Единорог

Глава 8

Эффингэм Купер смотрел в окно вагона первого класса. Пейзаж становился все более знакомым. Теперь он уже точно знал, что последует за каждой увиденной им картиной. Наступил момент, который всегда наполнял его радостью и страхом. Вот круглая башня, следом полуразрушенный георгианский дом с зубчатым карнизом, затем большой наклоненный мегалит, и вот, наконец, желтовато-серые скалы, предвещающие начало Скаррона. Хотя еще оставалось минут двадцать езды, он достал свои чемоданы, надел пальто и поправил галстук, внимательно разглядывая себя в зеркале. Маленький поезд, раскачиваясь, не слишком быстро двигался вперед. Был жаркий день.

Прошло почти шесть месяцев с его последнего приезда, но он определенно найдет всех неизменившимися. Так же как и они его. Эффингэм продолжал рассматривать себя в зеркале. Его моложавый вид всегда поражал людей, знавших его только понаслышке. Конечно, он и был все еще молод в свои сорок с небольшим, хотя иногда и ощущал себя старым, как Мафусаил. Эффингэм Купер, несомненно, достиг многого для своего возраста, встав во главе отдела. На себя он смотрел с легкой иронической симпатией: высокий, крупный, с розовым лицом, большим твердым ртом, крупным носом и большими серо-голубыми глазами. Его волосы, от природы каштановые и вьющиеся, стали прямыми от постоянного ношения котелков и использования масла для волос. Он выглядел настоящим мужчиной и, безусловно, считался в своем окружении умным, удачливым и достойным зависти. Задумчиво подняв подбородок навстречу своему отражению, Эффингэм припомнил, что Элизабет, единственная, кто осмеливался подсмеиваться над ним, однажды сказала, что его любимое выражение сонной силы. Он печально улыбнулся себе и сел, непроизвольно начав грызть ногти. Может, в этот раз что-нибудь произойдет? А могло ли вообще что-либо здесь произойти? Эффингэм размышлял об этом постоянно, думал и сейчас, как и весь год, просыпаясь по ночам или находясь на деловых встречах, двигаясь по эскалаторам, ожидая на железнодорожных станциях, не следует ли чего-то предпринять. Иногда он казался себе (хотя он старался избегать этой мысли) самым сильным человеком, единственным, кто способен действовать. Не должен ли он совершить какой-то решительный поступок? Может быть, они все ждали его действий? Это была ужасная мысль.

Эффингэм знал Ханну четыре года, а с семьей Леджуров был знаком уже двадцать лет. Макс Леджур был наставником Эффингэма в Оксфорде, и с младшими Леджурами он познакомился, будучи еще студентом. Жена Макса умерла при рождении Пипа, и Макс, когда Эффингэм впервые встретил его, выглядел таким сварливым холостяком, что казалось, будто он сам создал своих детей без участия женщины. Однако фотография миссис Леджур — по слухам, рыжеволосой красавицы — всегда стояла на его письменном столе. Эффингэм прошел от первого экзамена до выпускного на степень бакалавра искусств, а затем — до звания члена совета колледжа. Но, будучи нетерпеливым, вскоре, к сожалению Макса, оставил ученый мир ради государственной службы, где преуспел, очень преуспел. Теперь было бессмысленно сожалеть о сделанном выборе.

Бедная малышка Алиса Леджур влюбилась в лучшего ученика своего отца, приехав на уикэнд из пансиона, и, к удовольствию и раздражению Эффингэма, уже никогда больше никого не полюбила. Он опекал ее, когда она была школьницей, поддразнивал, когда стала студенткой, а затем, намного позже, флиртовал с ней в момент слабости, о которой сожалел. В это время он как раз сумел избежать коготков дражайшей Элизабет и радовался, что не женился на ней. Ему было нелегко связать свою жизнь с неугомонной, умной, делающей карьеру женщиной, к тому же служившей в его отделе. В любом случае теперешние отношения с Элизабет вполне его устраивали. Только жаль было, что причинил боль Алисе, когда еще глубже вовлек бедную девушку в отношения, не имеющие будущего, и разочаровал Макса, который всегда молчаливо хотел, чтобы он женился на ней. Так все они становились старше.

Макс Леджур имел на него огромное влияние. С беспокойством Эффингэм признавал его превосходство над собой. Наставник настолько доминировал над ним, что академические успехи Эффингэма не были никому видны, кроме него самого. Он, без сомнения, считал Макса великим мудрецом и в юные годы просто поклонялся ему. Позже, став мужчиной и вращаясь в том же мире, Эффингэм иногда испытывал страх перед Максом, боясь не критики или недоброжелательности с его стороны, а потери своей индивидуальности от этого сближения. Иногда он какое-то время избегал своего бывшего наставника, но всегда возвращался к нему. В последние годы, когда он сам добился успеха, власти, известности, его отношение к Максу опять изменилось: он теперь позволял себе подшучивать над ним, называя его своим причудливым другом, и чувствовал себя свободным. Теперь он считал Макса абстрактным и несовременным существом, бесполезным мудрецом, и удивлялся себе, что же так долго восхищало его в Максе. И все же возвращался назад.

Его отношения с Пипом Леджуром складывались не просто. Пип был на четыре года младше Алисы и позже появился на горизонте Эффингэма. Будучи школьником, Пип повадился высмеивать его, как только стала очевидной страсть Алисы, и Эффингэм подозревал, что мальчик по характеру такой же постоянный, как и его сестра. Однако он испытывал симпатию к Пипу и несколько раз пытался по мочь ему с карьерой. К несчастью, Пип был одержим идеей, что он поэт, но под воздействием финансовых забот и под влиянием Эффингэма в конце концов стал известным журналистом. Одно казалось совершенно очевидным: он никогда ничего значительного не сделает. С тем большим удивлением Эффингэм узнал от Алисы о любовном подвиге Пипа и его любопытных последствиях. Пип в конце концов изменил лицо мира, правда едва ли к лучшему, но, по край ней мере он что-то совершил.

Отставка Макса произошла год или два спустя, и он переехал в Райдерс, чтобы закончить в уединении свой огромный труд о Платоне. Он предложил Эффингэму возобновить их старую привычку вечеров чтения и пригласил приехать погостить, чтобы почитать вместе греческие тексты. Эффингэм обрадовался, потому что получал большое удовольствие от чтения со стариком. Он с нетерпением ждал отпуска, жаждал увидеть новый пейзаж, даже радовался встрече с Алисой, которая тоже будет свободна от работы в институте садоводства, где она тогда служила. По приезде его меньше обрадовала встреча с Пипом, который был там же, слонялся по террасе и наблюдал в бинокль за соседним домом с таким видом, который сперва заставил Эффингэма подумать, что там что-то затевается. Однако внешне все там казалось спокойным. Пип был вежлив, Алиса тактична, Пип ходил рыбачить, Алиса — собирать растения. Макс горел желанием засесть за Timaeus. Солнце не прекращая сияло над побережьем и величественным морем. Ничто, казалось, не могло испортить удовольствие от его пребывания здесь, — ничто, кроме волнующей близости заточенной леди.

Алиса обрисовала Эффингэму в общих чертах случившуюся историю, которая, разумеется, заинтриговала его. Эта заинтригованность в конечном итоге и усилила его желание приехать сюда. Но теперь, когда он оказался здесь, все обернулось по-другому. Леди, заточенная в своем доме, стала навязчивой идеей, она отняла его покой, даже снилась ему. Он отправлялся на прогулки к соседнему дому, хотя и не осмеливался подойти слишком близко, и проводил много времени, наблюдая за ним из своего окна. Однако так и не смог преодолеть своего отвращения и взять бинокль. Он решил, что должен или уехать, или что-то сделать. Но что можно было сделать? Леджуры никогда не упоминали леди, и их молчание словно составляло раму, в которой ее силуэт постепенно заполнил все пространство.

То, что произошло в конце концов, случилось непреднамеренно. Однажды, гуляя поздно вечером по утесам за Гэйзом, Эффингэм сбился с пути и был застигнут сумерками. Блуждая по овечьим пастбищам между краем утеса и болотом, он окончательно заблудился и начал уже немного побаиваться, но неожиданно наткнулся на человека, который оказался Дэнисом Ноуланом. Тот показал Эффингэму дорогу. Там была только одна сносная тропинка, так что им пришлось идти вместе. Когда они приблизились к Гэйзу, поднялась сильная буря, и вполне естественно, что он укрылся в доме, куда Ноулан его довольно неохотно позвал. Весть о его присутствии достигла Ханны, и она тотчас же пригласила его к себе.

Эффингэм, конечно, как он сотни раз с тех пор говорил себе, был внутренне настроен на встречу. Ни один астронавт, собирающийся зайти в ракету, не был так готов к выходу на орбиту, как Эффингэм в тот момент влюбиться в Ханну. И он влюбился. Теперь, вглядываясь в прошлое, когда он пытался припомнить эту встречу, так странно смешавшуюся сейчас в его памяти, ему казалось, что он буквально упал к ее ногам и лежал там тяжело дыша, хотя в действительности они, несомненно, вели вежливый разговор за стаканом виски. Час спустя он, совершенно ошеломленный, покинул дом и почти всю ночь пробродил вокруг под дождем.

Его дальнейшее пребывание в Райдерсе прошло омраченное ссорами, замешательством и непониманием. Он не мог скрыть своего состояния. В действительности он даже стремился выставить его всем напоказ с той гордостью, которая часто сопутствует любви в зрелом возрасте. Он считал, что умная Элизабет была величайшей любовью его жизни. Но странная, одухотворенная, мучительная и в то же время смиренная красота Ханны казалась ему теперь полным опасностей замком, к которому он всегда будет стремиться. Не обращая внимания на боль, причиняемую окружающим, он предался явному бреду. Он ранил прежде всего Алису, которая была опустошена приступами ревности, а также Пипа, чувств которого к Ханне Эффингэм не понимал и которого, наверное, огорчила или даже разгневала неистовая страсть Эффингэма. Не остался в стороне и Макс, который, казалось, беспокоился не из-за Алисы, так как давно уже перестал надеяться, что Эффингэм женится на его дочери, но, как ни странно, из-за Ханны. Макс не пытался установить какие-нибудь связи с соседним домом, но Эффингэм понял позже, когда к нему вернулась способность размышлять, что, конечно же, заточенная леди занимала и воображение старика тоже.

Эффингэм провел два дня в мучениях, а затем отправился увидеть Ханну снова. Он подошел к парадной двери и постучал. Его впустили. Он увиделся с ней наедине и признался в своей любви. Дело было сделано. Ханна была удивлена и немного шокирована, но не слишком. В то же время он знал, что стал неожиданным сюрпризом. Она не знала, как поступить с ним и, казалось, рассматривала его со всех сторон, чтобы понять, сможет ли он вписаться в ее замкнутый мир. Между тем она окружила его страсть легким туманом неясной просительной болтовни, которая была одновременно и ласкающей, и удушающей. Она сказала, что не может принимать его всерьез, намекнула, что он не является persona grata, и, смеясь, велела ему уйти. Но задержала его руку в момент прощания и внезапно бросила на него отчаянный, молящий взгляд. Он зашел еще. И еще. Ничего не произошло. Ханна стала менее возбужденной, более дружелюбной, не такой пугливой, более вежливой. Когда они таким образом познакомились друг с другом, он стал бояться вторжения в любой момент какой-то посторонней силы. Этого не произошло. По какой-то непостижимой причине его визиты допускались.

Однако они так и не стали очень близки. Когда Эффингэм перестал бояться, что больше не увидит ее, его стала тревожить мысль о том, что же делать дальше. Он не понимал ее положения, ее душевного состояния, в ее отношении к нему была некая неопределенность. Отсутствующий муж стал посещать его во сне. Он рисовал его хромым, слепым, преисполненным ненависти. Как бы ему хотелось знать, что в действительности произошло в тот день на вершине утеса, ему хотелось знать, что вообще произошло, но было немыслимо спросить об этом Ханну. Сначала он часто говорил ей: «Позвольте мне увезти вас отсюда», но, не сказав ничего определенного или, точнее, вообще ничего не сказав, она отказывалась. Так же без слов было ясно, что он не мог бы стать ее любовником.

Тем летом Эффингэм пребывал на грани срыва. Он продлил свой отпуск, взял дополнительный, поссорился с Леджурами, собирался переехать в рыбацкую гостиницу в Блэкпорте, но не переехал. Он безумствовал и все же впоследствии признался себе или, скорее, Элизабет, что в известном смысле он, пожалуй, даже наслаждался этим. Но и тогда в глубине души он боялся, что ему придется действительно увезти Ханну. Он вернулся к своей работе, когда стало уже невозможно откладывать возвращение, считая ситуацию неразрешимой, и писал осторожные иносказательные ответы на открытые дружеские письма Ханны, предполагая, что ее почту просматривают.

Он вернулся на Рождество, но тогда уже драма приняла вполне устоявшуюся форму. Ханна была рада увидеть его, Леджуры тоже, он занял отведенное ему место и примирился с ним. Он должен был любить Ханну, быть ее слугой, при первой возможности поспешно возвращаться назад, и все должны были его терпеть, так как он, в сущности, совсем безобиден. Действительно безобиден, подумал он, во всяком случае, его сочли таковым с самого начала. Но так ли уж он безобиден? Конечно, он еще ничего не сделал. И ему пришлось согласиться с Элизабет, сделавшей несколько проницательных замечаний по поводу изысканной любви, что такое положение зачаровывало его. Оно, несомненно, походило на какую-то чудесную сказку. Сидя в своем офисе и мечтая о Ханне, он поймал себя на чувстве странной виноватой радости при мысли, что она была как будто именно для него заточена, изолирована и ему предназначена.

