— Ну, Ксения, прошу тебя!.. Ей и так трудно! Зачем ей еще страдать от ваших глупостей!

— Любовь без страданий — опреснок. Пусти-ка, надо перехватить Тейна, чтоб он не догадался!..

Ксения вышла. Фаина огляделась, пытаясь уяснить себе положение вещей. Каи здесь нет, где же она? На дворе? Подождать, пока придет, предупредить, уберечь... Появился Томсон, тащит из угла еще бутылки, любовно вдвигает их в промежутки между тарелками, Матто прикрывает зеленью ящик, белобрысый кладовщик тихо наигрывает на баяне, а на него самозабвенно смотрит розовая толстушка, дочь дяди Сааму. Антс водружает на высокий ларь керосиновую лампу… Ага, в дверях мелькнуло голубое платьице Каи, сейчас же рассказать ей! Но в это время со двора повалили все, началась толкотня, и Фаина не успела опомниться, как фокус был уже проделан — Тейн сидел рядом с Вельдой. Кая оказалась на другом конце стола, возле нее Антс, Каллас, кругом теснота, опрокинули табурет, хохочут... И Фаина, заняв свободный еще уголок, махнула рукой — пусть, не все ли равно!..

Матто взобрался на ящик, начал шутливую вступительную речь. Как только он замолчал, Ксения подняла рюмку и сказала в полный голос, на всю застолицу:

— За здоровье новобрачных!

Томсон, не то участвуя в заговоре, не то мгновенно сообразив, в чем дело, вскочил и, старчески кашляя, заболтал что-то о правах и обязанностях супругов. По амбару раскатился хохот. Фаина не спускала глаз с Каи, та не выдавала себя ничем, разве только напряженно сжатыми губами.

Позднее всех понял смысл шутки сам Тейн. Когда закричали «горько», он покосился через плечо на фату Вельды и, резко дернувшись, вышел из-за стола.

— Ну что такое, зачем обижаться! — воскликнула Ксения, но он молча направился к двери.

Томсон догнал его, притащил к столу:

— Садись на мое место, Лео. Поменяемся!

Тейн сел, делая вид, что улыбается, и сказал Ксении:

— Какая безвкусица! Я думал, у тебя больше ума.

Ксения посмотрела на него внимательно, засмеялась:

— А мне нравится, что ты меня обругал! И, пожалуй, ты прав. Но у меня нет власти устраивать более острые испытания.

Томсон, усевшись рядом с Вельдой, потрепал ее по щеке и спросил:

— Ну как, белла-белла-белла — донна? Довольна заменой?

— Расходов жалко, я на него сильно потратилась! — Вельда, говоря это, налила себе водки. Выпила залпом.

— Вот это в моем духе, — похвалил ее Томсон. — Налить еще? Такую невесту дай бог всякому... Поженимся, Вельда! Клянусь тебе, твой Тейн влюблен в другую...

— Неправда! Просто он глуп, тычется из угла в угол, как слепой щенок. — Вельда протянула стакан. — Налей-ка мне пива...

— В философском словаре сказано, что водку не следует смешивать с пивом...

Настроение за столом понизилось, но тут Каллас неожиданно обнаружил огромные запасы хлебосольства, он как-то поспевал во все концы стола, кому-то хвалил винегрет, другому передавал хрен, третьего угощал студнем. Не ударил лицом в грязь и Матто — началась декламация, потом загадки, потом викторина. Снова зазвенел смех... ну, и рюмки тоже зазвенели.

Веселье было в разгаре, когда Фаина заметила, что Каллас потихоньку отставляет бутылки подальше от Томсона и Вельды. Томсон, правда, выпил слишком много, его просто не узнать — глаза налились кровью, волосы слиплись от пота. Вельда громко хохочет, кричит, но, пожалуй, она не столько пьяна, сколько притворяется пьяной...

— А я все равно невеста! — доносится до Фаины. — Вот я сейчас докажу всем, кто красивее — я или этот картофельный росток. Вот пойду и докажу!

