Глава 7. Кровавая гавань

Словно гончая, взявшая след, «Арго» устремился вперед. Теперь мы искали место, в котором можно было бы распознать мрачную гавань, где одиннадцать кораблей направляющейся на родину флотилии попали в западню и были разбиты в щепки враждебными туземцами. Команды этих судов — четыреста восемьдесят человек, не считая троянских пленников, — барахтавшиеся в воде, подверглись жестокой расправе. Только Улисс и его товарищи на флагманском корабле избегли страшной участи. Остальные были съедены каннибалами.

Шесть дней понадобилось галерам, чтобы от острова Эола дойти до этого злополучного места. Улисс рассказывал:


…поплыли мы в сокрушении сердца великом,

Люди мои, утомяся от гребли, утратили бодрость,

Помощи всякой лишенные собственным жалким безумством,

Денно и нощно шесть суток носясь по водам, на седьмые

Прибыли мы к многовратному граду в стране лестригонов, Ламосу…


В классической литературе не находим упоминаний Ламоса, так что главным ключом в поисках «страны лестригонов» было для нас описание гавани, где произошло побоище. Улисс говорит:


В славную пристань вошли мы: ее образуют утесы.

Круто с обеих сторон подымаясь и сдвинувшись подле

Устья великими, друг против друга из темныя бездны

Моря торчащими камнями вход и исход заграждая.

Люди мои, с кораблями в просторную пристань проникнув,

Их утвердили в ее глубине и связали, у берега тесным

Рядом поставив: там волн никогда ни великих ни малых

Нет, там равниною гладкою лоно морское сияет.


А потому мы искали характерную глухую гавань, обрамленную высокими скалами, с зажатым между двумя утесами узким входом, и чтобы в гавани было достаточно места для швартовки одиннадцати поставленных рядом галер; при этом они очутились бы словно на дне колодца, по краям которого выстроились враждебные туземцы-лестригоны, сбрасывая вниз камни, сокрушавшие тонкие корпуса галер. Следовало учитывать и еще два возможных ключа, хотя эти детали скорее озадачивали прежних комментаторов, чем помогали им. Первый, более загадочный ключ содержится в словах о том, что «легко б несонливый работник плату двойную там мог получить, выгоняя пастися днем белорунных баранов, а ночью быков криворогих: ибо там паства дневная с ночною сближается паствой». Другими словами, лестригоны обитали вблизи границы между днем и ночью. Второй фрагмент информации ясен без расшифровки: многовратный город снабжался водой из Артакийского ключа.

Руководясь принципом, согласно которому приключения Улисса до сих пор привязывались к главнейшим поворотным точкам естественного маршрута, я предположил, что вернее всего искать роковую гавань лестригонов у следующего за Малеей важного мыса на логическом пути следования к Итаке, а именно у образующего крайнюю южную точку материковой Греции мыса Матапас, известного в древности под названием Тенарон.

Для полной уверенности, что нами не будут пропущены другие возможные гавани лестригонов, мы решили проверить на «Арго» каждую милю пути от Грамвусы до Тенарона.

Когда мы приблизились к острову Андикитира, курс галеры пересекли восемь-девять плывших на север дельфинов, которые тотчас свернули к нам и затеяли игры перед носом «Арго». Лихо выскакивая из воды, они снова ныряли и стремительно плыли вперед, энергично работая всеми мышцами обтекаемого тела. Один особенно любопытный дельфин минут десять плыл в двадцати метрах впереди «Арго», рассматривая галеру и время от времени поднимаясь вертикально над водой на три четверти своей длины, чтобы заглянуть через планширь. Любопытство этого дельфина я соизмерил бы с ликованием Назыма. Наш сирийский товарищ, никогда не видевший резвящихся дельфинов на воле, был в восторге. Большой любитель животных, он на всех стоянках в порту подкармливал кошек и собак отходами с камбуза. Теперь Назым ринулся на нос галеры, пораженный увиденным, замер там с сияющими глазами, сопровождая кульбиты и кувырки дельфинов восклицаниями: «Ля! Вуаля! Регарде!» Спектакль и впрямь был великолепный, и весело резвящиеся дельфины до того походили на своих собратьев, изображенных на фресках минойских дворцов, что я сказал себе: лучше всего наблюдать эту водную феерию именно с борта галеры бронзового века, которая, с ее дельфиньими обводами и намалеванным на носу испытующим глазом, сама скользила по волнам, будто морское животное.

