Дворец райских наслаждений

XXI ^{Когда стемнеет, выберусь ползком из лагеря. Плевать, если поймают. Я хочу домой}

Впереди виднелся не ручей, даже не маленький пруд, а просто лужа во влажной земле у поросшего травой холма, и все же для Нелли, ползущей к воде, это лужа была водами Иордана, явленными после долгих скитаний народу Израилеву.

Нелли вообще могла ее не заметить. Весь день она шла по холмам, то поднимаясь, то спускаясь вниз по склонам. Заставляя себя из раза в раз переставлять сбитые ноги, женщина собирала в кулак остатки всей своей воли. Она понятия не имела, куда идет. Каждый шаг давался с трудом. Нарыв на бедре, мышцы, что остались на тощих, как спички, ногах, раздувшиеся колени — все горело от боли. Покрытые волдырями ступни были залиты кровью, но голос, звучавший в уставшем мозгу, то и дело повторял: «Вперед. Вперед». Нечто в глубине души, возможно, упрямство, порожденное остатками былой гордости, помогало бороться с переполнявшим ее желанием лечь на землю и забыться. Не может быть, что Провидение, всегда приходившее им на помощь, благодаря которому они оказались здесь, теперь решило их оставить. Но все же, куда ни глянь, — повсюду виднелись голые покатые холмы, и каждый раз, когда она взбиралась на вершину, ей открывалась одна и та же картина: пустыня, кругом пустыня, тем более ужасная, что на холмах росла трава. Когда по небу плыли облака, склоны, словно обернутые зеленым сатином, мерцали и меняли оттенок. Эти поросшие зеленью холмы будто дразнились, насмехались над ней: ведь зеленый — цвет жизни, земля кишела кузнечиками и прочей мелкой живностью, в холмах Нелли видела сурков и лисиц… Но где же вода, которая эту жизнь питает? Она брела, цепляясь за последние остатки надежды, но после долгих безрезультатных поисков даже они начали таять. Женщина волокла за собой пустой бурдюк, который давно уже казался ей якорем, от которого становилось еще тяжелее идти. В голове она услышала еще один голос, который предательски принялся уговаривать ее прилечь и отдохнуть, отдохнуть, поспать. Наконец она упала на колени, ощутив обворожительную, влекущую мягкость травы. Ветерок-искуситель подул на горящие от усталости руки и ноги Нелли, и женщина, больше не сопротивляясь, полностью отдалась его объятиям. Сейчас, словно одеялом, ее накроет сон. Она знала, что если задремлет, то все они могут погибнуть, но ничего не могла с собой поделать. Силы иссякли.

И тут случилось чудо. Сквозь громады клубившихся на небе туч пробился один-единственный солнечный лучик, который, подобно отблеску факела, озарил раскинувшуюся внизу долину. Он мелькнул лишь на мгновение. В следующую секунду плывущие в никуда облака снова скрыли солнце, и луч погас, но этого краткого мига оказалось достаточно, чтобы Нелли увидела, как внизу, словно брильянтовое колье на шее девушки, тускло блеснула вода. Собрав остатки сил, женщина медленно поползла вниз по склону. Встать Нелли не решилась — она больше не доверяла крепости своих ног. Несчастная была в полуобморочном состоянии, кузнечики и прочие насекомые, чувствуя ее приближение, спешили поскорей убраться с ее дороги, отчего Нелли казалось, что трава сама расступается перед ней. Снова выглянуло солнце. Лучи безжалостно жгли ей шею. В голове билась пульсирующая боль. Наконец она почувствовала руками влагу, да и земля стала мокрой и мягкой. Не смея верить своим ощущениям, она продолжала ползти вперед. Неожиданно женщина увидела перед собой лицо отвратительной оскалившейся старухи с горящими красными глазами, ввалившимися щеками и желтыми зубами, торчащими из иссохших десен. С ужасом Нелли отшатнулась и вдруг поняла, что перед ней ее собственное отражение. Она опустила лицо в небольшой водоем с бурой водой и разжала потрескавшиеся губы. Каким-то чудом ей удалось расшевелить сухой язык, и она начала пить.

Нелли не представляла, сколько пролежала, глотая освежающую влагу, чувствуя, как она наполняет тело, воскрешает волю к жизни. Наконец женщина перевернулась на спину и устремила кверху взор, любуясь громадами облаков, равнодушно плывшими по синему небу. Она знала, теперь ее близкие спасены. Господь по неведомой ей причине снова смилостивился над ними.

Теперь Нелли набиралась сил перед тем, как отправиться в долгий обратный путь, туда, в лощину, где лежали остальные. У нее заныло сердце. Она подумала о детях, которым так рано пришлось повзрослеть, об их обтянутых кожей ручках-веточках, вздувшихся животах, огромных горящих глазах, светящихся верой в мать, верой, которую не сломили страшные испытания, выпавшие на их долю. С печалью она подумала об Эдуарде и Элен. В последние дни девушка двигалась словно автомат. Несмотря на чудовищное истощение, она мужественно шла вперед, однако ее душа блуждала где-то далеко. В неестественной, словно у марионетки, улыбке и пустых ничего не выражающих глазах было нечто жуткое. Казалось, несчастная вот-вот лишится разума. Нелли очень за нее боялась: теплившийся в девушке огонек жизни мог угаснуть в любой момент. А Эдуард? Внешне, с ним все было в порядке. Супруг переносил страдания лучше, чем кто-либо из них, однако он тоже глубоко погрузился в мрачные думы. Она уже не знала, как достучаться до мужа и проломить воздвигнутый им барьер отчаяния и ненависти к самому себе.

Ей хотелось, чтобы к ним вернулась уверенность, которая их не оставляла даже в самые страшные дни. Они были далеки от самообмана, однако, казалось, их жизнями воистину управляют Высшие силы. Не может быть, что только лишь волею случая беглецам удалось пережить чудовищные испытания, выпавшие на их долю. Каждый день являл им новые доказательства того, что Провидение все еще с ними. Оно дарило им коренья, когда они умирали от голода, показывало ручьи, когда сушила жажда. Оно не лишало их своей милости, даже когда на них ополчился весь мир.

Буквально на прошлой неделе, когда они приблизились к селению, располагавшемуся в пещерах в холмах, их закидали камнями. А может, это случилось и две недели назад — она уже давно потеряла счет времени. Деревенский староста обозвал их чертями и первый взял в руки булыжник. Однако у самой окраины той же самой деревни их догнал маленький мальчик и дал им еды и бурдюк с водой, тот самый бурдюк, который сейчас лежал подле нее. Так случилось маленькое чудо — одно из многих крошечных чудес, с которыми им довелось столкнуться за время своей одиссеи. Бурдюк с водой помог им выжить, когда они перебирались через гору. Спустившись со скал, они оказались здесь, среди необитаемых степей. С тех пор как они здесь очутились, им несколько раз удалось наполнить бурдюк: сперва у маленького водопада, а потом — у колодца, который они обнаружили возле заброшенных хижин, некогда служивших обиталищем пастухам. Скитальцы старались как можно более экономно расходовать припасы, которыми их снабдил мальчик. Еда и вода кончились три дня назад, и с тех пор они ничего не ели и не пили.

И снова их спасло Провидение, указав на этот источник. Нелли лениво попыталась вспомнить слова псалма, но на ум пришла лишь одна-единственная строчка: «Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня». Воистину, если они собираются выжить в этой степи, где природа столь жестока и неприхотлива, им потребуются и жезл, и посох. Нелли вздохнула, вспомнив об испытаниях, выпавших на их долю за долгие недели странствий. Какой сейчас месяц? Август? Сентябрь? Нелли не знала.

Казалось, они сошли с поезда много месяцев назад. У них были великолепные лошади, а провизии должно было хватить надолго. Немало дней они проплутали по лесу. Несколько раз, наткнувшись на собственные следы, они обнаруживали, что ходят кругами. Однажды ночью разразилась гроза. Им и в голову не пришло стреножить лошадей, и кони ускакали во тьму, унеся с собой седельные сумки со всеми припасами. Два дня прошли в бесплодных поисках, а потом они наконец смирились с неизбежным. День сменялся новым днем, а они все блуждали по темному лесу. Нелли вспоминала об этом времени как о бесконечном кошмаре. Есть было нечего. Время от времени они натыкались на соблазнительно красневшие ягоды, но Эдуард запретил их срывать, заявив, что они могут оказаться ядовитыми. Все эти дни, не считаясь с усталостью своих спутников, он, словно безумный, нещадно гнал их по чаще. Сам Эдуард, крепко стиснув зубы, быстрым шагом несся впереди. Время от времени он останавливался и, задрав голову, глядел сквозь ветви деревьев на небо, пытаясь сориентироваться по солнцу, при этом выражение его лица было настолько свирепым, что Нелли так ни разу и не осмелилась спросить супруга, знает ли он, куда они идут. Бесцельно проплутав весь день по лесу, Аиртон объявил, что они будут идти ночью, чтобы он мог ориентироваться по звездам. Детям было гораздо сложнее идти в темноте, им было страшно: лес шумел, за деревьями то и дело раздавался шорох пробегавших животных, хрустели ветки, кричали птицы. Время от времени у Элен случались истерики, вызванные приступами боли — она еще не избавилась от наркотического голода, а морфий сгинул вместе с лошадьми. И все же Нелли не могла не восхищаться девушкой — удивительно, что Элен вообще находила в себе силы идти. Быть может, они бы погибли в лесу, если бы на третий день не наткнулись на хижину дровосека. Сперва он принял их ласково, приютил и накормил, но, когда они уходили, вдруг потребовал плату и угрожающе занес топор. Эдварду пришлось отдать ему большую часть тех грошей, что были у него в кармане. Дровосек тут же подобрел и, не переставая улыбаться, объяснил, как выйти к другой хижине, до которой был день пути. В той хижине жили отец с сыном, которые, не церемонясь, забрали то немногое, что осталось у скитальцев, отняв у Нелли даже висевший на шее серебряный крестик, а у мужа — кольцо с печаткой. Однако взамен им дали еды.

Когда они наткнулись на следующее человеческое жилище, их встретили с подозрением, словно нищих, а то и хуже. В двух возведенных на прогалине хижинах обитала крестьянская семья, занимавшаяся подсечно-огневым земледелием. Крестьяне держали свиней и огород, но были бедны и не выказали ни малейшего желания делиться с загадочными иноземцами. С неохотой они разрешили им переночевать в одном из загонов для скота, принадлежавших двум братьям, жившим во второй хижине, но, когда путники попросили еды, крестьяне лишь покачали головами. Несчастные долго не могли заснуть. Они никак не могли привыкнуть к мукам голода, мукам, которые теперь стали неотъемлемой частью их существования. Посреди ночи их разбудила Мэри, и они, не веря своим глазам, увидели расстеленную на земле тряпку, на которой стояла тарелка с тушеными овощами, большая миска с рисом и половиной куриной грудки. Эдуард не мог скрыть радости.

— Мэри, как тебе удалось их уговорить? — весело спросил он, отрезав кусочек курицы.

Девушка грустно потупила взгляд. Потом, после долгого молчания она пожала плечами и тихо произнесла:

— Я просто попросила у братьев еды.

— Слава Богу, что еще можно встретить истинно христианское милосердие, — не унимался улыбающийся Эдуард. — Видать, тебе пришлось пустить в ход все свое обаяние, чтобы разжалобить этих дикарей с каменными сердцами.

Уже тогда Нелли поняла, что за плату потребовали братья за свою щедрость. Женщина увидела, как Элен печально уставилась в пол, не смея глядеть Мэри в глаза. В тот раз Нелли так ничего и не сказала супругу, с удовольствием уплетавшему ужин за обе щеки. Да и вообще, какой был смысл заводить этот разговор. Сделанного Мэри не исправишь, а так у них хотя бы была еда.

Проведя еще несколько дней в скитаниях, изнывая от голода, они набрели на еще одну хижину дровосека. Ее владелец встретил их более чем враждебно. Путникам пришлось ретироваться под угрозой наставленного на них охотничьего мушкета. Ночь пришлось провести под открытым небом на поляне, располагавшейся неподалеку от хижины. И снова их разбудила Мэри. Она принесла блюдо с кроликом и тушеными овощами, но на этот раз Эдуард уже сообразил, чем девушке пришлось расплатиться за еду. Он наорал на Мэри, обозвав ее неблагодарной грязной шлюхой и выбил у нее из рук тарелку, так что она упала кверху дном на землю, усыпанную влажными листьями. Он наступил на тарелку ногой, раздавил ее, после чего приказал дрожащей девушке встать на колени и, угрожая ей Божьей карой, потребовал покаяться в совершенном грехе. Нелли и Элен застыли от изумления, а Джордж и Дженни таращились на отца испуганными непонимающими глазами. Когда Эдуард наконец откричался, Нелли тихо подсела к плачущей девушке и прижала ее к себе. Мгновение спустя Элен, стараясь не смотреть доктору в глаза, склонилась над разбитой тарелкой и принялась аккуратно собирать рассыпанные среди листьев кусочки мяса.

— Вы что, собираетесь вкусить награду за ее грех? — возопил Эдуард, но женщины не стали его слушать, продолжая заниматься каждая своим делом.

— Думаю, ты должен извиниться перед Мэри, — некоторое время спустя тихо произнесла Нелли.

— Господи Боже, женщина, она же вела себя как шлюха. Ты что, не понимаешь, что она только что сделала?

Нелли кинула на супруга спокойный взгляд:

— Эдуард, Мэри такая, какая есть, — сказала она. — Девушка нас кормит, хотя и не обязана.

Нелли часто вспоминала ту ночь. Именно тогда произошел перелом, и поведение ее мужа резко изменилось. Он ушел глубоко в себя, погрузившись в мрачную меланхолию. С тех пор его охватило и более не отпускало жуткое безволие, и именно с того момента Нелли без лишних слов взяла на себя роль лидера их маленькой группы.

В ту ночь они больше не разговаривали. Эдуард отошел в сторону и уселся на пень, а они ели то, что удалось подобрать с земли. Нелли отнесла супругу его порцию, но он только отмахнулся. На следующее утро они снова отправились в путь.

Сколько с тех пор всего произошло… сколько ужасных вещей. Бывали дни, когда даже Мэри не удавалось добыть им пищу, а когда она все-таки приносила еду, ей больше никто ничего не говорил. Они ели то, что ей получалось достать. Ел даже Эдуард, хотя с той ночи он не перемолвился с девушкой и словом. Наступил день, и Мэри оставила их. Они уже давно вышли из леса, покрывавшего окрестности Черных холмов, и теперь брели по плоскогорью, иссеченному многочисленными оврагами, в которых нередко встречались бедные крестьянские деревушки. Крестьяне обитали в пещерах, которые выкапывали в склонах, и собирали худые урожаи, выращенные на террасах крутых откосов.

Вскоре странники научились избегать таких деревень-пещер и прятаться на открытой местности, там, где удавалось найти прибежище. Путники не забыли, что они иностранцы и христиане, идущие по стране, правительство которой вознамерилось их уничтожить. Явных следов пребывания боксеров было не видно, однако в одной деревне они обнаружили висевшую на стене листовку, призывавшую к истреблению иноземцев и повторявшую содержание достопамятного императорского эдикта. Жители деревни, сбившись в кучки, показывали на путников пальцами. Во взглядах крестьян читалась явная враждебность. После этого скитальцы старались держаться подальше от обжитых мест. Сами не желая того признать, они целиком положились на помощь Мэри, которая исчезала сразу же, как только они укладывались спать. Обычно, когда они просыпались, их уже ждала какая-нибудь еда. И вот однажды девушка не вернулась.

В волнении они прождали ее весь день и всю ночь. Животы сводило от голода. На второй день они отправились в деревню. Люди спешили уступить им дорогу и не желали отвечать на расспросы. Наконец они наткнулись на старуху, которая, прежде чем поспешить прочь, махнула рукой на дальнюю пещеру в самом конце лощины. Внутри пещеры у очага они нашли Мэри. Девушка готовила. Там же на стуле неподвижно сидел седовласый крестьянин с клочковатой бородой, не обративший на вошедших никакого внимания. Мэри расплакалась и сказала, что крестьянин согласился оставить ее у себя. У нее больше нет сил скитаться. Она очень перед ними виновата. Она просила прощения. Прежде чем они ушли, она успела сунуть им несколько корзинок с провизией.

Еды хватило на пять дней, а потом, невзирая на угрожающие им опасности, путникам пришлось ходить по деревням и просить подаяния. Иногда их ждал теплый прием, пища и кров, но чаще всего скитальцев с бранью гнали прочь. Однажды им пришлось провести жуткую ночь в камере, куда их запер местный староста, но его жена сжалилась над Дженни и Джорджем, и наутро пленников отпустили.

Истощенные тела путников были усыпаны болячками и язвами. Ноги в истлевших разваливающихся туфлях покрылись волдырями. Несчастные завшивели. Гноились укусы насекомых. Лишь чудом никто ничем серьезным не заболел, если не считать поноса. Они шли по взгорью, поэтому дневной зной был не таким изнуряющим, а ночи — холодными. По утрам, когда странникам не хотелось вставать, Нелли убеждала их в необходимости снова отправиться в путь, чудесным образом находя нужные слова, чтобы пристыдить скитальцев, когда их охватывало отчаяние.

Положа руку на сердце, Нелли была поражена тем, что Элен удалось выжить. Некоторые из ночей были воистину ужасными — девушка рыдала, умоляя сделать ей укол, а когда к ней наконец приходил сон, она металась в кошмарах, выкрикивая имена Генри и Тома, или же месила руками воздух, словно пытаясь сбросить с себя насильника. Теперь уже было видно, что внутри нее зреет новая жизнь. Казалось, растущий живот, словно голодный паразит, терзающий своего хозяина, высасывает из тела девушки все жизненные соки. Сколь ни была бы скудна та еда, которая им доставалась, Нелли уже привыкла подкладывать Элен побольше, жертвуя частью своей порции, а иногда из жалости к своим собственным детям она вообще отказывалась от пищи, разделяя свою долю между Элен, Дженни и Джорджем. «Я сильная, — внушала Нелли сама себе, — борясь с приступами голода. — Я выживу». Она должна была выстоять, потому что от нее зависела судьба и жизни ее близких.

Она любила Элен исступленно, по-матерински. Иногда, глядя, как исхудавшая девушка раскачивающейся походкой бредет по каменистой тропинке, и, понимая, что с таким тяжелым животом ей приходится собирать в кулак всю свою волю, чтобы сделать каждый последующий шаг, кроме любви и нежности, которую Нелли испытывала к девушке, в женщине подымалась волна гордости за мужество свой воспитанницы. На лице девушки застыло решительное выражение, она тяжело дышала, но никогда не жаловалась, хотя порой усталость все-таки брала верх и они останавливались передохнуть, ожидая, когда Элен найдет в себе силы снова двинуться в путь. Во время таких привалов Эдуард вяло бродил взад-вперед или садился в стороне у края тропинки. Он уже не был доктором. В нем что-то умерло. Он отвечал, когда с ним заговаривали, несколько раз Нелли видела, как он со слезами на глазах смотрит на детей, но большую часть времени он оставался погруженным в горькие думы. Он избегал общества своих спутников и никогда не вступал с ними в разговоры во время вечерних бесед у костра. Однажды она заметила, что он стал совсем седым, а лицо, как у старика, избороздили морщины. Нелли было больно смотреть на мужа. Она не понимала, что именно его терзает. Постепенно, в глубине души, сама того не желая признавать, она стала презирать его. Иногда ей казалось, что она презирает вообще всех мужчин, презирает за их мелочность, хвастовство, жестокость и, в первую очередь, слабость.

Иногда Нелли задумывалась о безответственном отце Элен — Френке. Она сомневалась, что феноменальная сила воли и выносливость девушки достались ей в наследство от Дэламера. Нелли стало интересно, что за женщиной была мать Элен. Ей было известно, что девушка ее не помнила, но Френк всегда называл свою покойную супругу не иначе как «богиней». Неужели Элен унаследовала такое упорство от матери? Нелли осознавала всю праздность и бессмысленность подобных догадок. Поразительные качества Элен, вне зависимости от того, кому она ими были обязана, принадлежали ей и только ей. Помимо них Элен являлась обладательницей особого знания, дарованного всем женщинам, когда-либо вынашивавшим детей: ей было доступно удивительное ощущение новой жизни, растущей внутри нее. Нелли считала, что помимо недоедания, от которого страдали все, причиной слабости Элен являлась именно беременность, высасывавшая из девушки все силы. Может быть, следовало радоваться, что Элен была беременна. Несмотря на все, что с ней случилось, она была женщиной и будущей матерью и следовала инстинкту, свойственному всем матерям, — во что бы то ни стало защитить жизнь своего ребенка. Беременность не столько ослабляла ее, сколько давала волю к жизни.

Нелли удивляла одна вещь. С тех пор как они сошли с поезда, Элен ни разу не заикнулась о Генри Меннерсе, хотя порой с нежностью и даже юмором упоминала Тома. Нелли знала, что Элен известно о смерти Генри. В первую же ночь у костра Эдуард описал ужасную картину, представшую перед ним в вагоне мандарина. Нелли сама была поражена злодейством, совершенным Генри, и рассчитывала, что Элен кинется его защищать или же хоть как-нибудь выразит протест или, по меньшей мере, горе, но девушка лишь слушала, низко опустив голову. Больше о Меннерсе не вспоминали. «Ну что ж, — думала Нелли, — может быть, оно и к лучшему». Они всем скажут, что ребенок — от Тома. Быть может, имеет смысл соврать, что Элен была замужем за Каботом. Как это ни печально признать, но теперь их слов было некому опровергнуть. Нелли искренне верила, что, если бы Том не принял мученическую смерть, он бы наверняка совершил благородный поступок и взял Элен в жены. Пока в жизни девушки было только двое мужчин, и провидение склонило чашу весов в пользу самого достойного из них, а Генри Меннерс в самом конце своей подлой жизни совершил поступок, ярко продемонстрировавший, какой он на самом деле негодяй. Нелли было грустно, Генри ей нравился, порой она им даже восхищалась, но предательство, которое он совершил, простить невозможно. И тем не менее удивительно, с какой легкостью Элен заставила себя о нем забыть.

О чем она только думает? Нелли приподнялась на локте. Что же это она? Улеглась поспать у прудка? Ведь скоро опустится вечер, а ей надо скорее отнести воду своей изнывающей от жажды семье. Если она станет мешкать, Элен несуществующий муж уже не понадобится. Да если и поторопиться… Нелли боялась, что девушка долго не протянет. Пусть сейчас произошло чудо и ей удалось отыскать воду, но этого, к сожалению, мало.

Измученное тело протестовало, женщине очень не хотелось уходить от прохладного прудка, но она заставила себя сесть и наполнить бурдюк. «Бедняжки, — подумала она. — Дженни и Джордж, наверное, сходят с ума от жажды. Ничего, я скоро приду». На сегодня воды в бурдюке хватит. А завтра она приведет их сюда. Быть может, Джорджу удастся поймать сурка — эти маленькие зверьки с белым мехом в изобилии водились в этой глуши. Их усатые головки то и дело появлялись над холмиками. Сперва сурки приводили скитальцев в восторг и умиление, а потом начали раздражать. Зверьки держались на расстоянии, и их было никак не поймать. Нелли представила горячее жаркое, и ее рот наполнился слюной. Она закрыла глаза. Довольно. Так она сойдет с ума. Она склонилась, взяла бурдюк и потащила его за собой. Сделав два шага, она замерла.

На траву, освещенную вечерним солнцем, легли тени, но ту черную тень, что она так ясно видела перед собой, отбрасывали не холм и не туча. Решив, что ей мерещится, она повернулась. На мгновение ее ослепило солнце. Совсем рядом с ней высился силуэт человека. Сидевший на маленьком пони незнакомец был низкого роста и крепко сбит. В руках он сжимал поводья еще одной лошади. За плечами у мужчины висело ружье, на голове красовалась залихватски заломленная меховая шапка. Он был одет в подобие долгополой туники, доходившей до верхнего края сапог. Как только глаза привыкли к солнечному свету, она увидела, что незнакомец ей улыбается.

В выражении его лица сквозило что-то невероятно доброе, и Нелли тотчас же почувствовала облегчение.

Дети на всю жизнь запомнили месяцы, которые они провели в гостях у Орхон Баатара. Это было золотое время. Каждое утро, когда темное небо в маленьком отверстии, проделанном в потолке гэра, войлочной юрты, в которой все они спали, начинало бледнеть в свете нарождающегося дня, они просыпались и видели перед собой полненькую Сарантую, жену Орхон Баатара, подкладывавшую в печку сухой навоз. Сам Орхон Баатар вставал еще раньше и, с осторожностью переступив через спящих людей, отправлялся выпускать из загонов овец и приводить в порядок коней. Через некоторое время деревянные двери юрты раскрывались, и в проеме показывалось покрытое морщинками веселое лицо Орхона. Он веселым смехом приветствовал пробуждающуюся ото сна семью и нередко извлекал припрятанную за спиной тушку зайца или куропатки, которых только что подстрелил. К этому моменту в плите уже горел огонь и закипал водруженный на нее чайник. Рассевшись в кружок у плиты, они вместе завтракали. С гордостью устроившись на расшитом замысловатым узором ковре, Орхон Баатар брал в руки медный кувшин и разливал из него по мискам простоквашу. Он великолепно знал о том, как сильно Дженни и Джорджу хочется поскорей покончить с завтраком и броситься наружу, и дразнил их, раз за разом придумывая новые отговорки, то сетуя на усталость, то на боли в животе, то вдруг начиная обсуждать с женой погоду в таких невероятных подробностях, что дети начинали ерзать от возбуждения, но он был прекрасно осведомлен о том, где пролегают пределы их терпения, подмигивал им, расплывался в улыбке, обнажавшей кривые зубы, и спрашивал на ломаном китайском, не хочет ли кто-нибудь помочь ему отыскать его овец. Этот вопрос был сигналом. Дети тут же вскакивали и сломя голову выбегали из юрты навстречу сияющему солнцу (детям казалось, что все те дни, которые они провели у Орхона, стояла чудесная погода и ни разу не было дождя).

Вскоре дети, оседлав двух из трех имевшихся у Орхона коротконогих пони, с головокружительной скоростью неслись вслед за Баатаром по уходящей под уклон долине, туда, где на холме паслись овцы. Время от времени Орхон оглядывался и улыбался им. Висевшее за плечом ружье хлопало его по спине. Каждый раз дети пытались его нагнать, и он специально придерживал лошадь так, что это им почти удавалось, а потом, когда Дженни и Джордж были уже совсем близко, Орхон испускал волчий вой и, наклонившись вперед, галопом несся вниз к подножию холма, а когда дети наконец его нагоняли, грозил им пальцем.

