Экватор. Черный цвет & Белый цвет

ГЛАВА 46 — КОТ Д'ИВУАР, АБИДЖАН, ИЮЛЬ 2003. «ВИСКИ И-ГО-ГО!»

Сергей позвонил мне в номер через сутки.

— Иваныч, все здесь прекрасно, но, если честно, завтрак не стоит двадцати баксов.

«Почему он вечером про завтрак говорит?» — отстраненно подумал я, глядя на потолок своего номера в «Интерконтинентале» и слушая голос Журавлева в трубке.

За окном был чудесный вид на ночной город. Добавить бы сюда стрельчатый силуэт Бруклинского моста, пару башен ВТЦ, и точь-в-точь получится Нью-Йорк. Впрочем, башен в Нью-Йорке уже не было. А для меня, в общем-то, большого значения не имело, какой город подмигивает мне из темноты.

— Спасибо тебе за камешки, Андрей Иваныч, — продолжал трепаться Журавлев. — А у меня к тебе есть предложение. Давай напьемся, а?

С камнями все обошлось, как нельзя, лучше. Григорий Петрович, после недолгих переговоров по телефону, уже завел себе здесь друзей, которые помогли по дешевке сбыть несколько алмазов. Денег на первое время нам с Сергеем хватало. А вскоре мы собирались совсем покинуть эту гостеприимную страну. Нам оставалось дождаться, пока местные чиновники закончат все формальности с документами. «Не волнуйтесь, со дня на день,» — участливо обещали они. Но мы их не торопили. Я, во всяком случае. А Журавлеву и подавно хотелось здесь задержаться.

— Это как Париж для бедных, — видимо, он уже выпил и уговаривал меня присоединиться к нему. — Все то же самое, только цены в три раза ниже.

Я понимал, что мне от него не отвязаться. «Заходи,» — скомандовал я Сергею. Через пять минут он стучался в мой номер. Когда я открыл ему, то заметил, что в руках у него нет ничего, что свидетельствовало бы о намерении выпить. Ни бутылки, ни даже пакета с закуской.

— Иваныч, мне тут подсказали одно место. Смесь дискотеки, бильярдного клуба и публичного дома. И название соответствующее «Виски а гоу-гоу». Значит, накатываешь, и вперед!

В его исполнении «a go-go» прозвучало, как «и-го-го», да и произнес он название заведения, возбужденно притаптывая ногой, как молодой жеребец.

— Ну, и чем знаменито это место? — спросил я.

— Понимаешь, там лучший в Абиджане бильярд и пиво, говорят, привозят из Европы. Но не это главное, а главное то, что там можно найти черных девушек на любой вкус. Хочешь Наоми Кэмпбелл? Пожалуйста. Хочешь Уитни Хьюстон? Пожалуйста.

— А Вупи Голдберг там нет?

Сергей слегка закашлялся.

— Очень хорошо! Уже шутишь. Узнаю прежнего Иваныча!

Он меня уговорил. Не потому, что тянуло выпить. Или развлечься с местными красавицами. Мне хотелось, чтобы перед глазами мелькало изображение, менялась картинка, и голова не думала ни о чем.

Оранжевые «короллы» выстроились в ряд как раз напротив входа в отель. Это было не по правилам. Обычно таксистов вызывал портье. А, возможно, клиентов было несколько, и все эти машины были под заказом. Это нам не помешало, впрочем, сесть в первую же машину.

— «Виски-игогоу», — небрежно бросил Журавлев, захлопывая дверь.

— А-а, Трешвилль, — понятливо кивнул водитель, молодой парень с бритой головой и серьгой в ухе.

До заведения от нас было рукой подать. По широкому автомобильному мосту мы переехали через лагуну и оказались прямо в центре Трешвилля, самого густонаселенного района Абиджана. Здесь даже ночью бывали пробки. Влияние Нью-Йорка на застройку Абиджана особенно сильно чувствовалось именно здесь, в Трешвилле. Параллели длинных однообразных авеню, пересекали перпендикуляры улочек, у которых не было названий. Только номера, ну, точно, как в Нью-Йорке. Водитель хорошо ориентировался в этом районе. Мы ехали вдоль морского берега. Лагуну освещали яркие огни многоэтажек. Водитель нажал на кнопку магнитофона. Из динамика послышались скрипучие нотки африканского рэгги. Голос незнакомого певца запел на чудовищной смеси французского и английского. Незатейливая песня, что-то про разрушительную любовь к автомату Калашникова.

— Кто это, Боб Марли? — спросил я водителя.

— Нет, это наш, Альфа Блонди, — с гордостью произнес шофер и сделал звук погромче.

Через пару минут мы торжественно парковались под звуки рэгги возле нужного заведения. Ошибиться было невозможно. В узком переулке это было единственное освещенное здание. Неоновые буквы «Whisky a go-go» сияли на всю стену. Синеватый силуэт девушки с бокалом, изображенный гнутыми светящимися трубками, недвусмысленно обещал, что после «whisky» обязательно будет «go-go».

Внутри полутьма, громкая музыка и стеклянный шар под потолком, в стиле дискотеки восьмидесятых, хаотично отбрасывавший лучи по лицам танцующих мужчин и женщин. Глаза Журавлева загорелись. Здесь было настолько много длинных ног, высоких каблуков и декольтированных нарядов, что любой новичок мог в первое мгновение потерять дар речи. Журавлев, со своими горящими глазами на раскрасневшемся лице, был похож на измученного жаждой путника, увидевшего, наконец, колодец с холодной водой.

Я отошел в сторонку и присел возле барной стойки. Тут же рядом на высокий табурет приземлилась девушка в блестящем платье, подол которого едва прикрывал шоколадные бедра.

— Permettez-moi? Вы позволите? — спросила она по-французски, уже, впрочем, разместившись на табурете. Неимоверно сладкий аромат ее духов едва забивал запах свежего пота. Она, видимо, уже давно была здесь и явно работала, а не отдыхала.

— Comment tu t'appelles? Как тебя звать? — сразу же перешла она на «ты».

— Pas important, bebe. Неважно, детка, — бросил я автоматически, чтобы отшить ее. Но вот это мое «бебе» ее, наоборот, воодушевило. И она принялась меня кадрить и дальше.

