Екатерина Фурцева. Женщина во власти

Глава 1. Первые шаги

Екатерина Фурцева родилась 7 декабря 1910 года в Вышнем Волочке Тверской губернии. Отец ее Алексей Гаврилович Фурцев, рабочий, погиб на фронте Первой мировой в 1914 году, а потому роль главы семейства взвалила на себя мат, Матрёна Николаевна.

У Екатерины Фурцевой были, по свидетельству актрисы Татьяны Дорониной, хорошие, «рабочие», «настоящие» руки — руки человека, не привычного к лени[10]. В детстве Екатерину Алексеевну, разумеется, крестили, однако в Бога она не верила, как не верило почти всё ее поколение. По справедливому замечанию Нами Микоян, «верила она, наверное, только в мудрость партии»[11].

Происхождение Екатерины Фурцевой считалось по советским меркам образцовым. Из состава Политбюро ЦК ВКП(б) только Климент Ворошилов был из рабочих да всесоюзный староста Михаил Калинин — из крестьян. А представители «пролетариата и беднейшего крестьянства» в руководстве нужны были позарез.

В позднесоветское время продвижение наверх без поддержки стало вещью практически невозможной, а вот в сталинское время резкий, безостановочный карьерный взлет был вещью абсолютно обыденной. Бытуют представления о том, что это — следствие сталинских политических репрессий, с нелегкой руки Р. Конквеста названных Большим террором. На самом деле большинство «ленинского призыва» в партию и главным образом в ее руководящие органы в буквальном смысле слова «сгорели на работе», как сгорел в 1919 году Яков Свердлов, по образному выражению Иосифа Сталина. Генеральный секретарь (секретарь) ЦК ВКП(б) во второй половине двадцатых — первой половине тридцатых старательно тянул страну к светлому будущему, попутно готовя ее к неумолимо приближавшейся Второй мировой войне. Выдвигавшиеся при нем партийные работники привыкли работать буквально на износ. Российская социал-демократия родилась некогда для отстаивания прав рабочих, большинство из которых жило в бараках, работало по многу часов сутки и сгорало к тридцати годам. Отстаивать права сталинских управленцев, быстро старевших к сорока годам на работе, было некому. Если у тебя было подходящее социальное происхождение, ты был молод, амбициозен, предан идеям социализма «в одной, отдельно взятой стране», готов стоически колебаться вместе с «генеральной линией партии» и, в действительности главное, у тебя было стальное, как характер генсека, здоровье, у тебя были все шансы пробиться на самый верх. Всего этого у молодой Екатерины Алексеевны было в избытке.

В 1928–1930 годах Фурцева работала ткачихой на фабрике «Большевичка», там же она и пошла в гору — стала ответственным секретарем районного совета физкультуры. В ряды ВКП(б) она вступила в 1930 году. И очень здорово, что не раньше. Скажем, каждый из представителей «ленинского призыва» помнил, что у Ленина помимо товарища Сталина были и другие наследники. А потому Хозяин предпочитал иметь дело с теми, для кого он был единственным авторитетом, кумиром и учеником покойного Ильича.

В 1930 году в связи с мобилизацией «пятисот» комсомольских работников из промышленных областей в сельскохозяйственные регионы Фурцеву избрали секретарем Кореневского райкома комсомола Центрально-Черноземной области. По местной краеведческой легенде, в августе 1931 года в селе Коренево молодая Екатерина Фурцева вышла замуж за местного парня, плотника. Брак продлился всего три месяца и был расторгнут в ноябре. Странным образом, «обнаружившие» соответствующие документы краеведы не стали раскрывать имени первого мужа «Екатерины ІІІ». Подобная щепетильность ставит под сомнение «открытие» о первом браке Екатерины Алексеевны.

Из Центрального Черноземья Фурцеву направили в Крым, где она занимала ответственные посты секретаря горкома ВЛКСМ Феодосии (1931–1932), а затем и заведующей отделом Крымского обкома комсомола (1932–1933). В Феодосии Фурцева познакомилась с лётчиком Петром Ивановичем Битковым. Рассказывали (право верить или не верить оставляем на усмотрение читателя), что «высокий и стройный красавец нравился многим, но не Фурцевой — уже в юности больше всего ее интересовала карьера. Не случись того вечера в гостях у подруги, возможно, они бы так и не обратили друг на друга внимания. Но приятельница Кати Нюра позвала друзей отпраздновать очередную годовщину Октября, Пётр принес гитару, начал петь песни… А вскоре все заметили — он при этом смотрит лишь на одну девушку в компании, и та тоже не сводит с парня глаз»[12]. Фурцеву и Биткова связал гражданский брак, как это было распространено в те годы.

В 1933–1935 годах Екатерина Алексеевна училась на Высших академических курсах Гражданского воздушного флота в Ленинграде. Ленинградский этап восхождения не был продолжительным, иначе вряд ли ей удалось бы продвинуться наверх в конце сороковых — начале пятидесятых годов. Хозяин недолюбливал «колыбель революции» еще со времен Гражданской.

После окончания курсов, в 1935–1936 годах, случилось некоторое понижение Фурцевой в статусе. Ее назначили помощником по комсомолу начальника политотдела Саратовского авиационного техникума. Однако за кратковременным спадом последовал стремительный взлет. В 1936 году Екатерина Алексеевна стала инструктором Отдела студенческой молодежи ЦК ВЛКСМ. Задержись она на этой должности подольше, и она могла бы пополнить ряды репрессированных комсомольских руководителей. Однако, к счастью, Родина требовала от руководителей неуклонного повышения образовательного уровня, и в 1937–1941 годах Фурцева вновь на студенческой скамье, в Институте тонкой химической технологии имени М. В. Ломоносова. Здесь ее избирают секретарем парторганизации.

В 1941–1942 годах Фурцева была секретарем Куйбышевского горкома ВКП(б), участвовала в эвакуации столицы, накопила серьезный опыт организаторской работы.

С началом Великой Отечественной войны гражданский муж Екатерины Алексеевны Пётр Битков отправился на фронт, а через два месяца после его отъезда Екатерина Алексеевна выяснила, что беременна. Она написала супругу, но ответа не получила, что не могло ее не насторожить. Дочь Светлана появилась на свет в Куйбышеве 10 мая 1942 года. Видимо, непростое в тот момент решение — рожать — Екатерина Фурцева приняла не без участия матери. Матрёна Николаевна взяла на себя решение всех вопросов, связанных с воспитанием внучки. Екатерине Алексеевне не особо везло с мужьями, но мама была ее надежей и опорой на протяжении всей жизни.

Через несколько месяцев к Екатерине Алексеевне явился Битков — с известием, что уходит к другой. «Правильную» спутницу жизни, не озабоченную карьерой, он нашел себе на фронте. Впрочем, отношения с бывшей женой и дочерью Битков поддерживал до самого конца, приезжал познакомиться с внучкой.

Этот удар (мы можем только гадать, насколько болезненным он был) настиг Фурцеву уже в столице. Ее перевели сюда секретарем по кадрам Фрунзенского РК ВКП(б).

С повышениями на комсомольской, а затем и на партийной работе серьезно улучшилось материальное положение Фурцевой. В Москве Екатерине Алексеевне и ее семье вручили ордер на двухкомнатную квартиру в центре города. Правда, в 1944 году, как это сплошь и рядом случалось в годы Великой Отечественной, из эвакуации вернулись законные жильцы. Фурцева приложила все силы, чтобы жилье осталось за ней: «бывших» вызвали в райком партии и уговорили переехать в другую квартиру[13].

Л. М. Млечин справедливо заметил, что Фурцева вернулась из Куйбышева в Москву, когда опасность для столицы СССР «уже миновала», однако связал назначение Екатерины Алексеевны на пост секретаря московского райкома с тем, что «струсивших, плохо проявивших себя» во время октябрьской истерии 1941 года партийных работников «убирали с видных должностей»[14]. Следует все же подчеркнуть, что основной причиной серьезной ротации руководящих партийных и комсомольских работников в годы Великой Отечественной стала их массовая отправка на фронт, а вовсе не дезертирство (хотя случаев трусости и было немало, их процент ничтожен).

Один из товарищей Екатерины Алексеевны по работе во Фрунзенском райкоме столицы вспоминал, что Катю Фурцеву «не любили», да и она никого особо не жаловала, «боялась, угождала только вышестоящим». Правда, была «недюжинным оратором»[15] и организатором. Подобные свидетельства — источник, конечно, крайне субъективный: сотрудники партаппарата жили и работали по принципу «человек человеку волк», что отразилось и в их мемуарах. Район же действительно числился в ряду передовых. А главное, здесь было сосредоточено множество научных и культурных организаций, с которыми Фурцева постоянно взаимодействовала.

Условия для того, чтобы повышать свой культурный уровень, сложились самые благоприятные. В те годы из всех граммофонов доносилась классическая музыка. Сталин был искренним ценителем оперы и неуклонно заставлял ценить ее граждан страны. Патефонные пластинки с итальянскими и русскими оперными ариями, народными песнями, с записями хора имени Пятницкого заказывали не только в Советском Союзе, но и за границей.

Екатерина Алексеевна с удовольствием вспоминала в 1966 году циклы концертов, которые в сороковых годах давали корифеи Большого театра, и рассказывала, как в молодые годы «бегала на Нежданову» — в Большой зал Московской консерватории, в Концертный зал имени П. И. Чайковского на концерты современных русских романсов[16].

Особенно символично, что Фурцева персонально назвала именно Антонину Васильевну Нежданову, которая неустанно работала над повышением своего профессионального уровня. Надежда Казанцева, еще одна великая певица, колоратурное сопрано, и, кроме того, личный друг Екатерины Фурцевой, посетовала в позднесоветский период (1976), что ей все реже удается встретить обладателей колоратурной техники. И привела признание самой Неждановой: та «…не обладала природной трелью и долго билась над ее выработкой, уже будучи солисткой Большого театра. Решение неотвязно мучившей ее проблемы пришло внезапно, когда певица была на отдыхе и там нашла позицию для формирования трели. Всё величие искусства Неждановой помимо ее исключительной природной одаренности заключалось в неустанном труде и огромной требовательности к себе»[17]. Этим же в своей области отличалась и Фурцева.

Впервые Екатерина Алексеевна упомянута в протоколе заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 29 декабря 1945 года. Узкий круг руководителей партии обсуждал вопрос «О делегации советских женщин на Международный Женский конгресс в Париже». Политбюро приняло предложение Антифашистского комитета советских женщин о посылке делегации на конгресс. Председателем делегации, в которую вошла Екатерина Алексеевна, избрали Н. В. Попову[18], которая на конгрессе твердо заявила:

— Равноправная гражданка своей страны, окруженная заботой и вниманием своего правительства, женщина СССР за годы Советской власти заняла почетное место в строительстве нового, демократического общества[19].

Занимавшая видный пост Фурцева и другие советские делегатки были живым подтверждением этих слов.

В 1948 году Екатерина Алексеевна заочно окончила Высшую партийную школу при ЦК ВКП(б), готовившую партийные кадры высшей квалификации. И в том же году одержала серьезную карьерную победу.

^{Анкета делегата конференции Фрунзенской районной организации ВКП(б) г. Москвы Е. А. Фурцевой. 2 декабря 1948 г. (партбилет № 0159400). [ЦГА Москвы]}

Очередная XXI конференция ВКП(б) Фрунзенского района г. Москвы состоялась 7–8 декабря. У первого секретаря райкома Петра Владимировича Богуславского появились веские основания для беспокойства. При выборах нового состава членов пленума райкома за него проголосовало 533 делегата при 32 против, а за Фурцеву 557 при восьми против. Притом за его направление на столичную партконференцию «высказались» 545 человек при 20 против, а за Фурцеву 559 при шести против[20].

Примечательно, что ритуальные славословия в ходе партконференции также адресовались не только первому, но и второму секретарю райкома. Директор 29-й женской школы Мартьянова не преминула заявить:

— Мы, учителя школ Фрунзенского района, получаем постоянную помощь в нашей работе от райкома партии в лице т. Богуславского, т. Фурцевой. Они часто посещают наши школы, постоянно заботятся о наших учащихся и их нуждах[21].

После этого не следует удивляться, что на заседании пленума Фрунзенского райкома 10 декабря Екатерина Алексеевна была избрана первым секретарем вместо Богуславского[22].

В. В. Огрызко разделяет устоявшееся мнение о взаимоотношениях Петра Владимировича и Екатерины Алексеевны: «После войны Фурцевой протежировал Первый секретарь Фрунзенского райкома партии Пётр Богуславский. В какой-то момент два секретаря воспылали чувствами друг к другу. У них завязался служебный роман. Однако в инстанциях, когда прослышали о неуставных, скажем так, отношениях Фурцевой с Богуславским, потребовали сладкую парочку разбить. Но Фурцева уйти в тень не пожелала. Она перешагнула через своего покровителя и возлюбленного…»[23] Заметим справедливости ради, что прямых доказательств «неуставной» связи первого секретаря райкома с Фурцевой и тем более личного ее участия в снятии Богусловского в распоряжении исследователей не имеется.

На торжественно-траурном заседании в день 25-летия со смерти Ленина Фурцеву представят Сталину как молодого, но вполне состоявшегося партийного функционера. По одним данным, 21 января 1949 года это сделает Николай Михайлович Шверник[24], по другим — Никита Сергеевич Хрущев[25]. Вождь народов оценил и блеск в глазах, и неброскую манеру одеваться, и приятную улыбку Екатерины Алексеевны. Говорят, даже не удержался от комплимента, хотя ему, как некогда Елизавете Английской, скорее удавались не комплименты, а ярлыки, которые приклеивались намертво.

^{Г. М. Попов в Георгиевском зале Московского Кремля. 1945 г. [ЦГА Москвы]}

В начале февраля 1949 года Фурцева участвовала в объединенной (областной и городской) конференции Московской парторганизации. Доклад об итогах она сделала 14 февраля 1949 года на заседании партийного актива Фрунзенского района[26]. Основные вопросы касались хозяйственной жизни, а также организации предстоящих выборов народных судов[27]. Однако же в заключительном слове она особенно остановилась на плачевном состоянии комсомольской организации — зажиме критики, формализме, безынициативности: так, член бюро комитета комсомола т. Морозов, ведающий разделом физкультработы, пытался убедить комсомольское собрание, что физкультурная работа запущена потому, что нет футбольного мяча.

На пленуме МГК 18–19 мая первый секретарь МГК ВКП(б) Георгий Михайлович Попов поставил Фрунзенскую районную парторганизацию в пример другим. Об этом Фурцева с гордостью сообщила коллегам, а в конце мая внесла на обсуждение райкома вопросы о приеме в партию и о проверке исполнения решений в первичных парторганизациях[28]. Критиковать она умела весьма сурово:

— …большинство решений, принимаемых в партийных организациях на бюро и в партийных собраниях, очень малоконкретны… в одних организациях в большей степени, в других в меньшей, без сроков выполнения, без ответственных лиц, общие пункты, призывающие «одобрить», «привлечь внимание», «усилить» и т. п.[29]

Досталось от нее в октябре 1949 года и партийным руководителям «завода „Каучук“ и завода № 133» за плохую организацию агитационно-массовой работы. «Итожа» (аппаратный сленг того времени) на пленуме Фрунзенского райкома вопрос «О состоянии в партийных организациях», Фурцева подчеркнула, что «руководящие и партийные» работники должны в полный голос говорить о недостатках в постановке агитации. По наблюдениям Екатерины Алексеевны, многие секретари парторганизаций или вообще не выступали с докладами на актуальные темы, или выступали с докладами откровенно плохими. Прошлась она самокритикой и по работе райкома, не оказывающего должной поддержки парторганизациям[30].

^{Анкета Г. М. Попова. 1946 г. [ЦГА Москвы]}

Впрочем, именно здесь Фурцева начала сколачивать команду, которая пойдет с ней до конца. Едва ли не самым ценным ее сотрудником и бессменным личным секретарем станет зав. отделом Любовь Пантелеймоновна Миргородская, дама в партийном отношении весьма активная, как и сама Фурцева[31].

В декабре 1949 года советский народ отмечал юбилей Сталина. Молодая Фурцева, первый секретарь Фрунзенского райкома ВКП(б) столицы, с волнением в голосе начала свое выступление на заседании «делового президиума торжественного собрания, посвященного 70-летию со дня рождения товарища Сталина»:

— Героический советский народ, трудящиеся всех стран, все передовое, прогрессивное человечество, с воодушевлением отмечают семидесятилетие со дня рождения гениального вождя и учителя, величайшего человека современности Иосифа Виссарионовича Сталина. Эта дата является радостным и знаменательным праздником не только для советского народа, но и для всего прогрессивного человечества.

Более 50 лет неустанно борется товарищ Сталин за дело рабочего класса, за счастье трудящихся. Вся его жизнь неразрывно связана с историей великой партии большевиков, с историей первого в мире социалистического государства рабочих и крестьян. Сталинский гений, сталинская мудрость, сталинская воля вошли в историю человечества как могучая, чудодейственная сила, мобилизующая массы, преобразующая мир[32].

Вряд ли кто-то всерьез отмечал подобные славословия: скорее заметили бы их отсутствие или недостаточный пафос. С этим у Фурцевой было все в порядке, о чем говорит ее последующая карьера.

Глава 2. В поздних сталинских политических кампаниях

Сталину дважды доводилось готовить общественное мнение к мобилизации. Первый раз в 1927–1938 годах, когда нависла угроза войны, второй — после испытания американцами атомной бомбы, когда стало ясно, что Третья мировая война весьма вероятна, причем во вполне обозримом будущем. Одним из факторов повышения «полиморсоса» (политико-морального состояния) стали кампании по борьбе с «реакционными» западными теориями и с «безродными космополитами».

Фрунзенский райком находился на улице Кропоткинской (Пречистенка), где по иронии судьбы некогда располагался Еврейский антифашистский комитет. На территории, подконтрольной райкому, была масса научно-исследовательских и других институтов, которые могли запросто оказаться оплотами космополитизма. Главной надеждой и опорой верных сталинцев помимо нескольких заводов (вроде «Каучука» и имени Свердлова) была Академия имени Фрунзе, где «врагов» советской власти не держали с 1937 года. В сталинских идеологических кампаниях Фурцева, конечно, поучаствовала, однако без излишнего энтузиазма, который мог привести к тому же финалу, что и Ежова с его компанией. Гораздо разумнее было организовывать «инициативу масс».

Первый залп прозвучал 16 июля 1947 года. ЦК ВКП(б) разослал членам и кандидатам в члены ЦК ВКП(б), ЦК компартий союзных республик, крайкомам, обкомам, горкомам и райкомам партии, министрам СССР, членам коллегий и руководителям центральных ведомств, секретарям парторганизаций министерств СССР и центральных ведомств, всем командующим военными округами и войсковыми группами закрытое письмо «О деле профессоров [Н. Г.] Клюевой и [Г. И.] Роскина». Высший партийный орган информировал товарищей о том, что в последнее время был «…вскрыт ряд фактов, свидетельствующих о наличии среди некоторой части советской интеллигенции недостойных для наших людей низкопоклонства и раболепия перед иностранщиной и современной реакционной культурой буржуазного Запада»[33]. Особенно характерным в этом отношении Центральный комитет признал «дело об антипатриотических и антигосударственных поступках профессоров Клюевой и Роскина, вскрытое ЦК ВКП(б) и рассмотренное в июне текущего года Судом чести при Министерстве здравоохранения СССР»[34].

Центральный комитет пояснил, что «профессора Клюева и Роскин, при попустительстве бывшего министра здравоохранения Митерева и при активной помощи американского шпиона — бывшего секретаря Академии медицинских наук Парина, передали американцам важное открытие советской науки — препарат для лечения рака. Будучи сомнительными гражданами СССР, руководствуясь соображениями личной славы и дешевой популярности за границей, они не устояли перед домогательствами американских разведчиков и передали американцам научное открытие, являющееся собственностью Советского государства, советского народа. Пренебрегая насущными интересами государства и народа, забыв о своем долге перед Родиной, окружившей их работы заботой и вниманием, Клюева и Роскин лишили советскую науку приоритета (первенства) в этом открытии и нанесли серьезный ущерб государственным интересам Советского Союза»[35].

По убеждению ЦК, «дело профессоров Клюевой и Роскина» не являлось исключением из правила, оно свидетельствовало «…о серьезном неблагополучии в морально-политическом состоянии некоторых слоев нашей интеллигенции, особенно работающей в области культуры»[36].

ЦК напомнил, что «еще в прошлом году в известных постановлениях о журналах „Звезда“ и „Ленинград“ и о репертуаре драматических театров ЦК» обращалось особое внимание «на весь вред низкопоклонства перед современной буржуазной культурой Запада со стороны некоторых наших писателей и работников искусства»[37].

Истоки «антипатриотических настроений и поступков» ЦК видел в том, что «некоторая часть» советской интеллигенции по-прежнему находилась «в плену пережитков проклятого прошлого царской России»[38].

— Наука в России всегда страдала от этого преклонения перед иностранщиной, — констатировало сталинское руководство ВКП(б).

По мнению ЦК, «дело Клюевой и Роскина» доказывало, что люди, «зараженные рабским духом низкопоклонства перед буржуазной культурой», легко становились добычей «иностранных разведок»[39].

ЦК указал: «Дело Клюевой и Роскина» также вскрыло «…слабость партийно-политической работы в министерствах. Эта работа ведется от случая к случаю, связана главным образом с юбилейными датами и кампаниями, проходит мимо действительно важных фактов жизни министерств и не нацелена на задачи подлинно большевистского воспитания работников министерств»[40]. ЦК наставлял: «С этим серьезным недостатком в работе парторганизаций министерств надо самым решительным образом покончить»[41].

Парторганизации обязывались «неустанно» разъяснять советским гражданам сталинские указание о том, что «последний советский гражданин, свободный от цепей капитализма, стоит головой выше любого зарубежного высокопоставленного чинуши, влачащего на плечах ярмо капиталистического рабства»[42].

Центральный комитет предложил (то есть наказал) ознакомить со своим письмом и с рассылаемыми материалами членов обкомов и крайкомов ВКП(б), членов ЦК компартий союзных республик, членов горкомов и райкомов, а также ознакомить с письмом и обсудить его в парторганизациях министерств СССР, центральных ведомств, высших учебных заведений, академий и научно-исследовательских институтов[43].

Иными словами, от партийных работников требовалось воспитание советской интеллигенции в духе противодействия проискам иностранных разведок. Работа закипела. В июне 1948 года Фурцева собрала расширенный пленум райкома с участием представителей научных учреждений для обсуждения вопроса «О работе партийных организаций научных учреждений и вузов района по осуществлению указаний товарища Сталина о дальнейшем развитии науки». Екатерина Алексеевна сообщила, что райком партии несколько раз обсуждал на пленумах и заседаниях бюро вопросы идеологической работы, заслушивал отчеты секретарей партийных организаций ряда институтов. И выявил слабую постановку идейно-политического воспитания научных сотрудников и недостаточное развертывание критики и самокритики.

Особенно крупные ошибки обнаружились в Институте организации здравоохранения и истории медицины, где коммунисты своевременно не разоблачили космополитических взглядов бывшего замдиректора по науке профессора Ильи Давыдовича Страшуна[44]. В результате прозвучавшей критики известный гигиенист, член Академии медицинских наук СССР был уволен по обвинению в «эстетствующем космополитизме», «буржуазном объективизме» и прочих грехах, после чего надолго остался без работы и даже попал в психиатрическую клинику. (После «реабилитации» он вновь занялся наукой.)

