Эмир Кустурица. Где мое место в этой истории? Автобиография

Сын отца Диониса

В 1995 году в Париже были подписаны Дейтонские соглашения, положившие конец войне в Боснии. Милошевич, Туджман и Изетбегович заключили мир. Те же самые люди, которые втянули нас в демократию, а затем в войну, теперь вели нас к миру. Эта последняя война подтвердила слова Андрича, утверждавшего, что наши военные конфликты никогда не решат наших проблем, а лишь создадут новые, которые нам придется разрешать новыми войнами.

В том же году «Андерграунд» победил на Каннском фестивале, и я во второй раз получил «Золотую пальмовую ветвь». На этот раз мне вручили высокую награду не за то, что я внес свой вклад в операцию Запада по уничтожению коммунистических режимов в Восточной Европе, как это произошло в 1985 году с «Папой в командировке». Если бы я тогда знал, что этот фильм будет использован для того, чтобы приклеить мне ярлык антикоммуниста, я бы ни за что не стал его снимать. Те, кто присудил мне «Золотую пальмовую ветвь» в 1985 году, наверняка испытывают совсем другие чувства сегодня, когда видят, какую политическую позицию я занимаю; думаю, они вполне могли бы потребовать свою награду обратно.

«Андерграунд» был помещен в другую категорию. На этот раз мою счастливую звезду на фестивале зажгла эстетика фильма. Когда-то эта звезда впервые засияла на закопченном небосводе Зеницы. Теперь она продолжала свой путь из Венеции в Канны, в Берлин и так далее. Я склонен думать, что та эйфория, которая возникла после показа «Андерграунда» в торжественном зале Дворца фестивалей, расположила ко мне членов жюри. Один из кинокритиков даже заявил, что я — прямой потомок бога Диониса. Разумеется, он преувеличивал, но кто знает, что способны выявить сегодняшние эксперты. Я хотел скромно промолчать, но по своей глупости не удержался и ответил.

— На самом деле я — сын отца Диониса, — сказал я по-французски.

Критик бросил на меня озадаченный взгляд.

— То есть вы хотите сказать, что вы — брат Диониса? — спросил он.

— Нет, я — сын отца Диониса, — упорствовал я.

Критик некоторое время в растерянности смотрел на меня и в итоге улыбнулся:

— Даже если это лишено здравого смысла, звучит неплохо!

— Ну что ж, надеюсь, теперь вы меня поняли.

Позже я долго ломал голову, пытаясь разобраться в этой мысли, возникшей на фоне приема снотворного, смешавшегося с пивом. Такой коктейль вдвое увеличивает объем мозга, но при этом начисто лишает его способности мыслить. Для меня снотворное было единственным способом преодолеть напряженную атмосферу фестиваля. В конце концов я перестал искать разумные объяснения этому вздору и присоединился к мнению французского критика: это звучит неплохо.

Решением присудить мне во второй раз высокую награду я обязан глубокой ностальгии членов каннского жюри по творчеству таких ушедших мэтров, как Бунюэль, Феллини, Бертолуччи. В конце ХХ века я напоминал им о прошлом. Сегодня я четко вижу, что на мою судьбу повлияли два внешних фактора. Не буду углубляться в анализ внутренних причин. А то забреду в какие-нибудь дебри вроде Достоевского, и это будет не очень fancy*. Теперь никто и слышать не хочет об этих скрытых движущих силах, тонким знатоком которых был Достоевский. Глубины души — вечная тема, связанная с человеческим существованием… Кому это сегодня интересно? Талант Достоевского даже в России уже не так популярен, как хотелось бы. Там больше вдохновляются Толстым и Пушкиным, вслед за литературными критиками «Times». Они поставили Толстого на первое место, тогда как Достоевский не фигурирует даже среди сотни величайших писателей мира! Это уже не первый раз, когда «Times» и русские заблуждаются, поддакивая друг другу.

Что касается меня, было ясно, что я воплотил в жизнь нескромное пожелание своего отца: «Если не можешь быть Феллини, стань хотя бы Де Сикой». Так и вышло, хотя моей начальной целью было просто не краснеть от стыда за то, что я делаю. И ничего более. Судя по всему, это стало решающим для моего успеха в кинематографии. В жизни, как и в кино, сила характера, унаследованная от моей матери, позволявшая жителям дома номер 9 А на улице Каты Говорусич ездить в освещенном лифте, всегда меня поддерживала. Словно в упорном стремлении Сенки помешать соседям воровать лампочки уже прослеживалась моя судьба.