— De quelle pays? L'Americain? Откуда? Американец? — спросила она, слегка царапнув длинными накрашенными ногтями мою ладонь. При беглом рассмотрении ногти оказались местами облезлыми, со следами красного дешевого лака.

— No, — ответил я.

— Pas l'Americain? Maintenant qui, l'Allemagnien? Немец?

Я отрицательно покачал головой.

— Le Russe? Русский?

Ну, что ж, молодец, почти угадала.

— Je suis de l'Ukraine, — гордо произнес я.

— Откуда? — переспросила она. — Из Ю. Кей?

Барышне отчетливо послышалось Ю. Кей вместо Юкрен. Аббревиатуру «UK», Соединенное Королевство, используют по всему миру чаще, чем упрошенное название «Британия». Мою малоизвестную родину иногда путают с великой морской державой. Но мне это никогда не льстило.

— Юкрен, детка. Знаешь такую страну?

Она не знала. Ее большие, навыкате, глаза еще больше вылезли из орбит, уставившись на меня. То ли шутит, подумала девушка, то ли уже пьяный. Она взвешивала степень возможной опасности, которую таил в себе клиент из незнакомой страны. Все ее сомнения отражались на ее черном лице. Грохотала музыка. Вращался шар. Под глазами у моей соседки пробегали блестки отраженных огней.

— Ладно, закажи мне выпить, — уныло промолвила она, сразу растеряв весь свой интерес ко мне, а заодно и очарование. Я как-то заметил, что ей уже за тридцать, и она порядком устала от ночного образа жизни.

Я заказал ей «маргариту», а себе рюмку «Блэк-энд-Уайт».

— Ну, будьмо, — сказал я ей почему-то по-украински, и, подмигнув, залпом опрокинул тридцатиграммовый наперсток себе в глотку.

Журавлев плясал с длинноногими девицами прямо возле бильярдных столов. Девиц было двое, а, может быть, даже и трое. Сергей, единственный белый на танцевальном пятачке, энергично выплясывал под слегка устаревшие хиты, и неторопливые черные бильярдисты, с могучими бицепсами и плавными движениями, внимательно и строго наблюдали за тем, как журналист ритмично взбрыкивает и выкидывает коленца. Девицы визжали от восторга и время от времени целовали Сергея. Я поставил рюмку на стойку. Махнув Сергею рукой, побыстрее двинулся к дверям. Но он меня не заметил. Я постоял минуту на улице перед входом и отправился искать такси.

Наголо стриженый парень, который привез нас сюда, никуда не уехал. Клуб считался «рыбным местом», проще было дождаться полупьяных клиентов у входа в заведение, чем рыскать по городу в поисках заработка.

Я сел в машину и с гагаринской интонацией произнес французское «On y va!» «Поехали, куда?» — переспросил водитель.

— А куда глаза глядят, — попросил я. — Давай просто покатаемся по городу.

В динамике снова заиграла музыка. Паренек включил рэгги.

Мы снова поехали вдоль лагуны. На том берегу, вся в огнях, была видна башня нашего отеля. Машина тихо промчалась по автостраде и въехала в деловую часть города. Даже в столь поздний час здесь бродило огромное количество людей, причем, несмотря на душный воздух, многие из них были в костюмах и при галстуках. Автомобильные сигналы будоражили нервную систему, но порядка движению на придавали. То и дело перед нами возникали непредвиденные пробки. Собственно, это и отличало Абиджан от любого другого мегаполиса. В европейских столицах, например, пробки всегда предсказуемы.

Кассета в магнитофоне у таксиста была все той же. Черный певец продолжал раздражать меня своей активной гражданской позицией.

— Ты кричишь «Мир», ты кричишь «Любовь»,

Ну, а в руке твоей Калашников, — тихо подпевал лысый шофер, и серьга у него в ухе покачивалась в такт неказистой мелодии.

Район небоскребов закончился как-то внезапно, и на смену офисам вдоль дороги выстроились длинные заборы коттеджей. А потом оборвались и они. Уличные фонари, к которым уже привык неизбалованный глаз, тоже исчезли. И вместо них нас словно обступили трущобы. Дома, сшитые из жести, картона и целлофановых пакетов. Они, плотно прижавшись друг к другу, тянулись до самого конца улицы, насколько их могли выхватить лучи наших фар, и даже еще дальше.

— Кто это? — спросил я шофера.

— Это иммигранты, из Буркина-Фасо.

Он посмотрел на меня и понял, о чем я подумал.

— Не переживайте, там им еще хуже, чем здесь. Иначе они бы у нас не оставались.

Это место было похоже на Либерию. Но не трущобами, их полным-полно в любой африканской стране. Я увидел, что вдоль дороги, перед каждым стихийно построенным кварталом трущоб стоит блок-пост. Все было почти, как в Монровии: колючая проволока, деревянные полосатые столбы и будки с солдатами. Но солдаты выглядели по-другому, гораздо серьезнее. По крайней мере, они были одеты в пятнистую форму, а не потертые джинсы. И это тебе не худощавые юнцы, а крепкие мужчины, в которых чувствовалась неплохая выучка и трехразовое питание. Хотя, если честно, оружие у этих было похуже, чем в Либерии. Старые «стэны» и «кольты» вместо «калашниковых» и «М-16». Я попросил таксиста остановить и подошел к одному из солдат.

— Можно Вас спросить, офицер? — сказал я, намеренно завысив его чин.

Солдат с достоинством кивнул:

— Спрашивайте.

— Этот автомат, — говорю я, — русский?

— Нет, английский, очень старый, — ответил военный.

— А почему такой старый? — продолжаю я выяснять.

— Не знаю. У меня есть своя теория на этот счет.

— Можете поделиться ей со мной?

— Пожалуйста, мсье, если хотите, почему бы нет. Я считаю, что мы слишком мирная нация, чтобы тратить много денег на войну. Нам хватает этого.

И солдат поднял вверх древний «стэн», которому место было не здесь, а в музее Второй Мировой. Я поблагодарил парня и плюхнулся на переднее сиденье в оранжевом абиджанском такси. Но напоследок не смог удержаться от сарказма.