Позже, обдумывая причину своего смирения, Эффингэм понял, что оно, несомненно, передалось ему от Ханны. Она казалась каким- то непостижимым образом совершенно смирившейся, как будто была приговорена к смерти или уже мертва. Мгновения мольбы были неясны, редки и не облечены в слова. В их основе лежала какая-то капитуляция. Что за капитуляция, что за смирение? Он никак не мог точно определить: уступила ли она Питеру, Долгу, Богу или ка кой-то своей безумной фантазии, была ли в ее основе величайшая добродетель или большой порок. Безусловно было что-то крайнее — нечто такое, куда ему не следует вторгаться со своими грезами о счастье и свободе.

Леджуры были рады его приезду и простили его. Макс оправился от своего первоначального огорчения и, казалось, теперь с откровенным любопытством приветствовал визиты Эффингэма в соседний дом. Алиса тоже пришла в себя от первой боли, и, хотя в их отношениях и осталась определенная натянутость, Эффингэм подозревал, что она до известной степени была рада видеть его привязанным к недосягаемому объекту, раз уж он не любил ее. Алиса никогда не переставала бояться Элизабет. Привязанность к Ханне привлекала Эффингэма в Райдерс и удерживала его от женитьбы. Что именно думал Пип, осталось тайной, в его непрерывном и упорном возвращении к этому месту было что-то нездоровое, лишавшее Эффингэма присутствия духа, и временами ему казалось, что Пип получал определенное удовлетворение при виде прекрасного заточенного создания. Однако Пип терпимо отнесся к роли Эффингэма, хотя в его мягком уклончивом взгляде иногда проскальзывала раздражающая давняя мальчишеская издевка.

Поезд замедлил ход, и сердце Эффингэма забилось сильнее от радости и волнения. Конечно, он был безобидным, и, несомненно, все останется как прежде, и все же каждый год он ощущал, что приближается к развязке, какой бы она ни оказалась. Он положил руку на дверь. Ослепительная, пронизанная солнечным светом дымка повисла, как занавеска, над маленькой заброшенной станцией, где одинокая фигурка поджидала на платформе. Милая Алиса. Бедная Алиса.

— Там появилась новая девушка, по имени Мэриан Тэйлор.

— Где?

— Там, Эффи. Ее наняли кем-то вроде компаньонки для Ханны. Она очень образованная, преподавала французский в школе или что- то в этом роде.

— Откуда ты все это знаешь? Заходила к Ханне? Благодарю тебя за это.

В последние два года Алиса установила кое-какие связи со своей соперницей, отмеченные редкими визитами, и это радовало Эффингэма.

— Нет. Я просто не могла заставить себя зайти. Думаю, она еще не знает, что я здесь. Дэнис сказал мне.

Алиса продолжала покровительственно относиться к провинившемуся Дэнису, что удивляло и раздражало Эффингэма. Он не понимал, как она может выносить вид этой маленькой крысы после того случая.

— Ханна невнятно упомянула в письме о девушке, но я подумал, что речь идет о горничной. Я рад, что в ее окружении появилась женщина, раз уж ты потерпела неудачу в этом деле.

— Это не мое дело. Как ты знаешь, я сходила навестить Ханну только из любопытства. Не могу сказать, что она мне не понравилась, это невозможно, просто мы не поладили. Во всяком случае, мы друг другу не подходим. Но эта девушка — да. Приятная и такая милая. Ты должен познакомиться с ней, Эффи. Я пообещала ее пригласить.

«Алиса уже ревнует», — подумал Эффингэм, вслушиваясь в ее чрезмерно настойчивые интонации. — «В каждой женщине она видит угрозу, как будто все они охотятся на меня». Мысль о том, что все женщины охотятся на него, была не такой уж неприятной.

— Где ты встретилась с этой девушкой?

— Внизу на побережье, она пыталась собраться с духом и зайти в море, но ей не удалось.

— Благоразумное дитя! Ты, надеюсь, больше не плаваешь?

— Нет, я отказалась от плавания с тех пор, как растолстела и стала похожа на морскую свинку. Кстати, я видела тебя во сне прошлой ночью. Мы плавали вместе. И не только плавали. Ну да ладно.

Это странно — жизнь, которую человек проживает в снах других людей. Эффингэму было интересно, видит ли его во сне Ханна. Он никогда не спрашивал ее.

— Ты немного пополнела, но это идет тебе. — Бедная Алиса теперь действительно становилась толстой: плотная женщина средних лет, любящая собак и носящая твид. Может быть, профессия садовника заставляет человека так выглядеть — сутулиться и ходить широко расставляя ноги.

Они только что приехали со станции на ее «Остине-7»[6] и находились в спальне Эффингэма. Его большой чемодан, наполовину распакованный, лежал на кровати. G нежностью и досадой он отметил массу безделушек, которыми Алиса любовно украсила его комнату: ракушки на камине, фарфоровые кошечки и собачки, маленькие бесполезные подушечки, вышитые коврики и треснувшие блюдца из превосходных чайных сервизов. Абсолютно лишенная вкуса, Алиса была неутомимой посетительницей антикварных магазинов, откуда возвращалась домой, нагруженная маленькими потрескавшимися вещицами, купленными баснословно дешево. Алиса была скуповата. С домашними делами она управлялась с ловкостью слона в посудной лавке. Возможно, это тоже было связано с профессией садовника.

— Как славно ты приготовила мою комнату. А что это за прелестные дикие цветы? Они болотные?

— Да, это странные плотоядные цветы. Надеюсь, они тебя не съедят. Как жаль, что у нас нет приличных садовых цветов, но проклятый сад отцвел. Теперь, когда у меня появилось время, я должна взяться за него, да.

— Время?

— Я оставила работу. Разве я не говорила тебе?

— Но почему?

— Готовлюсь к бою. Ты же знаешь, прошло семь лет.

— Но ты не веришь в это, ты шутишь. В самом деле, почему?

— Ну, видишь ли, отец стареет. И он практически закончил свою книгу.

— Он тоже готовится к бою!

— А когда он закончит ее, я думаю, он внезапно очень состарится. Она так долго была с ним. Это будет похоже на конец его жизни.

Эффингэм похолодел. Он не помнил Макса без этой книги. Действительно, что он станет делать потом?

— Во всяком случае, — продолжала Алиса, — его больше нельзя оставлять одного зимой. Ты не представляешь, как тут зимой. Ну, не совсем представляешь, ты никогда не оставался у нас надолго. Горничные, конечно, замечательные, но нельзя ожидать, что они возьмут на себя такую ответственность. Теперь мы с Пипом оба останемся здесь.

— С Пипом?

— Он тоже оставил работу. Разве я не говорила тебе? Он только что опубликовал книгу стихов, я думала, ты видел ее. Теперь он хочет на два года заняться поэзией. Думает, что сможет сделать нечто замечательное.

— Понимаю. Все трое. Ты убедишь меня, что непременно что-то произойдет. — Эффингэм в действительности видел благоприятный отзыв на стихи, но не смог заставить себя просмотреть их. Он заранее знал, что они окажутся слабыми.

Красивая рыжеволосая горничная просунула голову в дверь. Все горничные в Райдерсе были рыжеволосыми, принадлежа к одному из многочисленных норманнских гнезд, которые еще сохранились вдоль сильно опустошенного побережья.

— О, Кэрри, заходи, дорогая, — сказала Алиса. — Кэрри приготовит дрова. Они тебе понадобятся, вечерами становится очень холодно. Пойдем в мою комнату и посмотрим на вид.

— Привет, Кэрри, — сказал Эффингэм. Он пожал ей руку и увидел, как она покраснела. Он знал, что Кэрри питает к нему большую симпатию. Все горничные были такие очаровательные… Эффингэм мимолетно подумал о Дэнисе Ноулане. Покидая комнату, он мельком взглянул на вазу с плотоядными цветами и подумал, как отвратительно они выглядят.

Комната Эффингэма выходила на море. А из комнаты Алисы открывался вид через долину на Гэйз. На минуту Эффингэм погрузился в созерцание замка, поглощенный тайной его непосредственной близости. Замок занимал такое огромное место в его воображении, что его реальный вид блекнул и ослабевал, но все-таки производил впечатление легкого шока. Затем какое-то движение привлекло его внимание, и он увидел Пипа Леджура — внизу на террасе с охотничьей собакой Таджем у ног и с биноклем, направленным на соседний дом. Эффингэм, нахмурившись, отступил.

— Пип такой романтик, — сказала Алиса. Она хотела защитить Пипа от нападок Эффингэма.

— Ханна нас всех делает романтиками, — у него не было намерения причинить боль Алисе. Он примиряюще улыбнулся.

— Жаль, что я не смогла сделать из тебя романтика, Эффи. Все в порядке, не паникуй, я не собираюсь начинать сначала.

Эффингэм смотрел на ее короткий прямой, сильно напудренный нос, небольшую мягкую верхнюю губу, короткие подобранные светлые волосы. Ее щеки стали полнее. Она больше не была хорошенькой девушкой, но безусловно была красивой, импозантной женщиной средних лет, рожденной, чтобы стать чьей-нибудь опорой. Как жаль, что она так и не вышла замуж. Когда он смотрел на ее волевое лицо, пылающее под его взглядом, ему становилось стыдно из-за ее уязвимости.

— Ты покраснела, Алиса! — Он наклонился к ней.

— Нет, Эффи. Мне следовало сказать тебе на станции. Я ужасно простудилась.

«Проклятье», — подумал Эффингэм, — «теперь я заражусь от нее. Как это похоже на Алису — подцепить простуду». Ему не хотелось появляться перед Ханной с простудой. Он боялся заразить Ханну и не хотел видеть ее простуженной. Он поцеловал Алису в губы.

Минуту она смотрела на него знакомым голодным, преследующим взглядом, затем улыбнулась, став похожей на брата.

— Очень мило с твоей стороны. А теперь пойдем вниз к папе.

Обернувшись, Эффингэм увидел на кровати то, что при первом взгляде показалось белой фигурой. Теперь он рассмотрел, что постель была покрыта раковинами. Алиса собрала огромную коллекцию местных раковин, в которую Эффингэм время от времени вносил свой вклад.

— Ты достала все свои раковины. Я помню девушку из цветов в одном рассказе, но я не могу припомнить девушки, сделанной из ракушек. Это такое очарование.

— Очаровать тебя! Позволь мне дать тебе немного. — Она подобрала горсть мелких ракушек и положила ему в карман. Они пошли вниз.

На террасе золотистая собака бросилась к Эффингэму, поставила лапы ему на жилет, а затем упала на спину и пушистым вихрем откатилась назад, раскрыв пасть наподобие улыбки и подергивая лапами. Какое-то время ушло на то, чтобы принять эти свидетельства почтения.

— Привет, Тадж. Привет, Пип.

— «Боже, благослови нас, снова собравшихся здесь». Привет, Эффи.

В то время как Алиса располнела, Пип, казалось, стал еще тоньше и стройнее. Он напоминал теперь жгут с мягкими шелковистыми остатками волос на лысеющей голове и с влажным подвижным ртом, его свежее лицо — уменьшенный вариант лица Алисы. Узкие серо-голубые глаза Пипа постоянно вспыхивали и расширялись от собственных шуток. Укрепления были возведены.

— Хочешь взглянуть?

— Нет, спасибо. — Конечно, Пип должен бы уже понять его отрицательное отношение к такому несовершенству вкуса. — Я иду к Максу. Увидимся позже.

Он бросил последний взгляд поверх головы Пипа на находящийся сейчас в тени Гэйз, на покрытый красной фуксией склон холма под ним и темную линию болота вдалеке.

— Мы расстанемся здесь, — сказала Алиса. Как монахиня, ведущая его в какое-то высшее общество, она задержалась у порога. Он был тронут ее слегка нелепой деликатностью, с которой она относилась к его взаимоотношениям с отцом.

Кабинет Макса выходил на противоположную от моря сторону, отсюда открывался вид на покрытую камнями общипанную траву, карликовые кусты и желтовато-серый склон Скаррона позади. Болота не было видно.

Эффингэм подошел к двери. У него возникло мучительное чувство необходимости предстоящей встречи, чувство, будто он пришел в себя или внезапно взял себя в руки. Он, бесспорно, уважал занятия Макса. В известном смысле Макс жил совсем иной жизнью. Он накопил здесь так много полезного. И как бы вера Эффингэма ни колебалась, когда он отсутствовал, при каждом возвращении она возрождалась вновь. Он улыбнулся своему внезапному трепету. В конце концов, он был рад узнать, что прежняя магия не ослабла. Он тихо постучал, подождал и затем услышал давно знакомый и ни на что не похожий звук. Из комнаты раздалось хриплое монотонное пение. Он открыл дверь.

Там вилась дымка от выкуренных сигар. Забыв о нем, Макс сидел в сумерках, спиной к двери, занавески были наполовину задернуты. Он вполголоса напевал незамысловатую мелодию — хор из «Эсхила».