Если и прав Олег Табаков, считавший, что для Екатерины Алексеевны национальность никакого значения не имела[45], официальный курс сталинского руководства на борьбу с «безродными космополитами» она дисциплинированно поняла, приняла и начала проводить соответствующие директивы как свои собственные. Причем, по язвительной оценке Эдварда Радзинского, Фурцева была прогрессивным сталинским руководителем, за которым «прогресс не поспевал».

С 31 июля по 7 августа 1948 года в Москве проходила печально знаменитая августовская сессия ВАСХНИЛ — Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени В. И. Ленина, на которой «лысенковцы» громили «мичуринцев».

Будучи первым секретарем Фрунзенского райкома, Фурцева, как водится, в полном объеме поучаствовала и в этой кампании, подхватив знамя борьбы за приоритет советской науки и разоблачения «реакционных теорий, космополитизма и низкопоклонства перед буржуазной наукой».

Во Фрунзенском районе действовали тогда 30 научно-исследовательских институтов, из них 17 медицинских, 9 технических, 4 гуманитарных. В них трудились 1840 научных сотрудников, в том числе 24 действительных члена и члена-корреспондента Академии наук СССР и отраслевых академий. Тридцать семь ученых были удостоены Сталинских премий, 19 носили почетное звание «заслуженный деятель науки». Наука действительно шла вперед, и партия должна была возглавить это движение.

На уровне райкома это означало проверять исполнение идеологических предписаний и указаний. Так, 18 марта 1949 года бюро Фрунзенского райкома заслушало доклад секретаря партбюро НИИ судебной психиатрии имени Сербского товарища Калашника. Влияние парторганизации на научную работу было признано недостаточным, и через полгода парторг вновь отчитался перед Фурцевой со товарищи: «…коллектив научных сотрудников почувствовал острую критику, которая была развернута по инициативе парторганизации. В результате этого дисциплина резко повысилась, повысился авторитет парторганизации и партбюро. На одном из заседаний подвергся острой критике учебник, подготовленный к печати, по судебной психиатрии, в результате чего автор учебника получил очень ценные замечания»[46].

Аналогичные недостатки, отсутствие «критики и самокритики» выявили и в других институтах: биохимии, юридических наук, 1-м медицинском. Своеобразным итогом бурной партийной активности на научном поле стала статья Екатерины Фурцевой «Партийное руководство научными учреждениями», опубликованная 3 августа 1949 года не где-нибудь, а в «Правде»[47]. В «облысении», как шутили Юрий Жданов со товарищи, биологической науки Фурцева и другие сторонники почтенного Трофима Денисовича доходили до абсурда. Одного сторонника Николая Вавилова Екатерина Алексеевна «припечатала» такой характеристикой:

— Он не может работать в школе. Он, наверное, вейсманист, так как не посещает ни одного политического кружка[48].

В период с 15 по 26 августа парторганизации институтов одна за другой направляли Фурцевой документы и справки о «достижении коренного перелома в идейно-политической работе» по итогам «борьбы с буржуазным космополитизмом в различных областях идеологической действительности»[49]. К счастью, на этой ниве отличились парторганизации далеко не всех институтов, а следовательно, не везде шли пропесочивания и чистки. Судя по пометам на документах, Екатерина Алексеевна не настаивала на серьезных оргвыводах, то есть эскалация социальной напряженности в ее планы не входила.

Публичные порки, однако, оставались обязательной частью ритуала. Фурцева настояла на освобождении от занимаемых должностей трех руководителей лабораторий и двенадцати работников НИИ угольной промышленности ввиду недостаточной квалификации. Оно еще куда ни шло, когда бы Екатерина Алексеевна не добавила: «Партийная организация разоблачила и исключила из рядов ВКП(б) некоего Тищенко, в прошлом активного участника троцкистской оппозиции. Скрыв свое исключение из партии за принадлежность к троцкизму, Тищенко обманным путем снова вступил в партию»[50]. Судя по всему, это был очередной липовый троцкист, поскольку настоящих, махровых, разыскать на свободе давно было нереально.

На пленуме Московского городского комитета ВКП(б), состоявшемся 6–7 сентября 1949 года, Фурцева выступила с отчетным докладом «О руководстве парторганизациями научно-исследов[ательских] институтов». После обычных заявлений и славословий она перешла к конкретике. Первым досталось Институту биохимии за книгу Дмитрия Леонидовича Рубинштейна «Общая физиология», где обнаружилось некритическое использование работ буржуазных авторов, а значение Сеченова и Павлова полностью игнорировалось. Проверка показала, что некоторые лаборатории занимались теоретическими исследованиями, не связанными с важнейшими проблемами современной медицинской практики[51]. И все из-за того, что коммунисты терпимо относились к неправильному направлению в работе бывшего (!) директора института Парнаса, который насаждал отрыв теории от практики.

Закончив с Институтом биохимии, Фурцева перешла к критике Института юридических наук. Там партийная организация вскрыла грубые политические ошибки в работах профессоров Ошеровича, Шифмана, Гурвича, но не сделала выводов: двое из названных продолжительное время не только руководили секторами, но и находились в составе партбюро института.

Затем шквальный огонь Фурцева открыла по Институту организации здравоохранения и истории медицины. Если на первом этапе «проработки» под раздачу попал только Страшун, то теперь массированной атаке подверглись и другие кадры института. Как выяснилось, попытки отдельных членов партии критиковать недостатки подавлялись бывшим секретарем партбюро института Гроссманом и другими членами партбюро — Дворкиным, Гашуниным. Запущенность и низкий уровень партийно-политической работы, отсутствие творческого обсуждения научных вопросов, нежелание прислушиваться к голосу работников привели к серьезным ошибкам в работе партийной организации этого института, резюмировала Екатерина Алексеевна[52].

Как полагалось, Фурцева явила товарищам образец самокритики:

— Районный комитет партии не изучил и глубоко не вник в работу этой парторганизации. Работники райкома неоднократно бывали в институте, присутствовали на партсобраниях, но мало общались с коммунистами. Это привело к тому, что райком просмотрел и своевременно не вскрыл крупных недостатков в работе парторганизации института и не укрепил п[арт]руков[одст]во[53].

Наконец, Екатерина Алексеевна перешла к главному — к следствиям августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 года. Она напомнила, что в ряде институтов Фрунзенского района «среди некоторой части научных работников были распространены реакционные взгляды вейсманизма-морганизма». По крайней мере в трех из них: Институте судебной психиатрии, в 1-м и 2-м медицинских институтах — ситуацию удалось «исправить». Сторонники вейсманизма лишились руководящих постов, а сторониики материализма получили моральную поддержку.

Общий вывод Фурцевой звучал оптимистично:

— Обсуждение решений сессии ВАСХНИЛ помогло институтам перестроить направление научной работы и укрепить состав научных учреждений передовыми советскими учеными — последователями мичуринской биологии[54].

Московский горком поддержал самокритичный настрой Екатерины Алексеевны, подтвердив, что райком не предъявлял требований к директорам и секретарям парторганизаций в части строгого соблюдения большевистского принципа подбора и изучения кадров, в результате чего на работу принимались случайные малоквалифицированные работники[55]. Можно понять его замечание и так, что идеологическую кампанию Фурцева проводила без «административного восторга». Что было серьезным недостатком тогда и может считаться большим достоинством сейчас.

Об итогах пленума МГК Фурцева доложила на собрании актива Фрунзенской районной парторганизации 27 сентября 1949 года. Однако в ответ на инициативу развязать широкое идеологическое наступление нашла довольно обтекаемые формулировки. Вместо прямого указания пресекать подрывную деятельности «безродных космополитов» и прочих прислужников мировой буржуазии Екатерина Алексеевна выдала привычные наставления:

— Мы должны будем отчитаться перед Московским [городским] комитетом и с честью выполнить [его] решения. Для этого необходимо, чтобы во всех партийных организациях вузов и научно-исследовательских институтов были разработаны детальные мероприятия по выполнению решений Пленума МГК ВКП(б), чтобы бюро райкома, весь аппарат райкома сейчас еще ближе занимались работой вузовских и научных учреждений, оказывая помощь в их работе, контролируя и направляя работу научных учреждений на выполнение исторических указаний вождя и учителя товарища Сталина[56].

Фурцева прекрасно понимала, что переусердствовать в критике нельзя во избежание обвинения в «головокружении от успехов».

Глава 3. Карьерный взлет

Активность на своем посту, а также личное знакомство с вождем имели для Фурцевой серьезные кадровые последствия. В январе 1950 года ее избрали вторым секретарем Московского городского комитета ВКП(б)[57], то есть она сделалась правой рукой Никиты Сергеевича Хрущева. Такие назначения подлежали согласованию с Центральным комитетом, и он (читай: Хозяин и его аппаратчики) кандидатуру поддержал.

Фурцева закреплялась на втором этаже партийной верхушки. По традиции первый секретарь МК и МГК был не только «хозяином столицы», но и членом Политбюро ЦК. Вопросы, находившиеся в компетенции последнего, имели для первого секретаря МК и МГК первостепенное значение. На втором секретаре сосредоточивалось решение текущих вопросов, связанных с реализацией планов: организацией строительства, промышленного и социального развития.

Екатерина Фурцева получила небывало высокий для женщины пост. При Ленине такое было вполне возможно (Елена Стасова, Александра Коллонтай), Сталин же «баб» на руководящей работе не жаловал. И доверие приходилось оправдывать. Фурцева не избежала участия в травле Георгия Михайловича Попова, некогда способствовавшего ее головокружительной карьере, а теперь впавшего в немилость. По иронии судьбы вместе с Поповым потерял работу и будущий муж Фурцевой — Николай Павлович Фирюбин[58]. Не соглашусь с мнением Леонида Млечина, что Георгий Михайлович был «самодуром»[59]. По крайней мере, в бытность свою «хозяином столицы» для Москвы он сделал очень много.

Вынужденный покаяться в несуществующих грехах, Георгий Михайлович был Сталиным «помилован». Однако по мере осуждения, самобичевания и падения Попов вынужден был услышать обвинения во всех смертных грехах ото всех, кто был ему обязан. Обелять Екатерину Алексеевну не следует, однако не стоит и строго порицать: таковы традиции сталинской эпохи. Если бы Фурцева отказалась, это имело бы самые печальные последствия и для самого Попова, и для нее лично, и для всей столичной парторганизации.

Никиту Хрущева «на Москву» посадили не в первый раз. Он возглавил обком партии, стоявший выше горкома, которым руководил Иван Иванович Румянцев. Екатерина Алексеевна на новом посту продолжила формирование своей команды. Именно в Московском городском комитете она приметила секретаря по пропаганде и агитации Николая Николаевича Данилова. Впоследствии он станет (правда, ненадолго) заместителем Фурцевой в Министерстве культуры СССР.

Индикатором карьерного роста Екатерины Алексеевны можно считать ее выступление на XIX (последнем для Сталина) съезде ВКП(б) — КПСС. Впервые она поднялась на трибуну верховного органа партии на утренном заседании съезда 10 октября 1952 года. Выступать второму секретарю Московского горкома партии пришлось в достаточно сложных условиях. Георгий Маленков, сделавший отчетный доклад ЦК, который лично отредактировал вождь народов, раскритиковал Московскую парторганизацию за недостаточное внимание к идеологической работе.

— Там, где ослабевает внимание к вопросам идеологии, создается благоприятная почва для оживления враждебных нам взглядов и представлений, — подчеркнул Георгий Максимилианович.

Как водится, покаяние и обязательство исправиться Фурцева оставила на потом. Начала она по традиции со славословия партии и ее вождям.

— Товарищи! В отчетном докладе Центрального Комитета партии т. Маленков подвел итоги исторических побед, достигнутых нашим народом под руководством Коммунистической партии, под мудрым водительством нашего вождя и учителя товарища Сталина, — заявила Фурцева под аплодисменты собравшихся.

Поскольку в повестке дня стояло воплощение идей товарища Сталина из его труда «Экономические проблемы социализма в СССР», сосредоточить внимание следовало именно на нем, а не на маленковской критике.

— …замечательный образец творческого марксизма, выдающийся вклад в идейную сокровищницу марксистско-ленинской науки — вооружает партию и советский народ на дальнейшую борьбу за строительство коммунизма.

^{А. С. Щербаков, Г. М. Попов и другие руководители Москвы. 6 ноября 1941 г. [ЦГА Москвы]}

Нашлось в ее выступении достойное место и для упоминания патрона, Никиты Сергеевича:

— За период с XVIII съезда накоплен большой опыт в области партийного строительства. Тов. Хрущев в своем докладе убедительно обосновал необходимость отразить этот опыт партии в ее Уставе, внести в Устав соответствующие дополнения и изменения.

После этого Фурцева перешла к конкретике, а именно к состоянию Московской городской парторганизации и ее делам. Она прекрасно усвоила правило: с середины тридцатых годов любой истинный большевик должен горой стоять за «критику» и, главное, «самокритику». И она решительно доложила, что среди московских коммунистов уровень того и другого повысился. Правда, не везде: там, где этого не произошло, имеют место крупные упущения и промахи. Зная о ненависти Хозяина к «матушке-волоките», Фурцева обрушилась на бюрократизм в советских министерствах: так, в Министерство рыбной промышленности СССР в 1949 году в среднем за день поступало 178 писем и телеграмм, а в 1952 году — 1114, то есть в шесть раз больше. Досталось и министру речного флота СССР, которому «понадобилось 30 дней бесплодной переписки, в то время как вопрос можно было решить в течение нескольких минут».

Затем настал черед научных работников, которые в целом не отличались (да и сейчас не отличаются) особой сознательностью. А они еще и «семейственность» развели: в Физическом институте Академии наук СССР 102 работника состояли в родственных отношениях, причем часть из них находились в непосредственном подчинении один у другого. То, что с ленинских времен пресекалось в партийном и государственном аппаратах, расцвело в научных учреждениях.

Наблюдая «оживление в зале», Екатерина Алексеевна перешла к Московскому государственному пединституту. По ее сведениям, ученые степени присуждались там за диссертации, не представляющие научной ценности, и даже такие, в которых содержались грубые извращения марксистско-ленинской теории и фальсификация истории героической борьбы нашего народа. Она отметила, что подобные факты имеют место и в некоторых других вузах Москвы, что наносит серьезный ущерб подготовке научных кадров.

Как секретарь МГК, Екатерина Алексеевна с гордостью доложила съезду об усилении пропаганды марксизма-ленинизма и повышении идейно-теоретического уровня кадров:

— За последние три года окончили Вечерний университет марксизма-ленинизма около 20 тысяч, и в настоящее время занимается 17 тысяч руководящих партийных, советских и хозяйственных работников… За последние три года 2900 деятелей науки, техники, литературы, искусств Москвы удостоены Сталинских премий.

И все же останавливаться на достигнутом не следовало.

Критику Маленкова в отчетном докладе ЦК Екатерина Алексеевна признала совершенно правильной: партийные органы столицы еще в должной мере не использовали все возможности. Работа с отдельными категориями интеллигенции проводилась недостаточно, поскольку парторганизации и руководители творческих учреждений (и прежде всего союзы — советских писателей, композиторов, художников и другие) недостаточно занимались идейно-художественным воспитанием своих кадров. Как следствие, значительная часть произведений литературы и искусства оказалась слабой, а некоторые спектакли и кинофильмы были сняты с репертуара.

— Товарищи! — с патетикой произнесла Фурцева. — Не снимая ответственности с Московского горкома партии за недостатки в работе партийных организаций творческих учреждений по идейно-политическому воспитанию работников, считаю необходимым обратить внимание на слабое руководство Комитета по делам искусств при Совете Министров СССР московскими театрами.

Екатерина Алексеевна не могла и предположить, что «удовольствие» руководить театрами когда-то выпадет ей самой. И что она еще намается с прославленным МХАТом и его корифеями. Все это в не столь отдаленном будущем. Пока же Фурцева с высокой трибуны устроила ему форменный разнос:

— За последние два года из девяти намеченных к постановке новых пьес театр поставил только три. Коллектив театра долгое время работал над постановкой неполноценных в идейно-художественном отношении пьес: «Потерянный дом» Михалкова, «Кандидат партии» Крона и некоторых других. Затратив время и средства, театр не выпустил за последние два года ни одного нового спектакля на советскую тему. Если бы Комитет по делам искусств занимался этим ведущим театром страны, он мог бы не допустить подобного положения.

Данный пассаж бил в конкретную цель — по председателю комитета Николаю Николаевичу Беспалову. Сделала она замечание и в адрес Министерства высшего образования СССР. Несмотря прямое указание ЦК улучшить подготовку преподавателей кафедр марксизма-ленинизма, философии и политической экономии, оно не сделало необходимых выводов.

По данным Екатерины Алексеевны, значительная часть преподавателей не имела ученых степеней, а подготовка молодых научных кадров через аспирантуру была поставлена из рук вон плохо. Из 153 руководителей кафедр социально-экономических наук в Москве только 13 имели докторскую степень.

После констатаций настало время традиционных обобщений и обещаний. Фурцева поручилась, что столичная парторганизация «обеспечит широкое развитие критики и самокритики, добьется улучшения идейно-политической и партийно-организационной работы». Екатерина Алексеевна привычно завершила свое выступление под «продолжительные аплодисменты» собравшихся[60].

Сталин и его команда вполне оценили молодого амбициозного руководителя. На XIX съезде Фурцева была избрана кандидатом в члены ЦК КПСС, сделав первый шаг в высшее руководство партии.

Сталинская эпоха, однако, подходила к концу. Вождю народов оставалось жить менее полугода.

Глава 4. В борьбе за власть после Хозяина

Формальный дележ власти после смерти Сталина состоялся на совместном заседании ЦК КПСС, Совета Министров СССР и Президиума Верховного Совета СССР 5 марта 1953 года в присутствии Екатерины Фурцевой. Формальный потому, что узкая группа руководящих товарищей уже выработала план действий, требовалось лишь его утверждение. К этому моменту состав Президиума ЦК КПСС был в два с лишним раза шире реальной группы вождей. Поэтому, по образному выражению Александра Николаевича Шелепина, Президиум разделили на «негров», делавших всю черновую работу, и тех, кто вырабатывал «генеральную линию»[61].

Крайне важно было, кто проводит в последний путь покойного вождя. Что интересно, 9 марта 1953 года на траурном митинге после похорон Сталина выступили Маленков, Берия и Молотов. Хрущев никакаких речей не произносил, из чего следует, что в узкую руководящую группу он не входил[62]. Однако заниматься организацией траурных мероприятий в Москве ему также было «не по чину».

Похороны Сталина обернулись настоящей трагедией. В давке, как считают историки, погибла не одна тысяча людей. Определенную ответственность за это несет и Фурцева как второй секретарь и реальный руководитель Московского горкома. Впрочем, мало кто обратил тогда внимание на жертвы скверной организации. Вверху разгоралась схватка за власть.

Уже 14 марта 1953 года Пленум ЦК КПСС удовлетворил просьбу Маленкова об освобождении его от обязанностей секретаря ЦК КПСС, «имея в виду нецелесообразность совмещения функций Председателя Совета Министров СССР и Секретаря ЦК КПСС»[63]. Расчет Георгия Максимилиановича на то, что основным центром власти станет правительство, а не Секретариат ЦК партии, не оправдался.

^{Почетный караул у гроба И. В. Сталина. Вторая справа — секретарь МГК КПСС Е. А. Фурцева. 1953 г. [ЦГА Москвы]}

Такому «транзиту» всячески препятствовал Хрущев, который избавился от обязанностей хозяина столицы и выразил желание целиком сосредоточиться на работе в Центральном комитете партии[64]. Соответствующее постановление пленум Московского (областного) комитета КПСС принял уже 10 марта[65]. Недальновидное согласие товарищей по Президиуму ЦК вверить Секретариат в надежные (даже слишком) руки явилось для Хрущева блестящим началом властной многоходовки.

С его новым назначением значительно возросла роль столичной городской парторганизации, а с нею и героини нашей книги. Она успела немало сделать для того, чтобы создать себе имидж руководителя «нового типа». Екатерина Алексеевна мало напоминала тех, кто намеренно старался казаться проще и глупее, чем на самом деле.

Еще до своего утверждения на партийном Олимпе, примерно в 1953 году, она одобрительно отнеслась к переделке классического произведения в Театре имени Евг. Вахтангова. В спектакле «Два веронца» его создатели «отредактировали» самого «Вильяма нашего Шекспира». По воспоминаниям исполнителя роли Лаунса Владимира Этуша, несмотря на зрительский и внутритеатральный успех, советская пресса не спешила захваливать спектакль и его создателей.

Злобные критики утверждали в своих рецензиях, что вахтанговцы преступили черту, нарушив сложившийся канон, посмев исправить и дописать английского классика. Тексты интермедий заказали современному писателю, да еще с сомнительным прошлым, — Николаю Эрдману. Однако зрители не были согласны с мнением профессиональных критиков: публика рукоплескала без оглядки, и в числе прочих «незабвенная Екатерина Алексеевна Фурцева»[66], которой очень понравился новаторская по тем временам постановка.

Тем временем, наглядевшись на неосторожные действия товарищей по ЦК в годы «культа личности», ее патрон сделал первый шаг к единоличной власти максимально осторожно. Иначе повел себя Берия, вздохнувший после кончины Хозяина с невероятным облегчением и сразу же позволивший товарищам разглядеть в себе кандидата в единоличные властители. К тому же стало известно, что органам государственной безопасности на местах по указке Берии было направлено распоряжение собирать компрометирующие партийных и советских руководителей материалы[67].

В устранении Берии решающую роль сыграл Хрущев. Он, Маленков и Булганин поодиночке переговорили со всеми членами Президиума ЦК, и те с готовностью присоединились к Никите Сергеевичу. Фурцеву в свои планы он, видимо, не посвящал.

Как некогда Сталин, Хрущев, чей «талант общения» был поистине выдающимся, сделал ставку на партийный нобилитет. Руководители ЦК национальных коммунистических партий, обкомов и крайкомов часто звонили секретарю (с сентября 1953 года — первому секретарю) ЦК или заходили к нему, а потом с восторгом рассказывали друг другу, что наконец нашелся руководитель партаппарата, готовый выслушать их с любовью и вниманием, дать полезные советы и при необходимости внести коррективы, руководитель, с которым можно свободно обмениваться мнениями о жизни парторганизаций[68]. Как водится, в числе прочих заходила к Никите Хрущеву посоветоваться и Екатерина Фурцева, на которой теперь лежала львиная доля ответственности за происходящее в столице.

По мере неуклонного продвижения на властную вершину Хрущев постепенно подтягивал за собой проверенные кадры. Пост «хозяина столицы» был пусть и не первостепенным, но крайне важным. И Никита Сергеевич решился на серьезный шаг. Впервые за многовековую историю он посадил на город не «хозяина», но «хозяйку».

^{В президиуме торжественного заседания Моссовета. Слева направо: М. З. Сабуров, М. Г. Первухин, Н. Н. Шаталин, Н. А. Булганин, А. И. Микоян, П. Н. Поспелов, Н. С. Хрущев, М. А. Суслов, В. М. Молотов, П. К. Пономаренко, Г. М. Маленков, М. Ф. Шкирятов, Н. М. Шверник, А. Н. Несмеянов, К. Е. Ворошилов, М. А. Яснов, Н. М. Пегов, Н. А. Михайлов, К. С. Кузнецова, И. В. Капитонов, В. Д. Соколовский, В. И. Третьякова, В. В. Гришин, А. П. Волков, Е. А. Фурцева, З. В. Миронова, А. М. Пузанов, Г. К. Жуков. 1953 г. [ЦГА Москвы]}

Екатерина Алексеевна была избрана первым секретарем Московского городского комитета КПСС 29 марта 1954 года вместо Ивана Васильевича Капитонова, занимавшего этот пост с 1952 года. В ее прежнее кресло пересядет Иван Тихонович Марченко, ранее возглавлявший Советский райком г. Москвы.

