Эхо Непрядвы

VI

Всю зиму Тохтамыш провел в Сарае, устраивая свой дворец и гарем, иногда совещаясь с ближними мурзами, принимая и снаряжая посольства, назначая новых начальников войск, раздавая приближенным ордынские земли. Подданные по-прежнему редко слышали его голос, говорил он лишь окончательное слово. Редкий человек, пришедший издалека, — купец или путешественник — не побывал в ханском дворце. Тохтамыш мог слушать их часами, недвижно сидя на горке подушек с чашкой кумыса в руке, едва заметным движением головы и глаз напоминая нукерам, что кубок гостя ни минуты не должен пустовать, а речь — умолкать, пока язык вяжет слова. Таких гостей часто уносили из ханской палаты на руках, некоторым он потом присылал подарки. Бывало, одетый в воинский халат без отличий, хан отправлялся в загородную юрту темника Батарбека и там за закрытым пологом говорил с какими-то людьми в дорожной одежде, наряде дервишей и подрясниках странствующих чернецов. О чем говорил, кто эти люди, не ведали даже телохранители.

Врагов у Тохтамыша пока не было. Многих «принцев крови» уничтожил Мамай, другие искатели ордынского трона, и первый среди них — Тюлюбек, убиты на Куликовом поле, иные из дальних отпрысков рода Чингизова затаились в своих улусах — никто не мог сравниться с Тохтамышем родством и силой. Москва оправлялась от куликовских ран, великий литовский князь Ягайло погряз в борьбе со своим дядей Кейстутом и улаживал дела с братьями. Тимур, отложив дальние походы, снова занялся Хорезмом, стремясь окончательно подчинить себе этот процветающий эмират с его богатой столицей Ургенчем…

Золотая Орда отдыхала, владыка ее с ближними своими неустанно трудился. Возвращенная фрягами Мамаева казна убыла наполовину, но хан не жалел. Прикормлены военачальники, всюду поставлены проверенные чиновники и сотни людей посланы в окрестные земли — смотреть, слушать, сеять полезные хану слухи, делать полезные хану дела. В заботах время летит быстро, и однажды Тохтамыш обнаружил, что зима тихо укатилась куда-то за Каменный Пояс. По Итилю прошел лед, вздувшись, река посинела от ясного неба. Утихали гремучие потоки в логах, степь подсыхала, на объеденных солнечных пригорках пробилась зеленая щетина. Еще стояли в низинах вешние озера, отражая атласную голубизну гигантского шатра степных небес и облака под ним и косяки пролетной птицы. Зашевелились кочевники, стянувшиеся на зимовку к столице, их табуны, стада и отары жадным палом поползли через подсохшие увалы, очищая от старой травы и удобряя степь.

Пока не началась линька у соколов и ястребов, Тохтамыш поспешил в поле. Вслед за его нукерами двадцать опытных сокольников везли на деревянных приездах ловчих птиц, дремлющих под кожаными колпачками. Ястреба были свои, словленные и натасканные в Орде, сокола — присланные великим московским князем в числе осенних даров. Беркутов не взяли. Беркут — зверолов, а зверь весной облезлый и тощий. Тохтамыш был наслышан о русских соколах и с нетерпением ждал начала охоты — самой достойной на земле утехи мужа и воина.

Давно скрылась за холмами столица, всадники втянулись в долину, по которой простиралась цепь озер, широко разлившихся в половодье; их прибрежные заросли казались теперь желтыми островками на сине-серой воде. Начались ханские охотничьи угодья: ни кочевого ставка, ни стада, лишь стаи птиц перелетали с озера на озеро да у самого окоема по увалу бродили не то одичавшие лошади, не то куланы. Вперед помчались нукеры, растянутой цепочкой перехватили вдали озерный перешеек. К хану подъехал седобородый ловчий, держа на руке белого в серых пестринах кречета.

— Пора, повелитель.

Тохтамыш надел кожаную перчатку, ловчий бережно опустил птицу на ханскую ладонь. Загораясь душой, хан огладил чистое сухое перо большой птицы, сдернул кожаный колпачок. Кречет повел головой, круглые холодные глаза его, отразив степной простор, вспыхнули черным огнем, он распахнул тугие крылья и, слегка подброшенный, взмыл, крутой спиралью пошел в высоту. Не останавливая коня, хан принял и запустил двух соколов — черного, едва уступающего кречету величиной, и сизоватого, с рыжинкой на перьях головы. Ловчий хотел передать ему большого светло-серого тетеревятника — самую добычливую из охотничьих птиц, но хан жестом остановил его:

— Выпустишь сам.