— Не уходи, Вельда, — бормочет Томсон, — после пойдем вместе к твоей тете за благословением. Женатый баран лучше холостой козы, я это давно говорю...

Но Вельда отмахивается от него и, в самом деле, идет к двери. Куда же она?.. А, пусть ее уходит, догадалась бы лечь спать... И Фаина, облегченно вздохнув, пробралась за спинами к Кае и Антсу — сидят оба молча, Антс глядит в сторону, а она застыла как неживая в своем голубом наряде...

— Антс! Что ж вы не угощаете Каю винегретом? Она сама его делала, а теперь голодает...

Антс расцвел широкой веснушчатой улыбкой и свалил на тарелку Каи полмиски винегрета, после чего между обоими начался оживленный разговор — точно Фаина расколдовала их от молчания.

Фаина снова села на свое место, и снова все полетело мимо нее: улыбки — не для нее, слова — не для нее, обиды, обманы — не для нее...

Запели эстонскую застольную песню, вразброд, с надсадой, не слыша собственного голоса, но кладовщик, отсев в угол, растянул баян — и все вдруг притихли, удивленные мягким переливом. Песня зазвучала тише и стройнее, а белобрысый музыкант, странно похорошев, глядел победителем, покорившим хаос. Розовая дочка дяди Сааму так и обмерла, не в силах отвести взор от его быстрых пальцев.

Потом вышла заминка с Юрой Поспеловым — он оглушительным басом заявил, что ему хочется к звездам и, выйдя из-за стола, пытался взлезть на ларь, чтобы прижать к груди керосиновую лампу... Потом стали отодвигать табуретки и ящики, чтобы освободить место для танцев... И вот тогда-то появилась Вельда. Почти голая.

На ней было надето нечто вроде купального костюма, скомбинированного из прозрачных штанишек и бюстгальтера; стояла в дверях она спокойно, словно в предбаннике.

— Вот это я понимаю, это экзотика!.. — медленно выговорил Томсон.

Баянист ухмыльнулся и заиграл веселенький вальс.

— Уведем ее, уведем! — отчаянно зашептала молчаливая математичка, соседка Фаины. — Она пьяная!

Но Вельда в это время сказала совсем трезвым голосом:

— Почему же меня никто не приглашает танцевать?

К ней подошла Ксения, видимо взволнованная, но та отстранила ее и, сделав несколько шагов, остановилась перед Тейном:

— Пошли танцевать, Лео?.. Ну что ты остолбенел! У нас же костюмированный бал, разве ты не знаешь?.. Невесту отвергли, она утопилась и стала русалкой... Не хочешь? Томсон! Тогда приглашай ты!

Томсон вдруг выпрямился, точно хмель разом слетел с него.

— Нет, извини меня, купальный сезон кончился, — проговорил он.

Тейн встал.

— Ты нездорова, Вельда. Иди домой, я тебя провожу, — сказал он, едва разжимая зубы.

Ксения быстро принесла плащ и накинула на Вельду, которая стояла куклой, не сопротивляясь и не помогая.

Ушли втроем, но Ксения вскоре вернулась. Притворяясь расстроенной, она не смогла все же скрыть насмешливую улыбку, и Фаина не поверила ее досаде — она опять наслаждается игрой марионеток. А кругом смеялись, сердились, шептали, ахали.

— Почему неприлично? Почему?.. — кричал кто-то. — Почему на пляже можно, а здесь нельзя?

Другой научно объяснял:

— Неприличие в контрасте! купальник и фата!

— Какой там купальник, она в белье, — возмущался еще один. — Розовые панталончики...

— А она ничего, хорошенькая!

— Черт знает что!

— Чепуха, чепуха, мы не в монастыре!

— Но и не в бане!

— Да ладно, идем танцевать! Девушки скучают!

— Сконфузились!.. Не беда, не робейте, братцы!.. Стриптиз уже начался!

