Эхо Непрядвы

VIII

Тохтамыш кочевал со своим улусом в предгорье Кавказа, двигаясь вверх вдоль беловодной речки Кумы, постепенно менявшей плавный ток среди равнин и болотистых плавней на быстрый и шумный бег по предгорным долинам. Были славные охоты на птицу и зверя, охотники взяли в облавах двух молодых тигров и трех пардусов. Тохтамыш с удовольствием думал об осенней охоте в милой его сердцу заяицкой степи, где бродят тысячные стада сайгаков, дзеренов и газелей — лучшей добычи прирученных пардусов. Тем летом часто шли дожди, на обильных травах отъедались кони, жирел скот, было много кумыса. Орда отдыхала, в хмельных напитках тушила память о куликовском разгроме. Тохтамыш ждал вестей от сына. Если Димитрий согласится платить дань, он пока оставит Русь в покое. Иное не давало Тохтамышу спать — восходящая слава Железного Хромца, правителя Мавверанахра. Уже весь богатый Иран у его ног, воины Хромого грабят Индию, Кавказ он считает собственным улусом. Безродный выскочка, Хромец, подобно Мамаю, метит в каганы всей Орды. Тот сломал шею на Москве, этот сломает на Тохтамыше. Теперь он не союзник, но злейший враг. Будь он союзником, сам уступил бы Хорезм, который по завету Чингисхана должен принадлежать потомкам его сына Джучи. Тохтамыш все равно возьмет силой этот благодатный край, где почти круглый год под теплыми дождями и жарким солнцем растет хлеб, зреют дыни и виноград.

Орда медленно приближалась к верховьям Кубани. Говорят, величественна и полноводна эта река. Ее плавни, подобные непроходимым лесам, богаты зверем и птицей, воды — рыбой. Осетры весом с полугодовалого жеребенка там не редкость. Богаты кубанские земли, но пусты. Прежде могущественные племена ясов и алан, населявшие берега этой реки, были разгромлены монголо-татарами, частью истреблены, частью оттеснены в суровые горы. Они ютятся в ущельях, а по тучным равнинам предгорий лишь изредка прокатываются кочевые улусы Орды. Слабые обязаны довольствоваться тем, что им оставляют сильные.

Тохтамышу хотелось увидеть Кубань. Правитель обязан хотя бы один раз осмотреть подвластные земли, как бы ни были они просторны — лишь тогда он может править уверенно.

В ставке на травянистом холме, из-под которого бежал прохладный ключ, Тохтамыш принимал беков подвластных племен. Сидя на груде шелковых подушек, он холодными глазами смотрел на кланяющихся князей, кивком указывая место справа или слева от себя, где они должны садиться среди придворных мурз, так же холодно рассматривал привезенные подарки — ковры и белоснежные войлоки, тюки цветной замши, искусно чеканенные серебряные кувшины и пояса, бурдюки со сладким вином, мехи с изюмом и сушеными фруктами, грубые, но прочные кавказские сукна, расшитые чепраки и чеканеные седла, кольчужные брони, мечи и кинжалы, украшенные насечкой. Лишь когда проводили тонконогих и длинношеих горских коней, глаза хана загорались, как у кречета перед охотой, в фигуре его читалась готовность сорваться с подушек. И только однажды, ревниво оглядывая коней, подаренных буртанским князем, гости услышали глухой, лающий голос хана:

— У тебя, Кази-бей, есть жеребец по кличке Золотой Барс? Он, говорят, самый быстрый в горах?

Князь поклонился до земли.

— Великий хан, такой жеребец у меня есть. Но я не знаю, самый ли он быстрый в наших горах.

— Ты бы показал его нам, Кази-бей. Мы испытаем на состязаниях скакунов.

Князь вспотел.

— Великий хан, я хотел показать тебе Золотого Барса, но он зашиб ногу. Пройдет три дня, и его пригонят мои конюхи.

Тохтамыш кивнул, усмехаясь одними глазами. Хитры эти кавказские рыжие жиды — буртаны. Да нет такого жида — ни кавказского, ни палестинского, ни фряжского, который провел бы великого хана. Соглядатаи Орды следят за лучшими конями в окрестных землях так же, как за правителями. Конь — главная сила ордынского воина, и потому лучшие жеребцы должны находиться в Орде, чтобы другие народы ее не обскакали.

Наконец, прошел с подношениями последний захудалый князек касожского племени, изрядно выбитого на Дону в незадачливом походе Мамая. Тохтамыш собирался подать знак к пиру, когда вдали показался отряд всадников, беспрепятственно двигающийся к ханской ставке. Вначале это удивило, но скоро глаза различили рыжий бунчук и знаки ханского рода. Акхозя?!

