Египетская мифология

Предисловие

Древнеегипетская мифология не пользуется такой широкой популярностью, как мифология Древней Греции, в первую очередь потому, что миросозерцание античных греков нам несравненно ближе. Эллинские представления о красоте, справедливости, идеальном государственном укладе, иерархия нравственно-этических ценностей и, главное, художественное осмысление и выражение всех этих категорий во многом совпадают с теми либо иными аналогами из нашей современности или из относительно близких нам во времени эпох. Поэтому идейно-смысловой подтекст греческого мифа легко понимает (в первом приближении) и неподготовленный читатель. Поэтика же древнеегипетской мифологии чужда миросозерцанию человека, воспитанного на европейской культуре. Это очень затрудняет восприятие мифов, а следовательно, и их популяризацию. В египетском мифе события могут показаться не имеющими причинно-следственной связи, поступки богов — психологически никак не мотивированными или вопиюще непоследовательными, зачастую бывает непонятен сам сюжет. Но даже в том случае, когда читатель оказывается способным не только воспринять текст, но и увидеть все его ассоциативные связи и смысловые параллели, понимание всё равно будет лишь рассудочным, безэмоциональным, ибо чуждая система образов не может вызвать адекватной чувственной реакции.

Труднее всего усваивать древнеегипетскую мифологию из-за ее алогичности. [8]

Бог Нехебкау[1] бессменно сторожит вход в потусторонний мир, но одновременно с этим он ещё присутствует на Загробном Суде и сопровождает бога Солнца в ночном плавании с запада на восток. Согласно одному из вариантов космогонической легенды города Гермополя (которая, в свою очередь, существовала наряду с другими легендами о сотворении мира), солнечное божество рождается из лотоса, и лотос становится «Оком» бога; однако бог ночует в этом цветке, а днём покидает его и облетает землю. Воплощением мирового зла — «небытия и мрака» — традиционно считаются крокодилы, змеи и гиппопотамы: злые силы изображаются в виде этих животных, — но в виде бегемота изображается и добрая богиня Таурт, в виде змеи — богиня-покровительница Нижнего (северного) Египта, в виде крокодила или человека с головой крокодила — Себек, владыка наводнений, бог, от которого зависит урожай, покровитель охотников и рыболовов. В другом сказании о том же Себеке говорится как о враге Солнца. Богиня Серкет в разных вариантах одного и того же мифа фигурирует то как доброе, то как злое божество. Ещё показательней в этом отношении трансформации Сета: бог засух и пустыни, убийца наиболее любимого и чтимого египтянами Осириса; бог, день рождения которого считался самым несчастливым днём в году, одновременно почитается как покровитель фараонов, в его честь воздвигают святилища и дают имена детям, — и эти две взаимоисключающие тенденции сосуществуют на протяжении веков. Для большинства богов нет строгих правил иконографии, предписывающих, как этих богов надлежит изображать: одного и того же бога изображали то в виде человека, то в виде животного, то в виде человека с головой животного. Наконец, некоторые боги не имеют [9] даже постоянных имён: они меняются в зависимости от времени суток, от действия, которое бог совершает в данный момент, и т. п. Человеку двадцатого столетия, привыкшему мыслить логично и системно, подобная противоречивость мешает именно систематизировать и логически осмысливать материал, — то есть уложить его в некую целостную картину, в пределах которой можно было бы выделить какие-то общие закономерности и с их помощью если не объяснить, то хотя бы классифицировать разрозненные факты.

Остаётся добавить, что древнеегипетские тексты большей частью дошли до нас во фрагментах; многие содержащиеся в них намёки и ссылки нам непонятны; наконец, часть мифов сохранилась лишь в пересказах античных авторов, давших свою интерпретацию и, следовательно, исказивших первоначальный смысл.

Алогичность древнеегипетской мифологии является закономерным следствием того, что в политеистической религии Египта на протяжении очень долгого времени не существовало понятия «религиозное инакомыслие»: не было ни догматов, вера в которые предписывалась бы как обязательная, ни догматов, отрицавшихся богословами как «ересь». Фактически в каждом номе (административном округе) страны вырабатывались свои собственные версии одних и тех же сказаний и легенд, по-разному трактующие одни и те же религиозные постулаты и мифологические события. Несоответствие между вариантами сказаний усугублялось тем, что и сами сказания влияли друг на друга: происходило заимствование сюжетов и образов, различные концепции смешивались, разные представления синкретизировались и т. д.; в результате боги древнеегипетского пантеона на протяжении веков меняли иконографию, роли, отождествлялись между собой по тем или иным причинам — из-за сходства в облике, идентичности функций, созвучия имён; либо, наоборот, — образ какого-нибудь божества распадался на множество разновидностей (ипостасей). Всё это приводило к тому, что даже мифы, которые складывались и сосуществовали в пределах одного теологического центра и в один [10] историческии период, совершенно по-разному трактовали одни и те же положения.