Фаина подошла к Кае.

— Видела сумасшедшую? — сказала она полушепотом. — Надо же!..

Кая коротко засмеялась сухим смешком — она никогда так не смеялась. Антс повернул голову и пристально посмотрел на Фаину. Под этим простодушным и в то же время холодным взглядом у Фаины вспыхнули щеки от жгучего стыда, словно это не Вельда, а она сама только что приходила сюда обнаженной.

Минута была тягостная, Фаина не могла больше выговорить ни слова, в горле стоял комок, и вдруг снизошло избавление, самое реальное, несмотря на чудесную свою внезапность: в распахнутую дверь амбара вошли два преподавателя — Астаров и Гатеев.

— Незваный гость хуже татарина! — весело произнес Астаров, настолько весело и свободно, что кислые гримасы, появившиеся кое у кого, сразу исчезли.

Он издали увидел Фаину и Каю и подошел к ним. Фаина с радостью пододвинула ему табурет. Он чихнул, садясь, и сказал:

— Страшное поветрие. Сильвия Александровна нездорова, и я совсем расклеился, но все-таки решил побывать у вас. Завтра уеду...

Гатеев между тем стоял у двери и, щурясь, смотрел на танцующих. Фаина, опередив Калласа, пробралась к нему, взяла под руку, не чувствуя ни малейшей стесненности, точно так и надо, и повела к столу. Хорошо, что есть еще непочатая миска этой вкусной мешанины...

— Я ужинал, право, ужинал. Зачем столько?.. — отказывался он, но, отведав, засмеялся и попросил еще.

— Вы когда же приехали? — занимала его Фаина.

— Сегодня. На смену Аркадию Викторовичу, он мне позвонил, что никак не дотянет до конца, хворает и боится совсем слечь... Нет, спасибо, я больше пить не буду. — Он потрогал рукой волосы, улыбнулся. — Жаль, что мы так поздно, Аркадий Викторович все мешкал... Были интересные номера?

— Да-а... — ответила Фаина, не глядя на него.

Музыка прервалась, захлопали в ладоши, и баянист снова подхватил с полутакта мотив задорного старинного вальса. Фаина оглянулась. Ага, Астаров уже кружится с Каей. Ну, пусть его...

— Пойдемте и мы?.. — сказал Гатеев, вставая.

Фаина не очень хорошо танцевала, но сейчас тесно, если и собьешься, будет незаметно. Впрочем, она не сбилась... Да и не все ли равно. Сухая горячая рука держит ее руку, и непрозрачный взгляд, кажется, говорит что-то, не относящееся к дипломной. И куда-то ушло недавнее чувство — будто праздник не для нее. Для нее, для нее, и она уже не чужая в этом веселом, кружащемся ветре... Как жаль, что музыка опять смолкла!..

Они вернулись к столу. Гатеев сказал:

— У вас празднично на душе?.. Кругом такие сияющие лица. Пожалуй, никто здесь не замечает, что это амбар, и никто не чувствует запаха прелой соломы.

— Пожалуй, это очень грустно, Алексей Павлович, на празднике не чувствовать ничего, кроме запаха прелой соломы...

Он улыбнулся.

— Я почувствовал этот запах, когда вошел сюда, а сейчас пахнет только сиренью.

Глаза у Алексея Павловича неопределенного, смешанного цвета, и есть в них смутительное свойство — говорить лишнее. Отвечать на это лишнее — не знаешь, как и чем, а молчать — сколько же можно молчать?.. А лоб у него — ай, ай! — начинает немножко лысеть...

Подошла Ксения.

— Алексей Павлович, как вы легко танцуете!..

— Ну, где там, укатали сивку крутые горки...

— Не скромничайте!.. Фаинка, а ты что такая вялая? Скучно без Вадима?.. Слушай-ка, тебе очень идет это сиреневое... Куда же ты убегаешь?

— Не уходите, Фаина!..