Тохтамыш встал, тяжело ступая, прошел сквозь притихших гостей к своей юрте, бросил начальнику стражи:

— Царевича пропустить одного.

Когда сын вошел, хан даже не шевельнулся — столь скорое возвращение не сулило добрых вестей. Но что случилось?

— Прости, повелитель, я не мог исполнить твою волю.

Опавшее лицо и удрученный голос сына вызвали жалость, однако хан не переменил позы, не проронил слова.

— В моей тысяче было всего семьсот воинов, но и этого московскому князю показалось много. Когда я пришел в Нижний Новгород, князь Дмитрий Суздальский оказал мне почести, какие подобают твоему послу. А потом из Москвы приехал боярин и сказал, что Димитрий Московский велит мне возвратить назад воинов и лишь с полусотней идти к нему. Мне говорили: Димитрий задумал взять твоего посла заложником. Если же я попытаюсь вступить в его земли со всем отрядом, он пошлет против меня войско. Боярин корил Димитрия, но он исполнял волю князя.

— Ты испугался смерти?

— Я испугался унижения — твоего унижения и всей Орды. И я не смел нарушить твой приказ — ведь ты велел мне идти в Москву со всей тысячей. Я решил послать с полусотней мурзу, чтобы передать Димитрию, что иду к нему с важным делом от тебя и без всего отряда не могу явиться в Москве. Его ответного слова решил подождать в Казани.

Тохтамыш кивнул.

— Однако мурза скоро вернулся. В его воинов бросали камнями и палками, в них плевали, им отказывали в пище и воде, хотя они предлагали серебро. Им прямо угрожали смертью. Повелитель! В Москву надо идти со всеми туменами и срыть ее стены!

Тохтамыш качнулся на подушках, сказал:

— Да, ты сделал, что мог, хотя я ожидал другого. Но оставим Москву и займемся пиром.

Сын ошарашенно уставился на отца: неужто великий хан простил такое оскорбление?

— Да, займемся пиром. — Тохтамыш улыбнулся. — На будущее лето мы пойдем кочевать за Яик, в наши родные степи. Там расплодилось много зверей. Мы пополним войско, соберем ясак с улусов, а заодно наведем порядок в Сибирском ханстве. Там, говорят, появился какой-то новый мурза, он прогнал моих союзников и освободил черных людей от всяких податей в Орду. Я хочу посмотреть, сумеет ли он откупиться, когда посадим его на кол.

— Повелитель! Отомсти Димитрию!

— Есть ли у тебя иные важные вести? — холодно спросил Тохтамыш, глядя мимо сына.

Акхозя задумался, потом сказал:

— Не знаю, так ли важно это. На Оке московский правитель посадил княжить какого-то татарина, из бывших Мамаевых нукеров. Он сманивает людей всякого рода и веры в свой удел. Говорят, у того князя-татарина живет полоненная дочь Мамая. Наверное, он хочет взять за нее большой выкуп? Ведь в Крыму у Мамая остались богатые родственники.

— Эта весть не так важна. Ступай, оденься к пиру.

Оставшись один, Тохтамыш долго раскачивался на горке подушек, потом бешено хватил кулаком по ковру. Болван! На что надеялся после кровавого разгрома Орды на Непрядве? Русь воспрянула, ордынские мурзы переходят на службу к московскому правителю, и вот следствие: ханского посла не пускают в Москву. Ее князь сам назначает количество посольской стражи — слыханное ли дело?! Вот так наследство оставили ему предшественнички! И казна Мамаева почти вся ушла. Куда только подевалась?

Городец-Мещерский — немедленно сжечь! Эх, заодно бы и Москву! Но заодно не получится. Думать, думать! Он ведь знает, какие кирпичи московских стен надо расшатывать…

Тохтамыш вышел к гостям в сопровождении сына, холодный, непроницаемый, твердой рукой взял священную чашу, из которой пили его предки, приложился и протянул сыну. Тот, отпив, вернул чашу отцу. Мурзы и беки провозгласили здравицу в честь великого хана. Когда опрокинулись кубки, рога, пиалы, Тохтамыш поднял руку.

— Славные беки и мурзы! Край ваш богат, велик и красив. Но сердцу степняка милее полынные горькие степи. Моя Орда завтра начнет кочевать к Синим Водам, оттуда вернется к берегам Итиля. Здесь вы можете пасти своих коней и скот, никто вас не тронет. Когда вы мне потребуетесь, я пришлю к вам скорых гонцов. Но если даже их не будет, запомните мою волю. Через год, на исходе месяца больших трав, вы с отрядами воинов обязаны находиться там, где река Дон сближается с Итилем.