Мы тщательно обследовали со всех сторон Андикитиру, обошли вокруг Китиры, но не нашли ничего подходящего. Заливов и бухт, окруженных крутыми скалами, хватало, но ничто из них даже отдаленно не напоминало лестригонскую западню. Наиболее тесные бухты не смогли бы вместить одиннадцать стоящих рядом галер, а к удобным стоянкам примыкали либо плавно спадающие к берегу долины, либо проложенные зимними ручьями лощины. С каждым разом становилось все яснее: гавань, подобная каменному мешку — если таковая вообще существует, — большая редкость.

Покинув Грамвусу, флотилия Улисса (если и тут принять на веру подозрительную цифру шесть, кратную трем) могла пройти от 140 до 240 миль в сторону Итаки. Дистанция может быть определена лишь весьма приблизительно, потому что скорость галеры в огромной мере зависит от числа гребцов, от того, сколько часов в день они гребут, от обрастания корпуса судна, от влияния жары на людей, от размеров груза, от настроения команды, от направления даже самого слабого ветра. Большие военные галеры классического периода могли идти на веслах со скоростью 4–6 узлов, так ведь на них помещалось до 160 человек, которые гребли поочередно. Самые протяженные суточные переходы достигали внушительной цифры 150 миль с лишним, но речь идет об исключительных достижениях единичных судов, выполнявших срочные задания. Наиболее достоверные данные свидетельствуют, что гребные суда (включая средиземноморские галеры венецианцев) в дальних переходах делали в среднем не больше двух узлов, поскольку многодневная гребля истощала энергию людей.

Разумеется, идти на веслах без перерыва шесть дней и ночей, не давая людям передышки, как уверял Улисс, было невозможно. В своем 1500-мильном плавании в Грузию «Арго» проходил за день в среднем от 25 до 30 миль, на ночь приставая к берегу, чтобы команда могла растянуться на пляже и как следует отдохнуть после пяти-десяти часов тяжелой работы веслами. Мы быстро выяснили, что спать на галерной банке — доске шириной 20 и длиной 120 см мог только основательно уставший человек. Три-четыре ночи в таких условиях гасили энтузиазм даже самой энергичной команды, и у нас нет никаких причин полагать, что итакцы Улисса, которые, «утомяся от гребли, утратили бодрость», были готовы грести по ночам. Скорее, у них были веские причины двигаться не торопясь. Не будем забывать, что флотилия в целом должна была идти со скоростью наиболее тихоходного из двенадцати кораблей. Передовым приходилось ждать отстающих, которые, недовольные тем, что командам более быстрых галер представился случай передохнуть, требовали отдыха и для себя. К тому же галеры были тяжело нагружены. Кроме провианта и воды на шесть дней, они везли добычу из Трои, кувшины с вином, медь и драгоценные металлы, пленников и все военное снаряжение, служившее им в многолетней кампании. Добавим, что команды, как указывает Улисс, были крайне деморализованы после ряда злоключений и невезения с погодой. Ничто не подрывает моральный дух гребцов так, как ощущение того, что погода упорно их не жалует, и хотя сопутники Улисса не могли подозревать, что теперь идут навстречу своей гибели, вряд ли они гребли с большим воодушевлением. При таких условиях хорошо, если галеры проходили 25 миль в сутки.

Таким образом, в шести днях пути от Грамвусы странники, надо полагать, очутились где-то у второго корня пелопоннеского зуба — полуострова Мани с мысом Тенарон. И увидели картину, от которой, вероятно, еще сильнее пали духом. Полуостров Мани, врезающаяся в Средиземное море гряда угрюмых обветренных скал, — один из самых мрачных и суровых уголков Греции. На суше он почти совсем отрезан от остального Пелопоннеса острыми гребнями Тайгетских гор. С моря вашему взгляду представляется опаленное солнцем, зловещее, серовато-коричневое нагромождение крутых утесов и ущелий, с обделенной зеленью центральной грядой. Сам мыс Тенарон не может похвастать ни красотой, ни величием. Груды зазубренных скал спадают в море, где их встречает сварливый прибой. Недаром греческая мифология помещала у Тенарона вход в ад. Через одну из здешних пещер путник мог попасть в преисподнюю.

