Экватор. Черный цвет & Белый цвет

ГЛАВА 32 — ЛИБЕРИЯ, ВОСТОЧНОЕ ШОССЕ, ИЮНЬ 2003. МИКРОВОЛНОВКА НА КОЛЕСАХ

— Ты любишь Либерию? — спрашивает меня она.

— Я люблю тебя, — отвечаю я как можно нежнее.

Она смотрит на меня своими карими глазами, такими же твердыми и желанными, как местные бриллианты.

— А я ненавижу Либерию. Я ненавижу бедность, от которой не могу отгородиться. Ненавижу дорожную пыль, заползающую под одежду. Ненавижу проституцию. Ненавижу войну и оружие. Я хочу от этого кошмара избавиться.

— Если ты от него избавишься, тебе станет скучно. Тебе будет не хватать родного кошмара.

Она приближается ко мне и прижимается своей большой грудью к моему телу, а я выгибаюсь, как пружина, стараясь повторить весь рельеф ее тела. Я хочу проникнуть сквозь ее кожу, я чувствую, как она пахнет. Медом и свежим деревенским молоком. А еще миндалем. Таким молодым и почти психотропным.

— Ты чувствуешь меня? — она дышит мне прямо в ухо. — Мне тридцать лет. Почувствуй их. Мое тело хочет дать новую жизнь. Но у меня не было детей. Понимаешь ты это или нет? Понимаешь, почему так? Я не хочу, чтобы мои дети родились здесь, в этом зоопарке для хищников. Я хочу быть там, где нужно бояться завтрашнего дня, а не сегодняшнего.

Она обнимает меня и целует. Ее губы, обычно мягкие и податливые, становятся жесткими, как рукавицы палача. Она покусывает меня своими белыми крепкими зубами. От ее укусов остаются следы. Кровавые окружности на моих щеках. Ее зубы входят в мою плоть. Разве Мандинго каннибалы? Но Мики ест меня, выпивает меня. Она любит меня. Или ненавидит вместе с этой страной?

— Ты когда-нибудь видел, как леопард убивает детенышей из чужого выводка? Он находит чужое логово и, если рядом нет матери, съедает всех. Здесь живут такие же леопарды, Энди. Они ходят на двух ногах и даже носят иногда костюмы. Но они рычат от удовольствия, когда находят чужое беззащитное логово. Они грызут беззащитных. Ты хочешь, чтобы я осталась в этой стране?

Я срывал с нее одежду. Она рвала то, что было одето на мне. Швы трещали. Пот капал. Мы сливались с ней в одно целое.

— Но даже если я не вырвусь из этого зверинца, я буду защищать свой выводок. Я не буду отходить от логова дальше, чем на дистанцию одного прыжка. И если кто-нибудь посмеет оскалить свою пасть на мое логово, я порву его. Я брошусь незаметно и быстро. Я увижу его глаза и шею. Они хотят, чтобы я тоже была зверем. И я буду им. Вот так.

Ее зубы впились в мою шею. Меня парализовала боль. Обдала меня, словно кипятком. Я увидел, как мне на грудь сбегает струйка крови. Моей собственной. И в этот момент вместе с болью пришло наслаждение. Оно освободило мою сущность из тесного плена. Я ворвался в Мики всем своим слабым и вязким человеческим естеством. И она радостно и яростно приняла его, слизывая красную соленую влагу с моей шеи и тут же целуя меня в губы. И вот тогда я очнулся.

Очнулся в стальной самоходной коробке «фольксваген», которую со всех сторон жарило тропическое солнце на проселочной дороге. Дорога вела вглубь сельвы. В самую середину африканской неизвестности. Было жарко и душно.

— Иваныч, дай твою сигаретку, — услышал я голос с другой планеты. Это Сергей Журавлев пробился через пелену, затянувшую мое сознание. «Ты стал много курить, дружище, это вредно для здоровья,» — я хотел было пошутить вслух. Но так и не пошутил. Я знал, что со мной происходит, знал, что умный мой организм отключает разум для того, чтобы я не чувствовал физических страданий. Чем больше боли, тем тупее я становлюсь. Чем я тупее, тем меньше чувствую страдания. Парадокс получается. Чем больше я страдаю, тем меньше я страдаю. Но этот голос Журавлева, услышанный в полудреме, он напоминал о том, что внешний мир существует. И вместе с этим напоминанием в меня проникало страдание.