В «Times» появилось мое фото в сопровождении статьи Ришара Корли, в которой говорилось не совсем о победе «Андерграунда». Реакция журналиста полностью совпадала с той, что была вызвана в Венеции фильмом «Помнишь ли ты Долли Белл?» четырнадцать лет назад. В сентябре 1981 года по итогам фестиваля в этой же самой газете писали: «Победа присуждена фильму, появившемуся из Ниоткуда, снятому Никем…» О самом фильме рассказали очень скупо. Это была шутка в колонизаторском стиле, по сути, лишенная злого умысла, за исключением того, что она была колонизаторской. Тогда это был язык западной cool culture*. С тех пор многое изменилось. На этот раз, в 1995 году, фильм был снят Кем-то. Это можно было понять из отзывов критиков, несмотря на то что некоторые из них пытались отрицать этот факт. Впрочем, я сам был в их числе. Порой я тоже ставил под сомнение — к счастью, не так часто — утверждения критиков о том, что я стал Кем-то.

После победы «Андерграунда» в газетах осталось немного места для отзывов о фильме, поскольку на пляже возле отеля «Мартинез» разразилось настоящее сражение, ставшее более интересной темой для обсуждения. «Кинорежиссер отмечает свою победу на кинофестивале масштабной дракой!» Журналисты делали акцент на моем «дикарском» характере. «Если ты сражаешься кулаками, а не оружием, тебя называют дикарем и варваром», — гласит древняя индейская пословица. Но когда ты сбрасываешь тонны бомб, включая атомные, ты выполняешь «цивилизаторскую миссию». В тот вечер 1995 года я выполнял дионисийскую миссию. «Андерграунд» перенесся с экрана большого зала, где он получил «Золотую пальмовую ветвь», на песчаный пляж «Мартинеза».

Во Дворце мой греческий коллега Тео Ангелопулос появился мечущим громы и молнии. Он был уверен, что этой ночью среди победителей будет блистать его имя. Он был даже немного зачарован собой. Я следил на экране монитора, как он театрально поднимается по ступеням, покрытым красной дорожкой. Он сам, его актеры и члены его команды держались за руки и торжественно шли к «Золотой пальмовой ветви», словно группа фольклорных танцоров. Тео тяжело воспринял тот факт, что получил лишь Гран-при.

— Я приготовил речь для «Золотой пальмовой ветви», но сейчас ее забыл… — заявил на церемонии вручения греческий режиссер.

Двумя днями раньше этот мизантроп мучился вопросом, читая «Herald Tribune». «Почему в Каннах так любят этого Кустурицу? В его фильмах люди только и делают, что пьют, едят и танцуют, что это за вид киноискусства? Где здесь скрытый смысл, в чем суть?» — спрашивал себя грек, который пытался выглядеть cool в своих фильмах. В действительности он вел себя так, словно родился в Гейдельберге, а не в пригороде Афин. Он снимал фильмы больше из желания показать свою любовь к немецкой философии, чем из потребности согреть человека своим творчеством. Словно ему было неизвестно то, что давно уже поняли в Голливуде: фильм длиннее, чем жизнь.

После пресс-конференции и перед встречей с фотографами моя дочь Дуня, незаметно достигшая зрелости, во время торжественных церемоний показала на Ангелопулоса.

— Эмир, будь осторожен с этим типом! — тихо шепнула она мне. — Если у него будет возможность, он утащит твою «Пальмовую ветвь». Я видела, как он смотрел на нее, пока она стояла на столе.

Я крепко держал свою награду в руке, но после предупреждения дочери я взял греческого режиссера за плечо и отвел в сторонку. Он растерялся, когда я сказал ему напрямик:

— Тео, могу одолжить тебе «Пальмовую ветвь». Если хочешь, прогуляйся с ней вокруг Дворца, но при условии, что сразу же после этого ты вернешь мне мою игрушку!

Он посмотрел на меня взглядом, полным неприкрытой ненависти, а также сожаления, что не может разбить мне нос. Что ж, его можно было понять…

Все участники дионисийского пиршества несли в себе что-то от персонажей фильма «Андерграунд». Все, что так ненавидел Ангелопулос, питая надежду победить в Каннах.