Гости замерли.

— Отберите самых опытных и сильных в охоте, пусть они будут на самых крепких лошадях. Много не надо, мы ведь не войну затеваем.

Князья облегченно переводили дух.

— Да! В награду за вашу преданность и ваши дары я зову вас на большую охоту в степи между Итилем и Яиком. Вы, может быть, слышали, какие несметные тучи сайги, дзеренов и диких лошадей там пасутся, сколько там птицы дрофы и стрепета, сколько журавлей, лебедей, гусей и уток грудится на озерах и реках, сколько красных лисиц и жирных тарбаганов, чье мясо нежнее воска, водится в степных травах. Каждый из вас тысячу раз испытает твердость своей руки и зоркость глаза, быстроту своего коня, удар соколов и хватку ястребов. Если же чужие племена попадут в наши облавы, каждый сможет добыть иную дичь. Сбор — между Итилем и Доном. Оттуда начнем мы первую большую облаву, а когда перейдем Итиль, навстречу нам зверей и птиц погонит Едигей.

Князья улыбались: велика честь присутствовать на такой охоте, где распорядителем — великий хан.

— Кто наберет сотню добрых джигитов — приходи с сотней. Кто наберет пять сотен — приводи всех. Но больше пяти сотен не надо. Лишь бы были сильнейшие и каждый — с двумя заводными конями. Охота будет долгой.

На другой день гости разъехались. Перед закатом Тохтамыш объявил военную тревогу. Оставив малый отряд охранять семейные кочевья и скот, он с десятью тысячами всадников выступил на запад. Всю ночь, меняя коней, воины шли малознакомыми отрогами и предгорными долинами. Никто ни о чем не спрашивал, но большинство решило, что хан ведет их в Таврию и Крым, чтобы внезапным набегом захватить и разграбить города фрягов. Вспоминали богатства, которые минувшей осенью привез хану кафский посол. Одного опасались: не спугнуть бы фряжских толстосумов, не дать им времени погрузиться на корабли.

Когда лучи раннего солнца обогрели спины всадников, в широкой долине заблестела многоводная Кубань. На ее берегу, обильно поросшем терном и травами, хан остановил войско и тотчас устроил смотр. Бесстрастные нукеры под досмотром сотников и тысячников из ханского тумена проверили каждый десяток, выявляя, нет ли отставших, потерявших или забывших в лагере оружие, предметы снаряжения, запасы пищи. Во все время смотра хан стоял на кургане, верхом на буланом жеребце, покрытом тигровой шкурой. Едва смотр закончился, по знаку темника, назначенного начальником смотра, войско сомкнулось кольцом вокруг кургана и началась расправа над нерадивыми. Одному тысячнику и двум сотникам, потерявшим на переходе людей, отрубили головы. Воинов, у которых нашлись изъяны в вооружении и лошадях, нещадно били палками по голым спинам. Едва напоили коней — поход продолжился. По-прежнему шли на закат. Когда садилось солнце, сделали остановку и был короткий смотр. Казнили только одного десятника — он прозевал сигнал, поданный начальником. Поротых не оказалось.

Солнце скатилось за край травяной степи — войско выступило в полуночную сторону по следам легкоконных разъездов. Знакомые созвездия странно смещались в усталых глазах джигитов, они никак не могли понять, куда же ведет их повелитель. Утренняя заря упала на лица, и кони оживились, зафыркали, улавливая ноздрями знакомые запахи и чуя конец пути. Лишь теперь воины догадались, что было только учение и они вернулись к семейным становищам.

Снова — строжайший смотр. Наказывать никого не пришлось. Трое сотников, чьи всадники оказались лучше подготовленными к походу, были объявлены тысячниками, и хан самолично приколол к их плечам золотые знаки. Шестеро десятников стали сотниками, а их места заняли сильнейшие из простых всадников. Возвышение почти неслыханное, по Орде пошел говор о щедрости великого хана.

Ордынский воин получал жалованье в размере стоимости от двух до пяти лошадей: все зависело от того, как он нес службу и воевал. Десятник получал жалованье своего десятка, поэтому он был прямо заинтересован в том, чтобы каждый его подчиненный имел наибольшую плату. Сотник получал жалованье, равное жалованью пяти своих худших десятников. Тысячник — жалованье пяти худших сотников. Система оплаты воинской службы в Орде заставляла каждого начальника только и думать о том, чтобы его люди были лучшими в походах, на смотрах и на войне. Эту систему Тохтамыш и привел в действие внезапной проверкой — по ее результату заново определялось жалованье каждого всадника.