Следующие несколько часов, пока Орхон Баатар возился с овцами, дети лежали в траве, придумывая названия огромным облакам, плывшим над ними по небу. Орхон Баатар научил Джорджа ловить кузнечиков и привязывать к их ножке нитку, так, чтобы кузнечик прыгал кругами, но Дженни не нравилась эта забава, и она предпочитала плести из цветков венки. Потом возвращался Орхон. Улегшись в траву рядом с детьми, он спрашивал, что они сегодня хотят делать. Иногда они отправлялись на берег реки. Там Орхон извлекал из-за пазухи мертвую мышь и привязывал ее к бечевке. Мышь была наживкой на тайменя — здоровенного лосося с острыми зубами, размеры которого порой доходили до пяти футов. Орхон с Джорджем заходили в воду и отправлялись искать место, где могла скрываться эта огромная рыбина, а Дженни на них смотрела. Порой таймень клевал на наживку, но никогда не сдавался без боя, который мог продлиться целых полчаса. Однако, сломив сопротивление рыбы и выкинув тайменя на берег, Орхон тут же его отпускал. Он объяснил детям, что убивать рыбу — к несчастью. Когда люди умирают, их души переселяются в реку и принимают обличье рыб. Орхон рассказывал об этом с серьезным, торжественным видом, но потом всегда разражался смехом, так что дети не знали, шутит он или нет.

В другие дни они просто скакали куда глаза глядят. Чаще всего они отправлялись к загадочной скале, которая вздымалась над степью примерно в шести милях от юрты Орхона. У скалы возвышалась гора камней. Каждый раз, приехав туда и спешившись, Орхон первым делом заставлял детей обойти вокруг горы три раза. Перед тем как уехать, каждый из них должен был найти камень и положить его в гору. Когда они туда приехали в первый раз, Орхон рассказал им, что скала — священная. Он поведал им легенду о воине, который бежал вместе с сокровищами своего хана, после того как сам хан пал в страшной битве. Воин закопал сокровища где-то в этих холмах, но никто не знает, где именно. Стоило ему спрятать богатства хана, как воина настигла погоня. Врагов было слишком много, и воин пустил коня вскачь, взлетел на скалу и бросился вниз. Налетевший порыв ветра унес его в небо, и смельчак укрылся среди облаков. Больше его никто не видел, а место, где спрятаны сокровища хана, так и осталось тайной. Джордж хотел отправиться на поиски золота, но Орхон Баатар сказал, что это страшный грех. Ни один монгол никогда не станет копать землю, потому что земля живая и почувствует боль от нанесенной ей раны. Он взял с них честное слово никогда не искать сокровища, потому что даже если они их и отыщут, богатства хана лишь навлекут на их головы несчастья. После того как дети пообещали то, что он хотел, Орхон подмигнул и, рассмеявшись, повел их на самую вершину горы, откуда воин прыгнул вниз. Ветер трепал их одежды, а они стояли, взирая с высоты на бескрайнее, раскинувшееся от горизонта до горизонта море колышущейся степной травы.

Затем они трапезничали вяленым мясом, припасенным Орхоном Баатаром в одной из седельных сумок, а потом во весь опор скакали домой. В середине дня наступало время учебы. Орхон объяснял, как на всем скаку нагнать лошадь, а потом поймать ее, накинув на шею петлю, закрепленную на длинном древке. Он учил, как по вечерам сгонять отару овец, и рассказал, зачем собирать навоз, оставшийся после скота. От овец, втолковывал детям Орхон, можно получить все необходимое. Из шерсти делают одежду и войлок для юрт, из молока — простоквашу, из мяса — блюда на праздничный стол. А навоз служит топливом. Орхон поведал, что самое страшное для пастуха — холодная зима, когда порой овец не удается уберечь от гибели. Падеж скота означал для семьи голод. К тому же, если нет навоза, чем топить печь, у которой можно согреться? Пастух должен защищать свое стадо, это был его долг, это была его жизнь, потому что овцы, в свою очередь, защищали и оберегали пастуха от лишений. Однажды он показал детям, как удалять у овец стригущий лишай. Сначала Дженни и Джордж испытывали отвращение и не хотели смотреть, но Орхон сказал, что проявляет об овце заботу и так ей будет легче. Любая жизнь священна, и если они хотят, чтобы животные служили им верой и правдой, то они, в свою очередь, должны за них радеть. Если нужно забить животное, к нему также необходимо проявить должное уважение. Для наглядной демонстрации Орхон принес из загона ягненка. Ягненок повредил ногу, и Сарантуя попросила зарезать его на ужин — они уже давно не лакомились свежей ягнятиной. Дети смотрели, как Орхон Баатар нежно положил ягненка на бок, выхватил нож, быстро сделал надрез и, погрузив в рану руку, сжал его сердце. Ягненок тихо заблеял и умер. Орхон извлек из него руку и улыбнулся:

— Видите? Он умер, так и не почувствовав боли, а на землю не пролилось ни одной драгоценной капли крови. В следующий раз забьете овцу сами. Я вас научу.

Но Дженни и Джордж замотали головами и убежали прочь. Конечно же, потом они научились и забивать скот, и многим другим вещам. А теплые летние деньки сменились осенью, и в степи подули первые холодные ветра.

Для Нелли и Элен дни, проведенные у Орхона, были временем тиши и покоя. Они с удовольствием взялись за работу по хозяйству, готовили, мыли, доили овец. Они быстро подружились с добродушной Сарантуей, которая их приняла как родных сестер. Сперва им было сложно объясняться, в отличие от мужа Сарантуя вообще не говорила по-китайски, но женщины быстро нашли выход из положения. Они общались с помощью жестов, корчили рожицы, рисовали картинки на земле и весело хохотали, каждый раз пытаясь понять, что они означают. Через некоторое время Нелли и Элен выучили несколько фраз по-монгольски и худо-бедно смогли беседовать с Сарантуей. Они обнаружили, что она умная женщина и, точно так же как муж, преисполнена житейской мудрости и веселого, легкого отношения к жизни.

У женщин тоже был свой распорядок дня. Особенно им нравилось отправляться после завтрака на реку. Там они набирали воду в медные кувшины, а раз в неделю стирали одежду. У них всегда было время для шуток и сплетен. Сарантуя была женщиной простой и открытой и, ничуть не смущаясь, задавала им самые личные вопросы. Нелли с Элен отвечали ей тем же. Сарантуя с гордостью наблюдала за растущим животом Элен. Нередко она начинала гладить его рукой, а иногда прикладывала к нему ухо, в надежде услышать, как шевелится дитя. Когда Сарантуя в первый раз почувствовала, как ребенок толкается, она закричала от восторга и, кудахча, схватила Элен за руки, а по ее щекам текли слезы радости. Через несколько дней она пришла к выводу, что у Элен будет девочка. Сарантуя провела руками по животу Элен, указывая на его округлость. Потом она нарисовала на песке женщину с более вытянутым чревом, а рядом с ней маленькую фигурку с огромными мужскими достоинствами. Потом она перечеркнула обе картинки, накарябала девочку и, широко улыбнувшись, указала на Элен. Нелли и Элен догадались, что если у беременной женщины живот круглый, она родит девочку, если более вытянутый — мальчика, и теперь, когда значение рисунков стало понятно, они весело захихикали вместе с Сарантуей.

Однажды Нелли с помощью жестов и нехитрого запаса монгольских слов спросила у Сарантуи, есть ли у нее и Орхон Баатара дети, и если есть, то где они. Сарантуя печально улыбнулась, показала на свой живот и резко махнула рукой. Она была бесплодна. Нелли и Элен не могли скрыть смятения и растерянности, но Сарантуя взяла их за руки и объяснила, что им не о чем печалиться: они с мужем давно уже с этим смирились. Потом она показала на далекий холм, по склону которого скакали дети и Орхон Баатар.

— Орхон Баатар, — произнесла она и похлопала по сердцу. — Чжей-ни. Чжорчж. Как наши дети. Дети Орхон Баатара. Он очень радуется Чжорчж и Чжей-ни, — она улыбнулась, и в ее карих глазах едва заметно мелькнула тень навернувшихся слез.

Нелли неожиданно поняла, что за беда омрачала простую жизнь Орхон Баатара и Сарантуи, и поняла, что, быть может, в этой трагедии кроется один из ответов на вопрос, почему их здесь приняли с таким теплом. Поддавшись порыву, Нелли заключила Сарантую в объятия. После этого разговора Сарантуя стала ей еще ближе, если это вообще было возможно.

Сарантуя никогда не расспрашивала Нелли лишь об одном: о ее отношениях с мужем. Они вообще практически не разговаривали об Аиртоне. Время от времени они видели, как он, поникнув, бродит по холмам. Он старался держаться в стороне ото всех и присоединялся к остальным лишь за ужином. Доктор сидел молча, ссутулившись, ожидая, когда Орхон Баатар нальет ему стакан нэрмэла, кислой водки из кумыса, в которой Аиртон каждый вечер искал забвение. Порой Орхон присоединялся к доктору и пил с ним наравне, однако оба при этом хранили молчание. Орхон чуть ли не с нежностью смотрел на замкнутого, погруженного в ступор доктора. Казалось, алкоголь на Баатара не действует вовсе. Иногда ему не хотелось пить, и он просто отдавал весь кувшин доктору. Тогда Аиртон сидел спиной к плетеной раме юрты и глотал нэрмэл, а Орхон развлекал остальных разговорами, смешными историями, бренчал на эрху или же пел в полный голос грустные, заунывные песни кочевников.

Элен была очарована Орхоном Баатаром.

Когда она, вынырнув из забытья, раскрыла глаза, первым делом увидела его лицо. Она ясно помнила выражение его глаз: таких теплых, таких понимающих. Они лучились покоем и сразу внушали доверие. Сначала она подумала, что умерла, а склонившееся над ней лицо принадлежит ангелу или демону. В чертах кочевника, в загнутых вниз краешках губ, кривых зубах, клочковатой бороде, луноликом лице, иссеченном морщинами, словно жабья кожа складками, действительно сквозило что-то демоническое. На лице пролегли тени, которые отбрасывало пляшущее пламя костра. Она никогда прежде не видела такого лица. Оно было совсем чужим, едва ли человеческим, но глаза… Глаза лучились мудростью. Именно такими она представляла глаза ангела. На Элен смотрели глаза доброго человека, и инстинктивно девушка ощутила, что с ним она будет в полной безопасности. Она почувствовала, как он положил руку на ее лоб. Ладонь была теплой, кожа немного грубой, но прикосновение показалось девушке удивительно нежным. Глаза нависшего над ней незнакомца закрылись, а освещенное огнем лицо приобрело бесстрастное выражение, будто его обладатель погрузился в транс. Она услышала, как он заговорил глубоким, рокочущим голосом, который, должно быть, исходил из самого горла мужчины, поскольку его губы почти не двигались. Несмотря на то, что Элен не понимала ни слова, ей показалось, что незнакомец произносит заклинание. Через некоторое время она почувствовала, как ладонь на ее лбу становится горячей, обжигающие горячей, однако, как ни странно, ощущение было приятным. По телу разлились умиротворение и нега, и вскоре она провалилась в сон без сновидений. Пробудилась она уже в юрте. Ей все еще хотелось спать, она чувствовала голод, приятную истому, наполнявшую каждую клеточку ее тела, и жизнь, новую жизнь, пульсировавшую внутри ее тела. До нее донеслись знакомые голоса.

— Скорей, скорей, она проснулась! — кричали Джордж и Дженни. Мгновение спустя над ней склонилась улыбающаяся Нелли, а за ее плечом она увидела того самого незнакомца, скромно стоявшего в дверях.

Нелли рассказала, как в свете опускающегося вечера она с Орхон Баатаром скакала к ним от источника. Они умирали от голода и жажды. Доктор Аиртон, обхватив за плечи спящих детей, неподвижно стоял на коленях рядом с тлеющими углями, которые остались от костра. Нелли сказала, что никогда не видела на лице человека выражение столь глубокого отчаяния. Супруг едва ее узнал и, казалось, не понимал, что за бурдюк она ему протягивает. Сначала Нелли очень встревожилась — сперва она никак не могла разбудить детей, однако стоило напоить Дженни и Джорджа живительной влагой, как они быстро пришли в себя. Однако добудиться Элен ей так и не удалось. Что Нелли только не делала: и пыталась влить воду в рот девушке, и трясла ее за хрупкие плечи. Наконец женщина поняла, что Элен уже впала в предсмертное забытье. Пульс был таким слабым, что Нелли едва смогла его нащупать. Все это время Орхон Баатар сидел, не слезая с лошади, и наблюдал за ухищрениями Нелли.

Она закричала мужу, чтобы он сделал хоть что-нибудь, но доктор лишь посмотрел на нее пустым взглядом и понурил голову. В отчаянии она повернула искаженное судорогой лицо к монголу. Его неожиданное появление уже само по себе было чудом. Сможет ли он сотворить еще одно? Монгол спрыгнул с лошади и не спеша направился к Нелли. Встав на колени рядом с Элен, он прижал ухо к ее груди, чтобы послушать, бьется ли сердце, а потом, подавшись вперед и склонившись над лицом девушки, несколько раз сильно потянул носом, будто принюхивался к ее дыханию. Затем он положил руку на живот Элен и вопросительно посмотрел на Нелли, будто ожидая от женщины подтверждения своего невысказанного предположения.

— Да, да, она беременна, — закричала Нелли. — Ну и что с того? Она умирает. Умирает!

Орхон Баатар кивнул и что-то пробормотал. Нелли показалось, что он буркнул по-китайски: «Вернусь». После этого он вскочил в седло, хлопнул лошадь поводьями и ускакал в закат.

Впоследствии Нелли рассказывала, что именно в тот момент поняла всю глубину значения слов «быть брошенной».

Однако Орхон Баатар вскоре вернулся. Перво-наперво он раскрыл седельную сумку и вытащил оттуда тряпицу, в которую был завернут кусок вяленого мяса. Мясо он отдал Нелли, и жестами объяснил, что она должна накормить доктора и детей. Затем на старых углях он снова развел большой огонь, поставил на него медный котелок и вскипятил воду. Потом монгол извлек из складок куртки несколько пучков сушеной травы и цветов, растер их ладонями и бросил в котел. Оставив загадочное снадобье готовиться, кочевник взял бурдюк и, встав перед Элен на колени, влил ей в рот немного воды. После этого, к удивлению Нелли, он принялся массировать лежащее на земле тело девушки, одновременно нашептывая на ухо Элен нечто, напоминавшее то ли молитву, то ли заклинание. Поставив котелок возле головы Элен, он приподнял девушку, поднес котелок к самому ее носу и внимательно всмотрелся в ее лицо, будто стараясь разглядеть признаки улучшения. Через мгновение он опять опустил Элен на землю и снова начал ее массировать. Когда снадобье остыло, монгол смочил в нем тряпицу, осторожно выжал ее в рот Элен и продолжил массаж.

Сидевшая у костра Нелли смотрела на кочевника в полном отчаянии, но она была слишком слаба, чтобы попытаться ему помешать, сказать, что все его усилия бесполезны, а то, чем он занимается, — лишь мошенничество, пыль в глаза, а то и хуже. Через некоторое время, сама того не замечая, она погрузилась в дремоту. Проснулась Нелли от того, что Орхон Баатар тряс ее за плечо. Небо уже розовело зарей. Кочевник улыбался. Он взял ее за руку, подвел к лежащей Элен и знаком попросил проверить ее пульс. Пульс был слабым, но все же сильнее, чем накануне вечером.

Большую часть утра они провели в пути. На одну лошадь Орхон посадил доктора и детей, а на другую сел сам, положив Элен себе на колени. Нелли брела позади. Они ехали шагом, петляя среди холмов. Где-то после полудня они добрались до стойбища Орхона. За все эти долгие дни скитаний несчастные путники не подозревали, как, оказывается, близко они находятся от реки, возле которой Орхон поставил свою юрту.

Орхон Баатар не отходил от Элен на протяжении целых двух дней. Все это время он сидел возле нее, массировал тело девушки, поил ее отварами и бормотал заклинания. Быть может, ему удавалось выкраивать время и он дремал, но никто так и не увидел его спящим. На третий день Элен пробудилась, а через неделю уже настолько набралась сил, что снова смогла ходить.

Конечно же, на мгновенное выздоровление рассчитывать не приходилось. Прошло много недель, прежде чем диета из простокваши и крутого бараньего бульона смогла наполнить тело жизнью настолько, чтобы Элен хотя бы отдаленно стала напоминать саму себя. Однако вместе с силами вернулись кошмары и дикая неутолимая тоска по наркотику, которого, как прекрасно понимала Элен, в такой глуши было неоткуда взять. Нелли делала все возможное, чтобы облегчить страдания девушки, но лишь чувствовала свое бессилие, видя, как день ото дня Элен впадает во все большую апатию и отчаяние. Орхон Баатар не спускал с девушки глаз, но ничего не предпринимал.

Однажды он разбудил Элен. В ту ночь она металась в беспокойном сне, мучимая особенно жуткими кошмарами. Он взял девушку за руку и жестами объяснил, что она должна следовать за ним. Ярко сияли звезды, сверкала полная луна, заливая серебристым светом округу. Они спустились по склону холма к реке, и там кочевник приказал ей сесть на землю. Орхон достал из-за пояса мешочек и высыпал ей на ладонь труху, очень напоминавшую сушеные грибы. Знаками Орхон показал Элен, что ей надо проглотить снадобье. Девушка послушалась, заметив, что монгол сделал то же самое. Вкус снадобья был резким и не особо приятным, однако она заставила себя проглотить его. Долго, очень долго они сидели, вслушиваясь в шум бегущей реки. С течением времени Элен стало казаться, что журчание стало громче, а холмы, что возвышались вокруг, проступили четко-четко, будто озаренные солнечным светом. Голова была совершенно ясной. Неожиданно девушка почувствовала легкость, будто тело лишилось веса. Ее охватило странное ощущение: ей показалось, что она отрывается от земли. Удивительно, но рядом с ней парил и Орхон Баатар. С его лица не сходило веселое выражение. Кочевник ей ободряюще улыбнулся. Потянувшись, он взял ее за руку, и они оба взмыли в воздух. Элен понимала, что этого не может быть: внизу, на земле, она ясно видела себя и Орхон Баатара, сидящих лицом друг к другу. «Как интересно, неужели мое сознание отделилось от тела?» — удивилась она. Однако она не утратила способности к осязанию, да и парящий рядом Орхон тоже, казалось, был самым что ни на есть настоящим. Девушка ясно чувствовала его огрубевшую ладонь. Монгол хохотал и тыкал пальцем вверх, на звезды, которые, казалось, неслись им прямо навстречу. Кочевник и девушка взмывали все выше и выше, а потом, по сигналу Орхона, низринулись вниз, в воды реки, и девушка Элен почувствовала быстрое течение, которое ее подхватило и понесло незнамо куда…

Она так никому и не рассказала о странном путешествии. Когда Элен проснулась утром в своей постели, она сперва подумала, что все произошедшее было лишь сном, но, с другой стороны, это не было похоже на грезы, поскольку она ясно помнила все, что с ней происходило. Орхон Баатар отправился вместе с ней в иные земли, совершив путешествие обратно во времени. Она увидела собственное детство, когда она в Англии маленькой девочкой каталась с отцом в громыхающей тележке среди лесов и полей. Она парила над пароходом, на котором увидела саму себя и Тома в смешных нарядах перед балом-маскарадом. С неохотой она оставила эти приятные воспоминания и позволила Орхон Баатару перенестись в то время, когда она уже приехала в Китай. Снова она увидела себя и Тома внутри поезда, а потом снова себя, но уже с Генри, — во «Дворце райских наслаждений». Перед ней предстала сцена как раз из того дня, когда Генри впервые дал ей трубку с опиумом, и она решила выкурить ее, чтобы произвести на него впечатление, хотя он и предупредил ее, что это опасно. Ей захотелось рвануться вниз и выхватить трубку у себя из рук, но Орхон Баатар отрицательно помотал головой. Чуть позже она увидела себя в миссии возле аптечки, делающей себе укол морфия. Элен тихо заплакала, но Орхон заставил ее смотреть дальше. Она умоляла кочевника остановить бег и не показывать ей, что произойдет дальше, но он лишь печально покачал головой. Перед ней предстала рыночная площадь и казнь. Несмотря на все свое сопротивление, девушка знала, что увидит дальше жуткую комнату в публичном доме и сцену собственного изнасилования…

К счастью, на этом данная часть путешествия закончилась. Мгновение спустя ужасные картины остались позади, а девушка обнаружила, что идет вместе с Орхон Баатаром по монгольской степи. День был таким прекрасным, что дурное настроение улетучилось само собой. В синеве небес громоздились белые облака. На многие мили окрест раскинулась степь. Орхон Баатар заложил руки за спину и заговорил. Он стал рассказывать ей о временах года и о том, где расположены лучшие пастбища. Элен увидела лисицу, и они проследовали за ней прямо к ее логову. В норе они обнаружили трех детенышей. Лисята умилительно смотрели на двух человек. Орхон ткнул пальцем в сторону холма, на склоне которого Элен увидела оленя с огромными ветвистыми рогами. В следующее мгновение они с кочевником оказались возле гордого животного. Олень понесся вперед, и они бежали вместе с ним, весело крича от восторга. Орхон показал ей на пятнышко в небе, и они снова взмыли в воздух. Они парили вместе с ястребами и орлами. Потом они сидели на берегу широкой реки, которая называлась Орхон, совсем как имя Баатара. Кочевник рассказал Элен, что эта река является священной для всех монголов. Давным-давно на берегу этой реки Чингисхан построил город. Орхон предложил девушке искупаться. Он снял с нее одежду, и Элен ступила в воду. Она почувствовала, что рядом с ней кто-то плывет. Сперва она решила, что Орхон Баатар решил искупаться вместе с ней, но, повернув голову, увидела перед собой Генри. В его голубых глазах горели веселые огоньки, а на загорелом лице сияла белозубая улыбка. Он брызнул в нее водой, она ответила ему тем же, а потом он заключил ее в объятия и страстно поцеловал. Она ощутила дикий восторг, почувствовав, как он входит в нее, осязая внутри себя ту новую жизнь, которую они сотворили вместе.

Насытившись друг другом, они погрузились под воду и устремились вслед за рыбами, сновавшими среди водорослей. Влюбленных подхватило течение. Некоторое время спустя девушка обнаружила, что держит за руку вовсе не Генри. Каким-то образом на его месте очутился Орхон Баатар. Длинные волосы кочевника развевались, а его теплые глаза лучились безграничным состраданием. Девушка поняла, что Орхон знает о переполнявшей ее печали и тоске по Генри. Казалось, Баатару под силу прочесть все ее мысли. Они вынырнули на поверхность и в свете мерцающих звезд поплыли по течению…

Конечно же она понимала, что в грибах, которые она съела, содержался наркотик и все, что с ней произошло, было не более чем видением, грезами, но, несмотря на это, Орхон каким-то чудесным образом был в этих грезах вместе с ней, защищая ее от опасностей. Она не могла этого объяснить, но вместе с тем знала, что именно так все и было, а у видения, явленного ей, был какой-то скрытый смысл, хотя она пока и не понимала, в чем заключается его суть. На следующее утро, когда Орхон передал ей миску с простоквашей, девушка многозначительно поблагодарила его, но он лишь подмигнул ей и продолжил накладывать еду остальным. Он никогда не заговаривал с ней об этих грезах, продолжая, как и прежде, относиться к ней с глубоким уважением, но странно, с той ночи ей начало становиться все лучше и лучше, что не могло ускользнуть от внимания Нелли. Тоска по наркотику канула в Лету, а кошмары практически перестали беспокоить.

Прошло довольно много времени, и, когда девушка худо-бедно овладела монгольским языком, она спросила Сарантую, кто ее муж. Может, он шаман? Элен не знала, как по-монгольски будет «шаман», поэтому сказала «волшебный человек». Сарантуя рассмеялась.

— Для меня он всегда волшебный, — жеманно произнесла она.

— Но все-таки, — не отставала Элен. — Скажи, он шаман? Он может колдовать?

Сарантуя лишь улыбнулась и хитро поглядела на девушку.

— Он мудрый, он лекарь. Наверное, тебе это известно лучше, чем мне. Но я все же не думаю, что простой пастух может быть «волшебным человеком», — с этими словами Сарантуя расхохоталась. Начиная с того вечера на протяжении нескольких дней Сарантуя вволю навеселилась. Обращаясь к мужу, она неизменно называла его «волшебным человеком», но, чтобы не оскорбить Элен, Сарантуя так никому и не объяснила соль своих шуток.

Прошло лето, наступила осень, но она внесла мало изменений в их жизни. Орхон Баатар не испытывал недостатка в мехах, поэтому обитателям юрты холод был не страшен. Люди скучали по неге жарких летних дней, но с приходом осени и холодов появились и новые радости. Орхон пообещал детям отправиться с ними охотиться на волков, когда выпадет снег. Дженни и Джордж пришли в восторг. Чтобы должным образом их подготовить, Орхон стал учить их стрелять из ружья. Каждый раз, когда они попадали в мишень, кочевник расплывался в радостной улыбке, а когда промахивались — качал головой и улюлюкал. Когда кочевник убедился, что дети научились обращаться с ружьем, они все вместе поскакали в степь потренироваться в стрельбе на сурках.

Когда выпал первый снег, укрыв склоны холмов тонким белым покрывалом, Элен была уже на последних месяцах беременности. Сарантуя, кудахча, то и дело крутилась возле нее и не разрешала девушке ходить вместе с ней и Нелли на реку. Впрочем, в то время они уже не засиживались на берегу. Дни становились все холоднее, особенно когда дул сильный ветер. Элен не возражала Сарантуе и оставалась лежать в юрте.

Она почувствовала первые схватки в тот день, когда Джордж подстрелил свою первую лисицу. Мальчик влетел в юрту, громко крича, что теперь у него есть своя собственная лисья шкура, а Орхон Баатар обещал сделать из нее для него шапку. К великому разочарованию Джорджа, на него никто не обратил внимания. Нелли и Сарантуя стояли на коленях возле тюфяка, на котором лежала Элен, и обменивались обеспокоенными взглядами, а сама девушка стонала от боли. Воды отошли слишком рано, по прикидкам Нелли, Элен должна была родить еще не меньше чем через месяц. Для беспокойства были причины, но ни Нелли, ни Сарантуя не поддались панике. Они согрели котелок, чтобы, когда придет время, разлить кипяток по мискам. Под рукой лежали чистые тряпочки. Одной из них Нелли вытирала сведенные от боли брови девушки, на которых обильно проступил пот.

Время от времени она бросала уничтожающий взгляд на мужа, который, как обычно, угрюмо сидел у стены юрты, обхватив руками колени. Она уже попросила у него помощи, и он отказался, заявив, что Нелли и монголка вполне способны справиться самостоятельно и без его помощи, да и зачем он вообще нужен, коли его жена теперь носит штаны, словно мужчина.