Голова гудела, как старинный колокол во время литургии.

— Иваныч, дай сигаретку, — колотилось в колоколе вежливое и настойчивое напоминание.

— Хорошо, — собрался я резко ответить Журавлеву. Но с резкостью у меня не сложилось. «Шшо,» — прошипели мои обезвоженные легкие. Рука потянулась в карман за полупустой пачкой «Листьев Монтеррея». И в этот момент наш фольксваген резко и неожиданно остановился. Я услышал хлопок водительской двери, а чуть погодя и второй, с пассажирской стороны. Наши спутники вышли из автомобиля. Они стали перед капотом и принялись обсуждать на Гио что-то очень для них важное. Человек, сидевший за рулем, явно был озабочен. Джонсон ответил с легким смешком, но тут же принял серьезный тон. Он заговорил жестко и твердо. Его слова звучали почти, как приказ. Без всяких возражений.

Задняя дверь «фольксвагена» открылась. Затем заскрипели створки встроенного в микроавтобус ящика для перевозки лиц, провинившихся перед законом этой страны. Водитель с неприязненной гримасой, не глядя, бросил внутрь пластиковую бутылку с водой. Жидкость своим мутным видом намекала на гепатит А и брюшной тиф, и, как минимум, гарантировала расстройство желудка. Но нам было не до намеков. Всего лишь час с небольшим пребывания внутри сварной коробки менял всю философию отношения к себе и окружающей действительности. Самосознание Журавлева переживало примерно те же метаморфозы. Бутылка гулко ударилась о пол и, как мяч в американском футболе, подскочила вверх по непредсказуемой траектории. Сергей с невиданной ловкостью поймал ее на лету, суетливо свернул ей пластмассовую шею и отправил в себя половину ее мутного содержимого. И только потом протянул мне.

Каким неожиданным иногда бывает счастье. Оно может измеряться миллионами, которые открывают перед человеком неограниченные, на первый взгляд, возможности. Но вскоре ты начинаешь понимать, что и у них есть своя граница. Ты хочешь ее перейти, но для этого тебе нужны уже не миллионы, а суммы, исчисляемые девятью знаками. И когда они у тебя есть, ты снова становишься счастливым. Но вдруг все вокруг меняется. Эта форма счастья исчезает, а вместо нее приходит пустота. Гулкая, как камера смертника. Весь мир, построенный твоим изворотливым умом рушится у тебя на глазах. Может быть, он и продолжает существовать. Но не в твоей реальности. Твоя реальность напоминает о себе сухим жжением в слипшемся горле и горячими стальными стенами коробки, в которую тебя загнали, как беспомощную дичь. И вот тогда тебя счастливым делает что-нибудь совершенно незначительное. Глоток грязной воды, например.

— А все-таки тебя за что сюда? — ухмыльнувшись, спросил меня Сергей.

— Ну, не знаю, что тебе сказать, — протянул я в ответ. Я понимал, что Журавлев, к его чести, пытался сложить воедино мозаику обстоятельств нашего ареста, и у него, разумеется, ничего не получалось. — Ты разве не был со мной на скамье подсудимых?

— Ну, как же? Был. Слышал все. Слова знакомые, а смысл непонятен. Угадал все буквы, но не угадал слово. Я, Иваныч, понял, за что посадили меня, но не понял, за что тебя.

Он был разменной монетой. Сергея зацепили мимоходом, для того, чтобы уничтожить меня. Но сам он о трюке Тайлера-младшего не догадается, а я ему в этом не помощник. К открытым створкам задних дверей подошел Суа. Он мрачно посмотрел на нас. Черный громила был явно чем-то недоволен.