Слух о происшедшем разнесся по Орде мгновенно. Всюду теперь ждали тревоги, мурзы и наяны беспощадно мордовали подданных за малейшее небрежение к лошадям, за всякую неисправность снаряжения. Начальники вдруг стали понимать, что Тохтамыш не менее беспощаден, чем Мамай, только он опаснее — потому что законный хан и потому что никто заранее не знает его мыслей.

Орда снова медленно кочевала к закату по привольным долинам предгорий. Рассылаемые ханом гонцы заверяли князей племен в миролюбии и благосклонности повелителя. Князья же спешили задарить владыку, чем могли: нередко разоряя свои земли, покупали мир. Степной хищник откармливался, залечивал опасную рану, полученную на Непрядве.

Трудно обвыкался Тупик в новом положении — в доме его на Великом Посаде поселилось маленькое горластое существо, которое потребовало столько забот, сколько не требует целый воинский десяток. Дарья и слышать не хотела о няньках — все время отдавала беспокойной дочке. Сердце Тупика исходило нежностью и тревогой при каждом детском крике, но все время чувствовал себя лишним в светлице жены, громадный и большерукий, пропахший ременной сбруей и лошадьми. Впервые, кажется, с болью отрывался от дома, выезжая для встречи царьградского посольства. Только служба семейные дела в расчет не принимает, и нынешняя служба не в пример прежней.

Кончилась пора молодого ухарства, иное прозвище надо заслуживать. А то — «Тупик». Оружие страшное, да годится оно лишь железо плющить, дубовые кряжи колоть. Чтобы заслужить иное достойное прозвище, надо показать не одну силу и смелость, но и разум зрелого мужа. Не то до седых волос ходить сотским, да из сотских могут выпереть при случае, как вон Олексу. Хотя Олекса все ж молодец. Еще осенью, когда стало известно о замирении в степи и потребовались люди в Кафу для встречи и охраны в пути царьградских послов, он первым вызвался, заявив, что протирать штаны, сидя в стольной, есть кому и без него. Его послали начальником стражи, и теперь Боброк велел передать Олексе: коли доведет посольство до самой Москвы благополучно, быть ему снова сотским.

Зачастили на Русь константинопольские посланники — со всех сторон припекает ныне Византийскую империю бесконечные войны с соседями, внутренние восстания, предательский разгром крестоносцами Константинополя в четвертом крестовом походе и создание ими на территории Византии Латинской империи, которую лишь через полвека императорам удалось сокрушить с помощью болгар и генуэзцев, а главное — веками работавшая изощренная система высасывания соков из своих крестьян и ремесленников для прокормления пышного двора и громадного чиновничьего аппарата довели Второй Рим до жалкого состояния. Некогда самое могущественное и богатое государство мира превратилось в бессильный обломок самого себя, неспособное изменить закостенелых форм. По его землям беспрепятственно водили свои полчища военачальники султана Мурада, враг уже стучался в ворота его столицы.

Смерть государства наступает, когда собственный народ не может или не хочет защищать его. Византийцы еще могли, но уже не хотели сражаться за свою империю. Как и в прежние времена, императоры старались привлечь наемников, но никогда наемники не возбуждали в народе доверия, ибо их мечи правительство обращало столь же часто против внешних врагов, сколь и против недовольных в своей стране. А ведь известно, что войско, которое предназначено для подавления своего народа, оказывается самым негодным в борьбе с внешним врагом. Никто так не склонен к трусости, шкурничеству, панике и прямой измене на войне, как люди из числа внутренних карателей, тюремщиков и палачей — наемных или добровольных. Ни разу за всю историю войн истина эта не была опровергнута.

Пришло, однако, время, когда и наемников содержать стало не на что: завоеватели-османы разоряли крестьян до нитки или угоняли в рабство, а основной доход с торговли шел в руки генуэзцев, которые за военную помощь в борьбе с Латинской империей вырвали у Константинополя исключительные привилегии. И тогда взоры императорской власти стали все чаще обращаться к единоверной Руси, поднимающейся на севере над пепелищами ордынских пожогов. Стремясь опереться на Москву, изощренные византийские политики понимали, как важно им любой ценой удержать патриарший контроль над русской церковью. За рукоположение духовных сановников, угодных князьям, за присылку на Русь ученых проповедников и богомазов, предметов культа, освященной церковной утвари взималась крупная плата в патриаршую и императорскую казну. Бывало, императоры прямо просили денег для дела защиты православия от «неверных» и не знали отказа. Летописи сохранили весть, что и куликовский герой — троицкий монах Ослябя доставлял крупную казну в дар византийцам. Русская помощь, заметно усилившаяся после Куликовской битвы, продлила жизнь Второго Рима, по меньшей мере, на сотню лет.