Эффингэм сел позади него. Нащупал в своем кармане острые осколки раковин, которые дала ему Алиса. Должно быть, где-то по дороге он, волнуясь, сломал их. Он всмотрелся в исцеляющие знакомые строки.

Зевс, который ведет людей к пониманию, установил закон: мы должны учиться через страдание. Когда печальная забота и воспоминания о боли ниспадают на сердце во сне, так даже против нашей воли мудрость нисходит бременем на нас.

Глава 10

— Я никогда не видела столько зайцев вокруг, — сказала Алиса. — Они, кажется, совсем обезумели.

— Это не их месяц, — возразил Эффингэм. — Рыбачила в последнее время? — Он почти не понимал, что говорит. Было утро следующего дня, он шел навестить Ханну и чувствовал убийственное раздражение против Алисы, объявившей, что пойдет с ним.

— Почти нет, — ответила Алиса. — Форель еле-еле идет, а для хариуса еще слишком рано. Нужно дождаться бабьего лета.

Действительно, множество зайцев носилось и прыгало по яркой зелени холма. Эффингэм и Алиса шли по удаленной от моря тропинке, проходившей над деревней, пересекая ручей в самом высоком месте, там, где он падал множеством маленьких водопадов, вытекая из своего истока — темного болота. Пара канюков кружила над головой в солнечном небе.

Склон холма все еще хранил следы огромного потока. Широкая полоса черной болотистой почвы и разбросанные камни показывали, где он сошел. Теперь безвредный ручей, темный, как сама земля, падая и поблескивая на солнце, извивался меж берегов. Они пересекли его, перебираясь с одного круглого блестящего валуна на другой. Эффингэм рассеянно подал Алисе руку.

Его первая встреча с Ханной каждый раз доставляла ему много волнений. Когда он был вдали от нее, их отношения казались ему почти совершенно ясными. Но, приближаясь снова к реально существующей, живой Ханне, он понимал — большая часть здания создана его собственным воображением. То, что он восхитительным и неопределенным образом нравился ей, — более того, она даже была влюблена в него, в ее отсутствие казалось догмой. В непосредственной близости его мечты подвергались тяжелому испытанию, прежде чем воплотиться в действительность. Хотя позже Эффингэм находил сочетание воображаемого и реального вполне уместным и естественным. Секс, любовь — все это, в конце концов, в значительной степени было делом воображения. Только первая встреча вызывала большую тревогу. К тому же были и предчувствия, что какие-то изменения он все же найдет. В конце концов, такая странная ситуация не могла продолжаться вечно. Или могла? Не то чтобы он представлял Ханну звездой, которая становится все меньше и меньше и затем взрывается. Он и в себе не только не ощущал прилива силы, но напротив, обнаружил исчезновение собственной воли и решимости.

Не то чтобы он ожидал, что Ханна внезапно убежит из своей тюрьмы или неожиданно потребует, чтобы ее спасли, хотя если она это когда-нибудь сделает, то он должен будет прийти ей на помощь. Но нет, сказал он себе, она никогда не попросит об этом. И все же положение должно измениться. Но кто изменит его? Или кто начнет менять его, ибо стоит только произойти каким-то изменениям, как фигуры, так причудливо вплетенные в спокойный гобелен, окажутся выброшенными в непредсказуемую жизнь. Эффингэм вспомнил замечание Алисы о подготовке к бою и содрогнулся при мысли, какими неприятностями может обернуться любое действие. Конечно, он не верил в легенду про семь лет. И все же для кого- то это был большой срок. Например, для Питера Крен-Смита. Он снова содрогнулся.

— Да ведь это Тадж! — Пес бросился к Алисе, испачкал ей юбку грязными лапами и забегал вокруг нее. — Должно быть, где-то поблизости Пип. Он рано ушел поохотиться.

С холма раздался отдаленный крик и показалась фигура, идущая по камням вдали у ручья, где Скаррон раскалывался на ряд желтоватых каменистых осыпей, спускавшихся по устланному травой склону. Когда Пип подошел поближе с тяжелым дробовиком под мышкой, стало видно, что он несет пару фазанов. Эффингэму это не понравилось. Вся территория, насколько мог видеть глаз, принадлежала Ханне. Небрежное браконьерство Пипа казалось Эффингэму мелочным и бестактным, вовсе не соответствующим потенциальному величию его роли.

Алиса, знавшая, как Эффингэм относится к браконьерству, сказала:

— О, Пип, ты же сказал, что пойдешь на побережье по охотиться на казарок!

— Я слишком поздно встал, — он ухмыльнулся Эффингэму. — Идешь засвидетельствовать почтение, а, Эффи? Эффингэм ничего не ответил. На мгновение он чуть не потерял сознание от подавленной ярости. Он никогда не поймет Пипа. Теперь он смотрел на мальчишку, весело повернувшегося к сестре, чтобы рассказать ей о воронах, которых видел в Скарроне. Пип все еще выглядел до нелепости молодым, несмотря на то что начал лысеть. Из ворота грязной разорванной рубашки торчала длинная шея и маленькая голова. Его щека покраснела от солнца и была по-девичьи гладкой. Когда он говорил, лицо его подергивалось. Он продолжал бросать шаловливые взгляды на Эффингэма. Ружье, прижатое к бедру, шло ему. Эффингэм, испытывавший ужас перед огнестрельным оружием, подумал об этом со смешанным чувством восхищения и ужаса. Пип принадлежал к какой-то совершенно другой породе, и он в это мгновение увидел его не смешным, бесчувственным юношей, а архаическим стройным улыбающимся Аполлоном, непостижимым и опасным.

Из убитых птиц капала кровь. Эффингэм встряхнулся и только собрался объявить, что он уходит, как над плечом Пипа, на холме у болота, в поле его зрения попала картина: мужчина и девушка шли по тропинке из Гэйза. Минуту спустя он узнал в мужчине Дэниса Ноулана. Пип и Алиса прекратили болтать.

— Это мисс Тэйлор с Дэнисом, — сказала Алиса. — Думаю, мне следует пригласить ее на ленч.

Пип окликнул их:

— Доброе утро, Дэнис!

— Доброе утро, сэр.

Пип определенно испытывал симпатию к Дэнису. Эффингэм подумал, что было бы, если бы кто-то напал на его сестру, и тут обратил внимание на девушку. Хорошенькой ее не назовешь, но у нее сильное, интересное лицо с длинным, как у собаки, носом, небольшими яркими карими глазами и энергичным, сжатым ртом. Оно как нельзя лучше выражало ее суть и было спокойным и серьезным, когда она взглянула на Эффингэма.

Алиса представила:

— Мистер Купер. Мой брат. Мисс Тэйлор.

— Привет.

— Вы недавно в этих краях? — спросил Эффингэм.

— Да. И я потрясена. Я не ожидала такого необыкновенного пейзажа. Нужно время, чтобы привыкнуть к нему. Скорее величественный, чем красивый, не правда ли? — У нее был приятный ясный голос.

Эффингэма позабавило ее желание понравиться ему. Он произнес еще несколько общих фраз, затем к ним присоединилась Алиса. К концу разговора он ясно понял мисс Тэйлор со всей ее нелепой застенчивостью — умная девушка, более молодой вариант Элизабет.

Внезапно их внимание привлек Тадж, который убегал обследовать низовье ручья, а теперь обнаружил Дэниса, стоявшего немного в стороне от группы. Пес как будто обезумел: он бросился к Дэнису с задыхающимся, возбужденным лаем и забегал вокруг него, хвост его так вилял, что охватывал все тело.

— Тадж обожает Дэниса, — сказала Алиса. — Он никак не может забыть его. Дэнис дрессировал Таджа, когда жил у нас, тот еще был щенком.

Дэнис немедленно погрузился в общение с Таджем. Он сел на траву и позволил собаке вскарабкаться на себя и лизнуть в лицо. Эффингэм счел такую бесцеремонность совершенно невежливой. Он взглянул на двух женщин и увидел, что они наблюдают эту маленькую сцену с нежными заинтересованными лицами. Он неодобрительно кашлянул:

— Я должен идти.

— Вы направляетесь в Гэйз? — спросила мисс Тэйлор. — Полагаю, миссис Крен-Смит ждет вас. — Она не смогла скрыть любопытства, когда посмотрела на Эффингэма. Он почувствовал минутное беспокойство. Девушка не была пустым местом, возможно, с ней придется считаться. Но Эффингэм не мог видеть в этом милом юном создании врага. Он улыбнулся ей, и она тоже ответила улыбкой.

Пип, до этого рассказывавший Дэнису о доблести, проявленной сегодня утром Таджем, теперь присоединился к ним.

— Мне пора возвращаться назад. Я встал в пять. Было приятно познакомиться с вами, мисс Тэйлор. Надеюсь, вы придете в Райдерс навестить нас?

— С удовольствием.

— Да, мы должны назначить день, — неопределенно сказала Алиса.

Мисс Тэйлор посмотрела на трофеи Пипа:

— Бедные птицы!

— Вы вегетарианка? — спросила Алиса.

Эффингэм быстро взглянул на девушку. Злая насмешка вопроса не ускользнула от нее, и тотчас же ему стало ясно, что она имеет представление о положении дел. Кто-то, должно быть, рассказал ей о бедной Алисе. Он почувствовал раздражение против своей подруги, но одновременно возникло желание и защитить ее.

Мисс Тэйлор слегка покраснела и улыбнулась:

— На самом деле нет! Я не претворяю в жизнь то, что проповедую. Городские жители так испорчены, но я уверена, что стала бы вегетарианкой, если бы мне самой пришлось убивать животных.

— Доброе утро всем!

Громкий голос прямо за спиной заставил Эффингэма подскочить. Все обернулись.

Джералд Скоттоу и Джеймси Эверкрич, шаги которых перекрыл шум падающего ручья, подошли от нижнего холма долины вплотную к маленькой, поглощенной разговором группе.

— Доброе утро, — ответили они, Алиса натянуто, Эффингэм вежливо, Пип развязно, Дэнис ничего не сказал, а мисс Тэйлор — с каким-то чуть заметным волнением. Эффингэм ощутил это волнение и быстро взглянул на Скоттоу, затем он заметил, как Джеймси подмигнул мисс Тэйлор. Вот откуда, несомненно, исходила ее информация относительно Алисы. Эффингэм почувствовал отвращение к Скоттоу и Джеймси. Они оба были с ружьями, и две пары коричневых ушей торчали из охотничьей сумки Джеймси. Два безрассудных зайца не будут больше прыгать по лужайкам.

— Как приятно встретить вас всех вместе, — сказал Скоттоу, — нам не часто так везет. Полагаю, мистер Купер идет навестить нас? Хорошо! Знаете ли, мы скучали без вас. Вы пренебрегали нами. Удачное было утро, мистер Леджур? Я вижу, вы подстрелили двух прекрасных птиц миссис Крен-Смит.

Пип улыбнулся. Он повернулся к Дэнису, и Дэнис, как по команде, встал перед ним. Пип передал ему фазанов и, не торопясь, направился к Райдерсу. Маленький инцидент произошел непринужденно, как хорошо отрепетированная церемония или как сцена из балета. Скоттоу посмотрел ему вслед с выражением комического страдания на лице.

— О, мисс Леджур, надеюсь, я не обидел вашего брата. Я просто пошутил. Скажите ему, пожалуйста, что я пошутил.

— Я должен идти, — снова сказал Эффингэм. Присутствие оружия беспокоило его. На неожиданной встрече, казалось, лежала тень настоящей кровавой битвы.

Дэнис с фазанами уже направился к Гэйзу. Мисс Тэйлор явно колебалась.

Скоттоу оживленно сказал:

— Что ж, мы с Джеймси намерены продолжить свои кровожадные подвиги. Вижу, мисс Тэйлор не одобряет этого, но, уверен, она не откажется от тушеного зайца. Пойдем, Джеймси.

Большая квадратная и тонкая мальчишеская фигуры отправились дальше, вверх по холму, и стали переходить через ручей, их силуэты появились теперь на фоне синего неба. Трое оставшихся направились к замку. Инцидент и чувство разделенной, но невысказанной мысли на минуту сблизило их. Эффингэм молча шел между двумя женщинами. Мисс Тэйлор взглянула на своих спутников, а затем, нахмурившись, посмотрела вперед. Увидев уголком глаза столь решительное выражение неодобрения, Эффингэм подумал, что эта неиспорченная молодая женщина стала и вправду новым явлением в их прежнем положении и, вероятно, может оказаться активной. Его привел в некоторое замешательство собственный вывод в отношении ее неиспорченности. Значит, все остальные были испорченными?

Чтобы отвлечься, Эффингэм начал расспрашивать мисс Тэйлор о том, что она делала до приезда в Гэйз, о ее университетской деятельности и о времени, проведенном в Париже. Он говорил с ней вполне естественно, как будто она была молодой студенткой, а он снова стал преподавателем. И вскоре заметил, что она стала себя вести с ним непринужденнее. Агрессивное и одновременно застенчивое выражение лица исчезло. Алиса демонстративно молчала. Они достигли ворот замка.

— Я слышала, мистер Леджур ученый и занимается греческим, — сказала мисс Тэйлор, чтобы вовлечь в разговор Алису. — Мне бы так хотелось знать греческий. Я самостоятельно выучила немецкий, но у меня никогда не хватало силы воли, чтобы взяться за греческий.