Через некоторое время, отведя в загон лошадей, появились Дженни и Орхон Баатар. Кочевник, не говоря ни слова, быстро оценил обстановку и присел у стены рядом с доктором, всем своим видом выражая готовность в любой момент прийти на помощь. Джордж и Дженни заглядывали матери за плечо, пока она в раздражении не погнала их прочь. Тогда они сели рядом с Орхоном, который подмигнул им и взял за руки.

Когда Элен закричала, он крепко обнял детей.

— Тужься, девочка, тужься, — ободряюще крикнула Нелли. — Бедненькая, бедненькая, — шептала она в перерывах между приступами боли. — Вот увидишь, все обойдется. — Но Элен в муке закатывала глаза. Она тяжело дышала, и влажные полотенца, которыми смачивали ей лоб, нисколько не облегчали страданий.

Тянулись часы.

Элен продолжала кричать.

Нелли подошла к мужу, сидевшему у стены.

— Эдуард, — тихо промолвила она. — Ребенок не выходит. Ты поможешь?

Не говоря ни слова, Аиртон отвернулся. По его щеке сбежала слеза.

— Довольно сидеть и рыдать, — сказала Нелли. — Нам нужна твоя помощь. Прошу тебя. Умоляю.

Аиртон, не поворачивая головы, продолжал смотреть в стену.

Орхон Баатар поднял на женщину вопросительный взгляд.

— Господи, ну объясни же ему, Дженни, — воскликнула она. — Я ведь не говорю по-китайски. Скажи ему, что ребенок не выходит. Думаю, нужно делать кесарево. Ты знаешь, что это такое? Отлично. Он может помочь? Он умеет его делать?

Орхон Баатар внимательно выслушал перевод Дженни. Глаза кочевника расширились. Он кивнул на Аиртона и снова вопросительно посмотрел на Нелли.

— А как же доктор? Он что, не знает, как его делать? — спросил он.

— А ты погляди на него, — бросила Нелли и снова повернулась к Сарантуе, которая пыталась придерживать плечи Элен. Девушка снова тужилась, но тщетно.

Никогда прежде они не видели Орхон Баатара в ярости. После того как Нелли повернулась к нему спиной, кочевник несколько мгновений неподвижно сидел у стены, а его лицо наливалось гневом. Неожиданно он вскочил и, сжав кулаки, навис над доктором. В следующую секунду он схватил Аиртона за воротник и рывком поднял на ноги. Свободной рукой Орхон закатил доктору пощечину и тут же тыльной стороной ладони — еще одну. Аиртон, заморгав, уставился на Орхона. Во взгляде доктора скорее читалось изумление, нежели боль.

Орхон прижал его спиной к стене юрты и резким движением выхватил из-за пояса нож. Глаза доктора расширились от страха. Орхон дернул доктора за правую руку, вложил в нее нож, сжал пальцы Аиртона на рукояти и, сверкая глазами, показал на Элен.

— Я… я не могу, — прошептал доктор. — Я потерял в себя веру.

Орхон закатил ему еще одну пощечину.

— Пожалуйста, не заставляйте меня, — простонал Аиртон.

Вместо ответа последовала еще одна пощечина. Схватив доктора за воротник, Орхон потащил упирающегося Аиртона к женщинам, которые смотрели на них, раскрыв от изумления рты.

— Это… это же охотничий нож, — прошептал Аиртон, разглядывая зажатое в руке оружие.

— Ничего другого нет, — ответила Нелли. — Я уверена, он достаточно острый, но лучше прокали его на огне.

— В кого… в кого я превратился? — с мукой в голосе простонал Аиртон.

— Я не знаю, Эдуард, в кого ты превратился, — сказала Нелли, взяв его за руку. — Но для меня ты по-прежнему муж и доктор. Старайся вести себя соответствующе. Тебе предстоит спасти жизнь, причем не только Элен. Нам нужна твоя помощь.

Орхон Баатар, все еще пылая от гнева, собирался стоять рядом с доктором и присматривать за ним во время операции, но Сарантуя, с нежностью взяв мужа за руку, отвела его в сторону. В подобных случаях Орхон всегда ее слушался, к тому же, судя по взглядам, которые Нелли бросала на Аиртона, доктор явно знал, что делал.

Элен заставили выпить нэрмэла — другого обезболивающего не было. В два часа ночи она родила девочку.

После того как доктор зашил надрез и убедился, что Элен, насколько это возможно, в полном порядке (Аиртон заключил, что лучшее снадобье от боли — малышка, которую Элен прижимала к груди), Нелли взяла мужа за руку и повела его из юрты. Вместе они прислонились к стене из войлока. Нелли накинула на Аиртона прихваченное с собой толстое одеяло из козьей шерсти и прижалась к супругу. Некоторое время они глядели на звезды и молчали.

Потом Нелли его поцеловала.

— Ты молодец, Эдуард. Я тобой горжусь, — сказала она.

Аиртон ничего не ответил. Нелли почувствовала, как у него затряслись плечи.

— Ты что плачешь, глупышка? — спросила она, заключая мужа в объятия. — Чего же теперь плакать? Все хорошо.

— Мне… мне стыдно, — сквозь слезы проговорил доктор.

Нелли кивнула и улыбнулась.

— Ты, солнышко, и вправду в последнее время вел себя немножко странно, — согласилась она. — Не стану отрицать, нам всем пришлось пережить ужасные вещи, но сегодня ты себя преодолел.

— Я… простить себя не могу, — промолвил он.

— Ну что ты. Мы все порой ведем себя дурно, — ответила Нелли. — Я тоже совершала ошибки. Знаешь, я ведь не такая сильная, как кажется. — Он не ответил, и она потрясла его за коленку. — Эдуард, мы вместе. Мы остались живы. Все остались живы. И мы здесь в безопасности. Нас приютили добрые люди. Разве ты не понимаешь, где-то там, среди этих прекрасных звезд, есть Провидение, и оно ни на мгновение не оставляло нас. Надо радоваться, а ты хмуришься.

— Все дело в Меннерсе, — тихо промолвил доктор.

— В Меннерсе? — озадаченно переспросила она. — А он-то здесь вдруг при чем?

— Мне кажется, я в нем ошибался, — хриплым голосом ответил Аиртон. — Я вбил себе в голову, что он убийца… что он прикончил мандарина, чтобы завладеть его золотом.

— Ну и что? Ведь этот негодяй именно так и поступил.

— Теперь я в этом не уверен, — промолвил доктор, на лице которого отразилась страшная мука. — Когда мы были в кабине машиниста, он сказал, что отправляется в вагон мандарина, чтобы спасти мандарина… спасти всех нас… но я его так ненавидел, что не поверил.

— Ну что ж, он был лжецом. Мы все это прекрасно знаем. — Она замолчала, озадаченно воззрившись на супруга. — Эдуард, чего это ты заговорил о мистере Меннерсе?

— Ты что, не понимаешь? Ты же сама мне все рассказала. Ты слышала выстрелы в вагоне мандарина. Между ними был большой перерыв. Сначала один выстрел, а потом много позже еще несколько. Первый раз стрелял не Меннерс. В это время он был со мной в кабине. Он сказал мне, что наш враг — казначей Цзинь. Понимаешь, я думаю, что мандарина, возможно, убил казначей. Тогда, получается, Меннерс сказал мне правду.

Некоторое время Нелли молчала.

— Понятно, — наконец произнесла она. — Ты думаешь, мы оговорили отважного человека?

— Да, — прошептал доктор, устремив взгляд на раскинувшуюся перед ними долину. — Господи, прости меня за то, что я сделал.

— Эдуард, — начала Нелли, тщательно подбирая слова. — Конечно же, очень плохо, что мы думали о нем дурно, и в свое время мы обязательно расскажем Элен правду. Да, так будет правильно. Вообще-то, мне кажется, будет лучше, если у нее останутся добрые воспоминания об отце своей маленькой дочурки. Но я ума не приложу, чего ты себя так терзаешь. Сделанного не воротишь. Мистера Меннерса убили. Он погиб.

— В том-то и дело, что нет, — прошептал доктор, не отводя взгляда от долины. — Когда я его нашел, он был еще жив. Серьезно ранен, но жив.

— Что ты сказал? — Нелли окоченела. — Ты же мне сказал… ты всем сказал, что он мертв.

— Я соврал, — признался Аиртон. — Господи Боже, — задохнулся он, — что же я наделал? — Он стукнул себя по голове. — Все моя ненависть, — сказал Аиртон Нелли, которая с ужасом взирала на супруга, — ненависть и злоба. Я желал его смерти. Я хотел, чтобы он страдал, мучился, чтобы он расплатился за все преступления, которые, как я думал, он совершил.

— Эдуард, — прошептала Нелли. — Ты хочешь сказать, что нарочно бросил в поезде раненого? Чтобы он достался врагам живым?

— Да, — слабым голосом ответил он. — Я нарушил клятву Гиппократа. Я оставил Меннерса умирать.

— Эдуард, — ахнула Нелли. — Так вот что тебя так снедало все это время… — Она прислонилась к стене юрты, устремив невидящий взгляд к звездам.

— Теперь понимаешь? — произнес Аиртон. — Мне нет прощения. Правда?

— Не знаю, — прошептала она, не отрывая взгляда от неба. — Не знаю.

Аиртон затрясся от рыданий. Он плакал громко, вскрикивая, навзрыд. Через некоторое время Нелли обняла мужа и провела пальцем по его бровям. Он плакал у нее на руках, а она смотрела во тьму.

Лезвием ножа в небе сверкнула падающая звезда.

— Эдуард, — произнесла Нелли голосом холодным, словно окружавшая их осенняя ночь. — Элен — ни слова. Мы ей никогда ничего не расскажем. Ничего.

Последующие несколько дней прошли в суете вокруг Элен и ребенка. Сарантуя долгие часы, воркуя, укачивала девочку, поэтому все дела по дому Нелли пришлось взять на себя. Лежавшая на тюфяках Элен довольно улыбалась. Она все еще была очень слаба. Нелли ходила за водой и готовила еду, а Аиртон помогал ей чем мог. По сути дела, все эти дни он практически не отходил от жены, отвлекаясь только для того, чтобы осмотреть Элен и Катерину — именно так девушка решила назвать дочку. Когда выдавалось свободное время, Нелли и Аиртон подолгу гуляли среди усыпанных снегом холмов. Иногда к ним присоединялись Джордж и Дженни.

Орхон Баатар и Сарантуя приняли помощь доктора с привычной для них радостью и теплом, словно и не было долгих месяцев, которые Аиртон провел в молчании. Сперва Аиртона смущало почтительное отношение, чуть ли не благоговение, которое выказывали ему кочевники. В этом скромном стеснительном человеке никто бы не узнал элегантного отца семейства, который некогда возглавлял миссию в Шишане.

Конечно же, Аиртону потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к новой обстановке и хотя бы частично вернуть былую уверенность в себе. Орхон Баатар решил взять дело в свои руки. Несмотря на то что, даже будучи лекарем, кочевник несколько стеснялся принимать роды, он удивительным образом умел чувствовать незалеченные душевные раны других людей. Для него подобные раны ничуть не отличались от стригущего лишая, поражавшего овец, и требовали точно такого же внимания и терпеливого врачевания.

В ночь, когда родилась девочка, Орхон Баатар, как обычно, налил доктору нэрмэла, но Аиртон отстранил протянутую ему чарку. Орхон отказа не принял и настоял на том, чтобы доктор пил вместе с ним на равных. В тот единственный раз Орхона увидели пьяным. Кочевник был весел. Покачиваясь, он встал, выпростал руки из рукавов и спел одну из своих тягучих гортанных песен. Дойдя до середины, он забыл слова и весело засмеялся. Потом он хлопнул доктора по плечу, заставил его встать, обнял и, не размыкая объятий, пустился в пляс. Аиртон сперва сконфузился, но все кругом смеялись и хлопали в ладоши, и вскоре он уже весело притоптывал в такт Орхону. Кочевник подхватил кувшин и снова наполнил чарки. Прошло совсем немного времени, и доктор, захмелев, сделался таким же пьяным и веселым, как Орхон. Прежде чем все отправились спать, Аиртон показал, как в горах Шотландии пляшут рил[45], а потом, обливаясь слезами, спел Нелли романс Бернса «Любовь». Она шутя шлепнула доктора, обозвала «дурачком», а потом поцеловала. Раскрасневшийся Орхон Баатар обнял Сарантую за плечи и радостно вздохнул.

Однажды утром Орхон настоял на том, чтобы доктор поехал с ним и детьми на прогулку. Кочевник не желал слушать никаких отговорок. Он силой натянул на доктора теплый овечий полушубок, нацепил ему на макушку меховую шапку и потащил протестующего Аиртона из юрты. Орхон усадил его на пони и, убедившись, что доктор крепко сидит в седле, хлопнул своими поводьями по крупу лошади. Вместе они понеслись по долине. Орхон не спускал взгляда с болтавшегося в седле Аиртона. Время от времени кочевник поддерживал доктора рукой, но скорости не снижал. Сзади верхом на монгольских лошадках скакали дети. Они себя чувствовали в седлах так уверенно, будто родились и выросли в степи.

Луга были покрыты толстым слоем снега. Взлетев на вершину холма, Орхон Баатар сбавил скорость. Прикрыв глаза рукой от ослепительного солнечного света, кочевник огляделся, словно искал чего-то. Дети и доктор стали вглядываться в том же направлении, что и Орхон, но не увидели ничего кроме раскинувшейся до горизонта степи, усыпанной снегом, скал и зарослей деревьев, росших на подветренном склоне холма. Орхон Баатар заулюлюкал и, наклонившись вперед в седле, рванул лошадь с места. Остальные, не имея ни малейшего представления о том, куда помчался кочевник, последовали за ним.

У подножия маленького холма Орхон Баатар спрыгнул с лошади и, оставив ее щипать пробивавшуюся сквозь снег траву, жестом приказал остальным спешиться. Прижав палец к губам, кочевник показал, что надо хранить тишину, после чего осторожно полез вверх по склону. У гребня Орхон резким движением прижал ладонь к земле в знак того, чтобы остальные пригнулись. Медленно он выглянул из-за гребня. Когда кочевник обернулся, его глаза сияли, а по лицу блуждала широкая восторженная улыбка, обнажавшая кривые зубы. Он снова прижал палец к губам, а потом согнул его, показывая доктору, чтобы он полз к нему. Не зная, что и ожидать, Аиртон высунулся из-за бровки.

Ниже, всего в двадцати футах от них, на фоне ослепительно белого снега чернело огромное стадо оленей. Ни разу в жизни доктор не видел более прекрасного зрелища.

Две недели спустя к юрте Орхона вышел русский отряд.

Стоял мрачный ноябрьский вечер. Уже темнело, а Орхон Баатар с детьми только что закончили кормить в загоне овец. День выдался скучным и облачным. Накануне вечером прошел сильный снегопад, поэтому утром, вместо того чтобы отправиться на прогулку, дети смотрели, как Орхон сдирает шкуру с волка, которого Джордж подстрелил два дня назад. Охота выдалась славной, и два вечера подряд Джордж и Орхон баловали женщин рассказами о собственном геройстве.

Первой всадников видела Дженни. Колонна солдат, слегка нарушив строй, медленно двигалась к реке. Когда всадники подъехали к юрте, их уже ждали. Навстречу им вышли все, кроме Элен, оставшейся внутри вместе с ребенком.

Молоденький офицер не выказал ни капли изумления, которое он наверняка испытал, обнаружив в монгольской юрте семью иностранцев. Он ловко спешился, козырнул, представившись поручиком Паниным, командиром сотни донских казаков. Поручик великолепно владел английским — акцент был почти незаметен.

Когда поручик направился к юрте, стоявшие возле нее люди слегка попятились. Даже Нелли сделала шаг назад. Крепкие, здоровые, сытые казаки казались чужаками, явившимися из иного мира.

На круглом лице поручика показалась добрая улыбка. Изогнув брови, Панин замер в терпеливом ожидании.

— А как вас зовут? — вежливо спросил он.

— Простите, я совсем забыла о манерах, — пришла в себя Нелли. — Ваш приезд для нас большая неожиданность.

Поручик кивнул и весело сверкнул глазами.

— Если позволите, мадам, я отвечу вам тем же, — обворожительно улыбнулся он. — Далеко не каждый день радует меня подобными встречами.

— Мы семейство Аиртонов из Шишаня, — медленно ответила женщина. — С нами путешествует еще одна девушка, мисс Элен Франсес Дэламер, вернее, я хотела сказать, миссис Кабот. Она в юрте. Она только что родила. Это юрта Орхон Баатара.

— Рад нашему знакомству, миссис Аиртон, — поклонился поручик. — Осмелюсь заметить, отсюда до Шишаня довольно далеко.

— Нам пришлось бежать, когда боксеры… — она так и не смогла закончить фразу.

— Понимаю, — кивнул Панин. — Нам, разумеется, прекрасно известно, что случилось в Шишане, однако я не подозревал, что в этой резне кому-то удалось выжить. — Он на мгновение задумался. — Миссис Аиртон, если господин Орхон Баатар не будет возражать, я бы хотел встать здесь лагерем на ночевку. Мы не будем злоупотреблять его гостеприимством. Мы не испытываем недостатка ни в провианте, ни в фураже. Вы сделаете мне честь, если сегодня вечером согласитесь всей семьей поужинать со мной. Быть может, я смогу вам рассказать о том, что творилось в мире с тех пор как вы… вас… — он улыбнулся. — Вам чудом удалось спастись, с чем и позвольте вас поздравить. Надо полагать, вы можете немало поведать о своих приключениях.

Он повернулся, чтобы отдать казакам приказания, но остановился, услышав голос Нелли.

— Поручик Панин, — неуверенно окликнула она, — а как же боксеры? Они…

— Так точно, мадам, боксеры разбиты наголову, а армия союзников заняла Пекин.

Плачущая Сарантуя обняла ребенка и с неохотой отдала его Элен. В глазах Элен тоже стояли слезы. Да и не только у нее.

— Не хочу уезжать, — ревел Джордж. — Хочу остаться с Орхоном Баатаром.

Он вырвался из рук отца и бросился к кочевнику. Орхон подхватил мальчика и прижал его к груди.

— Чжорчж, Чжорчж, — проговорил он. — Ты же охотник. Ты должен быть мужественным. Если ты останешься со мной и бросишь отца с матерью, я буду за них волноваться. За ними надо приглядывать. Вернешься, когда станешь старше, и мы снова поедем охотиться на волков, — он усадил мальчика на пони. — Теперь это твоя лошадка. Дарю. Станешь на ней кататься и, может, будешь иногда меня вспоминать.

Кочевник говорил правду. Орхон отказался взять деньги, которые ему предложил поручик Панин за пони для детей, и с большой неохотой принял весьма щедрую плату за остальных лошадей и телегу, на которой должна была ехать Элен с ребенком.

Семейство Аиртонов в последний раз обнялось с приютившими их монголами. Элен на прощание заключила Орхона в объятия и разрыдалась. Она вся тряслась от плача, и Аиртону пришлось мягко ее увести. Последней с Орхоном попрощалась Нелли. Схватив грубые ладони кочевника, она затрясла их со словами:

— Мы вам так признательны… Я даже не знаю, с чего начать…

Орхон Баатар нежно обнял женщину.

— Это тебя, Най-ли, надо назвать «баатаром», героем, — сказал кочевник. — Я никогда тебя не забуду. А твой муж — славный человек, — продолжил Орхон, — и он достоин уважения. Жаль, что я не смог до конца излечить его сердечную рану. Со временем…

— Да, — шмыгнула носом Нелли, утирая слезы. — До свидания, милый Орхон Баатар.

— До свидания, Най-ли, — улыбнулся кочевник.

Поручик Панин, терпеливо дожидавшийся их, решил, что наступила пора трогаться в путь. Он прокричал приказ, и колонна медленно двинулась на юг.

Они ехали по долинам, и долго, очень долго по склонам тянущихся вдоль реки холмов за ними скакал всадник. Вверху в бледном зимнем небе клубились черные тучи, а на горизонте серым занавесом начал опускаться снег. Всадник осадил коня и, казалось, помахал процессии шапкой, но все затянуло облаками, и он пропал из виду. Через несколько минут в повисшей тишине с небес посыпались тяжелые хлопья мокрого снега.

XXII ^{Мама умерла. Я остался без дома. Иноземные солдаты охотятся на нас и убивают. Дядя говорит, что мне надо укрыться в лесу у разбойников Лао Тяня}

Британское посольство лежало в руинах. После двухмесячной осады от прилегающих к посольству зданий остались лишь обугленные остовы, и только лишь обитель сэра Клода Макдональда и его супруги, расположенная в самом центре посольского комплекса, сохранила остатки былого величия. По крайней мере, от нее остались стены и крыша, хотя теперь вряд ли кто-нибудь осмелился бы предположить, что этот дом некогда принадлежал знатному маньчжуру.

Изящную веранду и филигранные окна скрыли мешки с песком. Опустевшее пулеметное гнездо, возвышавшееся над загнутым карнизом, напоминало, что на протяжении пятидесяти пяти дней дворец являлся штабом обороны посольского квартала. Стены канцелярии, громоздившейся на противоположной стороне двора, все еще хранили следы орудийного огня, а в зияющем проломе вместо аккуратно расставленных столов виднелись кровати и матрасы. Канцелярию превратили в казарму. Там жили и оказывали помощь раненым.

Разбросанные по двору вещи все еще хранили воспоминания о тех днях, когда дипломаты, их жены и слуги укрывались за стенами посольства от неминуемой гибели. Снаружи грохотала битва. Люди изнемогали от духоты, недоедали, подчас тряслись от страха, когда пальба на стенах становилась особенно отчаянной, от них дурно пахло, и все же, несмотря на это, за исключением тех дней, когда бой становился слишком жарким, они вели себя так, словно выбрались на пикник: сплетничали за игрой в карты, лакомились яствами из посольских кладовых, покуда те не кончились, устраивали музыкальные вечера, ревниво охраняя свое положение и достоинство, всегда наготове дать достойной отпор жене какого-нибудь второго секретаря, отхватившей лучшую шляпку или зонтик. Вот такой была осада. О ней могли поведать покрывавшие двор обломки и мусор. С одной стороны у изломанного дерева гинко громоздились ящики с патронами и перекосившаяся подвода; с другой стороны — возвышался редут, сложенный из книг, притащенных из библиотеки британского посла. На песке среди консервных банок из-под тушенки лежали пустые бутылки, в которых некогда искрилось шампанское. Ветер играл с ленточкой забытой кем-то дамской шляпки, повешенной на одну из составленных в козлы винтовок системы «Ли Энфилд». Рядом с большим посольским колоколом, чей звон каждое утро созывал осажденных на перекличку, примостился маленький стульчик. Отсюда сэр Клод Макдональд обращался к присутствующим с речами в моменты, когда, казалось, меркли последние надежды на спасение. На стульчике притулился древний граммофон и стопка пластинок, напоминавших о мире, в котором было место и оперным театрам, и мюзик-холлам.

Прошел уже месяц с того великого августовского дня, когда передовые гвардейские отряды сикхов ворвались в Водяные ворота Старого города, ознаменовав окончание осады, однако в посольстве ничего не изменилось. Казалось, спасенные не хотели возвращаться к нормальной жизни, желая как можно дольше сохранить обстановку, свидетельствовавшую об их героизме, смакуя воспоминания о том беззаботном отношении, которое, как им казалось, они проявляли к мощи императорских армий. Привести посольство в порядок было все равно, что уничтожить память о подвиге осажденных, обесценить образ мучеников и мужественных воинов, которыми они теперь себе представлялись. Даже те из дипломатов, которые решили надеть прежние костюмы, жуя сигары, чванливо выхаживали в огромных широкополых шляпах, обвешанные кобурами, из которых торчали рукояти револьверов. Было ясно, что должно пройти некоторое время, прежде чем леди Макдональд снова сможет принять на балу в своем некогда милом саду представителей великих держав.

Несмотря на все это, посольство работало. Первый и второй секретари деловито сновали между палаток, в которых устроили свои кабинеты, таская телеграммы и меморандумы на подпись послу. С маленькой лужайки, приютившейся за домом посла, время от времени доносилось успокаивающее постукивание крокетных молоточков и шелест женских голосов. Даже последствия осады не могли полностью сорвать с англичан привычную маску невозмутимости и спокойствия.

Раскинувшийся за стенами посольства город дрожал от напряжения. Гостей столицы, привыкших к шуму и гаму, столь свойственным улицам китайских городов, поражала странная окутавшая столицу тишина и полное отсутствие китайцев. Жители укрылись в домах. Те немногие, кто осмеливался выходить наружу, спешили по своим делам, склонив головы и вперив взгляды в землю, будто желая стать невидимыми. У них были все основания для опасений. Мало кто избежал грабежей, начавшихся сразу после того, как с города сняли осаду. Армия победителей решила взять от победы все. Особенно боялись немцев с шипами на шлемах. Германцы срывали с китайцев шелковые одежды, раздевая прохожих донага, поэтому несчастным приходилось ползти домой голышом. Иногда, обчистив прохожего, солдаты гнали его на принудительные работы, где ему в компании других бедолаг приходилось чинить стены, или заставляли нести в лагерь скарб, награбленный за время дежурства. Ни одна женщина не смела выходить на улицу. Те из дочерей и любимых наложниц, которым удалось избежать надругательства в первые дни грабежей и обысков, прятались в подвалах и на чердаках.

Улицы оказались в распоряжении армий победителей. Тишину то и дело прерывал гулкий грохот военных оркестров и печатный шаг разодетых в форму солдат. Каждая страна старалась превзойти остальные в помпезности и блеске, словно это могло дополнительно подчеркнуть величие той роли, которую каждое из государств сыграло в снятии осады. И, как обычно бывает в подобных случаях, европейцы превращались в карикатуры на самих себя. Маршировали грозные британские солдаты, одетые в щеголеватую форму цвета хаки, сержанты, рыча, гавкали ненужные команды; бодро шагали французские матросы и итальянские стрелки, чей элегантный вид был не в силах скрыть ни хромающей дисциплины, ни сияющих весельем лиц; русские хмурились, американцы надвигали на глаза кепи, проходили парадом австрийцы. Немцы, которые прибыли только к окончанию боевых действий, выглядели самыми грозными. Цокали копыта коней уланов, с деловитым видом скакавших по хутонам, гренадеры с примкнутыми штыками маршировали по улицам, выбивая тяжелыми сапогами ритм вагнерианской арии отмщения. И только лишь японцы избегали подобных демонстраций силы и мощи. Кучки японских солдат время от времени останавливались на улицах, покорно провожали настороженными взглядами парады и шли дальше по своим делам.

А в самом сердце Запретного города генералы союзных армий устроили штаб. Вдовствующая императрица бежала со всем двором, задержавшись лишь для того, чтобы утопить в колодце наложницу своего племянника. Офицеры, покуривая трубки, бродили по разграбленным дворцам, поражаясь величию и строгости очертаний брошенной повелительницей твердыни.