— Если вы такие мирные, то зачем вы вообще здесь стоите? — крикнул я солдату из открытого окна машины.

Умный солдат не полез за ответом в карман.

— А это, мсье, для того, чтобы чужие в нашей стране жили по нашим правилам. Я понятно объясняю?

— Да, офицер, вполне. Желаю Вам поскорее стать генералом, — бросил я вместо «до свидания», когда водитель уже разворачивался в сторону центра.

В «Интерконтиненталь» машина приехала под утро. Я щедро рассчитался с водителем и поднялся к себе на этаж. Когда я вышел из лифта, я сразу заметил, что дверь моего номера приоткрыта, и оттуда доносится музыка и женские голоса. Может быть, я ошибся и вышел не на своем этаже? Я подошел поближе. Нет, номер был мой. А обладательницам голосов явно было хорошо у меня в гостях. Я задумался на мгновение, а стоит ли вообще заходить, и решил, что стоит.

Посередине номера, на сером ковролине, босиком отплясывали две стройные африканки. Желтые пятки мелькали под ритмы Эм-Ти-Ви из телевизора, двигаясь вокруг стеклянного столика и огибая разбросанные по полу прозрачные туфли на высоком каблуке и прочие предметы женского туалета. Девицы были почти голые. Непонятно, каким образом на них крепились небольшие кусочки кружевной белой материи, очевидно, выполнявшие функции женского белья. Девушки танцевали с бокалами в руках. На ковролин то и дело падали тяжелые капли вина. Они чудом не попадали на Журавлева. Журналист, приободряюще хлопая в ладоши, сидел по-турецки возле стеклянного столика. Именно на столике, в центре этой вакханалии вседозволенности, находилось самое интересное. Горка белого порошка, по цвету и консистенции напоминавшего стиральный. Белые следы были и на переносице у Сергея, как-будто он ел пирожное и влез носом в сахарную пудру. Моим первым желанием было вышвырнуть его отсюда. Но он, увидев меня, нервно захохотал и, вскочив со своего насиженного места, вцепился в меня.

— Иваныч, Иваныч, Иваныч! У тебя так много места, а у меня в номере негде развернуться. Я попросил, и они открыли твой номер. Представляешь? Просто попросил, и они открыли.

«Вот сволочь этот портье,» — подумал я. — «Небось, Журавлев сунул ему пару бумажек.»

— Но, если хочешь, мы уйдем, — виновато улыбнулся Сергей, заглядывая мне в глаза. Зрачки у него были настолько большими, что, казалось, голубые глаза поменяли цвет и стали черными.

— Уйдем, девушки? — громко спросил он своих ночных подруг по-французски.

— Не-е-т! — дружно, хором, ответили девицы, ни на секунду не прекращая свой танец.

— Не гони нас, Андрюша, а лучше оттянись с нами. Забудь, забудь обо всем. Вот в чем спасение, дружище, — и Журавлев сделал широкий жест в сторону девушек и столика с кокаином.

Я зашел в туалет и закрыл дверь прямо перед лицом Сергея. Он робко, но настырно, стучал в коричневый пластик двери. Я умыл лицо и посмотрел в зеркало. Оттуда на меня глядел усталый небритый человек со свалявшимися волосами пшеничного цвета и мешками под глазами. Я давно не вглядывался в это лицо и вдруг понял, что оно постарело. Я не мог понять, что же в нем было от старости. То ли появились седые волосы. То ли мешки стали больше и кожа посерела. А, скорее всего, все это вместе не добавляло мне молодости. И усталость, бесконечная усталость, к которой я, впрочем, уже успел привыкнуть. И одиночество, с которым теперь мне придется научиться сосуществовать.

— ...и поверь, это лучшие модели из «Whisky a go-go», а «Виски» это лучшее заведение во всем Абиджане, а Абиджан лучший город во всем Кот д'Ивуар. И я хотел, чтобы тебе, Иваныч, было хорошо. Чтобы ты разгрузил свое сердце. Потому что нельзя же так мучить себя...

Журавлев что-то говорил без остановки и продолжал стучать ладонью по двери. Но я его не слушал. Человек в зеркале смотрел мне прямо в глаза. Так смотрит на хозяина старый умирающий пес. Под таким взглядом сердобольному хозяину хочется где-нибудь достать пистолет и пристрелить верного друга. Этому парню из зеркала уже не нужен был кокаин и черные топ-модели из дешевого ночного клуба.

Я достал металлическую фляжку и вылил ее содержимое в стаканчик для бритвенных принадлежностей, стоявший нетронутым на полочке перед зеркалом. Коричневая жидкость налилась почти до края, а в стакане помещалось грамм триста, не меньше.

Потом я с трудом извлек то, что находилось на дне фляги. Несколько твердых прозрачных камешков, каждый из которых был заботливо обернут куском салфетки. Чтобы алмазы не звенели об стенки при таможенном досмотре. Фляжка у офицеров не вызвала особых подозрений. Вот так, с помощью примитивной хитрости, я ввез в эту страну небольшое состояние и теперь, глядя в глаза своему отражению, раздумывал, зачем теперь оно мне нужно.

Что там говорил Гриша об этой коричневой жидкости? Кажется, он назвал ее сильной штукой, и не рекомендовал пить ее помногу. «Одного глотка тебе хватит, чтобы успокоить нервы,» — вроде бы так он советовал на борту «Мезени». А что будет, если хапнуть сразу весь стакан? Успокоюсь навеки или впаду в летаргический сон? Пожалуй, стоит проверить.

Я взял стакан в руку. Понюхал. Запах был все тот же. Жидкость пахла аптекой. «Ну, что страшно?» — спросил я себя. Но никакого страха я не испытывал. Только любопытство, и ничего больше.