Принимая щедрые дары великих князей, императоры старались подольстить им, именуя своими братьями; византийские принцессы чаще других иноземок становились русскими княгинями; Киев, а затем Владимир и Москва назывались вторым центром православия — так не без участия самих византийцев, особенно переселившихся на Русь православных священников, еще задолго до окончательного свержения ига Орды была посеяна идея «Третьего Рима». Те, кого привлекала эта идея, вряд ли задумывались о том, что величие Рима вырастало в его поработительских войнах, в то время как величие Москвы складывалось в упорной, ожесточенной борьбе с самыми страшными поработителями своего века.

Однако уже все дороги Руси и ближних земель вели в Москву.

Путь посольства лежал через Коломну, ставшую как бы далеко выдвинутой московской заставой с юго-востока. Отряд Тупика на день опередил послов. Воины отдыхали. Уже скинувший доспехи Тупик вышел на подворье, привлеченный шумом, и увидел в толпе дружинников приземистого человека нерусской наружности в сером халате и лохматой шапке. Тот быстро подошел, покачиваясь на кривоватых ногах степняка, в лице его и узких глазах сквозила пьяная усталость. Заметил Тупик и пару взмыленных лошадей у коновязи.

— Откуда гонец?

— Беда, боярин Васка! — выкрикнул татарин. — Беда пришел на Мещер-Сарай! Спасай, Васка!

У Тупика поползли брови на лоб: какой это там «Сарай» спасать надо? И где он видел этого человека?

— Коназ Хасан нету — Мещера ходил, где искат, когда воротит? Коназ нет — два сотня чужих пришел. Авдул богатур меня звал: скакай, Маметша, на Коломна. Спасат нада Мещер-Сарай. Тридесят джигитов там, бабы, ребята.

Так вот оно что: в отсутствие Хасана на Городец-Мещерский совершено нападение. Если враг случайный — не так страшно. А если отряд ханский?!

— Когда случилось, Маметша? Ты-то как прорвался?

— Шибко скакал я, боярин Васка. Мой конь сытый, стоял долго. Его конь худой, шел лесом — где догнат? Вчера обед звонил — я там, нынче обед звонит — я здес. Авдул-богатур говорил: ден — стоим, другой ден — стоим. Третий ден — лежим, нет Мещер-Сарай.

Коли спасать — нельзя медлить минуты. Но как же со встречей посольства? Дело-то нешуточное. Поймет ли государь? Должен понять: военный набег на московские владения!

— Алешка, Микула! Всем — сбор, сыщите десятских. Коней седлать. Я — к воеводе.

По счастью, коломенский тысяцкий Василий Вельяминов оказался в своем тереме. Августовский день выдался жарким, воевода сидел в столовой палате, простоволосый, в распущенной рубахе, прохлаждаясь клюквенным квасом из ледника. Тупик с порога стал выкладывать вести, боярин, слушая, не отрывался от кружки, лишь поглядывал исподлобья серыми прозрачными глазами. Допил квас, отер ладонью подстриженную русую бородку, рявкнул в дверь:

— Эй, кто там есть, живо ко мне!

Вбежавшему отроку приказал немедленно поднимать по тревоге воинов, находящихся в детинце. На дворе часто зазвенело било.

— Ты выпей квасу-то. — Вельяминов пододвинул Тупику полную кружку. — Городец под моим досмотром, сотни поведу сам.

— Василь Васильич! — взмолился Тупик. — Хасан друг мой, в Мамаевой яме побратались.

— Друг! А у меня счет с Ордой не кончен за брата Микулу. И кому государь велел провожать посольство — тебе али мне?

— Государь простит — дело военное. Я ж дорогу лучше всех знаю. Этот Маметша еле на ногах держится, уснет в седле.

— Уговорил. Коль што — вместе ответим. Я оставлю полусотню для встречи послов, ты же в нее своих, московских, десяток добавь с хорошим начальником.

— Коней бы заводных, Василь Васильич.

— Табун в отгоне, за Окой, долго ждать. Ниче — кони у нас добрые, мы в детинце-то не шибко засиживаемся.

Скоро полторы сотни всадников выступили из городских ворот и рысью двинулись к броду через Москву. Со стены детинца их провожали тревожные взгляды, пока не скрылись в сосновом бору.

