Экватор. Черный цвет & Белый цвет

ГЛАВА 22 — ИОРДАНИЯ-ИРАК-ГВАДЕЛУПА. РЕЙС НА ТРИ МИЛЛИОНА

У меня было прекрасное настроение до того самого момента, пока наш борт не приземлился в Аммане. Наш самолет загнали на площадку для грузовых самолетов. Диспетчер попросил подождать таможенного офицера. Ради экономии мы решили вырубить основное питание. Жужжание кондиционера тихо сошло на нет. Он издал несколько прощальных звуков, словно пробормотал «Ну, не хотите — как хотите», и смолк. Через двадцать минут в кабине стало жарко. Через тридцать минут невыносимо жарко. А через сорок на наш борт поднялся вовсе не пограничник и не таможенник. Мы услышали снаружи требовательный стук. Тогда Плиев открыл дверь, и мы спустили вниз трап. Металлическую стремянку оранжевого цвета. Через мгновение в самолет поднялся энергичный араб в цветастой рубашке с картой подмышкой. Араб не слишком хорошо говорил по-английски. Но из того, что он сказал, я понял главное. Здесь грузиться мы не будем.

«А где? Где?» — переспросил его Плиев.

«Коммэндер?» — посмотрел на него наш гость и, увидев, как тот кивнул в знак согласия, пригласил Казбека взглянуть на карту. — «Ком.»

Человек в цветастой рубашке указал на аэродром, где нас ждал наш груз. Я знал этот аэродром. Он находился в пустыне, к западу от Аммана. Его строили французы. Там были прекрасные условия для взлета и посадки, расторопный персонал и не особенно насыщенное воздушное движение. Все хорошо, кроме одного. Этот аэродром находился уже не в Иордании. В Ираке. А в Ирак мы лететь не договаривались.

«Мы туда не полетим,» — заявил я, убрав тыльной стороной ладони капли пота с лица. Они уже были готовы сорваться на карту.

«Ноу чойс,» — спокойно ответил на это араб. — «Нет выбора.»

«Как это?» — переспрашиваю.

И мой гость объяснил это, как смог. В кратком изложении то, что он сказал, выглядело так. Если я отказываюсь, нам не дают взлет. А потом арестовывают вместе с машиной. Если взлетаю и забираю груз из Ирака, то по итогу работы получаю премию. «От кого?» — уточнил я. Свою премию я уже получил, и на большее не рассчитывал. Араб в ответ томно прикрыл свои глаза и, приподняв подбородок, многозначительно цокнул языком. «От очень важных людей,» — так, наверное, я должен был понять гримасу своего собеседника. Я не знал, кто этот человек и как его зовут. Но у него в этой стране явно было больше прав и возможностей, чем у меня. Для того, чтобы понять это, не нужно было спрашивать его имя. И я ответил ему утвердительно. И, потом, до иракского аэродрома был час лету, не больше.

Но у меня был еще один аргумент. Аэродром, на который хотел меня отправить араб, находился в запретной зоне. После войны девяносто первого года американцы сумели добиться того, чтобы полеты военной авиации над Ираком были под запретом. Наш самолет однозначно классифицировался как военно-транспортный. Нарушение режима запретной зоны имело бы очень серьезные последствия. И для Саддама Хусейна, который тогда еще сидел в Багдаде, и для нас. Нас вообще могли сбить без лишних разговоров. Я не хотел быть сбитым. О чем, не выбирая выражения, и сказал нашему гостю. Тот недолго думал. Одним движением профессионального фокусника, словно ниоткуда, он извлек документ, на котором печатей было больше, чем орденов на груди у короля Иордании. В этом документе было черным по белому написано, что режим запрета полетов над Ираком приостановлен на шесть часов для приема гуманитарных грузов.

Я посмотрел на часы. Послабление режима начнется через полчаса.

«Аск зе тауэр энд чек,» — предложил человек в цветастой рубашке. — «Спроси у диспетчера и проверь.»

«Проверь,» — бросил я Плиеву.

Казбек уселся на свое место и, положив перед собой бумажку с печатями, вызвал башню. Разговор был коротким. Через полминуты он снял гарнитуру с наушниками и утвердительно кивнул мне.