«Паства дневная с ночною сближается паствой»… Может быть, говорил я себе, есть какая-то связь между загадочной фразой Улисса и этим входом в Аид? Мы лишь очень приблизительно представляем себе, каким представлялся мир жителям Греции конца бронзового века. Судя по поэмам Гомера и творившего примерно в одно время с ним Гесиода, они считали, что живут на материке, окруженном вечно текущей рекой Океан. Над головой у них высилась на колоннах опрокинутая чаша небес. Под землей помещалась глубочайшая бездна; целый год понадобился бы падающему камню, чтобы достичь преисподней, где обитали тени умерших. Когда светило в конце дня уходило за горизонт, его лучи на короткое время озаряли мрачное подземелье. Эллинам представлялось, что солнце затем плыло по реке Океан на небесном челне в виде золотой чаши и на рассвете вновь появлялось на востоке, чтобы повторить свое повседневное странствие по небосводу.

Может быть, для древнейших греков обитаемый мир кончался у западных рубежей самой Греции? И как отразилось бы такое воззрение в географии «Одиссеи»? Гомер упоминает много стран на востоке — Египет, Сирию, Кипр; в микенскую эпоху греки жили и на другом берегу Эгейского моря, принадлежащем теперь Турции. А про западные земли в «Одиссее» почти ничего не сказано. Упоминается Сицилия — возможно, позднейшее добавление к тексту, — вот и все. Даже западные области Греции описаны смутно, как если бы они помещались на краю известного мира. Если в те времена, когда складывался древнейший фольклор, географический кругозор людей кончался у западных рубежей Греции, мы вправе помещать здесь берег реки Океан, у которого солнце садилось в золотой челн, мельком осветив преисподнюю. Именно так мог воспринимать происходящее человек, стоящий на мысе Тенарон, в крайней южной точке Греции, провожая взглядом солнце, когда оно ныряло в море на неведомом и загадочном западе. Тогда обретает смысл и представление о Тенарской пещере как о вратах Аида. Мыс находился на границе между обитаемой землей, рекой Океан и мрачным царством мертвых. И становится понятно, почему, согласно «Одиссее», здесь «паства дневная с ночною сближается паствой», ведь с исчезновением солнца выходила из сумрачного подземелья ночь.

Именно так рассуждал Гесиод, связывая конец дневного пути солнца с краем света и входом в Аид. Он даже пользовался чуть ли не теми же словами, что и Гомер, описывая это место:


Там разверзается зев Аида.

И войди сюда человек,

Он целый год не достигнет дна.

Яростных ветров порывы

Бросят его то туда, то сюда.

Даже бессмертные боги в том

Грозную тайну видят.

Здесь и обитель зловещую

Ночи гнетущей находим,

В тучах свинцовых сокрытую.

Пред домом ее сын Иапета негнущийся

Своды небес подпирает

Главою своей и руками

Неутомимо в том месте, где ночь

И день на великом медном пороге

Друг друга встречают, приветствуя.

Когда входит одна, уходит другой,

И вместе они не бывают,

Но всегда, покуда один

Путь над землей совершает,

В доме своем другой ожидает

Часа для странствий своих…


Тенарон был, так сказать, естественным краем света. В буквальном смысле он являлся крайней обитаемой точкой материковой Греции, и знаменательно, что мыс, впоследствии посвященный Посейдону, прежде был посвящен богу солнца Гелиосу. Согласно песне, которую приписывали Гомеру, но теперь считают творением другого, более позднего поэта, здесь находился «приморский город Гелиоса, радующего смертных, бога, чьи многорунные овны вечно пасутся и размножаются». Не здесь ли кроется объяснение таинственных стад в месте сближения дня и ночи, где «работник плату двойную… мог получить, выгоняя пастися днем белорунных баранов, а ночью быков криворогих»? В контексте «Одиссеи» оконечность полуострова Мани — мыс Тенарон — представлялся мне еще одним пунктом, где миф и легенда перекликались с реальными событиями в передаче Гомера.