На пляж «Мартинеза» прибыла одна известная актриса, одетая в шикарное красное платье, словно принцесса, выпорхнувшая из дворца «Тысячи и одной ночи». Ее лицо притягивало взгляды всех гостей, явившихся на праздник сына отца Диониса. На этом лице лежал отпечаток невинности, взывавшей к мужскому покровительству. Она бродила по пляжу отеля с бокалом шампанского в руке. Позже она принялась танцевать в ночи, не устояв перед восточными ритмами духового оркестра Салиевича. Она быстро захмелела. И все больше становилась похожа на дионисийский идеал: одинокая женщина в ночи, пришедшая в экстаз от танца и алкоголя, готовая очертя голову броситься в страстное приключение. Пьер Эдельман, тот самый посланник миллиардера, что принес известие о финансировании «Андерграунда», составил ей компанию. Эдельман тоже был одним из победителей вечера. Теперь перед ним стояла сложная задача: как наслаждаться своей победой и одновременно защищать эту красоту, эротичность которой вовсе не являлась вульгарной чертой характера? Скорее не эротичность, а чувствительная натура и сожаление о неудавшихся ролях подтолкнули ее напиться. Пьер танцевал вместе с актрисой, пока этот танец оставался в общепринятых нормах. Когда же она растянулась на песке, Эдельман заставил себя последовать за ней и улегся рядом, улыбаясь звездам.

Эта декадентская игра могла бы продолжаться бесконечно, если бы поблизости от места событий, напоминавшего сцену из фильма «Ночь» Микеланджело Антониони, не оказался один из тех типов, что являются роковыми в такого рода ситуациях. Грубое животное, спустившееся с наших гор.

— Дружище, давай не теряйся, трахни ее прямо сейчас! Я знаю этих штучек, с ними можно не церемониться, переходи прямо к делу, — бросил Педья Д. Бой, бывшая звезда югославского рок-н-ролла.

Никто не знает, как ему удалость проникнуть на праздник сына отца Диониса. Мне кажется, что актриса не сразу заметила его присутствие. Я всегда с презрением относился к грубости этих динарских[101] горцев, которые с ходу набрасываются на женщин, похожих на их матерей. Наша актриса стала известной далеко не сразу после первой роли. Эту популярность она приобрела в эпоху, когда слава актеров все меньше основывалась на их ролях. Ален Делон сыграл в сотне никчемных фильмов, но так и остался Рокко режиссера Лукино Висконти. Теперь эта эпоха ушла в прошлое. Поскольку актриса не сыграла ролей, по-настоящему достойных ее, ее невинное лицо осталось нетронутым. Красивая, но разочарованная и невероятно соблазнительная. Педья, имевший совершенно другие представления о непринужденности, уже видел себя сжимающим в объятиях женщину с лицом ангела. Когда он ущипнул ее в очередной раз, она наконец его заметила и испугалась. Тогда Пьер схватил бокал с шампанским и швырнул его в Педью. Вино обрызгало еще нескольких людей, и телохранители Джонни бросились на защиту очаровательной гостьи. Драка началась, когда Стрибор и Джордж поняли, что наши соотечественники, включая отвратительного Педью, должны были в тот вечер оставаться под нашей защитой, даже если изначально телохранители хотели оградить известную актрису от Педьи. После обмена несколькими ударами праздничная атмосфера вечера превратилась в настоящий кавардак. У меня перед глазами возникла сцена с картины чешского художника Йозефа Ладе, который поэтично изобразил ресторанную драку: парящие в воздухе столы, стулья, бутылки. Бесполезно задаваться вопросом, нужно ли было все это начинать. Конечно же нет, но это произошло. Так же как в итоге всегда начинается война. С той лишь разницей, что здесь не было никого, кто мог бы на ней нажиться. Столь же бесполезно было спрашивать себя, следовало ли Стрибору и Джорджу бросаться на рыцарей-защитников знаменитой актрисы, которую никто бы из нас и пальцем не тронул. Мы были старыми знакомыми, и, если бы кто-нибудь обидел ее, Стрибор и Джордж защищали бы ее, как собственную сестру.

На сцене праздника сына отца Диониса возникла настоящая свалка. Здесь было мало элементов, характерных для классического драматического произведения. Справа актер Лазар Ристовски на моих глазах отправил кого-то в нокаут. Точно так же, как он проделал это в фильме «Андерграунд». Приятель Стрибора, Мики Хрсум, только что прибывший с боснийского фронта, бил исключительно головой. Всякому, кто приближался к нему, он наносил удар с воплем: «Получай, поганый усташ!» Когда к нему подошел сын нашей парижской знакомой, чтобы попытаться его утихомирить, Мики одарил его все тем же ударом, также обозвав «поганым усташом», хотя французский парень понятия не имел, кто такие усташи. Стрибор в это время дрался с тремя типами, непонятно откуда взявшимися. Юный Кустурица разбил их в пух и прах, но когда они все трое бросились наутек, телохранители снова бросились на Стрибора. Майя, которая все видела — в то время, как я все еще пребывал в тумане от коктейля из снотворных и пива, — устремилась к этим типам, тащившим Стрибора к морю. Мама Майя, схватившая по пути стул, ударила обидчиков Стрибора с криком:

— Это мой сын! Отпустите моего сына, идиоты!