Илл. 1. Бог Солнца Ра, увенчанный солнечным диском, с жезлом в виде связки папируса.

Бронзовая статуэтка; XXII династия; Британский музей, Лондон.

Как с течением времени изменялись представления о божествах, лучше проследить на конкретном примере.

Верховного бога своего пантеона, бога Солнца Ра, египтяне изображали в виде человека с головой сокола, увенчанной золотым солнечным диском (илл. 1). Культ этого божества окончательно сложился в период правления фараонов IV—V династий,[2] за две тысячи лет до «века Перикла» в Древней Греции. Наряду с культом Ра существовал также культ богини Солнца Мафдет — самки гепарда. Но ещё раньше, в Додинастическую эпоху, жители нильского побережья чтили других солнечных богов — Хора и Вера. Хор — это сокол, с распростёртыми крыльями летящий сквозь мировое пространство; его глаза — Солнце и Луна; в зависимости от направления полёта божества меняются время суток и времена года. В отличие от Хора, Вер был не богом Солнца, а богом неба и света, — но поскольку и его, как Хора, изображали таким же солнечноглазым соколом, образы этих двух богов в мифологии часто сливались воедино. С ростом популярности Ра увеличивалась и его религиозная значимость. С V династии бог Солнца сделался верховным, первостепенным богом. Мыслить солнечный диск как всего-навсего глаз какого-то другого, более могущественного божества, стало уже нельзя. Образ Хора — в основном благодаря творчеству теологов — распался на несколько ипостасей: Хармахис (греч.; египетск. Хор-эм-ахт — «Хор на небосклоне»), Хорахти («Хор небосклонный») и некоторые другие. Однако первоначальный образ Хора-сокола по традиции все ещё продолжал существовать — так же, как всё ещё бытовал в народных представлениях образ Вера-сокола. Одна из ипостасей Хора постепенно отождествилась с Вером, в результате чего возникло новое божество — Харвер («Хор Великий»).

Илл. 2. Бог восходящего Солнца Хепри со скарабеем вместо головы.

Прорисовка рельефа из гробницы Рамсеса I в Долине Царей; XIX династия.

Примерно в это же время с Ра стал отождествляться древний солярный бог Хепри (илл. 2): отныне Хепри фигурирует как ипостась Ра — «молодой Ра», бог восходящего Солнца. С солнечным культом связывались теперь целых четыре бога: помимо Ра и Хепри, сюда также добавились две ипостаси Хора — Хорахти и Хармахис (ибо сами их имена подразумевают «обитателя небосклона», то есть Солнце). Поэтому Хармахис и Хорахти стали ипостасями Ра. Культ богини Мафдет был вытеснен на третьестепенный план, однако её образ, по-видимому, оказал влияние на иконографию солнечного бога: Ра стали иногда изображать в виде кота. Приведённое описание очень упрощено: в действительности ипостасей Хора (а также богов, исторический генезис или иконография которых восходят к представлениям о солнечном соколе) насчитывается больше 20-ти.

Самой частой причиной отождествления богов друг с другом было стремление провинциального жречества придать культу своего местного, локального божества больший «удельный вес», большую значимость в общегосударственной религии. Отождествляясь с каким-нибудь общеизвестным, почитаемым во всех номах Египта богом, провинциальный бог становился его ипостасью. Так, [12] Анджети, культовый центр которого находился в Бусирисе, где этого бога чтили как покровителя нома, был в определённый момент отождествлён с Осирисом, и образовалась ипостась Осирис-Анджети. В конце XI — начале XII династии, после выдвижения города Фив как новой столицы и, следовательно, ведущего религиозного центра государства, фиванский бог Амон должен был занять главное место в пантеоне. Однако в стране к этому времени слишком устоялось верховенство бога Солнца, культ его как главного бога имел слишком давнюю традицию и глубокие корни. Поэтому длительное время сосуществовали две тенденции, но потом произошло их слияние, в результате которого появился новый бог Амон-Ра; при этом и Ра, и Амон продолжали почитаться и как «самостоятельные» боги.

Примечательно, что переплетение культов двух богов далеко не всегда влекло за собой логичное, казалось бы, их отождествление. В период правления фараонов XI династии местный бог Фив Монту был чрезвычайно популярен, фигурировал в теологии даже как одна из ипостасей самого Ра и считался «душой» (египетск. Ба) солярного бога. Но с выдвижением фиванского Амона Монту не отождествился с ним, как следовало бы ожидать, а, несмотря на свою популярность, был вытеснен Амоном и оставался второстепенным, локальным божеством вплоть до нового расцвета своего культа (XVIII—XX династии).

В процессе изменения народных представлений о божествах важнейшую роль играли созвучия имён. Имени (и вообще любым произнесённым вслух или записанным на папирусе словам) египтяне придавали сакральное значение. В коллекции Эрмитажа есть статуэтка, изображающая (предположительно) фараона XII династии Сенусерта III, на которой выбито имя Рамсеса II (XIX династия). В правление Рамсеса II, обожествлённого при жизни, было узурпировано множество статуй, увековечивавших прежних владык. Внешнему сходству в таких случаях значения не придавали: всё определяло имя.