«Что будем делать, шеф?» — спросил меня пилот. В небе он был командиром. Но тут, на земле, человеком, принимавшим решения, был хозяин, то есть, я. И я сказал, что мы летим в Ирак. А что мне было делать? Перезвонить на американский авианосец, который из Персидского залива простреливает весь Ближний Восток?

Араб еще на трапе достал свой мобильный и сделал звонок. Улыбаясь невидимому собеседнику, он быстро затараторил, то и дело приговаривая «Маши, маши!» «Маши» многофункциональное арабское слово. Сказанное в этих обстоятельствах, оно означало, что, мол, все в порядке.

Выбора у меня не было. Настроение испортилось. Обстоятельства говорили о том, что нас собираются подставить. Но слишком большая сумма, заплаченная мне в джунглях, была хорошей страховкой от всяких неприятных неожиданностей. А приятные? Ну, что ж, я всегда любил сюрпризы и приключения, которые заканчиваются «хэппиэндом».

Мы взлетели против ветра, который дул со стороны Средиземного моря, и сделали круг над аэродромом. Терминал имени королевы Алии медленно и печально проплыл под нами. Темный прямоугольник на однообразном желтом фоне. Меня всегда удивляло, почему на этой бесплодной пустынной поверхности люди живут лучше, чем у меня на родине, в Украине. Когда летом летишь вдоль Днепра, то кажется, что под тобой собралась вся зелень планеты. Бесконечный ковер жизни и молодости. Он не похож на Европу, где все расчерчено на параллели и перпендикуляры, и это так хорошо заметно сверху. Он не похож и на роскошную, но хаотичную Амазонию, настолько роскошную, что человек здесь кажется чем-то инородным, вредным и враждебным. Соответственно, джунгли воюют против человека. И уж, конечно, зеленая моя Украина не имеет ничего общего с желтыми песками Иордании. В песчаной Иордании нет ничегошеньки ценного. Ни природных ресурсов, ни нефти с газом. Ни удобного морского порта. И все же иорданцы, люди пустыни, научились жить лучше и правильнее, чем мои соотечественники.

«Почему так?» — спросил я об этом Плиева, когда самолет, развернувшись на восток, набрал восемь тысяч метров.

«Я вот что думаю,» — сказал осетин. — «Они же буферная зона между Израилем, Америкой и остальным арабским миром. А быть буферной зоной всегда выгодно. Это там у вас, на Украине, кажется говорят, что умный теленок двух маток сосет?»

Я пожал плечами, а про себя подумал, что дело не в буферной зоне. Украина всегда была таковой. От Богдана Хмельницкого и до нынешнего президента. А жизнь от этого лучше не стала. Нет, можно, конечно, сосать двух телок и, тем не менее, влачить жалкое существование, подчиняясь бессмысленным приказам. Воспринимая, как должное, тот факт, что тебя твои же соплеменники обкрадывают, обманывают и всячески унижают ради трехкопеечной выгоды. Есть в нас какой-то изъян. Нет в нас чего-то такого, что есть, кажется, в иорданцах, жителях желтой земли под моим самолетом.

Самолет, тем временем, покинул воздушное пространство Иордании и уже подлетал к иракской военной базе, на территории которой был аэродром. Нас вел уже местный диспетчер. Явно военный. Он передавал нам данные так, словно произносил приказ. Гражданские по-другому общаются с пилотами. Гражданские произносят команды мягко, так, словно дают старому другу полезные советы. Этому было все равно, кто ты, друг или враг. Диспетчер, голос которого мы слышали в наушниках, просто выполнял поставленную задачу — довести грузовой самолет до полосы. И эту задачу он выполнил идеально.