Очень немногие дипломаты, сохранившие остатки здравого смысла и верившие в благотворное влияние культуры и цивилизации, которую они представляли, разошлись по своим посольствам и вновь погрузились в успокоительную рутину работы. Несмотря на то, что теперь канцелярия представительства Великобритании располагалась в палатке, в стуке телеграфного аппарата дипломаты слышали далекий голос грозной империи, которая, как они полагали, была выше кричаще безвкусного празднества, скрывавшего за собой грабежи, публичные казни, жажду наживы и бесчинства, творившиеся в городе, который они успели полюбить, бесчинства, покрывшие позором победителей и унизившие побежденных. Работникам посольства, отвечавшим на официальные запросы парламента и правительства, хотя бы на время удавалось забыть о чувстве собственного стыда, перья скользили по бумаге, аккуратно выводя взвешенные, набившие оскомину формулировки, принятые в международных дипломатических кругах.

Ни здравый смысл, ни мысли о высших целях не могли защитить Дугласа Притчета от суровой действительности. Будучи главой посольской резидентуры, Дуглас был вынужден играть на человеческих слабостях. Время от времени он думал с печалью, что ради благого дела приходится мириться с подлостью. Природная брезгливость никогда не мешала ему исполнять свой долг. В любом случае, он уже был далеко не тот робкий и застенчивый юноша, что некогда сидел за обеденным столом рядом с Элен Франсес Дэламер. Притчета закалили долгие недели, которые он провел с ружьем на стенах. Чтобы остаться в живых, ему приходилось убивать, причем далеко не только в бою. В стенах посольства среди верных китайских слуг оказалось немало предателей. Он их допрашивал, а потом быстро и без лишнего шума избавлялся от них. Воспоминания о тех допросах и казнях иногда не давали ему уснуть, порой ему снились кошмары, ибо по-настоящему достойный человек, а Дуглас Притчет был именно таковым, не может заставить замолчать голос совести, только лишь внушив себе, что действовал в силу необходимости. По утрам мешки под глазами свидетельствовали о том, сколь усердно Притчет ищет забвения на дне бутылки, однако ночные бдения нисколько не сказывались на его работе. Дуглас давно избавился от былой нерешительности. Улыбка осталась такой же доброй, он был по-прежнему обходителен, но холодные расчетливые глаза не выражали ничего кроме жестокости. Служащие таможенной службы некогда сделавшие его объектом своих насмешек, уже давно научились его избегать.

Сейчас он сидел за столом в шатре, воздвигнутом в углу комплекса посольских зданий, и разглядывал человека, некогда превосходившего его в своей жестокости, что Притчета в то время не могло не восхищать. Мужчина сидел, откинувшись в парусиновом кресле и положив затянутую в гипс ногу на стоявший перед ним стул, читал документ, придвинутый к нему Дугласом, одновременно рассеянно покуривая сигару. Притчет внимательно следил, как насмешливые глаза мужчины скользили по строчкам. Дуглас знал содержание документа наизусть, поскольку составил его лично.

— Мне обязательно читать о торговых делах? — растягивая слова, произнес мужчина, подняв глаза на Притчета.

— По правде говоря, вам вообще нельзя этого читать, — пробормотал Дуглас. — Вы видите гриф «Секретно»? Отчет пойдет Солсбери.

— Самому премьер-министру? Оказывается, я теперь важная птица, — на загорелом лице человека сверкнула белозубая улыбка, и он снова углубился в чтение.

— Мне было бы интересно узнать, что вы понимаете под словом «цивилизованно», — произнес мужчина. — Хочу напомнить, что в ходе недавних событий япошки вели себя очень достойно. Думаю, довольно нам относится к ним как к детям.

— Именно об этом я и написал в следующем абзаце, — тихо ответил Притчет.

— Ах да, репарации, — кивнул мужчина, — желающих много, а горшочек с золотом один.

— Ага, вот мы наконец и добрались до сути, — мужчина снова оторвался от чтения и поглядел на Дугласа.

— Именно. Мне бы хотелось, чтобы вы уделили данному пассажу особое внимание, — отозвался Притчет.

— Бьюсь об заклад, так оно и будет, — буркнул мужчина.

— На этом вы закончили, — произнес мужчина, бросив исписанные листки на стол, — а жаль. Я бы с удовольствием почитал, что вы накропаете о «нашем воображаемом агенте». Ему тоже дадут медаль? Как и Таро?

— В сложившихся обстоятельствах, думаю, нет, — ответил Притчет.

— Так, значит, меня бросят на съедение волкам? Ну что ж, мне не в первый раз, — промолвил Генри Меннерс.

— Надеюсь, мы сможем все устроить так, что никаких волков не будет, — сказал Притчет, — правительству Ее Величества известно только, что вы работали на компанию «Китайские железные дороги». Вас с нами ничто не связывает.

— Вы забыли об одной маленькой детали. Я имею в виду оружие и золото мандарина. К тому же нельзя сказать, что мой приезд в Тяньцзинь остался незамеченным.

Притчет выдавил холодную улыбку. Слухи о том, как Генри Меннерс избежал резни в Шишане, примчался на поезде в Тяньцзинь, а его наложницы кидали в топку паровоза уголь, стали уже не просто легендой, но легендой, которую каждый рассказчик считал своим долгом приукрасить.

— О да. Сэр Клод был очень раздосадован, когда узнал все подробности, — сказал Притчет. — Он также крайне недоволен сведениями о том, чем вы занимались в последние несколько недель с вашим дружком Симпсоном из таможенной службы. Сегодня на утреннем заседании мы рассматривали отчет о ваших «грабежах, размах которых доступен лишь людям, владеющим китайским». Кажется, именно так сказал сэр Клод. Он подумывал, не выписать ли ордер на ваш арест. Что касается лично вас, я отговорил сэра Клода, указав ему на неосмотрительности подобного поступка, а Симпсона можете предупредить.

— Я ваш должник, — кивнул Меннерс. — Так, значит, он совсем не изменился. Как был школьным ментором, так им и остался. — Он оглядел угловой столик, на котором стояла белая ваза с синей росписью. — Купили на базаре? — поинтересовался Меннерс. — А может, на распродаже? Милая вещица. Качество, я бы сказал, достойное императорского двора.

Притчет закашлялся и, с раздражением почувствовав, что краснеет, быстро сменил тему разговора:

— Что у вас с ногой?

— В здании был пожар, стена обрушилась, вот и задело. В одном из хутонов. Не волнуйтесь, дело было не в британском секторе. Теперь, может, останусь хромым на всю жизнь.

— Печально. Не знаю, что вы делали в горящем здании, однако, надеюсь, оно того стоило. А как другая ваша рана? Вы уже оправились?

— Побаливает. Время от времени.

— Вам повезло, что вы вообще остались в живых.

— Какой-то дюйм в сторону, и вы бы со мной уже не разговаривали. Я потерял много крови. К счастью, пока я лежал без чувств, меня нашел старый погонщик и перевязал рану. Лао Чжао — чертовский славный малый. Он полностью заслуживает пенсию, которую я у вас выбил. Если бы не он, я бы вряд ли стронул поезд с места.

— Так, значит, вам помогли не женщины?

— Жены мандарина? Шутить изволите? Они сидели в вагоне и выли. Нет, меня спасли Лао Чжао и Фань Имэй. Удивительно. Гнали поезд целых два дня, а я лежал в тендере, то и дело теряя сознание.

— Фань Имэй — наложница майора? Сейчас она… работает у вас экономкой?

— В данный момент — да, — ответил Меннерс, честно поглядев Притчету в глаза.

— Ей можно доверять?

— Без сомнения, — произнес Генри. В его голосе послышались жесткие нотки.

— Простите, но я должен был вас об этом спросить. Как вы справедливо отметили, речь идет о золоте и оружии.

— Она ничего не знает про оружие.

— Но она знает, где золото.

— Разумеется. Она его сама зарыла. Вместе с Лао Чжао. По сути дела, когда на горизонте показался русский разъезд, она первой сообразила, что делать. Она заставила Лао Чжао остановить поезд, они вместе сошли, зарыли сундуки, и, прежде чем русские успели нас догнать, мы снова тронулись в путь. Все это время я спал. Вообще-то, думаю, я был в бреду.

— Так, значит, вы сами не знаете, где спрятано золото?

— Я этого, Притчет, не говорил. Мне прекрасно известно, где зарыты сокровища. Я также знаю где спрятано оружие. И я могу поручиться и за Фань Имэй, и за Лао Чжао. Им можно доверять. Целиком и полностью.

— Рад это слышать, — промолвил Притчет, нарушив долгое молчание. — Теперь это ваша забота, а не моя.

— Что это значит? — нахмурился Меннерс. — Вы же человек подотчетный. Вы, как никто другой, должны быть заинтересованы в возвращении оружия и получении денег.

— Правительство Ее Величества ни о золоте, ни об оружии слыхом не слыхивало. Я думал, вам станет это ясно, после того как вы прочтете составленный мной меморандум. Сами видите, я выкручиваюсь, как могу. — Он замолчал и погладил усики, которые недавно стал отпускать. — Скажу больше. Правительство Ее Величества не желает вас знать, Меннерс, и ему совсем неинтересны гнусные интриги и козни, которые вы, весьма вероятно, плели в Шишани и от которых, не исключено, попахивает государственной изменой. Кстати, действовали вы не по приказу, а самостоятельно, исключительно на свой страх и риск. Быть может, сэр Клод Макдональд в память о вашем отце некогда и проявлял к вашей судьбе личный интерес, но ваши возмутительные, если не сказать преступные деяния переполнили чашу его терпения, поэтому я официально уполномочен заявить, что в нашем посольстве вас больше не желают видеть.

— Вот это речь, — покачал головой Меннерс. — А что мне прикажете делать с оружием и золотом?

— С каким еще оружием и золотом? — сурово посмотрел на Меннерса Притчет.

— Вот как, — произнес Генри. — Богатые будут у меня наградные, если я их смогу отыскать.

Притчет промолчал.

— Вы очень щедры, — сказал Меннерс.

— У меня есть одно условие, — тихо молвил Притчет.

— Молчание.

— Молчание, осторожность и осмотрительность. Никому ни слова. Ни сейчас, ни потом. Ничего, что могло бы навредить правительству и лорду Солсбери. Я собираюсь написать в отчете, что в Шишане у нас никогда не было агента и мы никогда, ни при каких обстоятельствах и ни в какой форме не имели дел с местными властями, будь то дела официальные или неофициальные. Таким образом, если всплывут какие-то сведения о вашей сделке, мы будем отрицать, что мы имеем к ней какое-либо отношение. Вы действовали самостоятельно, на свой страх и риск, в соответствии с духом свободной торговли и предпринимательства. Вы согласны?

— Вы спрашиваете, согласен ли я получить целое состояние за свое молчание? Конечно же, согласен. Я стану богачом.

— Я полагал, что вы им и так уже стали, после того, как разграбили Запретный город.

Меннерс с отсутствующим видом барабанил пальцами по столу.

— Представляете, — задумчиво произнес он, — доктор Аиртон подозревал, что я вел с мандарином переговоры.

— Но ведь доктор Аиртон мертв, — ледяным тоном произнес Притчет. — Вы же мне сами сказали, что он вместе с семьей сгинул в лесах Черных холмов. Мы направляли русским запросы, но так и не получили от них никаких сведений. Если бы семейство Аиртонов каким-то чудом осталось в живых, мы бы наверняка об этом узнали. Но, похоже, чуда не произошло.

— Вы… вы направляли о них запросы? — Неожиданно на лице Меннерса появилось обеспокоенное выражение.

— Самые что ни на есть исчерпывающие, — ответил Дуглас. — Вам что, жалко, что не можете отомстить старому костоправу, оставившему вас на верную смерть?

Меннерс пропустил колкость мимо ушей:

— Так, значит, вы о них ничего не слышали?

— Мне кажется, Меннерс, вам не о чем волноваться. Никому не под силу выжить в такой глуши. Ваша тайна… — он замолчал, заметив дикий взгляд Генри. — Простите, — удивительно мягко произнес Дуглас. — Я совсем забыл. Дочь Дэламера. Я слышал, у вас с ней… Простите. Я вас неправильно понял. Извините… Какой стыд… — он погрузился в молчание. — Конечно же, — добавил он, — мы не теряем надежды. Может быть, в какой-нибудь дальней деревне, до которой не успели добраться русские… Хотя там не так уж много дорог…

— Пишите ваш чертов меморандум дальше, — произнес Генри, потянувшись за костылями.

— Послушайте, если я чем-нибудь могу вам помочь, — начал Притчет, поднимаясь со стула.

Дуглас протянул Генри руку, чтобы помочь ему встать, но Меннерс только отмахнулся. У двери он обернулся:

— Продолжайте их искать. Узнайте, что с ними произошло.

Он ушел.

Притчет долго сидел, постукивая ручкой по столу. С его лица не сходило задумчивое выражение. Неужели в глазах Меннерса и вправду стояли слезы? Нет, не может быть. Должно быть, показалось. Игра света. Это совсем на него непохоже. Меннерс крепкий орешек, Притчет сам хотел таким стать. Бесстрастным. Практичным. Коррумпированным, а значит, достойным доверия. Человеком, который понимает законы необходимости и подчиняется им.

Он покачал головой, взял в руки бумагу, задумался на мгновение и, аккуратно выводя буквы, принялся дописывать меморандум.

Лето сменилось осенью. Офицеры по достоинству оценили очарование Западных холмов, и среди красных кленовых листьев нередко можно было заметить патрули, направлявшиеся к экспроприированным храмам.

С приходом к власти фельдмаршала фон Вальдерзее, сменившего на посту командующего союзническим корпусом добродушного генерала Шафэ, в Пекин прибыли новые немецкие части. Немецкие генералы, палец о палец не ударившие, чтобы сокрушить «желтую угрозу», о которой столь громогласно заявлял кайзер, во всеуслышание объявляя о начале нового крестового похода, решили позаботиться о том, чтобы все бунтовщики-боксеры получили по заслугам и были строго наказаны, а поскольку боксером автоматически становился всякий, кто попадал им в лапы, расстрельные команды работали без продыху. Жители Пекина, которые было решили, что теперь они в безопасности и можно спокойно выходить на улицу, снова попрятались по домам и замерли, ожидая, когда их минет лихо, прилетевшее на крыльях орла Гогенцоллернов.

Все в этой жизни проходит. Прошла и эта беда.

Начался листопад. На смену осени незаметно пришла зима. А когда в ветвях ив, склонившихся надо рвами все еще оккупированного Запретного города, завыли ледяные ветры, застывший город начал медленно пробуждаться к жизни.

К концу ноября, когда выпал первый снег, на улицах Пекина воцарился былой гам и суета. От дворца ко дворцу слуги тащили паланкины, в которых восседали заносчивые богатеи, считавшие ниже своего достоинства обращать внимание на иноземных часовых, дежуривших на перекрестках. Чиновники, вернувшиеся на работу в различные ведомства, по дороге домой останавливались у прилавков на Ванфуцзине и Хатамэне, покупали детям или наложницам глазированные яблоки, после чего спешили дальше, расталкивая краснолицых капралов и сержантов из оккупационных войск, бродивших в свободное от службы время по диковинному восточному городу.

В гудящих жизнью переулках китайских кварталов, раскинувшихся возле ворот Цяньмэнь, которые все еще лежали в руинах, купцы в заново отстроенных лавках толковали о ценах на шелк, а на Люличане ученые мужи просматривали древние свитки. Кто-то бойко торговался в магазинах, занимавшихся продажей всяких редкостей. Таких магазинов в последнее время появилось много, и торговля в них шла очень бойко. В хаосе, последовавшем за осадой, грабежами занимались далеко не только иноземные солдаты: немало китайцев тоже сколотили себе состояние. Мало кто из владельцев ресторанов мог припомнить более удачные сезоны, а игорные и публичные дома старались поскорее приспособиться к новым клиентам. Несколько заведений в столице специализировались исключительно на развлечении иноземных солдат, которых народ, не испытывая к ним особой любви, прозвал «омарами».

Посольскому кварталу пока не успели вернуть прежний блеск и великолепие, однако толпы рабочих денно и нощно трудились на строительстве еще более пышных, более богатых дворцов, которые должны были вознестись на месте развалин прежних резиденций. Из Британского посольства наконец вывезли мусор, лежавший там еще со времени осады, и в один прекрасный вечер окна дворца озарились ярким светом и оттуда донеслась музыка — леди Макдональд дала первый бал. Единственное отличие от предыдущих балов, предшествовавших осаде, заключалось в необычайно большом количестве людей в военной форме, гордо вышагивавших по сверкающему танцевальному залу. Как обычно, последними уехали месье и мадам Пишон из французского посольства, а некогда первый секретарь американского посольства Герберт Скваерс, получивший повышение и теперь занимавший должность консула, весь вечер просидел за столиком с напитками, о чем-то жарко споря с журналистом Джорджем Моррисоном. Кое-что в этом мире неподвластно времени.

У дипломатов было много работы. В Цзунли Ямэн вернулся всеми желанный министр Ли Хунчжан, возглавивший временное правительство, взявшее на себя управление государством до подписания мирного соглашения и выработки условий, на которых вдовствующая императрица могла вернуться из Шаньси, где пребывала в изгнании. Для этого ей предстояло заплатить огромную цену. Ходили слухи, что помимо территориальных уступок от Китая требуют выплаты контрибуции, размер которой превышает сто миллионов фунтов стерлингов. Горлопаны, просиживавшие штаны в баре «Hôtel de Pekin», которыми верховодил разбогатевший Симпсон, чудом сумевший избежать ареста, не уставали упрекать дипломатов в малодушии, заявляя, что во имя торжества правосудия Цины должны выплатить сумму, по меньшей мере, в десять раз большую. Ну а если вдовствующей императрице разрешат вернуться, старуху следует публично выпороть прямо перед ее собственным дворцом. Симпсон с радостью выразил готовность лично взять хлыст в руки и сделать всю работу.

Генри Меннерс никогда не ходил на подобные собрания. По сути дела, после увечья, которое он получил во время грабежей, его вообще мало кто видел. Поначалу ватага из таможенной службы отпускала сальные шуточки по поводу его отсутствия. Всем было известно, что, бежав откуда-то с севера, он привез с собой какую-то красотку. Поначалу Генри стал настоящим героем, однако с течением времени о нем забыли.

Ходили слухи, что он живет где-то в китайском квартале. Однажды Симпсон в компании приятелей, распаленных продолжительными возлияниями, взяли рикш и отправились на поиски Меннерса. Они кидали за забор камни и выкрикивали ругательства, перебудив при этом весь район, перепуганные обитатели которого решили, что сейчас начнется новая волна грабежей. Однако из двора дома, в котором, как предполагалось, жил Генри, не донеслось ни звука. Огромные деревянные ворота так и остались на замке, и через некоторое время компании стало скучно и она отправилась в один из новых публичных домов.

Генри Меннерс жил уединенно. Если бы кто-нибудь из ватаги перебрался бы через стену, он бы крайне удивился, обнаружив, что их старый товарищ, вопреки ожиданиям, отнюдь не предается плотским утехам в объятиях восточной красавицы. Генри спал один, а днем одиноко сидел в кресле. В ясную погоду Генри усаживался в инвалидную коляску, которую выкатывали в сад. При этом он нередко с отсутствующим выражением лица жевал незажженную сигару. Время от времени в сад выходил Лао Чжао, который осматривал ногу Генри. Иногда погонщик что-то говорил своему хозяину, отчего Генри разражался хохотом, и тогда в усталых голубых глазах мелькала тень былой сардонической усмешки. Обычно друзья сидели в молчании, а Фань Имэй приносила им чай. Порой вечером она подносила Генри трубку с опиумом. Ко сну они отходили рано, а Генри неизменно вставал поздно.

Лао Чжао и Фань Имэй часто обсуждали между собой странное поведение Ma На Сы-сяньшэна. Говорил в основном погонщик, выдвигавший самые разные предположения: раны Ma На Сы еще не зажили; он чего-то ждет; он решил затаиться, пока ему не представится возможность отправиться в Маньчжурию за золотом; он прячется от шпионов британского посольства, которые, вне всякого сомнения, хотят его выследить, он начнет действовать, только когда из Маньчжурии уйдут русские… Фань Имэй с грустью смотрела на погонщика и слушала его в молчании. Когда он спрашивал ее мнения, она лишь качала головой. Через некоторое время Лао Чжао раскуривал трубку и объявлял:

— Ma На Сы наверняка знает, что делает. Поживешь — увидишь.

Фань Имэй никогда не рассказывала погонщику о долгих беседах с Ma На Сы, которые она вела с ним по ночам, когда он не мог уснуть. В такие ночи он пересекал двор, заходил к ней в комнату и тихо присаживался на край ее кровати и ждал, когда девушка проснется. В первый раз она откинула одеяло, предлагая ему лечь подле нее, но Генри лишь улыбнулся и взял ее за руку. Их разговоры она держала в тайне, ни разу не выказав свою боль, делая вид, что никогда не видела его слез. Наутро она встречала его своей обычной грустной улыбкой.

Иногда, к ним заходил англичанин Притчет из посольства. В такие редкие случаи они уединялись с Ma На Сы и о чем-то тихо разговаривали. Причтет никогда подолгу не засиживался. Фань Имэй его ненавидела, сама толком не зная почему. Он всегда был с ней изысканно вежлив, но при этом, казалось, не испытывал ни малейшего желания разговаривать с ней. Его холодные глаза всегда избегали ее взгляда. Как правило, после того как он уходил, Ma На Сы просил подать трубку с опиумом.

Однажды, в конце декабря, Притчет пришел к ним на удивление поздно. Он быстро поговорил с Ma На Сы, после чего поспешил к поджидавшему у ворот рикше. Когда девушка заглянула в комнату Ma На Сы, она увидела, как он, окоченев, сидит на стуле, вперив в стену пристальный невидящий взгляд, сжимая в руке скомканный кусочек бумаги, внешне очень напоминавший телеграмму.

Тем же вечером он пришел к ней в комнату и рассказал, что русские солдаты обнаружили в Монголии доктора и миссис Аиртон, их детей и Элен Франсес. Элен родила дочку. Они добрались на поезде до Тяньцзиня и со дня на день были должны приехать в Пекин.

По чисто случайному совпадению в тот же самый день семейство Аиртонов вместе с Элен и малышкой Катериной посетили британского вице-консула в Тяньцзине. Веселый консул, только что плотно отобедав, несколько бестактно заметил, что он крайне рад встретить благородное семейство, прибывшее из Шишаня. Их приезд виделся ему значительным прогрессом по сравнению с появлением предыдущего беглеца из этого города. Его слова вызвали у Аиртонов некоторое недоумение, и вице-консул, громко хохоча, рассказал им о том, как Генри Меннерс приехал на поезде в Тяньцзинь, — едва ли не лучшую байку из своего репертуара. По сути дела, он только начал ее рассказывать, но ему пришлось тут же прерваться, поскольку молодая вдова, миссис Кабот, неожиданно смертельно побледнела, громко вскрикнув, вскочила, покачнулась и снова села, прижав ко рту кулачок. К несчастью, при этом она задела локтем этажерку с лучшими вазами из коллекции вице-консула, отчего прелестная статуэтка Гуаньинь сорвалась с полки и вдребезги разлетелась об пол. Вечером вице-консул рассказал друзьям в клубе о своем смущении и досаде, хотя, впрочем, чего можно ожидать от этих миссионеров-истериков, особенно если речь идет о женщинах. Видимо, девушку потрясло упоминание о наложницах Меннерса, которое, надо полагать, она сочла непристойным.

XXIII ^{Не хочу быть разбойником. На дворе зима, я нужен старикам. Пусть новый год принесет дождь}

Генри стоял, опираясь на трость, частично скрытый зарослями растений, торчащих из горшков, которыми был в изобилии уставлен вход в кафетерий «Hôtel de Pekin». Праздник был в самом разгаре. Грустный венгерский скрипач играл вальс Штрауса. Ему аккомпанировала на фортепиано усыпанная драгоценностями матрона, прикрывшая от наслаждения глаза. Толстые, унизанные перстнями пальцы порхали над клавишами. Никто и не думал танцевать. Почтительные официанты в длинных коричневых одеждах неслышно двигались между столиками, сжимая в руках подносы, уставленные серебряными чайниками или же горами пирожных, бутербродов и булочек. Музыку время от времени заглушал шум голосов, который то и дело прерывали взрывы веселого смеха. Дамы, следовавшие веяниям петербургской моды, весьма популярной в это холодное время года, были одеты в меховые шапки и боа. Мужчины, уже давно переставшие носить широкополые шляпы и костюмы цвета хаки, нарядились во фраки и твидовые костюмы, достойные салонов Парижа и Вены.

Опустив взгляд, Генри глянул на сияющие полуботинки, которые Лао Чжао начищал до блеска все утро. Стрелки на брюках были идеально отутюжены, а недавно сшитый на заказ пиджак плотно облегал талию, великолепно подчеркивая ширину плеч. Роза, которую Фань Имэй вставила в петлицу, когда он выходил из дома, все еще источала тонкий аромат. Быть может, это был и аромат одеколона, которым Генри в смущении смочил шею и грудь. В свисавших со стен вестибюля зеркалах, заключенных в золоченые рамы, Генри увидел свое слегка вытянутое отражение. Несмотря на то, что он выглядел ничуть не менее элегантно, чем остальные гости, бродившие по залу, Меннерс критическим взглядом оглядел седину на висках, тени под глазами и морщины, избороздившие лоб.

Вышедшая из кафетерия бельгийка с одобрением посмотрела на Генри, обратив внимание на красоту мужчины, который напомнил ей тигра, крадущегося среди тростника. Нечто в его облике будоражило ее воображение: в холодных жестоких глазах таилась загадка, даже опасность; незнакомец напоминал сгусток сжавшейся энергии, готовый в любой момент вырваться наружу. Женщина увидела, что мужчина опирается на трость, и ей стало интересно, в какой переделке он повредил себе ногу.

Генри не обратил внимания ни на женщину, ни на ее восхищенный взгляд. Поглощенный мрачными мыслями, он придирчиво разглядывал собственное отражение в зеркале, взирая на постаревшего изможденного мужчину — жалкое подобие самого себя. Нога болела, отчего он хромал, словно старик. Погрузившись в непрекращающуюся хандру, он чувствовал себя калекой. Впервые, насколько Генри себя помнил, он ощущал неуверенность и сейчас, заглядывая сквозь заросли в кафетерий, вдруг неожиданно осознал, что не имеет ни малейшего представления о том, что собирается делать. По спине струйкой ледяной воды пробежал холодок. Неужели ему страшно?