Собственно, в паре в ним Фурцева будет определять столичную политику в самый разгар недолгой хрущевской «оттепели». Правда, если она оставит пост первого секретаря МГК 25 декабря 1957 года, то Марченко продержится до 15 июля 1959 года, поработав и при сменившем Фурцеву Владимире Ивановиче Устинове[69].

После ликвидации Берии Хрущев разделался с другим кандидатом в сталинские наследники — Маленковым. Огромную роль в этом сыграла поддержка Никиты Сергеевича со стороны первых секретарей обкомов и горкомов партии. Следует заметить, что в столице СССР Фурцева пристально следила за тем, чтобы по количеству портретов Маленков не опережал Хрущева[70]. К наглядной агитации относились тогда очень серьезно.

27 февраля 1955 года Е. А. Фурцеву избрали в Верховный совет РСФСР. Если Верховный Совет СССР и играл некоторую роль в реализации власти, то Верховный совет РСФСР был чисто декоративным учреждением. Однако избрание его членом, если это не был тщательно профильтрованный рабочий от станка, было неким индикатором принадлежности конкретного деятеля к политической, экономической или культурной элите.

Вскоре Хрущев добился отказа от установившейся еще со времени Ленина традиции, когда на заседаниях Президиума (Политбюро) ЦК председательствовал не Генеральный секретарь (секретарь) ЦК, а председатель Совета Министров (Совета Народных Комиссаров). На Сентябрьском 1953 года пленуме ЦК КПСС Маленков еще председательствовал, но повестку дня определял уже Никита Сергеевич.

Вопрос о снятии Маленкова с поста председателя Совмина был предрешен 22 января 1955 года на заседании Президиума ЦК КПСС. На активе Московской городской организации КПСС 2 июля 1957 года Фурцева выдала официальную версию инкриминированных ему ошибок и просчетов:

— Тов. Маленков, будучи председателем Совета Министров СССР, не оправдал высокого доверия партии и народа, допустил грубые политические ошибки, извратил ленинскую линию на преимущественное развитие тяжелой индустрии, давал путаные установки по вопросам внешней политики…

Припомнила она Георгию Максимилиановичу и запущенное состояние сельского хозяйства[71].

Итак, к политической игре Фурцева волею судеб оказалась в стане победителей. На пленуме ЦК Компартии Украины 18 февраля 1955 года Хрущев с чувством глубокого морального удовлетворения заявил:

— Товарищ Маленков, видимо, упоенный положением председателя Совета Министров, думал, что теперь он может все сделать. Он произнес необдуманную речь, в которой заявил, что в два-три года мы добьемся изобилия продовольствия и предметов потребления… А как реагируют простые люди на такие речи? Мне товарищ Фурцева рассказывала. Приехала к ней родственница из деревни. Она спрашивает ее: «Как дела у вас в деревне?» — «Ничего, — отвечает, — теперь стало веселее. Товарищ Маленков хорошо выступил и пообещал нам, что скоро будет изобилие всех жизненных благ»… Эта крестьянка говорит: «У нас Маленкова называют Георгием Победоносцем». Ну, для крестьянки, может быть, он победоносец, но мы-то знаем, какой он победоносец[72].

^{Партийные и государственные деятели в Кремле. За столом Н. С. Хрущев, вторая слева — Е. А. Фурцева. 1955 г. [ЦГА Москвы]}

Вслед за Маленковым настал черед Молотова. Первый удар ближайший соратник Сталина получил на заседании Президиума ЦК КПСС 19 мая 1955 года, когда была единогласно осуждена его позиция по югославскому вопросу[73].

Впоследствии, на активе Московской городской организации КПСС 2 июля 1957 года, Фурцева с возмушением рассказывала:

— Дело дошло до Пленума [ЦК], который единодушно осудил неправильную, ошибочную линию Молотова. Но он в заключительном слове не нашел мужества признать свои ошибки. Он в заключение сказал: «Я член партии, будет решение — я подчинюсь»[74].

Негодование ее вызвало грубое нарушение «канона» — тот факт, что Молотов не соизволил покаяться, а лишь подчинился воле большинства.

Екатерина Алексеевна припомнила Вячеславу Михайловичу и его жесткую позицию в отношении Австрии, которую, напомним, освободил от советской оккупации «добрейший» Никита Сергеевич — как теперь понятно, совершенно напрасно.

— Или, например, почему надо было возражать против нормальных отношений с Австрией — страной, находящейся в центре Европы, — недоумевала Фурцева, — зачем нужно было держать огромное количество наших вооруженных сил в этой стране, которая была в состоянии оккупированной страны? Разве это подтверждало миролюбивость внешней политики нашего государства?

Ее миролюбие, в духе хрущевских заигрываний, распространялось и на Японию.

— Почему надо находиться в состоянии войны со страной, с которой мы можем жить дружно? — вопрошала Фурцева актив Московской городской парторганизации, где каждый был спецом по внешней политике, не менее серьезным, чем она сама. — Подписание договора с Японией бесспорно внесло бы огромную разрядку в международную обстановку на Дальнем Востоке, а между тем т. Молотов возражал и против нормализации отношений с Японией[75].

Об итогах Июльского пленума ЦК КПСС Фурцева сообщила 22 сентября 1955 года на закрытом партсобрании коммунистов Большого театра СССР. В свете подтвержденного партией курса на приоритет тяжелой индустрии становилось ясно, что отраслевые дисбалансы никуда не денутся и экономического стимулирования сельского хозяйства не предвидится. А значит, нужно стимулирование моральное.

Фурцева отметила, что Большой театр вел общественную работу, его артисты (тут надо прежде всего помянуть Ольгу Васильевну Лепешинскую — гениальную балерину и общественно активного человека) выезжали в колхозы и на целину, однако все же недостаточно.

— Нельзя отрываться от жизни, нужно знать жизнь, нужно быть вместе со своим народом. Композиторам надо чаще ездить [на места], композиторы должны чаще выезжать и помогать колхозной самодеятельности, выявлять творческие силы, черпать народную музыку, чтобы быть более тесно связанными с народом, доставлять большее эстетическое удовольствие нашим советским людям.

Затем Фурцева перешла к более щекотливой теме, ради которой, собственно, и почтила своим присутствием ведущий творческий коллектив страны. Москва, по выражению директора Большого театра Михаила Ивановича Чулаки, становилась центром, из которого исходил поток «дружественных связей» со всем миром, а Большой стал флагманом гастрольной деятельности. На коллектив театра, подчеркнула Екатерина Алексеевна, легла серьезная ответственность, поскольку именно по нему за рубежом судили об «облико морале» советских граждан. И Фурцева поведала о неправильном поведении некоторых творческих работников, включая ряд товарищей из Большого.

Екатерина Алексеевна покритиковала редкое обновление репертуара ГАБТ — и, судя по выступлениям в прениях, вполне резонно[76]. Это означает, что за культурной жизнью столицы она следила весьма пристально.

^{Е. А. Фурцева приветствует японскую актрису Ватанабе Мисако. 1961 г. [ЦГА Москвы]}

Заметим, что видные деятели отечественной культуры с удовольствием воспользовались визитом первого секретаря Московского горкома. Прославленный дирижер, лауреат двух Сталинских премий Кирилл Петрович Кондрашин высказал пожелание:

— В Москве членам правительства не мешало бы посетить симфонические концерты — это вызвало бы огромный интерес к симфонической музыке.

В завершение собрание избрало делегатов на XIV партийную конференцию Свердловского района Москвы. По предложению Чулаки в список для тайного голосования включили Фурцеву, и ее поддержали 312 человек из 322[77].

Тогда же Фурцевой довелось определять cудьбу Дворца Советов. Дворец — наверное, самый известный и провальный долгострой эпохи социализма. О его возведении объявили еще в 1922 года на I съезде Советов СССР. В 1931 году академик Борис Михайлович Иофан подготовил проект грандиозного сооружения в 460 этажей с колоссальной фигурой Ленина наверху, а 13 июня ЦИК СССР принял решение разместить его на месте храма Христа Спасителя, «со сносом самого храма и с необходимым расширением площади»[78].

Хрущев предложил уйти от гигантомании и возвести дворец по канонам высотного здания МГУ имени М. В. Ломоносова. По итогам обсуждения сначала в московском городском и архитектурном руководстве, а затем и во властных институциях СССР проект Иофана был отвергнут, а 13 августа Совмин постановил объявить новый конкурс. Вслед за тем 5 ноября строительство обсуждал Президиум ЦК. Иофану, Фурцевой и руководству Моссовета поручили «организовать обсуждение и дать предложение о сроках»[79].

^{О. В. Лепешинская выступает на открытии декады самодеятельного искусства, посвященной 50-летию ВЛКСМ. 1968 г. [ЦГА Москвы]}

Запоминающимся оказалось выступление Екатерины Алексеевны в Академии общественных наук в том же году. По рассказу партаппаратчика Д. Квока, на сцену вышла стройная, красивая, молодая женщина. Все обратили внимание на то, что на всем протяжении своего выступления она обходилась без бумажки. Начала просто: забавно рассказала о собственном детстве, романтически о юности. Не без кокетства заявила:

— Я тогда не думала о том, что мне придется выступать перед столь серьезной аудиторией.

Затем перешла к работе Фрунзенского райкома КПСС. Без занудства и даже с юмором говорила о том, как жить дальше. Рассказала о планах промышленности, строительства, образования, о том, как сделать СССР самой передовой страной мира. Когда Екатерина Алексеевна закончила выступление, зал едва ли не поднялся. Оратора не просто наградили, как тогда говорилось, бурными продолжительными аплодисментами: многие в кулуарах подходили к ней лично поздравить с нетривиальным выступлением[80].

Впрочем, настоящий фурор для партийцев только готовился — и, похоже, без участия Фурцевой. В конце января — начале февраля 1956 года, в рамках подготовки к ХХ съезду партии, на заседаниях Президиума ЦК КПСС активно обсуждался вопрос о роли Сталина как партийного и государственного деятеля. Хрущев по конъюнктурным соображениям выдвинул и отстаивал идею «обстрела культа личности», не встретившую одобрения других сталинских соратников. Самым категорическим противником оказался Вячеслав Михайлович Молотов. Меньшую принципиальность, но все же проявил Лазарь Моисеевич Каганович, громче всех певший Сталину дифирамбы в тридцатых годах.

Георгий Максимилианович Маленков вначале скорее сходился во мнениях с Хрущевым, однако итоговое предложение человека, длительное время курировавшего при Сталине карательно-репрессивные органы и крайне заинтересованного в фильтрации информации, было простым и гениальным — не делать доклада о Сталине вовсе[81].

В разгар споров, 13 февраля, новые вожди партии получили сообщение о том, что наконец готов к открытию музей на Ближней даче Сталина (Кунцевской). Обстановку восстановили после того, как «Берия-Берия», в соответствии с частушкой 1953 года, «потерял доверие, а товарищ Маленков надавал ему пинков». Вначале предполагалось, что первыми посетителями музея станут делегаты ХХ съезда КПСС, однако после определения посмертной судьбы Сталина открытие музея не состоялось, притом что уже было принято официальное решение о назначении его директора — А. Я. Казакова. Музей вместе с другими руководящими работниками посетили Леонид Брежнев и Екатерина Фурцева. Они походили по комнатам (в отношении этой хижины дяди Тома язык не повернется сказать — залам), всё осмотрели, но ничего не решили.

Хрущев, понимавший, что решение принимать все же придется, направил в Кунцево Дмитрия Шепилова. Тот, будучи, во-первых, убежденным сталинцем, а во-вторых, интеллектуалом (не случайно много позднее он станет самым известным после Лаврентия Берии советским архивистом), предложил законсервировать и передать музей Управлению делами ЦК КПСС, что Никита Сергеевич и сделал[82]. Как и покойный Хозяин, Хрущев умел сдерживать одних соратников за счет других. Вероятно, в то время Шепилов, по его мнению, мог стать достойной «уздой» (термин Сталина) для Брежнева с Фурцевой. А союз между ними, «технократом» и «партийным бюрократом», мог бы получиться вполне перспективный. Однако Хрущев оказался слишком осмотрительным, а Фурцева — слишком ему преданной. Не исключено, что в этой истории — предпосылка достаточно «холодного» отношения Брежнева к Фурцевой во время первого (генерального) секретарства «дорогого Леонида Ильича».

Фурцева работала в Совете представителей делегаций исторического XX съезда, и на первом же заседании ее избрали в президиум[83]. Выступление ее состоялось на утреннем заседании 15 февраля 1956 года, в ряду докладов руководителей крупнейших парторганизаций страны.

Фурцева вышла к трибуне своей летящей походкой, чтобы начать с комплимента нарождавшемуся на глазах вождю:

— Товарищи! В отчетном докладе Центрального комитета КПСС товарищ Никита Сергеевич Хрущев с предельной ясностью и исключительной глубиной раскрыл неодолимую силу великих идей марксизма-ленинизма в борьбе за построение коммунистического общества в нашей стране…

Поскольку намечался процесс десталинизации, Екатерина Алексеевна подчеркнула, что происходит возвращение к истокам — ленинизму, который поколение Фурцевой представляло как пору романтической юности:

— Следуя по пути, указанному великим Лениным, наша партия осуществляет огромную организаторскую работу. Проведенные под руководством Центрального комитета партии крупнейшие политические и экономические мероприятия еще более укрепили социалистический строй, упрочили союз рабочего класса и колхозного крестьянства, дружбу народов нашей Родины.

Затем Екатерина Алексеевна перешла к делам Московской городской парторганизации, ее достижениям, упущениям и планам. По легенде, в своем обстоятельном докладе она ни единого раза не заглянула в бумаги, а когда сорвала бурные аплодименты, довольный Никита Сергеевич, по легенде, с гордостью заявил:

— Молодец, это моя школа![84]

Главное было впереди. Утром 25 февраля на закрытом по решению Президиума ЦК заседании Хрущев сделал знаменитый доклад «О культе личности и его последствиях». Главный демиург перестройки Александр Николаевич Яковлев рассказывал впоследствии, что всё происходящее казалось нереальным, в зале стояла гробовая тишина, не слышно было ни скрипа кресел, ни кашля, ни шепота. Никто не смотрел друг на друга — не то от неожиданности, не то от смятения и страха, который, казалось, уже навечно поселился в партийце[85]. Причем самое пикантное заключалось в том, что «закрытый» доклад в целом сводился к тому, что новый Иван Безземельный пообещал советским баронам: после смерти красного Ричарда Львиное Сердце их больше не будут убивать. В реалиях тех дней обещание можно признать особо ценным.

На ХХ съезде Фурцева была избрана членом ЦК КПСС, а на первом Пленуме ЦК — сразу кандидатом в члены Президиума и секретарем ЦК. Вместе с Михаилом Сусловым ей, в частности, предстояло разобраться с мемориальным наследием Сталина. Как им распорядились, известно: все связанное с именем покойного Хозяина стали уничтожать, срывать или скрывать. Один за другим сносили безобразные гипсовые бюсты и талантливые монументы, вырубали флорентийские мозаики и золоченые смальты, переименовывали колхозы, заводы и населенные пункты, скрывали документы о реальной деятельности Сталина (а заодно его приближенных) в организации политических репрессий[86].

^{На трибуне Мавзолея В. И. Ленина с детьми, слева направо: Г. К. Жуков, К. Е. Ворошилов, Н. А. Булганин, Н. С. Хрущев, Г. М. Маленков, Л. М. Каганович, В. М. Молотов, А. И. Микоян, М. Г. Первухин, М. З. Сабуров, М. А. Суслов, Е. А. Фурцева, Д. Т. Шепилов, Н. М. Шверник, А. Б. Аристов, Н. И. Беляев. 1956 г. [ЦГА Москвы]}

ХХ съезд КПСС нанес серьезный удар и по «старикам» из Президиума ЦК. Члены Президиума почувствовали крепкую руку первого секретаря, тем более что после укрепления своих позиций Хрущев начисто забыл о пороках «культа личности»[87]. Чтобы взять под контроль правоохранительные органы, 19 апреля 1956 года Президиум ЦК решил «децентрализовать» МВД. На обсуждении Фурцева отметилась предложением ни много ни мало как о ликвидации знаменитой Бутырки[88]. Видимо, участие в демонтаже «культа личности» Сталина «перепахало» Екатерину Алексеевну насколько глубоко, что вызвало ассоциации с разрушением Бастилии как оплота «старого режима» во Франции. Хрущева и его команду подобная экзальтация женщины во власти не могла не насторожить.

В конце мая — начале июня Молотова в должности министра иностранных дел СССР решили заменить Шепиловым, который, кстати, просил его на этот пост не назначать. Хрущев, будучи инициатором сомнительной перестановки, обвинил Вячеслава Михайловича в том, что он слаб как министр, и со всей рабоче-крестьянской прямотой заявил:

— Молотов — аристократ, который привык шефствовать, а не работать[89].

Началось всё накануне визита в Москву югославского лидера. Спор о Тито разгорелся 25 мая 1956 года на заседании Президиума ЦК КПСС, а 28 мая члены Президиума собрались снова, уже для «проработки» министра иностранных дел. Снятие Вячеслава Михайловича было практически предрешено, обсуждался вопрос о его преемнике. Кандидатур было несколько, Екатерина Фурцева предложила отсутствующего на заседании Михаила Суслова[90]. Сложно не усмотреть в данной рекомендации следы противостояния в Президиуме ЦК, попытку отстранить Михаила Андреевича от решения важных идеологических вопросов. Весьма вероятно, именно здесь кроется корень последующего давления Суслова на министра Фурцеву после ее сверждения с партийного Олимпа.

Очень сложно не отметить и еще один важный факт: Фурцева крайне редко высказывалась на заседаниях Президиума ЦК по вопросам международной политики, экономики и промышленности. Правда, она неизменно поддерживала экономические инициативы Хрущева и активно участвовала в обсуждении и принятии решений, связанных с венгерским восстанием 1956 года. В частности, 28 октября 1956 года Президиум ЦК КПСС принял принципиальное постановление «решительно подавить вооруженные силы повстанцев»[91], причем подготовить соответствующую документацию поручалось Брежневу, Поспелову, Шепилову и Фурцевой.

Отметим, что Екатерина Алексеевна не ограничилась исполнением предложенной роли и выступила с инициативой комплексного пересмотра политики в отношении стран народной демократии. Более того, она предложила вынести этот вопрос на Пленум ЦК КПСС как ключевой. Подобного «широкого» обсуждения в партии не бывало уже давно.

Впрочем, всё было решено на уровне Президиума ЦК КПСС. На заседании 31 октября 1956 года Хрущев довел до сведения товарищей содержание разговоров с первым секретарем ЦК Польской объединенной рабочей партии Владиславом Гомулкой о положении в Польше и Венгрии. По его убеждению, советские части выводить из Венгрии нельзя, поскольку в этом случае ее захватят империалисты. Разногласий, как водится, не было. Фурцева, выступая в прениях, твердо заявила:

— Терпимость [мы] проявили, но теперь [дело] далеко зашло. [Надо] действовать так, чтобы победа была на нашей стороне[92].

Екатерине Фурцевой в составе той же команды была поручена пропагандистская кампания, сопровождающая «наведение порядка» в Венгрии. Чему за чем следовать: пропаганде за войсками или войскам за пропагандой, — советское руководство сразу не разобралось. Нашим танкистам в Будапеште запретили открывать огонь — и они занимали город под безнаказанным обстрелом. На родину многие вернулись поседевшими (из тех, кто вернулся). Оставить «пропагандистскую сторону» до окончательного подавления противника предлагал Николай Павлович Романов. В том же духе выразился на очередном обсуждении на Президиуме ЦК 1 ноября Георгий Константинович Жуков:

— Действия должны быть решительными. Изъять всю дрянь. Обезоружить контрреволюцию[93].

План военных действий разрабатывали Георгий Жуков, Иван Конев, Михаил Суслов, Леонид Брежнев, Иван Серов, то есть двое военных, двое партийных деятелей и один чекист. О пропагандистских успехах СССР в ходе операции история умалчивает.

Участие Екатерины Алексеевны в формировании культурной и идеологической политики вызвало острую ревность Михаила Суслова, обладавшего поистине сталинским нюхом на потенциальных конкурентов. Однако, очевидно, идеология ее «коньком» не была, что и предопределило последующую расстановку сил.

В хрущевских реформах и главной из них — замене отраслевого принципа управления территориальным — Екатерина Алексеевна четкой позиции не занимала. Первый секретарь ЦК КПСС выступил с инициативой децентрализации управления народным хозяйством СССР 27 января 1957 года, а на следующий день его записку обсудил Президиум ЦК.

Никиту Сергеевича поддержали Анастас Микоян и предсовмина СССР Николай Булганин, против выступил его заместитель Михаил Первухин. Другой зампред, Вячеслав Молотов, высказался осторожно:

— Некоторые министерства сейчас можно упразднить. Пока рано говорить о ликвидации министерств. На местах надо создать местные органы по руководству промышленностью. Обсудить не раз этот вопрос. С организационной стороны вопрос разработать. Решать по этапам, а не чохом.

Фурцева оценила предложения как очень серьезные, но притом констатировала беспокойство рядовых партийцев:

— На собраниях ставят вопрос: что дальше будет? Специализация, кооперирование, планирование — все еще пока по-старому.

В дальнейшем от обсуждения принципиальных моментов Фурцева осторожно воздерживалась: поддерживала Хрущева в главном и позволяла себе лишь отдельные замечания с элементами скепсиса. Когда же Молотов направил в ЦК записку о том, что хрущевский проект доводит «децентрализацию до недопустимой крайности»[94], на заседании Президиума 27 марта 1957 года Екатерина Алексеевна поддержала первого секретаря ЦК безоговорочно.

Через четыре года, докладывая съезду КПСС «о перестройке руководства промышленностью», Фурцева убеждала товарищей по партии:

— Было ясно, что существовавшие тогда организационные формы руководства стали тормозить дальнейшее развитие производительных сил. Необходимо было упразднить министерства, создать экономические районы. По этому вопросу были проведены совещания в республиках, областях и городах. Затем ЦК КПСС созвал расширенное совещание с участием всех членов и кандидатов в члены Президиума ЦК. На этом совещании против перестройки руководства промышленностью никто не выступал, в том числе и Молотов. На Президиуме ЦК дважды обсуждался доклад к Пленуму ЦК. Не было возражений со стороны Молотова и в этом случае. Но накануне Пленума в три часа ночи членам Президиума ЦК от Молотова поступила записка на полстраничке, в которой он поставил перед Президиумом вопрос о несогласии с перестройкой промышленности, не приведя при этом решительно никаких доводов и ссылаясь лишь на то, что якобы еще не настало время для такой реформы в нашей стране. Следует ли комментировать это? Сама жизнь показала, кто был прав[95].

Примечательно, как плавно она перевела вопрос о государственном управлении экономикой в плоскость фракционной борьбы:

— Таким образом, одна за другой жизненно важные для нашего государства проблемы по перестройке руководства хозяйственным строительством при поддержке всей партии и народа успешно решались вопреки фракционерам. И это их крайне озлобляло. Они все это видели, понимали, что жизнь их отбрасывает, но не хотели понять, признать, что они заблуждаются, и сделать из этого для себя выводы. Наоборот, дело пошло на усугубление ошибок[96].

Тогда, 27 марта пятьдесят седьмого, Екатерина Алексеевна осудила Молотова со всей глубиной женского понимания и проникновенности:

— Расстраивает сама форма — обращение в Президиум. По содержанию [записка не содержит] ничего предметного.