— Твое здоровье, — улыбнулся я парню в зеркале и приподнял стакан. Усталый человек напротив сделал то же самое. У него явно улучшилось настроение. У нас с ним получилась отличная компания. Мы, как никто другой, понимали друг друга. Он осторожно поднес край стакана к губам и сделал первый глоток. Я не отставал от него и спешно, наперегонки с ним, вливал в себя успокаивающий эликсир. Когда в стакане ничего не осталось, я тщательно вымыл его, а потом смел туда с полочки все до единого алмазы. Мы одновременно поставили свои стаканы. Я еще раз посмотрел в зеркало и увидел, как удвоилось мое либерийское состояние. Потом я развернулся и вышел из ванной.

— Ну, вот, наконец-то, — довольно сказал Журавлев.

Чай почему-то не действовал. Я твердо стоял на ногах. Сердце в обычном ритме, — шестьдесят ударов за шестьдесят секунд, — билось у меня в груди. Сознание оставалось незамутненным. Журавлев, задорно посмеиваясь, присоединился к девицам и, танцуя, принялся стаскивать с себя одежду. Он начал с потной рубахи. Зрелище голого упитанного торса мне показалось отвратительным. Белизна наметившихся по бокам складок раздражала, особенно на фоне черного шоколада стройных африканок. Бока Журавлева тряслись, как холодец в пакете, и мне захотелось надавать ему пинков по заднице. Странное дело, я испытывал вполне дружеские чувства к этому человеку, и, в то же время, за всю историю нашей с ним дружбы меня постоянно подмывало нанести ему легкие увечья. Особенно сейчас. «Как-то не по дружески,» — мысленно упрекнул я сам себя и решил догнаться кокаином. Уж если этот травяной чай не срабатывает, — видно, испортился, — то, возможно, кокаин сможет ему помочь. В сочетании с этим средством, которое приготовил Гриссо, он, вполне вероятно, просто добьет мое сердце, и я безболезненно перейду в иное агрегатное состояние.

Я уселся перед столиком, и, опустив голову пониже к бело-розовой субстанции, вдохнул в себя приличную порцию порошка. Сначала я ничего, кроме легкого жжения в носоглотке, не почувствовал. Я поднял голову и посмотрел на танцующих. Журналист размахивал рубахой. Девицы смеялись и нежно повизгивали. Я снова наклонился лицом к зелью. Сделал мощный вдох и втянул в себя кокаин. Потом выждал немного и поднял глаза.

Журавлева в комнате не было. Исчезли и девицы. Музыка стихла. Телевизор выключился сам. Номер был пуст. Никаких следов пребывания шумной компании. Ни рубахи Журавлева, ни туфель на длинном каблуке, ни стаканов с веселящим пойлом. Ничего. Даже кокаин исчез со стола. Ну, не мог же я сам весь его втянуть в себя? Дверь в ванную была приоткрыта. Оттуда лился мягкий голубой свет. Я сразу почувствовал, что свет этот очень добрый, не тревожный.

И я встал со своего места и пошел навстречу свету. Я знал, что за ним я увижу новый прекрасный мир, настолько прекрасный, насколько уродливым был гостиничный номер, в котором я находился. Да, да, я внезапно понял, что меня окружает уродство, а на самом деле мне хотелось чего-то гармоничного и прекрасного.

Я подошел к двери ванной, с явным намерением войти туда, откуда лилось сияние. Но как только я попытался открыть дверь, тут же услышал за спиной знакомый голос.

— Не надо туда заходить, сеньор Шут, там Вас пока еще не ждут.

Я обернулся и увидел его. Человек нисколько не изменился. На нем был камуфляж, а из расстегнутого ворота формы выглядывала голова, поросшая трехдневной небритостью. Умные глаза изучающе смотрели на меня. Я заметил, что мой гость прячет глаза за меняющими свой цвет стеклами дорогих очков. Они аккуратнейшим образом удерживались на простоватом носу хозяина, который, суди по частому протиранию стекол, относился к очкам бережно и с любовью. Конечно, я хорошо знал этого человека. Его либерально-прогрессивная небритость вызывала симпатию у собеседников, даже у тех, кто был хорошо осведомлен о его карьере. Это был Рауль де Сильва. Главный банкир Революционных Вооруженных сил Колумбии. Он был в военной форме, рукава которой были закатаны по локти, точно так, как в тот день, когда я его увидел в первый и последний раз в своей жизни. Из-под левого погона, как это иногда бывает у профессиональных военных, выглядывала свернутая в трубочку пятнистая кепка. Но меня совсем не удивило присутствие партизанского команданте в моем номере. Я знал, что Рауль де Сильва мертв, он погиб во время рейда колумбийской армии.

— Вы пришли за мной, команданте? — спросил его я по-русски.

— Нет, я пришел не за Вами, а к Вам. Улавливаете смысл? — ответил он, даже не раскрыв рта. Его губы оставались сомкнутыми, но я отчетливо слышал его голос. Слова, которые произносил команданте, тоже звучали по-русски.

— Улавливаю, — подтвердил я мысленно. Но Рауль услышал меня и, все так же, не размыкая рта, одобрительно сказал:

— Хорошо.

Я вглядывался в его лицо. Искал любые перемены. Но ничего особенного не нашел. Рауль выглядел точно так же, как и на партизанской базе в сельве. Мне даже показалось, что его щетина кое-где блестит каплями пота, затерявшимися на небритой шее. Словно он находился не в номере с кондиционером, а среди зарослей душного и влажного леса. Рауль уловил мой взгляд и неловко смахнул пот тыльной стороной ладони.

— Садитесь, Андреас.

Я сел там, где стоял, то есть прямо на ковер, скрестив по-турецки ноги.

— Спрашивайте, — позволил команданте.

Я пожал плечами. Спрашивать было не о чем.

— Нет, ошибаетесь, Андреас, спрашивать всегда есть о чем. Например, что Вы видите вокруг себя?

Я оглянулся. Вокруг меня были стены и мебель моего номера. Все было, как всегда, только вот этот голубоватый свет из приоткрытой двери в ванную комнату был первым признаком того, что мир изменился. Ну, а вторым был сам Рауль, сидящий напротив меня, хотя за минуту до этого я видел в комнате не его, а Журавлева.

— Да, Андреас, а я вижу другое. Маскировочную сетку, натянутую над моим столом, и через ее ячейки вертолет, с которого сходит в моем направлении ракета.

— И ничего другого? — спросил я.