Именно в этот момент наверху лестницы показались жандармы. Разумеется, женщины ожидали, что они вмешаются и положат конец драке. Но ничего такого не произошло.

— Вот так вы позволили усташам убить в Марселе нашего короля Александра в тысяча девятьсот тридцать четвертом году! — крикнула им Майя, когда они повернули назад.

Это сравнение меня порадовало. Когда собственная жена в разгар сражения сравнивает тебя с королем, это чего-то стоит! Жаль, что критик из «Times» не слышал ее слов, чтобы процитировать в своей статье! Без этой драки я бы никогда не узнал, что Майя может сравнить меня с королем. Она редко делает комплименты в мой адрес. И это мне нравится. Поскольку я плохо переношу напыщенную похвалу. Когда меня начинают чересчур расхваливать, я не знаю, куда девать свои руки. Я предпочитаю более скромные комплименты, сделанные мимоходом. В этом сравнении с королем я находился в более выгодной позиции, чем наш монарх. В отличие от него, я мог себя защитить.

Джим Джармуш смотрел на «Золотую пальмовую ветвь», словно спрашивая себя: «Как можно таким образом праздновать победу на Каннском кинофестивале?» Его раздумья были прерваны Мики Майнойловичем, который схватил награду и засунул ее под свой смокинг, чтобы она была в безопасности. Мики опасался, как бы кто-нибудь не задумал украсть золото. Во всей этой суматохе я не видел Джонни. Но мне была хорошо известна его манера наблюдать за происходящим. И я нисколько не сомневаюсь, что зрелище не оставило его равнодушным. Зная о его чувстве юмора, я уверен, что в тот вечер он не раз посмеялся от души.

Мой друг по общежитию в Праге, Вилко Филач, который курировал мои фильмы, должно быть, устал от моей дионисийской натуры. «От этого типа слишком много проблем», — наверняка подумал он, прежде чем покинуть пляж отеля «Мартинез» вместе с Франьей, женщиной своей жизни. Я понял, что он больше не видит со мной общего кинематографического будущего. Фильмы, которые мы сняли вместе, не были бы такими, какие они есть, без его внимательного взгляда, устремленного на кинопленку. Эта неуместная драка абсолютно не вязалась с его хорошим вкусом и жизненными целями. Во время съемок «Андерграунда» он делал прекрасные вещи, но уже подавал мне знаки, предвещавшие конец нашего сотрудничества. Я не мог его ни в чем упрекнуть и не мог произнести слова, которые разрушили бы нашу безграничную дружбу и общие творческие порывы. Я смотрел, как Вилко покидает пляж отеля «Маринез», обняв свою жену, — и понимал, что он уходит также из моей жизни.

Испуганная Дуня заплакала. Когда я заметил, как Майя наносит удары стулом по телохранителям, чтобы освободить Стрибора, я помчался ей на помощь. Дело было улажено, и сыну отца Диониса оставалось лишь поставить финальную точку в пиршестве. Концовка произошла как в классической пьесе, когда энергия конфликтующих сторон иссякла — или, точнее говоря, когда все участники немного утомились; к тому же здесь не было четко выраженных вражеских сторон. Затем по рядам гостей пробежал слух, что сюда специально заслали людей, которые спровоцировали этот конфликт. Происки спецслужб и все такое прочее.

Я думаю, что эта триумфальная ночь не могла бы состояться, если бы заразительное очищение «Андерграунда» не воплотилось в жизнь. Я считаю важным это подчеркнуть, поскольку мне не раз повторяли, что я похож на брата Диониса, тогда как мне больше нравилось быть сыном отца Диониса.

Финалом второго тайма праздника сына отца Диониса стало появление молодого человека, торопливо сбегающего по лестнице, ведущей на пляж. Он чем-то напоминал камикадзе, которые, опоясавшись бомбами, бросаются на своих жертв. Но даже если предположить, что у него была бомба, он все равно не успел бы ею воспользоваться. Я сделал шаг в сторону и хладнокровно на полном ходу встретил его правой в челюсть. Это и стало окончанием драки, поскольку мы все испугались за жизнь молодого человека, когда его голова с размаху ударилась о пол. В очередной раз в своей жизни я вспомнил Достоевского.