Вновь возникла нужда в какой-нибудь перекрестной ссылке, подтверждающей догадку, что мы все еще идем по следам Улисса. И подтверждение было получено 22 июля, когда мы нашли гавань, подобную каменному мешку. Утром мы вышли из Порто-Гайо, надежно укрытой бухты на восточной стороне Тенарона, однако слишком широкой, чтобы выход из нее могли запереть бросающие камни лестригоны. Огибая мыс, мы прижимались чуть ли не вплотную к скалам, ища нетерпеливым взглядом знаменитые ворота в преисподнюю. Но либо пещера была слишком мала и мы ее проглядели, либо, если верить недавно возникшей гипотез, она помещалась не на уровне моря, а над берегом бухты Асомати к востоку от мыса. Ученый и путешественник, профессор Гринхэлдж, пишет в книге «В недрах Мани»:


Пещеру по-прежнему можно видеть у галечного пляжа ниже разрушенной церкви Асомати, по имени которой названа бухта. Приблизительно овального сечения, с несколькими закопченными впадинами в северо-западной части и следами каменной кладки внутри, она почти полностью открыта небу. Длина пещеры — около девяти метров, глубина — не больше трех, и в ней укоренилось лиственное дерево, единственное во всей округе; словом, она никак не оправдывает устрашающую картину «Тенарского зева» у Вергилия, тем более, что мы смогли подтвердить наблюдения разочарованного Павсания, что «в дне пещеры нет никакого хода, ведущего вниз». И все же нет сомнения, что это та самая знаменитая пещера…


Итак, профессор Гринхэлдж тоже на деле увидел нечто куда менее внушительное, нежели то, что нарисовало поэтическое воображение. Врата ада оказались маленькой пещерой, а не зияющей каверной. Какими их расписывали древние, такими они остались и в легендах. Мы снова столкнулись с тем, чему нас научила Троя, а заодно впервые на нашем пути возник человек, коему предстояло сыграть ключевую роль в дальнейших поисках. Павсаний, которого, по словам Гринхэлджа, разочаровало отсутствие на Тенароне хода, ведущего в ад, был греческим ученым; он тоже искал в Греции следы гомеровского мира, но занимался этим восемнадцать столетий назад, во времена римского императора Адриана. Ему принадлежит остроумное наблюдение, сыгравшее важную роль в работе нашей экспедиции: Павсаний отметил еще одни врата ада, значением которых для географии «Одиссеи» часто пренебрегали, потому что они вроде бы не укладывались в общий контекст. А между тем идея Павсания отлично вписалась в ряд наших открытий.

После Тенарона берег Мани поворачивает на север. Галера послушно повернула следом, и команда продолжала высматривать каменный мешок. Бухта Мармарис в двух милях от мыса не оправдала наших надежд. Правда, один рукав ее был с двух сторон огражден скалами, однако он напоминал очертаниями крутую дугу и в глубине упирался в пологую долину, откуда спускалась тропа к источнику на берегу. Идеальное место для купальщиков — и совсем не то, что искали мы. На высотах над бухтой шло тщательное восстановление сельских построек прежнего типа. Архитектура маниотов как нельзя лучше отвечает природе полуострова: их дома напоминали крепости. Маленькие окна в толстых каменных стенах обеспечивали хороший угол обзора для стрельбы и защиты массивных дверей, призванных выдержать вражеский штурм. Для наблюдателей были сооружены сторожевые башни; парапеты защищали стрелков и других воинов, которые сбрасывали камни на голову противника, пытавшегося поджечь двери, или поливали его кипящим маслом и водой. Любой армии было бы непросто вести уличные бои в маниотском селении; однако эти миниатюрные крепости предназначались не для устрашения чужеземных интервентов. Маниоты подчас окружали свои селения крепостной стенной потому, что опасаться следовало собственных соседей. Клан воевал против клана, род враждовал с родом, точно хорьки в мешке. Трудно представить себе более жестокосердные общины. Люди строили дома, держа в уме убийства, засады и вылазки врагов, живущих на той же улице.

Мало чем отличалось их отношение и к внешнему миру. Бесплодный, каменистый, засушливый полуостров не мог как следует кормить своих обитателей, зато он был подобен зазубренному шипу, вонзенному в главную артерию каботажной торговли. Маниоты жили морским разбоем. Говорили, что их жестокость не знала предела. Они занимались работорговлей, одинаково охотно продавая христиан мусульманам и мусульман христианам. Наживали состояния грабежами и выкупами, вымогали охранные деньги у владельцев торговых судов. За ними закрепилась слава людей, знающих морское дело, храбрых, кровожадных и вероломных. Даже жрецы маниотов были известны тем, что возносили молитву, чтобы боги прислали к пиратским берегам богатое торговое судно. Вот как об этом пишет Патрик Ли Фермор, наиболее речистый изо всех авторов, писавших про Мани (и построивший себе дом на полуострове):