— Я могу поучить вас греческому, — предложил Эффингэм.

Алиса чуть вздрогнула, откинув голову назад.

«Боже, ну и дурак же я», — подумал Эффингэм, но слова уже не вернуть назад. Мисс Тэйлор покраснела. Она посмотрела на отвернувшуюся Алису, затем на Эффингэма. За секунду какая-то незримая связь возникла между ними. «О, я большой дурак», — думал Эффингэм.

— Если, разумеется, вы захотите, — поспешно добавил он, чтобы сгладить резкость впечатления, — я мог бы дать вам пару уроков, просто чтобы вы могли начать.

— Как любезно с вашей стороны. Я посмотрю, будет ли у меня время, хорошо? — ответила мисс Тэйлор.

«У нее хорошая реакция», — подумал он.

— Где Тадж? — спросила Алиса. — Он не вернулся с Пипом. Мне казалось, он с нами.

— Собака? — переспросила мисс Тэйлор. — Она только что побежала за Дэнисом.

— Проклятье! — воскликнула Алиса. — Теперь мне придется зайти за ним. Уж если он с Дэнисом, он ни за что не вернется домой добровольно.

— Может, мне привести его? — предложила мисс Тэйлор.

— Нет, нет. Он не пойдет с вами. Давайте поскорее зайдем вместе. Оставим Эффингэма помечтать в одиночестве. Не мы нужны ему. — Алиса взяла девушку за руку и потянула ее вперед.

Эффингэм смотрел, как они уходят. Перед ним вырос образ Ханны — огромный безмятежный золотой идол в обрамлении двух маленьких удаляющихся фигурок на авансцене.

Глава 11

Он держал ее в своих объятиях. В такие минуты Эффингэм испытывал огромную радость, ослепляющее вечное блаженство и не мог себе представить, что он сможет когда-нибудь покинуть ее. Она была единственной, прекрасным фениксом, его правдой, его домом. Он почувствовал волнующую смиренную благодарность к ней за то, что она стала источником такой великой любви.

— О Боже, Эффи, я скучала по тебе. Я так тебе благодарна за то, что ты вернулся.

— Ты должна проклинать меня за то, что я уехал. Я не забочусь о тебе как следует.

— Ну полно. Ты прекрасно обо мне заботишься. Нет, не опускайся на пол. Поцелуй меня, Эффи.

Он подвел ее к софе, и они сели, держась за руки.

Эффингэм осмотрел комнату. К счастью, все осталось прежним: бутылки с виски, куча бумаг, маленький ленивый огонек в камине, пампасная трава и честность, более хрупкая, чем в прошлый раз. Он снова посмотрел на Ханну:

— С тобой все в порядке? Не случилось ничего ужасного? Ничего, о чем ты не смогла упомянуть в письме?

— Нет, у меня все хорошо. Все как обычно.

— Не все. Появилась эта девушка, мисс Тэйлор.

— О да, Мэриан. Но это хорошо. Я же писала тебе, не правда ли? Я так счастлива, что она здесь. Каждое утро я просыпаюсь с радостным ощущением от чего-то хорошего, и причиной — она.

— А теперь и я тоже! Я ревнивый.

— А теперь и ты тоже, дорогой. Выпей немного виски, Эффингэм, и дай мне. Я просто хочу сидеть и радоваться тому, что вижу тебя.

Эффингэм пошел за виски. Его взволновали ее слова о девушке. Но долго ли Ханне позволят держать ее? И надолго ли девушка захочет остаться в этом маленьком тихом сумасшедшем доме? Ханна была явно рада увидеть его. Но не придется ли ему вскоре снова уехать? И не будет ли он через месяц сидеть в дорогом ресторане, выслушивая шутки Элизабет о la princesse ilontaine[7]?

Он стал наливать виски. Запах этого особого сорта виски, знакомый и волнующий, заставил его горло сжаться. Какая-то полузабытая накопленная масса страстных переживаний внезапно возникла и сконцентрировалась как во сне, чуть не заставив его задохнуться. Он остановился. Все было то же самое. Но что он делал здесь, почему вообще он включился в этот ужасный маскарад?

Он вернулся и встал перед Ханной. Ее красновато-золотистые волосы были зачесаны назад и открывали высокий бледный лоб. Ему казалось, что она с каждым годом становится все очаровательнее, хотя, конечно, не моложе. Что-то было на ее челе написано, какие- то страдания, но он не мог этого прочесть. Ее таинственно спокойные золотисто-карие глаза смотрели на него с участием. Иногда ему казалось, что она ведет себя с ним с преувеличенным спокойствием — как психиатр, имеющий дело с пациентом. И в то же время не она ли сама была пациенткой? Кто из них болен? Он при жал руку к голове.

— Эффи, ты выглядишь усталым. Ты…

— Прекрати, Ханна, — он опустился перед софой на колени и коснулся ее короткого платья из темно-зеленого льна. Он уткнулся ей в колени. — Прекрати…

— Прекратить что? В чем дело, Эффингэм? Вот я. И вот ты. Все то же…

— Вот именно. Вот я и вот ты. И все то же. Но так не должно быть.

— Но почему же? И пожалуйста, принеси виски. Мне ужасно хочется, а если ты намерен и дальше вести себя так сумасбродно, оно мне тем более понадобится!

Он неловко встал, поправив галстук, и протянул ей стакан. Она по-девичьи подобрала под себя ноги и сидела так, сжавшаяся и отдаленная, обратив к нему свое широкое серьезное лицо, затем жестом пригласила его сесть рядом. Внезапно это напомнило вечеринку. Эффингэм был все еще охвачен каким-то неистовством.

— Ханна, мы не можем так продолжать. Это какое-то безумие, не так ли?

Ее лицо сделалось очень спокойным, не застывшим, а спокойным, как парящая птица.

— Ты хочешь сказать, что предпочтешь больше не приезжать?

— Нет, я не это имел в виду, — возразил Эффингэм. — Я хочу сказать, что мы должны что-то сделать, ты и я, хоть что-нибудь, хотя бы вместе лечь в постель.

— Ш-ш-ш. Если ты действительно ощущаешь (и ты имеешь на это право), что чувство ушло из нашей странной, несовершенной любви — что ж, ты знаешь, я огорчусь. Но ты также знаешь, что тогда будет лучше прекратить наши встречи. Я смогу это вынести, Эффингэм, а для тебя это может стать большим облегчением. Я знаю, ты беспокоишься обо мне, и мне бы хотелось, чтобы ты прекратил беспокоиться.

— Не в этом дело, — в отчаянии сказал Эффингэм. Он сжал ее руку в исступленной мольбе. — Я люблю тебя, Ханна. И хочу тебя, и это серьезно. Но суть не в этом. Я чувствую, что мы должны что-то сделать, чтобы разрушить эти чары, которые околдовали всех нас, и все мы бродим словно во сне. Это скверные, нездоровые чары. Своей бесконечной покорностью мы просто убиваем что-то.

— Возможно, — она стала поглаживать его пальцы. — Возможно, мы убиваем то, что не имеет права на жизнь. Ничего. Я знаю, все сложнее, когда дело касается кого-то, а не тебя. Болезнь другого человека часто труднее выносить, чем свою собственную. Страдания другого ты воображаешь, а когда дело касается тебя, ты знаешь свои возможности и свои пределы. Ты уверен, Эффи, что не хочешь просто уйти от меня? Я могу представить, какое отвращение может внезапно овладеть тобой. Ты должен быть со мной откровенен. Давай, Эффи, скажи мне правду.

Ему было невыносимо слышать ее спокойный повелительный тон. Он хотел видеть ее слезы, слышать ее плач. Ему было необходимо, чтобы она отчаянно нуждалась в нем. Он начал что-то бормотать, заикаясь, затем остановился, намереваясь быть холодным, как будто имеет дело с врагом.

— Послушай, — сказал он, — я не хочу уходить, ты знаешь это. Я просто пытаюсь наконец-то сделать что-то разумное и естественное. Я хочу забрать тебя отсюда и вернуть к обычной жизни. Ханна, позволь мне забрать тебя. — Он не собирался говорить этого, когда приехал сюда. Может, она каким-то образом заставила его произнести эти слова?

— Не говори так громко, Эффи. Мне очень жаль, что я взвалила такое бремя на тебя. Я знаю, что это бремя, и знаю, что все это кажется тебе, по крайней мере временами, неестественным и нездоровым. Ты был для меня чем-то совершенно неожиданным, чем- то непозволительным, и я часто думаю, что мне следовало отослать тебя тогда, в самом начале знакомства. Если бы это произошло сейчас, я думаю, что отослала бы тебя и не допустила, чтобы началась вся эта история.

— Боже, но ты же не собираешься прогнать меня сейчас! — воскликнул Эффингэм.

— Нет. Ш-ш-ш. У тебя такой громкий голос. Конечно нет, если ты действительно хочешь, чтобы все продолжалось. Но это трудно, Эффингэм, очень трудно. И я в какой-то мере виновата, что с самого начала не предостерегла тебя.

— Я не понимаю, — печально сказал Эффингэм. — Я просто предложил забрать тебя отсюда и хочу спросить: ты поедешь?

— Нет, конечно нет. И ты пожалеешь о своем предложении в следующую минуту, ты уже жалеешь. Наша жизнь не для жизни и наша любовь не для жизни. Мы убежали от жизни, по крайней мере я. Я делаю нечто совсем другое и, возможно, мне следует заставить тебя делать то же самое или постараться оставить меня.

— Я не знаю, что ты делаешь, — сказал Эффингэм, — но я совершенно уверен, что не смогу поступать подобным образом, и сомневаюсь, что тебе следует придерживаться такого образа жизни!

Она засмеялась:

— Налей себе выпить, дорогой. Ты знаешь, я ненавижу пить одна. Когда я говорю о том, чтобы заставить тебя делать то же, это, конечно, не означает абсолютно то же самое. Так не может быть. Но мне следует заставить тебя в известном смысле больше страдать.

— Больше?

— Да. Ты страдаешь, конечно. Но я для тебя сказка. Мы остаемся в романтических отношениях.

Эффингэм смотрел на руку в веснушках, которая все еще так нежно и повелительно ласкала его. Он чувствовал, как глубоко ранен, какие серьезные обвинения ему предъявлены, и в то же время заметил себе: «Ах, если бы она знала, как мало я страдаю!» Но вслух сказал:

— Возможно, мне следовало попытаться сделать все, что в моих силах, и освободить тебя самым прямым образом или же оставить тебя в покое. Но я люблю тебя, и ты знаешь, что это не просто сказка.

— Я сама виновата. Я все время хочу, чтобы ты помог мне, но не прямым образом, и в то же время не даю тебе совета. Я позволяю тебе мечтать. Конечно, я и сама такой же романтик. Ты мой романтический порок.

— Не рассматривай меня вне существования. Может, еще не слишком поздно научить меня, как помочь тебе не прямым образом. В конце концов, я достаточно люблю тебя, чтобы попытаться.

— Теперь я только напугала тебя.

— Нет, не напугала. Ханна, поговори со мной более откровенно. Расскажи мне о прошлом, о том, что ты действительно думаешь об этом странном деле. Позволь мне увидеть, что ты делаешь. Может, тогда я смогу быть всецело с тобой.

— Но никто не может быть со мной всецело. Никто не может увидеть. Это была бы другая иллюзия, еще более опасная. А сейчас мы действительно просто искушаем друг друга. Извини, — она заговорила с внезапной тревогой.

— Я напугал тебя, — сказал он. — Ты же знаешь, это всего лишь старый Эффи, безобидный старый Эффи. Мной легко управлять. Мне бы только хотелось больше знать, что у тебя в мыслях. Ты же видишь, как все приближается к концу?

— Знаешь ли, это странно, но я со временем почти перестала думать.

Он вгляделся в ее большие золотистые глаза. Порой она казалась ему чужеземным, обреченным, почти демоническим созданием. И эту фатальную отрешенность от заурядного существования он, безусловно, особенно любил в ней. Мысль о том, чтобы увезти ее, внезапно показалась нереальной.

— Это похоже, прости меня за такую упрощенность, на своего рода испытание, через которое ты должна пройти с абсолютным терпением. Понимаешь?

Она улыбнулась, как будто он действительно все упростил, выпрямила затекшие ноги и встала.

— О, я очень мало что воспринимаю теперь, разве только безотлагательные дела — обед, рыбки Дэниса и так далее. Я испытывала страх, вину и множество подобных вещей, но не сейчас.

— Почему же ты тогда не уйдешь? — спросил Эффингэм. — Почему бы тебе спокойно не встать и не пойти? Не обязательно со мной, но просто уйти?

Она подошла к окну и стояла там в пронизанном пылью солнечном свете. Затем обернулась и с удивлением спросила:

— Но зачем? Мое место здесь. Мой уход имел бы слишком большое значение. Это заставило бы меня стать чем-то.

Эффингэм тоже встал.

— Я тупой ученик, — сказал он. — Но кажется, я кое-что понял. Ты хочешь, чтобы я перестал быть нетерпеливым и романтичным, а стал покорным, почти неживым. Могу попытаться. Я не дурак и знаю — есть утешение…

— В мечтах? Да. Я не ожидала такого разговора, Эффи. Но, возможно, это даже хорошо. Видимо, настало время для нас относиться друг к другу по-иному. Не так любезно, но в то же время лучше, более реально. Если сможем.