Я попытался отвлечь внимание Журавлева от мыслей о степени моей виновности и спросил Суа.

— Скажите, Джонсон, а это не вы были там в «Бунгало»?

— Когда именно? — переспросил суровый офицер спецназа.

— Ну, тогда, когда вы сбили самолет.

Джонсон ничуть не растерялся.

— Я всегда оказываюсь в нужное время в нужном месте.

Он сказал это так, словно хлестнул меня словами. Вежливого офицера, который терпеливо дожидался, пока мы переберемся из бунгало в задний отсек «фольксвагена», отныне больше не существовало. Передо мной был дикий и сильный убийца. Я сразу понял по его интонации, что больше от него не стоит ждать ничего хорошего. Он может уничтожить меня так же спокойно, как и Левочкина со всем его экипажем. И, кажется, потом, в «Бунгало», я увидел именно его. Маргарет была права. Я вспомнил, как выглядел человек, которого она хотела пригласить третьим в постель.

— Суа, если в ресторане были Вы, тогда где же Ваша золотая цепь? Такая толстая?

Джонсон хмыкнул и злобно посмотрел на меня.

— Сменил на более тонкую. — ответил он, подумав лишь мгновение. — Вот поглядите.

Он запустил руку себе за пазуху и вытащил из-под пятнистой камуфлированной майки изящную золотую цепочку. Она, как маятник, качнулась из стороны в сторону. На цепочке, весело поблескивая золотыми руками, танцевала Лакшми. Еще недавно золотая индианка так же весело плясала у меня перед глазами на лобовом стекле моего автомобиля. Невероятно. Как она могла попасть к Джонсону? Но, впрочем, тут нечему было удивляться. Чарльза-младшего не интересовали золотые предметы в моей машине. Он думал только о мести. О золоте подумали его подручные. Этому Суа поручили обыскать мою машину. И он сделал это со всей добросовестностью африканского офицера.

Я много раз до этого сталкивался в Африке с крохоборством высокопоставленных людей в форме. Один из первых своих контрактов я заключал в Республике Берег Слоновой Кости. В то время эта страна считалась одной из самых спокойных в Африке. Тем не менее, мои партнеры предложили мне государственную охрану. Моим телохранителем был офицер элитного подразделения местной армии. Высокий, крепкий. Во многом похожий на Суа Джонсона. За одним исключением. Альйю, так звали офицера, был белым. Он держал себя с таким достоинством, словно накануне закончил Вест-Пойнт. Малиновый берет на его большой голове сидел настолько идеально, что, казалось, Альйю носит его с детства. Я вскоре узнал его историю. Его отцом был француз-колонист, поселившийся в Западной Африке. Мать местная. Когда Альйю подрос, родители развелись, и отец уехал назад во Францию. Но все же для сына он успел кое-что сделать, а именно отправил его учиться в элитное военное училище под Парижем. Парень закончил его с отличием и, вернувшись домой, стал делать блистательную военную карьеру, которая сулила в скором времени новые звания и возможности. Когда я беседовал с ним, на его плечах уже держались майорские погоны. Но — увы — Африка есть Африка. На пятый день знакомства вышколенный офицер стал интересоваться броскими часами на моей руке. Такими большими, блестящими и напоказ дорогими. Часы производили неизгладимое впечатление на боевиков, крестьян и мелких торговцев. Но Альйю не был ни тем, ни другим, ни третьим. Белый боевой офицер. Вот кем он мне казался. Я ошибался. Внутри, под налетом вышколенности и европейского опыта, притаился характер самого обычного мелкого мздоимца из бедной страны. В первый день нашего знакомства он вскользь, осторожно, поинтересовался маркой моих часов. А в последний уже пытался уговорить поменять их на местные безделушки из поддельного красного дерева или отдать их ему в качестве подарка. К окончанию моей поездки я презирал этого человека, превратившегося в попрошайку, а он, понимая мои чувства, все же продолжал свои неуклюжие попытки получить часы. К слову, я их ему не отдал.