Ну, и мы тоже показали высокий класс. Наш «ил» снизился и на предельно малой высоте стал сбрасывать скорость. Но полосы под нами не было. Бетонка находилась чуть левее. Мы очень аккуратно шли вдоль нее. У тех, кто наблюдал за нами с земли, могло сложиться впечатления, что мы промахнулись и вот-вот упадем. В этот момент мне очень захотелось увидеть лицо иракского диспетчера. Он продолжал хладнокровно руководить нашей посадкой, отметив, впрочем, что мы совершаем неправильный маневр. Но в условиях войны это был самый правильный маневр. Между собой мы его называем «афганский разворот». Когда бетонная полоса слева закончилась и перешла в песок, Плиев повернул самолет влево. Машина оказалась как раз над бетоном. Двигатели уменьшили тягу, и шасси красиво, без подскока, коснулись полосы. Именно так мы садились в Афганистане, когда знали, что неподалеку есть позиции моджахедов, и за нами с гор внимательно наблюдают бородатые люди со «Стингерами» в руках. Здесь не было ни одной горы и вроде бы не было особой необходимости лихачить. Но мы, несмотря на официальную бумагу с печатями, все же решили перестраховаться. Стреляют ведь не по бумаге, а по самолету. И потом, все же очень хотелось показать «высший класс» хотя бы диспетчеру. Ты, мол, с нами по-военному, и мы с тобой, парень, по-военному. Нас оценили. Я это понял по той интонации, с которой арабское «маши-маши» прозвучало в моих наушниках.

Аэродром был почти пустой. Кроме нас, на земле был только один самолет, военно-транспортный «Геркулес». Несколько таких не новых машин, поистине ветеранов авиации, работали в Ираке. Они достались Саддаму еще в те времена, когда он дружил с Америкой. Дружба закончилась, а самолеты остались. Возле самолета стояли контейнеры и суетились люди в военной форме. Мы остановились метрах в двухстах от серого туловища «Геркулеса» и стали ждать. Вскоре к нашему борту подъехал «УАЗик» с брезентовой крышей. Из него выскочил полноватый офицер с огромными звездами на погонах.

«Я Ахмед, здравствуйте, ребята, добро пожаловать в Ирак,» — закричал он по-русски, но с жутким акцентом. — «Открывайте, пожалуйста.»

Мы спустили трап, и Ахмед поднялся на борт. Он был очень похож на Хусейна, каким я его видел в новостях. Такой же плотный и круглый, как вождь, с такими же мохнатыми усами под носом. Картину общего сходства довершали генеральского размера желтоватые звезды. Впрочем, размер еще ни о чем не говорил. С такими мог ходить и лейтенант. Все иракские военные мечтали быть генералами, и Саддам позволил им реализовать эту мечту хотя бы в виде знаков отличия. Со звездами такого размера каждый лейтенант мог иногда почувствовать себя генералом. На опытных военных они, конечно, никакого впечатления не производили, но перед несведущими гражданскими можно было запросто сойти за большую шишку, тем более, что спрашивать собеседника о его звании было неприлично. Но я спросил.

«Ахмед, а Вы какого звания будете?»

«Майор, называйте меня майор Ахмед,» — смутился усатый военный.

«Грузите наш „борт“ побыстрее, Ахмед, скоро американцы закроют коридор,» — стал торопить я араба.

«Хорошо, хорошо,» — затараторил майор. — «Открывайте рампу и скажите людям, куда ставить.»

Иракцы работали быстро. Пока мы разговаривали с майором, к «Геркулесу» подъехал грузовик и электроподъемник. Из кузова на бетонку спрыгнули люди в желтой спецодежде. Что они делали, я не разглядел. Похоже было, что все они помогали механическому погрузчику как можно аккуратнее загрузить контейнеры в кузов грузовика.

«Как там сейчас в Одессе?» — спросил меня Ахмед.

«Не знаю, я никогда не был в Одессе,» — отвечаю я ему. — «А Вы там учились?»

«Да, учился, в Сухопутном.»

Грузовик с контейнерами двинулся в нашу сторону, а вслед за ним и автопогрузчик. Люди в желтых комбинезонах, стоя в кузове, аккуратно поддерживали наш груз.

«Время было хорошее,» — улыбнулся усатый майор. — «Девушки были хорошие.»

«А теперь?» — спрашиваю я автоматически.

«А теперь жена,» — засмеялся Ахмед.

«Оттуда?»