— И ничего другого, — ответил Рауль.

— А меня?

— А вы тоже находитесь в моей сельве, под маскировочной сеткой. Во всяком случае, именно так я и могу Вас видеть. У Вас своя последняя реальность, у меня своя. Иногда они пересекаются. Например, я в любой момент могу встретиться с Вами, там где я есть в свой последний момент. А Вы со мной, соответственно, там, где Вы находились в свой.

«Вот как все это выглядит,» — удивился я. И тут же спохватился:

— Но Вы же сами сказали, что пришли не за мной, а ко мне.

— Да, действительно. Но что это меняет для Вас? — усмехнулся Рауль. — Да Вы садитесь. Курите, если хотите.

Я закурил. На столе оказалась коробка «Ойо де Монтеррей», как раз тогда, когда мне этого захотелось.

— Будете? — протянул я тоненькую сигарку де Сильве. Тот печально улыбнулся.

— Нет, не получится. В мой последний момент сигар у меня не оказалось. Так что я могу о них только..., — он запнулся.

— Мечтать? — подсказал я.

— Да, что-то вроде этого, — согласился де Сильва.

И тут меня осенила догадка.

— Значит, я еще жив, команданте!

Небритый подбородок де Сильвы качнулся в знак согласия.

— Тогда зачем Вы пришли ко мне? — спросил я.

— Ну, наконец-то! — облегченно заявил Рауль. — Я же сразу сказал Вам: «Спрашивайте!»

— Зачем я здесь? — повторил мой вопрос де Сильва и тут же дал вполне развернутый ответ. — Вы были нашим должником. Моим должником. Армия выследила нас как раз тогда, когда мы искали Вас, чтобы получить объяснения. Мы развернули целый колл-центр в джунглях, и, делая звонки по всему миру, рассекретили себя. Так что, именно Вы, сеньор Шут, мой киллер. Но я не хочу Вам мстить. Там, где я сейчас есть, не мстят. Наоборот, я пришел Вас спасти.

— Я не хочу, чтобы меня спасали, — заявил я команданте. — Я хочу остаться с вами здесь.

— Боюсь, не получится, — отказал мне Рауль. — Вы еще есть. И Вы еще будете жить некоторое время. Это я могу Вам точно сказать. Остальное выше моих скромных сил.

— Скажите, Рауль, — попросил его я. — Вы можете сделать так, чтобы я увидел ее?

Я не назвал Маргарет по имени. Мне почему-то показалось, что де Сильва знает, о ком я его спрашиваю.

Команданте покачал головой:

— Нет. Она за пределами моих возможностей. Она это Ваша память, а не моя.

— Вот поэтому я хочу здесь остаться, — крикнул я. — Неужели не понятно?

Рауль неопределенно качнул головой. То ли в подтверждение того, что «непонятно», то ли в знак невозможности моей просьбы.

— Мне без нее не дышится, Рауль. Я не знаю, как мне дальше жить в моей реальности.

— У каждого своя судьба, Андреас.

Он посмотрел на мою сигару и поинтересовался:

— Табак не сыроват?

— Нет, — ответил я, выдохнув облако сладковатого дыма. — Сухой, вполне. А, кстати, Ваши сигары, Рауль, были сырыми, но это только придавало им особый вкус. Помните?

— Конечно, помню. В Путумайо, — задумчиво сказал команданте.

Мы помолчали. Пепел, отломившись от моей сигары, бесшумно упал на ковер.

— Как я могу с Вами рассчитаться? — задал я ему вопрос, который следовало задать уже давным-давно. Но тогда, когда он был к месту, я не мог найти Рауля. А теперь вопрос к человеку, которого нет, прозвучал как-то глупо. Но команданте все же заговорил. Это не был прямой ответ, а, скорее, мысль, дремавшая в сознании и разбуженная странным сочетанием наивных слов.

— Думаю, Вы догадываетесь, Андреас, что мы хотели Вас казнить. Сначала найти, потом привезти в Колумбию и наказать по революционным законам. Мы даже нашли человека, который согласился нам помочь. Но потом выяснилось нечто, что, на мой взгляд, освобождает Вас от ответственности перед нами. Именно поэтому мы сейчас и говорим с Вами.

Дверь в ванную скрипнула и приоткрылась чуть шире, дав дорогу потоку голубого света. Все предметы в комнате, словно на пленке, которую передержали в проявителе, приобрели голубоватый оттенок. И только пятнистый камуфляж де Сильвы по-прежнему оставался зеленым.

— Мы думали, что мы игроки, Андреас, — продолжал команданте, — но на самом деле мы оказались инструментами в руках еще более искусных игроков, чем мы. Вы же сами знаете, что настоящие игроки никогда не появляются на поле боя. Этот груз, эти иракские бомбы, нужен был не нам, а им. Но они их не получили. И Вы единственный человек, который знает, где они лежат.

— Не единственный, — попробовал возразить я.

— Единственный, — остановил меня Рауль. — Поверьте, я знаю, что говорю.

Но вернемся к нашему делу. На самом деле, подставив нас, Вы же нас и спасли. Хотя и убили меня. Но я не в обиде на Вас. Возможно, это то, что я заслужил.

— А я? Что я тогда, по-вашему, заслужил?

— Жизнь.

Де Сильва произнес это так просто и спокойно, что меня внезапно пробрала нервная дрожь от осознания того, какая же это мука все время проживать последний момент своей жизни. Как он это назвал? «Твоя последняя реальность»? Самый тяжелый момент твоей жизни, помноженный на вечность.

— Но я хочу Вам сказать, Андреас, что рядом с Вами человек, который хочет отобрать эту жизнь у Вас. Это его работа.

— Пусть забирает все, мне не жалко.

— Он хочет забрать у Вас больше, чем жизнь. Вашу свободу.

Я задумался.

— Это Ваш человек, Рауль?

— Да, сначала он был нашим. Мы так думали. Мы его наняли, но потом оказалось, что у него более могущественные хозяева.

— Где сейчас этот человек?

Рауль посмотрел мне в глаза. Стекла его дорогих очков начали темнеть, и за их дымкой зрачки глаз команданте стали совсем не видны.