Ястреб, сверкая желтым глазом, наклонял голову — ревниво следил за полетом соколов, хозяин успокаивал его ласковым поглаживанием. Вдали возник сверлящий визг — это всадники выпустили звуковые стрелы, чтобы вспугнуть с воды уток и гусей, улюлюкая, поскакали вдоль берегов, направляя птиц на охотников. Вспархивая, утки низко над водой тянули к берегам, Тохтамыш даже не следил за ними — его внимание заняли соколы. Белый кречет, будто не замечая дичи, делал круги, уходя выше и выше, темный сапсан, распластав острые крылья, сделал ставку на фоне легкого снежного облачка, сизый, коротко махая крыльями, стремительно приближался к поднятой утиной стае. Вот он тенью скользнул под нее, испуганные утки прянули вверх, и сизарь круто взмыл, ринулся вниз с поджатыми крыльями, хан едва уловил момент, когда он черкнул по стае, выбитый из нее белошеий селезень, мелькая оперением, закувыркался в воздухе, утки рассыпались, а сокол, снова взмыв и сделав разворот, стал падать на добычу. К нему поскакал один из охотников.

— Молодой и жадный, — сказал ловчий, по-прежнему удерживая ястреба на руке. — Пройдет год — будет хороший боец.

Хан следил за черным сапсаном, примечая краем глаза и белую точку, все еще взбирающуюся к самому куполу небесного шатра, он даже не повернул головы, когда ловчий с поощрительным вскриком подбросил ястреба навстречу налетевшей стайке красных уток, не видел, как в несколько взмахов крылатый охотник настиг их, вкогтился в добычу и, не в силах удержать ее, падал с нею на берег.

Черный сапсан со ставки почти отвесно ринулся на косяк высоколетящих крупных уток, удар пришелся по вожаку стаи, рыжегрудый селезень, теряя пух, камнем полетел прямо на охотников, сокол взмыл и, не делая ставки, ударил вдогон. Когда первая жертва его глухо стукнула о землю вблизи копыт ханского коня, в воздухе кувыркалась серая утка, а сокол, делая круг, возвращался к точке своей ставки, словно отметил ее в небе неведомым знаком.

Душа хана парила и ликовала там, в прохладной синеве над степью, рядом с соколами. Нет, не зря говорят в Орде о богатстве Москвы. Этого черного сокола Тохтамыш не отдаст и за сотенный табун. Чуть впереди и выше стояло в небе белое пятнышко кречета, он еще не показал себя, но хан уже видел по полету, это — царская птица и к добыче приучена царской. В небе нет бойца, равного соколу, а кречет — первый среди соколов. Этот белый властелин небес молодым слетком пойман где-то в северных лесах или скалах опытным охотником, долгими трудами седых княжеских сокольников обучен брать лишь красную дичь. Никогда не было у него гнезда и птенцов, не было и нужды бить первую пролетную добычу — в положенный час приставленный ловчий на серебряном блюде принесет ему битую птицу, в которой еще не замерла живая кровь. Зная об этом, крылатый воин может часами парить на свободе, чтобы в конце концов нанести тот удар, которого ждет его земной владыка. Вот такими бы нукерами окружить себя! Но таких людей надо готовить с детства, чтобы мужали рядом с тобой, возвышались рядом с тобой и знали: без тебя они — ничто на земле. Такие люди были у Чингисхана, некоторые от него перешли к Джучи и Батыю, в их числе — великие полководцы Субедэ и Бурундай. Их силой и преданностью покорил Батый заволжские народы, с их смертью притих в своей столице, едва удерживая подвластные земли, без них, не выдержав бремени власти и славы, спился и погиб жалкой смертью. Мамай тоже пытался окружить себя такими людьми, в первые темники выдвинул Темир-бека. Но не вышло из Темира царского кречета. Словно молодой азартный ястребок, кинулся он в поединок с русским воином и потерял голову перед главным сраженном.

Тохтамыш не имел возможности с отроческих лет окружить себя преданными нукерами, он до конца верит только себе и на себя лишь рассчитывает. Жизнь научила его все примечать, ни с кем не делиться задуманным, готовить большие дела в полной тайне и начинать их неожиданно для всех. Напролом идут лишь сильные, однако и они часто разбивают головы. Тохтамыш начинал слабым, его подпирала чужая сила, к собственной он только привыкает.