Джонсон, как я уже сказал, очень походил на белого негра Альйю. Достоин презрения, это было несомненно. Но я возненавидел его не за внешнюю схожесть. И не за то, что он убил Арама Левочкина. Меня начинала трясти мелкая дрожи от мысли, что он обыскивал мою машину, и что теперь к его телу прикасается кулон, который мне отдала Маргарет. Изменившая мне, пустившаяся во все тяжкие ради минутного удовольствия или, вполне возможно, из корыстных соображений. Но все же она была моей невестой. Которую я продолжал любить. Эта моя любовь стала еще сильнее в тот момент, когда я увидел в руке у Джонсона золотую многорукую танцовщицу. Внутри меня словно распрямилась пружина. Она долгое время находилась в сжатом состоянии, и я даже не подозревал о ее существовании. А тут вдруг ощутил ее. Ощутил физическую силу, распиравшую меня изнутри. И когда пружина разжалась, я распрямился вместе с ней. С того самого места, где я сидел, эта сила подняла меня и бросила прямо на Джонсона. Он опешил. Суа и в мыслях представить не мог, что деморализованный ослабленный узник накинется на него с кулаками и примется крошить и крушить его могучее тело.

Все произошло молниеносно. Я оттолкнулся от металлического пола и за считанные доли секунды преодолел расстояние между мной и офицером. Мой правый кулак ударил его в подбородок. В то самое место, где боль чувствуется втройне острее. И если удачно прицелиться в эту точку, говорят, то можно одним ударом свалить противника в нокаут. Мне некогда было проверять, правда это или нет. Костяшки левой руки, рассекая черную кожу африканского лица, нанесли три коротких удара по переносице Джонсона. В первый я постарался вложить всю свою ярость. Под вторым переносица хрустнула. Третий ее явно сместил чуть правее. Джонсон коротко взвыл и, схватившись за лицо, осел на дорогу возле машины.

К нам тут же подскочил водитель. Он, рассыпая во все стороны бранные слова, копошился с пистолетом, который был в кобуре у него под мышкой. Кобура явно была на моей стороне. Она никак не хотела расстегиваться, и, насколько это было возможно, оттягивала страшный момент, когда нас должны были уложить в упор. У водителя был и автомат, но он легкомысленно оставил его в кабине, о чем, несомненно жалел. Когда он, наконец, рванул что было сил клапан кобуры и схватился за пистолет, ему в голову попала пластиковая бутылка из-под воды. Бутылку запустил не растерявшийся Журавлев, сидевший внутри машины. Она была почти пустой и никакого вреда здоровому и озлобленному парню не могла принести. Но, ударившись о крепкий лоб, она издала такой громкий хлопок, что водитель от неожиданности разжал руку. Пистолет оказался на пыльной дороге. Я тут же схватил его и принялся палить в разные стороны, куда попало. Я неистово кричал, и звуки, слетавшие с моих губ, напоминали многократно усиленный клекот разъяренной хищной птицы. В следующее мгновение из «фольксвагена» выскочил Сергей и, размахнувшись ногой, что было сил ударил сидевшего на дороге Джонсона. Тот рухнул, завалившись на бок. Над офицером поднялось небольшое облачко пыли. Водитель неподвижно лежал на обочине. Не знаю, попал я в него или нет. Тогда выяснять это у меня не было ни времени, ни желания. Но, думаю, что он просто оцепенел от страха, когда понял, что события развиваются не совсем в его пользу, вернее, совсем не в его. У него не было оружия, и опасности он для нас не представлял.

Опасность поджидала нас совсем с другой стороны. Я подошел к Джонсону. Его лицо превратилось в кровавую маску. Алые пузыри мелкими кругами собирались возле уголков его губ. Он был без сознания, но часто дышал. Значит, был жив. Я украдкой протянул руку к его шее и рванул на себя кулон с индийским божеством. Золотая Лакшми снова была у меня в руках. Теперь нужно было как можно быстрее драпать. Сергей, дрожа то ли от ярости, то ли от испуга, смотрел мне в глаза, словно ждал команды. Краткого плана действий на ближайшее будущее. Но я не мог ничего ему предложить. Мой бросок был спонтанным и непродуманным. И совершенно случайно, благодаря невероятному стечению обстоятельств, я оказался победителем. То есть, мы вдвоем с Сергеем уложили двоих вооруженных людей и в качестве приза получили свободу. Что теперь с ней делать, не знали ни я, ни он. Впрочем, до победы было еще далеко.