Не следует, однако, думать, будто религиозные концепции изменялись исключительно сознательной волей жрецов, якобы [13] представлявших собою касту идеологов, эксплуатирующих «неразвитое сознание народа». Процесс изменения мифолого-религиозных представлений в своей основе был объективным историческим процессом. В стране Нила, как нигде, культивировались «древность» и «обычай»; поэтому, если реформа какого-либо мировоззренческого аспекта насаждалась чересчур искусственно, она в большинстве случаев не удавалась. Что же касается «искусственного боготворчества» египетских жрецов, — подавляющее большинство богословских выкладок, несмотря на их умозрительность, зиждилось на вере в богов, а не на идеологической заинтересованности, предполагающей сознательный обман. Парадокса в этом нет — история знает множество аналогов. Отцы христианской церкви тоже умозрительно канонизировали евангельские тексты и устанавливали правила иконописи; и основатели целых религиозных течений (как, например, Лютер), и Августин — все они были людьми верующими, однако это не мешало им осмысливать и видоизменять религиозные постулаты.

Египтянам казалось совершенно естественным отождествлять богов — и не только богов, но даже и людей с богами. Мистерии (обрядовые театрализованные действа на мифологические сюжеты) воспринимались ими не как изображения мифологических событий, а как сами события, где «действующими лицами» являются сами боги. Когда бальзамировщик во время мумификации трупа надевал маску шакалоголового бога Анубиса (илл. 94 на с. 123 и илл. 201 на с. 301), он считался самим Анубисом до тех пор, покуда маска была на нём. Умерший египтянин становился богом Загробного Царства Осирисом, — к его имени автоматически добавлялось имя «Осирис». Во время похорон плакальщицы считались богинями Исидой и Нефтидой — сестрами Осириса, а сын покойного — сыном Осириса богом Хором. Существует миф, согласно которому Ра однажды был ужален ядовитой змеей и вылечился с помощью магических заклинаний. Поэтому, если кого-нибудь кусала змея, лекарь читал заклинания и тем самым отождествлял пострадавшего с богом Ра. Злой демон, по наущению которого действовала змея, имел дело уже не с [13] простым смертным, а с божеством, и как некогда исцелился сам верховный бог, так же должен был исцелиться пострадавший.

Илл. 3. Слева направо: Ра, Атум, Хепри — дневное, вечернее и утреннее Солнце.

Прорисовка рельефа из скальной гробницы сановника Пеннута в Анибе; XX династия.

Если возникновение взаимоисключающих представлений об одном божестве и их синхронное существование в разных регионах исторически объясняется сравнительно легко, то гораздо сложней понять, как эти взаимоисключающие представления могли уживаться в сознании одного и того же человека. Иными словами: как древнему египтянину удавалось верить сразу в несколько отрицающих друг друга положений?

Что такое, например, Солнце? Это золотой телёнок. Его рождает по утрам, принимая облик коровы, богиня неба Нут. За день телёнок взрослеет, становится быком; бык этот — воплощение Ра. Вечером бык совокупляется с коровой Нут; после этого Нут проглатывает солнечного быка, а утром рождает опять. «Ра воскресает в своём сыне».

В то же время Солнце — это не телёнок, а золотой диск. Хепри в облике жука-скарабея катит его по небу до зенита и передаёт Ра. Бог Солнца перевозит диск в Ладье Вечности (дословно: «Ладья Миллионов Лет») на запад и там отдаёт его богу Атуму, который, в свою очередь, опускает диск за горизонт (илл. 3). Ночью Солнце по водам подземного Нила, протекающего через Загробное Царство, перевозят обратно на восток.

А что такое небо? Это и река, по которой плывёт Ладья Вечности, и крылья коршуна, и тело богини Нут (когда Нут мыслится [15] женщиной), и её живот (когда богиня принимает облик коровы (илл. 4)). Эти разноречивые мифологические образы возникли в разные периоды истории Древнего Египта, но в сознании египтян они потом сосуществовали все одновременно.

Чтобы понять это, надо прежде всего вспомнить, что миф и сказка — не одно и то же. Сказка — всегда заведомый вымысел, а миф — всегда правда. Миф представляет собой вполне определённую картину окружающего мира и определённую систему взглядов на жизнь. Любой народ, любая эпоха по-своему пытаются объяснить окружающий мир, смысл жизни, выработать некую иерархию ценностей, — и создают свою мифологию (хотя термин этот в данном случае, может быть, и не совсем удачен). Мифология же иногда бывает более рационалистична, иногда — менее, но во всех случаях она содержит помимо рационального также и поэтический элемент. В египетской же мифологии поэтичность доминирует. И вполне естественно, что в поэзии небо может быть одновременно и рекой, и крыльями птицы, и женщиной, и коровой. Это — символы, «поэтические определения» неба.

