Эмир Кустурица. Где мое место в этой истории? Автобиография

Мышь делает круг почета

В 1972 году режиссер приключенческих фильмов Хайрудин Сиба Крвавац открыл мне дверь в национальный кинематограф. Впервые мое имя появилось в титрах югославского фильма благодаря этим словам: «Нам повезло, там всего один часовой, мы всех их взорвем!» Это была моя единственная реплика в фильме «Вальтер защищает Сараево», благодаря которому о Крваваце узнали даже в перенаселенном Китае. Едва я успевал произнести эту фразу, как наступала моя первая кинематографическая смерть. На полном ходу я натыкался на отряд немецких солдат, которые скашивали меня автоматной очередью. Падая, я издавал последний крик: «Аааааа…» В наших рядах был шпион, который передал немцам информацию о планируемой акции по уничтожению вражеского отряда.

Моя актерская роль не имела никакого отношения к истинному интересу, который я питал к кинематографическому искусству. Родители не очень понимали, что со мной делать, и тогда Сиба Крвавац, из педагогических соображений, предложил мне эту небольшую роль в своем фильме.

В четверг 4 ноября 1971 года, ровно в 18 часов 15 минут, когда моя мать Сенка пришла в Пятый лицей Сараева, она никак не ожидала услышать то, что ей скажут на родительском собрании. После десяти лет школьного обучения моя мать столкнулась с отзывом, достойным ученика начальных классов. Классный руководитель решил вводить ее в курс дела постепенно, рассказывая о новом этапе в моей школьной жизни. Не зная, с чего лучше начать — с единиц или с прогулов, он выбрал второе. Поскольку родителям обычно проще смириться с непоседливостью ребенка, чем с его глупостью.

— Его ничего не интересует в школе, он целыми днями играет в баскетбол в FIS[25]. А мы лишь любуемся на него из окна. Никакая сила в мире не может заставить Эмира вернуться в класс после большой перемены.

Классный руководитель также был учителем физкультуры и не скрывал своей симпатии ко мне. Когда он выходил из кабинета вместе с Сенкой, то тихо сказал ей:

— Сенка, попробуйте придумать хорошее обоснование его прогулам, у него их накопилось тридцать девять за семестр!

В баскетболе я мечтал превзойти своего сараевского кумира Даворина Поповича, Пимпека. Со скоростью молнии он проводил мяч между ногами противников, пресекал их маневры, совершал великолепные пасы из-за спины в два шага. Ему удавалось быть лучшим, несмотря на свой маленький рост, из-за которого он был похож на малыша среди гигантов. Он играл почти так же хорошо, как негры из Гарлема. Во время таймаута он закуривал сигарету. У Паши, который был самым сильным из нас — а это означало, что и самым умным, — имелось собственное толкование поведения Пимпека.

— Вот так и надо, братцы: он это делает, чтобы набрать в легкие воздуха. Это все равно как давить на газ в машине: давление выталкивает дым из выхлопной трубы. Я тоже так делаю: глубоко затягиваюсь, до самого паха, и выпускаю дым обратно. Знаешь, какие при этом ощущения?

Когда я ответил: «Понятия не имею», он решил, что я над ним насмехаюсь, и помчался за мной на запасное поле. Чаще всего в таких ситуациях мы напоминали молодых медведей, которые оттачивают свои когти и борются, чтобы размять мышцы. Даже если удары были жестокими, мы все равно продолжали улыбаться.

Когда по случаю 8 Марта Пимпек выступал с группой «Index» в зале FIS, я стоял в первом ряду и вместе с ним пел свою любимую песню «Кем-то стать в этой жизни». Слова полностью соответствовали моим ощущениям. Я сам хотел стать в этой жизни Кем-то. Я восхищался героем сараевских улиц и искренне ему завидовал: он играет в баскетбол, пьет, курит в свое удовольствие посреди матча и поет в группе, похожей на «Битлз»! А самое главное, он не обязан ходить в школу! Чтобы максимально точно походить на свой идеал, я изменил свою манеру говорить, стараясь подражать хриплому голосу своего кумира. Вечерами, когда меня никто не видел, я подносил ко рту невидимый микрофон и пел перед зеркалом: «Я протягиваю к тебе руки». Однажды меня услышал один цыган, когда я стоял перед старой бакалеей Горицы, и не одобрил ни голос, ни исполнение.

— Если ты решишь зарабатывать себе на жизнь пением, будешь жить впроголодь, — сказал он мне.

Этот вердикт меня расстроил, но я тут же нашел другой выход. Я и без него понимал, что меня ждет вовсе не карьера певца. Я дошел до этого сам, прислушиваясь к себе. Тем не менее замечание цыгана радикально повлияло на мое решение полностью посвятить себя баскетболу.

В том же году была одержана самая важная победа команды «Молодая Босния» — над белградской «Красной звездой» на чемпионате Югославии. Весь FIS скандировал прозвище Даворина: «Пимпек, Пимпек, Пимпек!» Мы с Пашей, Ньего и Бели сидели в первом ряду трибуны, под платанами. На этот раз вновь самый умный из нас ощутил потребность высказаться:

— Знаешь, что означает «Пимпек»?