Он увидел их сразу же, как только заглянул в зал. Они сидели наискосок от фортепиано за столиком в дальнем углу и пили чай со знакомой Генри супружеской парой. Он даже помнил имена супругов: мистер и миссис Доусон: Горас и Евгения. Они представляли в Пекине «Бэббит и Бреннер» — компанию, в которой работали Френк Дэламер и Том Кабот. Супруги выглядели довольными и преуспевающими, как, собственно, и все собравшиеся в зале щеголи. Горас Доусон отрастил себе три подбородка, а из кармана торчала толстая золотая цепь часов, а на голове Евгении красовалась шляпа с вуалью, отделанная павлиньими перьями.

Скромно одетые доктор Аиртон, Нелли и Элен с покорным видом расселись рядком на диване, напоминая крестьян, явившихся на прием к управляющему городского банка. С почтительным вниманием они слушали ни на секунду не умолкавшего мистера Доусона. Время от времени его жене, с улыбкой разливавшей чай, удавалось вставить то одну, то другую фразу. В таких случаях Евгения с чувством превосходства кидала на мужа самодовольный взгляд, и мистер Доусон, одобрительно кивнув, продолжал говорить дальше. Время от времени, когда речь заходила о чем-то важном, он начинал махать пухлыми руками. Генри было совершенно ясно, что Доусон говорил о деньгах.

Впрочем, Генри было все равно. Его взгляд был прикован только к Элен. Она была одета в скромное зеленое платье с белым воротником, которое только подчеркивало яркость огненно-рыжих волос. Генри показалось, что девушка несколько посмуглела. У нее изменилось выражение глаз, ставших задумчивыми и внимательными. Теперь в них явно читался жизненный опыт, никак не вязавшийся с образом беззаботной, взбалмошной девушки, о которой он мечтал последние недели и месяцы. На мгновение ему почудилось, что он смотрит на чужую, совершенно незнакомую женщину. И только когда она улыбнулась какому-то нелепому замечанию миссис Доусон, а в ее глазах мелькнули веселые, а быть может, и насмешливые искорки, и с болью в сердце Генри узнал Элен. Закрыв глаза, он ткнулся лбом в колонну, а перед мысленным взором, словно колода карт, рассыпавшихся на сукне игрального стола, замелькал калейдоскоп воспоминаний. Он стоял слишком далеко и не слышал, о чем шел разговор, но, как только до него донесся ее смех, перед ним возник яркий образ девушки, откидывающей назад непокорные волосы, вгоняющей шпоры в бока лошади, бросающей ему вызов. Но мгновение он снова оказался в Шишане и испытал чувство некоего недоразумения, обнаружив, что по-прежнему стоит у «Hôtel de Pekin», из которого доносится гул голосов и плач скрипки.

Когда он снова поднял взгляд на Элен, она ему уже не казалось чужой. Она была именно такой, какой он ее запомнил, только осанка слегка изменилась, став более гордой. Теперь Элен двигалась с изяществом и грацией настоящей взрослой женщины и была как никогда прекрасна. Образ Элен расплылся, стал нечетким — Генри с удивлением и тревогой обнаружил, что в его глазах стоят слезы.

Стыдясь своего малодушия, Генри отвел взгляд и, сфокусировав его на тихоньком седовласом мужчине, сидевшем рядом с девушкой, почувствовал приступ сострадания и нежности. Аиртон постарел и, как показалось Меннерсу, съежился, усох. Доктор был удивительно немногословен. Некогда живые веселые глаза теперь слезились. В них застыло печальное выражение. Доктор с грустным видом сидел на диване, а в его трясущихся руках подрагивала чашка с чаем.

Нелли практически не изменилась. Одетая в черное платье, женщина сидела прямо, спокойная, само достоинство — именно такой она навсегда осталась в памяти Генри. На лице появились новые морщины, а в волосах прибавилось седины, но Нелли сохранила все тот же гордый изгиб лебяжьей шеи. Женщина спокойно глядела на Доусонов и терпеливо их слушала. Нелли по-прежнему потрясающе выглядела, от нее исходила безмятежность и чистота, которая будто бы оттеняла сидящих в зале болтунов.

Генри попытался представить выпавшие на их долю испытания. Кое-что ему уже успел рассказать Дуглас Притчет. Воображение нарисовало голодную, беременную Элен, бредущую по горам и пустыням. Образ причинил ему такую муку, что Генри опять смежил веки. Открыв глаза, он увидел, что молодая женщина, которая, кто бы мог поверить, когда-то была его любовницей, с невозмутимостью поднесла к губам чашку. Генри изумился ее самообладанию, благоговея перед скрывавшимися в ней силой и мужеством.

Постепенно, подобно тому как день сменяется вечером, Генри осознал все свое ничтожество по сравнению с ней и в глубине души почувствовал, как начало гаснуть пламя надежды, заставившей его сюда прийти.

Его охватила страшная немочь. Трусливый гаденький голосок принялся уговаривать его поскорее убраться подальше, но какая-то неведомая сила продолжала удерживать Генри на месте. Красота Элен влекла Генри, словно пламя мотыльков, но вместо тепла и жара он чувствовал лишь холод. Чем больше он смотрел на нее, тем более недоступной она ему казалась. Генри взирал на Элен из-за листьев аспидистр, чувствуя, как его охватывает ужас, подобный тому, что ощущает человек, погружающийся в невообразимые водные глубины, когда на смену меркнущему свету приходят отчаяние и отвращение к самому себе. К Генри подошел метрдотель — импозантный китаец в черном — и поинтересовался, не желает ли гость столик, но Генри посмотрел на него так, что метрдотель поспешно пробормотал извинения и быстро удалился.

Компания за столиком принялась собираться. Мистер Доусон расписывался на счете. Миссис Доусон подалась вперед, подставляя для поцелуя щечку. Они распрощались, шелестя шелками и рассыпая банальности. Генри отступил, полностью скрывшись за кадками, и чета Доусонов, величественно проплывшая мимо, словно пара имперских фрегатов, его не заметила. Когда за ними проследовали Нелли и Элен, поддерживавшие доктора под руки, Генри по-прежнему прятался за аспидистрами.

Когда она проходила мимо, их разделяло всего лишь несколько футов. Он даже разглядел родинку у нее на шее. Генри почувствовал, как его переполняет непреодолимое желание рвануться вперед, обнять ее, осыпать поцелуями или же упасть на колени, вымаливая прощение, но он не сдвинулся с места и, едва смея дышать, следил безумными глазами, как Элен с доктором двинулись в сторону лестницы. Он услышал знакомый хрипловатый голос: «Доктор, я уверена, что к утру вы будете чувствовать себя великолепно. Наверное, вы просто слегка простыли». Генри захотелось окликнуть ее, броситься вслед за ней, но он так и не сдвинулся с места. В отчаянии он глядел, как по ступенькам скользит край ее зеленого платья. Еще мгновение, и она исчезнет, свернет за угол.

Генри не знал, что подтолкнуло его выйти из укрытия — может, привычка действовать решительно и быстро, а может, остатки гордости, вынуждающие игрока забыть обо всем и сделать последнюю ставку. Опершись на трость, он замер в самом середине зала, уставился диким взглядом на девушку и, практически вопреки собственной воле, окликнул ее по имени:

— Мисс Дэламер! Элен! — Его голос прозвучал неестественно громко.

Троица на лестнице оглянулась. Глаза доктора расширились, и, всхлипнув от ужаса, Аиртон осел. Нелли быстро его подхватила, бросив на Генри суровый взгляд. Элен и вовсе разжала руку, которой поддерживала доктора, и застыла, опустив руки вдоль тела, устремив хмурый взгляд на умоляющее лицо Генри. Губы девушки скривились, словно она хотела что-то сказать, ее грудь вздымалась… Поспешно подобрав юбки, она повернулась к Аиртону и, снова взяв его за руку, помогла Нелли поднять его на ноги. Мгновение спустя они исчезли за поворотом.

Генри прислонился к колонне, чувствуя, как силы покидают его.

— Мистер Меннерс? — раздался голос, в котором слышался легкий шотландский выговор.

Как только Генри удалось сфокусировать взгляд, он увидел перед собой озабоченное лицо Нелли. Женщина успокаивающе взяла его за локоть.

— Бедняжка, мне кажется, вам дурно, — произнесла она. — Прошу простить, если вам показалось, что мы сейчас повели себя невежливо, но мой муж никак не ожидал… Мистер Меннерс, нам надо о многом поговорить. Вы не согласитесь выпить со мной чашечку чая? Ради всего того, что было.

Словно больной, которому сделали укол успокоительного, Генри покорно проследовал за Нелли обратно в кафетерий и опустился в обитое кожей кресло, сев там, где ему велели. Нелли приказала подлетевшему к ним официанту принести чайничек чая, после чего устремила на Генри взгляд ясных глаз.

— Мистер Меннерс, — произнесла она. — У меня нет слов, как я рада, что вы живы и здоровы. К нам сегодня утром заходил мистер Притчет из посольства, и он нам немного рассказал… ну вообще-то не то чтобы совсем немного, как раз наоборот, думаю, даже больше, чем того следовало… о вашей героической и патриотической службе в Шишане. Не волнуйтесь, мы не расскажем ни одной живой душе… но я должна от всей души поблагодарить вас за все те жертвы, на которые вы шли ради нас, и за то, что вы спасли нам жизнь…

Ей пришлось прерваться — официант принес чайник. К тому моменту, когда он наконец ушел, а чай был разлит по чашкам, Нелли уже сидела смущенной, хотя Генри за все это время не произнес ни слова.

— Ну вот, — вздохнула она. — Выпалила все скопом. Может, вы подумаете, что я готовилась заранее. Так вот, я не готовилась, но все равно говорю искренне. Мы обязаны вам жизнями, мистер Меннерс, — она в легком волнении замолчала, но все же нашла в себе силы продолжить. Скрипач за ее спиной принялся играть веселую польку. Слегка повысив голос, она заговорила снова: — Мистер Меннерс, мне очень стыдно об этом говорить, но мы вам еще кое-что должны. Мы обязаны попросить у вас прощения. Мы ведь не знали, что заставляло вас совершать многие поступки… мы вас неправильно поняли… и потом, когда вас ранили… а вы нас защищали… а мы оставили вас умирать, — на последнем слове голос Нелли надломился, но она быстро взяла себя в руки. — Мы совершили преступление, память о котором будет мучить нас до конца наших дней. Нам придется жить с сознанием этой вины, мистер Меннерс. Нам нет прощенья. Я… я понимаю, отчего вы поначалу не желали к нам подходить. Я видела, как вы прятались у входа за аспидистрами… И если вы больше не пожелаете с нами разговаривать, я хочу, чтобы вы знали, как нам ужасно-ужасно стыдно, и если вы когда-нибудь найдете в себе силы простить…

Она удивленно замолчала на полуслове и залилась краской смущения. Генри Меннерс откинулся в кресле и захохотал:

— Про… простите… миссис Аиртон, — выдавил из себя Генри, переводя дыхание, — как это ни жаль, но ваши слова меня очень насмешили. Экая ирония. Видите ли, в чем дело, — он с горечью на нее посмотрел, — вы что, не понимаете? Я пришел сюда как раз для того, чтобы попросить у вас прощения за то… за то, что так напортачил.

Полька закончилась, и в зале вежливо захлопали.

Щеки Нелли все еще горели румянцем.

— Боюсь… боюсь, мистер Меннерс, я вас не понимаю.

— Ах, миссис Аиртон… — Генри глубоко вздохнул. Мимо пробегал официант. Генри поймал его за руку и велел принести бренди, двойной бренди, да поживее. — Простите, — пробормотал он, — мне нужно выпить что-нибудь покрепче чая. Я не такой мужественный, как вы, — добавил он, и в его голосе прозвучали нотки былого сарказма.

Нелли озадаченно на него уставилась.

— Прежде чем вы продолжите тешить меня извинениями, — произнес он, — быть может, вам будет полезно выслушать окончание моей истории.

— Мистер Меннерс, я…

— Прошу вас. Уверен, вам уже известно, как нам удалось снова стронуть поезд с места. Кстати, вам было лучше остаться. Так вы бы смогли избежать чудовищных испытаний, которым вы подверглись в глуши, — он поднял ладонь, знаком остановив Нелли, собиравшуюся его перебить. — Не надо. Довольно извинений. Вы делали то, что сочли в тех обстоятельствах наилучшим. Вы уж поверьте, я все понимаю. Я не виню ни вас, ни доктора Аиртона. Вам надо было позаботиться о детях и Элен, а я выглядел так, будто со мной все кончено. Со мной и было все кончено. Вам не в чем себя винить. Так или иначе, я того заслуживал. Нет уж, не перебивайте. Позвольте мне закончить. Такие, как вы, любят говорить о чудесах. Можно сказать, меня спасло чудо. Только не ваше божественное, а вполне обычное человеческое, сложенное из мужества, самопожертвования и стойкости, которые проявили такие вроде бы неприглядные личности, как погонщик Лао Чжао и проститутка Фань Имэй. Они меня перевязали и как-то, сам не знаю как, сумели пригнать поезд в безопасное место.

— На все Божья воля, а люди ее провозвестники, — пробормотала Нелли.

Взгляд Генри на мгновение застыл на ее лице.

— Возможно, вы и правы, — произнес он. — Одним словом, я выжил, хотя и должен был умереть. После всего, что я натворил в Шишане, я был более чем достоин смерти. Тогда я об этом не думал. Три последних недели в Шишане я был слишком практичным. Практичным, — с горечью повторил он.

— Да, мистер Меннерс, вы были практичным. Вам приходилось принимать страшные решения. Чудовищные решения. Вы спасали нам жизнь и ради этого делали то, что должно, — мягко произнесла Нелли.

— Ладно, допустим, я делал то, что должно, — рассмеялся Генри, отхлебнув бренди. — Впрочем, разве не так? Должен сказать, что вы слишком хорошо обо мне думаете, если полагаете, что я спасал вас, охваченный исключительно лишь благородным порывом. Вы же сами обмолвились, что Притчет обо всем вам рассказал. Я трудился во славу Британской империи, миссис Аиртон. Вносил посильную лепту.

— Вы исполняли свой долг, мистер Меннерс. Долг.

— Свой долг! За долг надо выпить. Эй, человек, еще бренди! Да, миссис Аиртон, я исполнял свой долг. Когда меня мотало по тендеру с углем, и потом, когда, весь в бинтах, валялся в военном госпитале, я много думал об этом долге. Мысли о долге служили мне спасательным кругом. Истинно так. Сколько погибло народу, миссис Аиртон, — я ведь спас не всех. А тогда в больнице я думал, что вы с Элен тоже мертвы. И здесь оплошал. Ну да ладно. Как вы правильно подметили, я исполнял свой долг. Оружие и золото были в безопасности, поэтому я мог тешить себя мыслью, что правительство Ее Величества будет мной гордиться.

— Вам не идет этот цинизм, мистер Меннерс, — ей пришлось повысить голос, чтобы перекричать полонез.

— Неужели? — Генри отхлебнул бренди. — Значит, Притчет умолчал о тридцати сребрениках, которые я получил за труды праведные? Впрочем, с какой стати ему вам о них рассказывать? Это же секретно. Совершенно секретно. Тайна, запертая в шкаф, вместе с остальным грязным бельем королевы.

— Мистер Меннерс!

— Вы уж простите меня, миссис Аиртон. Отвык, знаете ли, от приличного общества. Извините. Иногда выхожу из себя.

— Я не понимаю, в чем вы себя корите. То, что случилось, — ужасно, но вы ведь невиноваты.

— Вы очень ко мне добры. Лично я считаю, что мог бы все сделать лучше. Гораздо лучше. Сколько невинных погибло. Монахиня. Семья Милуордов. Том. А что случилось с Элен… Боже мой, что с ней сделали… Я бы никогда не… Я был должен…

— Вы же не Бог, мистер Меннерс, — промолвила Нелли и потянулась к его ладони, но Генри резко отдернул руку.

— Как раз наоборот, миссис Аиртон, — промолвил Генри в тишине, наступившей после полонеза. — Я уверен, что продал свою душу дьяволу.

— Бедный вы, бедный, — вздохнула Нелли и в волнении допила чай, который уже успел остыть.

— Знаете, когда меня выписали из госпиталя, — продолжил Генри тихим голосом, — я словно обезумел. Да какое там «словно», я действительно сошел с ума. Я мечтал лишь об отмщении. Я еще окончательно не оправился, рану до конца не залечили, но мне было все равно. Я не обращал внимания на боль. Мною словно овладела чья-то воля. В то время союзная армия выступила на Пекин. Бог знает, чего они так долго ждали в Тяньцзине, но я был только рад, поскольку мне представилась возможность отомстить. Я вступил в роту разведчиков, или, честнее будет сказать, вольных стрелков-мародеров. Мы скакали в самом авангарде армии. И знаете, миссис Аиртон, что мы делали? Мы убивали. Убивали. Возможно, и без разбору, только нам тогда так не казалось.

— Мистер Меннерс вы не обязаны мне это рассказывать, — произнесла Нелли.

— Вы правы, приятного в этом мало, впрочем, я отнюдь не горжусь тем, что совершил. Я опущу подробности, за исключением одной: у каждого китайца, который попадался мне на глаза, у каждого китайца, который корчился на острие мой сабли, было одно и то же лицо. Знаете чье, миссис Аиртон? Майора Линя.

— Какой ужас, — пробормотала Нелли, чувствуя, как по спине пробежал холодок.

— Знаете, даже после того, как с посольств сняли осаду, каждый раз, когда выходил на улицу, я видел его. Он был нищим, выпрашивающим подаяние на перекрестке, купцом в лавке. Он мог быть даже вон тем официантом, — произнес Генри.

Нелли с тревогой воззрилась на Меннерса.

— Я же говорю, я был безумен или полубезумен. Мы сняли осаду, но это меня не остановило. Я присоединился к отряду американских морских пехотинцев. Мы прочесывали окрестности — сопротивление еще не успели окончательно подавить. Да, мы пролили немало крови. А потом я грабил. Некоторые из моих товарищей были не менее безумны, чем я, миссис Аиртон, но вам надо понять, что я грабил не оттого, что желал разбогатеть. Я хотел мстить и уничтожать. Мне было сладко видеть выражение страха на лицах людей. На лице майора Линя.

— Бедный вы, несчастный, — промолвила Нелли. — Прошу вас, не продолжайте.

Но Меннерс словно ее не слышал.

— Однажды в одном из дальних хутонов мы подпалили дом одного купца. Просто так, без всяких причин. Мои спутники разозлились, потому что не нашли у него ни золота, ни нефрита. Купец оказался умен и хорошо припрятал свои богатства. А может, у него их никогда и не было. Одним словом, мы сожгли его дом. Я тоже, сами понимаете, не стоял в стороне. Потом мы вышли на улицу и смотрели через ворота, как горит здание. Мы думали, что хорошо обыскали дом и там никого нет. В то время мы уже не убивали, но… делали другие вещи… Что мы только не творили… И вот я с удивлением увидел, как из дома выбежала маленькая девочка. Она кричала от боли, потому что на ней горела одежда. Я сорвал с себя мундир, бросился к ней и сбил с нее пламя. Убейте меня, не знаю, что заставило меня это сделать. Я взял ее на руки и понес прочь, девочка не особо пострадала, просто была очень напугана, и в этот момент на меня обрушилась горящая сторожка у ворот. С девочкой ничего не случилось, а я… сами видите, что у меня с ногой. И поделом, скажете вы. Через несколько дней Притчет вызвал меня в посольство, заплатил мне тридцать сребреников и объяснил, что больше не нуждается в моих услугах. С тех пор я мало с кем разговариваю, но мне кажется, безумие меня оставило. Вообще-то теперь все гораздо хуже. Дело в том, что я не вижу смысла жить дальше. Если желаете, можете сказать, что меня терзает чувство раскаяния. Такие миссионеры, как вы, были бы довольны. Похоже, во мне запоздало проснулась совесть. И, как обычно случается в подобных случаях, она не дает мне покоя.

— Мистер Меннерс… вы не позволите называть вас Генри? Мне кажется, я вас очень хорошо понимаю. Если бы вы знали, Генри, как я вам сочувствую.

— Спасибо, миссис Аиртон. Нелли. Честно, спасибо. Я вас всегда уважал. В отличие от некоторых, вы никогда не судите людей, но прошу вас, не надо мне сочувствовать. Для таких, как я, нет спасения. Я ведь сам вырыл себе яму. Вы не находите?

— Я не стану вас мучить избитыми цитатами из Библии. Я вам не верю, Генри. В вашей душе есть место и доброте, и мужеству. Не ломайте себе жизнь. Месть не принесет утешения.

— Вы правы, я это уже и сам понял. У меня была надежда. Одна-единственная надежда. Впрочем, ладно, не будем о ней. — Он взял в руки стакан, чтобы хлебнуть бренди, и обнаружил, что он пуст. Праздник окончился, и, хотя в кафетерии все еще были люди, официанты уже принялись убирать со столов, чтобы приготовить зал к вечернему коктейлю.

— Надежда? Вы сказали, что у вас есть надежда. Какая? Прошу вас, расскажите.

— Ну да, все остальное я вам уже выложил. Чего уж теперь молчать, — горько рассмеялся Генри. — Хотя надежда и праздная. Я видел, как она посмотрела на меня на лестнице. Я думал, что Элен Франсес… Вернее, я надеялся, что Элен может все еще…

— Генри, — вздохнула Нелли.

— Иншалла, — пожал плечами он. — Ну что ж, иного я не заслуживаю.

Он запустил пальцы в нагрудный карман, вытащил длинную сигару, припрятанную за аккуратно сложенным платочком, и, пытаясь скрыть волнение, принялся ее раскуривать.

— А как ребенок? — спросил он, выдохнув клуб табачного дыма. — Как бестактно с моей стороны. Забыл спросить раньше. Ребенок жив и здоров? Я слышал, она родила девочку. Как ее назвали?

— С девочкой все хорошо, Генри. Чудесная малышка. Ее зовут Катерина. — Нелли помолчала. — Катерина Кабот.

— Кабот? — Рука с сигарой застыла. Генри нахмурился, на его лице проступила ярость. Прежде чем ему удалось взять себя в руки, Меннерсу пришлось сделать три затяжки. Голубые глаза сверкали, словно лед. — Кабот, — повторил он. — Может, вы соизволите объясниться?

— Думаю, это я во всем виновата, — печально произнесла Нелли. — Именно я представила Элен русскому офицеру, который нас спас, назвав ее миссис Кабот. Я действовала из лучших побуждений. Представьте, какой позор ее ждал, если бы все узнали, что она родила ребенка вне брака. И вот… вот я и решила сказать, что она была замужем.

— Как мило с вашей стороны, — холодно произнес Генри. — Как вижу, вы умеете быть не менее практичной, чем я. И Элен согласилась на эту ложь?

— Я ее уговорила. Мы вместе с Эдуардом убедили Элен, что так будет лучше и для нее и для девочки. И она согласилась, — Нелли выглядела уставшей. — Мы думали, это временная уловка. Мы же не знали, что русские обо всем передадут по телеграфу в Британское посольство, а оно поставит в известность мистера Доусона из «Бэббит и Бреннер», а он, в свою очередь, родителей Тома в Англии. С ложью всегда так случается. Она начинает жить собственной жизнью. Поэтому, когда мы приехали в Пекин, все уже было…

— Fait accompli[46], — закончил за нее Генри и вдруг начал смеяться, сначала грубо, но потом Нелли с удивлением услышала в смехе нотки искреннего веселья. — Вот это да, — покачал головой Генри. — Ну и Том. Все-таки обставил меня из могилы.

— Генри, я вам сделала очень больно, — прошептала Нелли.

— Нелли, вы уж поверьте, я все прекрасно понимаю. У вас было два кандидата в мужья. Один из них мертвец, второй… что ж, было вполне естественно предположить, что второй либо умрет от ран, либо его вздернет майор Линь. Я все понимаю. Один кандидат — герой, благородный джентльмен, христианин, мученик, а другой — мягко говоря, весьма сомнительное приобретение. Паршивая овца. Чего тут думать? Я абсолютно уверен, что у вас и в мыслях не было задуматься о пенсии «Бэббит и Бреннер» и жирном наследстве Тома в Линкольншире.

— Наверное, я этого заслуживаю, — промолвила Нелли, понурив голову.

— Не берите в голову, — сказал Генри. — Вы поступили совершенно правильно. Так будет лучше для Катерины. Она по праву унаследует состояние Тома. Кстати, как прошла ваша встреча с Доусонами?

— Они были очень добры и великодушны, — прошептала Нелли.

— Вот и славно, — кивнул Генри. — Мне пора. Вы исполнили свой долг. Ввели меня в курс дел, причем, осмелюсь добавить, сделали это весьма тактично. Должно быть, вам было очень больно говорить со мной. Больше вы меня не увидите. А миссис Кабот передайте, что я ее люблю, — он провел по глазам ладонью, словно вытирая с лица все чувства. Когда он опустил руку на подлокотник, оно снова было спокойным. — Знайте же, Нелли Аиртон, я не держу злобы ни на вас, ни на вашего мужа, — молвил Генри, и в его голосе уже не слышалось ни тени сарказма, — вы оба действовали из лучших, благородных побуждений. Что же до меня, я пожал то, что посеял. Все кончено, но я прошу передать Элен… передайте Элен…

— Что передать, Генри? — услышал он сзади хриплый голос. Немочь, охватившая мужчину, когда он прятался за аспидистрами, овладела им с новой силой. Он не мог и пальцем пошевельнуть. Сердце учащенно билось, а кровь, казалось, была готова закипеть. Генри почувствовал в душе смятение чувств: радости, отчаяния, надежды и, в первую очередь, — страха.

Шелестя юбками, Элен присела на диван рядом с Нелли. Нелли попыталась встать, но Элен положила ей руку на колено.

— Думаю, вам не стоит уходить, — произнесла она. Несмотря на то, что глаза девушки сияли, а на щеках горел легкий румянец, она говорила спокойным голосом.

— Я лучше пойду, милочка. Меня ждут дети с Эдуардом, — пробормотала Нелли.

— Доктору немного нездоровится, — сказала Элен. — Он простыл, а сейчас, вдобавок, находится в расстроенных чувствах. Он будет рад вас видеть. О детях не беспокойтесь, они играют с няней.

— Мистер Меннерс. Генри. Я очень надеюсь, что мы еще встретимся, — Нелли протянула ему руку. — Вы еще зайдете к нам до нашего отъезда?

Не сводя глаз с Элен, Генри механически кивнул, встал, пожал руку и снова плюхнулся в кресло.

— Передайте няне, что я не задержусь, — сказала Элен и проводила взглядом удалявшуюся Нелли, грациозно лавировавшую между столиками. — Стакан холодного муската, — распорядилась девушка, — и еще один бренди для мистера Меннерса. Итак, Генри, — мягко произнесла она, после того как официант удалился. — Что же ты хотел, чтобы Нелли мне передала?

Генри показалось, что у него отсох язык.