Долги старинные версты, а их до Городца, почитай, сотня. Только ночью, в самую темень, Вельяминов дал отдых людям и лошадям; напоили коней в лесной речушке, задали им ячменя, спали два часа в траве, возле конских копыт. Едва заря прорезалась — вскочили, сухари и вяленину грызли в седлах, запивая водой из кожаных и медных баклаг. Днем сделали тоже лишь один привал. Воины, привычные к походам, словно кочевники: в седлах едят, отдыхают, даже и спят попеременно: лошадей же вымучивать до предела нельзя: к бою готовились. За полдень в восточной стороне увидели косые столбы серого дыма. Что это — сигналы тревоги или пожары? Ускорили бег лошадей. Встретили деревеньку в два двора. Дома обжитые, в огородах зеленеют репа, лук и горох, круглятся сизыми боками кочаны капусты, кое-где бродят куры, а — ни людей, ни скота. Видно, дымы в небе спугнули крестьян. Душа Тупика заныла и ожесточилась: снова по урманам забиваются русские люди. Доколе ж?!

Перед закатом открылась знакомая приокская долина, солнце светило в спину всадникам, и ясно виделся холм, где стоял Городец-Мещерский. Тупик смежил глаза, открыл вновь, и сквозь стиснутые зубы прорвался стон: Городца больше не было. Только стена зияла черными язвами прожогов, но — ни башен над нею, ни восьмигранного купола церкви, ни покатой крыши княжеского терема. Дымок еще курился над холмом, на всадников пахнуло гарью.

— Опоздали, — мрачно произнес Вельяминов. — И Хасан опоздал либо, хуже того, — побит со всеми своими.

Отряд в молчании приблизился к обгорелым стенам острожка, спугнув стаю воронья, и стиснуло болью Васькино сердце: чьи лица увидит сейчас с выклеванными глазами? Воронов Тупик ненавидел. Ему приходилось слышать песни чужестранцев, где ворона называли даже другом воина — ведь он его спутник в славных походах, — но русское сердце Васьки яростно восставало против. Сам-то он и врагу своему не желал смерти, пока тот не обнажал меча. Как можно любить спутников тлена и страданий?

— Стены глиной обмазаны, а сожжены, — заметил Вельяминов. — Не иначе земляным маслом облили. И сушь…

Он первым проехал через выбитые ворота, Тупик — следом. Сразу увидел обнаженные тела двух мужчин. Один, плечистый, мускулистый, лежал ничком, другой, малорослый, раскинув руки, обратил к небу безглазое, исклеванное лицо. Тупику словно шепнул кто-то имя первого: тысячник Авдул… Не от Васькиной руки в сшибке конных разведчиков на рязанском порубежье, не в кровавой Куликовской сече суждено ему было сложить голову, а от рук соплеменников при защите русской земли, которая стала и землей Авдула. Что же это? Небесная кара за измену своему царю или искупление невинной крови, пролитой им когда-то на исстрадавшейся земле, к которой прибился он в свои черные дни и которая приняла его, не помня зла?

Маметша спрыгнул с лошади, громко вскрикнул, упал на тело безглазого, закаменел. Воины ни о чем не спрашивали и не утешали — такое горе словами не лечат, его надо выплакать. Тела убитых лежали по всему Городцу вокруг сожженной церкви и княжеского дома, иные сильно обгорели. Снаружи, под стенами, человеческих трупов не было, — значит, нападающие похоронили своих, оставив неприбранными убитых защитников маленькой крепости. Тупик велел сосчитать их, сам ходил от тела к телу, но не нашел ни Хасана, ни княжны, ни священника. Насчитали три с половиной десятка, среди них две женщины и трое детей. Кто-то мог сгореть бесследно, однако стало ясно: Хасан со своей полусотней в бою не участвовал. Видимо, воины погибли все до единого, уцелевших детей и женщин угнали в полон. До словам Маметши, нападение произошло внезапно, пастухи и мужики, работавшие на полях, укрыться в остроге не успели.

Свечерело. Потянуло прохладой с реки, в роще затихал вороний грай. Пожарище дышало жаром и смрадом.

— Похороним завтра, — сказал Вельяминов. — Разбойники едва ли воротятся, но поберечься надо.

— То не простые разбойники, — ответил Тупик, пристально оглядываясь и представляя, как все случилось. — Видишь под стеной закопченные черепки? То осколки зажигательного сосуда, начиненного земляным маслом, серой и селитрой. Эта смесь дает адское пламя. Когда их встретили со стен стрелами и каменьем, они стали метать бомбы через частокол. Загорелись навесы и конюшни под стеной, загорелась и сама стена. Большими стрелами они, наверное, зажгли и церковь с княжеским домом. Воины отступили от стены, но в середине тоже полыхал пожар, они оказались зажаты огнем. Здесь была геенна. Бабы с ребятишками могли спрятаться в погребах со льдом, а воин — терпи. Вишь как лежат убитые — кольцом меж огней. И ворот они не отворили. Их выломали потом, когда городчане валялись угорелые между пожарищами… Враг, видать, знал устройство острога, он заране все рассчитал и час нападения выбрал. Так действуют опытные ханские нукеры и разведчики. И оружием, што было у них, мурзы-разбойники не обладают. Думается мне, боярин, — тут погостил особый ханский отряд, нарочно посланный разорить Городец. Не удивляюсь, што Хасан проглядел его: шел враг с великим бережением. Может, во всей Орде о набеге знали два или три человека.