— Почему так несогласованно — каждый раз какое-то особое мнение т. Молотова? — задала риторический вопрос Екатерина Алексеевна и тут же посетовала: — Тяжелый осадок остается. Печально, [по-моему, товарищ Молотов делает всё с таким расчетом], чтобы след оставить в истории[97].

Согласимся, обвинение для государственного деятеля несколько странное. Но, увы, в духе времени. И решение было предсказуемо: по предложению Хрущева Молотова осудили за «неуважение к коллективу»[98].

В развитие хрущевского доклада на Февральском пленуме ЦК «О дальнейшем совершенствовании организации управления промышленностью и строительством» Фурцева выступила 3 апреля 1957 года на Пленуме МГК. На сей раз она сообщила о тревожных «сигналах» о том, как «отдельные товарищи» (явное преуменьшение) в министерствах отреагировали на реформу «очень болезненно»[99].

Надо отдать ей должное: наказывать или «перевоспитывать» таких товарищей Фурцева не призывала, понимая, что многие из них отдали жизнь работе в наркоматах (министерствах), а теперь их поставили перед необходимостью решения вопроса о своем трудо-устройстве.

Екатерина Алексеевна подчеркнула:

— Нам, москвичам, Московской партийной организации, нужно проявить максимум внимания и самого теплого отношения к тому, чтобы всех товарищей по возможности, если это можно будет сделать, определить на работу в Москве. Если говорить об инженерных кадрах, то их можно использовать на многих московских предприятиях.

Заодно она предполагала решить и практические задачи столицы:

— В Москве, даже на крупнейших заводах, инженерно-технические кадры укомплектованы работниками, имеющими высшее и среднее техническое образование, не более чем на 20–25 %. Остальные инженерные должности заняты практиками. Не обижая практиков, не ущемляя их интересы, мы могли бы рассмотреть сейчас вопросы укрепления техническими кадрами многих участков промышленности.

Тотальную отправку высококвалифицированных специалистов в регионы Фурцева явно не планировала:

— А есть еще у некоторых наших товарищей даже такое отношение к работникам аппарата министерств, что все они должны вы-ехать на периферию, должны быть откомандированы в разные области и экономические районы. По-видимому, основные руководящие кадры будут распределяться Центральным комитетом партии. Но нам, москвичам, нужно сейчас подумать и выработать предложения, чтобы использовать высококвалифицированные инженерные кадры для укрепления отдельных участков на наших московских промышленных предприятиях. Это должны проделать районные комитеты партии и промышленные предприятия[100].

Екатерина Алексеевна предложила использовать месяц, остававшийся до майской сессии Верховного Совета СССР, чтобы «провести большую работу с кадрами министерств. Те кадры, которые можно использовать в Москве, мы должны привлечь на московских заводах»[101].

Параллельно готовилась реорганизация управления столичной промышленностью. Фурцева и ее команда наметили включение в Совнархоз г. Москвы 16 специализированных отраслевых управлений и четырех трестов. Предполагалось, что по итогам реорганизации вместо 40 управленцев на тысячу работников останется 27.

Фурцева рассказала, что в среднем на предприятиях отраслевых управлений будет работать от 25 до 35 тыс., а аппарат управлений составит от 68 человек до 100–120 человек максимум, исключение сделают лишь для Управления мясомолочной промышленности, где аппарат составит 193 человека. В среднем в управлениях будет от 9 до 11 отделов. Таким образом, Совнархоз г. Москвы, по данным Екатерины Алексеевны, будет иметь в своем составе 16 управлений и четыре треста (около 800 тыс. человек[102]).

Она напомнила, что в столице изготовлялась промышленная продукция, выпуск которой вполне можно было наладить в регионах РСФСР. Надо сказать, что вывод из столицы СССР ненужных, а на первом этапе — вредных производств начался еще в тридцатых годах. Затем о необходимости разгрузки столицы от излишнего производства как-то подзабыли. Теперь, при Екатерине Алексеевне Фурцевой, вспомнили.

Выступая в прениях по докладу первого секретаря МГК КПСС, министр приборостроения и средств автоматизации СССР, член ЦК КПСС Михаил Авксентьевич Лесечко заявил: у него сложилось стойкое впечатление о том, что Фурцева и ее команда хотели «какую-то ведомственность, хотя бы в миниатюре, но сохранить»[103].

Фурцева сразу же отреагировала на полученный «сигнал»:

— Какие заботы вас смущают, какое управление?

— Мне кажется, — не лучшим образом начал свой ответ Лесечко, — что такое управление, как Управление автомобильной промышленности. Всем известно, что Министерство автомобильной промышленности в настоящее время занимается изготовлением автомобилей, запасных частей и в этом министерстве находится шарикоподшипниковая промышленность. Всем известно, что очень мало общего между производством автомобилей как по своим конструктивным формам, так и по своему технологическому процессу. Также известно, что в систему автомобильной промышленности входит завод имени Буденного и несколько мелких предприятий. Речь идет об объединении этих предприятий в одно автомобильное управление[104].

Поскольку Екатерина Алексеевна его не перебивала, Михаил Авксентьевич решился на заявление о том, что уникальные предприятия, и прежде всего завод имени Лихачева, не должны вообще подчиняться управлениям Московского совнархоза.

Вместо стандартного заключительного слова по докладу Фурцева сочла целесообразным ответить на ряд вопросов, заданных в записках, которые передали в президиум заседания. Авторов большинства записок интересовала судьба их ведомств. Екатерина Алексеевна старалась давать четкие ответы, однако проявляла осторожность, поскольку реформа только набирала обороты, а предсказать, в какую сторону повернет ее инициатор, неугомонный Никита Сергеевич, было нереально. Будучи руководителем, Фурцева дала поручения конкретным управленцам «в короткий срок подготовить предложения»[105] для их последующего обсуждения в МГК КПСС.

Из общей массы ответов первого секретаря МГК КПСС следует выделить три.

Первый — о взаимоотношениях совнархоза и Московского совета. По объяснению Фурцевой, Московский совет будет иметь возможность заслушивать на сессиях, на заседаниях Исполкома доклады и сообщения о работе промышленности[106].

Второй — о целесообразности воссоединения Москвы с Московской областью, создания Московского экономического района. Екатерина Алексеевна не могла быть в курсе длительных дискуссий двадцатых годов, по итогам которых в 1929–1931 годах Москву выделили в самостоятельную административно-хозяйственную и партийную единицу в составе Московской области. Однако, будучи опытным управленцем, Фурцева не могла не понимать, что воссоздание административно-территориального монстра нежелательно, поскольку у Московской области годовой валовый выпуск промышленной продукции составлял 54 млрд рублей, а у Москвы — 61 млрд рублей. Промышленность города имела настолько сложную структуру, что ею никак нельзя было руководить из Подмосковья.

— Можно таким объединением принести не пользу, а ущерб такому большому экономическому району, — справедливо заметила Екатерина Алексеевна.

Третий — об укреплении существующих и установлении новых связей между заводами. Фурцева напомнила: в ходе обсуждения перестройки руководства промышленностью и строительством на пленуме ЦК, на заседаниях Президиума ЦК и Президиума Совета Министров обращалось особое внимание на необходимость сохранения существующих связей между заводами.

— Если мы сейчас начнем ломку, [будем] перестраивать отношения, мы можем нанести очень серьезный ущерб народному хозяйству[107].

Екатерина Алексеевна подчеркнула: как только будут обнаружены проявления местничества, отказ от поставок или любая несанкционированная сверху перестройка управления народным хозяйством, Московский горком партии немедленно войдет в Совет Министров с ходатайством о пресечении местнических проявлений[108].

Как установил Е. Ю. Спицын, 26 апреля на заседании Президиума ЦК КПСС В. М. Молотов, Л. М. Каганович и Е. А. Фурцева в очередной раз говорили о поспешности принимаемых по вопросу о сов-нархозах решений, а на заседании Комиссии по вопросу о реорганизации управления промышленностью и строительством, прошедшем через день, заместитель председателя Госэкономкомиссии А. Н. Косыгин, председатель Госплана Н. К. Байбаков, министр строительства СССР Н. А. Дыгай, министр нефтяной промышленности СССР М. А. Евсеенко, и.о. министра лесной промышленности СССР И. Е. Воронов и другие участники заседания резко выступили против отраслевых министерств и создания совнархозов[109].

В мае 1957 года, как и ожидалось, Верховный Совет СССР принял закон «О дальнейшем совершенствовании управления промышленностью и строительством». Согласно этому документу, отраслевой принцип управления промышленностью и строительными организациями заменялся территориальным, а значительная часть союзных и республиканских министерств хозяйственного профиля упразднялась. В Москве постановлением Совета Министров РСФСР от 1 июня 1957 года образовали Совет народного хозяйства Московского городского экономического административного района. Это была мощная административная структура, которой подчинялось в итоге не 20, а 24 отраслевых промышленных управления[110]. Численность административно-управленческого персонала аппарата этого совнархоза была утверждена в количестве 3 тыс. штатных единиц, в том числе состоящих на бюджете — 730 единиц[111]. Впоследствии в данный закон вносились отдельные изменения, однако суть его длительное время оставалась неизменной.

^{Указ Президиума Верховного Совета СССР о дополнениях Закона СССР «О дальнейшем совершенствовании организации управления промышленностью и строительством». 5 июля 1960 г. [РГАЛИ]}

На активе Московской городской парторганизации 2 июля 1957 года Фурцева констатировала, что сотрудники министерств, узнав о предстоящей реорганизации, еще с начала года фактически перестали работать. И все же в промышенности удалось достигнуть «значительных» результатов. Екатерина Алексеевна рассказала, что рост промышленной продукции был предусмотрен в 7,1 %, притом за пять месяцев 1957 года ее выпуск увеличился на 10 %, хотя именно в то время «министерства не осуществляли своего руководства, а экономические районы еще не были созданы»[112]. Из данного пассажа следует, что в действительности наши заводы не очень-то нуждались в лишних руководящих инстанциях. Собравшиеся на актив, прекрасно это поняв, начали оживлённо шушукаться. Фурцева, почувствовав колебания атмосферы, не преминула заметить: из сказанного вовсе не следовало, что не надо было создавать экономические районы.

— Наоборот, создание новой системы управления промышленностью вскроет новые источники и возможности, позволит сделать еще больший скачок вперед, — подчеркнула Екатерина Алексеевна. Однако вряд ли этой ремаркой обманула себя и своих товарищей по партии.

В данном случае следует признать, что в ЦК и МГК КПСС Фурцева поддерживала инициативы «неугомонного Никиты Сергеевича» с известной осторожностью и старательно минимизировала издержки от его непродуманных решений во вверенном ей столичном регионе.

Глава 5. На подавлении «антипартийной группы» в Президиуме ЦК

Весной — летом 1957 года в руководящем ядре ЦК КПСС (главным образом в узкой группе членов Президиума) активно обсуждали вопрос о путях «усмирения», или, если по Сталину, «обуздания» Хрущева. Первый секретарь ЦК КПСС, как некогда Ленин и Сталин, фактически ограничил доступ к важнейшей информации товарищей по Президиуму ЦК, приходивших на заседания Президиума, скажем так, без предметного знания материала.

Какой-либо компромисс стал невозможным после нарушения Хрущевым большевистского кодекса omerta в кулуарах 1-го Всесоюзного съезда советских художников (до него подобным образом отличился в далеком двадцать пятом году на XIV съезде РКП(б) — ВКП(б) Григорий Зиновьев, подвергнутый серьезной критике Сталиным, Бухариным и их сторонниками). На обеде в присутствии около 300 писателей, художников и их жен Никита Сергеевич умудрился завести разговор о внутренней жизни партии, о разногласиях с Молотовым и т. п., причем Хрущев даже заявил при этом:

— Кто против линии партии, [того мы] сотрем в порошок.

Товарищи Хрущева по Президиуму о возникавших в ЦК и его Президиуме разногласиях никогда за пределами Президиума себе рассказывать не позволяли, а потому справедливо сочли выступление Никиты Сергеевича «недопустимой вольностью»[113].

На 18 июня было назначено заседание Президиума ЦК КПСС — под самым благовидным предлогом: для обсуждения вопросов, связанных с предполагавшейся поездкой членов Президиума на празднование 250-летия Ленинграда (юбилей Северной столицы действительно праздновался в 1957 году, на четыре года позднее запланированного). Основными застрельщиками снятия Хрущева были Молотов, Маленков и Каганович, каждый из которых сам метил в лидеры партии.

^{В. М. Молотов и Г. Г. Ягода в окружении партийных деятелей. [РГАСПИ]}

Эпизод с разгромом «антипартийной группы» Молотова — Маленкова — Кагановича на Президиуме ЦК КПСС в июне 1957 года в телесериале о Фурцевой поставлен весьма выразительно, но, увы, не очень-то достоверно. Хотя история в целом хорошо изучена и детально освещена в специальном сборнике документов[114]. Взять бы авторам сценария оттуда яркие фразы и включить в драматические диалоги, непременно украшающие любое историко-художественное полотно…

Как известно, из 11 членов Президиума семь выступили за отставку Хрущева, четверо поддержали Никиту Сергеевича. В фильме же несколько человек поднимают руки за снятие Хрущева, против — он сам. Часть членов Президиума почему-то не голосует вовсе (как такое возможно?), а Фурцева «воздерживается». Заметим, что, когда в октябре 1964 года Хрущев действительно остался один — против всего Президиума ЦК, он сразу же согласился со своей отставкой. То-то и оно, что пока за Никиту Сергеевича было меньшинство Президиума при большинстве «рядовых» членов ЦК, который, по Уставу, был высшим органом КПСС. Кроме того, в РКП(б) — ВКП(б) — КПСС с двадцатых годов «воздержаться» в ходе голосования означало проголосовать против, причем так поступали те, кто уже проиграл, однако не собирался признавать поражение. После окончательного разгрома Объединенной оппозиции в 1927 году прецедент был только один — голосование на Июньском 1957 года пленуме ЦК именно после разгрома «антипартийной группы» — тогда воздержался Вячеслав Молотов. Екатерина Фурцева подобного «воздержания» себе позволить не могла бы ни при каких обстоятельствах.

Остается открытым другой вопрос: кто же вызывал маршала Георгия Жукова в Кремль? Скорее всего, Дмитрий Шепилов, однако это вполне могла быть, как показано в сериале, и Екатерина Фурцева. Увы, дальнейшее действие превращается в фарс. Уставший от дебатов (зачем они вообще, если против снятия, за исключением самого Хрущева, никто не выступил?), Никита Хрущев (Сухоруков) обреченно роняет голову на руки, и именно в эту минуту на заседании Президиума появляется Георгий Жуков (Баринов). Никита Сергеевич тут же гордо расправляет плечи, в кадре стоит подлинно гоголевская тишина. На самом-то деле Георгий Жуков сыграл в данном историческом действе главную роль потому, что явился в Кремль во главе группы военных цекистов и действовал заодно с цекистами гражданскими, грудью вставшими на защиту первого секретаря. Приди Жуков на заседание Президиума один, как это показано в фильме, его бы попросту «сожрало» большинство членов Президиума — с Хрущевым на пару.

Как же в действительность обстояло дело?

Впоследствии, на утреннем заседании 20 октября 1961 года XXII КПСС, Фурцева рассказала о том, что «незадолго до Июньского Пленума Центрального Комитета состоялось заседание Президиума ЦК, на котором были многие члены и кандидаты в члены нынешнего состава Президиума»[115].

— Я думаю, что все они (Молотов, Маленков, Каганович, Шепилов. — С. В.) могут освежить в своей памяти обстановку, которая была на этом заседании. Обсуждался вопрос о полной, в том числе партийной, реабилитации бывших крупных руководителей нашей армии — Тухачевского, Якира, Уборевича, Егорова, Эйдемана, Корка и других. Невиновность их была столь очевидна, что даже Молотов, Маленков, Каганович и другие высказались за их реабилитацию, хотя в свое время приложили руку к их трагической гибели. И тогда при обсуждении Никита Сергеевич очень спокойно, но прямо спросил их: «Когда же вы были правы? Тогда, когда вы голосовали за их судьбу и она была решена так трагически, или сейчас, когда вы их полностью реабилитируете? Скажите, когда вы были правы?»[116]

По заявлению Екатерины Алексеевны, данный «прямой и честный вопрос» будто бы привел Молотова со товарищи «в ярость и замешательство»:

— Маленков даже заявил по адресу Никиты Сергеевича: «Что вы нас запугиваете Пленумом? Пленум для нас — дом родной, мы пойдем и всё расскажем Пленуму».

— Но ведь это было не так, — прокомментировала тогдашнее заявление Георгия Максимилиановича Фурцева. — Они боялись Пленума, так как знали, что будут на нем разоблачены, и делали всё, чтобы сорвать его созыв.

^{Е. А. Фурцева и журналист Ю. А. Жуков в перерыве между заседаниями XXI съезда КПСС. 1959 г. [ЦГА Москвы]}

Покончив с Маленковым, Фурцева перешла к Кагановичу:

— Их злодеяния дорого обошлись народу, поэтому, говоря о тяжелых последствиях культа личности Сталина, нельзя обойти молчанием тех, которые писали свои зловещие резолюции и тем самым решали судьбу честных, преданнейших коммунистов. Я имею в виду Кагановича, на совести которого сотни репрессированных и расстрелянных руководящих работников железнодорожного транспорта, начиная от начальников дорог и кончая начальниками политотделов[117].

После верноподданнического выкрика из зала «Позор!» Екатерина Алексеевна подытожила вышесказанное:

— Да, товарищи, все эти резолюции и документы целы, и это больше всего волновало и беспокоило заговорщиков. По их поведению на этом заседании стало ясно, что они боялись того, что правда всплывет наружу, что о допущенных ими грубых нарушениях советской законности станет известно всей партии и народу. И вот тогда эти раскольники пошли на сговор, чтобы повернуть партию с нового курса, который восстанавливал ленинские нормы партийной жизни, на старые позиции времен культа личности. Это их и объединило[118].

^{Л. М. Каганович. 1930-е гг. [РГАСПИ]}

Буквально накануне эпохальных событий, вечером 17 июня, Лазарь Каганович, выехав на своей машине после приема в посольстве, обогнал машину, в которой ехали кандидаты в члены Президиума ЦК Екатерина Алексеевна Фурцева и Дмитрий Трофимович Шепилов и член Президиума ЦК Михаил Георгиевич Первухин.

Лазарь Моисеевич, как боец спецназа, гудком остановил их машину, на ходу выскочил, вытянул за рукав Шепилова, затащил его в свою машину, и они скрылись в неизвестном Фурцевой и Первухину направлении. У Екатерины Алексеевны, как водится, разыгралось женское (и политическое!) любопытство.

Она позвонила Шепилову по телефону и поинтересовалась, в чем же было дело. Дмитрий Трофимович сперва заявил, что до развилки дорог хотели ехать вместе, а затем «запутался в показаниях» и предпочел уклониться от ответа. На самом же деле он поехал не до развилки, а к Кагановичу — на неформальное совещание[119].

Очевидно, с Первухиным всё уже было сговорено, а Фурцеву в происходящее инициаторы заседания Президиума и примкнувшее к ним поначалу президиумное «болото» посвящать не собирались: во-первых, баба (как пить дать — трепанет!), во-вторых, пусть и не вполне надежная, но все же сторонница Хрущева и его курса.

Пожалуй, это можно счесть тактическим просчетом Молотова: намаявшись с совнархозной реформой в столичном регионе, Екатерина Алексеевна, будучи кандидатом в члены Президиума ЦК КПСС, вполне могла бы присоединиться к «арифметическому большинству» Президиума ЦК и этим дополнительно осложнить жизнь первому секретарю ЦК.

Заседания Президиума, формальной целью которых большинство ставило перевод Хрущева на третьестепенную должность министра сельского хозяйства, а его соратника Михаила Андреевича Суслова — в министры культуры, проходили «за спиной Пленума ЦК»[120] с 18 по 21 июня.

— По отношению к т. Хрущеву (знаете, товарищи, есть очень тяжелое слово, но оно имеет свое название) я просто совершил предательство[121], — признал позднее Николай Булганин.

Причину, по которой Николай Александрович присоединился к группировке Молотова, Маленкова и Кагановича, впоследствии назвал он сам. Будучи председателем Совмина, Булганин стал объектом постоянной критики для Хрущева, который, как секретарь ЦК КПСС решал в партии (а следовательно, и в государстве) всё, но ни за что не нес персональной ответственности.

— Естественно, у меня создавалось недовольство этой критикой, недовольство накапливалось, превращалось в обиду, — каялся впоследствии Николай Александрович.

Недовольство Булганина было вполне логичным и оправданным, однако, как говорят в народе, «на обиженных воду возят».

Когда Николая Александровича «двинули» в председательствующие на заседании, Микоян, Жуков (которого по иронии судьбы вызвал в Москву звонком Шепилов), Брежнев и Фурцева принялись его отговаривать от этого шага, однако Булганин проявил большевистскую твердость и, по его собственному признанию, тем самым не только пошел на поводу у антипартийной группы, но и номинально стал ее лидером[122].

— Все мы понимаем, — говорил позднее поддержавший Хрущева на Пленуме Алексей Николаевич Косыгин, — не будь т. Булганина, не будь помощников в виде тт. Первухина и Сабурова, которые помогали в последнее время этой фракционной группе, конечно, эта антипартийная группа не решилась бы выступить, не решилась бы в этот ответственный момент времени в партии выступить со своими антипартийными действиями[123].

Это же заявил вслед за Косыгиным и сам Николай Александрович Булганин:

— От моей позиции в те дни зависело многое, и на Пленуме ЦК совершенно правильно указывали, что если бы я как член Президиума и председатель Совета Министров занял правильную позицию, то антипартийная группа не рискнула пойти в критике против партии, не пошли бы с этой группой и тт. Первухин и Сабуров[124].

— Я должен, конечно, со всей откровенностью и честностью признать, что в моей позиции сыграло решающую, может быть, роль ошибочное представление об арифметическом большинстве в Президиуме ЦК[125], — каялся позднее Булганин, в отличие от Фурцевой втянутый в президиумный сговор. И, покаявшись, Булганин сделал оговорку по Фрейду, поскольку фраза об «арифметическом большинстве» была взята им из арсенала покойного Хозяина. Николай Александрович, назначенный в начале тридцатых советско-хозяйственным руководителем столицы после работы не где-нибудь, а в системе органов государственной безопасности, прекрасно помнил, как в ноябре 1926 года Сталин, критикуя Объединенную оппозицию, то есть тактический блок троцкистов и зиновьевцев, увеселил партийную аудиторию новейшим анекдотом из области математики: «Конечно, с точки зрения арифметики они должны были плюс, ибо сложение сил дает плюс, но оппозиционеры не учли того, что кроме арифметики есть еще и алгебра. Что по алгебре не всякое сложение сил дает плюс (смех), ибо дело зависит не только от сложения сил. (Продолжительное аплодисменты.) Получилось то, что они, сильные по части арифметики, оказались слабы по части алгебры, причем, складывая силы, они не только не увеличили численно свою армию, а, наоборот, довели ее до развала»[126].

На момент открытия заседаний Президиума ЦК КПСС из одиннадцати наличных членов семь (Молотов, Маленков, Каганович, привлеченные ими для решения вопроса о власти Булганин, Первухин, Сабуров, а также изрядно постаревший Климент Ефремович Ворошилов) выступили за снятие Хрущева с поста первого секретаря ЦК[127].