— Лампа коптит, — не оборачиваясь, сказала Фаина.

И прекрасно, что коптит. Фитиль надо поправить. Вот так... Теперь бросить два слова Кае и ее простуженному кавалеру, потом минутку поговорить с Калласом, хотя он мрачен и несловоохотлив после неприятности с Вельдой, и — к двери...

Она шла через двор в своем легком платье, не ощущая холода. Почему, почему надо уйти и не вернуться? Это же невероятно трудно. Но она уходит и не вернется. Почему? По какой-то старозаветной, забытой традиции? Мать ли, бабушка ли убежала когда-нибудь из веселого хоровода, вырвав руку из горячей, сухой ладони? Не знаю, не знаю, но не вернусь...

Вот уже и дом, вот и спасение... В комнате свет, голоса: Вельда ссорится с кем-то. Мужской голос, злой, скрипучий, как будто и незнакомый. Чуть помедлив, Фаина вошла. На кровати, полуодетая, сидела Вельда, а рядом с ней Тейн.

— Ты что так рано? — сердито спросила Вельда.

— Устала.

Тейн ушел. Фаина молча разделась и легла. Вельде все же захотелось дать какие-то пояснения, она сказала:

— Я не желаю приноравливаться к золотой середине. И все вы мне надоели, и не читай мне наставлений!

— И не читаю.

Среди ночи, а может быть, под утро, Фаина проснулась. Громко тикал будильник. Фаина потянулась за спичками, посмотреть, который час, но в это время дверь скрипнула.

— Кая? Почему так долго? Неужели еще не разошлись?

Кая ответила неохотно:

— Расходятся.

— Ты все танцевала?

— Нет.

— А что делала?

— Выясняли отношения с Тейном.

— Выяснили?

— Нет.

— Где Ира и Ксения?

— Посуду убирают с Антсом.

— Который же час? Потише говори, Вельда спит...

— Где? Кровать пустая.

Фаина привстала, вгляделась — на кровати никого. Зажгли свет, и тогда обнаружилось, что Вельда исчезла не просто, а вместе со своим чемоданом, верхней одеждой и всеми вещами.

17

Веселое настроение, появившееся у Сильвии Александровны после приезда Гатеева, ей приходилось скрывать, так как обстановка должна была рождать скорее грусть, чем веселье. Ночные дожди, размокшая земля, отсыревшие студенты, собственная простуда, и вдобавок неприятность с Вельдой Саар, которая самовольно бросила работу. Не сказав никому ни слова, девица улизнула утром после вечеринки, а через два дня прислала письмо, достаточно бестолковое, и свидетельство о болезни — неразборчивую латынь. Долетали намеки, что во всем будто бы виноват Тейн, но это не меняло дела.

Между прочим, Тейн успел уже показать себя и Алексею Павловичу — прикинулся, что не понимает по-русски.

— Способные у вас ученики, Сильвия Александровна, — пошутил по этому поводу Гатеев, зайдя к ней в один дождливый вечер.

Сильвия огорчилась больше, чем он ожидал. Заговорила, волнуясь и сбиваясь, о своих неудачах: год начался так плохо, все время точно сквозь колючки продираешься, а этот Тейн, честное слово, самая острая!..

— А может быть, за его выпадами попросту скрывается узкий национализм? — спросил Гатеев, когда Сильвия оборвала свою речь на полуслове.

— Попросту?.. — усмехнулась она. — Нет, Алексей Павлович, Тейн далеко не так прост и однозначен, как вам могло казаться по моим жалобам. Я вот приглядываюсь к нему здесь, он здесь другой, не тот, что в аудитории... — И вдруг прижала пальцы к вискам. — Ох, и изводит же он меня в этой аудитории!

— Да разве нельзя дать отпор? Что за малодушие!.. — даже возмутился Гатеев.