«Нет, отсюда,» — сказал майор то ли с нежностью, то ли с сожалением, которое он не сумел спрятать в густых зарослях своих усов.

Погрузка началась. Майор прекратил ностальгировать и стал отдавать команды громким голосом, который вполне соответствовал размеру звезд на погонах. Грузчики в желтых комбинезонах слушались беспрекословно. Они выполняли распоряжения усача настолько четко, что мне сразу стало ясно — под спецодеждой у них была военная форма.

Эти желтые комбинезоны мне сразу не понравились. При ближайшем рассмотрении они оказались не матерчатыми, а из прорезиненной ткани. На ногах у грузчиков были просторные сапоги, голенища которых очень плотно крепились к штанинам комбинезонов. За спинами суетившихся людей болтались капюшоны. Добавить бы к этому наряду еще и противогазы, и грузчики могли сойти за батальон радиохимической защиты во время учений. По лицам людей струился пот. Под палящим ближневосточным солнцем в таких костюмах хорошо сгонять лишний вес, а не грузить тяжелые контейнеры.

Их было три. Высотой почти в человеческий рост, они были сделаны из свежеструганых досок, от которых приятно пахло лесом. Контейнеры почти впритык уместились на платформах.

«Помочь привязать ящики?» — спросил майор.

Я отказался. Будет гораздо надежнее, если креплением займемся мы сами.

«Тогда мы посмотрим,» — улыбаясь, сказал Ахмед. Я понял, что нам лучше с ним не спорить.

Грузчики поднимали на борт последний третий контейнер. Им приходилось нелегко. По искаженным лицам иракцев было понятно, что внутри находится нечто массивное. Стон и кряхтение прорывались сквозь стиснутые белые арабские зубы. Виски пульсировали. Пот застилал глаза. Я отвернулся в сторону, и в этот момент раздался грохот и крик десятков людей. Когда я снова посмотрел на контейнер, он, перекошенный, лежал на рампе. Рядом, скрючившись, корчился высокий араб в желтой спецовке. Майор Ахмед подбежал к нему и наотмашь ударил его ладонью по лицу. Грузчик виновато посмотрел на него снизу вверх, и превозмогая боль, поднялся. Но как только он встал на обе ноги, тут же скорчился и, охнув, присел на корточки. Я понял, в чем дело. Тяжелый контейнер, сорвавшись, придавил его ногу. Возможно, раздробил ступню, потому-то парень и не мог стоять. Ахмед кивнул головой. Двое других арабов подхватили высокого грузчика и отвели его в грузовик. Я не видел, как именно свалился контейнер, но, когда я повернулся, то заметил одну странность. Весь персонал в желтых спецовках находился на значительном расстоянии от груза. Так, словно все они резко отскочили в разные стороны, когда контейнер сорвался.

Мы сами монтировали ящики на платформах. Я совершенно не корчил из себя босса и не гнушался тяжелой физической работы. Хотя мои люди понимали, что я зарабатываю неизмеримо больше, чем они. Размахивая молотком и монтировкой, я не стремился быть на короткой ноге со своими подчиненными. Тот рейс был очень ответственный. Нам предстояло сделать то, что до этого никто из нас не делал. Я хотел быть уверен, что все идет по моему плану.

Третий контейнер упал не слишком удачно. Одна из досок, треснув, отошла в сторону, и в контейнере получилась небольшая щель. Доска мешала поставить контейнер на направляющие. Я пнул по боковине ногой. Доска встала на место. Ящик принял, наконец, удобное положение, и мы смогли его закрепить на платформе.

«Теперь подпиши вот это,» — улыбчатый Ахмед поднес мне бумагу на арабском. Я, конечно, из написанного совсем ничего не понял, и, шутя, поставил под документом крестик.

«Зачем это?» — удивленно поднял брови араб.

«Я неграмотный,» — говорю, — «не понимаю, что там написано.»

Ахмед разозлился. По лицу араба никогда не поймешь, что он в самом деле думает, но достаточно знать несколько ужимок, которые используют на Востоке, для того, чтобы понять внутреннее состояние собеседника. Ахмед принялся цокать языком и качать головой из стороны в сторону. Формально это выглядело, как легкая озабоченность. Фактически, как серьезная обида. Черные глаза внимательно смотрели на меня.