Следует отметить важное обстоятельство: по давней партийной традиции в случае отсутствия кого-либо из членов Президиума вместо него участвовали в голосовании кандидаты. Поэтому на заседании, на котором отсутствовали четыре члена Президиума, вместо них автоматически становились полноправными (то есть с правом голоса) участниками четыре кандидата в члены Президиума ЦК. Таким образом, и поддержавший «заговорщиков» Шепилов, и поддержавшая Хрущева Фурцева автоматически присутствовали на данном заседании на правах не кандидатов, а именно членов Президиума ЦК.

Основное обвинение в адрес первого секретаря ЦК выдвинул Георгий Маленков. По его словам, хрущевская политика подъема сельского хозяйства шла вразрез с решениями XX съезда: она была направлена против индустриализации страны и представляла собой «троцкистскую отрыжку»[128].

О том, что Хрущев, с одобрения Сталина, в период становления «культа личности» публично каялся в поддержке Троцкого, в руководящем ядре «партии и правительства» было известно всем. Но Маленков, Молотов и Каганович не учли, что собравшиеся могут ужаснуться возвращению убойных ярлыков тридцатых годов.

Маленков небезосновательно обвинил Хрущева в установлении нового «культа личности» и нарушении принципов коллективного руководства. Георгия Максимилиановича поддержали Каганович и Молотов. Вячеслав Михайлович предложил упразднить пост первого секретаря ЦК КПСС[129].

Речь зашла не только о смещении Никиты Хрущева с поста первого секретаря ЦК и направлении его на сельскохозяйственный фронт (с последующим упразднением поста первого секретаря ЦК — во избежание концентрации власти в одних руках), но и о других серьезных изменениях в высшем руководстве КПСС. Предполагались вывод из состава Президиума ЦК Михаила Суслова, замена Ивана Серова на посту председателя КГБ настоящим партийным деятелем — Николаем Булганиным (Сабуров, правда, выдвинул кандидатуру Николая Семеновича Патоличева). И это еще не все.

Судя по оговорке Булганина, «тройка» и поддержавшее ее «болото» поставили вопрос об «МГК»[130], то есть о снятии с поста Фурцевой, на что ранее в литературе не обращалось внимания. Весьма вероятно, героиня нашей книги поддержала Хрущева и его курс отнюдь не вследствие личной преданности. К тому же Екатерину Алексеевну обильно «полил грязью», по заявлению Фрола Козлова, Дмитрий Шепилов[131]. По словам Аверкия Аристова, тот «клеветал — без меры, без совести — на т. Фурцеву и т. Хрущева! Вычитывал все это из записной книжечки, где у него было записано, кто, когда и что говорил ему о т. Хрущеве, о Ворошилове, что говорила т. Фурцева»[132]. Удивительно, что Дмитрий Трофимович, будучи театралом, забыл содержание пьесы Александра Николаевича Островского «На всякого мудреца довольно простоты».

Собственно, не зря Фурцева говорила позднее о том, что все содержание выступления Шепилова сводилось в конечном счете к освобождению Хрущева от должности первого секретаря ЦК[133], а уже «поправленный партией», как сказали бы в тридцатых годах, Булганин заявил, что на Пленуме ему стало ясно: предложения Маленкова, Кагановича и Молотова «фактически представляли собой попытку свалить руководство партии и изменить ее политику»[134].

Развернув массированную атаку на Хрущева, Молотов со товарищи рассчитывали решить вопрос о власти к вечеру первого же дня заседания.

— У нас Политбюро (Лазарь Моисеевич начисто забыл о реформе 1952 года, в ходе которой относительно компактное Политбюро ЦК ВКП(б) было преобразовано Хозяином в аморфный Президиум ЦК КПСС. — С. В.) в сборе, мы будем решать вопрос о Хрущеве сегодня, — решительно заявил собравшимся Каганович.

Однако блицкриг не удался. Жуков, Фурцева, Брежнев и Микоян вступили в решительный бой, отстаивая необходимость вызова всех членов Президиума, всех кандидатов, секретарей ЦК — для обсуждения вопроса о первом секретаре ЦК. И сумели настоять на своем.

Таким образом, первую баталию выиграли руководитель партийного аппарата и его соратники. После продолжительного протеста со стороны ряда членов Президиума, кандидатов в члены Президиума и секретарей ЦК было решено заседание Президиума продолжить в следующие дни, вызвав на него товарищей, не находившихся в Москве[135]. А время работало на Хрущева, сумевшего, как это сделал в двадцатых годах покойный Хозяин, расположить к себе секретарей региональных парторганизаций.

Леонид Млечин, справедливо отметив, что первоначальный «расклад» сложился отнюдь не в пользу Хрущева, поскольку «семью голосами против четырёх Президиум ЦК проголосовал» за его снятие с поста первого секретаря, обвинил Никиту Сергеевича в нарушении партийной дисциплины и неподчинении «решению высшего партийного органа»[136]. Парадокс-то в том и состоял, что высшим органом КПСС, по Уставу, был как раз Центральный комитет, а не Президиум ЦК, поэтому с формальной точки зрения Хрущев ничего не нарушил. Напротив — нарушили те его противники, которые отказывались перенести вопрос в ЦК.

Распространены версии о том, как, будучи кандидатом в члены Президиума ЦК КПСС, Екатерина Фурцева, словно «в полудетективном сюжете, время от времени стала покидать зал заседаний. А выходила она, как потом оказалось, чтобы позвонить председателю КГБ Серову и секретарю ЦК Игнатову, призывая их прийти на помощь Хрущеву. Игнатов сумел поднять 20 членов ЦК»[137]. Насколько данные о роли Екатерины Алексеевны в сборе цековской группы соответствуют действительности — сказать сложно. А что точно можно сказать, что именно этот рассказ дал начало легенде о никогда не существовавшей в природе «группе Игнатова», которая привиделась в кошмарном сне то ли Никите Хрущеву, поделившемуся своими домыслами с сыном — Сергеем Никитовичем, то ли (что более логично) Фролу Козлову, которому было важно убедить первого секретаря ЦК в реальном существовании мифической угрозы.

Так или иначе, в пятницу 21 июня делегация из двадцати членов и кандидатов в члены ЦК КПСС отправилась на заседание Президиума со следующим заявлением, подписанным несколькими десятками членов и кандидатов в члены ЦК: «Нам, членам ЦК КПСС, стало известно, что Президиум ЦК непрерывно заседает. Нам известно, что вами обсуждается вопрос о руководстве Центральным комитетом и руководстве Секретариатом. Нельзя скрывать от членов Пленума ЦК такие важные для всей партии вопросы»[138].

Особенно интересовал «рядовых» цекистов вопрос о руководстве Комитетом государственной безопасности[139]. Поскольку все они знали, как в ходе Июньского 1937 года пленума ЦК ВКП(б) тогдашних членов и кандидатов в члены ЦК, избранных «съездом победителей», арестовывали прямо в кулуарах то ли с попустительства, то ли с одобрения членов Политбюро Вячеслава Молотова и Лазаря Кагановича.

В 1957 году «ходоков»-цекистов сперва приняли четыре члена Президиума ЦК КПСС: Хрущев, поддерживавший его Микоян, Ворошилов и Булганин, который по-прежнему председательствовал на заседаниях Президиума[140]. Явление двадцати цекистов на заседание Президиума вызвало бурю негодования у старых сталинских соратников.

Первые «ходоки»-цекисты ушли несолоно хлебавши, но когда основная масса высших (по Уставу) руководителей партии узнала, что двадцатку не приняли, она выделила вторую группу — в составе 15 человек.

Позднее (2 июля) один из первых «ходоков», кандидат в члены ЦК КПСС, министр лесной промышленности СССР Георгий Михайлович Орлов, поведал на собрании актива Московской городской организации КПСС:

— В пятницу, 21 июня, когда мы, члены и кандидаты в члены ЦК нашей партии, находящиеся в Москве, собрались вначале в ЦК и обратились в Президиум с просьбой о созыве Пленума и о том, чтобы не решать вопроса о руководстве Комитетом [государственной безопасности], и затем, когда мы пришли в Свердловский зал, каждый из нас был готов на всё, чтобы дать отпор зарвавшимся антипартийным заговорщикам[141].

^{Президиум сессии Верховного Совета СССР. Среди членов Президиума во втором ряду (слева направо): Л. И. Брежнев, А. И. Микоян, М. А. Суслов, А. Н. Косыгин, Н. Г. Игнатов, Е. А. Фурцева. 1959 г. [ЦГА Москвы]}

Причина решимости рядовых цекистов ясна: в случае победы группы Молотова со товарищи песенка тех, кто просил о перенесении вопроса на пленум, была бы спета.

— Я не сомневаюсь в том, что если [бы] они захватили власть, то они арестовали бы в скором времени не только т. Хрущева, но расправились бы со всеми членами Президиума ЦК, во всеми кандидатами и секретарями ЦК и по примеру 1937–1938 годов организовали бы избиение всех неугодных им кадров во всех областях, краях и республиках, — констатировал позднее Георгий Орлов. — И эту грязную работу возглавляли бы, без сомнения, Маленков, Каганович, Молотов. Они великие мастера в этом деле[142].

Зная характер Вячеслава Михайловича Молотова, второго человека в партии в тридцатых годах, Георгия Максимилиановича Маленкова, сталинского «кронпринца» второй половины сороковых, одного из главных организаторов «Ленинградского дела», и Лазаря Кагановича, железнодорожников которого арестовывали десятками и сотнями, все цекисты прекрасно понимали, что грозило им в случае победы этой «тройки».

На этот раз к уполномоченным вышел Анастас Иванович Микоян. Честно признался, что положение для Хрущева сложилось очень тревожное[143].

Георгий Михайлович Орлов, Дмитрий Федорович Устинов и их товарищи — члены и кандидаты в члены ЦК — решительно заявили:

— Мы не уйдем отсюда, пока нас не примет Президиум ЦК.

За время совещания «рядовых» цекистов инициаторы смещения Хрущева успели поостыть. Как констатировал позднее поддержавший Хрущева секретарь ЦК Аверкий Борисович Аристов, «огонь потух, уверенность в легкую победу исчезла, и даже появился у некоторых товарищей страх перед Пленумом»[144].

^{Н. С. Хрущев и А. И. Микоян. 1930-е гг. [ЦГА Москвы]}

Чтобы окончательно сломить Молотова со товарищи, начал действовать председатель КГБ Иван Серов, под которым также закачалось кресло. Считается, что по согласованию с первым секретарем ЦК Серов самолетами военно-транспортной авиации в срочном порядке доставил в Москву цекистов, которые поддерживали Хрущева[145]. Однако в этом случае совершенно непонятно, чем во время доставки особо ценного «груза» занималась Московская зона ПВО, которая, кстати сказать, напрямую не подчинялась ни Ивану Серову, ни Георгию Жукову.

Несколько иную картину рисует чуть более поздний (от 2 июля 1957 года) доклад Фурцевой на активе Московской городской организации КПСС. По ее заявлению, на четвертый день заседания Президиума ЦК многим членам ЦК, находившимся в то время в Москве, стало известно о том, что случилось нечто неблагополучное и в Президиуме ЦК решаются какие-то сложные вопросы. В столице, как следует из слов Екатерины Алексеевны, уже находилась большая группа цекистов, заехавших в Москву перед отправлением в Ленинград на празднование 250-летия со дня основания города. Кроме того, в Кремле именно в эти дни проходило совещание работников кафедр общественных наук, на котором присутствовало много секретарей партийных обкомов. Словом, весьма вероятно, что специально собирать цекистов не пришлось.

По Уставу, для перенесения вопроса на пленум требовалось несогласие с принятым в Президиуме постановлением хотя бы одного из членов ЦК. Да и кворум «рядовым» цекистам для требования о перенесении вопроса на пленум был совершенно не нужен. В принципе, когда бы члены Президиума ЦК ни были возмущены самим фактом явки к ним членов ЦК, они бы приняли решение о переносе сами, причем в этом случае у трех инициаторов и примкнувшему к ним «болоту» еще оставался бы шанс убедить «молодых» сорока- и пятидесятилетних цекистов в своей правоте. Или, во всяком случае, не потерпеть столь сокрушительное поражение, как это получилось в результате.

Так или иначе, дискуссия в Президиуме ЦК подходила к концу, когда группа членов ЦК с коллективной «просьбой»-требованием за подписью теперь уже 55 цекистов и кандидатов в члены ЦК[146] (очевидно, именно такое количество высших уставных руководителей, готовых поддержать первого секретаря ЦК, находилось в то время в Москве) потребовала встречи с заседавшими.

— Это барски-пренебрежительное отношение к требованиям ЦК, нежелание встретиться с ними вызвало резкое возмущение у всех членов и кандидатов в члены ЦК, — констатировала впоследствии Фурцева[147].

После ухода с заседания Президиума «рядовых» членов ЦК сдали нервы у Михаила Сабурова, наоравшего на Никиту Хрущева и его союзников:

— Это ваших рук дело! За давление на Президиум вы еще ответите![148].

Однако карта «стариков» была бита. Позднее, желая подчеркнуть решающую роль в партии членов и кандидатов в члены ЦК КПСС, хрущевское руководство обтекаемо указывало, что 21 июня к месту заседания Президиума ЦК пришли находившиеся в то время в Москве 87 членов ЦК КПСС. Таким образом, всего вместе с участвовавшими в заседаниях Президиума набралось 107 из 130 членов ЦК[149] (по другим данным, 109[150]). Все эти члены и кандидаты в члены высшего, по Уставу, органа партии, в числе которых были и министры, и маршалы, и первые секретари обкомов, явились в Кремль с утра и после первой беседы «ходоков» с членами Президиума ЦК. Не удовлетворившись бестактными «ответами», они остались в Свердловском зале Кремля, решив во что бы то ни стало дождаться завершения работы Президиума ЦК и потребовать от Президиума доклада о его решениях.

Осознав, что перед «рядовыми» цекистами, как ни крути, а выступить все же придется, Георгий Маленков воззвал к благоразумию коллег по Президиуму:

— Мы должны договориться, товарищи, коллективно договориться, чтобы не рассказывать всё, что происходило у нас на заседании Президиума ЦК. Мы должны отстаивать решение, которое нужно принять.

Первый секретарь ЦК был готов пойти в этом навстречу Георгию Маленкову и его товарищам: осознавшие свою силу «рядовые» цекисты были отнюдь не нужны первому секретарю ЦК, который сам был тем еще «внутрипартийным демократом».

Никита Хрущев уже был готов уступить, но тут в дело решительно вмешался Маршал Победы. Совершенно незнакомые с восходящими к дореволюционной эпохе традициями первого эшелона большевистской верхушки, Георгий Жуков и другие военные цекисты, которых прихватил с собой на заседание Президиума ЦК Маршал Советского Союза, потребовали объяснений:

— Почему это мы все должны молчать о тех безобразных действиях, которые были совершены на Президиуме ЦК?[151]

Фактически на защите Никиты Хрущева Георгий Жуков действовал, как Джон Гонт, который явился на инквизиционный процесс Джона Уиклифа опоясанным двумя мечами. Однако Никита Хрущев не был Джоном Уиклифом, находившимся в одном шаге от костра. За оказанную услугу и, главное, за ее словесное оформление первый секретарь ЦК возненавидел Маршала Победы, хотя виду сперва и не подал.

Георгия Жукова по-большевистски «поправили». Когда после 18 часов заседание Президиума ЦК наконец закончилось и вышедшие с заседания цекисты встретились с массой «искателей правды», председательствовавший на последнем заседании Президиума Климент Ворошилов сообщил, в соответствии с предложением Георгия Маленкова:

— Мы приняли решение о созыве пленума и о создании комиссии в количестве шести человек для подготовки доклада пленуму ЦК.

Однако «рядовые» цекисты, как и маршал Жуков, были распалены собственной смелостью. Членов ЦК и кандидатов в члены ЦК сообщение Климента Ефремовича отнюдь не порадовало. Они потребовали отмены решения о создании комиссии и «попросили», чтобы доклад на пленуме сделал первый секретарь ЦК — о том, что вообще происходит на Президиуме. Было внесено также предложение поручить сделать сообщение Михаилу Суслову. Оба предложения цекисты продавили[152]. Если до этого у Маленкова, Молотова и Кагановича еще оставались какие-то шансы частично сохранить лицо, то теперь для них всё было потеряно окончательно и бесповоротно.

Часть членов Президиума ЦК КПСС, которая, представляя собой «болото», выступила поначалу на стороне атакующих, занялась перестраховкой. Булганину позднее, на пленуме, удалось сохранить некоторое подобие чувства собственного достоинства, а Первухин и Сабуров предались самобичеванию со рвением, достойным подлинных «большевиков-ленинцев».

По свидетельству Фурцевой, все сторонники Хрущева не сговариваясь попытались перетянуть на свою сторону Ворошилова и Булганина. Секретарь ЦК КПСС Петр Николаевич Поспелов, например, подбежал к Клименту Ефремовичу и очень взволнованно задал вопрос, ответ на который искало большинство цекистов:

— Мы все вас уважали, как же вы, т. Ворошилов, могли поддерживать эту группу?

При жизни Сталина Поспелов стал одним из авторов книги «История ВКП(б). Краткий курс», а после его смерти — хрущевского доклада «О культе личности и его последствиях». До сих пор непонятно, каким в действительности человеком был Петр Николаевич.

В 1952–1953 годах Поспелов был заместителем Д. Т. Шепилова в газете «Правда». Впоследствии Дмитрий Трофимович охарактеризовал Петра Николаевича как скучного, занудного и бесцветного деятеля: «Все статьи и речи его представляли собой простую компоновку закавыченных и раскавыченных цитат, и он не мыслил себе даже того, чтобы просто переложить эти апробированные железобетонные формулировки на живой человеческий язык»[153]. Поспелов произносил свои «речи» в унылой манере, наводившей на слушателей сон. Создавалось впечатление, что Петр Николаевич засыпал и сам, повторяя одну обкатанную фразу за другой. Однако на строках, где упоминалось имя Сталина, Поспелов преображался. Резко расстегивал ворот рубашки над кадыком двумя пальцами, настраивал голос на восторженный тон, но получался угрожающий. Хозяин хорошо знал эту особенность оратора. Сохраняя внешнюю бесстрастность, Сталин шептал сидевшему рядом В. М. Молотову или К. Е. Ворошилову: «Ну вот, Поспелов начал сердиться, значит, сейчас будет говорить о великом Сталине»[154].

В 1953–1960 годах Поспелов был секретарем ЦК КПСС, членом Бюро ЦК КПСС по РСФСР. В марте пятьдесят третьего Петр Николаевич вместе с М. А. Сусловым готовил обращение ЦК КПСС, Совета Министров СССР и Президиума Верховного Совета СССР ко всем членам партии, ко всем трудящимся Советского Союза о смерти Сталина. Под его редакцией осуществлялось первое опубликование новых работ классиков марксизма-ленинизма. Поспелов руководил и авторским коллективом по составлению биографии В. И. Ленина. Возглавлял редакционные комиссии по подготовке многотомных «Истории Великой Отечественной войны Советского Союза», «Истории КПСС» и других трудов.

^{В День воздушного флота СССР в Тушине. Слева направо: С. И. Руденко, С. М. Буденный, Р. Я. Малиновский, С. С. Бирюзов, К. С. Москаленко, В. Д. Соколовский, И. С. Конев, П. Ф. Жигарев, Г. К. Жуков, К. Е. Ворошилов, Г. М. Маленков, В. М. Молотов, Н. А. Булганин, Н. С. Хрущев, Л. М. Каганович, Н. И. Беляев, М. Г. Первухин, А. И. Микоян, М. З. Сабуров, Л. И. Брежнев, Е. А. Фурцева, Н. М. Шверник, П. Н. Поспелов. 1956 г. [ЦГА Москвы]}

Поспелов был наделен фантастической работоспособностью. 31 декабря 1955 года по поручению Н. С. Хрущева Петр Николаевич возглавил комиссию ЦК КПСС в составе А. Б. Аристова, Н. М. Шверника и работника Комитета партийного контроля при ЦК КПСС П. Т. Комарова по расследованию сталинских репрессий, записку по этому вопросу Поспелов направил в ЦК 9 февраля 1956 года. А. И. Микоян предложил, чтобы Поспелов выступил с докладом на эту тему на ХХ съезде КПСС, однако Н. С. Хрущев счел целесообразным сделать это самому: «Это неправильно, потому что подумают, будто Первый секретарь уходит от ответственности и вместо того, чтобы самому доложить о таком важном вопросе, предоставляет возможность выступить докладчиком другому»[155].

18 февраля 1956 года, во время работы ХХ съезда КПСС, Поспелов представил Хрущеву проект его доклада «О культе личности и его последствиях», подготовленный совместно с Аристовым. Однако текст доклада не удовлетворил Хрущева. Никита Сергеевич лично продиктовал стенографистке 19 февраля, в разгар работы съезда, собственный вариант, который был объединен с вариантом Поспелова и Аристова и зачитан первым секретарем ЦК 25 февраля на заключительном заседании съезда. Несмотря на тот факт, что Поспелов внес посильный вклад в разоблачение сеанса «черной магии» Сталина, в 1960 году Хрущев освободил его от должности секретаря ЦК КПСС, обвинив в догматизме и приверженности сталинским стереотипам в мышлении[156]. Судя по всему, не случайно Петр Николаевич горячился при жизни Хозяина, когда говорил о «великом Сталине». В этих словах было нечто подлинное. Большинство людей, введенных в ЦК при Сталине, сохранили, несмотря на необходимые после 1956 года «мантры», преданность ему до конца своих дней.

Уже на фракционном совещании Молотова, Маленкова и Кагановича, состоявшемся 19 июня 1957 года, Ворошилов и Шепилов отсутствовали, а Булганин, Сабуров и Первухин дали отступного. После заседаний Президиума ЦК Молотов, Маленков и Каганович на свои совещания 20 и 21 июня Булганина и других перестраховщиков не приглашали, поскольку позиция этих товарищей для них была уже ясна. Как был абсолютно ясен исход борьбы за лидерство в партии.

Пленум Центрального комитета КПСС, проходивший 22–29 июня 1957 года, рассмотрел вопрос «Об антипартийной группе Маленкова Г. М., Кагановича Л. М., Молотова В. М.», образовавшейся в Президиуме ЦК КПСС[157].

Фурцева выступала на пленуме долго и обстоятельно, ее речь, как и все остальные выступления в «прениях», неоднократно прерывалась репликами «рядовых» цекистов, которым впервые за долгие годы дали возможность не то что заговорить в полный голос, но вообще открыть рот на заседании ЦК по собственной воле. Екатерина Алексеевна рассказала об атмосфере, в которой проходили заседания Президиума, о беспочвенности обвинений, выдвинутых в адрес Хрущева, об объективности сложного положения, о экономике (в частности, о дефиците продуктов питания). Как водится, Фурцева подвергла острой критике Молотова со товарищи и присоединилась к предложению об оргвыводах в отношении фракционеров.

— Перед нами всеми, присутствующими здесь, раскрывается картина идейной опустошенности этих людей, — заявила Екатерина Алексеевна. — Подумать только серьезно, даже в первичных организациях рядовые коммунисты не могли бы вести себя так, как повели себя Маленков, Каганович и Молотов. Сейчас же они, как говорят, пойманы с поличным. Группа, которая участвовала в заговоре, призналась на пленуме, что такой заговор был, такая платформа была, что перестановка кадров намечалась. И даже после этого заявления выступают Молотов, Маленков, которые даже не сочли возможным после этого честно рассказать все пленуму. Да разве это допустимо, разве это достойно коммуниста!

— Для заговорщиков всё достойно! — тут же поддакнули из зала.