— Этот человек, — произнес де Сильва, — рядом с Вами.

— Рядом? — удивился я.

— Да, рядом. Он возле Вас, так близко, как никто другой из ныне живущих. И Вы сами никогда бы не узнали об этом, если бы я не.., — Рауль осекся, а потом продолжил фразу. — Если бы мне не позволили это сказать.

— Назовите его имя, — попросил я.

И тут Рауль внезапно замолчал, хотя я ожидал от него другого. Он выглядел задумчивым и нерешительным. А я, желая узнать имя охотника за моей головой, в то же время, почему-то боялся услышать его имя. То ли от страха, то ли от нежелания возвращаться, я закричал и, вскочив со своего места на ковре, бросился навстречу потоку голубого цвета.

— Все не так, как Вы думаете, Андреас! — услышал я за спиной голос команданте как раз в тот момент, когда меня поглотил голубой поток. Он ослепил глаза, мне сначала стало больно, но потом, секунда за секундой, боль стала отпускать меня. Я думал, что, когда она меня отпустит, я увижу другой мир, прекрасный и вечный. Или же, в крайнем случае, ванную комнату, в которой оставил стакан с алмазами. Но вместо этого я обнаружил себя в гостиничном коридоре «Интерконтиненталя». Так, словно, рванув на свет, я ошибся дверью. Я оглянулся и пошел назад, к ближайшей. Но это оказался вовсе не мой номер. Дверь была закрыта. На ней красовалась табличка с незнакомыми значками. Они были похожи то ли на китайские иероглифы, то ли на тамильскую вязь. Я постучал в дверь. Но она не открылась. Я прислушался, приложив ухо к полированной поверхности, но не уловил ни единого звука внутри номера. И тогда я двинулся вперед по гостиничному коридору в поисках хотя бы одной открытой двери. Он был пуст. Никакого движения. Я не слышал ничего, кроме своих собственных шагов по ковровой дорожке. Я остановился, чтобы услышать хотя бы отдаленные признаки жизни в этом отеле. Обычно гостиница, даже такая дорогая, как «Интерконтиненталь», полна всевозможных звуков. Постояльцы, защищенные от любых раздражающих факторов качественной звукоизоляцией, не обращают на них внимания. Но если прислушаться, то можно услышать, как рядом приглушенно урчит лифт. А откуда-то снизу доносится ресторанная музыка, смех горничных и шум паркующихся такси.

Ничего этого не было. Коридор был абсолютно тих. Абсолютно.

Я прошелся взад-вперед несколько раз. Двери номеров были закрыты. В конце коридора свернул направо, к лифту. Нажал серебряную кнопку с красной лампочкой внутри. Она сначала загорелась, а потом потухла. Я надавил на нее еще раз. В середине кнопки снова загорелся красный огонек. И снова потух. Меня охватила ярость. Я в припадке бешенства стал бить кулаком по кнопке, но ничего, кроме мерцания красной лампочки, от лифта не добился.

Тогда я вернулся назад. Коридор ничуть не изменился. Но зато я услышал тихий звук. Это был ритмичный писк какого-то знакомого электроприбора, правда, я не мог сразу вспомнить, какого. Такое вот «бип-бип-бип», похожее на сигнал первого советского спутника. Я пошел по коридору, ориентируясь на этот звук и вскоре заметил, что одна из полированных дверей приоткрыта. Именно оттуда и подавал мне сигналы невидимый прибор. Я слегка толкнул дверь и вошел внутрь.

Когда я оказался в номере, я оглянулся вокруг и заметил, что это не номер, а большая больничная палата с белыми стенами. Посреди палаты стояла высокая кровать, опутанная невероятным количеством проводов и трубок. Все они с одной стороны были подключены к человеку, лежавшему на кровати. Его я не мог рассмотреть сразу. Трубки вели к разным приборам жизнеобеспечения. Назначения я их не знал, но для чего они, догадаться было нетрудно. Вот пластиковая капельница с физраствором. Вот аппарат искусственного дыхания с гофрированным, как гармошка, поршнем, который ходит то вниз, то вверх. Вот осциллограф, на экране которого острыми взлетами и падениями бьется линия жизни. Он ритмично пищал, фиксируя пульс человека на кровати. Этот больничный звук я и услышал в коридоре. Рядом с осциллографом сидела пожилая полная женщина в белом халате и высокой шапочке. Позевывая, она листала разноцветный журнал. «Медсестра,» — наконец, догадался я.

Я подошел совсем близко к кровати и взглянул на лицо человека. Это была женщина. Но сразу я не мог рассмотреть черты ее лица. Они, сначала расплывчатые, словно формировались под моим взглядом. И чем дольше я на него смотрел, тем четче они становились. Наконец, я смог узнать женщину. Это была моя мать. Она лежала с закрытыми глазами, а тонкая больничная простыня на ее груди поднималась и опускалась, чуть с запозданием, в такт движения резинового поршня. «Ма,» — позвал я ее тихо. Она не отвечала. Да и не могла ответить. Ее мозг был давно уже отключен, и не было надежды, что он когда-либо снова заработает. Я вгляделся в ее слегка оплывшее лицо и заметил, что трубка аппарата искусственной вентиляции легких вставлена очень неудобно, как-то криво, так, что рот был слегка перекошен. Человеку, находящемуся в полном здравии и сознании, это причиняло бы боль, но мать была в коме. Она ничего не чувствовала. И все же я решил поправить конец трубки. Я попытался вставить ее поудобнее. Ничего не получилось. Моя рука прошла сквозь прибор так, словно он был из воздуха. А, может быть, из воздуха был я сам. Тогда я подошел к медсестре и заглянул через плечо. Она решала кроссворд, застряв на слове номер пятнадцать, охарактеризованным, как «ближайший советник монарха на Ближнем Востоке» из шести букв. Я попытался растормошить ее за плечо, чтобы попросить поправить трубку, но моя рука, точно так же, как и за минуту до этого, прошла сквозь ее тело, словно сквозь облако. «Поправь ей трубку, я же, дрянь, плачу тебе за это!» — крикнул я ей что было сил, но женщина продолжала позевывать и размышлять, так не обнаружив у себя в памяти слово «визирь». Я выскочил из больничной палаты в коридор сквозь раскрытую дверь.