— Может, ты хотел передать, что меня любишь? — спросила Элен, не сводя с его лица мрачного взгляда зеленых глаз. — Когда-то я была бы рада это услышать.

— А сейчас? — хрипло каркнул он.

— Мне и сейчас очень приятно. Спасибо, — кивнула она официанту, поставившему на столик бокалы.

— Приятно? — выдавил из себя Генри.

— Да. Мне льстит, что ты по-прежнему испытываешь ко мне нежные чувства, — сказала Элен. — А что, должно быть как-то иначе? Я знаю, какой ответ мужчина ожидает от девушки, сказав ей подобные слова, вот только не уверена, что могу его сейчас дать.

— Ясно, — кивнул Генри.

— Конечно же, я тебя любила, — сказала она, пригубив вино. — Меня греют воспоминания о тех днях, когда мы были вместе. Я ни о чем не жалею. Ни о чем. И я всегда буду тебе благодарна. Ты… Когда-то ты был для меня всем. Я любила тебя больше жизни.

Ему показалось, или у нее действительно дрогнули брови? Взгляд зеленых глаз продолжал оставаться таким же спокойным.

— Но теперь уже нет?

— Именно, — она слегка нахмурилась. — Мне кажется… Сейчас уже все кончено. Слишком много всего случилось. Прости меня, Генри. Мне очень тяжело.

Генри вздохнул. Элен явно чувствовала себя неуютно.

— Притчет рассказал, что вам довелось пережить, — помолчав, произнес он. — Вам пришлось очень несладко.

— Да, на нашу долю выпали ужасные испытания, — кивнула девушка. — Но было не только плохое. Было и хорошее. Например, кочевник, у которого мы жили. Он был очень добр.

— Притчет сказал, что он был шаманом.

— Да, он был лекарем, — сказала Элен. — Он… он нам помог.

— Я слышал, что некоторым аборигенам открыты подлинные глубины мудрости, — сказал Генри. — Нашим умным ученым еще многое не под силу понять.

— Да, — вздохнула Элен, — ты совершенно прав.

— Что, так и будем сидеть обмениваться банальностями? — прервал Генри короткое молчание. — Если хочешь знать, я многое понял. И я очень ценю, что ты спустилась ко мне и все сказала в лицо. Ты… ты, Элен, очень мужественная. Или великодушная. Я бы не стал тебя осуждать, если после всего того, что ты из-за меня пережила, ты бы вообще не пожелала меня видеть. Поверь мне, я так поступал, потому что не видел другого выхода. Я понимаю, отчего ты меня сейчас презираешь…

— Но я тебя не презираю, — озадаченно уставилась на него Элен. — С чего ты взял?

— Я мерзко с тобой обошелся, — ответил он.

— Ты всегда был со мной нежен. Ты уважал меня так, как и подобает мужчине уважать женщину. И ты спас мне жизнь. Мне и моему ребенку. Нашему ребенку.

— Говоришь, уважал тебя? Я… продал тебя, — прошептал Генри. — Никогда себе этого не прощу.

— Да, тебе пришлось пойти на жертву, — согласилась она. — Но даже в тот момент ты был само благородство. Я говорю искренне, — она поставила полупустой бокал на стол. — О том, что случилось потом… — на ее лице отразилось страдание, и она отвернулась, — не думай. Этого никогда не было, — прошептала она и закрыла глаза. — Нет, было. Конечно же, было. Ты все видел, и я представляю, как мучился. Генри, если бы ты знал, как я тебе сочувствую. Что же до меня… — Она взяла бокал и тут же его отставила. Девушка нахмурилась, пытаясь сформулировать мысль. — Это был сон, Генри. Просто дурной сон. Словно те, которые приходят, когда куришь опиум. Это было не взаправду. Они не смогли меня ранить. Ту, настоящую, подлинную меня. Теперь я это поняла. Генри, — она подалась вперед и схватила его за руки. — Ты должен забыть об этом. Они ничего не значат. Прости их, и только тогда ты сможешь жить в мире с самим собой.

Генри медленно высвободился из ее рук.

— О чем ты говоришь? Хочешь сказать, я должен простить майора Линя?

— Да, да, их всех, и майора Линя тоже, — с жаром сказала она. — Я же простила. — Она снова взяла его за руки. — Господи, о чем мы только говорим в кафетерии «Hôtel de Pekin», — улыбнулась девушка.

— Насколько я вижу, ты прониклась от Аиртонов христианским всепрощением, — холодно посмотрел на нее Генри.

— Ты просто не представляешь, как ошибаешься, — рассмеялась она. — Впрочем, в каком-то смысле ты, может, и прав. Не думаю, что я именно та христианка, какой они хотят меня видеть, но, наверное, суть все-таки одна.

— Понятно, — промолвил Генри. — Значит, все было сном. Скажи, я тоже — кошмар, о котором тебе удалось забыть?

— Ты мне не сделал ничего дурного, — промолвила она и вдруг разрыдалась, враз утратив над собой контроль. — Господи Боже, — пронзительно вскрикнула Элен, откинувшись на спинку дивана. На них стали оборачиваться официанты и люди за столиками. — Чего ты хочешь? Ты должен дать мне немного времени. Теперь все иначе. Я изменилась. Я уже не та девочка, которую ты знал.

— Я это и так вижу, — сказал Генри. Ему хотелось сказать, что в этой вспышке чувств она была особенно прекрасной и такой красивой он никогда ее прежде не видел, но данное замечание несколько не увязывалось с остальным разговором, поэтому Меннерс смолчал.

Элен взяла себя в руки и со злобой проговорила:

— Чего ты хочешь? Воскрес из мертвых и собираешься двигаться дальше по накатанной? Кем я была для тебя? Очередной победой? Глупой школьницей? Игрушкой на время, пока ты занимался своими важными делами?

— Ты и вправду веришь в то, что говоришь?

— Да, — с вызовом глянула на него Элен и тут же сникла. — Нет. Конечно же, не верю, — прошептала она. — Но, быть может, я должна была стать для тебя только игрушкой. Ну почему, Генри, скажи, почему ты в меня влюбился? Что ты во мне нашел? Зачем ты мне столько дал?

Генри смотрел на девушку с удивленной улыбкой. Изогнув брови, он вопросительно уставился на нее, и, увидев его взгляд, девушка разъярилась еще больше.

— Перестань, Генри, я вела себя глупо и безответственно. Я была как ребенок в кондитерской. Я желала тебя и все то, что тебя окружало. Свободу. Тайные свидания. Любовные утехи. Опиум, да, слышишь, даже опиум. Я была словно на празднике. Элен Франсес отправляется за новыми ощущениями в Китай и получает, что хочет. Дура, дура набитая. Я не из твоего круга. И никогда в нем не была. Ты меня одурманил — вот и все. Но теперь я пришла в себя. Клянусь Богом, теперь я куда как благоразумней. Тяжко мне далась эта наука, ну да ладно. Зато теперь я знаю, кто я такая, чего хочу и к чему мне надо было всегда стремиться.

— И чего же ты хочешь? — спросил Генри.

— Быть никем, — безжизненно произнесла Элен, склонив голову. — Быть такой, как все. Быть самой собой. Провинциальной простушкой. Поверь, Генри, я буду тебе плохой женой. Ты не обретешь со мной счастья. Я тебе надоем, я утяну тебя на дно, ты станешь со мной тосковать, а это для меня невыносимо.

— Я вообще-то рассчитывал, что ты, наоборот, вытянешь меня со дна, — прошептал Генри. — Вы с Нелли считаете меня героем и образцом совершенства. Но, положа руку на сердце, должен сказать, что я совсем не такой. Я хочу жить обычной жизнью.

— Генри, в тебе все необычно. Все. Дай-ка я тебе кое-что скажу. Когда ты погиб, вернее, доктор сказал нам, что ты погиб, я испытала только облегчение. Облегчение — слышишь? Потому что знала, теперь мне не нужно тебя дальше любить. Доктор Аиртон считал, что настроил меня против тебя, наврав с три короба, что ты подстроил мое изнасилование, и поэтому не удивился, когда я, узнав о твоей смерти, не выказала ни ужаса, ни отчаяния. Но подлинная причина была в другом. Я ни на мгновение не поверила Аиртону. Он ненавидел тебя из зависти, из-за того, что ты вечно выставлял его дураком. Я не стала плакать о тебе вовсе не потому, что поверила Аиртону. Я испытала облегчение. Огромное облегчение. Когда тебя не стало, я почувствовала, что, может быть… может быть, мне удастся зажить прежней скучной, унылой жизнью. Внутри меня двигался твой ребенок — большего мне было не нужно. Я чувствовала, что смогу вырастить и воспитать его в любви. Он не будет от меня требовать того, что требовал ты…

— Элен, ты вообще понимаешь, что несешь? Требовал? Чего я от тебя требовал?

— Ничего, — просто ответила она. — Ничего. В этом-то вся и беда. Я была тебе не нужна. Каждые пять минут ты спасал мне жизнь. Как я могу стать женой человека, который постоянно спасает мне жизнь, причем самым что ни на есть благородным образом? Старина Том. Он просто отправился на казнь и стал мучеником. Но ты был самим совершенством и принес в жертву всех, кто тебя окружал. Знаешь, когда меня насиловали, а ты сидел привязанный к столбу кровати, знаешь, Генри, на кого ты был похож? На Христа. На Иисуса, распятого на кресте. В твоих глазах я видела отражение собственных мук. Как я тебя тогда ненавидела. Ненавидела. Ненавидела… — Плечи девушки затряслись, и она начала всхлипывать.

Генри вытащил из кармана платок и протянул его Элен:

— Ну будет тебе, милая, перестань. Вот, возьми. К чему устраивать сцену?

Наконец Элен успокоилась и громко высморкалась. На этот раз уже Генри взял ее за руки, и девушка не отстранилась.

— Я же справилась, — прошептала она, — справилась. Ты мне приснился, там, в степи. Такой чудесный сон. Мы занимались любовью, потом попрощались, и с тех пор я жила спокойно.

— Опять сны, — вздохнул он.

— Да, Генри, сны. Может, все это был лишь сон?

— Только не для меня.

— Теперь у меня есть ребенок. Я стала матерью. Теперь мне есть о ком заботиться. Ты обязательно должен увидеть Катерину. Она такая красивая, такая маленькая, такая беззащитная.

— С удовольствием, — ответил Генри, и что-то заставило его добавить: — Мне, право, хочется поглядеть на дочь Тома Кабота.

— Тебя это задевает? — спросила она. — Но ведь я должна была выйти за него замуж. Он из моего круга. Я не такая благородная, добрая и великодушная, как Том, но я могу ей стать. Я хочу ей стать. Теперь, во всяком случае, у меня есть шанс. По крайней мере, я могу притворяться, но это не будет ни кривлянием, ни лицемерием. Я ведь на самом деле такая. Скучная. Провинциальная. Пусть я завоевала право на эту жизнь обманом, но ничего другого мне не нужно. Я уверена, что именно такой жизни хотел для меня Том. Не скажу, что она, в отличие от твоей, будет особо захватывающей и веселой, но с меня довольно веселья. Сон кончился. Праздник завершен.

— Элен, Катерина — не сон. Я ее отец. Господи Боже, в жизни не слыхал такого вздора. Ты меня любишь и, значит, ненавидишь, и ты собираешься стать вдовой Тома, потому что в этом твое подлинное естество. Что с тобой, Элен? Я не могу уследить за твоей мыслью.

— Тебе не кажется, Генри, что мы перед Томом в долгу? — нахмурилась Элен. — Мы сделали ему очень больно.

— Честно говоря, нет, не кажется. Мы ему ничего не должны. Грубо говоря, милая, ты спала со мной, а не с ним. Он погиб, а я жив. Господи, мы же любим друг друга, почему же ты не хочешь с этим смириться? Забудь о прошлом. Если тебе проще, называй его сном. Давай смотреть в будущее. Мы ведь можем быть вместе, можем, ты это прекрасно знаешь.

Элен отпустила руки Генри, которые все это время сжимала.

— Генри, как же я тебе сделала больно. Ты так ожесточился.

— Не знаю, не знаю, — растягивая слова, ответил он. — Не понимаю, на что ты сетуешь. Не каждый согласится, чтобы его ребенок носил фамилию другого мужчины. — Стоило Генри произнести эти слова, как он тут же осознал всю свою глупость.

Элен печально покачала головой:

— Поздно, Генри. Сделанного не воротишь. Родители Тома ждут не дождутся, когда увидят внучку. На следующей неделе мы едем на поезде в Шанхай, а оттуда на пароходе домой. Я уже согласилась составить компанию Аиртонам. Мы вместе поедем в Шотландию. Надолго. Ты знаешь, у них там двое детей. Доктор и Нелли говорят, что потом вернутся в Китай. А я… а я — не знаю.

— Элен, но ведь это же ложь. Ложь, черт возьми. Ты никогда не выходила замуж за Тома. Это не его ребенок.

— Он обещал взять меня в жены. Он сказал, что так будет правильно. И он бы женился на мне и стал отцом Катерины. А ты, Генри? Ты бы женился на мне?

— Погляди на меня, — ответил он. — Посмотри — сегодня я надел все самое лучшее. Я пришел сюда, чтобы сделать тебе предложение. И если ты все еще хочешь выйти за меня, я готов его сделать прямо сейчас.

— Если бы ты сделал его раньше, — прошептала девушка, и ее глаза наполнились слезами. — Но сейчас все иначе.

— Да почему? — Генри стукнул кулаками по столу. Звякнули бокалы. Официанты отвели взгляды. — Что стало иначе?

— Ну вот, Генри, я хотела быть стойкой, а теперь опять плачу. Просто иначе. Иначе — и все.

— Мне этого мало, — мотнул головой Генри. — Объясни, что изменилось.

— Мне невыносимо все, что напоминает о Шишане! — закричала Элен. — А ты часть этих воспоминаний! Большая часть, — всхлипывая, добавила она. — Как же я тебя любила. Я и сейчас тебя люблю. Ты не представляешь, как иногда я по тебе тоскую. Но я теперь другая. Другая. Я уже не та, прежняя дурочка из монастырской школы. Не та. Не та, — она подхватила салфетку и с неистовством промокнула глаза. — Ты только погляди на меня. Сцену тебе закатила. А мне надо заботиться о репутации. Я ведь о ней так пекусь. Я же теперь почтенная вдова, миссис Кабот.

— Так вот, значит, в чем дело, — мягко промолвил Генри. — Тебя заботит репутация.

— Да, — кивнула Элен. — Отчасти, — она хихикнула сквозь слезы. — Вряд ли я бы снискала уважение в обществе, выйдя за тебя замуж.

— Это точно, — согласился Генри. — Вряд ли.

— Генри, ты живешь с этой проституткой, Фань Имэй. Я ничего не имею против нее. Она отважная, красивая. Но о вас по всему городу ходят слухи.

— Не удивляюсь, — с грустью отозвался Генри.

— Меня не волнует, спишь ты с ней или нет. Это не имеет никакого отношения к моему решению.

— Так, значит, ты все решила? — мягко спросил он. — Окончательно?

— Не знаю! Не знаю. Зачем ты меня терзаешь? Неужели ты не видишь, что мне нужно время. Я хочу пожить подальше от тебя. Подальше от Китая. Этого ужасного места. Теперь я богата и, значит, свободна. Я могу жить сама по себе. О чем еще может мечтать современная женщина? Быть независимой. У меня чудный ребенок. Я всеми уважаемая вдова. При капитале. Денег более чем достаточно. Господи, Генри, мне воздуху мало. Как ты не понимаешь? Неужели даже ты не понимаешь?

— Давай бери бокал. Выпьем за твою свободу, — они чокнулись. — Но за ваши светские приличия, миссис Кабот, я пить не стану.

— Значит, ты смирился? — выдохнула она. — Смирился с моим отъездом?

— Нет, — покачал головой Генри, — твое решение сущее безумие.

— Ты мог бы приехать… приехать в Линкольншир и посвататься ко мне.

— Что-то мне подсказывает, что из этого ничего не выйдет. В Англии мне слишком тесно.

— Как же я тебя люблю, Генри, — прошептала она.

— И я тебя люблю, солнышко. Но просто любви теперь недостаточно. Так?

Они долго сидели молча и смотрели друг на друга.

— Генри, я не хочу, чтобы все окончилось… вот так. Мы можем остаться друзьями? Прошу, проведай нас до отъезда. Увидишь Катерину. Пожалуйста, приди хотя бы ради нее.

Он обещал прийти. Так было проще всего. Генри был не из тех, кто, проиграв все свои сбережения, остается сидеть за карточным столиком.

Генри молча допил бренди, Элен — вино. Генри в последний раз пыхнул сигарой, резко вдавил ее в пепельницу и бросил на девушку холодный взгляд. На его лице промелькнула тень улыбки.

— Кажется, за весь вечер я так и не сказал тебе, как ты прекрасна. Ты произведешь в Линкольншире настоящий фурор. Пойдем, милая, позволь мне тебя проводить. Выше голову, — добавил он, взяв ее под локоть. — Нам же теперь надо заботиться о репутации.

Рука об руку они вышли из кафетерия. Несколько оставшихся в зале людей повернулись, провожая их взглядами и гулом голосов. Генри заговорщицки подмигнул.

— Думаю, здесь надолго запомнят вдовушку Кабот, — усмехнулся он, и мгновение спустя она улыбнулась в ответ.

Генри проводил ее до подножия лестницы.

— Так ты проведаешь нас перед отъездом? — настойчиво спросила она. — Зайдешь повидать дочку?

— Только попробуй мне помешать, — ответил он.

Он подался вперед, собираясь поцеловать ее в щеку, но Элен обхватила его голову руками и впилась Генри в губы. Они целовались у всех на виду, целовались страстно, в последний раз. Элен отстранилась первой и бросилась вверх по лестнице со всей скоростью, которую ей позволяло платье. Потом сплетники никак не могли прийти к единому мнению: одни считали, что слышали, как девушка всхлипывала, другие уверяли, что она просто тяжело дышала. Завернув за угол, Элен скрылась из виду.

Покуда она не исчезла, у Генри хватало сил улыбаться, но когда он наконец повернулся и медленно пошел к двери, грузно опираясь на трость, на его лице застыло мертвое выражение.

Он не стал звать рикшу и медленно побрел вдоль Посольской улицы в сторону канала. Уже спустился вечер, и на небе мерцали звезды. Генри закурил. В холодном воздухе вился дымок сигары. Через некоторое время боль от раны окончательно измучила его, и он кликнул рикшу.

Генри не обратил внимания на нищего, сидевшего на углу Японского посольства. Пропустив вперед рикшу, нищий скачками понесся вслед за ним.

Аиртон простыл и не выходил из комнаты. Кое-кто из бессердечных сухарей решил, что он захворал неспроста. Например, очень много миссионеров были бы рады узнать о резне в Шишани побольше. Некоторые из журналистов, прибывших в Пекин вместе с союзными войсками, чувствовали, что рассказ доктора скрывает в себе настоящую сенсацию. Многие вопросы по-прежнему оставались без ответа. Особенно всех интересовало, каким образом семейству Аиртона удалось избежать гибели, которая не обошла стороной остальных европейцев, проживавших в городке. Поначалу к спасшимся от зверства боксеров испытывали искреннее сочувствие, особенно учитывая всем известные чудовищные лишения, выпавшие на долю семьи Аиртонов во время их побега. Однако Аиртон, Нелли и Элен продолжали хранить молчание, и со временем старые друзья семьи, такие, например, как Джилспи, встали на сторону несчастных и, услышав упоминание о Шишане, тут же переводили разговор на другую тему. Аиртона никто ни в чем не упрекал, однако многие считали, что главе христианской миссии, подобно капитану тонущего корабля, следовало оставаться на своем посту до конца. Старые миссионеры прихлебывали чай и качали головами. Молодые викарии, которым только предстояло начать миссионерскую деятельность, читали проповеди о том, какого самоотречения требует их служба и сколь ясно следует помнить о слабостях, в силу которых человек может поддаться искушению и не выдержать уготованного Всевышним испытания. Американские миссионеры были довольны, и их удовлетворение ни у кого не вызывало недоумения. Одна из протестантских организаций выпустила брошюру в траурной рамке с нарисованными от руки картинками, изображавшими коленопреклоненных молящихся людей со свечками в руках. К людям из-за облаков протягивали руки ангелы, а в самом центре страницы были напечатаны фотографии Бартона Филдинга и Септимуса Милуорда. Следовавший за картинкой текст не упоминал ни об Аиртонах, ни о католических монашках.

Ничего не менял даже тот факт, что Аиртонов сопровождала молодая, привлекательная и удивительно немногословная вдова миссис Кабот. Будучи супругой одного из мучеников (пусть Том и не был миссионером, все знали, что он — настоящий джентльмен, окончивший государственную школу, взращивавшую своих воспитанников в строгих христианских традициях), следовало ожидать, что миссис Кабот и ее дочь тоже могут рассчитывать на сочувствие и даже на отблески мученического ореола, однако, помимо невысказанного вопроса о том, каким образом ей удалось избежать смерти, сплетники то и дело судачили о ее странной дружбе с отвратительным мистером Меннерсом, который также каким-то чудесным манером умудрился спастись от гибели.

По сути дела, от всей этой истории шел запашок, и через некоторое время, несмотря на несомненную праведность и святость, явленную такими благородными людьми, как Милуорд и Филдинг, при разговоре о несчастных, принявших мученическую смерть во время боксерского восстания, сплетники взяли за привычку судачить о резне в Тайюаньфу и Баодине, в которой не выжил никто, а о Шишане упоминать лишь вскользь или же и вовсе помалкивать.

Если Нелли и Элен и было известно о воцарившихся в обществе настроениях, то они ничем этого не показывали. Все десять дней в Пекине они ходили по рынкам, накупали шелка, гуляли с взятой напрокат детской коляской по храмовому парку Житань, осматривали с детьми Запретный город, Храм Неба и прочие императорские владения, взятые под охрану союзными войсками и открытыми, с самого снятия осады, для публики, вернее, для каждого европейца, изъявлявшего желание их посетить.

Как правило, Генри Меннерс отправлялся с ними на прогулку и, хромая, старался не отставать. Наблюдательный человек непременно бы заметил грустное выражение его лица, пропадавшее, лишь когда Генри бросал взгляд на коляску, в которой лежала надежно спеленатая Катерина, с удивлением взиравшая на проплывающий мимо нее мир. На эти краткие мгновение глаза Генри горели любовью, странным образом мешавшейся с тоской, но стоило ему отвести взгляд, как на лицо тут же возвращалось прежнее мрачное выражение. Джордж и Дженни, радостно гомоня, неслись вперед с весельем щенков, спущенных с поводка. Время от времени к ним присоединялся Генри. Как когда-то в сгинувшем навсегда чудесном мирке города Шишаня, он сажал на широкие плечи хихикающую Дженни, однако теперь, чтобы поднять девочку, ему приходилось приложить заметное усилие. Иногда он доставал из кармана гостинец Джорджу — резную печать, камешек причудливого окраса или формы, а однажды кусочек черепицы в форме драконьей головы. Казалось, Генри чувствовал себя гораздо легче в компании детей, нежели взрослых. Когда дети убегали вперед, Генри оставался вместе с Нелли и Элен. Они почти не разговаривали, и лишь время от времени обменивались ничего не значащими фразами о погоде, восхищались шедеврами архитектуры или же обсуждали, куда пойдут на следующий день. Не было ни напряжения, ни чувства неловкости. Тишина дышала покоем. Все уже было сказано, и они радовались, что теперь могут просто гулять как старые друзья.

Иногда после прогулки Генри заходил к ним на чай в «Hôtel de Pekin», но обычно под каким-нибудь предлогом он откланивался и возвращался к себе домой в китайский квартал, где его уже ждала Фань Имэй, заранее приготовившая трубку опиума. Когда Генри оставался в комнате один, выражение печали на его лице сменялось мукой и отчаянием.

В предпоследний день перед отъездом — все уже было куплено, а вещи уложены, они отправились на прогулку к замерзшим озерам в Хоухай. Дети катались на коньках, а Нелли, Элен и Генри сидели на скамейке и смотрели на них. Тайком, так, чтобы Нелли не заметила, Элен вложила затянутую в перчатку ладошку в руку Генри. Он удивленно повернулся к девушке и увидел, что в ее зеленых глазах стоят слезы. Она выдавила из себя улыбку. Он тактично отвернулся и устремил вперед неподвижный взгляд. Так они и сидели, взявшись за руки, пока не пришло время уходить.

Когда они вернулись в «Hôtel de Pekin», Элен спросила Генри, можно ли к нему заехать.

— Совсем ненадолго, на чашечку чая. Я хотела бы попрощаться с Лао Чжао и Фань Имэй. Попрощаться и поблагодарить, — сказала она.

Генри вопросительно глянул на Нелли. Женщина улыбнулась и чмокнула его в щечку.

— Ступайте, — сказала она. — Генри, мы попрощаемся с вами завтра. Вы ведь придете на вокзал проводить нас?

— Нелли, я быстро, — промолвила Элен.

— Ты можешь никуда не торопиться, — ответила она, подталкивая вперед детей.

Генри кликнул рикшу. Они неподвижно сидели на узком кресле, укутанные теплым пледом. Когда рикша добрался до мощенного булыжником Восточного проспекта и коляска запрыгала на камнях, Генри приобнял Элен, чтобы девушку трясло не так сильно. Руку он так и не убрал. Она склонила голову ему на грудь, и Генри поцеловал ее в лоб. Элен подняла на него взгляд. Рот девушки был слегка приоткрыт, а глаза смотрели нежно, зовуще. Он начал целовать ее, сначала робко, потом все более и более страстно. Она жарко ответила на его поцелуи. К тому моменту, когда рикша миновал развалины ворот Хатамэнь, Элен и Генри уже сжимали друг друга в объятиях.

Под пледом рука Генри скользнула за шубку Элен и обвилась вокруг ее талии. Его пальцы пробрались внутрь блузки и обхватили грудь девушки. Элен расстегнула рубаху Генри и поглаживала его грудь. Губы любовников горели, сплетались языки. Они не обращали внимания на удивленные взгляды прохожих на заполненных улицах китайского квартала. Рикша принялся орать на погонщика телеги, перегородившей им дорогу. Элен томно опустила голову на плечо Меннерса.

— Это безумие, Генри, — прошептала она. — Это ничего не изменит, — но ее рука нежно скользила по его животу. Элен тяжело вздохнула, почувствовав, как его пальцы коснулись ее соска. Они снова слились в поцелуе.

Коляска остановилась у ворот. Генри заплатил рикше, который, ухмыляясь, укатил. Элен улыбнулась:

— Итак, сэр, какие у вас планы на несчастную молодую вдову, которая снова оказалась под вашими чарами? — прошептала она, положив руки ему на плечи.

Вместо ответа он поцеловал ее, сначала в лоб, потом в нос и уже затем в губы. Они стояли, обнявшись, на пустынной улице. Наконец он взял ее за руку и повел за собой. Элен засмеялась и, дурачась, стала упираться. Генри потянулся к дверному молоточку и неожиданно замер.