— О Боже, — пробормотал Эффингэм. Он чувствовал себя оглушенным, как будто процесс умирания уже начался.

— Да ведь там Алиса, — сказала Ханна.

Эффингэм остановился рядом с ней у окна. Алиса проходила через террасу, таща Таджа на поводке, за ней быстро шел Дэнис. Джералд Скоттоу и Джеймси, нагруженные дичью, шагали по подъездной аллее. Вайолет Эверкрич, с большой корзиной, в сопровождении темнокожей горничной направлялась к огороду. Позади открывался вид на Райдерс, черные утесы, зеленые острова, обдуваемые ветром, море с рыбачьими лодками поблизости и пароходом у горизонта. С огромной высоты снижался серебряный аэроплан, направляясь в аэропорт. Эффингэм смотрел на все это, находясь в состоянии близком к шоку. Это была жизнь — равнодушная, но прекрасная и свободная. Жизнь продолжалась. Но что его удерживало здесь?

Глава 12

— И как она? — Макс отодвинул в сторону шахматную доску. Был поздний вечер. Макс и Эффингэм уже некоторое время сидели в кабинете Макса и, попивая бренди, играли в шахматы. Эффингэм, который много выпил с Ханной, а затем и за обедом, чувствовал себя совершенно опустошенным. Он немного боялся этого вопроса, который Макс всегда задавал ему при каждом посещении. Он испытывал такое чувство, будто держал экзамен и провалился. Это напомнило обучение в колледже и первое болезненно-приятное представление о Максе как о человеке, которому могут быть предложены только лучшие, самые точные, самые обдуманные ответы. Макс стал для него первым образцом. Эффингэм никогда не смог полностью оправиться от потрясения.

Макс работал за большим обеденным столом красного дерева, на котором он расчистил небольшое пространство для шахматной доски, отодвинув в сторону книги и бумаги и соорудив из них высокие непрочные кипы, которые в течение вечера время от времени с шелестом скатывались на пол. В дальнем конце комнаты вяло тлел затухающий торфяной огонь, и единственная высокая масляная лампа лила на мужчин свой жемчужно-желтоватый свет, освещая их лица. Клубы сигарного дыма медленно поднимались во тьму, туда, где громоздились груды книг. Отдаленным бледным пятном виднелась всегда присутствующая фотография миссис Леджур.

Проявляя осторожность, Эффингэм тщательно подбирал слова.

— Трудно сказать. Она выглядит как обычно. Была совершенно спокойной и сказала, что ничего особенного не произошло. Тем не менее у нас состоялся немного странный разговор.

— Странный? Почему? Бренди? — Большая голова Макса приняла преувеличенные размеры, когда он нагнулся вперед, держа бутылку. Гладко отполированная лысая макушка Макса была отделена от его сильно морщинистого лица и шеи аккуратно подстриженным кружком серебристо-серых волос, так что казалось, будто он носит какую-то экзотическую шляпу. Прежде всего бросался в глаза его во сточный вид, словно его предки бормотали бесконечные псалмы в лавках или храмах Востока. В то же время его тщательно выбритое лицо бледного, пергаментного цвета, как у человека, мало бывающего на воздухе, носило спокойную абстрактную маску ученого, и только те, кто знал его очень хорошо, могли что-то еще в нем рассмотреть. Его большой нос с возрастом увеличился, погрубел и покрылся маленькими пучками черных волос, рот вытянулся и повлажнел, но голубые глаза по-прежнему сохраняли холодную ясность. Его руки, большие, волосатые, с широкими плоскими, похожими на лапы, пальцами, вселяли иррациональный страх в Эффингэма, когда он еще учился на последнем курсе. Это был большой грузный мужчина, но сутулый от артрита и долгого сидения за книгами. Теперь он редко покидал дом.

— Мне показалось, что она обратилась ко мне с какой-то просьбой.

— Тебе показалось? Ты не уверен?

— Нет, уверен. Но я точно не знаю, о чем она просила, и, возможно, слово приказ лучше, чем просьба, передает суть. Я разволновался и сказал, что хочу увезти ее. У меня не было намерения так говорить, просто выпалил непроизвольно. Она уклончиво отказалась. Затем обвинила меня в излишне романтическом отношении к ней и сказала, что мне следует более глубоко вникнуть в ее положение, потом заметила, что я, конечно, не смогу по-настоящему войти в него, и даже думать об этом опасно. Тогда я возразил, что еще не поздно и я попытаюсь понять ситуацию. Затем я сказал о том, как отчаянно она переживала создавшееся положение. Тогда она вскользь бросила, что не чувствует больше вины и вообще больше ничего не чувствует. А я пообещал быть менее романтичным и более покорным. Потом нас от влекли, и мы заговорили о другом.

— М-м-м. Я так и думал.

Эффингэм, несвязно рассказывавший о своих наблюдениях, быстро поднял глаза, не зная точно, как следует воспринять такой ответ, не был ли он своего рода выговором, но Макс, казалось, глубоко погрузился в мысли, устремив взгляд на фотографию жены.

— Видишь ли, временами, — продолжал Макс, и его голос стал хриплым и приглушенным, — временами, особенно зимой, все это представляется мне таким деликатным, что любое действие, в том числе и мое, окажется слишком грубым. Именно поэтому я никогда ничего не предпринимал.

— И что же?

— Не знаю. Конечно, ситуация зачаровывала меня, так же как нас всех. Но в известном смысле, мне кажется, я боялся ее.

— Боялись, что она будет нуждаться в вас?

— Боялся, что она помешает моей работе.

— Да, вы верны своей работе, — сказал Эффингэм. Он внезапно почувствовал тревогу. В тишине комнаты возникла угроза выговора. Он продолжил: — Вы верны своей работе. Книга почти закончена.

— Да, я намного ближе к завершению, чем дал знать Алисе. Она думает, что я погасну, как огонь, когда книга будет закончена.

— Этого не произойдет, — сказал Эффингэм. Затем у него возникло непостижимо болезненное предчувствие. — А когда книга будет закончена, вы пойдете навестить ее…

Макс ответил после непродолжительного молчания:

— Хотелось бы мне понять больше.

— Мне тоже, — сказал Эффингэм. Он протянул руку вверх через облака сигарного дыма, чувствуя себя подавленным, напуганным и расстроенным. Ему хотелось как-то облегчить тон разговора и нарушить тягостную задумчивость Макса. — Например, мне хотелось бы знать побольше о Джералде Скоттоу. — Это был предмет, о котором он твердо решил расспросить Пипа.

— Я становлюсь более действенным зимой, — тихо продолжил Mакс. — Тогда я могу думать. И конечно, размышлял и о ней. Иногда казалось, что простая реакция уместнее. Например, как у Алисы.

— А что Алиса? — с раздражением спросил Эффингэм. Теперь он жалел, что передал слова Ханны старику.

— Алиса просто в ужасе и считает, что необходимо что-то предпринять. Если она не говорит этого тебе, у нее, безусловно, есть на то свои причины.

— Гм, — пробормотал Эффингэм. Он знал, что Макс уже отказался от идеи женить его на Алисе. Ему было не безразлично знать, обсуждала ли когда-нибудь его Алиса. Он сказал:

— Конечно, это ужасно. После посещения Гэйза сегодня у меня возникло ощущение, будто я побывал в полицейском участке. Когда возвращаешься назад, начинаешь по-настоящему ценить свободное общество.

— Свободное общество? Это жалкая свобода! Свобода имеет ценность в политике, но не в морали. Правда? Да. Но не свобода. Это такое же непрочное понятие, как счастье. В морали мы все пленники, но название нашего лекарства не свобода.

«Все пленники», — подумал Эффингэм. — «Говори о себе, старик. Ты — пленник книг, возраста и плохого здоровья». Ему представилось, что Макс может каким-то странным образом получать утешение от зрелища, происходящего в соседнем доме. Этот плен — зеркальное отражение его собственного образа.

— Меня очень удивляет, почему я не реагирую проще. Думаю, это происходит отчасти из уважения к ее восприятию собственного положения, а отчасти потому, что мне, честно говоря, все это кажется по-своему прекрасным. Но это идиотский романтизм. Она была совершенно права в своем суждении.

— Необязательно, — сказал Макс. — Платон говорит нам, что из всех вещей, принадлежащих духовному миру, красота — единственное, что легче всего увидеть здесь внизу. Мудрость мы воспринимаем весьма смутно. Но красота вполне очевидна, и нас не нужно обучать любить ее. А так как красота — категория духовная, она внушает скорее благоговение, чем вызывает желание. В этом смысл рыцарской любви. Ханна красива, и ее история, как ты говоришь, по-своему прекрасна. Конечно, если нет других добродетелей, других ценностей — такое почитание может извратиться.

Забвение Максом всего связанного с Фрейдом было одним из тех обстоятельств, которые заставляли Эффингэма любить его. Он сказал:

— Не знаю, есть ли у меня другие добродетели. Думаю, мне следовало бы культивировать их в себе. Если бы мне удалось сосредоточиться на ситуации, объяснить себе, что она делает, я смог бы тогда по крайней мере принять какое-то участие, покориться ей, перестать извлекать удовольствие из ее одиночества. Когда вы сказали, что тоже думали об этом, вы имели в виду, что я должен прекратить наслаждаться таким положением?

— И это тоже среди прочего. Мы никак не можем прекратить использовать ее как своего рода козла отпущения. В известном смысле вот для чего она и предназначена. Она для нас — выразительный образ страдания. Но мы должны воспринимать ее как живое существо. И это заставит нас тоже страдать.

— Не уверен, что я понял, — признался Эффингэм. — Я знаю, нельзя думать о ней как о легендарном создании, прекрасном единороге…

— Единорог — это тоже образ Христа. Но нам приходится иметь дело с виновной особой.

— Вы действительно считаете, что она искупает вину за преступление?

— Я не христианин. Сказав, что она виновна, я имел в виду, что она такая же, как мы. И если она не чувствует вины, тем лучше для нее. Вина заставляет людей ощущать себя в заточении. Но мы не должны забывать, что преступление было. Чье именно, возможно, теперь уже не имеет значения.

— Для меня имеет, — возразил Эффингэм. — Хотя я еще не готов смотреть на нее как на виновную, если даже она и столкнула этого мерзавца с утеса. Жаль, что я сам не столкнул его. Мне невыносима мысль, что она должна страдать из-за него.

— Почему бы и нет? — спросил Макс. — Он в привилегированных отношениях с ней.

— Потому что он ее муж, да?!

— Я не это имел в виду. Потому что он ее палач.

— Привилегия? Вы хотите сказать, он тот человек, которого она имеет возможность простить?

— Простить — слишком слабое слово. Вспомни идею об Ате, которая была такой действенной для греков. Ата — возможность почти автоматического перехода страдания от одного существа к другому. Власть — форма Аты. Жертвы власти, а любая власть имеет свои жертвы, сами заражены. Они должны тогда передать это дальше, распространить свою власть на других. Это зло, и жестокий образ всевластного Бога — святотатство. Добро не полностью бессильно; чтобы стать таким, стать совершенной жертвой, должен быть иной источник силы. Добро не могущественно, но в нем Ата в конце концов гаснет, когда наталкивается на чистое существо, которое только страдает и не пытается передать дальше свои страдания.

— Вы думаете, Ханна такое существо?

Несколько минут Макс молчал, затем, погасив сигару, сказал:

— Я не знаю. — И, немного помедлив, добавил: — Может быть, я тоже страдаю от того, что ты называешь романтизмом. Правда о ней может оказаться совсем другой. Может, она просто чаровница, Цирцея, духовная Пенелопа, держащая своих поклонников зачарованными и порабощенными.

— Мне нет дела до образа Пенелопы. Я не хочу, чтобы Питер Крен-Смит вернулся и пронзил меня стрелой. Вы говорите, что чистое существо не передает свои страдания дальше. Но в то же время вы считаете, что кто-то должен страдать вместе с ней.

— Да, но она не должна быть причиной страдания. Страдания только тогда имеют оправдания, если они очищают.

— Вы имеете в виду сострадание. Да. Если нам приходится вкладывать столько труда, — возможно, в конце концов, не имеет значения, опасная ли она чаровница или нет, если она сделала из нас святых! Но я пока не готов к такой духовной авантюрной истории. Мне просто хотелось бы понять ее. Она обладает каким-то необычным, сверхъестественным спокойствием. Сегодня она, например, сказала, что ничего вообще не чувствует. Но это невозможно. Женщины созданы для того, чтобы чувствовать, любить. Она должна чувствовать и должна любить. И она по-своему любит меня, мне только жаль, что она не любит меня обычной любовью.

— Она не может позволить себе обычной любви, — сказал Макс. — Я думаю, это то, что она поняла за последние годы. Если бы она поддалась обычной любви в такой ситуации, то пропала бы. Единственное существо, которое она может позволить себе любить сейчас, — это Бог.

— Бог, — сказал Эффингэм. — Бог! — повторил он и задал вопрос, который, казалось, был на кончике языка всю его жизнь: — Вы верите в Бога, Макс?