Но это был вовсе не тот коридор, по которому я бродил в поисках своего номера. Вместо ряда светлокоричневых дверей и картин в стиле «африканский модерн», которыми были увешаны стены отеля, я увидел холодный голубоватый пластик, так и сиявший стерильной чистотой. Давным-давно мне случалось заходить сюда. Это была та самая больница в моем родном городе, в которую я несколько лет назад определил свою мать. Вдоль стен выстроились двумя рядами белые двери с матовыми стеклами. Под потолком горела длинная, почти бесконечная, нить ламп дневного света, уходившая вдаль, за конторку дежурной сестры. Там, за невысокой перегородкой, насколько я мог заметить, никого не было. Мне как-то моментально стало ясно, что наступила глубокая ночь, и сестра вполне могла задремать. Или отлучиться ненадолго. Я пошел по коридору по направлению к посту ночной дежурной. Двери больничных были закрыты. Кроме той, из которой я только что вышел. Я оглянулся на нее, потом снова посмотрел вперед. Кажется, еще одна дверь скрипнула. Совсем возле конторки ночной сестры. Меня взяло любопытство. А что, если там, внутри, я увижу нечто важное для себя? И, может быть, тот, кто находится внутри этой приоткрытой палаты услышит меня и передаст сиделке, чтобы та поправила поудобнее трубку аппарата искусственного дыхания, к которому была подключена мать? Попробую, решил я, и заглянул за дверь.

Но там я увидел совсем не больничную койку, а роскошную гостиничную кровать, за которой виднелся гигантский экран телевизора. А перед кроватью стоял стеклянный столик для журналов. Вместо журналов на столике лежала россыпь белого, похожего на стиральный, порошка, в который упиралась голова полноватого мужчины. Его небритое лицо было чуть повернуто ко мне. Нос, весь в белой легкой пудре, комично изогнут под тяжестью головы. Плечи мужчины нависали над столиком, а задница находилась на кровати. Мостом соединяя эти противоположные части тела, безвольно горбилась спина. Человек очень напоминал пьяного симпатичного повара, месившего тесто и заснувшего прямо в своем мучном месиве. Вокруг симпатяги суетились трое. Две черные девушки и белый мужчина. Все они были полуголые, но нагота африканок смотрелась естественно, а голый торс белого выглядел безобразно. Белый тормошил повара за плечи и, шатаясь, поливал водой, которую суетливо подносили африканки.

И тут я понял, что пьяный симпатяга это я сам, а полуголый белый это журналист и мой друг Сергей Журавлев, который пытается вернуть меня к жизни. Он обнимал меня за плечи и кричал скороговоркой: «Андрейиванычиванычандрейочнись!» Мне даже показалось, что Сергей всхлипывал, то ли от непроизвольных слез, то ли от алкоголя с кокаином. Я глядел на Сергея и вспомнил те слова, которые произнес команданте Раудь де Сильва, сидя вот на том самом месте, где теперь сидит реальный Андрей Шут, то есть я.

«Он возле Вас, так близко, как никто другой из ныне живущих.»

«Ныне живущих.»

«Как никто другой.»

«Он возле Вас, так близко.»

«Возле Вас.»

«Он.»

Он! И вдруг меня пронзило догадкой, как молнией. Все у меня в сознании сложилось в предельно ясную картину. Я вспомнил, как Сергей умчался в лес искать сбитый «борт» и вернулся оттуда с обрывком колумбийского паспорта. Почему этот парень дразнил меня этим паспортом? Ну, конечно! Потому что пытался вывести из равновесия. Ему нужны были доказательства моих связей с колумбийцами. Я вспомнил его навязчивую попытку получить от меня интервью. То, что он уступил мне Маргарет, сделало нас друзьями. И это неспроста. Я доверял ему почти бесконечно. Из-за меня он оказался под арестом. Но так ли это было на самом деле? Он отказался лететь на самолете Плиева и предпочел остаться в гнилостной стране. Потому что хотел сделать репортаж? Нет, потому что там оставался и я. Он отдал все до единой свои кассеты этому черному по фамилии Мангу. Не кассеты ему были нужны, а я. И телефон. Тот номер на спутниковом аппарате либерийца. С американским кодом и голосом в динамике. Помню ли я, что сказал тот голос? Конечно, помню. Он просил больше ему не звонить с одного и того же телефона. Я нужен был ему и его хозяевам живым. Иначе они давно бы меня прихлопнули. Или вот сейчас. Он тормошит меня, пытается вернуть к жизни пойманного зверя. Ах, ты, распоследняя продажная сволочь!

Вот о чем я подумал, когда бросился к Сергею. Но как только я оказался на середине комнаты, голубой свет неожиданно стал ослепительно белым и больно ударил мне в глаза.

Когда я снова обрел способность видеть, то рассмотрел над собой озабоченное лицо Сергея, все в белых мучных пятнах от рассыпанного на столе кокаина. Он набрал в рот воды и резко, фыркая, выплюнул ее мне на лицо. А в следующее мгновение я нанес ему удар в челюсть. Несильно, но точно.

Сергей упал прямо возле столика. Девицы радостно завизжали и бросились меня обнимать. Журавлев быстро поднялся на ноги, недоуменно улыбаясь и потирая челюсть. Он был, скорее, рад, чем расстроен. Ну, конечно, добыча жива, заработок обеспечен. Несущественные телесные повреждения не в счет. Счастливый финал окупает любые издержки. Но он не знает, что я не собираюсь сдаваться.

Я трудная дичь, и я ему не по зубам. Это не Рауль мне раскрыл правду, это я сам обо всем догадался, пройдя сквозь причудливые фантасмагории, которые только что выстроило мое сознание. Я, наконец, понял, где друг, а где враг. Когда знаешь, где твой враг, победа почти обеспечена.

Я поднялся на ноги. Они были словно ватные и еле держали мое грузное тело. Рискуя потерять равновесие, я размахнулся и еще раз выкинул кулак в сторону Сергея. Журавлев успел заметить движение и, чуть отклонившись, позволил кулаку пролететь мимо своего лица.