Не будь Тохтамыш чингизидом, законным наследником ордынского трона, он постарался бы стать преданнейшим псом того же Тимура или хана Золотой Орды, никогда не искал бы царской булавы и венца. Разве удел кречета — такого, как этот, парящий под облаком в ожидании красной дичи, хуже удела господина, что выпустил его в небо? Разве слава Субедэ, Джебэ, Бурундая ниже славы Чингисхана, Джучи и Батыя? А жизнь полководцев поистине величественна — не то что жизнь ханов. Те полководцы только следовали природе степных воителей, и нет к ним злобы и упреков ни у современников, ни в потомстве. Кто смеет упрекнуть сокола, что он кровожаден, яростен и жесток? Он — сокол, он не может стать горлицей, и чем стремительней падает на добычу, чем точнее и беспощаднее удар его когтей, тем больше верен он своей соколиной природе, тем выше ему цена. Так же, как сокола и ястреба, ценят воина и полководца. Иное — повелитель народов, хан. Есть высшая несправедливость в его положении. Люди ползают во прахе перед владыками безжалостными — теми, что развязывают кровопролитные войны, уничтожают целые государства, загоняют тысячи безвинных в темницы, самолично рубят головы или учат тому палачей, по первому навету убивают своих близких. Казалось бы, их должны проклинать, но их неустанно и громко восхваляют, в их честь при жизни воздвигают храмы, имена их запоминают на века. И казалось бы, человеколюбивых и тихих правителей должны обожать, а над ними смеются при жизни. Завидуя их царскому положению, считая и себя достойными носить венец, во всеуслышание рассказывают о них пошлые и грязные басни, пользуются их добросердечием, чтобы пуститься в безделье, разврат и всяческое беззаконие, а когда разворуют целое государство, навлекут на себя тяжелые беды — винят во всем правителя и проклинают его на всех перекрестках.

Хочешь стать смешным и жалким — будь добрым. Хочешь стать великим — топчи без жалости спины и головы.

Так что же — быть беспощадным, как голодный сокол? Да…

Но эти великие обыкновенно плохо кончают. Среди тысяч втоптанных в грязь обязательно сыщется хотя бы один, кто в ослеплении мести, даже обрекая себя на гибель, поднимет руку на властелина, и самые бдительные телохранители не всегда успевают эту руку остановить. Мамай никогда не оставлял среди «алых халатов» тех, кому причинил даже малейшее зло. А ведь предали его собственные нукеры после Калки. Иначе бы фрягам ни за что не взять Мамая, и Тохтамыш до сих пор, может быть, гонял бы его по степи.

Пока Тохтамыш казнил лишь нескольких крамольников — тех, кто нарушил приказ не поднимать меча в усобицах. Но к смерти их приговорили ханские судьи. Нет, он не станет распускать павлиньи перья доброты и всемилости, чтобы его дергали за хвост из потехи или корысти. В нем течет кровь Довелителя Сильных, он чувствует в себе кровожадность сокола и беркута, он должен следовать своей природе. Но чтобы не скрючиться от яда, как Чингисхан, не подохнуть в степи с переломанной спиной, как Джучи, не задохнуться в петле, как Джанибек, не остаться без головы, как Мамай, он сам не станет рубить ничьи шеи, наслаждаться зрелищами свирепых расправ над неугодными с переламыванием спины, вырезанием сердца и печени у живых людей, не будет оплевывать посаженных на кол. В Орде для поддержания ее законов достаточно судей и палачей. Мамай ведь тоже пришел к этому, но он долго был простым начальником войска и не раз прилюдно марал руки кровью. Что возвышает темника, то нередко роняет хана. Тохтамыш убивал врагов только в честных поединках…

— Повелитель, смотри!

Ох, эти вечные мысли, они могут испортить даже охоту, из-за них потеряешь минуту высшего наслаждения, ради которой выехал в степь!

Высоко над цепью озер извечной дорогой птичьих кочевий шел большой косяк лебедей, и на их снежную стаю из-под облака падала едва различимая белая молния. Вот она черкнула по косяку, и крайняя птица, переворачиваясь, судорожно трепеща крылом, стала падать на зарябившую под ветерком равнину воды. Тревожный серебряный клик пронесся в небе, лебеди резко пошли вниз, делая круг, и хан, доверясь коню, с задранной головой помчался вдоль озера. Круто взмыв, кречет, будто сам подстреленный, сложил крылья и камнем упал в середину стаи, превратив еще одну большую снежную птицу в безжизненный ком, сразу выпавший из перемешанного лебединого косяка. Тяжелый всплеск ударившегося об воду первого лебедя заставил хана глянуть на озеро, и он потерял кречета в небе. Теперь стаю прорезала черная стрела, раненая птица отлого пошла за холмы, оставляя перья в воздухе, лебеди громко закричали, шарахнулись в разные стороны, спеша уйти от страшного места. Но что с черным соколом? Внезапно сломав круг восхождения, он в косом падении ринулся к земле — прочь от улетающей добычи. И тогда хан увидел, что за соколом, настигая, гонится белая молния.