Ни одно серьезное пиратское дело не обходилось без участия жреца. Он благословлял экспедицию перед выходом в море, молил богов о благоприятной погоде для пиратских судов и дурной для врага, взывал о снисхождении к душам погибших сотоварищей. Он отпускал грехи своей мореплавающей пастве; и следил за тем, чтобы часть добычи, нередко окропленная кровью, была подвешена в качестве дара богам рядом с иконами на грот-мачте. Если за восемь дней не удавалось захватить никакой корабль, он читал молитву на палубе; когда же показывалась вероятная жертва, вместе со всеми направлял в цель дуло мушкета и шел на абордаж, вооружась кинжалом и ятаганом.


Пиратов-маниотов Средневековья и XVII–XVIII веков можно назвать достойными преемниками лестригонов, которые уничтожили флотилию Улисса. В годы ли после Троянской войны или во время крестовых походов полуостров Мани служил идеальным местом для засады на неосмотрительных мореплавателей. И мы посчитали задачу опознания решенной, когда обнаружили гавань, вполне заслуживающую наименования каменного мешка. Мы вышли на нее примерно в 15 милях за мысом Тенарон, после долгого перехода под жарким солнцем вдоль высоченных скал Каковани, огромным горбом выступающих в залив Месиниакос. Среди ландшафта, и без того отличающегося мрачной враждебностью, Каковани мог вызвать жуть у любого кормчего бронзового века. Утес за утесом нескончаемой чередой обрываются в море, открытые внезапным шквалам с запада. Подле них негде бросить якорь и негде укрыться. Застигнутую штормом галеру здесь прихлопнуло бы о скалы, точно муху. Но и обойти этот участок нельзя. Огибая полуостров Мани, поневоле прижимаешься к утесам Каковани, так что весельное судно не меньше пяти-шести часов подвергалось серьезному риску. Несомненно, кормчие Улисса ощутили великое облегчение, когда, миновав последний выступ скальной стены, увидели, как утесы расступаются, открывая вход в защищенную гавань. Утомленные многочасовыми усилиями, распаренные жаром от накаленных солнцем каменных громад, гребцы чаще заработали веслами, спеша в желанное укрытие. За узким полуостровом (его современное название Тигани — «Сковородка») их ожидала, говоря словами «Лоции адмиралтейства», «лучшая гавань у западного побережья Мани». Речь идет о внешнем рейде, где крупные суда могли бросить якорь и наладить шлюпочное сообщение с берегом. Однако для галеры бронзового века здесь было еще более привлекательное убежище. В горном склоне у северной кромки залива словно выдолблена приметная выемка. Видимая за три мили, она своими причудливыми очертаниями манит морского скитальца. Приблизившись, видишь, что скалы тут образуют почти замкнутый круг. Два каменных рукава, понижаясь, оканчиваются выступами, которые как бы соприкасаются друг с другом, оставляя проход в самый раз для галеры. Осторожно работая веслами, чтобы не зацепить берега, мореплаватели оказывались в круглой чаше причудливого геологического образования, известного под названием бухта Месапо.

— Что-то мне здесь не по себе, — пробурчал Питер Уоррен, еще один ветеран экспедиции «Ясон», когда «Арго» протискивался через каменные клещи.

Неожиданно было услышать такое от Питера, дюжего мужчины, бывшего военного моряка, хотя вообще-то мы все разделяли его ощущения.

Галера очутилась в каком-то неестественно тихом, безветренном уголке, аномальном творении природы. В этой полости было что-то мертвенное, несмотря на веселые краски рыбачьих суденышек, которым она служила надежным убежищем. Нас окружал природный амфитеатр. Видимо, в отдаленном геологическом прошлом у самого берега в недрах горы находилась образованная подземными силами пустота. Море точило берег, пока не вторглось в каверну, ее своды обрушились, словно лопнувший пузырь, и открылся круглый водоем шириной около тридцати метров. Как раз такой величины, что в нем могли «тесным рядом» встать одиннадцать галер, как сказано у Гомера. И он нисколько не преувеличивал, говоря, что «там волн никогда ни великих ни малых нет». Прозрачная поверхность замкнутой акватории была совершенно неподвижна.