«Послушай, дружище,» — сказал я арабу, — «ради Одессы пойми меня. Я не подписываю документы, если не могу их прочитать. Это не мы такие, это бизнес такой.»

«Бизнес,» — негодующе произнес Ахмед, все еще покачивая головой. — «Ну, хорошо, если бизнес.»

«Приезжай ко мне в гости,» — пожал я руку майору. Адрес, впрочем, ему не назвал. Ахмед грустно улыбнулся в усы, махнул рукой и, развернувшись, что-то крикнул своим людям возле рампы. Те стремглав бросились в кузов грузовика. Майор пожал мне руку, бодрячком сбежал на бетонку через рампу и уселся рядом с водителем. Машина тронулась в сторону ангаров. В моей ладони остался прямоугольный кусок картонки с арабской вязью. На обороте было написано по-английски: «Ahmed Ziadha, MoD of Iraq, logistics and liason officer/inspector». И телефон.

Как только задняя рампа закрылась, я услышал в наушниках знакомый голос диспетчера. Он был по-прежнему суров, но мне показалось, что я уловил в нем теплые нотки уважения. Он говорил с командиром корабля все тем же четким военным языком, которым он отдавал команды при посадке. Безличностно-холодный обмен цифрами с пилотом, ничего больше. Включили двигатель — доложили, получили разрешение действовать дальше. Выехали на рулежку — доложили. Стали на взлетке и снова доложили. Нам разрешили взлет. И вот, когда самолет начал разгон, диспетчер произнес неуставное «Яллабай!»

Это модное словечко появилось на Ближнем Востоке совсем недавно, когда западный мир столкнулся с арабским, и оба эти мира начали скрещиваться, смешиваться, иногда с любовью, а чаще всего с ненавистью. Половина этого слова была арабской, а половина английской. «Ялла» означает «вперед». «Бай» это сокращенное «гудбай». Как перевести «яллабай» на русский? Наверное, как «пока», или, скорее, «ну, давай!» Так обычно говорят друзья при прощании, которое обещает скорую встречу, и хлопают руками, пятерня о пятерню, со звонким всплеском сильных ладоней. Этот иракский парень перед микрофоном явно желал нам удачи, и я словно почувствовал его рукопожатие. Мои глаза стали влажными, не то, чтобы сильно. Так, самую малость. Казбек посмотрел на меня. Он был достаточно проницательным человеком, чтобы прочитать мои мысли. «А ты сентиментальный, Иваныч,» — улыбнулся осетин.

«А ты много говоришь, командир,» — отрезал я, напомнив ему, в чем разница между командиром и хозяином.

Дальше все шло по графику. Вскоре мы почти наверстали потраченные на Ирак часы, и погрешность во времени была в допустимых пределах, которые мы сами для себя установили. На дозаправку тратили столько времени, сколько запланировали. Все формальности решали быстро. На каждом аэродроме подскока повторялась одна и та же картина. На борт поднимался усталый представитель авиационных властей, непременно усатый и в оранжевой жилетке, небрежно наброшенной на униформу. Он быстрым профессиональным взглядом оглядывал кабину. Такой взгляд обычно бывает у пожарного инспектора, пришедшего взять за горло бизнесмена средней руки. Или гаишника перед открытым капотом свежепойманного нарушителя.