— Беда, хан! — испуганно закричал скакавший следом старый ловчий. — Белый Огонь рассердился — он не любит, когда мешают его охоте. Он убьет Черного Вихря!

Тохтамыш вздыбил и остановил коня на скаку. Его глаза сверкали, ноздри раздулись, на лбу выступила испарина. Нет, сапсан — не селезень и не гусь: он извернулся в воздухе, пропустил кречета, сам кинулся на него. Кречет легко вышел из-под удара, птицы сцепились над плесом, выдрав по нескольку перьев друг у друга, стремительно разлетелись. Сапсан, однако, признав силу за противником, уступил ему место над большим озером, в ярости кинулся на стаю гусей, заметивших своих смертельных врагов и крадущихся над самой водой. Едва не задевая крыльями волны, он поднырнул под гусей, стаю взбило, словно порывом урагана, сокол свечой ушел в высоту и, когда стая была уже над берегом, вышиб громадного серого гусака, упал на него, бьющегося, когтистой лапой прижал голову к земле. Гуси, зло гогоча, стали опускаться на помощь сородичу, и молодой ловчий, пронзительно вскрикивая, помчался к месту схватки. Вкогтившийся в добычу сокол ни за что не выпустит ее, если даже разъяренные гуси забьют его до смерти своими жесткими крыльями.

Тохтамыш стоял у берега, не отрывая взгляда от белого кречета, снова вошедшего в высокую ставку. От горизонта над исчезнувшим руслом древней реки, о которой напоминала цепочка весенних озер, плыл журавлиный клин, и существо хана замирало — как будто сам он готовился ринуться на бурую птичью стаю…

После полудня нукеры на сухом взгорке у берега поставили палатки, над водой заполыхали костры. Повара потрошили ощипанных уток, лебедей и гусей, набивали их фисташками, черносливом и сушеными яблоками, вымоченными в соленом молоке. Ловчие кормили соколов и ястребов свежей кровью на тушках добытых птиц. Хан, сидя на кошме, отхлебывал холодноватый пенящийся кумыс и смотрел, как из-под ближнего к воде костра, разведенного еще в начале охоты, помощники повара извлекали увесистый мешок, слегка обгорелый, чадящий дымком и паром. Даже на царской охоте нельзя обойтись без заранее приготовленного угощения. Нукеры прихватили в степь молодого барана, разделав его, зашили мясо с ливером в шкуру, старший положил в мясо раскаленный камень, и потом зарыли набитую шкуру в песок под костром. Теперь мясо созрело, его надо медленно остудить.

Тохтамыш велел позвать сына, указал ему место подле себя. Царевич сел на кошму, тяжело отдуваясь, потом торопливо, путаясь в словах, начал хвалить своего чисто-рябого Джерида.

— О соколах и ястребах, Акхозя, мы еще поговорим, — перебил хан. — После охотничьей утехи на вольном ветру глаза мужа видят даже скрытое временем, а мысль становится острее меча. Давай же острые мысли направим на важные дела, пока наши головы не затуманены чадом пира.

— Я слушаю, повелитель.

— Сейчас ты мне сын. — Тохтамыш дал знак телохранителям удалиться, тихо заговорил: — Знаешь ли ты, Акхозя, отчего на Орду свалились неслыханные беды?

Царевич насторожился, сдвинул брови. Отец еще никогда не говорил с ним так.

— Жадные до власти, корыстолюбивые люди стали нашептывать наследникам ханского трона, будто еще до того, когда аллах призовет их отцов в свои сады, они могут сами отправить их туда и овладеть ханской властью. Глупые щенки, возомнив себя тиграми, стали нанимать продажных убийц и резать своих отцов — законных правителей. Первым кровавое дело совершил Бердибек по наущению зятя Мамая. Этот собакоголовый властолюбец даже не додумался, что, нарушив священный закон престолонаследия, он сам приговорил себя к насильственной смерти, указал своим завистливым братьям, что и они могут сесть на трон, перешагнув через труп правителя. Так началась самая тяжелая, кровавая полоса в истории Орды, потому что ни один из тех, кто садился на трон, убив отца или брата, в глазах войска не был настоящим, богоданным правителем. И не своим разумом правили они в Орде, ими играли корыстолюбивые люди, а первый — Мамай. Лишь с гибелью Мамая и моим воцарением в Орду вернулся закон.

— Ты так говоришь, отец, словно твои сыновья замышляют против тебя.

— Я этого не думаю. Вы росли рядом со мной в походных седлах. Вы видели весь мой путь. Я закалился в борьбе, я знаю, чего хочу. За мной стоит испытанное войско. Но я — смертен.