— Странно, — промолвил он. — Ворота открыты.

Хихикнув, Элен прижалась к нему и прошептала:

— Может быть, они догадались, что мы приедем.

Во дворе никого не было.

— Где же они? — пробормотал Генри, закрыв за собой скрипучую дверь.

— Не зови их. Еще рано, — прошептала Элен. Потянувшись к его подбородку, она повернула лицо Генри к себе, и они, нежно обнявшись, поцеловались. Наконец Генри мягко отстранился:

— Послушай, Элен, что-то не так. Лао Чжао должен быть здесь. — На его лице появилось озабоченное выражение. — Он должен быть вон там, на кухне, готовить ужин. Он всегда в это время кухарит.

Прихрамывая, Генри добрел до кухни и заглянул внутрь, и, когда, он обернулся и мрачно посмотрел на Элен, выражение нетерпения на ее лице тут же уступило место тревоге. Генри пересек двор и, подойдя к комнате, расположенной перпендикулярно к главной зале, заглянул в темные окна.

— Фань Имэй тоже куда-то делась, — сказал он. — Пошли, я обыщу дом, а ты пока посиди у меня в гостиной.

Взяв ее за руку, он преодолел три ступеньки, которые вели в главный зал, разделявшийся на гостиную и спальню. Он открыл дверь и отошел в сторону, уступая ей дорогу.

— Хотя бы свет включили, и то хорошо, — пробормотал он и тут же замолчал, увидев, как Элен застыла на пороге, устремив взгляд внутрь комнаты. Глаза девушки расширились от ужаса. Она задрожала всем телом. В ту же секунду он услышал знакомый голос: холодный, грубый, насмешливый.

— Думаю, Ma На Сы, тебе тоже не мешает зайти. Только тихо. Ступай за женщиной-лисицей.

Теперь из-за плеча Элен Генри увидел комнату и откинувшуюся в его кресле фигуру. Несмотря на изорванную, превратившуюся в лохмотья одежду, Генри сразу же узнал майора Линя. Майор сидел расслабленно, насколько ему позволял зажатый в руке «люгер», дуло которого Линь направил на вошедших.

— Прошу заходить, Ma На Сы. Сядь на диван и держи руки так, чтобы я мог их видеть. И ты тоже, — он наставил пистолет на Элен.

— Все обойдется. Он не сделает тебе ничего плохого. Я ему не позволю, — прошептал Генри, коснувшись губами волос Элен. Она кивнула и рывком зашла в комнату. Держа ее за руку, Генри двинулся следом. Не сводя глаз с майора Линя, они подошли к дивану, на который он им указал, и сели. Напротив них стоял еще один диван. На нем Генри увидел Лао Чжао и Фань Имэй. Погонщик лопался от злости. Лао Чжао ткнул пальцем в пистолет Линя и пожал плечами, словно пытаясь сказать: «Что я мог сделать?» Генри пристально поглядел на Фань Имэй, державшуюся за раненое плечо. Лицо девушки покрывали ссадины и кровоподтеки. Линь окинул Генри внимательным взглядом и расплылся в веселой улыбке.

Фань Имэй увидела полыхающие гневом глаза Генри и быстро проговорила:

— Не надо, Ma На Сы. Только ничего не делай. Со мной все хорошо. Пожалуйста, Ma На Сы, успокойся. Вспомни, что я тебе рассказывала о мудрости ночи.

— Мудрость ночи? — презрительно задрал брови Линь. — Моя потаскуха настоящая поэтесса. Ты ведь, Ma На Сы, поэтому ее у меня украл? Или ты подсунул мне свою шлюху и считаешь это честным обменом? Насколько я вижу, твоя женщина до сих пор меня помнит. Взгляд оторвать от меня не может.

Меннерс сжал руку Элен.

— Не обращай внимания, — прошептал Генри. — Он только хочет тебя напугать. Он не сможет сделать тебе ничего плохого. Помнишь, что ты мне говорила? Он не может тебе сделать ничего плохого. Его не существует. Он — сон.

— Чего это ты ей там говоришь, Ma На Сы? Спрашиваешь, кто из нас ей понравился больше? Она мне славно подмахивала. Впрочем, ты там был и сам все видел. Хочешь снова поглядеть?

— У меня создалось впечатление, майор, что ты из тех, которые предпочитают брать, а не давать, — мягко произнес Генри. — По крайней мере, именно так мне сказал полковник Таро.

Улыбка исчезла с лица майора. На мгновение его взгляд засветился ядом и злобой, но, когда он снова заговорил, на его лицо вернулась прежняя холодная усмешка.

— Ты храбрец, Ma На Сы. Отчасти именно поэтому я тобой восхищаюсь. Знаешь, помимо женщин у нас много общего. Довольно говорить о шлюхах. Кончено с ними. Мне они неинтересны. Я дарю их тебе. Обеих. Сейчас не время для мелочных обид и мести.

— А я полагал, майор, что ты пришел сюда мстить.

— И, значит, ошибался. Я пришел забрать то, что принадлежит мне.

— Майор, Фань Имэй не принадлежит ни тебе, ни мне, — промолвил Генри.

— Я же сказал, шлюхи меня больше не интересуют. Даже эта. Впрочем, пока мы тебя ждали, я не стал упускать возможность и примерно ее наказал за черную неблагодарность. Так что она меня тоже запомнит.

— Какой ты, майор, напыщенный, — промолвил Генри. — Совсем как твой старый хозяин, мандарин, которого ты прикончил.

— Ты что, думаешь меня разозлить, чтобы я отвлекся? Ma На Сы, я не из таких простаков. Если ты меня вынудишь, я выстрелю не задумываясь, но только не в тебя, а в кого-нибудь еще. Впрочем, вместо этого я бы предпочел, чтобы мы оба побыстрее перешли к делу.

— У нас с тобой только одно дело, которое мужчины решают один на один, лицом к лицу.

— Перестань, Ma На Сы, ты меня утомляешь. Я пришел за оружием. Скажи мне, где оно, и я тут же исчезну. Ты заключил сделку. Ты взял деньги. Настал черед раскрыть, где спрятан товар. Если твой ответ меня удовлетворит, я немедленно уйду. Видишь, я даже не требую вернуть золото мандарина, которое ты украл, не выполнив свою часть договора.

— Я заключал сделку с мандарином.

— Ошибаешься. Ты ее заключал с Китаем. Оружие принадлежит Китаю. Теперь, со смертью мандарина, я действую от его имени, точно так же, как и он действовал от имени Китая.

— Опять лишь громкие слова. Ты разве не заметил, что Китай наголову разгромили?

— Разгромили не Китай, а императорский двор. Реакционные силы. Когда иноземные войска уйдут, с помощью твоего оружия мы построим новый Китай. Лучший Китай.

Генри собирался ответить очередной колкостью, но увидел умоляющий взгляд Фань Имэй. Он посмотрел на Элен. Девушка сидела неподвижно, словно окоченев, и, приоткрыв рот, смотрела на майора, словно кролик на удава.

— Говоришь, если я выполню свою часть сделки, ты уйдешь?

— Если вы скажете мне правду. Как достойный человек — достойному человеку. — Ледяные глаза майора окинули Генри бесстрастным взглядом.

— А если обнаружится, что я вас обманул?

— Тогда, Ma На Сы, я приду к прискорбному выводу, что ты человек недостойный, и я стану мстить. Сперва твоим шлюхам, потом — тебе. И ты все равно не уйдешь от меня. Как бы ты ни пытался.

— Хорошо, я согласен.

— Что, снова вздумал шутки шутить?

— Нет, я дам тебе карту, на которой четко обозначен тайник с оружием. Она заперта в столе за твоей спиной. Ключ там же. Почему бы тебе ее не взять?

Линь улыбнулся:

— Потому что тогда мне придется повернуться к тебе спиной, и ты попытаешься сделать какую-нибудь глупость. Ты сам достанешь карту, — он наставил пистолет на Элен. — Если заподозрю неладное, я твоей паскуде влеплю пулю прямо между глаз.

Не опуская пистолета, Линь с удивительным проворством вскочил и медленно начал отступать, пока не остановился в том месте, откуда хорошо просматривались и диваны и стол.

— Вот теперь, — сказал он Генри, — лезь за картой. Если она вообще у тебя есть.

Генри в последний раз сжал руку Элен.

— Все обойдется, — сказал он. — Не волнуйся. Он тебе ничего не сделает. — Она кивнула. — Вот и молодец.

Протянув руку, Меннерс взял трость и медленно встал. Хромая он подошел к столу, поднял крышку, выдвинул левый ящик и, оставив его открытым, достал маленький ключик. Подавшись вперед, он вставил ключ в замочное отверстие справа, два раза повернул и выдвинул ящик. Он оказался длинным, до самой задней стенки стола. Сунув руку внутрь, Генри принялся что-то нащупывать. Наконец он медленно извлек холщовый сверток, обвязанный бечевкой. Под подозрительным взглядом Линя Генри развязал веревку. Внутри действительно оказалась карта. Меннерс расправил ее на столе.

— Можешь подойти и посмотреть. Тайник обозначен крестом.

Линь колебался.

— Хочешь, чтобы я принес карту тебе? — поинтересовался Генри. — Мне будет удобнее показать на столе. Может, подойдешь?

— Без глупостей, — предупредил Линь и, продолжая целиться в Элен, придвинулся к Генри.

— Видишь, где мой палец? — спросил Генри. — Здесь у железной дороги ответвление на Мукден. Смотрим чуть левее. Видишь, контурные линии. Они означают холмы. Здесь небольшой овражек с пещеркой, где…

Как только Линь склонился над картой, Генри рванулся к открытому левому ящику, выхватил револьвер и в то же мгновение приставил дуло к голове Линя, одновременно взведя курок. Линь замер, однако его пистолет по-прежнему был направлен на Элен. Мгновение, показавшееся целой вечностью, никто не двигался. Кривящиеся губы Линя расплылись в улыбке.

— Очень умно, Ma На Сы. Все-таки тебе удалось обвести меня вокруг пальца. Сунул мне карту. Я ее заберу. Она настоящая? Ну, разумеется, настоящая. И что теперь? Кто кого убьет? Я — рыжую или ты меня? Или же мы сможем покончить с делом как-то иначе?

— Бросай оружие, — сверкая глазами, прошептал Генри, — считаю до трех.

— А что, если я успею пристрелить рыжую?

— Я рискну, — ответил Генри. — Считаю до трех. Раз… два…

Линь рассмеялся и бросил «люгер». Лао Чжао вскочил и подхватил револьвер, прежде чем он успел коснуться пола. Взревев от дикой ярости, Генри ударил Линя по лицу дулом револьвера. Линь покачнулся и попятился назад. Генри нанес еще один удар. Из перебитого носа полилась кровь. Майор упал на колени. Вне себя от гнева, Генри принялся избивать Линя и, когда тот упал, опустился на колени, схватил его за волосы, рывком поднял голову и сунул дуло револьвера ему в рот.

— Генри, — словно издалека услышал он голос Элен. — Перестань. Хватит. Довольно.

Он почувствовал, как его тянут за плечи мягкие девичьи руки. Он бросил назад дикий взгляд и увидел умоляющие лица Элен и Фань Имэй. Застонав, он отбросил револьвер и устало позволил женщинам поднять себя на ноги. Качаясь, он сделал несколько шагов и, тяжело дыша, изнуренный упал в кресло. Элен опустилась перед ним на колени и прижала голову к его груди. По щекам девушки бежали слезы.

— Все кончено, — повторяла она. — Кончено, Генри, кончено.

Наконец он кивнул и кинул взгляд на стонущего Линя. Над майором нависал Лао Чжао, сжимавший в руках «люгер».

— Фань Имэй, — прошептал Генри, — возьми карту. Отдай ему. Скажи, чтобы он убирался отсюда и больше никогда не возвращался, — с этими словами он откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза. Элен осыпала поцелуями его лицо, губы.

— Как же его можно отпускать, Ma На Сы, — начал было возражать Лао Чжао. — Давайте я его кину в колодец. Нет, для него это слишком легкая смерть. Давайте я его сначала еще немножко побью, а потом утоплю, — упрашивал погонщик.

— Нет, Лао Чжао, — улыбнулся Генри. — Просто отдай ему карту. Все кончено. Кончено.

Недовольно ворча, Лао Чжао вздернул лежащего майора на ноги. Линь стоял покачиваясь, одной рукой держась за перебитую челюсть, а другой — сжимая карту. Лао Чжао развернул его в сторону двери и дал пинка. Шелестя лохмотьями и спотыкаясь, Линь побрел прочь.

У дивана, опустив глаза, застыла Фань Имэй. Проходя мимо нее, Линь остановился. Со сломанной челюстью он был неспособен даже на кривую усмешку, но он все еще мог плеваться, что он и сделал, харкнув кровью прямо в лицо девушке.

— Шлюха, — прохрипел он.

— Не искушай меня, — крикнул Лао Чжао, вскинув пистолет. — Пошел прочь, пузырь с жабьей ссакой!

Покачнувшись, Линь замер в дверях. Он в последний раз осмотрел комнату, остановил взгляд на Меннерсе и поднял карту.

— Китай благодарит вас, — из-за разбитых зубов майор говорил с трудом, — а эту шлюху я тебе дарю, — добавил он, показав на Фань Имэй. С этими словами он быстро сунул руку за пазуху, выхватил какой-то предмет и, метнув его, скрылся за дверью.

Все случилось так быстро, что поначалу никто не понял, почему Фань Имэй зашаталась. Казалось, она с удивлением смотрит на рукоять, торчащую у нее из груди. Глухо застонав, она упала на колени.

— Та мадэ! Он ее зарезал! — закричал Лао Чжао и бросился в погоню за майором.

Генри и Элен подхватили девушку. Она тихо кашляла, а по подбородку текла кровь. В некотором недоумении Фань Имэй воззрилась на склонившиеся над ней взволнованные лица. Со всей осторожностью Генри и Элен опустили ее на пол. Генри подложил под голову девушки подушку.

— Элен, ты можешь, что-нибудь сделать? — тихо произнес Генри. — Когда ты была медсестрой в госпитале у доктора…

Элен молча покачала головой.

Фань Имэй хотела поднять руку, чтобы дотронуться до лица Генри, но это оказалось выше ее сил. Рука безвольно опустилась, и девушка зашлась мучительным кашлем.

— Ma На Сы, — прошептала она и улыбнулась, радуясь, что ей удалось произнести его имя, и тут же нахмурилась: слова давались ей с огромным трудом. — Обещай мне, Ma На Сы…

— Я сделаю все что угодно, — выдохнул Генри.

— Ma На Сы, обещай мне… обещай мне… простить Линя Фубо. Не надо ему мстить. Обещай, — последнее слово девушка произнесла на выдохе.

— Что она говорит? Что она говорит? — с жаром спросила Элен.

— Просит меня обещать не мстить майору Линю, — глухо ответил Генри.

Фань Имэй уже не могла говорить, но она все так же умоляюще глядела на Генри.

— Обещай ей, Генри! — Широко раскрытые глаза Элен впились в Генри лютым взглядом. — Ради Бога, если ты меня любишь, обещай ей! — пронзительно крикнула она. — Ради всего, что я для тебя значу! Обещай ей, Генри!

Генри страшно посмотрел на нее и дико, словно безумный, повернулся к Фань Имэй. Губы девушки шевелились, она силилась что-то сказать. Он схватил ее за руки.

— Обещаю, — прошептал он, не обращая внимания на слезы, струившиеся по его щекам. — Обещаю.

Фань Имэй улыбнулась, и ее лицо приобрело расслабленное выражение. Глаза в последний раз медленно скользнули по лицу Генри, словно девушка желала навсегда запомнить его образ, чтобы унести его с собой. Нежный взгляд карих очей прошелся по его лбу, носу, губам и снова скользнул вверх, где и застыл, остекленев.

Неслышно вошел Лао Чжао. Увидев Генри и Элен, которые, понурившись, стояли на коленях перед телом Фань Имэй, погонщик все понял.

— Удрал, — пробормотал он и бросил на пол «люгер». — Ушел переулками.

— Генри, — зарыдала Элен. — Я так больше не могу! Не могу, слышишь? Я хочу домой.

Прощались в спешке. Аиртоны опоздали на вокзал, а ведь им еще надо было погрузить в вагон вещи. Паровоз то и дело изрыгал клубы пара, а кондуктор с грозным видом дул в свисток.

Доктор и Генри пожали друг другу руки. Аиртон все еще не мог найти в себе сил смотреть Генри в лицо.

— Мистер Меннерс, — запинаясь, проговорил он. — Мистер Меннерс, я, право, не знаю, как… я все еще…

— Доктор, вы можете ничего не говорить, — прервал его Генри. — Мы расстаемся друзьями… к тому же вам не о чем беспокоиться, мы еще с вами обязательно увидимся. Когда-нибудь я к вам приеду. Сядем, выпьем вашего виски, и вы мне расскажете о храбрых шотландцах.

Нелли обняла Генри, не в силах сдержать слез.

— Вы навестите нас в Шишане? — с жаром спросила она.

— Значит, вы решили вернуться? — поинтересовался Генри.

— Ну, конечно же, мы вернемся, — кивнула она. — Кто-то ведь должен все отстроить заново. Я буду вас ждать, — с этими словами она полезла в вагон.

Генри подарил детям последние гостинцы.

— Воздушные змеи, — объяснил он. — Будете пускать их с башни Эдинбургксого замка и меня вспоминать.

— Ух ты, а у меня дракон! — завопил Джордж.

— А у меня орел. Большое спасибо, мистер Меннерс. — Дженни подросла, и понимала, что надо быть вежливой.

Он поцеловал Катерину, проводил взглядом няню, которая понесла девочку в вагон, и обнаружил, что остался с Элен наедине.

— Как ты? — мягко спросил Генри.

— Я думала, мне уже ничего не страшно, — ответила девушка. — Я ошибалась. Генри, почему? Почему так получилось? Она была такой доброй. Такой хорошей.

— Причет обещал предупредить военную полицию. Но они все равно никого не найдут.

— Помни о своем обещании, — промолвила она.

— Хорошо.

— Ты должен помнить. Ты ей обязан.

— Я обязан ей куда как большим.

— Смешно, — сказала Элен. — Расстаемся… вот так… и все равно говорим о другой женщине.

— Ты будешь мне писать? — спросил он. — Письмо всегда могут передать через мой клуб.

— А ты этого хочешь?

— Конечно. Мне же интересно знать, как Катерина. Ну и, разумеется, как ты там поживаешь.

— Вряд ли я напишу что-нибудь интересное. Хочу жить в праздности и ничего не делать.

— Сомневаюсь, что у тебя получится.

— А ты, Генри. Что бы будешь делать?

— Да уж найду, чем заняться. Всегда находил. Одним словом, скучать себе не дам.

— Генри, — вздохнув, прошептала она.

Снова засвистел кондуктор.

— До свидания, Элен, — сказал он и поцеловал ее в щеку. — Я пойду. Не люблю оставаться до конца.

Он резко повернулся и, гордо выпрямив спину, прихрамывая, пошел по платформе прочь. Машинист рванул рычаг, чтобы стравить пар, белые клубы которого окутали Генри, сперва лишь частично, а потом уже и окончательно скрыв его из виду.

XXIV ^{На тучных нивах пробиваются зеленые всходы. Жена ворчит. Однажды я расскажу сыну о своих подвигах}

Поезд, замедляя ход, скользнул вдоль деревянной платформы и, дрогнув, остановился. Артур Топпс высунул голову из окна и восторженно осмотрелся, оглядывая место своего нового назначения. На станционной табличке значилось «Шишань». Надпись была сделана на трех языках: русском, английском и китайском. Аккуратные, выкрашенные белой краской заборчики, клумбы с цветами, улыбающиеся лица носильщиков — все это напоминало Топпсу самую обычную маленькую станцию в родном Ланкашире. Над нарциссами парила крупная птица. Неужели сорокопут? Страсть как хотелось на них поглядеть. Пока он их видел только на картинках великолепно иллюстрированной книги, купленной на Люличане, куда его сводили Доусоны. Сейчас книга лежала в самом низу сумки.

С собой Артур привез лишь маленький чемоданчик — весь остальной багаж он отправил заранее. Чернобородый русский станционный смотритель приказал носильщикам положить чемодан на тележку и, пока они с Топпсом шли по платформе, поинтересовался на ломаном английском, как прошло путешествие.

— Поезд — рано, — кивнул смотритель на карманные часы. — Подождать у меня. Пить самовар, — предложил он. — Пить хороший чашка чай. Мистер Браун скоро приезжать.

— Мистер Браун? — несколько озадаченно переспросил Артур. — Но меня должен встречать наш компаньон, господин Лу.

— Идти пить самовар, — жизнерадостно прогудел смотритель и похлопал Артура по спине.

В ту же секунду Топпс увидел двух человек, спешным шагом направлявшихся по платформе в его сторону: англичанина с вьющимися белокурыми волосами и едва заметными усиками, который кричал: «Простите, это вы Топпс? Меня зовут Браун! Извините, мы припозднились!» — вслед за ним с достоинством ступал китаец, опрятно одетый в серый халат купеческого сословия и черный шелковый жилет.

Китаец низко поклонился Артуру:

— Топасы-сяньшэн. Цзю ян, цзю ян. С радостью приветствуем вас в Шишане. Меня зовут Лу Цзиньцай. На протяжении многих лет мне оказывалась честь работать с вашей почтенной фирмой.

— Господин Лу? Ну конечно же, — промямлил Артур, лихорадочно вспоминая достойный ответ. — Вообще это мне следовало сказать «цзю ян». Мы очень ценим помощь, которую вы оказывали «Бэббит и Бреннер» на протяжении двух последних лет. Вас хвалят даже в Лондонском совете директоров. Вы… вы очень известны, — немного волнуясь, добавил он.

Мужчина, представившийся Брауном, весело рассмеялся:

— Пойдемте, мистер Топпс, у вас будет достаточно времени для церемоний. Давайте-ка в экипаж, и чемоданчик ваш туда же поставим. Сейчас в город поедем, вот по дороге и поговорим. Кстати, позвольте представиться. Я работаю вместе с доктором Аиртоном во врачебной миссии.

Вскоре запряженный низкорослыми лошадками экипаж уже ехал вверх по склону холма. Перед Артуром предстала захватывающая дух картина: крошечная станция среди бескрайней равнины, широкая река и мост, по которому в клубах пара несся поезд. Ярко сияло солнце, отражаясь от железнодорожных путей, которые, изгибаясь к северу, исчезали за лазоревым горизонтом.

— Ага, восхищаетесь Никольским мостом. Русские им очень гордятся, — промолвил Браун, раскуривая трубку. — Вообще-то, они его не строили, а только закончили. Возводить его начал англичанин, точнее, немец. Бедняга погиб во время боксерского восстания. Еще до моего приезда.

— Ах да, мне ведь об этом уже все рассказали, — произнес Артур. — В резне погибло двое наших. Вообще-то я сюда приехал на их место, ведь теперь, благодаря стараниям господина Лу, дело снова пошло в гору, — он улыбнулся китайцу, правившему экипажем.

— Вы имеете в виду Дэламера и Кабота? — уточнил Браун. — Аиртон не любит рассказывать о том, что здесь случилось. Тут вообще все хотят побыстрее забыть о тех временах. Даже Нелли… то есть миссис Аиртон. Вы еще с ней познакомитесь… так вот, даже Нелли становится немногословной, когда речь заходит о мятеже. Это правда, что жена Кабота родила ребенка? Это, кажется, случилось где-то в Монголии.

— Правда, — кивнул Артур. — Я с ней виделся перед отъездом из Англии. Ох, да я совсем забыл, — произнес он и, перейдя на китайский, повернулся к Лу, который, пока двое молодых англичан разговаривали на своем языке, пристально глядел вперед. — Я хотел передать вам поклон от госпожи Кабот, — сказал он. — Она настоятельно просила передать вам самый теплый привет.

— Женщина-лисица, — улыбнулся Лу. — Я ее очень хорошо помню. Ее отец был великим человеком и моим добрым другом. Дэ Фалан очень гордился своей дочерью и был счастлив, когда она приехала в Шишань. Я всегда хотел узнать, что с ней стало.

— Ну… — замялся Артур. — Она такая же красивая и милая, а ее дочка — просто прелесть. Когда я с ней встретился, она как раз снова собиралась замуж.

— Ах да, — улыбнулся Лу. — Надо полагать, за Ma На Сы?

— Нет, господин Лу, — озадаченно поглядел на китайца Артур. — Вообще-то, за мистера Бельведера. Он служит в страховой компании в Сити. Но перед самым отъездом до меня дошли слухи, что все сорвалось… случился какой-то скандал… и миссис Кабот собиралась отправиться в путешествие. Кажется, в Японию.

Лу Цзиньцай молча кивнул и, натянув поводья, сбавил скорость — экипаж как раз проезжал через лужу.

— Значит, она все-таки отправилась искать Ma На Сы, — с оттенком самодовольства промолвил китаец.

— Вам виднее, господин Лу, — произнес окончательно сбитый с толку Топпс.

— Не слушайте его, — доверительно посоветовал Браун. — Он говорит о парне по фамилии Меннерс. Друг Аиртонов. Однажды, месяца три назад, он приезжал сюда поохотиться. Прожил здесь пару дней. Странный он какой-то. Больно высокомерный. Положа руку на сердце, не сказал бы, что он мне понравился. Он, кстати, был здесь во время боксерского бунта. Поговаривают… как бы получше сказать… Одним словом, ходят слухи, что он с миссис Кабот… Вздор, конечно, но китайцы считают, что между ними что-то было. Милый народец, но сплетники просто жуткие. Умудряются неправильно истолковать даже самое что ни на есть очевидное. На вашем месте я бы их не слушал. И храни вас Бог заговорить с Аиртонами о миссис Кабот и Меннерсе. Вы их очень расстроите. Очень.

— Хорошо, не буду, — несколько встревоженно пообещал Артур.

Некоторое время они ехали в молчании. Ветер шелестел в густой листве ив, росших по обеим сторонам дороги.

— Мистер Браун, вы уже давно живете в Шишане? — спросил он.

— С вашего позволения, доктор Браун. Я врач-миссионер и священник. Впрочем, можете просто звать меня Брауном. Уверен — мы станем друзьями. Я прожил здесь около года. Приехал в июне 1901 года, за пару месяцев до того, как вернулись Аиртоны. Общество решило, что они могут помочь в восстановлении миссии. Пара-другая лишних рабочих рук никогда не помешает. Должен сказать, на долю Аиртонов выпали страшные испытания.

— И что… многое пришлось отстраивать? — спросил Артур.