Нас ловить на горячем не было смысла. Самолет в состоянии, близком к идеальному. Документы в порядке. Конечно же, в них ни слова правды о том, какой груз мы везем на самом деле. Но досмотр с пристрастием и последующим арестом самолета обычно устраивают тогда, когда есть утечка информации, как правило, неслучайная и прогнозируемая. В нашем случае о том, чтобы утечки не было, мы позаботились заранее. И, кажется, не только мы. Офицер долго на борту не задерживался. От нас он получал как бы случайно оказавшийся рядом пакет, в котором находился гостевой спецнабор. Отдельные предметы из этого набора менялись, но два наименования присутствовали в любом случае. Конверт с несколькими сотенными американскими банкнотами и бутылка виски. В исламе, как известно, алкоголь вне закона. Но в арабских странах при помощи алкоголя порой можно достичь большего, чем с пачкой денег. Особенно уважают виски люди в форме. Форма может оказаться любой. Виски тоже. Размер же финансового подношения должен быть умеренным. Не слишком маленьким, чтобы офицер не обиделся. Но и не слишком большим, чтобы не возникли подозрения относительно того, что находится в контейнерах. Многие мои коллеги теряли свои самолеты не из-за жадности, а из-за чрезмерной щедрости, когда количество купюр в конверте заставляло наземного представителя заподозрить, что на борту есть серьезная контрабанда. Это не мешало чиновнику оставить себе содержимое конверта после ареста самолета. Я же всегда старался быть в курсе конъюнктуры размеров взяток на рынке авиакарго.

Подарочные пакеты переходили в надежные руки. Дозаправка происходила быстро, даже до удивления быстро, если делать скидку на менталитет персонала на площадках подскока. Погода нам тоже благоприятствовала. Над Атлантикой облачность присутствовала, но в умеренных пределах. На море стоял штиль, на высоте девять тысяч над морем обошлось без зон турбулентности до самой Гваделупы. Мы шли красиво и уверенно. Иногда глаза слепили солнечные зайчики. Мне казалось, что я улавливаю отражение солнечного света на гребнях мелких волн, но это, конечно, вряд ли было возможно на высоте девять километров над водной гладью. Хорошее настроение почти полностью овладело моим расслабленным сознанием. Только почти. Под расслабленным океаном моих мыслей беспокойной хищной рыбой суетилось какое-то чувство опасности. А, может быть, предчувствие подвоха. Это чувство было несколько приглушенным, оно давало о себе знать точно так, как нерв под местным наркозом сообщает, что обнажен. Не болит, но слегка беспокоит. Это чувство совершенно не помешало мне долететь до аэродрома Пуант-о-Питр, откуда до точки сброса было, по авиационным меркам, совсем рукой подать.

Солнце шло на запад вслед за нашим «илом». Я увидел Гваделупу справа по борту, когда самолет делал свой первый разворот над островом. Он сверху выглядел, как на рекламной фотографии в туристическом агентстве. Чем ближе к побережью, тем светлее становились темные океанские воды. У самого берега океан был совсем прозрачным. Голубые оттенки постепенно переходили в золотые. Песок ровной полосой лежал между водой и буйными карибскими джунглями. Правда, я знал, что джунглями здешний лес кажется только с высоты птичьего, — и, конечно, нашего, — полета. Заросли были насквозь прорезаны автодорогами европейского класса. Прибрежная зона сплошь усеяна отелями и бунгало, которые вписаны в ландшафт так, чтобы не портить ощущение дикости и нетронутости островной природы. Сверху их было не видно.

Самолет мягко коснулся бетона и сбросил скорость. Появился синий «рено» с мигалками на крыше. Он не торопясь завел нас на дальнюю стоянку, поближе к грузовому терминалу. Когда «ил» занял свое место, из машины вышел чернокожий офицер и махнул нам рукой. Мы открыли дверь и выставили наружу наш металлический трап. Чернокожий поднялся на борт самолета.

В этом случае обошлось без подарочного набора. Гваделупа не просто остров в Карибском бассейне. Это территория Франции со всеми вытекающими последствиями. Взятки здесь не проходят. Черное население острова гордится своими паспортами и принадлежностью к визовому режиму Шенгена.

В Пуант-о-Питр нам нужно было провести несколько часов и вылететь так, чтобы точно в назначенное время войти в воздушное пространство Колумбии и подгадать к вылету пассажирского рейса из Боготы. По моему плану, любезно подсказанному мне Крукоу, наш «ил» должен проследовать точно по пассажирскому маршруту, но на полтора километра ниже воздушной трассы рейсового «боинга». Запас времени у нас был достаточно большой. Казбек принялся в очередной раз изучать расписание рейсов над Колумбией. Петрович организовал обслуживание самолета. Вокруг самолета забегали люди в униформе. На борт поднялись уборщики. В уборке, честно говоря, не было необходимости, но поскольку в оплату включена и эта услуга, мы решили от нее не отказываться. Потом я задавал себе вопрос, а что бы могло произойти со мной, если бы эти черные ребята не проявили любопытства к содержимому контейнеров. Но история, как это известно, не имеет сослагательного наклонения. И моя личная, в том числе.