Илл. 4. Небо в образе коровы со звёздами на животе. Спереди и сзади Небесную Корову поддерживают боги-хранители; в центре (с поднятыми руками) — бог ветра и воздуха Шу; перед ним и позади него — вечерняя и утренняя ипостаси Ладьи Солнца. Прорисовка одного из изображений «Книги Коровы»; XIX династия.

«Ни от одного египтянина не ждали, что он будет верить какому-то одному представлению о небе, поскольку все представления [16] принимались как правомерные одними и теми же теологами, — отмечает Р. Антес. — Более того, поскольку у египтян было столько же здравого смысла, сколько и у нас, мы можем с уверенностью сделать заключение, что никто, кроме, возможно, самых наивных, не воспринимал комбинированное изображение Небесной Коровы в буквальном смысле. Это заключение подтверждается тем фактом, что в тех же царских гробницах, построенных около 1300 г. до н. э., существуют (и) другие изображения неба. <...> Всякий, кто стал бы искать в этих изображениях передачу действительной формы неба, мог бы лишь совершенно запутаться. Следовательно, они должны были служить только символами неба. Разбираемая нами картина — художественное сочетание символов, каждый из которых отражает небо и небеса. <...> Нет сомнений, что в самом начале их истории, около 3000 г. до н. э., египтяне понимали, что идею неба нельзя постичь непосредственно разумом и чувственным опытом. Они сознательно пользовались символами для того, чтобы объяснить её в категориях, понятных людям их времени. Но поскольку никакой символ не может охватить всю суть того, что он выражает, увеличение числа символов скорее способствует лучшему пониманию, чем вводит в заблуждение».[3]

Эту мысль Р. Антеса очень хорошо поясняет И. М. Дьяконов на историческом аналоге, близком и понятном современному человеку: «Возьмём аналогию древнему мифотворческому семантическому ряду в виде классического примера поэтических метафор из литературы нового времени: у Пушкина "...пчела из кельи восковой / летит за данью полевой..." Раскрывая эти метафоры, мы можем выразиться так: пчела подобна монахине тем, что она живёт в тёмных и замкнутых восковых сотах улья, как монахиня в келье; пчела подобна сборщику налогов или дружиннику тем, что она собирает нектар — достояние цветов, как дружинник собирает дань с подданных царя или царицы". То обстоятельство, что монахиня нисколько не похожа на сборщика налогов, не обедняет своей противоречивостью образ пчелы, а обогащает его, делая его более разносторонним. Точно так [17] же небо — корова, небо — возлюбленная земли и небо — река не противоречат друг другу, а в плане мифологическом только обогащают осмысление образа неба. И делу, оказывается, не мешает даже то, что и Нут, и корова должны мыслиться вполне телесно и получать реальные жертвоприношения».[4] Можно добавить, что с точки зрения формальной логики нелогичны, к примеру, и некрасовские строки «Ты и убогая, / Ты и обильная, / Ты и могучая, / Ты и бессильная, / Матушка-Русь!», и державинское «Я царь — я раб — я червь — я Бог!», однако в обоих случаях мысль при помощи образных средств выражена не только не менее точно и ясно, чем она выразилась бы на языке логики и аргументированных доводов, но она, кроме того, получила эмоциональную окраску.

Ещё, наверное, наглядней сравнение древнеегипетского гимна Осирису:

с начальными строфами стихотворения Б. Л. Пастернака «Определение поэзии»:

Понять другую историческую эпоху, чужой образ мышления легче, если удаётся понять, какими чувствами были вызваны поступки людей той эпохи. Многие их поступки сейчас кажутся вопиюще нелепыми, — но аналоги таким поступкам почти всегда есть в нашем поведении — психологические аналоги: сравнивать нужно не внешние действия, а чувственные побуждения, которыми поступок вызван. В XVII веке в Испании сельчане всей деревней высекли плетьми колокол (плохо звонил); то же самое сделали в Угличе после гибели царевича Димитрия. Мы снисходительно усмехаемся над этим, объясняем это невежеством и наивностью, — однако сами, споткнувшись о корягу, с досады пинаем её ногой; бьем посуду во время семейных ссор; кропотливо мастерим что-нибудь, но никак не получается, терпения больше нет — и швыряем изделие об стену; и эти поступки, с точки зрения здравого смысла совершенно нелепые, всем кажутся естественными. Египтяне приносили пищу в гробницы — мы приносим на могилы цветы. Египтяне воспринимали мистерии не как изображения мифологических событий, а как сами события, происходящие в действительности, и, хоть зная наперёд «сценарий», тем не менее с волнением ждали, победит ли бог Солнца (фараон) своего врага — гигантского змея Апопа (раскрашенный канат из пальмового волокна), изрубит ли он его мечом, — но это просто «эффект присутствия» в искусстве: мы с неослабевающей эмоциональной отдачей по многу раз перечитываем любимый роман и волнуемся за героя, хоть и знаем фабулу; смотрим фильм, забывая, что, к примеру, Петра I играет актёр: для нас он — сам Пётр I, как для египтянина жрец в маске шакала становился на время погребальной мистерии самим богом Анубисом. Египтяне знали несколько взаимоисключающих сказаний о происхождении мира и верили одновременно во все; противоречия между сказаниями не заставляли их усомниться в том, что мир сотворили боги, — но ведь сейчас учёные тоже выдвигают множество взаимоисключающих гипотез о происхождении вселенной, и никто на этом основании не отрицает астрономию как науку. Произнесённым вслух словам мы, наверно, не придаём сакрального значения, но всё-таки слова значат для нас гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд. В «Анне Карениной» есть эпизод, который как раз на этом построен. Сергей Иванович Кознышев влюблён в Вареньку и собирается сделать ей предложение во время прогулки в лес. Причём Варенька знает, что Сергей Иванович в неё влюблён; знают об этом и окружающие; и сам Сергей Иванович тоже знает, что Вареньке известно о его чувствах к ней. Но во время лесной прогулки Сергей Иванович так [19] и не набрался смелости для признания в любви — и никакой свадьбы не состоялось. Потому что не были вслух произнесены слова:

«Он повторял себе и слова, которыми он хотел выразить своё предложение; но вместо этих слов, по какому-то неожиданно пришедшему ему соображению, он вдруг спросил:

— Какая же разница между белым и берёзовым (грибом)?

Губы Вареньки дрожали от волнения, когда она ответила:

— В шляпке почти нет разницы, но в корне.

И как только эти слова были сказаны, и он и она поняли, что дело кончено, что то, что должно быть сказано, не будет сказано, и волнение их, дошедшее перед этим до высшей степени, стало утихать».

В мифологии Древнего Египта преобладает поэтичность, и вполне естественно, что в поэзии гораздо больше символики, чем в рациональной системе взглядов на жизнь. Поэтому египетские боги, в отличие от олимпийских, зачастую не имели строго определённых функций. Были Ра — бог Солнца, Хатхор — богиня любви и материнства, — аналоги таким божествам в эллинской мифологии есть; но наряду с этим в религии египтян существовало множество чистых абстракций, для греческой религии не характерных. Например: Ху, Сиа, Сехем и Хех — «воля», «разум», «энергия» и «вечность», боги — олицетворения сил, которые поддерживают в мире порядок и гармонию. Хор Хекенский — олицетворение одной из фаз суточного пути Солнца. Богиня Сохмет — воплощение сил, заключённых в Солнечном Оке. Были боги — воплощения созидательной воли других богов или боги — воплощения какого-либо закона.

По мнению автора, изображения «не абстрактных» богов — таких, например, как упомянутые Хатхор и Ра, — тоже воспринимались символично. Хоть египтяне, по крайней мере до XIV в. до н. э., не знали такой абстракции, как «дух», всё же, думается, в виде человека с головой сокола они бога Солнца только изображали, однако никто не воспринимал это изображение буквально, как, для сравнения, никто из нас не представляет себе Родину в виде женщины, и в то же время Родина, поднявшаяся на борьбу с оккупантами, изображалась на военных плакатах в виде женщины с текстом присяги в руке, памятники изображают её в виде женщины с мечом и т. п. Это предположение отчасти подтверждает Геродот: «Пишут же художники и высекают скульпторы изображения Пана (Паном Геродот называет египетского бога Банебджедета. — И. Р.) [20] подобно эллинам — с козьей головой и козлиными ногами, хотя и не считают, конечно, такое изображение правильным, полагая, что этот бог имеет такой же вид, как и прочие боги. Но почему они всё-таки изображают его таким, мне трудно сказать» (Геродот. II.46 — см. прилож. II-В).

О символичности древнеегипетской мифологии можно судить не только по религиозным текстам, — символики полны и настенные росписи, и рельефы, и рисунки в папирусах. В этом отношении канон египетского изобразительного искусства и его традиции существенно отличаются от таковых в искусстве Древней Греции.

Илл. 5. Восход Солнца. Прорисовка росписи греческой вазы.

На илл. 5 представлен фрагмент росписи греческой вазы. Восход Солнца. В колеснице, запряжённой четвёркой крылатых коней, Гелиос взмывает на небеса. Лучи его короны золотят океан, волны разбрызгивают искристую пену, и упоённые солнцем юноши резвятся, радуясь началу нового дня.[7] Всё изображено буквально: в точности так, как оно описывается в соответствующих сказаниях.