— Да ты что, Андрей Иваныч! — удивился журналист.

— Он под кайфом, под кайфом! — засмеялась одна из черных красавиц.

Но Журавлев так не считал. Он посмотрел мне в глаза и увидел там ясность мысли и намерений. Он понял, о чем я думаю. А я понял, что он понял меня.

Выражение его лица внезапно стало жестким. Зрачки чуть сузились. А кисти сжались в кулаки, защищая подбородок.

И тут дверь моего номера внезапно слетела с петель от мощного удара. В комнату влетела уйма народу. Человек десять, не меньше. С оружием наперевес, все они, как один, были одеты в одинаковые черные костюмы. Только придурок может носить в Африке черный костюм. Или полицейский. Эти действовали обдуманно и четко. Значит, придурками они не были. Один из них легким движением повалил меня на пол, другой, грубо заехав ногой по лодыжкам, заставил пошире развести ноги.

— Лицом вниз! — услышал я крик на французском, но не заметил, мне ли он адресован или кому-то другому. Я и так лежал, уткнувшись носом в ковер.

Щелкал фотоаппарат, мигая вспышкой. «Сними это!» — слышал я. — «И еще вот это». Вспышка послушно выполняла команды. Девицы, всхлипывая, торопливо давали объяснения на смеси французского и незнакомого мне местного наречия. Вперемежку с девичьим бормотанием заискивающе шуршали одежды. Застучали каблуки наспех одетых туфель. В общем, это был полицейский рейд, но явно сделанный по наводке. Они знали, кого берут, а, значит, шансов откупиться на месте не было. Горка кокаина на столе тянула на несколько лет несвободы, даже по законам этой относительно свободной страны. Но дело было не в кокаине. Я это чувствовал. И понимал, что за спинами этих людей в черном громоздятся более могущественные фигуры. Мне показалось странным только то, что в этой какофонии звуков я не слышу голос Журавлева. Ведь если все это происходит по наводке, то навести мог только он. Он сдал пойманную дичину и теперь может расслабиться.

Вдруг я услышал треск бьющегося стекла и почувствовал, как на меня свалилось тело весом около центнера.

— Беги, Иваныч! — закричал Журавлев, и я, не раздумывая вскочил на ноги. Полуголый Журавлев стоял над телом в черном костюме. В его руках были ножки от журнального столика. Стеклянная столешница превратилась в осколки. Она лежала вокруг поверженного полицейского в черном костюме. Еще взмах. Еще удар. Еще один черный костюм свалился на ковер.

— Беги, Иваныч! — истошно взвыл Сергей. Передо мной была открытая дверь. Полицейские набросились на Сергея, забыв на мгновение обо мне. Больше повторять приглашение не было нужды. Я метнулся в коридор и ринулся по направлению к лифту. Картины и двери с ускорением замелькали слева и справа.

Поступок Сергея абсолютно не увязывался с моими выводами об этом человеке. Но на раздумья о Журавлеве не было времени. Нужно было, выжав из себя все силы, добежать до лифта.

Мне мог бы позавидовать Карл Льюис. Преодолев длинный коридор за считанные секунды, я почти мгновенно оказался возле хромированных створок лифта. Результат моего спринта был поистине олимпийским, но оценить его по достоинству мог только я сам и, пожалуй, преследователи в черных костюмах, замешкавшиеся в дверях гостиничного номера. Я услышал топот их ног как раз тогда, когда нажимал кнопку вызова. Она мигнула красным цветом и погасла. Совсем, как в моем кокаиновом сне. Я еще раз нажал на кнопку и внезапно услышал хлопок. Как-будто школьный учитель ударил пластиковой линейкой по парте нерадивого ученика. Так стреляет пистолет, но не боевой, а мелкокалиберный, спортивный. Я не стал дожидаться, пока приедет лифт, и выбежал на лестничную площадку. Дверь с пневматическим механизмом плавно закрылась за мной. Но перед тем, как щелкнула собачка замка, я уловил двойной женский крик. Это истошно закричали девушки в номере, где за несколько минут до этого в разгаре было неистовое веселье с запахом секса и кокаина.

Я скатился вниз по лестнице, даже не обращая внимания на то, слышны ли за моей спиной звуки погони. Не было у меня сил на то, чтобы прислушиваться к посторонним звукам. Нужно как можно быстрее выбраться из отеля, а дальше сам собой появится план действий. Пролетев одиннадцать этажей, я толкнул плечом дверь и оказался в просторном холле. Мягкая подсветка над администратором гостиницы должна была заранее настраивать клиентов на спокойный и благодушный лад. Администратор, вежливый немолодой мужчина в форменном малиновом смокинге, профессионально улыбнулся, отреагировав на мое внезапное появление. Заметив, что я тороплюсь и не проявляю к нему интерес, он тут же опустил голову и принялся щелкать пальцем по клавиатуре компьютера. Я пулей вылетел из холла на улицу и метнулся к стоянке такси.

Машины, как всегда, находились в состоянии полной боевой готовности. Когда я запрыгнул в первую, водитель уже заводил двигатель. «Кажется, повезло,» — подумал я, посмотрев на него. Это был все тот же лысый парень с серьгой в ухе, который успел повозить меня туда-обратно по Абиджану. Город он знал неплохо, и у меня появились шансы на спасение.

— Куда, мсье, на этот раз? — серьга, приветливо покачиваясь, желтовато поблескивала отражением света гостиничной вывески.

— Давай в Трешвилль! — скомандовал я и, подумав, осекся. — Или нет. Поедем в квартал иммигрантов, а там посмотрим. Только очень быстро.

— D'accord, ладно, — улыбнулся парень, и такси рвануло с места так, будто водитель собирался выиграть Гран-При Монако и никак не меньше.

Светящаяся башня отеля быстро растаяла позади нас. Мы снова выехали на набережную, а потом на мост через лагуну. Я открыл окно. В салон ворвался сильный запах моря. Он одновременно пьянил, успокаивал, и обещал скорую свободу. Но, главное, он помогал проветрить нетрезвые мозги от того дурмана, которым я травил себя, пытаясь навсегда сбежать от реальности.