— Еще бы. После мятежа от миссии остались один угольки. Госпиталь тоже сгорел дотла. Так что сами можете представить, какая нам предстояла работа. Вдобавок ко всему, город кишел русскими солдатами, они проводили казни, а несчастные китайцы, большая часть которых не имела к боксерам никакого отношения, совершенно справедливо опасались за свои жизни. Чего вы хотите от озверевших казаков? Они считали боксером любого. На самом деле им хотелось только одного — грабить. Ужас. Позор. Один из тех редких случаев, когда белый человек подает своим поведением дурной пример, — он перешел на китайский. — Господин Лу, мы говорим о том, что здесь происходило после того, как ушли боксеры. Я как раз тогда приехал в Шишань. Вас тоже русские донимали?

— Времена были тяжелые, — вздохнул Лу. — Лучше о них не вспоминать.

— Казаки вломились к нему в дом, — Браун снова заговорил по-английски. — Он не любит говорить о том, что творилось в городе. Они казнили… ну, вообще-то, на самом, деле убили одного из его лучших друзей, купца по имени Цзинь. Этот малый был ни в чем не виноват. Таких случаев было много.

— Но ведь боксеры творили здесь немыслимые зверства, — промолвил Артур. — Кто-то ведь получил по заслугам?

— Разумеется, вы правы, — согласился Браун. — Однако судите сами, кого наказывать? Русским и вправду удалось схватить некоторых главарей. Через несколько дней после моего приезда они казнили на площади одного мерзавца, знаменитого разбойника с чудной кличкой Железный Ван, которого они захватили после большого сражения в холмах. Они повесили его труп в клетке у городских ворот, где он и гнил несколько месяцев. Разбойник вроде действительно имел какое-то отношение к зверствам, это даже китайцы не отрицают, но что же касается остальных приговоренных… И вообще, кто такие боксеры? Крестьяне. Пришли ниоткуда и ушли в никуда. Никто никогда добровольно не признается, что принимал участие в мятеже. Зато сейчас в моду вошло христианство, — рассмеялся он.

— Неужели? — удивился Артур.

— Ну, может быть, я и преувеличиваю, — улыбнулся Браун. — Но с радостью должен отметить, что за последние несколько месяцев приток новообращенных увеличился. По правде сказать, я тружусь без продыху, хотя мне и помогают славные пасторы из китайцев. Я их лично обучил. Обязательно приходите к нам на службу. На месте, где стоял прежний дом Аиртонов, мы построили настоящую церковь. Католики тоже даром времени не теряют, и, должен сказать, их успехи начинают внушать серьезные опасения. У них немало последователей. Они взяли под свое крылышко приют, который держали какие-то американцы. Эти американцы тоже погибли в резне. Доктор Аиртон часто ходит в приют и помогает с детьми. Он ведь как-никак врач.

— Когда я был в Пекине, я кое-что слышал о докторе Аиртоне, — осторожно произнес Артур.

— Скорее всего, большей частью вам наговорили всякий вздор, — рассмеялся Браун. — До меня доходили разные злобные сплетни, так вот что я вам скажу — чепуха это все. За прошедший год я его довольно коротко узнал и смею вас заверить, нет на земле человека более мужественного и достойного, чем доктор. Он святой. Ему все равно, в кого вы веруете. Он отошел от миссионерской деятельности. Он оставляет ее мне, а сам занимается тем, что умеет, — лечит людей, а дело он знает великолепно. Я лично обратил в христианство немало народу, однако гораздо больше людей пришло ко мне после того, как их вылечил доктор, или даже просто после того, как его увидели и поговорили с ним. Он очень скромный, бескорыстный, трудится не покладая рук и живет только своей работой. А его операции! Если бы я не был врачом и не понимал, что он делает, я бы решил, что он воистину творит чудеса.

— Судя по вашим словам, он замечательный человек, — произнес Артур.

— Так оно и есть, — кивнул Браун. — Я же говорю, он святой, настоящий святой. В нем ни на унцию нет ни обиды, ни злобы, ни горечи, которую вполне можно ожидать от человека, который столько пережил и своими глазами видел, как умертвляют его друзей. Вы бы никогда не догадались о том, что выпало на его долю. Он ко всем относится одинаково. У нас в госпитале работает управляющим один китаец, которого зовут Чжан Эрхао. Он был боксером и по всем статьям предал Аиртонов. Ну так вот, вскоре после возвращения Аиртонов этот китаец приполз к ним на коленях и, рыдая, сказал, что стал христианином. Аиртон заплакал, поднял его с колен и назначил на прежнюю должность. О да, Аиртон настоящий святой. Так думают все местные. И это хорошо. Видите ли, в чем дело, у католиков таких людей нет. Погодите, — на лице Брауна появилось озабоченное выражение, — вы часом не католик?

— Нет, я англиканец, — ответил Артур.

— Слава Богу, — с облегчением рассмеялся Браун. — А то я уж подумал, что сел в лужу. Нет, я не имею ничего против католиков, отнюдь, просто приятно, когда рядом с тобой еще один человек твоей конфессии.

— Я… я буду рад прийти к вам на службу, — произнес Артур, полагая, что именно этих слов от него и ждут.

— Отлично. Просто превосходно, — кивнул Браун, пыхтя трубкой.

— А русские солдаты все еще здесь? — спросил Артур.

— Здесь, но уже не в таком количестве. В казармах стоят конники, но, слава Богу, не казаки. Их командир, полковник Тубайчев, время от времени заходит к доктору Аиртону на ужин. Официально, власть снова передали китайцам. В конце прошлого года приехал новый мандарин. Он прячется в ямэне, а чем занимается — ума не приложу. На самом деле командует здесь Тубайчев. В отличие от своих офицеров, он не такой уж и плохой человек.

— Чем они вам не угодили?

— Сборище нечестивцев и распутников, — ответил Браун. — Знай только и делают, что пьянствуют и развратничают во «Дворце райских наслаждений».

— Где?

— «Дворец райских наслаждений»? — рассмеялся Браун. — Спросите лучше старину Лу. Скажу вам так, это заведение я обхожу стороной. Обитель греха, которой заправляет жуткая мадам, которая будто сошла со страниц грошового романа. Но Лу там нравится. Вот старый разбойник. Быть может, он жаждет сводить вас туда. Господин Лу, — Браун перешел на китайский. — Вы не собираетесь ввести господина Топпса в искушение, взяв его во «Дворец райских наслаждений»?

— Отчего же не сводить, если Топасы-сяньшэн того захочет, — вежливо рассмеялся он. — Там подают изумительных печеных крабов, к тому же во «Дворце» время от времени собираются купцы.

— Примите мой совет, ограничьтесь печеными крабами, — произнес Браун, — а послеобеденные забавы оставьте русским офицерам.

Не зная, что сказать в ответ, Артур растерянно переводил взгляд с одного улыбающегося лица на другое.

— Что ж, похоже, мне предстоит многое узнать, — наконец сказал он.

— Отлично сказано, Топпс, — рассмеялся Браун. — Вы все узнаете сами. Иначе — никак. И помните, если вы почувствуете, что терпение вам изменяет, двери церкви всегда для вас открыты. Я говорю серьезно, — добавил он. — Чтобы жить в Китае, надо научиться широко смотреть на вещи. В Китае можно столкнуться с самыми разными пороками. Мы, разумеется, делаем кое-что… вообще-то не «кое-что», а даже очень многое для того, чтобы наставить этих язычников на путь истинный, но Аиртон, да, именно Аиртон, в тот единственный раз, когда заговорил о боксерах, сказал мне одну фразу, которую я никогда не забуду. «Мы забыли о терпимости и потому сами разбудили бурю». Я долго ломал голову, силясь понять, что он имел в виду. Думаю так: вам не под силу изменить человека, заставив его быть таким, как вы. Мы-то знаем, что христианство дарует истинный путь, но у китайцев свой взгляд на мир. Если мы будем слишком настойчивы и станем вбивать свое истинное знание им в головы, ни к чему хорошему это не приведет. Лучший способ обратить язычника в христианство — не пытаться обратить его вообще. Экая головоломка, правда? Аиртон упомянул китайское понятие, которое он услышал от прежнего мандарина, жившего здесь: «у-вэй».

— Да, оно из «Дао дэ цзина» Лао Цзы, — пробормотал Артур.

— Так оно вам известно? — с легким недовольством удивился Браун. — Тогда вы, наверное, понимаете, что хотел сказать Аиртон. Честно говоря, все эти премудрости не для моих мозгов, но думаю, он имел в виду, что все хорошее, что может с вами случиться, произойдет само в свое время, поэтому лучше не волноваться понапрасну.

— Да, смысл примерно такой, — кивнул Артур и густо покраснел. Браун мог подумать, что он специально решил порисоваться.

В экипаже воцарилась тишина. Браун молча пыхтел трубкой, видимо недовольный превосходством Топпса в знании классических работ китайской философии, но вскоре он снова заговорил. Такой уж у Брауна был характер — никто не мог надолго вогнать его в смущение.

— Кстати, Топпс, что сейчас происходит в мире? — бодро спросил он. — Что говорят в Пекине?

— Вы о политике? — уточнил Артур. — В январе вдовствующая императрица вернулась из изгнания. Иностранные войска по большей части разъехались по домам. Правительство Китая ломает голову над тем, как выплатить огромные репарации. Думаю… думаю, им придется туго.

— Так им и надо, — буркнул Браун, впиваясь зубами в трубку. — Надеюсь, нам что-нибудь тоже перепадет. Пожертвования пошли на благие дела, мы сделали немало: восстановили госпиталь, построили церковь, но мы не собираемся останавливаться на достигнутом. Аиртон всей душой мечтает открыть здесь курсы фельдшеров. Чего еще нового?

— Поговаривают о трениях между Россией и Японией из-за Маньчжурии, — произнес Артур. — Некоторые считают, что когда-нибудь дело может дойти и до войны.

— Чепуха. Вздор, — фыркнул Браун.

— Надеюсь, вы правы. Знаете, я встретился в Британском посольстве с одним странным человеком. Он пожелал меня видеть сразу же, как только узнал, что я направляюсь сюда. Его звали мистер Притчет. Вы о нем что-нибудь слышали?

— Не сказал бы.

— Он настоятельно просил написать ему, если я вдруг увижу, что японцы занимаются здесь чем-то подозрительным.

— В этом-то вся беда с дипломатами, — промолвил Браун. — Они живут в мире собственных фантазий. Видят заговоры повсюду, даже в самых невинных вещах. На вашем месте я бы махнул на его просьбу рукой.

— Так, значит, японцы в городе не показывались? — спросил Артур.

— Японцы? Скажем так, я не слышал о них ничего подозрительного. Есть здесь у нас один японец — держит парикмахерскую на главной улице. Забавный коротышка, да и стрижет недурно. К нему часто заходят русские офицеры. Да, был здесь проездом еще один японский офицер. Приехал поохотиться в Черных холмах. Очень загадочная личность, доложу я вам. Носил твидовый костюм. Кстати, примерно в это же время здесь был и Меннерс. Помните, я вам о нем говорил? Может, они и знали друг друга. Да, вот я сейчас призадумался… пожалуй, они и вправду были раньше знакомы. Полковник Тубайчев отужинал с ними. Наверное, потом еще и на охоту с ними поехал. И вот представьте, расскажете вы это все своему Пречарду, или как там его… а он уже вообразит себе невесть что. Офицеры отправляются на охоту в Черных холмах. Что может быть более невинным? Здесь водятся медведи и даже тигры. Одно из лучших охотничьих угодий во всей Азии. К тому же если бы Тубайчев что-нибудь заподозрил, он ведь не стал бы ужинать с ними, так?

— Пожалуй, вы правы, — согласился Артур.

— Не японцев надо бояться, — продолжил Браун, — а разбойников, самого что ни на есть местного разлива. Особенное беспокойство местному гарнизону доставляла одна банда дезертиров, которая скрывалась в Черных холмах. Особенно они стали лютовать под прошлое Рождество. Грабили купеческие караваны, шедшие в Цицихаэр. Кстати, разбойники были великолепно вооружены, и ружья современные, и гаубицы, и полевые орудия — чего у них только не было. Тубайчеву пришлось вызвать подкрепления. Он сам возглавил карательную экспедицию, но никого не поймал. Разбойники ушли лесами и сейчас уже, наверное, в Монголии. В последнее время стало значительно спокойнее.

Продолжая говорить, Браун вгляделся вперед и с радостной улыбкой на лице повернулся к Артуру:

— Вон там, впереди. Видите?

Всмотревшись, Артур разглядел за деревьями небольшой холм, на вершине которого в ярком солнечном свете сверкала зеленая черепица домов. Там же возвышалась колокольня церкви, которая, будучи возведенной посреди Китая, смотрелась столь же нелепо, как пагода в английской деревне.

— Это и есть наша миссия, — с гордостью пояснил Браун. — Видите церковь? Готика. Я сам ее проектировал. Правда, красиво получилось? Если господин Лу не возражает, мы ненадолго заедем в госпиталь, и я вас представлю Аиртонам. Не волнуйтесь. Потом я провожу вас до города и помогу заселиться в гостиницу.

Аиртонов в госпитале не оказалось. Чжан Эрхао, принимавший, по словам Брауна, участие в боксерском восстании, встретил гостей у ворот миссии, представлявшей собой группу аккуратных двухэтажных кирпичных зданий. Крыши были загнуты в китайском стиле, но стены напомнили Артуру о многоквартирном доме, в котором ему довелось жить в Бредфорде. В присутствии седовласого, заискивающе улыбающегося китайца Артур почувствовал себя неуютно. Топпсу стало интересно, что же китаец сделал такого, чтобы предать Аиртонов. Браун разговаривал с Чжаном довольно спокойно. В ходе разговора выяснилось, что Ай Дунь-дайфу отправился в Шишань, чтобы навестить детей в католическом приюте, а Ай Дунь-тайтай отправилась в церковь, стоявшую на самой вершине холма.

— Пойдемте, — кивнул Браун. — На кладбище пошла. Она туда часто ходит. Устроила там мемориал мученикам.

— Мемориал мученикам?

— Ну да, я вам что, не рассказал? Там похоронены жертвы, погибшие во время бесчинств. Вернее, то, что нам удалось найти. Пойдемте. Я вам все покажу. Ваши там тоже лежат — я имею в виду Дэламера и Кабота.

Немного волнуясь, Артур пошел за Брауном по каменистой тропинке, ведшей на самую вершину холма.

— Кстати, должен вас предупредить о миссис Аиртон, то есть, я хотел сказать, о Нелли, — кинул Браун через плечо. — С первого взгляда она может вам показаться немного строгой. Такие уж у нее манеры, не обращайте на них внимания. Сердце у нее из золота. Мы с ней очень хорошие друзья, — добавил он. — Очень хорошие.

Возле церкви за оградой был разбит небольшой садик, окруженный недавно посаженными тисовыми деревьями. За оградой, слева и справа от тропинки, Артур увидел аккуратные ряды надгробий. Вдоль тропинки чернела земля под клумбы, но цветов еще не было. Артур понял, что сюда, на север, весна пришла поздно. От садика веяло тишиной и покоем, совсем как от церковного погоста в какой-нибудь английской деревушке.

Сначала показалось, что в садике никого нет, но мгновение спустя они увидели высокую седовласую женщину в широкополой шляпе, поднявшуюся с колен возле одного из надгробий. В одной руке женщина сжимала садовые ножницы, в другой — пук сорной травы.

— Так, так, так, доктор Браун, — произнесла она с сильным шотландским выговором. — Явились наконец. Позвольте поинтересоваться, где же вы были все утро? Вас с нетерпением ждут в больничных палатах.

— Э-э-э… — протянул застигнутый врасплох Браун. — Я был на станции. Встречал мистера Топпса.

— Понятно, — кивнула миссис Аиртон. — А что, мистер Топпс, я полагаю, молодой человек, стоящий рядом с вами, это именно он, не мог добраться до города самостоятельно? Я думала, его встретит Лу Цзиньцай.

— Я хотел быть уверенным, — забормотал Браун. — С гостеприимной точки зрения… с точки зрения гостеприимства… я решил…

— Позабыть на время о своих обязанностях и пациентах. Я угадала, доктор Браун?

— Н-н-нет, конечно же нет, миссис Аиртон, — заикаясь ответил Браун. — Я… я…

— Собираетесь немедленно вернуться к работе? Вы это собирались сказать?

— Да, конечно. Я… я мигом, миссис Аиртон. Э-э-э… Топпс… Простите. Я сейчас не могу вас проводить до города. У нас тут много дел. Я… я вас оставлю. Да, я обязательно загляну к вам в гостиницу. Только попозже.

Красный от смущения Браун попятился прочь из садика. Мгновение спустя до Артура донесся частый стук каблуков о камень, свидетельствовавший о том, что доктор спускается в некоторой спешке.

Седовласая женщина откинула голову, весело, звонко расхохоталась и двинулась к Артуру, на ходу протягивая ему руку.

— Нелли Аиртон. Добро пожаловать в Шишань, мистер Топпс. Не сомневаюсь, юный доктор Браун уже успел предупредить вас о том, что за мегера вас здесь поджидает.

— Он был весьма немногословен, миссис Аиртон, — улыбнулся Артур.

— Он славный мальчик, — вздохнула она. — Очень добросовестный, слегка рассеянный и ужасная болтушка. Впрочем, вы уже сами успели в этом убедиться.

— Он вас очень любит, — сказал Артур. Почувствовав сердечность и доброту женщины, ему стало очень спокойно и уютно. — Он крайне лестно отзывался о вас и вашем супруге.

— Любит меня? — рассмеялась Нелли. — Скорее боится пуще смерти. Ну да ладно, будет о нем. Я очень рада с вами познакомиться. Я получила от мистера Доусона письмо, он поет вам дифирамбы. Давайте сначала о главном. Вы уже кушали? Есть хотите? Вам есть, где жить?

— Насколько мне известно, мистер Лу заказал мне комнату в гостинице. Миссис Аиртон, у меня для вас письмо от миссис Кабот.

— Да, да, да, это ее ответ. Спасибо, — она взяла конверт и сунула его в карман передника. — Вы столько времени его везли. Очень мило с вашей стороны. Прочитаю, когда до очков доберусь. Знаете, мистер Топпс, нам бы хотелось, чтобы вы пожили у нас, пока не освоитесь. Не желаете? Понимаю. Вы хотите сами исследовать новый мир, в котором оказались. Знаете, когда юный Том только-только приехал в Шишань, он был очень на вас похож. Вся молодежь одним миром мазана.

— Том? — переспросил Артур. — Вы имеете в виду…

— Да, я имею в виду Тома Кабота, — она показала на одну из могил. — Бедный мальчик покоится здесь. Надеюсь, что с миром.

Артур проследил взглядом за указующим перстом и увидел небольшую квадратную каменную плиту, на которой было выбито: «Томас Чарльз Эдгар Кабот. 1876–1900».

— Я не стала писать эпитафий, — пояснила Нелли. — Решила, что имена скажут сами за себя. Людей, что лежат здесь, помнят те, кто их любил.

— Можно?.. Можно мне?..

— Походить, осмотреться? Конечно же, не торопитесь, — сказала Нелли. — Мне здесь еще надо кое-что сделать, а потом я вам дам с мистером Лу чего-нибудь перекусить и провожу.

Нелли снова начала рвать сорняки, и Артур медленно двинулся по тропинке, не сводя глаз с могильных плит. Большая часть имен была ему незнакома: «Фредерик Джон Боуэрс. 1867–1900», «Эмиль Герман Фишер. 1850–1900», «преподобный Бартон Илия Филдинг. 1851–1900», «монахиня Катерина Поцци. 1873–1900», «монахиня Елена Джубилани. 1874–1900». И Милуорды, сплошь Милуорды, большая часть которых были очень молоды, буквально дети. Дети! «1894–1900», «1895–1900», «1897–1900». И повсюду один и тот же зловещий 1900 год, год, когда безумие мятежа оборвало эти юные жизни. Артур, будучи человеком впечатлительным, почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Конечно же, он читал о том, что произошло в Шишане, но одно дело читать, а совсем другое — стоять у могил, вид которых потряс молодого человека до глубины души.

Он почувствовал, что за его спиной стоит Нелли.

— Самому маленькому было всего три годика, — тихо сказала она. — Идемте, я покажу вам могилу Френка, а потом отправимся обедать.

Артур послушно двинулся вслед за женщиной по тропинке. На двух могильных камнях с краю было выбито «A-ли» и «А-сунь».

— Это наши слуги, — пояснила Нелли. — Мы не нашли их останков, но нам хотелось, чтобы о них помнили. Они нам были очень дороги.

Артур надолго задержался у каменного креста, возвышавшегося над могилой Френка Дэламера, расположенной особняком от остальных надгробий рядом с камнем, под которым покоился ребенок Нелли, умерший при рождении в 1897 году.

— Как… как у вас хватает сил приходить сюда снова и снова? — спросил Артур, помолчав. — У вас остались такие тяжелые воспоминания…

— Жизнь продолжается, — просто ответила Нелли. — Надо верить, что настанут лучшие времена, а в безумии, которое время от времени охватывает людей, — есть свой смысл и цель. В противном случае, какой смысл жить дальше? Вы согласны?

Они скромно пообедали в столовой при госпитале. Ближе к концу трапезы дверь открылась, и в комнату, опираясь на палку, вошел согбенный седовласый мужчина. Нелли представила его Артуру Топпсу, сказав молодому человеку, что перед ним — ее муж. Доктор Аиртон ласково улыбнулся Топпсу, но в разговор вступать не стал, а тихо принялся за суп.

— Дорогой, мистер Топпс привез нам письмо от Элен Франсес, — довольно громко произнесла Нелли. Видимо, доктор был слегка туговат на ухо.

— Ага, — кивнул Аиртон.

— Она все-таки решила не выходить замуж.

— Ох, стыд-то какой, — промолвил Аиртон.

— Ну что ты, милый, — усмехнулась Нелли. — Неужели ты можешь представить Элен в каком-нибудь из наших графств? Например, играющей в крокет с женой банковского служащего или обсуждающей за чашкой чая с викарием последний сельский праздник.

— Да, это сложно вообразить, — согласился Аиртон, доедая суп. Он поглядел на жену из-под очков, и на его лице мелькнула тень улыбки. — А я-то думал, что у нас в семье именно я повсюду сую свой нос, — тихо произнес он, отрываясь от письма, которое ему передала супруга.

Нелли была сама невинность.

— Я всего-навсего написала, что нас навещал наш общий друг, и, кажется, упомянула, что потом он поехал в Японию. Не понимаю, с чего тебе меня винить. Никуда я свой нос не сую.

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — промолвил доктор, протягивая жене письмо. — Надеюсь, бедная девочка потратит время не напрасно и обретет то, что ищет.

— Будем молиться, Эдуард, — совершенно серьезно ответила Нелли. — Будем молиться. — Она заметила, что Артур смотрит на нее, широко раскрыв глаза от любопытства. — Да, мистер Топпс, — радостно сказала Нелли. — Мы с мужем говорили об Элен Франсес, миссис Кабот. Вы с ней много общались?

— Увы, не очень. Мы с ней пообедали, когда я навещал ее в доме ее тетушки, что в Суссексе. Дочку тоже удалось повидать. День был просто чудесен. Мы успели обсудить столько всякой всячины! Она рассказала мне о своем отце и его работе, о том, что мне здесь нужно посмотреть, и… о многом другом. Она была ко мне очень добра. — Он помолчал. — Правда, она очень милая? — Артур покраснел.

— Она действительно очень милая, — улыбнулась Нелли. — Редкий цветок. И, быть может, слишком экзотичный для обычной сельской клумбы. Но вы, мистер Топпс, собственно, и сами это уже поняли. — Она рассмеялась, увидев его смущение. — Как же я вас сконфузила! Вы ведь не знаете, о чем я говорю, да и с чего вам? Сегодня вы привезли от нашего милого друга хорошие новости, очень хорошие!

— Позвольте вас спросить, миссис Аиртон, а кто такой мистер Меннерс?

Нелли быстро переглянулась с супругом, который приподнял бровь и положил себе в тарелку овощей. На мгновение ее взгляд посуровел, но, когда она повернулась к Артуру, ее глаза сияли улыбкой.

— Ах, мистер Топпс, что за вопрос! Право, кто же такой мистер Меннерс? Я думаю, нам самим было бы интересно это узнать, да и ему, кстати, тоже. Ему — в первую очередь. Обещаю, мы как-нибудь сядем, и я вам расскажу всю эту историю. Но только не сегодня. Вы здесь только первый день, и вас ждет много куда как более интересного. К тому же господин Лу, который сидит, как мышка, на самом деле желает поскорее вас отсюда забрать. Хотите еще риса? А овощей? А чаю? Нет? Тогда я хочу вас кое о чем попросить. Дайте слово, что обязательно будете нас навещать, причем почаще, — вы меня поняли? Ну что ж, молодой человек, удачи вам в Шишане, — она протянула руку.

Доктор Аиртон тоже протянул руку. Несмотря на то что доктор выглядел щуплым и хлипким, его рукопожатие оказалось крепким и сильным.

— Удачи, мой мальчик, — сказал он. — Бог в помощь.

Лу Цзиньцай и Артур Топпс снова отправились в путь. Они говорили о мануфактуре по производству щелочи, которую Лу Цзиньцай отстроил на собственные деньги, после того как ее сожгли боксеры. Он рассказал о том, что торговля с Цицихаэром, как, собственно, и с другими городами, неуклонно идет в гору. Артур поведал о новых производственных методах, которые компания «Бэббит и Бреннер» собирается ввести в Китае.

Они свернули за поворот, и перед ними предстали стены города, вздымавшиеся ввысь над равниной, словно укрепления сказочного замка. Показались огромные ворота с башенками, будто сошедшие со страниц средневекового романа.

— Шишань, — произнес Лу Цзиньцай. Впрочем, пояснение было излишним.

— Какая… какая красота, — прошептал Артур.

Им пришлось спешиться, чтобы русские солдаты осмотрели экипаж. Артур, раскрыв рот, взирал на ласточек, порхавших вокруг свитых в бойницах гнезд.

Слева до него донесся странный мяукающий звук. Опустив взгляд, Артур увидел нищего слепца, который сидел, прислонившись спиной к крепостной стене. Голова нищего была гладко выбрита, а сам он одет в тогу буддийского монаха. Топпсу стало не по себе. Ему показалось, что слепец внимательно смотрит на него незрячими глазами. Маленький мальчик, сопровождавший слепца, протянул чашу для подаяний, и Артур в смущении стал хлопать по карманам в поисках мелочи.

В тот самый момент, когда монета звякнула о дно чаши, Артура окликнул Лу Цзиньцай. Солдаты закончили досмотр, Артур залез в экипаж и в следующую минуту, задрав голову, уже взирал на жуткие зубья подъемной решетки, нависавшие у него над головой.

Ощущая переполнявший душу восторг, Артур Топпс въехал в Шишань. Он чувствовал, что в его жизни начинается новый этап и его ждут захватывающие дух приключения.