Совершенно иными категориями мыслит египетский художник. На иллюстрации к тексту папируса, принадлежавшего храмовой [21] певице (илл. 6), тоже запечатлена сцена восхода Солнца. Из-за склона горы появляется Ладья Вечности. Она плывёт по водам небесной реки, символическое изображение которой поддерживает рогами богиня Мехет Урт (ипостась Нут) в облике коровы. Богиня родила золотого телёнка — солнечный диск. Гора, из-за которой выплывает Ладья, окрашена в розовый цвет — это и цвет зари, и кровь Нут при родах, и цвет существующей в действительности горы Эль-Курна (арабск. «Рог»; название, очевидно, восходит к древнеегипетскому топониму, основанному на метафорическом сравнении горы с рогом Небесной Коровы[8]). Над Ладьёй парит новорожденное Солнце — бордовый стилизованный диск; его катит по небу жук-скарабей Хепри (самого Хепри нет, но он подразумевается). Внутри диска — голова овна: это, во-первых, один из обликов, в котором изображали Ра (Амона-Ра), а в данном случае, кроме того, стилизованное изображение овна как бы ассоциативно заключает в себе и образ золотого телёнка.

Илл. 6. Восход Солнца. Контурное воспроизведение рисунка

из «Мифологического папируса певицы Амона Та-хем-эн-мут»; XXI династия; Национальный музей, Варшава. [22]

Навстречу восходящему светилу раскрыл лепестки лотос, и павиан издаёт ликующий крик, приветствуя новый день. Павиан в сочетании с лотосом символизирует растительный и животный мир. Сам же лотос, священное растение бога флоры Нефертума, олицетворяет красоту, рождение и воскресение после смерти. Павиан связывался с солнечным культом и культом бога мудрости Тота, — значит, в контексте рисунка он символизирует сразу двух богов, Тота и Ра, как бы их «слияние воедино». Это может быть, к примеру, аллегорией единства света, который Ра дарует земле, жизни (лотос) и мудрости существующего миропорядка. (Можно, конечно, интерпретировать этот символ и по-другому.) А что означает стоящая на носу Ладьи богиня мирового порядка Маат (с пером на голове)? Установленный богами закон: Солнце умирает вечером и неизменно воскресает утром? Правосудие? Справедливость, за соблюдением которой зорко следит Ра? Ассоциаций и толкований можно найти сколько угодно, и все они будут в той или иной степени правомерными.

И павиан, и лотос, и Ра, и Маат — все изображения, представленные на рисунке, по своим функциям напоминают иероглифы идеографической письменности: каждое изображение и само по себе что-то означает, а если объединять эти изображения друг с другом в разных комбинациях, то любое новое сочетание даст и новый смысл, новую аллегорию. Павиан и лотос — растительный и животный мир. Павиан и Маат — мудрость установленного богами закона. Лотос и Маат — его красота. Маат и Ра — справедливость бога-владыки. Лотос, павиан и Ра — жизнь, источником которой является солнечное тепло.[9] Если в сцену полёта Гелиоса добавить, например, ещё одного юношу или заменить юношей нереидами, на смысл рисунка в целом это никак не повлияет. Но если проделать то же самое с египетским рисунком — например, изобразить там стебель папируса, — сразу возникнут новые аллегории. Папирус — эмблема Нижнего Египта, лотос или водяная лилия — Верхнего, и вместе они будут символизировать объединение Двух Земель: вся страна приветствует воскресшего бога Ра. [23]

Отметим ещё раз, что в изобразительном искусстве Египта мифолого-религиозные представления часто отражаются не буквально, а условно-образно: изображение выступает не в качестве иллюстрации к конкретному эпизоду мифа или фрагменту текста, а как бы в роли метафоры. На илл. 214 (с. 311) изображены сцены Загробного Суда над умершим. Действие разворачивается во времени, этап за этапом. Первая сцена (слева) — шакалоголовый бог Анубис привёл покойного египтянина в Великий Чертог Двух Истин — зал, где вершится Суд. Следующая сцена: Анубис взвешивает сердце покойного на Весах Истины, которые изображены в виде богини мирового порядка и справедливости Маат (метафора!); на правой чаше Весов — перо богини, символическая «правда». Бог Тот (с головой ибиса) записывает результат взвешивания и приговор. Рядом с Весами застыла в нетерпеливом ожидании богиня-чудовище Амт (Аммат) — она ждёт оглашения приговора, и если он не будет оправдательным, Амт сожрёт сердце покойного. Но — умерший оправдан, и в сопровождении сокологолового бога Хора, сына Исиды и Осириса, он предстал перед ликом владыки мёртвых — самого Осириса. Позади Осириса — богини Исида и Нефтида, у изножия трона — сыновья Хора в цветке лотоса, слева наверху — крылатое Солнечное Око с пером Маат. О Солнечном Оке существует множество мифов, однако нет мифов, где оно выступало бы в облике крылатого существа, держащего в когтях перо. И хотя во всех подобных случаях иконография восходит к мифологическим представлениям, существовавшим на полтора тысячелетия раньше (в нашем случае это отголоски того же древнего образа сокола Хора и его правого Ока-Солнца), — но всё равно не будет ошибкою сказать, что традиционное представление уступило место символике, и перед нами зримая метафора: распростёртые крылья — аллегория защиты, перо — эмблема правосудия и справедливости... — Око солнечного бога парит над миром, защищает справедливость и миропорядок, зорко следит за их соблюдением.