Подчеркнем, что руководители РКП(б) — ВКП(б) — КПСС не чувствовали разницы между терминами «заговор» и «сговор», хотя по большому счету первое в любой стране — особо тяжкое преступление, а второе в политике — стандартный тактический ход.

Фурцева продолжила:

— Я согласна полностью с теми предложениями, которые были высказаны по поводу оргвыводов. Нельзя нам сейчас рисковать интересами партии и народа, надо гарантировать полностью партию от всяких проявлений подобных антипартийных действий.

— Правильно! — раздались дружные голоса.

— Я только поражаюсь, товарищи, как они (Молотов со товарищи. — С. В.) ведут себя на пленуме, на что они рассчитывают? — не удержалась от обычных ремарок эпохи «культа личности» Екатерина Алексеевна. — На снисхождение пленума, что ли, рассчитывают? […] Они не знают одного из очень важных фактов, которые другим товарищам известны, что, когда обнаружились их ошибки и стоял вопрос о снятии Маленкова с руководства Советом Министров, ведь в партии, в частности в Московской организации, были требования о снятии и выводе его из Президиума. Ведь это же факт[158].

Далее Фурцева вполне в духе сталинской эпохи грозно предупреждала, что «никому и никогда не удастся расколоть нашу партию или в какой-то мере поколебать единство и сплоченность ее рядов»[159].

— Нужно избавиться от фракционеров и вывести их из членов ЦК[160], — вслед за Денисовым и другими ораторами потребовала Екатерина Алексеевна.

Первым 28 июня признал свою грубую политическую ошибку и пообещал исправиться Каганович, вслед за ним — без особого рвения Маленков и, наконец, без малейших признаков такового Молотов, из которого с трудом удалось выжать констатацию ошибок, которые носили политический характер, но никак не признание оформления партийной (тем более «антипартийной») группы и оппозиционной платформы. Шепилов осудил «антипартийную, фракционную» деятельность группы Молотова — Маленкова — Кагановича и пообещал отдать «всё до последнего дыхания во имя моей партии и моего народа»[161] на любом участке работы.

Сабуров и Первухин покаялись еще более страстно, чем вначале, а Ворошилов, к которому большинство цекистов чисто по-человечески относилось с огромной симпатией, доложил, что ни в каких заговорщических группах никогда не участвовал и участвовать «и впредь» не собирался — тем более (добавил он под смех собравшихся), что времени ему на это «осталось мало»[162].

Для того чтобы «рядовые цекисты» и кандидаты в члены ЦК, без которых Никита Хрущев для начала слетел бы с поста первого секретаря ЦК, могли бы себя почувствовать подлинными руководителями партии, был даже изменен обычный порядок голосования: сперва проголосовали цекисты, затем вместе все кандидаты в члены ЦК и все члены Ревизионной комиссии[163].

Леонид Млечин справедливо отметил, что в историю Дмитрий Шепилов, будучи яркой, неординарной личностью, навсегда «вошёл с дурацкой формулой „и примкнувший к ним Шепилов“, хотя ни к кому он не примыкал, был человеком самостоятельным, за что и пострадал. А повернись судьба иначе — и не Леонид Ильич Брежнев, а Дмитрий Трофимович Шепилов вполне мог стать главой партии и государства»[164]. Уничижительная формулировка, на наш взгляд, была связана с тем, что Молотов, Маленков и Каганович были полноправными членами Президиума ЦК КПСС, а Дмитрий Трофимович — кандидатом в члены. А вот предположение о том, что Шепилов мог стать первым (Генеральным) секретарем ЦК — скорее свидетельство личной симпатии Леонида Михайловича к Дмитрию Трофимовичу, нежели реальная альтернатива.

В закрытом постановлении от 29 июня группа Молотова — Маленкова — Кагановича «и примкнувшего к ним» Шепилова обвинялась в выступлении «против линии партии». Июньский 1957 года пленум ЦК КПСС осудил фракционную деятельность антипартийной группы и постановил вывести из состава членов Президиума ЦК и из состава ЦК Молотова, Маленкова и Кагановича, а также снять с поста секретаря ЦК КПСС и вывести из состава кандидатов в члены Президиума ЦК и из состава членов ЦК Шепилова. Решение Июньского пленума ЦК подтвердил позднее XXI съезд КПСС 1959 года.

Принимая во внимание, что Булганин, Первухин и Сабуров, проявившие политическую неустойчивость, осознали свои ошибки, пленум ЦК ограничился объявлением строгого выговора с предупреждением Булганину, переводом из членов Президиума ЦК в состав кандидатов в члены Президиума ЦК Первухина и выводом из Президиума ЦК Сабурова[165].

^{Д. Т. Шепилов (в первом ряду слева) и его коллеги по Главархиву СССР. [Из личного архива Н. А. Тесемниковой]}

В рамках расширения прав «рядовых» цекистов Хрущев со товарищи пересмотрели порядок обсуждения кандидатур в члены Президиума ЦК и кандидаты в члены Президиума ЦК. За три-четыре дня до окончания работы пленума, то есть 25 или 26 июня, после сформирования комиссии по выработке постановления «Об антипартийной группе», в которую вошло свыше 40 человек, цекистам предложили первый вариант состава Президиума, в котором были намечены 12 кандидатур в члены Президиума ЦК и 9 — в кандидаты в члены Президиума. Список зачитали и поручили указанной комиссии ознакомить с ним всех цекистов и кандидатов в члены ЦК. Начались обсуждения, чего давным-давно уже не было. Впрочем, длились они недолго, и уже 27 июня были внесены замечания, а затем выработаны и новые предложения. Был составлен и зачитан товарищам второй список, который опять-таки предложили обсудить. И снова появились довольно серьезные поправки. Наконец третий список, разработанный, по утверждению Фурцевой, большинством членов и кандидатов в члены Президиума и Центральной ревизионной комиссии, был утвержден. Цекисты сочли целесообразным расширить состав руководящих органов, чтобы, как потом объясняла Екатерина Алексеевна, «привлечь побольше молодых партийных работников, воспитывать их и готовить к политической деятельности»[166].

Правда, расширение Президиума ЦК на деле способствовало еще большей концентрации власти в руках первого секретаря, а заодно позволяло Никите Хрущеву поощрить своих наиболее преданных сторонников, сделав их членами и кандидатами в члены Президиума[167].

В тот же день, 29 июня 1957 года, было принято и оформлено постановлениями Совета Министров СССР решение об освобождении Молотова и Кагановича от обязанностей первых заместителей председателя Совета Министров СССР, Маленкова — от обязанностей заместителя председателя Совмина СССР. Одновременно Молотова сняли с поста министра государственного контроля СССР, а Маленкова — министра электростанций СССР[168].

Фурцева сделала доклад об Июньском пленуме ЦК, и прежде всего о разгроме антипартийной группы Маленкова, Кагановича и Молотова, на заседании актива Московской городской организации КПСС 2 июля 1957 года. Во время прений по докладу на актив пришли деятели Президиума ЦК. Вслед за Хрущевым в зале появились Булганин и Первухин. Если покаяние первого было воспринято с сочувствием, то покаяние второго — без малейших признаков такового, тем более что Хрущев многочисленными ремарками, которыми он прерывал выступление Первухина, фактически скомандовал московским коммунистам: «Ату его!»[169] Воспитанная покойным Хозяином столичная аудитория не нуждалась в дополнительном приглашении докушать труп очередного выкинутого из-под ковра бульдога. Дни Михаила Георгиевича в политике были сочтены.

Глава 6. Фурцева и новая опала маршала Жукова

После Великой Отечественной войны Сталин попытался повторно развернуть «дело военных». Если в 1937 году ему удалось сыграть на противоречиях в высшем комсоставе Красной армии и добиться расстрела Михаила Николаевича Тухачевского и других военачальников, то в 1946 году на защиту Георгия Константиновича Жукова, научившись на ошибках своих предшественников, поднялись Иван Степанович Конев, а вслед за ним весь генералитет. Маршал отделался ссылкой на командование второстепенным военным округом и выведением из кандидатов в члены ЦК ВКП(б). А в 1952 году Сталин вернул Жукова в Центральный комитет кандидатом.

Взлет маршала на вершину партийного Олимпа состоялся уже после смерти Хозяина — по итогам насильственного решения сталинскими наследниками вопроса о претензиях Берии. Арест и выведение Лаврентия Павловича из высшего руководства КПСС на Июльском 1953 года пленуме ЦК стали плодом союза партийных вождей (прежде всего первого секретаря ЦК КПСС Никиты Сергеевича Хрущева) и группы военных цекистов во главе с их неформальным лидером Георгием Константиновичем Жуковым.

В Президиум ЦК КПСС Жукова ввели кандидатом 27 феврале 1956 года. На Июньском 1957 года пленуме ЦК, на котором была разгромлена «антипартийная группа» Молотова, Маленкова и Кагановича и «примкнувшего к ним» Шепилова, Георгий Константинович выглядел героем дня. Будучи человеком решительным, Жуков сразу же стал конкурентом Хрущева во власти. А Никита Сергеевич, как и покойный Хозяин, конкурентов не терпел.

Жуков вылетел в Севастополь 3 октября 1957 года, вечером того же дня на крейсере «Куйбышев» в сопровождении эскадренных миноносцев «Блестящий» и «Бывалый» отправился в командировку в Югославию, а затем отбыл на самолете в Албанию. В Москву маршал прилетел 26 октября, когда в политическом плане для него все уже было кончено[170].

В сериале о Фурцевой решение о снятии Жукова с поста министра обороны и о выводе его из Президиума ЦК и из ЦК принимается якобы в узком неформальном кругу (и подобное предрешение вопроса вполне возможно допустить). Однако, что абсолютно исторически недостоверно, инициатива приписана Брежневу. Хрущев почему-то колеблется, а решающее слово якобы сказал Микоян[171]. Хитрый Анастас Иванович потому и прошел, не замаравшись и без потерь, «между струйками» крови в сталинский политический террор, что никогда с неосторожными инициативами не выступал. Георгий Константинович своими решимостью в принятии решения и безапелляционными суждениями раздражал и настораживал в Президиуме ЦК КПСС большинство его членов, но главным инициатором снятия Жукова был именно Хрущев.

На заседании Президиума ЦК КПСС 17 октября 1957 года под председательством Хрущева в отсутствие Жукова заслушали «Доклад начальника Глав[ного] п[олитического] у[правления Советской армии] т. Желтова»[172]. Единодушия в рядах собравшихся не наблюдалось. С критикой Жукова выступил начальник ГлавПУРа Алексей Сергеевич Желтов, который никогда бы на это не осмелился, когда бы у него за спиной не стоял Хрущев. По словам генерала, политработа в армии была принижена. Жуков пытался превратить Военные советы в совещательные органы при командующем и вовсе не считался с Главным политическим управлением Советской армии, которое было специализированным отделом ЦК КПСС[173]. Против Желтова выступили Маршалы Советского Союза Родион Малиновский и Иван Конев, причем о позиции второго следует сказать тем более, что к нему Георгий Жуков относился впоследствии с большой прохладой — совершенно незаслуженно. Когда вопрос находился на стадии рассмотрения (пусть и до известной степени формального) и от выступления соратников Жукова что-либо зависело, Конев с Малиновским Георгия Константиновича поддержали. Причем заочно — что особо ценно, поскольку на отсутствующих по нашей советской и постсоветской традиции можно «списать» всё что угодно.

Партийные же руководители в целом встали на сторону Желтова, осознавая, по чьей отмашке он выступил.

Сразу же четко обозначила свою позицию Фурцева:

— Товарищ Желтов ничего обидного для руководства Министерства [обороны] не сказал. Меня поэтому поразили заключения товарищей Малиновского и Конева. Давайте объективно разбираться. Надо поднять состояние политработы и партийной работы в армии.

^{Н. С. Хрущев и К. Е. Ворошилов в группе советских военачальников. Конец 1950-х гг. [ЦГА Москвы]}

И далее Екатерина Алексеевна «объективно» припечатала Георгия Константиновича:

— Ликвидация Военных советов — это стремление к неограниченной власти.

Как это часто бывало, оригинален оказался председатель Президиума Верховного Совета, член Президиума ЦК маршал Ворошилов, который раскритиковал и министра обороны СССР, и начальника Главного политического управления Советской армии: «У т. Желтова тоже много упущений: почему он молчал? Тов. Жуков взял совершенно неправильную линию»[174]. Впоследствии слова Ворошилова о Желтове станут лейтмотивом критики — и не начальника ГлавПУРа Советской армии и флота, а руководящего ядра Центрального комитета КПСС.

Последнее слово, как водится, осталось за первым секретарем ЦК КПСС (для сравнения заметим, что Октавиан Август, будучи принцепсом Сената, высказывал свое мнение первым): «Создалась неприкосновенность Министерства обороны»[175].

По итогам бурного, судя по протокольной записи, обсуждения комиссии в составе Суслова, Козлова, Кириленко, Фурцевой, Малиновского, Конева, Желтова, Мжаванадзе, Мухитдинова и Калнберзина поручалось разработать проект постановления ЦК КПСС об улучшении партийно-политической работы в Советской армии и флоте и в двухдневный срок внести свои предложения в ЦК КПСС[176].

Проект был разработан и внесен 19 октября. Как потом утверждали члены Президиума ЦК, постановление, принятое в тот же день, ни в малейшей степени не требовало «…обязательного присутствия т. Жукова на военных активах или на собраниях». В нем предусматривалось усиление роли партии в руководстве Вооруженными силами[177]. Высшее политическое руководство оказало давление на военных партийцев. В 14 военных округах 22 и 23 октября провели собрания партийных активов с участием членов и кандидатов в члены Президиума ЦК.

На собраниях партактива центральных управлений Министерства обороны СССР, Московского военного округа и Московского округа ПВО Хрущев выступил 22 октября лично — правда, пропустив перед собой, как и на заседании Президиума ЦК КПСС, Желтова, которому пришлось повторить свои претензии к Маршалу Победы на более широкой аудитории.

Хрущев в кои-то веки после смерти Сталина высказался предельно осторожно: «…может быть, министра обороны не следует держать в составе членов Президиума ЦК, чтобы маршалы, генералы могли поспорить, а [то ведь] без спора ни одно разумное дело не решается»[178]. Молотов, Маленков, Каганович и Шепилов прекрасно поспорили бы друг с другом в случае выведения из Президиума ЦК и из ЦК, а следовательно, и снятия с поста первого секретаря ЦК. Из октябрьского заявления Хрущева вовсе непонятно, почему в июне 1957 года Никита Сергеевич, Анастас Иванович Микоян, Екатерина Алексеевна Фурцева и другие сторонники первого секретаря ЦК не позволили трем с половиной членам Президиума ЦК закончить начатое при «болотной» поддержке Булганина, Ворошилова, Сабурова и Первухина «разумное дело».

Наступление на Маршала Победы вступило в решающую стадию 25 октября 1957 года. Президиум ЦК КПСС утвердил докладчиком на Пленуме ЦК по вопросу «Об улучшении партийно-политической работы в Советской армии и флоте» Михаила Суслова. Он же поручил Леониду Брежневу, Петру Поспелову, Ивану Коневу, Родиону Малиновскому и Алексею Желтову подготовить проект Закрытого письма от имени Президиума Верховного Совета СССР, Совета Министров СССР и ЦК КПСС к воинам доблестных Вооруженных сил Советского Союза в связи с 40-й годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции[179]. Казалось бы, ничего особенного, тем более что на следующий день Президиум в начале своего заседания «строго секретным» (не ровен час, за пределами «высшего» руководства прознают!) постановлением одобрил деятельность вернувшегося аккурат 26-го числа маршала во время поездки в Югославию и Албанию — правда, отметив поспешные и не совсем правильные выводы Жукова в оценке положения в Югославии[180].

Впрочем, на констатации относительного успеха комплименты в адрес Жукова, который на этом заседании Президиума ЦК КПСС «уже» присутствовал, закончились. В повестке дня значилась очередная обтекаемая формулировка: «О состоянии партийно-политической работы в Советской армии и состоянии руководства Министерства обороны».

Жуков не был бы Жуковым, если бы не попытался дать бой своим «товарищам противникам» (выражение Павла Борисовича Аксельрода):

— Готов признать критику и поправить ошибки. Не считаю правильным, [что] без меня собирали такое совещание и обсуждали вопрос. […] Прошу назначить комиссию для расследования[181].

Никакую комиссию для подобного расследования Президиум ЦК назначать не собирался.

Товарищи по Президиуму ЦК КПСС дружно атаковали маршала, Хрущев предложил снять Жукова с поста министра обороны. Георгий Константинович признал, что «если нет доверия, то он не может быть министром обороны»[182].

Если верить мемуарным источникам (а стоит ли в случае, когда есть протоколы заседаний Президиума ЦК?), Жуков задал прямой вопрос:

— Кого назначаете вместо меня?

Хрущев ответил:

— Мы назначаем Малиновского.

— Хорошо, что хоть не Фурцеву! Я бы предложил Конева, — отрезал маршал[183].

Но последнее пожелание маршала «товарищи» услышать не захотели.

Президиум ЦК КПСС единогласно принял постановление «О министре обороны СССР»: «1. Освободить т. Жукова Г. К. от обязанностей министра обороны СССР. 2. Назначить Малиновского Р. Я. министром обороны СССР»[184].

На Октябрьском 1957 года пленуме ЦК были рассмотрены два взаимосвязанных вопроса: «1. Об улучшении партийно-политической работы в Советской армии и флоте (докладчик — М. А. Суслов). 2. О Г. К. Жукове (докладчик — Н. С. Хрущев)». Следует заметить, что «полный кворум» имел место исключительно за счет прибывших на Пленум кандидатов в члены ЦК КПСС[185].

^{Открытие художественной выставки, посвящённой 25-летию разгрома немецко-фашистских войск под Москвой. Среди присутствующих И. С. Конев (второй справа), Е. А. Фурцева (третья слева). 1966 г. [РГАКФД]}

Фурцева выступала на втором, вечернем, заседании 28 октября. Она напомнила о том, что сделал ЦК КПСС по предотвращению рецидива «культа личности», то есть установлению власти одного человека в партии и государстве. Екатерина Алексеевна дала понять, что достижения в плане либерализации политического режима под угрозой:

— Тем досаднее, что все эти замечательные достижения партии и народа не в полной мере были использованы в армии в силу сложившихся объективных условий, возвеличивающих культ личности министра обороны (ключевое словосочетании в выступлении. — С. В.), и иначе быть не может, что-то поднимается непременно за счет каких-то других сил — принижения партийно-политической работы. Обсуждение в ЦК и принятие решения 19 октября о партийно-политической работе в армии, настоящее обсуждение на Пленуме ЦК я понимаю так, что это есть линия XX съезда партии о проведении курса на дальнейшее расширение в нашей стране инициативы и вовлечение во всей нашей деятельности и решение грандиозной программы всего нашего народа.

После такой артподготовки Фурцева перешла к непосредственной критике Жукова:

— Мне было особенно неприятно, когда Жуков сегодня в своем выступлении вопрос свел к тому, что как бы неожиданностью явилось для него, что факты и материалы, которые были названы, являются каким-то неподготовленным материалом. Это глубоко ошибочное, товарищи, утверждение и неправильное с точки зрения оценки тех событий и решений, которые пленум обсуждает.

Фурцева заявила о том, что решение ЦК КПСС способствовало активизации деятельности «армейских коммунистов, которые в своих выступлениях на активах приводили дополнительные факты, вскрывали многие личные недостатки министра обороны».

Екатерина Алексеевна совершенно справедливо заметила, что отдельными приказами министр обороны СССР узурпировал функции ЦК:

— Никакому ведомству, никакому министру не позволено делать такие вещи.

Резюмируя предыдущие выступления, Фурцева подчеркнула:

— Я думаю, что правильный делается вывод, что это не случайные ошибки, а что это целая система ошибок, которая недопустима в руководстве Советской армией.

Далее Екатерина Алексеевна фактически отблагодарила Жукова за поддержку Хрущева на Июньском пленуме. Прав был покойный Сталин, когда называл благодарность «собачьей болезнью». Судя по всему, ни Фурцева, ни Хрущев этим недугом не страдали. Более того, Екатерина Алексеевна обернула в обвинение Георгию Константиновичу то, что поначалу выглядело как его заслуга:

— Жуков дважды выступил после Июньского пленума на активах и заявил, ссылаясь на свое выступление на Президиуме ЦК, что если антипартийная группа будет стоять на своем, то он обратится к армии и народу.

Добавив подробности о поощрении Жуковым нарождавшегося культа собственной личности в кинематографе и обратив особое внимание на фильм «Битва под Сталинградом», Фурцева не оставила без внимания последнюю командировку Жукова в Югославию. Маршал слал оттуда возмущенные письма о том, что в советской прессе не были помещены тексты его заграничных выступлений. И вот тут правда уж точно была на стороне Екатерины Алексеевны: со второй половины двадцатых годов подобные публикации подлежали обязательному согласованию с Центральным комитетом. И Фурцева отнюдь не покривила душой, когда заявила: «О членах Президиума решает Президиум, что опубликовать, что не опубликовать». В целом Екатерине Алексеевне удалось сформулировать весь набор претензий к маршалу и убедительно подвести итог:

— Товарищи, дела[ем] вывод, что речь идет не о политической незрелости, это было бы упрощенчество. Здесь речь идет о сознательных действиях и определенной линии в поведении, об антипартийной линии. И это должен товарищ Жуков признать, хотя это и больно, и тяжело. Другого положения быть не может, — резюмировала Екатерина Алексеевна. — Вот почему этот вопрос об улучшении партийно-политической работы в армии и обсуждение ошибок товарища Жукова рассматривается на глубокой принципиальной основе и ему придается столь большое политическое значение. Я считаю совершенно правильным, если Пленум своим решением сделает серьезный вывод и выведет т. Жукова из членов Президиума ЦК и членов ЦК[186].

Пленум одобрил постановление Президиума ЦК КПСС о замене Жукова Малиновским на посту министра обороны и о выведении Жукова из состава членов Президиума и ЦК КПСС.

Маршала Советского Союза чуть ли не открытым текстом обвиняли в планировании военного переворота: Жуков организовал в Тамбове школу диверсантов, не соизволив даже поставить в известность ЦК КПСС и его Президиум (а ведь должен был согласовать вопрос, чтобы не сказать — попросить разрешение на создание такой школы). Малиновский чуть позднее сказал: «…черт его знает, куда эта школа будет выброшена, против кого будет эта школа действовать, тем более что об этом не знает ЦК. Это было прямое желание Жукова, чтобы поставить своего человека в КГБ и в МВД, причем все должно стекаться в руки одного министра обороны. Мы знаем, к чему это дело ведет, мы не первый день в партии»[187].

На собрании актива Московской городской организации КПСС 31 октября 1957 года Фурцева сделала доклад о пленуме ЦК, после чего состоялось стандартное «обсуждение»: военный — гражданский — военный — гражданский. В конце — заключительное слово. Выступления гражданских преимущественно представляли собой перепевки пленума, а военные старательно пытались объяснить сами себе, как они могли так долго терпеть диктат одного человека. Из стенограммы, и главным образом из выступления Малиновского хорошо видно, что изменилось с июля по октябрь 1957 года: если на разгром «антипартийной группы» Молотова, Маленкова, Кагановича «и примкнувшего к ним» Шепилова Жуков явился с эскортом военных цекистов, то теперь он — член Президиума ЦК КПСС — рассчитывать на подобный эскорт попросту не мог: Маршал Победы успел настроить против себя и «соратников» в Министерстве обороны СССР, и «товарищей» по ЦК КПСС.