— Алексей Павлович! Я знаю, я брюзжу, как старуха, я иногда всех их вижу в самом черном цвете и свете, но я хочу... ну, как это сказать без пышности... ну, помочь им. Что из того, если мне удастся побить Тейна на словах, он все равно останется при своем темном упрямстве... Дать отпор! Но надо же знать, чему давать отпор! Мне же не все понятно, не на все у меня есть отгадка!..

Гатеев улыбнулся.

— Так ли уж загадочен ваш Тейн?

Сильвия прикусила губу. Такая улыбка может остудить самый горячий и искренний разговор...

— Загадочен так же, как вы, как я, как все мы, — резко ответила она.

Он, кажется, пожалел о своей улыбке, попросил примирительно:

— А вы расскажите, какие у вас есть отгадки. Мне очень интересно.

— Интерес у вас — сверху вниз, — сказала Сильвия, все еще сердясь. — Но это не важно. А отгадки есть некоторые... Вот, например, Тейн не захотел говорить с вами по-русски. Думаю, что тут я знаю отгадку.

— Да-а?..

— Вероятно, Тейн полагает, что вы должны знать эстонский язык, если вы здесь живете... — Сильвия вдруг смутилась. — Если вы собираетесь остаться здесь надолго...

— Да, я собираюсь остаться здесь надолго, — сухо заметил он.

Сейчас его тон мог бы задеть ее больше, чем недавняя улыбка, а вместо того всполыхнула радостная мысль — он хочет остаться здесь надолго... не навсегда ли?

— Иначе я не бросил бы все в Ленинграде, — еще суше договорил он.

Сильвия неслышно перевела дыхание. Боже мой, как мало она знает о нем... Что он бросил? Кто его заставил уйти? Что такое он там покинул, на что и глядеть не хочет... или не может?

— Очень у вас многозначительное молчание, Сильвия Александровна, — натянуто пошутил он. — Остроумные люди в таких случаях спрашивают в упор: о чем вы думаете?

Сильвия посмотрела на него, понимая, что и смотреть так нельзя и нельзя же быть искренней до глупости. Но и лгать не нужно... И она, не солгав, только продолжила свою мысль:

— Я думаю... Если вы останетесь здесь надолго, надо все-таки язык выучить. Скучно ведь жить глухому.

Он несколько опешил. Потом засмеялся.

— А вы будете меня учить?

— Если будете слушаться.

— Ну, меня можно приструнить, я такой…

Разговор опять прервался, оба молча слушали, как в окна хлещет дождем. Гатеев облокотился о стол председателя, заваленный толстыми папками, из которых выбивались наружу колхозные дела... Стол тяжелый, как и стулья, как и все в этой комнате — прочное, дедовское, не на городских растопырочках, а кряжевое. Но и неповоротливое же, правду сказать. Пожалуй, нелегко было председателю унести свою душу от этих грузных комодов, надеть кепочку и забе́гать по колхозным полям. А он все-таки унес. Мужество... А от чего унес свою душу ленинградец, молодой ученый, доцент? Тоже мужество?..

— ...или слабость?.. — нечаянно докончила вслух Сильвия и, испугавшись, что и другие ее мысли полетят в воздух без ее воли, быстро сказала: — Алексей Павлович! Я не шучу, перед вами всегда будет закрытая дверь, а ключ к ней один — язык... Поверьте мне! Вы не пожалеете, что потратили время. Это прекрасный язык, к тому же очень конструктивный и точный...

— Буду рад, если дверь в самом деле откроется. А то ваш Тейн навел меня на грустные размышления — в шестидесятые годы какая-то первобытная распря: ты говоришь не так, как я, и шкура на тебе не такая, дай я тресну тебя по шее...

Она тоже засмеялась, немного принужденно.

— Дверь непременно откроется, и вы увидите за ней много интересного. Кроме Тейна...

— Мне бы только азы одолеть с вашей помощью, — сказал он, — а дальше я сам, я сообразительный...

— Посмотрим! — Сильвия развернула газету. — Зачем откладывать в долгий ящик...