— Живи вечно, отец! — с жаром воскликнул царевич.

Тохтамыш сдержанно улыбнулся:

— Ты знаешь: это невозможно. Ханскую власть наследовать тебе. Да-да, не мотай головой. Придет час, и тяжелый золотой плод сам упадет в твои руки. Но удержат ли они его? Я не хочу, чтобы тебя постигла участь тех, кого резали в гаремах и убивали ядовитыми стрелами прямо на троне.

— Отец!..

— Я говорю правду, Акхозя, — эту жестокую правду ты должен знать. Слушай. Бог, видно, не любит высокорожденных. Ты знаком со многими принцами крови, ты, верно, заметил: что ни принц — то и болван, то и раб собственной трусости, зависти, тайный пьяница и грязный развратник. Такие думают: достаточно родиться царевичем, чтобы потом стать ханом и дать волю своим страстишкам, достойным навозного червя. Даже принцессы одна в одну — набитые дуры и шлюхи. Может быть, это от легкой жизни — не знаю, — но разве слова «принц» и «принцесса» не превратились в ругательства, оскорбительные для слуха? Я хочу, чтобы ты от таких держался подальше и родил себе наследника от простой женщины. Вырасти его не в развращающем блеске сарайского дворца, а в кочевой юрте и воинской палатке. Слушай. Правителю надо многое уметь и знать. Тебе необходимо хорошо узнать Орду, ее войско, ее военачальников и тарханных князей. Ты обязан знать наших друзей и врагов. Ты уже многое знаешь, но пока это знание простого сотника. Тебе необходимо знание государственного мужа. Ты должен помочь мне вернуть Орде величие после донского разгрома.

— Но на Дону поражен Мамай!

— Мы так говорим. Жестокая правда в том, что на Дону разбита Золотая Орда. И это еще не вся правда. Москва уже доказала, что способна собирать силы русских земель воедино. Больше такого не должно случиться, иначе конец нашему могуществу.

— Так начнем поход, повелитель, ударим на врага!

— Чтобы повторилась Непрядва? — Хан наполнил чашки кумысом, жмурясь, отпил из своей, словно не замечая растерянности сына, продолжал: — На Руси должны сами поверить, что разгром Мамая только укрепил ханскую власть. Это случится, как только Димитрий заплатит дань.

— Но ведь он отказался платить!

— Зато прислал нам великие дары. Тогда он находился на гребне славы — и все же прислал. Но в жизни человека — царь он или раб, — как в неспокойном море: за гребнем следует яма. Когда Димитрий попадет в эту яму, он согласится выплатить любую дань, чтобы его не утопили совсем. И яму ему готовят.

— Кто эти люди?

— Кто? Пока я назову тебе тех, о ком ты не раз слышал. Вспомни, что ни Михаила Тверского, ни Дмитрия Суздальского, ни Ольга Рязанского на Куликовом поле не было. Туда ходили их люди, но я не уверен, что с согласия своих государей. Вот и надо сделать, чтобы в другой раз эти князья не пустили подданных в войско Москвы. Великую надежду дает нам и нелюбовь, поселившаяся между московским князем и главным их попом — митрополитом Киприаном. Я послал Киприану ярлыки и подарок, напомнил, что сарайская православная церковь — под его рукой, что присланные им люди и сам он найдут в Орде покровительство. Дусть душа Киприана не лежит к Орде, важно, чтобы он склонял Димитрия к покорству, чтобы церковь не благословила меч, поднятый против нас.

— Я уже многое понял из твоих слов, повелитель.

— Да, наши дела на Руси не так плохи, как мне казалось прошлой осенью. Возвышение Москвы напугало великих князей, с этим страхом они придут к нам — надо их только подтолкнуть.

— Я трижды прочел «Ясу»[14], как ты велел. Повелитель Сильных завещал поддерживать в подвластных народах страх перед именем Орды. Зачем же нам поддерживать страх перед именем Димитрия?

— Повелитель Сильных жил давно. И сам он покорял слабодушные народы востока и юга. Его великий сын, наш предок Джучи, первым узнал народы запада и севера, и он понял, что одолеть эти народы помогут лишь их собственные распри. Батыю это подсказали темники Субедэ и Джебэ, разбившие поодиночке половцев и киевских князей, но сами разбитые в царстве волжских булгар, поддержанных рязанцами, черемисами и мордвой. Батый вытребовал себе войско других ханов, а затем внезапным ударом разорил Булгарию. И на Русь он явился внезапно, зимой, когда там не ждали нападения из степи, не дал времени враждующим князьям сговориться. Но и он должен был прервать свой поход, не достигнув Новгорода, Пскова и Смоленска.