— Неужели наказание настигнет меня сразу после преступления и этот вечер я закончу в тюрьме?

Я перенес бесчувственного молодого человека на один из столов. Мы побрызгали на него водой. К счастью, он довольно быстро открыл глаза, с ужасом посмотрел на меня и… бросился наутек. Это был один из трех типов, которые набросились на Стрибора, пока не вмешалась Майя.

Через пять дней после триумфа в Каннах моя мать потеряла сознание в своей квартире в Герцег-Нови. Полностью оправившись — а согласно утверждениям врачей, излечившись от рака груди, — теперь она страдала опухолью мозга. Мы с Майей сели на самолет, и в аэропорту Рисана нашли Сенку, которая сидела и курила сигарету. Увидев меня, она разрыдалась:

— Ну почему все это на меня свалилось, мой Эмир?

— Сенка, что бы это ни было, ты будешь жить! — ответил я, стараясь дедраматизировать ситуацию.

Сенка снова принялась плакать, но по тому, как она обняла меня, я почувствовал, что она мне поверила. Мы отвезли ее в центральную клинику Белграда, где ее прооперировал доктор Йоксимович. Опухоль была не злокачественной, и Сенка быстро пошла на поправку. Когда ее зашел навестить Нелле Карайлич, он не смог скрыть своей радости, увидев ее улыбающейся.

— Нелле, у тебя есть спички? — спросила она его.

— Тебя, Сенка, ничем не убьешь, — сделал вывод Нелле и с удовольствием дал ей прикурить.

По окончании военных действий палач, опрокинувший бюст Андрича, пожаловался журналистам, что война не принесла ему ничего, кроме осложнений. Он не получил ни медали, ни статуса ветерана войны. Тутумраци выбросили его за ненадобностью. Он не дождался помощи ни от Аллаха, ни от американцев. Потоки воды унесли его дом до самого Байина-Баш-та. Его желание затопить Сербию вплоть до Дединье не осуществилось. Он не осмеливался вернуться к себе в Незуке, поскольку судебные органы Республики Спрска[102] заочно приговорили его к пяти годам исправительных работ за разрушение бюста Иво Андрича. Сабанович заявил, что он сожалеет о содеянном, что его подтолкнули к этому тутумраци. За этот акт вандализма Бехмен и Ганич пообещали ему магазинчик на улице Дженетич Цикми в квартале Баскарсия. Но, несмотря на то что он выполнил свои обязательства по договору, он ничего не получил. Самым интересным в его случае было то, что теперь он считал Андрича более великим боснийцем, чем тутумраци, толкнувшие его на это преступление. «Я принял в этом участие, так как меня заверили, что это приведет нас в Европу!» — признался Сабанович, прежде чем уехать в Соединенные Штаты.

Я вспомнил о воспитательной мере, которая должна была заставить этого глупого Сабановича прочесть полное собрание сочинений Иво Андрича. Я по-прежнему считаю, что следует принимать подобные меры ко всем недалеким фанатикам. Быть может, это подействует хотя бы на них, раз невозможно добраться до Изетбеговича, который, уверовав в собственную безнаказанность, ополчился на нашего нобелевского лауреата. Президент уготовил Боснии новую жизнь. Он уже обращался к американцам с просьбой завершить войну и составить конституцию государства, в котором он был президентом, поэтому после стольких жертв вполне мог попросить их сварганить для него что-нибудь более интересное, чем протекторат!

Мне было непросто свыкнуться с мыслью, что я больше никогда не вернусь в свой родной город. Не из чувства вины и не из-за избытка любви к долине, окруженной горами, где расположен Сараево.

Чтобы поставить точку в этой истории, после бесчисленных низостей, последовавших за этой войной, я должен рассказать о чем-то глубоко личном, главным виновником которого является кофе.