Я недолго думал, куда мне спрятать кулон. В передние карманы джинсов я предпочитал ничего не класть. Они слишком тесно прилегали к телу и при ходьбе натирали пах. Моя рука механически засунула украшение в задний карман и случайно наткнулась на обрывок дермантина, неизвестно каким образом оказавшийся в джинсах. Я извлек его на свет. Ба! Да это был кусок обложки колумбийского паспорта, который я отобрал у Сергея. Для меня за прошедшие несколько дней он потерял было всякую ценность. Но тут я заметил, как на него посмотрел Журавлев. Сергей следил за каждым моим движением. Я в одночасье стал его спасением и его проблемой. Если кто-либо из этих двоих не придет в себя, то Сергею грозит смертный приговор. Но и в противном случае, если они останутся в живых, ему нечего рассчитывать на меньшее наказание. Так же, как и мне. Вместо того, чтобы задуматься о спасении самому, он предпочитал ждать от меня правильного решения. Он был полностью мой и готов был сделать все, что я скажу. Правда, это состояние полной покорности длилось у него несколько секунд. До того самого момента, когда у меня в руках появился обрывок паспорта.

— Иваныч, дай мне его, — уверенно сказал, почти потребовал, журналист.

Я ему не ответил. Я понял только, что этот паспорт имеет для него немалую ценность. Примерно такую же, как и его собственная жизнь, если он думает не о спасении, а о клочке красного дермантина. Во всяком случае, не намного меньшую. Метаморфозы происходили в душе Сергея и тут же, моментально, отражались на его лице. Только что я видел перед собой совершенно размазанного по днищу фургона человека, готового на все ради одного глотка воды. Потом эта развалина превратилась в припертого к стенке хищного волка. Затем хищника сменил домашний преданный пес. А теперь в глазах пса засверкали огоньки бешенства. Калейдоскоп образов вспыхнул и промелькнул на лице журналиста в короткий миг триумфа на проселочной дороге, прорезавшей густой тропический лес.

Триумф быстро закончился. «На землю!!!» — услышал я душераздирающий крик. Фонтанчики пыли в сопровождении противного свиста поднялись прямо у моих ног. Сергей рухнул на землю там, где стоял. Я тотчас же последовал его примеру. Пыль сухой смрадной порцией тут же набилась мне в рот, но это все же было лучше, чем глотать автоматный свинец. Впрочем, это не отменяло подобной перспективы. Падая, я успел ухватить взглядом невысокую худощавую фигуру возле открытой кабины «фольксвагена». Человек был в камуфляже. Все стало ясно. Это третий охранник, о существовании которого я подозревал с самого начала, прислушиваясь через стальную перегородку к разговорам африканцев. Если бы мной управлял разум, а не ярость, то я бы, несомненно, учел во время стычки его присутствие. Впрочем, справедливости ради следует признать, что если бы мной руководил разум, я бы ни за что не стал бросаться на здоровяка Суа Джонсона, терпеливо провел бы всю оставшуюся дорогу в железной коробке микроавтобуса и примерно через год сгнил бы в желтой алмазной луже, приумножая богатство хозяев этой страны.