«Арго» лежал на ней, точно игрушечный кораблик в ванне. Не считая узкого входа, бухта была наглухо закрыта, избавляя от необходимости приставать к берегу. В глубине бухты метров на 25–30 возвышались изрезанные эрозией желтые скалы с нависающим над водой карнизом, вид которого рождал чувство клаустрофобии и затаившейся угрозы; казалось, он вот-вот обрушится на безмятежное водное зеркало. Всякий враг, пожелай он занять позицию наверху, мог и впрямь обрушить истребительный град камней на пришвартованные внизу корабли, разбивая их в щепки. Спастись отсюда было невозможно. Стоя на мысах у входа в бухту Месапо, два человека могли перекрыть его длинными шестами и поражать копьями рулевых. Моряков, которые барахтались в воде, силясь выбраться на берег, ничего не стоило пронзить острогой, словно рыбу в садке. Именно так описывает Улисс побоище, учиненное лестригонами. Их царь Антифат


Начал ужасно кричать и встревожил весь город; на громкий

Крик отовсюду сбежалась толпа лестригонов могучих;

Много сбежалося их, великанам, не людям подобных.

С крути утесов они через силу подъемные камни

Стали бросать; на судах поднялася тревога — ужасный

Крик убиваемых, треск от крушенья снастей; тут злосчастных

Спутников наших, как рыб, нанизали на колья и в город

Всех унесли на съеденье.


Улисс со своей командой спасся лишь потому, что его галера не вошла в смертельную ловушку, пришвартовавшись к одному из мысов. Остальные корабли направились прямо в бухту, он же «…свой черный корабль поместил в отдаленье от прочих, около устья, канатом его привязав под утесом».

Когда началась атака лестригонов, Улисс


…острый… меч обнажил и, отсекши

Крепкий канат, на котором стоял мой корабль темноносый,

Людям, собравшимся в ужасе, молча кивнул головою,

Их побуждая всей силой на весла налечь, чтобы избегнуть

Близкой беды: устрашенные дружно ударили в весла.

Мимо стремнистых утесов в открытое море успешно

Выплыл корабль мой; другие же все невозвратно погибли.


Бухта Месапо с ее нависающими скалами во всем отвечает приметам места кровавой резни, и южный мыс вполне мог быть тем пунктом, где Улисс пришвартовал свою галеру. Сама природа словно приспособила его для высадки рыбаков с дневным уловом. Топография местности до такой степени совпадает с описанием в «Одиссее», что я мог бы и усомниться в тождестве, как это было с пещерой циклопов на Крите. Но если сюжет с циклопами настолько широко известен, что людям с развитым воображением всякая подходящая пещера может показаться мифическим логовом великана, то за двадцать лет плавания по морям я ни разу не видел ничего подобного бухте Месапо, и, насколько мне известно, никто не высказывал предположения, что она могла быть гаванью лестригонов. Обнаруженное нами свидетельство было свободно от традиционных толкований; просто Месапо — место, точно отвечающее описанию в «Одиссее» и к тому же находится в нужной точке каботажного маршрута. Подобно тому как Грамвуса подходила на роль острова Эола, так и эта бухта отвечала всем требованиям логики. И однако никому не приходило в голову заглянуть сюда.

На роль гавани лестригонов предлагались, не слишком убедительно, многие места. Страбон указывал на район Лентини на острове Сицилия, но его кандидат расположен далековато от моря. Ряд римских комментаторов отдавали предпочтение одному из участков залива Гаэта, вблизи итальянской области Лацио, однако там нет подходящих гаваней. Называли также живописный длинный залив Котор в Югославии, гавань Бонифачо на Корсике, Порто-Поццо на Сардинии. Во всех этих местах есть нависающие скалы и надежно укрытые бухты, а на Сардинии к тому же сохранились остатки высоких каменных башен бронзового века, которые вполне могли бы служить цитаделями свирепых лестригонов. Но мы не видим тех размеров, которые отличают гавань, описанную Гомером. Упомянутые бухты слишком велики, чтобы стать западней для одиннадцати галер. Широкие входы позволяли отступить без каких-либо помех со стороны местных обитателей. Ширина залива Котор в самом узком месте — около 300 метров; никакие воины бронзового века не могли бы перекрыть выход из него ни копьями, ни стрелами. Порто-Поццо лишь отдаленно похож на «каменный мешок» Гомера; ширина входа в гавань Бонифачо — 100 метров.