— Но в книгах написано: коней Батыя остановили болота и леса.

— В книгах, Акхозя, отличить правду от лжи, истинное познание от невежества так же легко, как в устном рассказе. Помни, что книгу писал человек, и ты сразу поймешь, где он говорит правду, где соврал от незнания, где хотел угодить повелителю, где решил потрясти читающего и снова заврался. А уж где хвалил или оправдывал себя — поймет и младенец. Подумай: как могли наши кони остановиться там, где ходили русские, литовские и даже рыцарские тяжелые рати? Наши-то кони, знакомые с дикой тайгой и горными лесами Каменного Пояса, плавнями степных рек и глинистыми такырами, эти кони застряли в русских лесах?

— Но почему же великий Бату-хан не взял самого богатого города урусов, сохранил им такую силу?

— Не мог! Сначала Батый в считанные дни брал сильные крепости — Рязань, Владимир, Суздаль, Ростов, Тверь. Потом его войско неделями топталось вокруг деревянных городков, не имея силы быстро одолеть их. Оно было выбито, измучено, отягощено добычей. Новгород и Псков по праву считались сильными городами-государствами, в борьбе с ними Батый погубил бы себя. У Батыя был великий воин и советник — Субедэ, поэтому, возвращаясь в степь, войско не допустило смертельной ошибки, оно обошло Полоцк, Смоленск и Брянск, хотя города эти сулили многие богатства. Лишь на краю степи, желая ободрить войско новой победой, Батый решился приступить к маленькому Козельску. Целых семь недель вся Орда штурмовала этот «злой городок». Какой уж тут Новгород!.. Даже через два года, залечив раны и пополнив войско, Батый не решился продолжать дорогу на полночь, он двинулся прямо на закат через старинный Киев, брошенный князьями на волю судьбы. Но в эти два года хан склонил к себе великого князя Ярослава, пообещав ему помощь для утверждения его главенства на Руси и в Новгороде Великом. Ярослав стал его союзником — тут Батыю помогли шведы и тевтоны, которые напали на Русь с другой стороны. Я знаю: Батый очень боялся Ярославова сына Александра, разгромившего шведов и тевтонов. Он поссорил его с братом, помешал стать наследником отца, пытался угрозами заставить прийти к себе, чтобы приручить или уничтожить. Угрозы не помогли. Была немалая опасность, что Александр, прозванный Невским, поднимет против Орды всю Русь. Наконец гнев был сменен на милость, Александру послали ярлык на великое княжение Владимирское, лестью и лаской Батый привлек его к себе. Конечно, Александр выбирал меньшее зло для себя, имея под боком давних врагов — немцев и шведов, и он уговорил новгородцев признать власть Золотой Орды, уплатить ей дань. Правда, ханские люди, посланные с ним в Новгород для составления ясачных списков, были растерзаны, а сам князь бежал из города. Мы так и не узнали число знатных и простых новгородцев, они стали платить выход в Орду без списков. Так делают скорее от выгоды, чем от страха. Князь Александр удостоился великой чести. Каган Гуюк позвал его в столицу всей Великой Орды — Каракорум, щедро одарив, назвал своим сыном, уравняв с ордынскими ханами. Батыя это взбесило. Может быть, спохватился и сам каган, но, может быть, перепугались немцы, чьи лекаря находились в свите Александра и Батыя. Только известно, что Александр на обратном пути из Каракорума, не доехав Новгорода, внезапно заболел и умер, будто бы отравленный. На Руси была великая печаль. Это убедило Орду, что смерть Александра случилась вовремя, что никого из русских князей нельзя слишком возвышать над другими. Уже сыновья Александра водили друг на друга ордынские тумены. На русских полях рекой лилась наша кровь только ради того, чтобы ни один из князей слишком высоко не поднялся. Тогда же с Руси были отозваны наши баскаки, дань для Орды стали собирать сами князья — слишком часто против баскаков восставали волости и целые уделы, грозя вызвать пожар по всей Руси. Хитрее всех действовал великий хан Узбек, уничтожая силу русских князей их собственными руками. Пока Узбек наводил порядок дома, усмиряя мурз и наянов, выступивших против введения в Орде ислама, Тверь набрала опасное могущество. В то время поход против Твери мог окончиться так же, как поход Мамая против Москвы — Узбек понял это. Надо было найти врага тверскому князю Михаилу, и великий хан нашел его. Мелкого московского князя Юрия он сначала хотел покарать за своеволие и сокрытие собранной дани, но вместо этого дал ему ярлык на великое княжение Владимирское, жестоко оскорбив Михаила. Юрий приехал в Орду за ярлыком, и Узбек женил его на своей сестре. Маленький князь стал великим. Мало того — вместе со своим родственником Кавгадыем хан Узбек дал Юрию большое войско для утверждения на владимирском столе. Но Михаил разгромил войско Юрия, захватил его двор вместе с женой, самому Юрию и Кавгадыю едва удалось бежать в Орду. Жена Юрия — сестра великого хана — скоро умерла в Твери; наверное, ее отравили, чтобы уничтожить родственные связи московского князя с Узбеком. Разве такое творят от страха?.. Михаил смело приехал в Орду для суда с Юрием, и Узбек не решился тронуть его открыто, лишь избегал, не допуская к себе. Михаилу советовали уехать, но он требовал справедливого суда в присутствии великого хана, считая себя законным наследником Владимирского княжения, а Юрия — смутьяном. Так не ведут себя от страха. Михаил следовал за ханской ставкой на кочевьях до тех пор, пока его не зарезали люди Кавгадыя и Юрия, отпустив, однако, его слуг. Узбек, видно, хотел, чтобы Русь узнала, кто пролил кровь тверского князя. Юрием Узбек дорожил, он пожертвовал Кавгадыем — предал его смерти. Это успокоило церковь и многих других на Руси, разъяренная Тверь осталась в одиночестве. Там все же сыскали повод и устроили мятеж, побив наш отряд во главе с послом-царевичем. Сын Михаила князь Александр, не находя союзников и, может быть, отчасти утешенный казнью одного из убийц отца, посоветовал тверичам помириться с Узбеком, заплатив за побитых, а сам отъехал во Пеков, где был посажен на княжение. К тому времени и московский князь Юрий был убит во время поездки в Орду сыном Михаила. Но ярлык на великое княжение Владимирское остался за Москвой. Он перешел к брату Юрия князю Ивану. Тот последовал путем убитого брата — принял и ярлык, и ханское войско, с которым опустошил тверские земли, потребовал удалить из Пскова опального князя Александра. Бороться с Иваном псковичи не могли, Александру оставалось одно — ехать в Орду и отдать себя в ханские руки. Большей услуги Узбек не мог ожидать от московского князя. Но Иван, задарив хана и его приближенных, предложил Узбеку совсем избавиться от забот по сбору даней с Руси. Маленькая Москва Узбека не пугала, ее князь был силен, главным образом, ордынскими туменами. Узбеку показалось проще иметь дело с одним князем по выходам в Орду, чем со многими. Он согласился, и в первые годы Иван присылал больший выход, чем Орда получала прежде. Но Иван перехитрил Узбека. Когда в Орде узнали, что московского князя на Руси прозвали денежным мешком, вытряхнуть этот мешок стало невозможно. Наследникам Узбека пришлось иметь дело не с маленьким князьком, а с самым сильным княжеством Руси, к которому Юрий и хитрый Иван Калита с помощью меча и денег присоединили окрестные земли.