Но теперь моя жизнь превращалась в слайд-шоу. Вспышки сознания фиксируют предпоследние моменты существования двух белых людей, и у них нет шансов на спасение. Картинка черно-белая. Белые лица в белой дорожной пыли. Черные ботинки оставляют белые следы. Черный ствол автомата над головой Журавлева. Он все ближе и ближе. Он разгребает пламегасителем волосы на его затылке. М-16, словно медведь гризли принюхивается к жертве перед тем, как ее сожрать. Вот ствол останавливается. Сейчас будет выстрел. Внутри черного зверя придет в движение надежно испытанная многими войнами механика, которую придумал Юджин Стонер. А кто ты такой, Стонер? Не кто иной, как зеркальное отражение старика Михаила Калашникова. Оказывается, ты, Юджин, много работал над тем, чтобы однажды не стало одного русского парня, Сергея Журавлева. А потом и другого. Украинского. То есть, меня. Но нет. Я замечаю, что в предназначенной очередности что-то меняется. Черный зверь исчезает из поля зрения. Черный башмак делает шаг ко мне. Твердый нос хищника выбирает мой затылок. Сначала я, потом Сергей. Пока ствол был над Журавлевым, сердце безумно колотилось у меня в груди и, похоже, собиралось вырваться прочь на волю. А теперь оно замедлило пульс. Я прислушиваюсь к себе и не слышу ни единого удара. Сердце совсем остановилось. Может быть, я уже умер? Но нет, я вижу, как ботинок ерзает в пыли у меня перед носом, безразлично касаясь меня ребром рифленой подошвы. Он движется слишком медленно, словно отснятый на кинопленку в рапиде, и мне начинает казаться, что время замедляет свой бег, и я, повелитель времени, могу его остановить прямо сейчас. Но это мне только кажется. От неумолимого ботинка пытается сбежать лесной муравей. Он перебирает конечностями так медленно, словно ползет не по дороге, а по тарелке с медом. И я понимаю: ему не уйти. Я напрягаю все свои силы и слышу у себя в груди гулкий удар колокола. Как я ни стараюсь, время продолжает двигаться вперед. Муравей будет раздавлен. Ствол у меня на затылке совершает едва различимые круговые движения, выбирая удобное место для того, чтобы упереться. И когда это место было найдено, осталось только дождаться выстрела.

Кажется, я его услышал до того, как из ствола вылетела пуля. Я спокойно ждал, когда все, что я вижу перед собой, скроется в бесконечной темноте. Но изображение не исчезало. Наоборот, оно задвигалось быстрее, и мой взгляд едва уловил, как метнулась прочь черная лакированная поверхность ботинка. Прозвучал еще один выстрел. И еще три. Муравей словно вырвался из вязкой среды и, задвигавшись с нормальной для себя скоростью, скрылся за гребнем колеи. И тогда я понял, что жив.

Мы все трое были живы. Если считать муравья. Но это еще ничего не значило. Вокруг нас грохотали выстрелы, и в обшивке старого «фольксвагена» вдруг стало очень много мелких дыр под яростный крик из густого леса, подступавшего к дороге. Черный ботинок снова появился передо мной и снова исчез. На то место, где он стоял, упали три отстрелянные американские гильзы. А потом градом посыпались и другие, хорошо знакомые мне, калибра семь шестьдесят два.

— Эй, вы двое! А ну поднимайтесь!

Это закричали нам со стороны леса, как только стрельба прекратилась. Мы поднялись. Машина, в которой нас везли на рудники, теперь представляла собой еще более жалкое зрелище, чем до того, как нас в нее погрузили. Колеса пробиты и спущены. Двери прострелены насквозь. Стекол не было вообще. Лишь стальная коробка, непонятно каким образом врезанная внутрь микроавтобуса, выдержала свинцовый град. Из коробки торчали ноги в черных ботинках. Охранник, укрываясь от огня, спрятался там, где до этого держали нас с Сергеем. Ботинки, разметав носки в разные стороны, неподвижно выглядывали из отсека для заключенных. Рядом стояли полуголые люди с автоматами. Все говорило о том, что охранника добили там, где он пытался спрятаться от боевиков. Рэбелы смеялись высокими голосами. Кто-то из них пнул ботинок босой ногой. Черный лак дернулся и снова замер. На носке вдруг повис вязкий плевок. Как признак самоутверждения над поверженным противником.