Судя по заключительному слову Фурцевой, высшее руководство партии опасалось, с одной стороны, осложнений в столичном регионе, с другой — пересудов в иностранной прессе, в которой сразу же после пленума стала печататься довольно подробная информация о нем. Военным фактически сказали «большое спасибо» и приказали разойтись, с тем чтобы никогда более не собираться на заседании актива столичной парторганизации в таком количестве по аналогичному поводу. «Тонкий» намек был прекрасно понят маршалами и генералами, присутствовавшими на заседании.

После октябрьских событий 1957 года в верхах развернулась активная кампания по дискредитации Жукова. По ироническому замечанию Александра Николаевича Яковлева, как только маршала отхлестали по всем статьям, подхалимствующая братия выступила в поход против Жукова, чтобы еще раз продемонстрировать холуйскую преданность руководству страны[188]. Хрущев многому научился у усопшего Хозяина.

Много лет спустя Екатерина Алексеевна, встретив Маршала Победы в Кремлевской больнице, подошла к нему и сказала:

— Георгий Константинович, простите меня, я очень плохо по отношению к вам поступила и постараюсь свою вину искупить.

Понимая, что выбора у Фурцевой фактически не было, а входя в раж критики, все воспитанные в сталинскую эпоху функционеры напрочь утрачивали чувство меры, Жуков ответил:

— Катя, это такие мелочи, о которых не стоит воспоминать[189].

Участие в разгроме «антипартийной группы», а потом и в свержении Жукова способствовало тому, что у Фурцевой сложилось опасное для члена партийного ареопага убеждение в собственном могуществе.

Когда на стадионе «Динамо» Нами Микоян пожаловалась Екатерине Алексеевне на судьбу снятого с поста первого секретаря ЦК Компартии Армении Григория Артемьевича Арутинова (Арутюняна) — своего дяди, Фурцева решилась «поучаствовать» в его судьбе. Как секретарь ЦК КПСС, она прекрасно понимала всю сложность положения. Первый секретарь ЦК Компартии Грузии Василий Мжаванадзе на прямую просьбу о предоставлении работы свергнутому Арутинову прямо ответил Нами Микоян:

— Боюсь гнева Хрущева!

После инфаркта у Арутинова Нами Микоян попросила о заступничестве у свекра — Анастаса Микояна, но хитрый Микоян отмахнулся:

— Неужели не понимаешь? Я не могу ничего сделать, Хрущев против Арутинова.

Тогда, на футбольном матче, Нами Микоян честно призналась Екатерине Алексеевне:

— Дядя серьезно заболел, сейчас поправляется, но впереди тупик — работы все равно нет.

Фурцева сразу же заявила:

— Завтра придешь ко мне на Старую площадь. Позвони утром.

Наутро, уже в кабинете, сама Екатерина Алексеевна позвонила Михаилу Суслову и вышла, сказав Нами Микоян:

— Подожди!

Через полчаса Фурцева вернулась:

— Арутинов будет работать в Госплане Грузии. Передай ему, пусть не волнуется!

С одной стороны, Екатерина Алексеевна в очередной раз доказала, что за своих она встанет горой. С другой — она подставилась перед Хрущевым и обеспечила на себя прекрасный компромат у Суслова[190]. Это была не первая ее ошибка. Как покажет время — и не последняя. В отличие от Фурцевой, почтеннейший Михаил Андреевич подобных не совершал. Как (по выражению Владислава Ходасевича) и у покойного Дзержинского, у Суслова не было сердца: была шестерня, которая «работала, покуда не стерлась»[191]. А Екатерина Алексеевна была человеком, которому ничто человеческое не было чуждо.

Глава 7. Во главе московских коммунистов

Спустимся с небес, то есть с цековского Олимпа, на землю и вернемся в 1954 год, когда Фурцева возглавила столичный горком партии. Данная, московская, страница биографии Екатерины Алексеевны остается одной из наименее изученных.

Товарищ Хрущев, сделавшись первым секретарем ЦК КПСС, активно занялся тем же, чем занимался в 1917–1919 годах Свердлов, в 1919–1921 годах Крестинский и в начале двадцатых Сталин: упорно и методично двигал наверх свои кадры. И, как мы знаем, он усадил Фурцеву в кресло первого секретаря МГК КПСС 28 марта 1954 года. В те годы она привлекала к себе внимание не только быстрым карьерным ростом, но и тем, что была единственной женщиной, возглавлявшей региональную парторганизацию. Тем более что руководила она не абы какой, а Московской. Это было время преодоления сталинского наследства, медленной и осторожной, но все-таки ощутимой демократизации режима, время отказа от многих прежних правил.

— Она (Фурцева. — С. В.), — рассказывал впоследствии Николай Егорычев, — оставила о себе самую добрую память в Москве тем, что много сделала для развития города, занимая пост первого секретаря МГК КПСС. Была она женщина обаятельная, умная, образованная, хороший организатор, прекрасный оратор, человек с твердым характером и очень справедливая. На ее плечи легла основная тяжесть работы по созданию в Москве базы строительства и стройиндустрии, и она блестяще справилась с этой задачей. Фурцева никогда не давала в обиду московские кадры, хотя сама могла критиковать довольно сурово. Мы чувствовали себя за ней как за каменной стеной[192].

^{Президиум митинга на открытии памятника Юрию Долгорукому на Советской площади. 1954 г. [ЦГА Москвы]}

Одним из первых публичных мероприятий, в котором Фурцева приняла участие в качестве «хозяйки столицы», стало торжественное открытие памятника Юрию Долгорукому на Советской (ныне Тверской) площади 6 июня 1954 года[193]. Скульптурный памятник «основателю города», заменивший памятник генералу Скобелеву, был установлен по личному решению И. В. Сталина 1946 года. Сейчас он является одним из символов столицы.

В отличие от своих предшественников, Фурцева, будучи «поставлена на Москву», не превратилась в номинального главу столичной парторганизации, занятого преимущественно «большой политикой» в Президиуме ЦК. Более того, она пыталась использовать близость к Хрущеву для того, чтобы обеспечить Москве развитие по всем направлениям.

Добиться удалось многого. Выступая на ХХ съезде партии в прениях по отчетному докладу ЦК КПСС, Фурцева 15 февраля 1956 года с гордостью заявила, что столичная промышленность выпустила за годы пятой пятилетки продукции сверх плана более чем на 18 млрд рублей. Уровень промышленного производства на тех же производственных площадях возрос за пятилетие на 69 %, производительность труда — на 47,6 %.

Как доложила Екатерина Алексеевна, на заводах и фабриках столицы осуществлялись меры по внедрению автоматического оборудования, поточных и конвейерных линий, проводилась специализация предприятий, осваивалось производство новых машин, механизмов и приборов.

Учитывая большой удельный вес столичных заводов в производстве автомобилей, станков, трансформаторов, электродвигателей и других видов промышленной продукции, Фурцева призвала союзные министерства, и прежде всего Автопром и Электротехпром, оказывать более серьезное влияние на работу московских предприятий. В творческом дерзании рабочих, инженеров, конструкторов, техников Фурцева видела основание того, что Москва станет флагманом технического прогресса.

В докладе на XII Московской городской партийной конференции 17 января 1956 года Фурцева доложила об успехах более детально. По приведенным ею данным, производство проката увеличилось на 24 %, автомобилей и станков — в 1,5 раза, подшипников и электромоторов — почти вдвое. Московские электростанции дали в 1,5 раза больше электроэнергии. Выпуск шерстяных тканей увеличился на 54 %, а шелковых — в 2,5 раза. На заводах Москвы было освоено производство разнообразных станков, универсальных гидрокопировальных полуавтоматов, приборов, основанных на использовании радиоактивных элементов, новейших самолетов и радиолокационной аппаратуры. На заводе имени Орджоникидзе запустили производство автоматических поточных линий для автомобильного и сельскохозяйственного машиностроения. Большие успехи, и на это следует обратить особое внимание, были достигнуты в области ядерной физики[194].

^{Лозунги XXI съезда КПСС. Начало 1959 г. [ЦГА Москвы]}

Погладив по шерстке отличников «боевой и политической подготовки», Фурцева перешла к критике провинившихся. Персонально досталось Владимиру Федоровичу Промыслову — начальнику Главного управления по жилищному и гражданскому строительству «Главмосстрой». Это объединение всех строительных организаций Москвы создали на основании продавленного Хрущевым постановления Совета Министров СССР от 26 апреля 1956 года[195].

— Главмосстрой (начальник управления т. Промыслов) слабо использует свои внутренние резервы, недостаточно занимается улучшением качества работы, внедрением передовой технологии, обеспечивающей сокращение сроков строительства и равномерный ввод объектов в эксплуатацию. Медленно внедряется комплексная механизация, применяется много ручного труда[196].

Был подвергнут критике и советско-хозяйственный аппарат управления столицей. По утверждению Фурцевой, Исполком Моссовета не уделял необходимого внимания крупноблочному строительству. Исполком не принял своевременные меры по реконструкции существующих и строительству новых заводов крупных блоков, в результате чего план 1955 года по изготовлению шлакобетонных, силикатных и кирпичных блоков удалось выполнить лишь на 31 %[197]. Внимание первого зампреда Исполкома Моссовета Николая Ивановича Бобровникова особо обращалось «на недостаточные темпы в деле развития водопроводно-канализационных сооружений, тепловых сетей, телефонной связи, строительства прачечных и гостиниц»[198]. К тому же, по данным Екатерины Алексеевны, не обеспечили своевременную поставку деталей для каркасно-панельных жилых домов Московский и Люберецкий заводы железобетонных изделий[199].

Следует отметить, что после критики со стороны первого секретаря Московского горкома партии Николай Иванович Бобровников и Владимир Федорович Промыслов обратили особое внимание на строительство и, как мы скоро увидим, внесли необходимые коррективы в работу.

Притом Фурцева признала справедливым замечание, сделанное в отчете ЦК КПСС, о том, что привлечение большого количества рабочей силы в Москву из других районов страны — серьезное упущение со стороны столичных организаций, которые могли бы раньше поставить этот вопрос перед руководящими партийными инстанциями. В шестом пятилетнем плане намечалось строительство в Москве 9 млн кв. м новой жилой площади — вдвое больше, чем было построено в пятой пятилетке. Предстояло также строительство 200 школьных зданий, больниц на 17 тысяч коек, кинотеатров на 22 тысячи мест и многих других культурно-бытовых учреждений[200].

Главным вопросом городской жизни оставался жилищный. Как известно, в Москве проблему коммунальных квартир в общем и целом удалось решить значительно раньше, чем в Ленинграде и в других крупных городах.

Шестого мая 1955 года пленум Московского горкома КПСС обсудил вопрос «О ходе жилищного и культурно-бытового строительства и задачах Московской городской партийной организации по досрочному выполнению плана 1955 года». Фурцева тогда заявила:

— Московские строители приняли обязательства выполнить годовой план досрочно к 20 декабря… Но ряд организаций не выполнил государственный план за первый квартал и за апрель месяц. План не выполнили организации министерств — обороны, заготовок, высшего образования… По-прежнему большое отставание в строительстве школ, больниц, кинотеатров… Это объясняется прежде всего слабым контролем со стороны Исполкома Моссовета.

Екатерина Алексеевна упорно и методично будет бороться за исправление сложившегося положения, что принесет ощутимые результаты. По данным, озвученным Фурцевой на ХХ съезде КПСС 15 февраля 1956 года, за пятилетку на реконструкцию и развитие всех отраслей столичного хозяйства Москвы израсходовали свыше 20 млрд рублей — в два раза больше, чем в предыдущей. За это время построили 4305 тыс. кв. м жилой площади, 147 школьных зданий, 53 больничных корпуса, 338 детских учреждений. Вместе с тем обеспечение населения Москвы жильем оставалось насущной проблемой.

Капиталовложения в развитие городского хозяйства столицы в шестой пятилетке увеличивались более чем в полтора раза, что позволяло вести новые крупные работы по благоустройству города. Предусматривалось, что все московские электростанции, промышленные предприятия, а также коммунальные и бытовые учреждения переведут с твердого топлива на газ.

Очень важным для столицы признавалось окончание работ по Фрунзенскому и Щербаковскому радиусам (сейчас это, соответственно, Сокольническая и Калужско-Рижская линии) Московского метрополитена, начало строительства Калининского радиуса (должен был начинаться от станции метро «Таганская» и заканчиваться в Новогирееве) и сооружение вокруг Москвы кольцевой шоссейной дороги.

Екатерина Алексеевна напомнила, что в 1954 году Всесоюзное совещание строителей и последующие решения ЦК КПСС заостряли внимание проектных организаций на устранении излишеств в проектировании, в том числе и в промышленном строительстве. Однако на примере московских организаций можно было сделать вывод, что требуемые меры не были приняты. Многие министерства и руководители проектных организаций по-прежнему не уделяли должного внимания созданию типовых проектов для строительства заводов и фабрик. Фурцева особо подчеркнула тот факт, что многие проектные организации в Москве находились в очень тяжелых условиях.

В своем докладе на собрании актива Московской парторганизации, состоявшемся 10 января 1957 года, Екатерина Алексеевна довела до товарищей линию партии: в столице с каждым годом будет увеличиваться строительство малометражных квартир — однокомнатных, двухкомнатных, трехкомнатных и небольших четырехкомнатных, что позволит осуществить посемейное заселение. Это была мечта каждого жителя коммуналки.

— Нам надо уйти от коммунальных квартир, потому что они разрушаются быстрее и, естественно, создают самые неудобные условия для проживания. В этом году в Черёмушках строятся два квартала малометражных квартир крупнопанельных, крупноблочных с различными внутренними планировками. Отрабатываются типовые проекты на эти опытные кварталы с тем, чтобы с каждым годом увеличивать строительство этих домов. У нас сейчас строятся дома с межэтажной высотой 3–3,2 м, в то время как на западе уже несколько лет (я сама была в таких домах, и последний раз при поездке в Италию в Риме осмотрела несколько домов) строятся дома с высотой между этажами 2,70. Я имею в виду массовое строительство. Наше правительство направляло в европейские страны людей — во Францию, в Италию, там были тт. Кучеренко, Промыслов и другие, они изучали практику строительства и пришли к выводу, что при той нужде, которая имеется у нас (а экономика строительства очень выигрывает от этого), необходимо строить такие малометражные дома. Если комната 10–12 [квадратных] метров и имеет потолок в три метра, то получается даже некоторое несоответствие. Если вы посмотрите на малометражную квартиру, то там не только не давит потолок, а получаются уютные, хорошие квартиры[201].

Несмотря на скромные габариты, уверяла первый секретарь МГК КПСС, это будут «хорошие, удобные квартиры с ванной и со всеми удобствами».

— Надо по-разумному подойти [к вопросам строительства], — подчеркнула Екатерина Алексеевна[202], — а не оказываться в оппозиции к тем хорошим мероприятиям, которые позволят нам увеличить получение новой жилплощади.

(Как видим, партийный работник оставался партийным работником и при обсуждении советско-хозяйственных вопросов. Только у Фурцевой можно было оказаться в оппозиции к неким мероприятиям…)

Весьма содержательная дискуссия развернулась 3 апреля 1957 года на Пленуме МГК КПСС. Начальник Главмосстроя Владимир Федорович Промыслов заявил в своем выступлении о ходе выполнения плана на 1957 год:

— …мы должны построить и ввести в эксплуатацию около 1 млн кв. м жилой площади, закончить и ввести в эксплуатацию 53 школьных здания, построить 16 больничных корпусов на 3150 коек. Кроме того, нужно закончить затянувшиеся строительством объекты — например, гостиницу «Украина», универмаг «Детский мир»[203].

Фурцева тут же дополнила:

— Гостиницу «Пекин».

— Да, — согласился Промыслов, — и ряд других крупных объектов мы должны закончить строительством в текущем году. План по вводу жилья на текущий год увеличен более чем на 30 % фактически введенного в прошлом году.

Фурцева потребовала уточнений:

— Владимир Федорович, у нас есть такие сведения, что некоторые руководящие работники не верят нашим сообщениям о работе Главмосстроя. Говорят: «Отчитались в печати, сообщили, что сдали 1350 тыс. кв. метров, а фактически недоделки сдают три месяца». Вы объясните это.

Поскольку лишних людей на заседании не было, Промыслов отбояриваться не стал:

— Здесь находятся члены пленума и московский партийный актив. Нечего скрывать, мы работали в январе и феврале на доделках. Был такой период, и об этом периоде можно сказать как уже о прошлом. Но я вам назову следующие цифры: в январе коллектив Главмосстроя в счет плана 1957 года сдал 31 тыс. кв. метров жилой площади, в феврале сдал 52 тыс. кв. метров жилой площади, в марте да и сейчас еще работает государственная комиссия — мы сдаем 101 тыс. кв. метров жилой площади.

Таким образом, из государственного плана 903 тыс. кв. метров в первом квартале мы сдаем 181–182 тыс. кв. метров новой жилплощади, а это будет соответствовать 20 % ввода жилья к годовому плану.

^{Руководители партии и правительства проходят по территории Кремля на Красную площадь 1 Мая. Среди них: в первом ряду слева направо — М. А. Суслов, Н. С. Хрущёв, Н. Г. Игнатов, К. Е. Ворошилов; во втором ряду слева направо — А. Б. Аристов, Ф. Р. Козлов, Е. А. Фурцева, Л. И. Брежнев и др. 1958 г. [РГАКФД]}

Фурцева с гордостью заметила:

— Никогда этого прежде не было.

— Никогда этого не было… — подхватил Промыслов. — Короче говоря, к плану прошлого года мы дали увеличение на 13 %.

Фурцева пояснила:

— Я почему бросила такую реплику? Потому что один замминистра, работающий в Москве, в разговоре с директором одного московского завода выразил сомнение в выполнении Главмосстроем плана: объединяли, мол, объединяли Главмосстрой, а все это липа, что в этом году работают все еще за прошлый год. Директор этого завода нам подробно написал об этом разговоре. Если уж такой неверующий замминистра, пусть он придет — мы ему объясним.

Промыслов сразу же заявил:

— У нас много серьезных недостатков, над которыми надо в дальнейшем работать, но сам факт, о котором я говорю, 20 % ввода жилья в первом квартале, является показательным[204].

На заседании Президиума ЦК КПСС 30 декабря 1957 года вопрос «О развитии жилищно-строительной кооперации» обсудили Никита Хрущев, Алексей Кириченко, Анастас Микоян, Фрол Козлов, Николай Игнатов и Климент Ворошилов. Фактически было решено пойти на частичный отказ от основных принципов распределения благ в советском обществе. Договорились до того, что квартиры получат те, кто выплатит стоимость квартиры, что квартиры можно будет продавать. Правда, четко зафиксировали: «Лица, которые вступят в кооператив, сдают занимаемую ими квартиру»[205].

Сейчас считается хорошим тоном критиковать Хрущева и его команду, в том числе и Фурцеву, за строительство малометражек, прозванных «хрущобами». Однако критики забывают, во-первых, о том, что для рядового москвича, жившего в условиях, когда «на сорок восемь комнаток всего одна уборная», такая «хрущоба» была пределом мечтаний, а во-вторых, о том, что в культурной столице проблема коммуналок не изжита до сих пор. Если Никита Сергеевич и по сию пору кому-то действительно дорог, то именно благодаря своему, как бы сейчас сказали, социально ориентированныму проекту жилищного строительства, масштаб и значение которого поистине огромны.

Когда Екатерина Алексеевна принимала какое-либо решение по вопросам жилищного строительства, никто не смел выступать с возражениями. Даже в тех случаях, когда возражать следовало. Борису Ефимову врезался в память случай, когда реконструкция улицы требовала сноса старинного особняка. У проектировщиков не поднималась рука на снос. Екатерина Фурцева приехала на место, чтобы принять решение лично. По воспоминаниям Ефимовича, Фурцева энергично выпорхнула из машины, попросила документацию, через минуту бросила:

— Дом сносите!

И уехала столь же стремительно, как и приехала[206].

Наведением порядка в столице Екатерина Алексеевна занималась весьма решительно. Перманентной ахиллесовой пятой городского хозяйства оставалась торговля, мучившая большевистское (коммунистическое) руководство, если так можно выразиться, «со времен Сухаревского рынка».

— Главное управление торговли еще слабо руководит деятельностью торгующих организаций, за что неоднократно подвергался критике заместитель председателя Мосгорисполкома т. Лоцманов [Иван Федорович], — констатировала Фурцева. — Допускаются крупные упущения в подборе и воспитании кадров. Во многих предприятиях торговли и общественного питания еще низок уровень культуры в обслуживании покупателей, поступают многочисленные жалобы на грубость и нарушение правил советской торговли. Ряд торговых предприятий находится в запущенном состоянии, неудовлетворительно развертывается строительство овощехранилищ. До сего времени имеют место случаи хищений, обман покупателей и другие злоупотребления.

Вот тут Екатерина Алексеевна могла возмущаться, сколько душе было угодно. Торговля провисала по двум объективным обстоятельствам: первое — плановая экономика и дефицит товаров при «социалистическом способе» производства и распределения, второе — нищенские зарплаты в сфере торговли. Фактически все было сделано для того, чтобы продавцы попросту не могли себе позволить не обворовывать и не обвешивать покупателей. По старой русской пословице: «Кто что охраняет, тот то и имеет»…

Впрочем, нищенское существование являлось, увы, не только фигурой речи, но и жизненным фактом. Как сообщала 10 апреля 1954 года Фурцева Хрущеву, в столице за шесть месяцев милиция задержала около 3500 попрошаек. Около тысячи человек было направлено к постоянному месту жительства, более пятидесяти попали под следствие, 255 задержанных определили в дома инвалидов, больницы и передали под надзор попечителей. Кроме того, оказывалась материальная помощь и проводилась работа по трудо-устройству нищенствующих. МГК КПСС установил контроль за проведением этих мероприятий Управлением милиции и Отделом социального обеспечения Исполкома Моссовета[207].

В апреле 1954 года Фурцева направила заместителю заведующего Отделом школ ЦК КПСС Илье Кирилловичу Страхову послание о ликвидации хулиганских проявлений среди московских детей школьного возраста. Доходило до убийств. Одно из таких дел Бюро МГК КПСС рассмотрело 7 апреля 1954 года на заседании.

Надо отдать Фурцевой должное: к решению проблемы она подошла системно. Через два дня, 9 апреля 1954 года, в МГК КПСС провели совместное совещание секретарей райкомов и председателей исполкомов райсоветов с работниками народного образования и милиции об усилении воспитательной работы среди молодежи. Затем совещания директоров, завучей, секретарей парторганизаций школ, руководителей шефствующих предприятий и старших пионервожатых прошли во всех районах. Со стороны органов милиции было усилено наблюдение за поведением школьников в общественных местах, большую помощь в этой работе оказывали комсомольские организации предприятий и учреждений. Редакциям газет «Московская правда», «Вечерняя Москва» и «Московский комсомолец» было предложено шире освещать вопросы воспитания молодежи. Моссовету было дано задание разработать новые правила поведения детей и подростков в общественных местах[208].

Особое внимание московское руководство уделило устройству в столице детей-сирот. В решении «О состоянии детских домов г. Москвы» от 22 июня 1954 года Исполком Моссовета отметил, что за истекший год положение значительно улучшилось: все дети-сироты, нуждавшиеся в определении в детские дома, принимались безотказно. В приложении к решению указывалось, что в системе Московского отдела народного образования (МосгорОНО) насчитывалось 49 детских домов (35 школьных и 14 дошкольных), непосредственно в столице располагалось 38 детских домов и, соответственно, 16 на территории Московской области[209]. В 1953 году в детские дома было принято 908 детей и устроено в семьи трудящихся под опеку, патронирование и усыновление 2050 детей дошкольного и школьного возраста. По состоянию на 1 января 1954 года, в детских домах воспитывалось 4830 детей. Многие удалось «разгрузить» и создать там хорошие условия для воспитанников[210]. Однако почти все детские дома требовали ежегодного ремонта и нуждались в пополнении оборудованием.