— Надо было сразу отнять ярлык и отдать другому князю!

— Видишь ли, Акхозя, недалекие правители во всем ищут скорую выгоду. Уже с давних пор ярлыки для ханов и мурз стали предметом торговли. А Москва за Владимирское княжение платила больше других. Когда же ярлык у нее стали перехватывать, она на то просто плевала. Димитрий девятилетним отроком вышиб из Владимира суздальского князя, при котором находилось наше войско, посланное для охраны ярлыка. И ему с боярами сошло с рук.

— Но почему?

— Потому что против Москвы недостаточно одного, даже самого большого, тумеиа — о том говорит участь Бегича. Большего ханы послать не могли, занятые усобицами. Когда же Мамай собрал Орду воедино, он увидел перед собой соединенные силы русских князей. Мамай и на ордынском троне остался темником, но уметь командовать войском — еще мало, чтобы управлять народом и событиями. Он думал: государство должно служить мечу. Но такое государство мало стоит, когда у противника найдется равный меч. Мамай не понимал, что меч — только слуга государства, один из многих слуг. Мамай был из тех слепцов, что убедили себя, будто перед ордынским мечом все на земле обязаны трепетать. Он ведь рассчитывал, что Димитрий побежит прятаться в дальние уделы, а войско его разлетится, как пыль, при первом дуновении ордынской бури. Мамай на весь мир стал кричать о своей несметной силе, о великом походе на Русь и в закатные страны — он думал, что слова разят, как стрелы. Узбек был сильнее его, а посылал тумены на Русь только под командованием самих русских князей. Мамай, говорят, хорошо изучил «Ясу». Но знал ли он прошлое Орды? Понимал ли, что иго от самого начала поддерживалось распрями русских князей — их собственными руками?

— Какую службу ты назначишь мне, повелитель?