Мой родной город стал единственным в мире местом, переставшим предоставлять необходимые условия для выполнения важного ритуала, основной социальной привычки в моей жизни, связанной с моим восточным грехом. Моя единственная серьезная зависимость носит название «консенсуальный кофе». Это кофе, который пьется вместе с людьми, разделяющими ваши взгляды или хотя бы понимающими так же, как вы, смысл песни «Rolling Stones» «Start me up». Беседа вас пробуждает, и при этом ваши собеседники не принимаются доказывать каждый свое мнение. Этот утренний кофе не является демократичным. Вот почему я люблю консенсуальный кофе! Наступающий день, где бы ты ни находился, не имеет шансов начаться хорошо без этого кофе. Без такого ритуала день оказывается вконец испорченным. Считайте, что его просто нет. Пусть это суеверие чистой воды. Слушая меня, какой-нибудь хороший человек решил бы, что все мои рассуждения — не что иное, как ширма, за которой я прячу свое огромное желание вернуться на родину.

— Тебе снится Сараево? — спросил бы он меня.

— Единственный раз во сне я побывал в Сараеве. Это был кошмар: я сидел, съежившись на заднем сиденье машины без номерного знака, которая мчалась по знакомым улицам, заполненным незнакомыми людьми. И это меня потрясло.

Если бы каким-то чудом в одно прекрасное утро я оказался в Сараеве, то из любопытства отправился бы выпить чашечку кофе в «Сеталист». Для этого кофе, разумеется, был бы необходим консенсус, о котором я рассказывал. Чтобы мы не принялись обсуждать все заново. Ситуация могла бы оставаться под контролем только в том случае, если бы мы вели беседу как гуманисты. В стиле «я люблю все народы, не питаю ни к кому ненависти, отличаю добро от зла и т. п.». Если бы я рискнул, потягивая свой кофе, завести разговор о взаимном количестве жертв, консенсус бы мигом провалился, да и кофе вместе с ним. Поскольку сербам нет прощения: именно мы, сербы, придумали эту войну, так же как и все остальные войны. Если бы меня ненароком занесло в отель «Европа» за второй чашечкой кофе, этот консенсус обязательно подразумевал бы, что все сербы должны быть «изгнаны в Россию». На улице Войводы Степы безо всяких дискуссий было бы четко и ясно сказано, что Гаврило Принцип был террористом. А я бы не смог пропустить мимо ушей подобные заявления. Поскольку, даже если Гаврило убил австрийского эрцгерцога не в Вене, а возле Миляцки, где эрцгерцог был оккупантом, кофе без консенсуса выпить невозможно. Когда я объяснил это одному из своих сараевских друзей, он удивился:

— Черт возьми, зачем тебе обязательно затрагивать такие сложные темы?! Пей спокойно свой кофе, не озвучивай свои мысли, и мир воцарится над Боснией! А потом иди себе своей дорогой!

Этот друг не понимал, что, даже когда я сижу молча, на самом деле я говорю. Я не разделяю лингвистического наследия Вука Караджича[103], девиз которого приобрел силу закона: «Пиши, как говоришь». У меня это правило звучит так: «Пиши, как думаешь!»

«Тот, кто заключил мир со смертью, говорит сердцем».

Я принес суп Сенке в белградскую клинику, где она поправляется после операции. Я признался ей, насколько меня удручает мысль о том, что я никогда больше не вернусь в Сараево.

Она не понимает, откуда взялись эти неожиданные перемены в моем настроении. Она смотрит на меня удивленно, словно спрашивая: «Что это еще за новая причуда?» Моя мать знает, что я обладаю силой и логикой. Как она сама. Сенка дует на ложку, чтобы остудить суп. Делает глоток, затем пытается приободрить меня:

— Все они и мизинца твоего не стоят. А я вернусь туда, как только выйду из больницы. Я не собираюсь оставлять им свою квартиру, даже если умру!

Она снова замолкает, затем внимательно вглядывается в меня, пытаясь понять мою грусть.

— Ну почему это тебя так расстроило? — спрашивает она.

На самом деле моя мать, как и любая другая мать, старается удержать меня на краю депрессии.

— Я просто представил, что пришел выпить кофе в «Сеталист». С Зораном Биланом и Пашей. Но в то же время я понимаю, что консенсусы там больше невозможны и я не смогу спокойно выпить с ними чашечку кофе.

При слове «консенсус» Сенка забывает о своем супе.

— Если ты заговорил о консенсусе, значит, здесь замешана политика.

— В некоторой степени.

— Боже мой, Эмир, иногда ты меня выводишь из себя! Есть в тебе хоть что-то, что не связано с политикой?

К моему горлу подступает ком, и я торопливо сглатываю, чтобы не расплакаться.

— Знаю… Ты хочешь сказать, что я — как мой отец?

— Нет, ты еще хуже, чем он, — отвечает Сенка, обнимая меня.

Я смеюсь, продолжая глотать слезы. Чтобы не огорчать Сенку.