Вельяминов был явно озадачен.

— Однако, глаз у тебя, Василей! Што же, выходит, им страшен был Городец?

— Еще как, Василь Васильич. Хасан перетягивал татар на нашу сторону, к земле их привязывал. То хану — кость в горле.

Утром часовые подняли тревогу, воины вскочили в седла. Берегом Оки, к холму, лавой мчался конный отряд. Тупик, разглядев пурпурный плащ, летящий впереди всадников, успокоил своих.

Лицо Хасана было страшным.

— Где они? — В красных от ветра глазах засветилась надежда. — Где враг? Наши где?

— Мы пришли на закате, Хасан. Мы опоздали…

Хасан расцарапал себе лицо.

— Я знаю, чье это дело! Я пойду по их следам неотступно, как волк за оленем. Я их настигну и перегрызу им глотки!

На пепелище Тупик осторожно заговорил о том, что намерение Хасана бесполезно, безумно. Дубовые бревна горят долго, еще дольше тлеют. Судя по пожарищу, все было кончено в первый день осады, — значит, ханский отряд ушел далеко, его теперь не достанешь. В Орде на Хасана устроят облаву и могут схватить.

— Если даже княжна и другие живы, ты не спасешь их, но лишь умножишь их страдания.

— Пусть так. Я найду ее или умру.

Угрюмые воины искали среди убитых своих родственников и друзей. Не было плача, но на всех лицах читалась та же решимость, что и на лице начальника. Тупик подумал: если эта полусотня настигнет ханский отряд, тому, пожалуй, несдобровать.

— Не тревожьтесь, мы похороним мусульман по их обычаю, христиан — по своему. Только укажите, кто крещен.

— Похорони их, Василий, в одной братской могиле. Теперь прощай.

— Увидимся ли еще, брат?

— Увидимся. Хасан — бессмертный. Васька Тупик — тоже бессмертный. Нам нельзя умирать, у нас еще много врагов.

Вблизи стены воины рыли могилу заступами, найденными в сожженном остроге. Далекий стук телеги показался наваждением. С закатной стороны, от лесочка, пылила открытая повозка, запряженная парой гнедых. Воины прервали работу, поджидая нежданного гостя. Рослый мужик правил повозкой стоя, и, лишь когда приблизился, Тупик разглядел сидящего человека в рясе. Городецкий поп соскочил с телеги, причитая:

— Што же творится на свете белом, батюшка боярин? Што же это такое?

— Это Орда, отец, ее след.

— Неужто ни единого из прихожан моих в живых-то нет?

— Князь с полусотней ушел догонять грабежников. Может, кто из мужиков спасся. Те же, кто был в остроге, побиты и уведены.

— Вот горе! А я в Коломну к отцу Герасиму наладился, да услыхал про беду и поворотил. Да поспел, вишь, к погребению…

Тупик достал из переметной сумы небольшой образ Богородицы, завернутый в чистую льняную ткань.

— Батюшка, исполнил я волю твою. Сам ходил в Троицу…

Поп обеими руками принял икону, развернул, целуя, омочил слезой.

— Спаси тя бог, сыне…

Он побрел на пепелище, прижимая икону к груди, в сопровождении возницы, в котором Тупик узнал молодца, что зажигал свечи в княжеской палате.

После погребения Тупик предупредил попа:

— Поспешай, батюшка, со сборами. Мы уходим.

— И в добрый путь. Я уж после съезжу к Герасиму, сначала людей соберу.

— Думаешь, придут?

— Куды ж им деваться? Мыслимо ли бросать место этакое светлое? И хлебушко вон на полях зреет, и огороды овощем полны, мы приглядим пока. Часовенку с Гаврилой соорудим, штоб место не запоганело, а там и князь, глядишь, вернется. Вы б только помогли нам колокол церковный над пепелищем поставить — уцелел ведь он, родимый, не взял его огонь гибельный, от нечистых рук порожденный.

— А што, Василь Ондреич, — отозвался Минула. — И правда, пособить надо в деле святом.