«Египет» — слово грецизированное. Сами египтяне называли свою страну «Та-Кемет» — «Чёрная земля», то есть [24] плодородная, живая земля, — в противоположность «Красной земле», пустыне.

Древние египтяне селились на восточном берегу Нила; западный же берег был отдан «вечности» — потустороннему бытию: там строили пирамиды, мастабы и гробницы. Этот обычай тоже имел в основе символику: как Солнце рождается на восточном берегу небесной реки и умирает на западном, так и люди, «скот Ра», проводят свою земную жизнь на востоке, а после смерти переселяются на запад, в Поля Камыша — загробный «рай», место успокоения, блаженства и вечной жизни. Смерть для древнего египтянина была уходом в другой мир, где он продолжал жить точно так же, как на земле: есть, пить, обрабатывать поля, пасти стада и т. д. Потустороннее бытие представлялось во всём аналогичным земному, только оно было лучше, счастливее: умершие ни в чем не испытывали нужды и жили вечно.

Этой идеей «вечности» пронизано все изобразительное искусство Древнего Египта. Гражданская архитектура и скульптура до наших дней не сохранились: «временные» земные жилища строились из кирпича-сырца, а для построек, связанных с «вечной жизнью», использовался вечный, неподвластный времени материал — камень. Пирамиды тоже олицетворяют идею вечности: их незыблемые громады словно напоминают людям, что все перемены, происходящие вокруг, незначительны и мимолётны, а земная жизнь по сравнению с вечностью пирамид и скал длится всего одно мгновение. Греки называли пирамиды «первым чудом света» — и в данном случае «вечность» оправдалась: это единственное из «чудес света», сохранившееся до наших дней... Строгая симметричность и монументальность древнеегипетской скульптуры создаёт ощущение равновесия, покоя, устойчивости, символизирует вечность.

Так же «монументальна» и вся древнеегипетская мифология.

Олимпийские боги помогают Персею убить Горгону Медузу, Одиссею — благополучно преодолеть опасности путешествия, весь Олимп принимает живое участие в Троянской войне, — а боги страны Нила, в отличие от олимпийцев, гораздо меньше заняты какой бы то ни было деятельностью и почти никогда по собственной [25] воле не вмешиваются в людские распри. Чуть ли не подавляющее большинство богов даже не фигурирует в мифах в качестве «действующих лиц». Мы знаем, какова была иконография этих богов, нам известны тексты хвалебных гимнов, посвящённых им, до нас дошли их святилища, но не дошло легенд, в которых они выступали бы активными участниками событий.[10]

Сами по себе сюжеты египетских мифов, как правило, не насыщены увлекательными приключениями: в них преобладают философские рассуждения богов, величественные монологи. Главное содержание составляют не события, а философский подтекст, который за этими событиями стоит. Мифы, как стихотворения, символически, в образно-художественной форме передают представления египтян о законах природы, о красоте, о смысле жизни, о том, каким должен быть, по их понятиям, справедливый государственный уклад. Таким же содержанием наполнены и мифы Эллады, но в них оно передаётся иными способами. Полный острыми событиями эллинский миф воспевает возможности человека, его способность преобразовать своей деятельностью мир, улучшить его. Монументальный, статичный миф Древнего Египта зовёт человека слиться с природой, принять раз навсегда заведённый мудрый порядок, подчиниться ему и не пытаться что-либо изменить, ибо любые перемены будут только к худшему. Традиционная для всех популярных мифологических сводов систематизация материала в двух разделах — «рассказы о богах» и «рассказы о героях» — не подходит для этой книги: в древнеегипетской мифологии героев, совершающих подвиги, подобно Гераклу, нет ни среди людей, ни среди богов;[11] египетский миф не прославляет воинскую доблесть. Он славит творца, созидателя, хранителя и защитника стабильности в мире.