Если принять за искомое столь точно отвечающую описанию бухту Месапо, то кем же были лестригоны? И как насчет еще одной приметы — Артакийского ключа, у которого, по словам Улисса, его лазутчики встретили пришедшую за водой дочь царя Антифата? Я спрашивал жителей селения, есть ли поблизости ключ, называемый Артакийским. Мне отвечали недоуменными взглядами. Никто не слышал о таком источнике.

Правда, лестригонские наименования могли быть символичными. В литературе встречаются указания, что «слово „лестригоны“ ассоциируется с истреблением, Антифат — с убийством» и так далее. Вероятно, то же можно сказать об Артакийском ключе. А может быть, Гомер просто заимствовал название из еще одной знаменитой поэмы, посвященной походу Ясона и аргонавтов за золотым руном. Эти мореплаватели тоже на одной стоянке подверглись нападению великанов, которые сбрасывали сверху камни, чтобы запереть их корабль в заливе. Во главе с Гераклом аргонавты успешно отбили атаку, многих противников убили, остальных принудили отступить в горы. Район этого боя надежно привязывается к южному берегу Мраморного моря, к заливу Эрдек (турецкая форма слова Артакия), и на окраине одноименного города есть источник, носящий имя Ясона. Плывя годом раньше по следам аргонавтов, мы на «Арго» заходили в Эрдек и сами видели этот источник. Гомер, несомненно, знал историю о Ясоне; он касается ее в «Одиссее». Но что могло навести его на мысль об Артакийском ключе при рассказе о Месапо? Конечно, обе засады великанов схожи между собой, но, может быть, есть еще какие-то связки? Известно ведь, что Артакия — одно из имен Артемиды, древней богини плодородия. В греческой мифологии все Тайгетские горы, включая полуостров Мани, почитались излюбленным охотничьим угодьем Артемиды и ее юных спутниц-нимф, которые прислуживали богине с девяти лет до брачного возраста. Этих дев часто называли «арктои» — «медведицы»; и сама Артемида иногда принимала медвежий облик, отсюда смешение ее с Великой матерью богов в Малой Азии. Посвященные Великой матери горы над гаванью Эрдека назывались Медвежьими. Вполне резонно предположить, что Гомер, согласно которому Тайгетские горы были посвящены Артемиде, создавая поэму о возвращении Улисса из Трои, соединил два предания, перенеся Артакию Ясона в Улиссов край Артемиды. И все же признаюсь: меня не оставляет надежда, что в один прекрасный день в районе Месапо, в охотничьих угодьях Артемиды-Артакии, будет опознан Артакийский ключ в дополнение к примечательной глухой гавани.

Нынешнее селение Месапо верно духу негостеприимных предков. Когда-то здесь разгружались пароходы с припасами для жителей Мани, и у самого берега расположилась деревушка, которая, однако, с тех пор пришла в полный упадок, поскольку всю заботу о снабжении маниотов взяла на себя современная автомагистраль, проложенная вдоль гребня полуострова, минуя прибрежные селения. Месапо производит весьма запущенное впечатление, и поведение местных жителей отнюдь не скрашивает безрадостную картину. Вечно голодный Дерри с великим разочарованием отозвался о далеко не свежей, зато непомерно дорогой мелкой костистой рыбе, поданной ему на непрезентабельном жирном блюде в грязной таверне.

— Они были и есть пираты, — бурчал он.

Кормак так же критически отозвался о ценах на теплое пиво.

— Костас! — пробасил он. — Скажи им, чтобы к нашему ужину охладили три дюжины бутылок!

Капитан Костас, бывший летчик греческого аэрофлота, выполнял у нас роль переводчика. Седовласый и учтивый, он неизменно производил на своих соотечественников впечатление повидавшего мир солидного человека, хотя на самом деле был большой любитель розыгрышей. Вечером пиво оказалось таким же теплым, рыба так же скверно зажаренной, цены пиратски высокими.

— Наша галера — только первая ласточка, — важно заверил Кормак угрюмого хозяина таверны, весьма озадаченного странным появлением судна бронзового века. — Речь идет о новом туристическом мероприятии. Отныне каждую неделю сюда будут приходить такие корабли, только еще больших размеров, с полусотней пассажиров на каждом, и все эти люди будут мучиться жаждой. На вашем месте я заготовил бы для них побольше пива и продуктов. Не прогадаете.

Судя по тому, как загорелись глаза кабатчика, когда он слушал перевод Костаса, маниот готов был поверить словам серьезного тучного ирландца.

Загрузка...