Правда, проблему борьбы с хулиганством в отдельно взятой столице Фурцевой и ее команде по вполне объективным причинам решить не удалось. В 1955 году секретарь МК ВЛКСМ Михаил Иванович Халдеев доложил на совещании московских руководителей комсомола о том, что вопрос был поставлен в Президиуме Верховного Совета СССР, который готовил проект соответствующего закона. Однако и в следующем году комсомольское руководство столицы признавало вопрос о хулиганстве больным[211].

Если организацией борьбы с хулиганством Фурцева занималась лично, то «социальный блок» в целом она передоверила Исполкому Моссовета. А проблемы, надо сказать, были масштабными. «На поверхности» лежало трудоустройство инвалидов Великой Отечественной, инвалидов труда…

Будучи «хозяйкой столицы», Фурцева принимала деятельное участие в формировании аппарата советского управления. Летом 1954 года в Стране Советов и ее столице развернулась очередная кампания по борьбе с бюрократизмом. Георгий Маленков, которому еще не успели выломать руки его «товарищи» по Президиуму ЦК КПСС, взялся за дело со свойственной ему основательностью. Вслед за ним в борьбу с бумаготворчеством вступили первый секретарь МГК КПСС Екатерина Фурцева и председатель Исполкома Моссовета Михаил Алексеевич Яснов.

Совет Министров СССР принял предложения Госплана СССР и Центрального статистического управления СССР и утвердил постановление № 1132 «О сокращении и упорядочении учета и отчетности» 8 июня[212]. В Московском горкоме на это ответили решением о переводе на производство ряда аппаратчиков. 27 ноября 1954 года Екатерина Алексеевна заявила на пленуме горкома:

^{Пропуск М. И. Халдеева. 1946 г. [ЦГА Москвы]}

— На 14 предприятиях намечены к сокращению 1600 человек. Хотела бы продолжить такие примеры, но, к сожалению, их не так много. Многие предприятия и парторганизации, по существу, еще не приступили к работе.

Фурцева провела на пленуме ряд решений по исправлению сложившегося положения дел. Досталось и вверенному ей горкому, и Исполкому Моссовета[213].

А в феврале 1956 года вскоре в связи с назначением Яснова председателем Совмина РСФСР Фурцева предложила избрать председателем Исполкома Моссовета Николая Ивановича Бобровникова, ранее занимавшего должность первого зампреда, что и было единогласно принято[214]. Николай Иванович стал правой рукой Екатерины Алексеевны как руководителя столичной парторганизации.

Когда «война за сталинское наследство» закончилась, изменился стиль Фурцевой при обсуждении вопросов на заседаниях Бюро МГК КПСС. Екатерина Алексеевна теперь, как правило, воздерживалась от вступительных слов, предоставляя обозначение стоявших в повестке дня вопросов «младшим» товарищам по Секретариату МГК или представителям Исполкома Моссовета (в основном председателю исполкома Николаю Бобровникову), и неизменно выступала на заседаниях последней[215]. Внимательно выслушивая докладчиков и выступления в прениях, Фурцева в лучших сталинских традициях «итожила» услышанное, предлагала в общих чертах проекты решений по вопросам, облекаемым впоследствии в строгую протокольную форму.

Как водится, не обходилось без приема многочисленных «ходоков» и ходатаев. Во второй половине 1956 года на прием к Фурцевой дважды приходило руководство Большого театра. Директор Михаил Чулаки и другие руководящие сотрудники рассказали о тяжелом положении с жильем. По свидетельству самих «ходоков», Фурцева очень тепло их встретила, откликнулась на просьбы представителей творческой интеллигенции. В первый раз она отдала распоряжение о выделении Большому театру для размещения служащих дома на Дмитровском шоссе. Поскольку выяснилось, что участок располагался далеко от театра, руководство прославленного коллектива напросилось на второй прием — с просьбой выделить Большому участок на Садово-Каретной улице (продолжение дома жилищно-строительного кооператива артистов балета) для строительства 11-этажного дома. Екатерина Алексеевна и тут пошла навстречу товарищам[216].

По должности Фурцева принимала участие в борьбе с коррупцией. 24 июля 1957 года на заседании Бюро МГК КПСС под ее председательством был заслушан вопрос «О злоупотреблениях в распределении жилой площади в Управлении капитального ремонта жилых домов Мосгорисполкома». В управлении были вскрыты крупные злоупотребления. Бывший начальник управления А. С. Антоненков, управляющий трестом № 2 Н. П. Беловол, директор завода № 8 стройдеталей Л. Е. Красный и другие, «встав на преступный путь, систематически разбазаривали народную жилую площадь, предназначенную для улучшения жилищных условий работников ремонтно-строительных организаций; за крупные взятки предоставляли квартиры и комнаты случайным лицам, проходимцам и жуликам»[217]. За злоупотребления уже привлекли к уголовной ответственности 24 человека. В потакании преступникам заподозрили деятелей исполкома Сокольнического райсовета, а в бездействии — руководящие кадры Мосгорисполкома. Фурцева, выступившая последней, была без лицемерия категоричной. Виновные понесли партийную ответственность вплоть до исключения из КПСС.

Мелочной организаторской работы на долю первого секретаря МГК ВКП(б) выпадало немало. В деятельности Фурцевой чувствовался энтузиазм 1930-х годов. Неизменно бодрая, сияющая и энергичная, она умела вдохновить, обаять и — когда ей это представлялось политически целесообразным — окрикнуть своих подчиненных и подопечных. Подобно всем «поздним» сталинцам, Фурцева не переносила, когда ей перечили публично, однако все вопросы можно было решить, переговорив с нею лично. Как и покойный Сталин, к которому по предварительной (за месяц) записи мог попасть на прием любой член партии, Фурцева неизменно была открыта для коммунистов, в том числе не входивших в партийно-государственную «обойму».

Пост первого секретаря МГК КПСС Екатерина Алексеевна оставила 25 декабря 1957 года, чтобы полностью сосредоточиться на работе в Секретариате ЦК КПСС. Ее место занял генерал-майор Владимир Иванович Устинов — в 1950–1953 годах первый секретарь Краснопресненского, а потом Пролетарского райкомов столицы, в 1953–1957 годах начальник 9-го управления КГБ СССР, отвечавший за охрану руководителей партии и правительства[218].

Однако и после этого Фурцева еще некоторое время отвечала за судьбу Москвы в Президиуме ЦК. В начале 1958 года наметилось недовольство первого секретаря ЦК КПСС, который сам длительное время был «хозяином столицы», деятельностью московских руководителей. 13 марта 1958 года он вынес столичные вопросы на обсуждение Президиума ЦК КПСС. Владимира Устинова на заседание не пригласили, из чего следует, что пока еще «на делах» в столице «сидела» Екатерина Алексеевна. Она и председатель Исполкома Моссовета Николай Бобровников доложили «О более широком внедрении в городское хозяйство г. Москвы троллейбусов и других видов транспорта на электротяге для перевозки пассажиров и грузов». На заседании Никита Хрущев дал ряд ценных указаний обоим:

— Надо строить грузовые троллейбусы, надо электромобили ввести (на аккумуляторах), снеготаялки, [надо улучшить] освещение города.

Распалившись, Никита Сергеевич выразил откровенное недовольство работой Екатерины Алексеевны и Николая Ивановича:

— Инициативу надо проявлять! В пригородах внедрять троллейбусное движение. А на окраинах еще и трамвайные линии строить.

В завершение тирады сказал как отрезал:

— Москвичам надо подумать, изучить и доложить.

Срок был установлен двухнедельный[219].

Несмотря на то что Фурцева за МГК КПСС формально уже не отвечала, такой «звонок» она должна была воспринять как предупреждение.

Однако, прежде чем проследить дальнейшую историю ее аппаратных невзгод, следует рассказать о VI Всемирном фестивале молодежи и студентов, ставшем важнейшим агитационно-пропагандистским мероприятием хрущевского руководства СССР. В его подготовке и проведении Екатерина Алексеевна сыграла ведущую роль.

Глава 8. Праздник молодежи

VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов открылся в Москве 28 июля 1957 года. Его гостями стали 34 тыс. делегатов более чем тысячи молодежных, студенческих, профсоюзных, религиозных, культурнических, спортивных и иных организаций 131 страны мира. В столицу СССР прибыли представители таких стран, которые раньше не принимали участия в фестивалях, в том числе Афганистана, Эфиопии, Польши, Швеции[220]. Фестиваль прошел под лозунгом «За мир и дружбу». Его подготовка осуществлялась под руководством Центрального и Московского городского комитетов КПСС и лично секретаря ЦК и МГК Екатерины Алексеевны Фурцевой.

На заседании Бюро МГК КПСС, состоявшемся под председательством Фурцевой 13 марта 1957 года, с докладом о подготовке к проведению фестиваля выступил председатель Исполкома Моссовета Николай Иванович Бобровников. Доклад заслушали деятели МГК и Исполкома Моссовета, за Екатериной Алексеевной, как водится, осталось последнее слово. Обсуждали размещение, питание, транспортное обслуживание участников и гостей фестиваля, подготовку городского хозяйства.

Проблем хватало. Население столицы в подготовке к фестивалю практически не участвовало, работы по благоустройству города, территорий домовладений, промышленных предприятий, школ, больниц и других учреждений в полном объеме не развернулись. Отделения Московского железнодорожного узла и райисполкомы не приступили к благоустройству железнодорожных въездов в Москву и вокзалов, крайне слабо проводилась подготовка средств связи, предприятий торговли и общественного питания, коммунального и бытового обслуживания. Неудовлетворительно шло строительство гостиницы «Украина» и ресторана «Пекин», Зеленого театра в Центральном парке культуры и отдыха имени Горького и новых аттракционов. Не уделялось должного внимания ремонту ресторана «Москва» и гостиницы «Аврора».

Замеченные недостатки было предписано устранить к 15 июля, Исполком Моссовета должен был к 1 июля произвести тщательный подбор и подготовку кадров для обслуживания участников и гостей фестиваля[221].

Очередное заседание Бюро МГК КПСС под председательством Фурцевой состоялось 16 мая. Заведующий Отделом пропаганды и агитации МГК Борис Михайлович Козлов доложил о состоянии агитационно-пропагандистской работы на предприятиях, учреждениях и учебных заведениях столицы. Он основательно покритиковал руководство Сталинского, Пролетарского, Калининского, Октябрьского, Коминтерновского и других районов. Многие партийные и комсомольские организации не интересовались содержанием молодежных вечеров, не давали им «нужной направленности», полностью переложив проведение подобных мероприятий на администраторов театров, домов культуры и клубов. Попали под партийный огонь и газеты «Московская правда», «Московский строитель» и журналы «Московский пропагандист» и «Блокнот агитатора», не уделявшие достаточного внимания будущему фестивалю.

Агитационно-пропагандистская работа, по убеждению Фурцевой со товарищи, должна была разоблачать «реакционную сущность, противоречия современного капитализма», нацеливаться на воспитание советской молодежи «в духе революционной бдительности и непримиримости к любым проявлениям буржуазной идеологии»[222].

Было решено больше проводить массовых мероприятий среди молодежи, как то: тематических вечеров, «устных журналов», встреч с участниками всемирных фестивалей и представителями молодежных организаций зарубежных стран, различных массовых спортивных соревнований. Не обошлось и без специализированной «картошки»: советскую молодежь было предписано привлечь к благоустройству и озеленению территорий предприятий, домоуправлений, скверов, организовать изготовление подарков и сувениров участникам фестиваля[223].

На заседании был принят и важный организационный план мероприятий по обеспечению общественного порядка в столице в период проведения фестиваля. На начальников управлений: внутренних дел Исполкома Моссовета В. Г. Абрамова и Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР по г. Москве и Московской области В. С. Белоконева — возложили персональную ответственность за обеспечение образцового порядка и общественной безопасности в период проведения фестиваля. При двух указанных управлениях создавались специальные штабы для своевременной подготовки соответствующих мероприятий.

Райкомам партии и МГК ВЛКСМ предстояло отобрать 16 тысяч комсомольцев, укомплектовать и подготовить из них специальные отряды в помощь Управлению внутренних дел Мосгорисполкома. К охране общественного порядка в период проведения массовых мероприятий было постановлено привлечь: из личного состава милиции — 7 тыс. человек, из войск МВД СССР — 8,5 тыс. человек, из членов бригады содействия милиции — 6 тыс. человек, 6 тыс. дворников, 3 тыс. курсантов школ МВД и милиции (всего, включая комсомольцев, — 46 500 человек).

На Москве-реке и внутренних водоемах решили организовать 13 спасательных станций, 70 спасательных постов на катерах и лодках, 90 спасательных постов хозяйственных и физкультурных организаций, две маневренные группы водолазов-спасателей на автомашинах[224].

Вопросы организации фестиваля рассматривались и на последующих заседаниях Бюро МГК КПСС под председательством Фурцевой. Особое внимание уделялось организации работы комбината общественного питания Центрального стадиона имени В. И. Ленина и столовых при гостиницах, в которых предполагалось размещение участников фестиваля. Очередной нагоняй за плохую работу получили 8 июня Фрунзенский и Щербаковский райкомы партии[225].

«Надрания», как говаривал Владимир Ильич, дали свои плоды. На Бюро МГК под председательством Фурцевой 20 июля заслушали и обсудили доклад Исполкома Моссовета о готовности столичных организаций к проведению фестиваля. В обсуждении принял участие первый секретарь ЦК ВЛКСМ Александр Шелепин, резюмировала услышанное Екатерина Алексеевна. Были приняты к сведению заверения в том, что все основные работы по благоустройству, оформлению площадей и магистралей, обслуживанию участников фестиваля и обеспечению общественного порядка будут закончены к 26 июля[226], то есть за два дня до торжественного открытия.

Торжественное открытие VI Всемирного фестиваля молодежи и студентов за мир и дружбу состоялось 28 июля. Праздник вылился в «яркую и волнующую демонстрацию горячего стремления молодежи всего мира укреплять дружбу, активно бороться за мир»[227]. Из информации Советского подготовительного комитета при ЦК ВЛКСМ, направленной для сведения секретарем ЦК ВЛКСМ Владимиром Ивановичем Залужным секретарю МГК КПСС Ивану Тихоновичу Марченко, следует, что праздник произвел исключительно сильное впечатление на зарубежных гостей, причем процесс «таяния льда»[228] у тех иностранных участников, которые вначале прибыли в Советский Союз настороженными, сдержанными, а то и просто недоверчивыми, был значительно ускорен.

Точно в намеченный срок, 28 июля, в 11 часов 45 минут, от главного входа Всесоюзной сельскохозяйственной выставки началось торжественное шествие участников фестиваля. В празднично разукрашенных автомашинах, одна за другой по направлению к Лужникам в алфавитном порядке следовали делегации Австралии, Австрии, Албании, Бразилии, Бельгии, Гваделупы, Индонезии, Италии и других стран. Приветствовать посланников мира вышли 3 миллиона москвичей.

Церемония открытия состоялась на Центральном стадионе имени В. И. Ленина[229]. В официальной советской прессе на следующий день сообщалось, что прибытие участников «запоздало на час по вине… москвичей, их энтузиазма, с которым они» приветствовали гостей во время их автомобильного шествия по городу. Автобусам с гостями с трудом удалось пробить «себе путь через людское море»[230].

Отклонение от плана, ставшее следствием традиционного московского гостеприимства, дополнительно подогретого интересом к экзотике, более подробно описано в других источниках — мемуарных и фотографических. Сюжет важен для настоящей книги, поскольку без Фурцевой праздник вполне мог обернуться трагедией.

Приём, оказанный москвичами, произвел на иностранных гостей поистине ошеломляющее впечатление, особенно на тех, кто был негативно настроен в отношении Советского Союза.

С первых же минут появления зарубежных гостей на улицах Москвы воцарилась исключительно сердечная и дружественно праздничная атмосфера. Тысячи и тысячи москвичей проявляли различные знаки внимания к иностранным участникам фестиваля, которые до глубины души растрогали их. Многие делегаты, особенно из колониальных и зависимых стран, плакали от радости и восторга признательности советским людям. Они заявляли, что такой народ и такая обстановка, какую они встретили в Советском Союзе, может быть только в стране, где есть подлинная свобода и где хозяином страны выступает сам народ. Именно так и сказал руководитель делегации Камбоджи. Руководитель делегации молодёжи Судана заметил, что подобная встреча может быть лишь в стране великой и свободной. Три делегата из Федеративной Республики Германии заявили: «Если дома рассказать все то, что мы сегодня видели в Москве, нам никто не поверит. Нас могут выручить и подтвердить наши рассказы те фотоснимки, которые мы сделали на улицах Москвы»[231].

^{Торжественное открытие VI Всемирного фестиваля молодежи и студентов. 28 июля 1957 г. [ЦГА Москвы]}

На старых советских фотографиях, сделанных в 1957 году, видно, что праздничная колонна состояла не только из одних автобусов: их не хватило, а потому участников фестиваля везли и в открытых кузовах грузовиков. «С грузовиками при подготовке фестиваля вышла типичная для раннего послесталинского периода незадача, — рассказывал Сергей Никитович Хрущёв. — Все они, колхозные и работавшие в промышленности, числились в мобилизационном резерве армии. В любой момент грузовой транспорт могли призвать на военную службу, а потому красили машины в защитный зеленый цвет. Организаторы фестиваля сочли такое цветовое однообразие не очень подходящим, попросили раскрасить грузовики в веселые тона. Не тут-то было. Зеленая краска предписывалась утвержденной правительством директивой Генштаба, и только он мог ее изменить»[232].

Организаторы фестиваля (судя по всему, Александр Николаевич Шелепин и его товарищи по руководству комсомолом) обратились с письмом к начальнику Генштаба Маршалу Советского Союза Василию Даниловичу Соколовскому. Тот задал вопрос: «Кто и за чей счет после фестиваля перекрасит „транспортные средства“ в нормальный зеленый цвет?»[233]

Не получив чёткого ответа, маршал разрешения не дал. Тогда, по свидетельству Сергея Хрущёва, «руководители комсомола обратились к Хрущеву, иной управы на военных в стране не было. Вопрос решился одномоментно и не на время фестиваля, а навсегда. Эра зеленых, постоянно готовых к бою грузовиков закончилась. После 1957 года цвета окраски грузовиков больше не диктовались мобилизационным предписанием»[234].

Грузовики раскрасили в яркие цвета эмблемы фестиваля — ромашки с желтым, коричневым, зеленым, голубым и оранжевым лепестками. Скамейки смастерили из свежеструганных досок — жесткие сидения демонстрировали демократичность царившей на фестивале обстановки.

В 11 часов утра, за час до назначенного торжественного открытия в Лужниках, фестивальная колонна еще не вышла на Садовое. Московская милиция в сложившейся ситуации оказалась бессильна. И в дело вмешалась лично Екатерина Алексеевна Фурцева.

Первый секретарь столичного горкома партии приехала в штаб фестиваля, располагавшийся на Зубовской площади, и попросила молодого тогда сотрудника фестивальной дирекции, а в будущем — маститого театрального критика Бориса Михайловича Поюровского объявить через репродукторы, висевшие на каждом столбе, что открытие задерживается. Фурцева лично продиктовала Поюровскому текст сообщения: «Москва ждала дорогих гостей, всему миру известно наше гостеприимство, но открытие задерживается, так как на улицы вышли все москвичи от мала до велика. И мы счастливы и рады, что так случилось»[235].

Гостеприимство гостеприимством, а политика — политикой. В отчете ЦК ВЛКСМ об итогах фестиваля, составленном 26 августа, приехавшие разделялись на искренних друзей СССР (значительная часть приехавших), честных юношей и девушек, сбитых с толку реакционной пропагандой и представлявших себе советскую действительность в совершенно искаженном виде (таких было большинство), и откровенно враждебных Советскому Союзу зарубежных участников (меньшинство), прибегавших к провокациям, шантажу, запугиванию, распространению антисоветской литературы и пытавшихся вести антисоветскую пропаганду среди населения столицы. Особую активность развернули приехавшие из Израиля сионисты, с одной стороны, и сторонники создания единого арабского государства — с другой. Следует заметить, что с первыми проблем было больше. Их руководители Моше Нецер и Моше Чижик в беседе с советскими гражданами-евреями прямо признались:

— Мы приехали в Москву, чтобы возродить еврейский дух, сказать советским евреям, что они угнетены, что у них нет культуры, письменности, литературы и что социализм не в состоянии разрешить еврейский вопрос. Единственный, в связи с этим, путь евреев — это любыми средствами выбраться в Израиль[236].

Так что расслабиться Фурцева со товарищи не могли вплоть до отправки делегатов по домам. МГК ВЛКСМ 29 июля докладывал Екатерине Алексеевне о том, что столичная молодежь встретилась с делегатами фестиваля в 88 клубах и дворцах культуры. Вопреки ожиданиям, хорошо прошли встречи даже с такими делегациями, как делегации Англии, Израиля и США. По имевшимся сведениям, англичане во время встречи собирались организовать показ рок-н-ролла, однако отказались от этого, почувствовав, как к этому танцу наша относилась советская молодежь. В конце встречи некоторые делегаты-англичане заявили, что у них этот танец пользуется успехом лишь у самой развращенной части молодежи. Группа делегатов предупредила, что среди англичан «есть нехорошие люди, на которых следует обратить внимание»[237].

Отдельные иностранцы пытались сделать деньги на производстве провокационных фотоснимков. В самом начале августа две англичанки предложили сторожу временной столовой сфотографироваться, а когда тот согласился, одна из англичанок дала ему в руку обгрызенную краюху хлеба и предложила откусить. Старик с возмущением пресек эту провокацию:

— Что я, голодный, что ли?!

Двое иностранцев, вычислить которых так и не удалось, попытались 6 августа сфотографировать очередь за яйцами, возникшую около продовольственной палатки неподалеку от гостиницы. Возмущенные советские женщины обступили их и с гневом закричали:

— Где же ваша дружба, ваш мир!

Вот тут никакой реакции Фурцевой и МГК КПСС не требовалось. Под натиском русских баб, которые коня на скаку остановят, иностранцы поспешно ретировались[238].

Правда, Екатерине Алексеевне пришлось несколько раз трясти Управление КГБ СССР по г. Москве и Московской области и его начальника В. С. Белоконева по другому поводу. Несмотря на мероприятия по зачистке столицы, активизировались уголовники. Около гостиницы вилось немало жулья. В ночь на 3 августа три подозрительных субъекта пытались прорваться в корпуса, где проживали иностранцы. Потерпев фиаско, они все же сумели уйти. Только за вечер 4 августа заявления о карманных кражах в автобусах № 9 и 81 сделали англичане Эдвардс и Фишер[239].

Впрочем, общего впечатления от всемирного праздника молодежи подобные инциденты не омрачили. Фестиваль, в организации которого основную роль сыграли Бюро МГК КПСС и лично Екатерина Алексеевна, имел огромное агитационно-пропагандистское значение. Он способствовал укреплению влияния нашей страны и социалистической системы в мировом сообществе.

Еще одним итогом фестиваля — побочным, но чрезвычайно важным для столицы — стала прокладка новых магистралей: 10 августа 1957 года Бюро МГК под председательством Фурцевой заслушало вопрос «О строительстве магистрали от Садового кольца через Лужники в Юго-западный район, Ново-Арбатской магистрали и Ново-Остаповского шоссе с мостами и путепроводами». Данное строительство было признано «важнейшей задачей Московской городской партийной организации»[240].