«Управление пусть даже не очень большой по площади, но зато вытянутой на тысячу километров страной потребовало создания всеобъемлющего бюрократического аппарата со строго иерархической структурой, начиная с [26] самых мелких начальников, мало чем отличавшихся от своих подчиненных, и кончая визирем, возглавлявшим государственную машину. <...> В условиях жёсткой чиновной иерархии складывается хорошо отработанная система социальных ролей, в рамках которой только добросовестная служба позволяет подняться на более высокую ступеньку, а занимаемая должность служит критерием оценки индивида. Это ни в коем случае не означает ненужности инициативы — для карьеры она была необходима, но лежала в строгих границах должностных обязанностей. <...> Обществу, организованному на этих принципах, герой просто опасен — любая его деятельность будет неизбежно направлена на разрушение достигнутого с таким трудом порядка и тем самым поведёт к расшатыванию основ всего мироздания. В результате героика полностью вытесняется из жизни Египта. <...> Увидеть ту же самую проблему в несколько ином аспекте позволяет один довольно своеобразный памятник. Иногда египтяне писали своим умершим родственникам письма с просьбами о помощи и заступничестве. И вот вдова Ирти жалуется своему мёртвому мужу на неких Бехезти и Ананхи, отнявших у неё дом с обстановкой и прислугой. Ирти просит мужа отомстить мерзавцам и для этого поднять всех его мёртвых предков. Казалось бы, эти разгневанные мертвецы должны наказать или хотя бы основательно напугать негодяев, но египтянка просто не может представить себе такого самоуправства — заступники должны судиться с обидчиками, доказать их вину и тем самым «повергнуть» их. Этот небольшой текст хорошо иллюстрирует атмосферу египетского бюрократического порядка, где даже область сверхъестественного настолько регламентирована, что и в ней невозможен поступок, выходящий за пределы норм государственного регулирования. <...> Сюжет записанного как раз во времена Нового царства текста, посвящённого борьбе Хора и Сета за наследство Осириса, как нельзя лучше, казалось бы, подходит для героического мифа. Однако на героику в нём нет и намёка. Хотя персонажи и сражаются между собой, они полагаются не на силу, а на разного рода магические уловки; вопрос же о судьбе сана Осириса определяется не победой одной из сторон, а решением наблюдающей за борьбой Девятки богов. Такая поразительная бюрократизация мифа служит прекрасной иллюстрацией египетской системы ценностей этого периода».[12]

Пересказ легенд и мифов содержится в разделах 1-5, краткие справки по истории культов — в Именном и предметном справочнике-указателе. [27] Курсивом в разделах 1-5 выделены фрагменты подлинных древнеегипетских текстов, вставленные в повествование (кроме стихотворных переводов). Все неоговорённые переводы принадлежат М. Э. Матье; переводы, отмеченные символом «*» — О. И. Павловой; символом «⁺» — автором.

В книге используются древнеегипетские, древнегреческие и современные арабские названия древнеегипетских реалий — в зависимости от того, какое из них традиционно употребляется в научной и научно-популярной литературе. В случае, когда используется древнегреческое или современное название, древнеегипетское приводится: а) при первом упоминании реалии в тексте, б) при необходимости по ходу дальнейшего изложения и в) в Справочнике-указателе.

При цитировании в некоторых случаях греческие имена и названия реалий, употребляемые авторами цитат или переводов, заменены древнеегипетскими (и наоборот) без дополнительных оговорок. Не оговариваются также разночтения с цитируемыми источниками, возникшие вследствие необходимости унифицировать в пределах данной книги терминологию, используемую разными авторами и переводчиками (орфографию в русских огласовках транслитераций, употребление прописных букв, знаки препинания и т. п.), и заключённые в круглые скобки авторские вставки в цитаты, если эти вставки не содержат каких-либо дополнений или комментариев к цитируемому тексту, а являются лишь ссылками на номер иллюстрации, приложения, страницы книги.

При цитировании переводов в квадратные скобки заключены слова, отсутствующие в подлиннике и добавленные переводчиком для лучшего понимания текста; в круглые скобки заключены слова, добавленные автором. Символом <...> обозначены фрагменты, не сохранившиеся в подлиннике либо опущенные при цитировании.

Следует помнить, что мифы, которые в этой книге объединены неким логически и хронологически последовательным общим сюжетом, складывались в разное время в разных регионах Древнего Египта; иными словами, мифы изложены в порядке их «смысловой хронологии», никак не отражающей датировку источников. [28]

Источники указаны в подстрочных примечаниях или непосредственно в тексте. Краткие сведения об основных источниках содержатся в словарной статье: Тексты.

Необходимо также иметь в виду условность некоторых определений и терминов, традиционно употребляемых в литературе применительно к религии Древнего Египта. Прежде всего это касается христианских понятий «душа», «воскресение», «правда» (= «истина») и «грех», заключающих в себе, в зависимости от контекста, несколько или даже совершенно иной смысл, нежели передаваемые этими понятиями древнеегипетские слова. Кроме того, весьма приблизительными являются определения «жизненная сила» и «Двойник» для египетских понятий «Ка» и «Ба» (см. статью: Ка). Наконец, термины «загробный/заупокойный культ», «заупокойная служба» и т. п. не во всех случаях следует понимать буквально, поскольку отправление многих «заупокойных» ритуалов часто начиналось ещё при жизни владельца гробницы.

Ввиду того, что автор не располагает информацией о возможных изменениях местонахождения публикуемых памятников, принадлежащих Германии (перемещениях экспонатов, переименованиях музеев и т. д.), после объединения страны, в подписях к соответствующим иллюстрациям названия музеев не указываются.