— Этих давайте сюда! — снова услышал я голос. Кричал невысокий крепкий парень лет двадцати. На одном плече у него болтался пулемет на ремне, через другое переброшена лента с желтоватыми патронами. Она, как девичья коса, спадала почти до земли и время от времени хлестала боевика по бедру. Из-под пятнистой кепки на голове у рэбела в разные стороны рассыпались длинные вьющиеся космы, совсем, как у Боба Марли. Дрэды, так, кажется их называют почитатели рэгги и марихуаны.

Меня толкнули в спину, и я чудом устоял на ногах. С Журавлевым тоже не церемонились. Бойцов, захвативших нас, было полтора-два десятка. Правда, в лучшие времена я не назвал бы их бойцами. Основную массу составляли подростки. Некоторым полуголым созданиям с Калашниковыми, как мне показалось, едва исполнилось десять лет. Самым старшим из боевиков был парень, по команде которого нас повели в лес.

— Крейзибулл, генерал, — небрежно представился он нам. — А вы кто? Солдаты? Белые наемники?

Мы отрицательно завертели головами.

— Да ладно вам, не бойтесь. — осклабился парень очаровательной белозубой улыбкой. — Я пошутил. Я знаю, кто вы. Я ведь сказал вам, что я генерал.

Среди либерийских повстанцев до сих пор ходит поговорка: «Если к двадцати пяти ты не стал генералом, то военная карьера у тебя не заладилась.» Подавляющее число партизан составляли дети. Можешь держать оружие, значит, иди воевать! Они вырастали в джунглях, так и не научившись ничему другому, кроме нехитрой науки убивать и калечить. Конечно, вся эта партизанщина управлялась взрослыми. Денег на войну хронически не хватало. Для подпитки молодого задора нужны были другие стимулы. Взрослые раздавали детям воинские звания, которые мало что значили. Этот генерал (как его, Буллшит, что ли?) командовал, в лучшем случае, оравой маленьких бандитов, из которых с трудом можно насобирать взвод солдат. В конце концов, каждый боевик мог назвать себя кем угодно. Хоть генералом, хоть генералиссимусом.

— А сколько вас было? — спросил меня Крейзибулл.

— Двое, — ответил вместо меня Сергей.

— Вас двое. А этих? — переспросил «генерал», неопределенно кивнув в сторону автомобиля.

— А вы не видели? Трое, — сказал я.

— Трое? — удивился парень.

Его удивление неприятно насторожило меня. Я оглянулся и сосчитал тела на месте перестрелки. Одно лежало в автомобиле. Другое — на дороге. Третьего не было. Там, где по моим расчетам, должен был находиться поверженный Суа Джонсон, стоял худощавый подросток с автоматом на плече и дымил огромной, несуразной самокруткой. Вряд ли в самокрутке был табак.

— Ну, вроде трое, — промямлил я, подмигнув Сергею украдкой. — А, может, и двое. Мы-то из машины не видели.

— Вы бы лучше спросили ваших людей, генерал. Они же видели, в кого стреляют, — поддакнул Журавлев, не понимая, зачем это мы «включаем дурака». Я и сам не мог бы точно объяснить, зачем. Просто чувствовал, что так будет правильнее.

Пока генерал Крейзибулл с помощью криков и жестов допрашивал своих малолетних солдат, я еще раз внимательно осмотрел место короткого боя. И понял, что нас здесь действительно ждали. Перед капотом машины, перегородив дорогу густой кроной, лежало сломанное дерево. Баррикаду пытались замаскировать под следы бурелома, но сделали это неуклюже и лениво. На дороге, точно обозначив траекторию, по которой тащили ствол из леса, лежали листья и мелкие ветки. Это и впрямь была засада. Мы нужны были рэбелам. Вернее, не им, а тем, кто ими командовал. Странно только, что Суа Джонсон, такой крутой вояка, попался в эту примитивную западню.

Когда нас уводили в лес, я заметил сквозь деревья пламя огня. Наш «фольксваген» облили бензином и подожгли. Огонь охватил машину почти моментально, за несколько секунд. Тела убитых охранников боевики оставили внутри машины. Весело жестикулируя, малолетние убийцы вприпрыжку бежали впереди нас по узкой лесной тропе.