Через полчаса воины, растаскав обугленные бревна на месте церкви, освободили из-под них закопченный бронзовый колокол. Язык его отпал — огонь расплавил медное кольцо, на котором он держался. Под головешками сгоревшей кузни нашлись наковальни и железо и медь. Пока устанавливали перекладину, Микула сковал новое кольцо и с помощниками приладил тяжелый язык. Из седельных ремней свили крепкие веревки, перекинули через перекладину, обвязали колокол, и сильные руки воинов подтянули его к подвесному крюку.

— Ну-ка, проверим, отче, не потерял ли он голос в огне?

Микула взялся за бечеву, потянул привычной рукой — доводилось когда-то в монастыре и звонарем служить, — негромкий звук, протяжный, чуть печальный, родился среди тишины, медленно погас, будто всосался полуденным простором.

— Живой, — улыбнулся Микула. Перекрестясь, покрепче ухватил бечеву, и размеренные удары колокольного языка бронзовым набатным громом поплыли с холма к затаенным сосновым борам.

Воины, которым не нашлось работы с колоколом, на вожжах достали воду из колодца с обгорелым срубом. В затухающем звоне Тупик услышал рядом: «Пойдем-ка, попьем колодезной» — и быстро оборотился. Коломенские ратники отмывались у колодца от угольной пыли — один сливал другому на руки.

— Стой! — заорал Тупик. — Брось бадейку, олух несчастный!

Моющиеся удивленно уставились на бегущего к ним сотского, тот, что сливал, неуверенно поставил ведро на обугленную траву. Тупик ударом ноги опрокинул его.

— Пили воду? Ну, пили?

— Я лишь два глотка, — испуганно признался молодой кмет.

— Мало учили вас, сукиных сынов! В колодце ж мертвяки плавают. С распоротыми животами!

Глаза у парня полезли из орбит, по горлу прошли судороги.

— Два пальца в рот — живо!

Кмет не донес пальцы до рта — его начало жестоко рвать… Мертвяки в колодце вряд ли плавали, но Тупик не сомневался, что вода отравлена. Два дня яд мог сохранять силу. Как заставить человека извергнуть проглоченное, Тупик знал. Парень изнемог, корчился в бесплодных потугах. Тупик протянул ему свою баклагу:

— Пей! Сколько можешь пей — вода сладкая… Так, молодец, а теперь снова — два пальца…

Убедившись, что из парня извергается вода, распорядился:

— Оба — к речке, бегом! Отмойтесь. Ты же пей из реки сколько можешь и рыгай. Да баклагу прополощи!

Оборотясь к напуганным воинам, Тупик резко заговорил:

— Здесь был враг всего лишь два дня назад. Запомните на всю жизнь: коли враг не завалил колодца, не набросал туда трупов — он отравил его. Мертвяки отравляют колодцы на годы. Яд может сохранять силу неделями, пока земля не рассосет его. От яда есть одно средство — уголь. Собирайте и тащите его сюда. — Тупик нашел глазами попа. — Батюшка, через день воду можно пить, вычерпав уголь. Ну, а кто и проглотит уголек нечаянно — то не страшно: уголь яда не отпустит, с ним и выйдет из человека.

Поп стал благодарить, Тупик через его плечо смотрел на Гаврилу, который с помощью кметов сооружал из собранных досок и бревен подобие балагана вблизи перекладины с колоколом. Там, наверное, поп повесит икону, которую все еще прижимает к груди. А стоит людям узнать, что она освящалась самим Сергием…

— Василей Ондреич! — прервал его мысли Вельяминов. — Гони всех к реке — пущай отмоются. Исчумазились, ровно бесенята.

Сразу после купания отряд выступил на Коломну. Протяжный, зовущий гуд колокола плыл в теплом воздухе, провожая всадников. И вот оно чудо: перед тем как въехать в лесок, Тупик оборотился и увидел фигурки людей в приокской долине, тянущиеся к сожженному острожку. Уцелевшие городчане гнали трех коров и маленькое стадо не то овец, не то коз.

— Быть Городцу, — уверенно сказал Вельяминов. — Есть поп — будет и приход.

— А татарского удела под московской рукой не получилось, — отозвался Тупик. — И не получится, пока хану рук не отрубим.

Ему вспомнилось: Хасан считал, будто ордынский правитель охотится исключительно за Мамаевой дочерью. Чудом заполучив свою невесту, Хасан дрожал над нею и все угрозы Городцу относил на ее счет. Тупик смотрел на дело трезвее. Жаль великого замысла — татары, переходящие на русскую службу, станут теперь бояться порубежья.

Мерный гуд колокола долго провожал отряд, который уходил от будущей столицы Касимовского царства волжских татар, что утвердится здесь волей московского государя через семьдесят лет.