— Трудную, достойную государственного мужа. Ты пойдешь моим послом в Москву. Ты пойдешь туда с отборной тысячей воинов — этим мы покажем, что не думаем терять право повелителей Руси.

— Тысяча самых лучших воинов не отворит московских ворот!

— Ты, Акхозя, думаешь, как Мамай. Но ты ведь будешь послом и пойдешь в Москву не сразу.

— Я понял, повелитель.

— У нас еще будут беседы, когда соберем посольство. А теперь начнем пир. Ты расскажешь нам про своих соколов и ястребов, а про твоего чисто-рябого Джерида споет сказитель. И запомни мой совет. На пирах старайся казаться пьянее, чем ты есть. Душой не размягчайся, все примечай и запоминай. Но тому, кого хмель одолел, прощай всякое слово, хотя бы он грозил тебе самому. Опасен тот, кто во хмелю молчит, — он боится сказать затаенное. Будет лучше, если все мои слова станут твоими мыслями, но не словами.

Тохтамыш велел стелить скатерти под открытым небом, на самом берегу. Птицы, распуганные с воды ястребами, снова возвращались на озеро, иные пролетные стаи, будто не замечая людей, делали круг-другой, садились отдохнуть и покормиться. Хорошие стрелки могли бы добывать дичь прямо с берега, но кто же возьмется за лук после соколиной и ястребиной охоты? Это все равно, что запивать пенящийся кумыс озерной водой.

Тохтамыш прошел в большой полотняный шатер, где на деревянных приездах дремали сытые ловчие птицы, долго любовался соколами, вглядываясь в живой рисунок их пера, где переход красок неуловим для глаза, — словно один цвет порождает другой, сливаясь в изумительный окрас, который только и может носить эта птица.

Тохтамышу вспомнилось предание о том, как Чингисхан однажды собрал своих наянов и спросил: в чем заключены высшие радости и наслаждения мужа? Самый старый из военачальников ответил: они-де в том, чтобы муж взял своего сизого сокола, сел на лихого коня и, когда зазеленеют луга, выехал бы охотиться на сизоголовых птиц. Тогда Чингисхан спросил другого наяна, и тот ответил: «Высшее наслаждение для мужа — выпускать ловчих птиц на бурых журавлей и смотреть, как кречет или сокол сбивает их ударами когтей». Спросил Чингисхан и самых молодых воинов, они тоже ответили, что не знают наслаждения выше, чем охота с соколами. «Вы нехорошо говорили, — ответил всем Чингисхан. — То наслаждение не мужа, а скопца. Величайшее наслаждение мужа — это подавить возмутившихся и победить врага! Вырвать врага с корнем и захватить все, что он имеет! Заставить его жен и дочерей рыдать, обливаться слезами! Овладеть его лучшими конями! А животы прекрасных жен врага превратить в свое ночное платье, в подстилку для сна, смотреть на их разноцветные ланиты и целовать их, а сладкие губы, цвета грудинной ягоды, сосать досыта!»

Тохтамыш не был согласен с кровожадным и властолюбивым стариком. Он считал соколиную охоту лучшим и достойнейшим наслаждением мужа. Нет, он и ценой жизни не уступил бы свою законную власть над ордынскими землями и подвластными народами. Но в самой этой власти он не видел наслаждения. А уж воевать только ради того, чтобы заставить баб обливаться слезами и превратить чужих жен в подстилку для сна, считал недостойным мужа. Ему не хотелось бы сейчас затевать никаких военных походов. Но если Димитрий не заплатит дани, а Тимур не уступит ему Хорезма и протянет руки ко всему Кавказу, Тохтамыш ударит без колебаний. Потому что и русская дань, и Хорезм с Кавказом — его законное наследие. Силу Великой Орды питает бессилие подвластных народов, которые обязаны своими трудами кормить ханское войско. Не брать даней — значит, выкормить враждебную силу в подвластных племенах, а своих превратить в нищий кочевой сброд. Этому не бывать, да этого и сама орда не позволит хану.

Но до чего же хороша мирная весна! Степь полна гоготом, свистом, курлыканьем, воркотней, шорохом крыльев, залита серебристым журчаньем жаворонков и ручьев. Такая музыка приятнее, чем военные трубы и бубны, звон оружия и предсмертный хрип. Пока не настало время походов, надо ею насладиться вволю.

Все было готово к пиру. В степном воздухе разливался дух запеченной баранины и жареной дичины. Тохтамыш неспешно приблизился к скатертям, где для него на лучшем месте были положены мягкие подушки. Прежде чем сесть, он отыскал глазами в толпе охотников старого сказителя с комузом в руках и указал ему место напротив себя.