Черные уборщики хорошо справлялись со своей работой. Меня раздражала только их излишняя суетливость. Синие форменные комбинезоны эти парни носили, надев их прямо на голое тело. Лямки болтались на худых мосластых плечах и постоянно спадали на узловатые жилистые руки. Уборщиков было трое. От них неимоверно разило потом. Парни отчаянно жестикулировали, разговаривая между собой. На Гваделупе говорят по-французски, конечно, постоянно сдабривая речь местными жаргонными словечками, но все же это язык, понятный любому парижанину. Уборщики, кажется, тоже говорили на языке Мольера и Гюго. Но сколько ни вслушивался я в их речь, не мог разобрать ну просто ничегошеньки. Это был какой-то квазиязык, похожий на звукоподражательные словечки, которыми обмениваются герои мультфильмов или клоуны на арене. Было в нем что-то и от арго, уголовного парижского сленга. Да, пожалуй, на арго этот язык походил больше всего. Со временем, даже не зная отдельных блатных слов, ты начинаешь понимать общий смысл сказанного. Но у меня на борту были подозрительные люди, и мне нужно было знать смысл сказанного ими сейчас, а не спустя какое-то время. Я был далек от филологии, чтобы вслушиваться в ту белиберду, которую грузчики говорили друг другу, и спросил их напрямую.

«Вы говорите по-французски?»

«Французский нет, крейоль,» — отвечает самый крепкий и наглый среди них.

«Крейоль?» — переспрашиваю. — «Что такое крейоль?»

«Гаитянский язык, месье,» — улыбается мне грузчик.

Теперь мне стало все понятно. Эти ребята не местные. Эмигранты с острова Гаити, в левой части которого находится одноименная республика. Самое отвратительное, как по мне, место на свете. Единственная страна в мире, где жаргон чернокожих рабов стал государственным языком. Да и вообще, жить там для белого человека очень опасно. Белых черные гаитяне не любили. Хотя при каждом удобном случае старались слинять из Гаити в страны, где хозяйничают белые. В Соединенные Штаты, Аргентину, во Францию. Для того, чтобы попасть во Францию, кстати, не нужно лететь в Европу. Достаточно только перебраться на соседний остров, и ты уже в пределах Пятой республики. Эти грузчики наверняка были нелегалами. Это и хорошо, и плохо одновременно. Хорошо, потому что любую работу они делали лучше, чем местные. В том числе, и чистили самолет. Но при этом нелегалы, как правило, любят заглядываться на то, что плохо лежит. Очень ловко у них получается вскрывать контейнеры на борту и тянуть оттуда все, что само просится в руки. У нас на борту все лежало хорошо. Но это лишь на первый взгляд. Когда троица покинула борт, и мы закрыли рампу, я решил на всякий случай проверить контейнер. И ужаснулся.

Я обошел один огромный ящик, затем второй. Все было в порядке. Третий контейнер, тот, у которого чуть треснула внешняя обшивка, был взломан. В самом прямом смысле. Кусок деревянной доски, который я своей ногой поставил на место, когда мы стояли на иракской базе, отсутствовал. Вернее, не совсем отсутствовал, а лежал рядом с контейнером. Там, где он должен был находиться, зияла продолговатая дырка сантиметров двадцать шириной и тридцать в длину.

«Твою мать,» — вырвалось у меня. — «Эти твари теперь знают, что мы везем!»

«А что мы, собственно, везем?» — услышал я резонный голос собственного разума. И я стал на колени, чтобы получше рассмотреть содержимое ящиков. То, что я там увидел, сначала шокировало меня. Через несколько секунд, когда оцепенение прошло, я стал думать над тем, что я увидел внутри контейнера.