Макс снова помедлил и ответил тем же тоном:

— Не знаю, Эффингэм. — Масляная лампа тихо потрескивала в безмолвной затемненной комнате, направляя вверх спиралью сигарный дым. Он добавил: — Конечно, в обычном смысле я, безусловно, не верю в Бога. Я не верю в этого старого тирана, в этого монстра. И все же…

— Я подозреваю, что вы тайный платоник.

— Даже не тайный, Эффингэм. Я верю в Добро, так же как и ты.

— Это другое дело, — возразил Эффингэм. — Добро — это вопрос выбора, действия.

— Это вульгарная доктрина, мой дорогой Эффингэм. То, что мы видим, определяет наш выбор. Добро — отдаленный источник света, это невообразимый объект нашего желания. Наша падшая натура знает только его имя и его завершение. Вот идея, опошленная экзистенциалистами и философами-лингвистами, когда они вносят понятие добра в дело всего лишь личного выбора. Оно не может быть определено не потому, что это функция нашей свободы, а потому, что мы не знаем его.

— Звучит как таинственная религия.

— Все религии таинственные. Единственное доказательство Бога — онтологическое доказательство, и это тайна. Только духовный человек может воспринять его в тайне.

— Я всегда думал, что онтологическое доказательство основано на грубом логическом заблуждении, и осознал, что я не в состоянии представить это себе.

— Желание и обладание истинным добром — едино.

— Бог существует, потому что я желаю этого? Будь я проклят, если я так думаю.

Макс улыбнулся и сказал:

— Я найду прибежище у Федра. Помнишь, в конце Сократ говорит Федру, что слова не могут быть перемещены с места на место и сохранить свое значение. Истина передается от отдельного говорящего к отдельному слушающему.

— Я признаю упрек и припоминаю это место. Но здесь намек на таинственные религии, не так ли?

— Не обязательно. Это можно отнести ко всем случаям познания истины.

— Вы думаете, Ханна желает истинного добра?

После долгого молчания, во время которого Эффингэм задремал и клюнул носом, Макс произнес:

— Я не уверен и не знаю, сможешь ли ты сказать мне. Может быть, все это удовлетворяет какие-то мои потребности. Всю свою жизнь я собирался отправиться в духовное паломничество, и вот уже близок конец пути, а я все еще не отправился, — проговорил он с неожиданной горячностью, быстро обрезал и зажег сигару и с шумом отодвинул пепельницу. Затем добавил: — Возможно, Ханна мой эксперимент! У меня всегда были большие теоретические знания о морали, но практически я и пальцем не шевельнул. Вот почему моя ссылка на Федра нечестна. Я тоже не знаю истины.

— Хорошо, — сказал Эффингэм, которому все больше хотелось спать, — может, вы и правы относительно нее. Здесь есть что-то необычное, что-то духовное. Это исключительное спокойствие…

— Спокойна мышка, пойманная кошкой! — резко бросила Алиса у него за спиной. Она зашла так тихо, что ее не заметили.

Алиса обошла вокруг стола и с шумом поставила поднос между двумя мужчинами.

— Вот ваш чай. Я нашла эту вербену, что Эффи привез из Франции. Надеюсь, она хорошая, хотя и старая как горы.

Глава 13

Эффингэм прочел письмо и поспешно сунул его назад в конверт. Оно привело его в раздражение. Почему умные женщины всегда так глупы? Он никогда не встречал умной женщины, которая в то же время не была бы слишком чувствительной, нервной и глупой. Элизабет могла быть очень серьезной в отношении многих предметов, но, как только дело касалось ее чувств, она внезапно становилась лукавой и обостренно проницательной. До чего же он ненавидел этот проницательный, хитрый тон.

Ход мыслей привел его к мисс Тэйлор. Он должен был давать на следующий день первый из обещанных ей, к несчастью, уроков греческого. Он был бы рад отказаться от этой идеи и полагал, что мисс Тэйлор тоже тактично бы забыла его обещание, но Алиса настояла. Упорно желая доставить себе как можно больше боли, укоризненно глядя на Эффингэма, она заявила, что, конечно же, этот чудесный план должен быть осуществлен. Это будет так хорошо для них обоих, не правда ли? Неумные женщины могут быть тоже очень глупыми. Возможно, все женщины глупы. Но конечно, не Ханна. В глубине сознания смутно и непроизвольно промелькнула мысль, что Ханна не совсем женщина. Нет, конечно, он не то хотел сказать, она, разумеется, женщина. Эффингэм с раздражением вспомнил замечание Элизабет, что он по-настоящему боится женщин. К бедняжке Элизабет так и не вернулся здравый смысл после этого анализа.

Он выглянул в окно и увидел Пипа Леджура с рыболовными принадлежностями, направлявшегося вверх по холму, его болотные сапоги свешивались через плечо. Было глухое послеполуденное время. Макс, который терпеть не мог этот час, только что удалился отдохнуть, процитировав Эффингэму стихотворение Алкмена о сне, Эффингэм всегда соотносил его с ночью. Он бормотал стихи сейчас, рассматривая их как основание для таинственной и зачарованной сиесты. День был таким жарким и тихим, что казался совсем южным. Вершины гор и глубокие ущелья, деревья, пчелы с широкими крыльями — все спали, как волшебные создания вокруг замка спящей красавицы. Алиса, несомненно, тоже спала, как и прекрасные рыжеволосые горничные. Он мимолетно представил Кэрри. Дом молчал рядом с безмолвным морем. Только Пип, богохульно как всегда, наперекор всем бодрствовал и что-то беспечно замышлял. Видя, как он уходит, Эффингэм почувствовал немедленное раздражающее желание последовать за ним и воспрепятствовать ему. Он знал из разговора за ленчем, что Пип собирался ловить форель над Дьявольской Дамбой. Он решил последовать за ним и задать наконец те вопросы, которые дома было так трудно и жестоко облечь в слова. Во всяком случае, пришло время загнать в угол уклончивого, порхающего и насмешливого Пипа, прижать и каким-то образом заставить объясниться.

Этим утром Эффингэм проснулся с неприятным чувством, которое частично отнес на счет алкоголя, а частично на счет разговора с Максом накануне вечером. Он все еще не мог понять, почему даже легкий намек на возможность установления Максом прямой связи с Ханной вызывал у него отвращение. Он ценил интерес старика к его истории и радовался ему, но ему было важно сохранить свою собственную оценку, чтобы все осталось именно рассказом. Он не возражал, а даже наслаждался тем странным обстоятельством, что Макс и Ханна как-то общались, поскольку их общение осуществлялось через него. Но он не хотел, чтобы у Макса появился независимый взгляд на ситуацию. Возможно, не следовало поощрять старика, может, ему вообще не следовало говорить с ним о Ханне. Эти разговоры были слишком абстрактны, они принадлежали к миру книги Макса, и Эффингэм чувствовал с каким-то холодящим опасением, что он не хочет переносить образ Ханны в этот мир. Поэтому сегодня у Эффингэма возникло обдуманное желание перевести все на более примитивный уровень, и мысль догнать и расспросить Пипа привлекла его своей детективной основой.

Эффингэм, конечно, и раньше пытался расспрашивать Пипа, но не в самом начале. Тогда деликатность, обусловленная привилегированным положением Пипа, заставляла его молчать. Но время постепенно изменило их отношения. Эффингэм стал видеть в Пипе аутсайдера, объект, принадлежащей прошлому, а когда он понял, что Пип относится к ситуации как наблюдатель, то начал слегка презирать его. Потом он пытался расспрашивать его тактично, умно, исподволь, но безрезультатно. Пип явно наслаждался, завлекая его и намекая на откровения, но держал в состоянии неизвестности и ничего не говорил. Сердясь и на себя, и на своего мучителя, Эффингэм наконец понял, что его собственное, так легко угадываемое, чувство превосходства по от ношению к Пипу помогло закрыть рот последнего. Ему следовало расспросить Пипа с самого начала, тогда, когда он считал его священным объектом, а в нем самом меньше нуждались. И все же время, постепенно работая на отношения dramatis personae, теперь опять, как он чувствовал, внесло изменение. Он вырос, приобрел большой авторитет, и ему впервые показалось, что он, несомненно, заставит Пипа говорить.

Пип уже далеко ушел вдоль ручья, и Эффингэм совершенно запыхался, когда увидел его. Он предоставил преследуемому большое преимущество. Эффингэм выехал на «хамбере»[8] Макса, который оставил внизу у дамбы.

Затем он вскарабкался по склону крутого, покрытого листьями оврага, около ручья, падавшего рядами узких оглушительных водопадов в темные расселины. Он миновал множество известняковых ступеней и столбов, которые сначала принимал за руины какого-то дорогостоящего каприза восемнадцатого века, но позже понял, что это творение природы. Теперь же он вышел на поросший вереском торфяной участок, где ручей растекался между кочками, поросшими пучками травы, в широкие блестящие заводи, которые ясное и яркое небо окрасило в металлически-голубой цвет. Там и был Пип. Он стоял в одном из прудов, закинув лесу в спокойную воду, доходившую ему до середины сапог. Эффингэм, ничего не понимавший в рыбной ловле, остановился ненадолго посмотреть, зная, что Пип чувствует его присутствие. Танец движущейся лесы беспрерывно продолжался, когда она непостижимым, но определенным образом закручивалась и раскручивалась над головой рыбака и посылала муху ласкающим движением на едва потревоженную поверхность воды.

Когда Пип решил, что заставил Эффингэма ждать достаточно долго, он ловко схватил лесу, засунул конец удочки в сапог и медленно вышел на берег, уверенно передвигая ноги в спокойном, но энергично бегущем ручье.

— Привет, Эффи. Ты не в очень-то хорошем состоянии? Все еще пыхтишь, как дельфин. Пришел поучиться?

— Нет, спасибо. Мне просто хотелось поговорить с тобой, Пип. — Конечно, теперь, увидев в пруду одинокую, погруженную в себя грациозную фигуру, он ясно понял, каким идиотством было просить любезности у маньяка, которого только что оторвали от наслаждения своей манией.

— Всегда рад побеседовать, Эффи. У тебя есть спички? Я взял трубку и табак, но забыл спички. Ты мне послан Богом.

Пип выглядел довольно внимательным и, казалось, пребывал в хорошем настроении. Но он всегда был таким. Иногда Эффингэму приходило в голову, что хорошее настроение, с которым Пип всегда приветствовал его, было результатом подавленной вспышки смеха, вызываемой почему-то у него внешностью Эффингэма.

Эффингэм вел себя с достоинством. Он достал спички и следил за тем, как влажные губы Пипа прижались к трубке. Увидел, что глаза Пипа весело расширились, вглядываясь в него, когда с трубкой было покончено. Легкий ветерок, поднявшийся ближе к вечеру, относил дым прочь через пруд и теребил остатки волос Пипа на его изящной голове.

— Ты поймал рыбу?

— Нет еще. Но надеюсь. Я пользуюсь новой мухой. Смотри. Алиса говорит, что в этих торфяных ручьях невозможно рыбачить с сухой мухой, а я считаю, можно. — С трубкой во рту Пип показал замысловато связанный крошечный красновато-золотисто-голубой предмет.

— Эти штуки совершенно не похожи на настоящих мух, — сказал Эффингэм. — Где у нее крылья?

— Крылья не нужны. Видишь ли, форель не может увидеть крылья. А мы стремимся представить ее с точки зрения форели.

— Из чего она сделана?

— Из искусственного шелка и человеческих волос.

Эффингэм пристально смотрел на красновато-золотистую вещь с внезапным непонятным содроганием.

— Чьих?

— Кэрри. Это обязанность горничных. И Таджа тоже, только я нахожу, что его шерсть несколько тяжеловата.

— Таджа нет с тобой? — Эффингэм все еще не мог прийти в себя из-за этих волос.

— Нет. Форель бы приняла его за выдру!

— Ты ловишь форель? Или все, что попадет?

— Больше ничего не попадет в это время. Сентябрь — лучший месяц для форели. Хотя вокруг есть множество и других рыб. Щука, например. Я только что видел огромную. Раньше громадная щука водилась в маленьком озере, которое, как ты знаешь, стало причиной наводнения. Дэнис говорит, что видел здесь однажды щуку пяти футов длиной, и я верю ему. Интересно, куда подавались эти щуки. Замечательная рыба, хотя и вселяет порой ужас. Крупные, как правило, самки. Они часто съедают своих мужей, ха-ха!

— Ха-ха, — отозвался Эффингэм. Он чувствовал, что уже вполне достаточно говорить о рыбе. — Послушай, Пип, не присесть ли нам, пока ты куришь свою трубку. Есть много вещей, о которых я хочу поговорить с тобой и о чем, я думаю, мне следует знать. Я достаточно долго ждал. Извини, что я догнал тебя здесь, но мы не могли говорить в Райдерсе. Ты понимаешь.

— Разве? — спросил Пип. — Что ж, здесь много места и вполне уединенно.

Они сели на камень. Эффингэм сразу же ощутил, что здесь даже слишком много места и слишком уединенно. Небо, куда взлетал невидимый жаворонок, было чрезмерно большим и высоким, и они под ним выглядели крошечными и незначительными со своей заговорщической беседой. Над прудом, медленно размахивая крыльями, пролетела цапля, на мгновение отбросив на него тень, затем она опустилась в отдалении и встала неподвижно в верхнем течении ручья. Водяная крыса, чуть подняв нос над водой, взбороздила поверхность аккуратной волной и исчезла на берегу. Оляпка, как неугомонная тень, перемещалась с камня на камень. Элизабет бы сказала, что все это напоминает картину Карпаччо.

— Что из себя представляет Джералд Скоттоу? — спросил Эффингэм.

Пип смотрел в сторону, на пруд, слегка насвистывая через трубку.

— Смотри, все поднимаются на ужин к вечеру.

По воде пробежали едва заметные крути.

— Давай, Пип, — сказал Эффингэм. — Я заслуживаю откровенности.

— Я не знаю, чего ты заслуживаешь, Эффи, — сказал Пип. — Но ты явно преувеличиваешь мои знания, а я между тем ничего не знаю, так же как и ты. — Он стал поправлять муху.

— Проклятый лжец, вот ты кто, — пробормотал Эффингэм. Он никогда не понимал, какую линию поведения выбрать с Пипом: вежливую, шутливую, резкую, вкрадчивую, — он испробовал их все.

Пип засмеялся и сказал:

— Я должен попытаться закинуть еще раз-другой. Моя интуиция подсказывает мне, что там голодная рыба. Оставайся здесь и не двигайся.

Он снова осторожно зашел в воду, подождал, пока вода вокруг его сапог успокоится, и начал закидывать леску. В подернутом дымкой мягком свете пруд слабо поблескивал, он был серовато- голубым посередине и цвета коричневого эля вдоль берегов. Вдали узкая белая полоса пены обрисовала покрытый галькой берег, там все еще стояла далекая цапля, замерев как камень. Длинная леска Пипа завивалась, словно бесшумный бич пастуха, движущийся в праздной арабеске, и, казалось, на мгновение замерла над его головой, чтобы затем мелькнуть в вертикальном броске. Крошечная золотистая муха опустилась и поплыла, искушающе приближаясь к легкой зыби. Затем Пип волнообразным движением, во время которого леса стала невидимой, ловко поднял ее в воздух. Он забрасывал ее снова и снова. Эффингэм мечтательно наблюдал, а затем стал думать о Ханне.

Грациозное повторяющееся движение лески внезапно прервалось, и Пип резко бросился вперед в более глубокую воду. Эффингэм сосредоточился. Леска со свистом быстро убегала, так как форель мчалась к укрытию противоположного берега. Пип, широко расставив ноги, стоял уже в самом центре пруда, он дал леске размотаться, затем удержал ее и начал осторожно тянуть. Форель, почувствовав рывок, изменила направление и устремилась вниз по течению. Когда Эффингэм подошел к воде, Пип приблизился назад к берегу, спотыкаясь на камнях и скользких отмелях, и двинулся за форелью по направлению к следующему пруду, снова отпустив леску и обругав Эффингэма за то, что тот оказался на пути.

Форель достигла узкой части ручья и на секунду промелькнула серебряной вспышкой в быстрой воде между камней. Пип бросился следом, высоко подняв удочку. Туго натянутая леса терлась о валуны, миновала их и поспешно скрылась в глубокой середине следующего пруда. Эффингэм, поскользнувшись на мокром камне и промочив одну ногу, отступил и величественно направился вокруг по упругой траве. Когда он снова догнал Пипа, все было почти кончено. Пип стоял глубоко в воде, подтягивая к себе рыбу. Он почти с нежностью склонился над своей жертвой. Когда рыба оказалась совсем близко, поднявшись на свет в ярких переливающихся радугах, Пип медленно отступил, затем достал рыболовный сачок, который был прикреплен к его спине, опустил его, поместив ручку между ног, и быстро загнал в него рыбу. В следующий момент с возгласом триумфа он шлепал назад к берегу.

— Весит три фунта, Эффи! Ты принес мне удачу!

Эффингэм смотрел на большую бьющуюся рыбу с жалостью и отвращением. Она была совсем живой. Пип за голову вытащил ее из сачка, освободил лесу и, прежде чем Эффингэм успел отвернуться, убил форель, положив большой палец ей в рот и сломав спину быстрым движением руки. Такой мгновенный переход, такая ужасная тайна. Эффингэм сел на камень, ощущая дурноту.

Пип промок и перепачкался грязью почти до пояса. Лицо его сияло, а влажные волосы прилипли к маленькой круглой голове. Он начал стаскивать болотные сапоги, обнажая темные хлопчатобумажные брюки, прилипшие к ногам. Он казался длинным, тонким, коричневатым водяным эльфом.

— Ну, мне уже больше не повезет сегодня. — Он согнулся около серебристой мертвой форели, лежавшей между ними на траве, и погладил ее. — О чем ты хочешь, чтобы я рассказал тебе, Эффи?

Эффингэм, сгорбившийся над форелью и печально ее разглядывавший, резко выпрямился. Пип стоял почти на коленях. Экзальтация перешла в веселое, возбужденное, поддразнивающее выражение. Небо позади него становилось золотистым.

— Все, — сказал Эффингэм, настороженный и остро чувствующий переменчивое настроение Пипа. — Но прежде всего о Скоттоу. Я никогда не мог понять его роли здесь. Может, ты сможешь рассказать мне.

Пип покачивался на каблуках, а затем опустился на траву, одна его рука легла на мертвую рыбу. Он смотрел в сторону от Эффингэма, на пруд, вновь ставший тихим и спокойным после недавней неистовой погони. Снова поднимались на поверхность форели.

— Ханна никогда не говорила с тобой о Джералде?

— Нет. Я никогда не спрашивал.

— Забавный ты парень, Эффи. Интересно, почему я никогда не хотел поговорить с тобой? Что ж, на это есть свои причины. Я расскажу тебе немного о Джералде, если хочешь. От этого не будет вреда. Джералд не совсем обычный, знаешь как это бывает?

— Гомосексуалист? Да. Кажется, я предполагал, что Джералд может оказаться кем-то подобным, — медленно произнес Эффингэм, хотя он никогда так не думал. Из-за какого-то сверхъестественного уважения к Ханне у него не было никаких определенных мыслей о Джералде.

— Джералд местный парень, ты знаешь это. Он и Питер Крен- Смит ровесники и хорошо знали друг друга еще детьми, когда отец Питера, брат матери Ханны, приезжал в Гэйз поохотиться. Затем, когда они выросли, Джералд уехал, получил кое-какое образование и приобрел новое произношение. Была ли это идея Питера, я не знаю. Возможно. Во всяком случае, сразу же после женитьбы Питера Джералд был опять по соседству, и Питер поселил его в коттедже в имении, дав ему какую-то неопределенную должность.

Пип помолчал, все еще глядя на пруд. Золотистый свет сгустился, очерчивая его голову на фоне обращенного к морю неба. Теперь он помрачнел и напрягся, словно удивляясь тем эмоциям, которые пробудили в нем его собственные слова. Он продолжил тихо, как будто про себя:

— Я думаю, Джералд и Питер всегда были очень привязаны друг к другу, если можно назвать их отношения привязанностью. Во всяком случае, одержимы друг другом. Видишь ли, Питер был таким же. Не знаю, почему я говорю о нем в прошедшем времени, — наверное, выдаю желаемое за действительное. Да, Питер тоже необычный. Хотя он, конечно, бегает и за женщинами тоже. Inter alia[9], несомненно. Это было наименьшее, что Ханне пришлось вытерпеть. — Он снова замолчал, и глаза его задумчиво расширились.

— Так или иначе, женитьба Питера не прервала его отношений с Джералдом, хотя он, конечно, скрывал это от Ханны. Отношение Питера к Джералду в то время напоминало сексуальный феодализм. Джералд был его человеком, его слугой, его рабом. И он подстрекал Ханну и всех остальных, насколько я помню, обращаться с Джералдом как со слугой, даже слегка пинать его. Разумеется, все это было частью игры, от которой оба они получали огромное удовольствие. Затем два события произошли более или менее одновременно: я полюбил Ханну, а Питер влюбился в американского парня по имени Сэнди Шапиро.

— Я слышал это имя, — сказал Эффингэм, — он художник, не так ли? Живет в Нью-Йорке. А Питер все еще?..

— Я не знаю, — ответил Пип. — Во всяком случае, Питер был без ума от этого красивого мальчика, а Джералд сходил с ума от ревности. Джералд всегда по-холопски заискивал перед Ханной, понимаешь, это было тоже частью игры. А затем, когда мы с Ханной… Джералд помогал нам.

— Джералд помогал тебе и Ханне? Из ревности? Но каким образом помогал?

— Вполне естественно, Ханна сама ввела его в курс дела. Видишь ли, она так привыкла обращаться с ним как со слугой, она ведь тоже наполовину феодалка. Ханна чуть не раздевалась в его присутствии, она считала его совершенно домашней прислугой. А он был очень полезен — передавал письма, организовывал встречи и в конце концов выдал нас Питеру.

— О Боже! — воскликнул Эффингэм. — Я часто думал… извини…

— Как мы могли быть такими дураками, чтобы нас обнаружили подобным образом? Да. Это был Джералд.

Пип снова замолчал, как будто подошел к концу своего рассказа. Он расслабился на траве, вытянув ногу во влажных брюках, чтобы помассировать икру. Солнце садилось в ярко-красных отблесках, и близлежащие окрестности окрасились в густо-зеленый и желтый цвет.

Эффингэм наклонился вперед, почти умоляя Пипа продолжить рассказ. Чары не должны разрушиться. Он пробормотал мягко, убеждающе:

— А потом, а потом?

— Это был Джералд. Что ж, потом… О Боже… Так или иначе… — Он снова замолчал, как будто сокращая историю, затем быстро продолжил: — Ты спрашиваешь, что потом. Что ж, а потом Питер пришел в неистовство.

— Но разве Питер действительно любил ее? — Этот вопрос преследовал Эффингэма годами.

— О да. Зачем в этом сомневаться? — Пип внезапно заговорил своим обычным беспечным тоном, как будто это было не важно.

Эффингэм почувствовал, что подошел слишком близко. Он посмотрел вниз на Пипа с благоговением и завистью. Этот мальчик знал обычную Ханну, принадлежащую привычному миру. В следующий момент Пип продолжил снова серьезно:

— Это его тайна. И ее тайна. Что чувствует Питер? Во всяком случае, он повел себя как ревнивый супруг и как ревнивый мужчина.

— А Джералд?

— Я не знаю, что произошло между ними. Но когда Питер уехал, он оставил ее на попечение Джералда.

— Тот стал ее тюремщиком. Вот каким было наказание Джералда — стать евнухом Питера. Но почему он должен это выносить?

— Джералд? О, у него сотни причин, — сказал Пип беспечно и нетерпеливо, вырывал тонкую траву и посыпая ею влажную чешую форели. — Зачем усложнять? У Джералда нет денег. Питер, должно быть, щедро платит ему за то, что он делает.

— Но Джералд в результате тоже заточен…

— Ты романтический осел, не воображаешь же ты, что Джералд все время сидит в Гэйзе? Он проводит здесь много времени. Но в промежутках он летает куда-нибудь на самолете. Аэропорт находится меньше чем в двух часах езды на машине, а оттуда он может вылететь в любую точку света. Я слышал о Джералде в Риме, Париже, Танжере, Марракеше.

— В Нью-Йорке?

— А, это другая тайна.

— Но Питер вернется назад ради нее, ради Джералда? Освободит ли он Джералда, освободит ли его после семи лет? Между ними существует незавершенное дело?

— Не знаю, — сказал Пип. — Я чертовски замерз, — добавил он, поднимаясь. Он дрожал.

— В конце концов, — сказал Эффингэм, — какие бы ни были преимущества для Джералда, он, безусловно, не остался бы здесь, если бы между ним и Питером не было незаконченного дела?

— Я не знаю, не знаю. Мы опоздаем на обед.

Темно-зеленое небо прижимало закат к морю.

— У меня внизу машина. Что положит этому конец, Пип?

— Его смерть. Или ее нервы не выдержат. Или, или, или. Я не знаю.

Он кинул гальку в пруд, наполненный теперь болотной тьмой.

— Спокойной ночи, рыба.

Глава 14

— Что мы с вами будем делать с миссис Крен-Смит?

Эффингэм не ожидал такого. Или ожидал? Разве он с тех самых пор, как его взгляд упал на умную длинноносую девушку, не был готов, что его таким образом подведут к самой сути? Если только то, к чему его так резко подвели, было сутью. Он, безусловно, взволнованно ожидал чего-то с ее стороны, это ощущение не без приятности соединилось с откровенным интересом к девушке и желанием узнать ее получше.

Урок греческого прошел хорошо. Конечно, Алиса настояла на том, чтобы приготовить кофе и принести печенье, разместив все в гостиной на специально установленном столике. И конечно же, мисс Тэйлор оказалась восхитительной и смышленой ученицей. Вооружившись заранее Эбботтом и Мэнсфилдом, она выучила алфавит, одолела флексии первого и второго склонений и обнаружила удивительную значительность глагола развязывать. И они утонченным образом пошутили о том, что греческий начинают со слов я развязываю, а латинский — я люблю. Эффингэм заставил ее составить несколько элементарных предложений в строгой педагогической манере, что доставило им обоим удовольствие. Немедленно возникло взаимопонимание, и Эффингэм внезапно почувствовал ностальгию по тем дням, когда он преподавал. Было что-то необычайно очищающее в работе учителя. Он испытал удовольствие от присутствия усердного живого ума, жаждущего знаний, к тому же ему было приятно проявить внимание к привлекательной девушке. Быстро пролетело больше часа.

Было все еще раннее послеполуденное время. Мисс Тэйлор пришла к ленчу и хорошо поладила с Максом. Алиса приняла веселый и дружелюбный вид, Пип проявил остроумие, что, впрочем, не скрыло его озабоченности своими мыслями. Сейчас они сидели у одного из окон большой гостиной. Терраса была пуста, если не считать сонного, скучающего Таджа. Солнце то выглядывало, то скрывалось за облаками, так что замок Гэйз напротив периодически скрывался в тени и сливался со склоном горы. Множество маленьких пушистых золотистых облачков как будто толпой выходили из моря и быстро спускались за торфяное болото. В воздухе чувствовалось приближение дождя. Эффингэм быстро оглянулся вокруг, чтобы удостовериться, что дверь закрыта, и довольно твердо заявил:

— Не понимаю, что вы имеете в виду, мисс Тэйлор.

— Нет, понимаете. Простите меня за прямоту. Конечно, я знаю все о сложившейся ситуации, и мне смертельно хотелось с кем-нибудь поговорить. Безусловно, нужно сделать что-то, мы не можем позволить, чтобы все так продолжалось.

Лицо Эффингэма застыло как маска. Он был встревожен и молча смотрел на нее. Затем он сказал:

— Вы только что приехали сюда и…

— Я только что приехала сюда, и вот почему у меня еще есть немного здравого смысла. Все остальные, кажется, совершенно отупели.

Эффингэм закрыл книги. Ему следует быть бдительным и находчивым, имея дело с таким горячим молодым умом. Он был встревожен, но в то же время и оживлен. Его лицо все еще сохраняло мрачное выражение.

— Хорошо, допустим, что вы знаете в общих чертах ситуацию. И я не могу приказать вам замолчать, зачем мне это? Что вы хотели сказать?

— Что мы должны спасти ее.

Эффингэм раскинул руки и ощутил запах безнадежности, исходивший от потертой мебели. Комната хранила старые воспоминания о его прежних визитах в Райдерс. Он не раз бывал в этих местах. Небо темнело. Он сказал:

— Конечно, так каждый думает сначала. Но, поверьте мне, мисс Тэйлор, это не так просто. Миссис Крен-Смит не хочет, чтобы ее, как вы выразились, спасали. Ее устраивает нынешнее положение — я полагаю, больше устраивает, чем мы с вами представляем, — и мы должны уважать ее выбор.

— Чепуха! — возразила мисс Тэйлор.

Эффингэм почувствовал душевный трепет. Он не мог понять, был ли он просто взволнован оттого, что ему противоречила красивая умная девушка с лицом ангела Микелоцци, или от перспективы, что его заставят думать каким-то новым и драматическим образом о заточенной леди. После вчерашних откровений Пипа ему снились плохие сны, и его посещение Ханны этим утром носило мучительно-волнующий характер.

— Послушайте, — сказал он, — это трудно понять постороннему. Это нечто очень тонкое и деликатное, как одна из тех странных раковин, которые Алиса собирает на берегу. Любое насильственное или неловкое вмешательство может принести только вред. Ханна так долго прожила со своей историей и примирилась с ней. Ее жизнь — ее собственность, и какой бы странной и мучительной ни казалась она нам, у нас нет права пытаться изменить ее вопреки ее воле. Здесь много такого, что мы не в состоянии видеть, — многое в Ханне и многое помимо нее. Мы даже отдаленно не можем предугадать последствия своих действий. Черт побери, мы обязаны уважать ее настолько, чтобы позволить ей самой решить, как она хочет жить! Здесь нет места спорам, назиданиям, уговорам. Мы можем много сделать для нее, просто дав ей понять, что любим ее, но полностью исключив всякое действие. Вы должны понять это, мисс Тэйлор. А теперь давайте завершим наш урок, хорошо? Во всяком случае он, кажется, закончился. Я предлагаю в следующий раз…

— Извините, — сказал мисс Тэйлор. — И пожалуйста, зовите меня Мэриан. Я тоже думала обо всем этом, и именно таким образом, но пока еще не пришла ни к какому мнению. Вы говорите, мы не можем предугадать последствия действий, но мы не знаем также и последствий бездействия, а бездействие — это тоже своего рода действие.

— Пожалуйста, зовите меня Эффингэм, Эффи. В вашем возрасте, Мэриан, я был экзистенциалистом. Я советую вам прочесть…

— Пожалуйста, пожалуйста, не отделывайтесь от меня, — взмолилась она, протягивая руки через стол, — меня мучает эта история, по-настоящему. И совершенно не с кем поговорить.

Эффингэм заколебался. Это правда, что бездействие — тоже действие. Что заставило его видеть такие плохие сны прошлой ночью? Замечание Пипа — «если ее нервы не выдержат». Но почему ее нервы должны не выдержать, остались ли у нее еще нервы, чтобы не выдержать? Он почувствовал сильное желание отвести душу с Мэриан Тэйлор.

Начинался дождь. Тадж стал скрести дверь, и Эффингэм встал, чтобы впустить его. Мокрый пес встряхнулся, а затем уделил много внимания Мэриан, вставшей на колени, чтобы поздороваться с ним. Эффингэм сказал:

— Думаю, мне следует разжечь огонь. Становится холодно.

Они подошли к камину, и, пока Эффингэм склонился, чтобы поднести спичку к бумаге и прутьям, Мэриан и Тадж устроились на ковре. На девушке была длинная голубая юбка из тонкого местного твида, которую она, должно быть, купила в Блэкпорте. Она расправила ее, и пес с довольным видом устроился рядом. Эффингэм сел на скамеечку для ног, поправляя огонь. Сцена внезапно приняла более интимный вид.

— Как вы ладите там с людьми, я имею в виду остальных? Я знаю, что с Ханной у вас все в порядке.

— О, достаточно хорошо. Дэнис Ноулан довольно приятный и Джеймси очень милый. Я немного нервничаю в присутствии Вайолет Эверкрич, но она не беспокоит меня. Джералда Скоттоу я считаю совершенно очаровательным, только не могу понять его.

Эффингэм был немного раздражен этим панегириком Скоттоу и секунду испытывал искушение дать Мэриан кое-какую информацию, но сдержался.

— Вы ни с кем не говорили о Ханне? Кто рассказал вам о ситуации?

— Ноулан. Но я не обсуждала ее с ним. Мне кажется, он отнесется враждебно к любой идее что-то предпринять.

— Тогда он окажется без работы! — сказал Эффингэм. — Он не должен проявлять недоброжелательности к Скоттоу.

— Не в этом дело, — серьезно возразила Мэриан. — Он действительно верит, что она должна остаться здесь. Мне кажется, он довольно религиозен или что-то в этом роде.

— А вы не религиозны? Я-то нет. Я, безусловно, не думал ничего подобного о Ханне.

— Итак, вы видите, — продолжила Мэриан, неотступно следуя за ходом своих мыслей, — здесь действительно нет ни одного человека, на которого я могла бы рассчитывать — в деле спасения, я хочу сказать. Я думала о Джеймси, но он слишком молод и глуп. И мне еще не удалось узнать Скоттоу.

— Оставьте Скоттоу. Но вы говорите, как будто действительно что-то планируете. Будьте реалисткой. Что вы могли бы сделать?

— Это вы поможете мне решить. — Она обратила к нему свои горящие карие глаза. — Вы единственный человек, который может помочь, и вы должны помочь. — Она сидела на ковре, почти касаясь его коленей, ласкала собаку и умышленно пристально глядела на него.

— Вы сошли с ума! — воскликнул Эффингэм. — Я уже сказал вам, что здесь ничего сделать невозможно. Но может, вам лучше избавиться от всего этого, рассказав мне о своих замыслах. Тогда я смогу, образумив вас, отослать вас назад. Продолжайте. — Он до смерти желал услышать, что она собирается предпринять.

— Моей первой мыслью, — сказала Мэриан, — было просто поговорить с Ханной и убедить ее подготовить свой отъезд. Я не могла сначала поверить, что разумный человек — а она, конечно, разумна, — может вынести такую ситуацию и не воспользуется случаем уйти, если какой-то благожелательный человек пожелает помочь ему. Я думала, она не уехала потому, что, наверное, боялась кого-то в доме или потому, что не смогла сама подготовить свой отъезд. Она ужасно непрактична.

— Ради Бога, надеюсь, вы ничего ей не сказали?

— Нет. Я почему-то почувствовала уверенность, что она не позволит мне убедить себя. Она бы в ответ завела какой-нибудь бессмысленный разговор. И не было смысла просто расстраивать ее. Тогда я начала думать о том, чтобы похитить ее.

— Похитить ее?

— Да. Я думала, если мне удастся добиться, чтобы кто-то помог мне, мы бы могли просто втолкнуть ее в машину и увезти.

— Вы законченная романтическая дура! — воскликнул Эффингэм. Образ, вызванный этими словами, действительно очень напугал его. Он мысленно представил Скоттоу на дороге позади них. Здесь бы не обошлось без насилия. И он бы не хотел быть тем, кто разбудит его. — Это совершенно немыслимо, вы должны были это понять, когда обдумывали свой замысел.

— Я обдумала, Эффингэм. Пожалуй, я буду называть вас Эффингэмом. И действительно, я решила, что это нехорошо, так как слишком несправедливо по отношению к ней и вполне могло не получиться. Затем у меня возникла третья идея.

— Ну, надеюсь, она лучше, чем две предыдущие! — Он подложил немного торфа в огонь. На улице лил дождь.

— Моя третья идея такая, — продолжила Мэриан, — это идея смягченного освобождения. Видите ли, все зависит от того, что вы думаете о состоянии ее духа. Насколько я вижу, ее настроение очень противоречивое. Простите, что я говорю о ней таким образом. Вы знаете ее значительно дольше, чем я. Но я новая метла и не могу удержаться, чтобы не вести себя соответственно. Я действительно очень полюбила ее, очень. Вначале, как мне представилось, она просто испугалась этого ужасного человека и была парализована страхом, затем стала равнодушной и несчастной, потом сочла свое положение по-своему интересным, духовно интересным. Люди стремятся выжить, и они всегда изобретают какой- нибудь способ выживания, хотя бы стараются увидеть свое положение сносным. В то время когда Ханна могла бы выжить — возненавидев их всех или взорвавшись, — разнести все окружение на кусочки, она вместо этого решила стать религиозной.

— Вы не очень высокого мнения о таком решении?

— В общем я ничего не имею против религии, хотя и не верю сама. Но тот, кто к ней обращается, должен принять ее свободно и сознательно. Ханна обратилась к религии — или духовной жизни, или черт знает к чему еще, — как человек, прибегающий к наркотикам. Она была должна.

— Я считаю, это и есть путь обращения к религии, потому что человек должен. Но я понимаю, что вы имеете в виду. Продолжайте.

— И все время ее все более и более гипнотизировала сама ситуация и все окружающие ее люди, нашептывающие ей на ухо на разные голоса одно и то же: «Ты заточена». И теперь она просто зачарована, психологически парализована. Она утратила чувство свободы.

— И что вы предлагаете делать с этим?

— Потрясти ее. Отвезти ее достаточно далеко, чтобы за ставить понять, что она свободна и обязана принимать свои собственные решения. Боюсь, это тоже слегка напоминает похищение.

— Продолжайте, Мэриан, — сказал Эффингэм. Он говорил саркастически, но сердце его внезапно взволнованно забилось. Услышать, как кто-то говорит таким спокойным, аналитическим тоном о ситуации, говорит так, как будто существуют альтернативные действия, которые целесообразно рассмотреть, казалось святотатством.

— Вот что я предлагаю, — сказала Мэриан. — И мне нужен тот, кто поможет мне, и надеюсь, это будете вы. Мы заманим ее в машину. Это вполне реально. Вы часто подъезжаете к дому. Скажем, мы предложим ей немного проехать по подъездной аллее. Затем мы повернем и понесемся во весь опор в Блэкпорт, в рыбацкую гостиницу.

— А потом?

В комнате стало темно и тихо.

— Я не знаю, что произойдет потом. Это будет зависеть от нее. Возможно, мы позавтракаем и отвезем ее назад в Гэйз. По крайней мере, она убедится, что не умрет, если выйдет за ограду. Знаете ли, иногда мне кажется, что она почти верит в это. В любом случае она переживет потрясение. И если хоть немного заколеблется и выразит малейшее желание не возвращаться назад, мы отвезем ее в аэропорт.

— Боже мой, — пробормотал Эффингэм. Он посмотрел на нее с восхищением и ужасом, почувствовав, как прекрасна она, но и опасна, разрушительна. Он не должен больше слушать ее, и так как ему мгновенно подумалось, что он никогда не перескажет этот разговор Максу, он понял, как сильно она искушала его. Но все это было глупостью, опасной, безответственной глупостью.

Торопливо вошла Алиса, толкая обильно уставленный чайный столик.

— Ну, хорошо прошел урок? Да вы совсем в темноте. Кэрри сейчас же принесет лампы.

— Хорошо, спасибо, — сказал, вставая, Эффингэм.

Золотистый свет лампы проник в комнату, и когда он озарил их лица, Эффингэм на минуту поймал взгляд Мэриан Тэйлор и медленно покачал головой.