— Нет.

— Однажды, когда Осмо дремал в зале ожидания на вокзале Загреба, к нему подошла проститутка и спросила: «Не хочешь выгулять свой пимпек?»

— Врешь.

— Клянусь своим покойным отцом! В Загребе они называют пимпеком то, что находится внизу.

— К Давору это не имеет никакого отношения. У него небольшой нарост на мочке уха, это называют пимпеком. Мне мой старик рассказал.

Я защищал своего героя сараевских улиц. По правде говоря, словарный состав Загреба и Сараева действительно различался. Хорваты всегда придерживались собственного диалекта. «Пимпек» в Загребе и «куна» в Сараеве. Эта небольшая языковая гимнастика плавно перевела мои мысли от баскетбола к гандболу. Пока Давор сбивал с толку игроков «Красной звезды», ловко ведя мяч и забивая его в корзину, я принялся размышлять о гандболе. Из-за слова «пимпек».

Нашим самым известным гандболистом был Мемнун Идьякович. Все называли его Куна. Это означало, что, если бы он жил в Загребе, его звали бы Пимпек. Не знаю, чем он заслужил это прозвище, но мне был известен его мощный бросок. Я любил присутствовать на соревнованиях по гандболу прежде всего из-за представления, которое устраивала публика. Игра Идьяковича двояко вдохновляла болельщиков команды «Молодая Босния». Их ободряющие лозунги выкрикивались в два такта: сначала они скандировали «Куна босс», затем, во второй раз, кричали «Куна». Начало самого спокойного матча происходило под крики «Куна босс». Но когда требовалось, чтобы Идьякович оторвал голову вратарю команды противников, они активировали свое секретное оружие. «Целься ему в морду!» — вопил Паша. А я задавался вопросом, что подумал бы непосвященный, которому известно значение слова «куна», когда восемьсот человек орут хором: «Куна, Куна!» Думаю, мало найдется в мире мест, где вот так открыто люди скандируют хором название мужского полового органа. На самом деле речь шла о закодированном сообщении, о молчаливой договоренности между болельщиками и игроком. Слыша его, Идьякович целился в голову вратаря противника. И в случае, если промахивался, снова повторял свой маневр. Как только цель была достигнута, публика моментально успокаивалась и больше не настаивала на мужском достоинстве Идьяковича. Болельщики вновь начинали скандировать: «Куна босс!»

Даворин Попович, Пимпек, быстро положил конец своей карьере баскетболиста. Не было ни слез расставания, ни прощального ужина. Ему просто захотелось вести более спокойный образ жизни. Поэтому он перестал играть в баскетбол. Однажды вечером, когда он сидел за картами в своем недавно открытом ресторане «Кварнер», к нему примчался его друг Хайро:

— Даворин, ты в своем уме? Матч уже начался, а ты здесь в карты играешь?!

— Я в своем уме, — ответил Пимпек. — Садись выпей со мной.

— Некогда распивать, бежим на матч, я принес твои вещи.

— Начиная с сегодняшнего вечера певец больше не играет в баскетбол.

И действительно, с этого дня Даворин забросил баскетбол и все вечера проводил в «Кварнере», играя в карты. Этот новый ресторан появился на месте прежнего бистро «Требевич», откуда в стельку пьяный Алия-тряпка, он же Кларк Гейбл, отправился в мир иной. Играя в карты, Даворин выполнял четыре дела одновременно. Он сидел, пил вино, разбавленное сельтерской водой, играл в карты и получал прибыль от своего заведения. Он дружил с моим отцом, и они частенько засиживались вместе до утра. Поэтому мы были приглашены на торжественное открытие его ресторана. Здесь собралось много известных персон. Речь произнес товарищ Любо Койо, мэр Сараева. При социализме было не принято поощрять частную собственность, но Даворин являлся исключением.

— Даворин, главное, чтобы твое дело преуспевало! Неважно, что говорят вокруг. Успехов твоему заведению! Только следи за тем, чтобы усташи и прочие враги нашей системы и товарища Тито не собирались у тебя в ресторане.

Аплодисменты! Товарищ Койо не упомянул о четниках[26], хотя обычай требовал называть их тоже. Койо уже был знаменитостью и живой легендой Сараева. Однажды ему пришлось общаться с представителем австрийской фирмы, реализующей крупный строительный проект в Сараеве, и он был вынужден как-то выкручиваться, так как не знал ни одного иностранного языка. Поскольку поблизости не оказалось ни одного переводчика, он сам ответил на телефонный звонок из Вены:

— Это Любо Койо, Сараево, Гаврило Принцип, бум-бум-бум!

После ухода Даворина Поповича из баскетбола на его небосклоне взошла новая звезда. Это был Ранко Вукович Златни, парень моей кузины Дуни Нуманкадич. Что касается меня, то я вернулся к футболу, своей первой спортивной любви. Мой школьный приятель Маца Малюканович привел меня в футбольный клуб «Босна», входивший в районную лигу. После первой тренировки я провел в постели два дня с сильнейшим растяжением. Отныне футбол стал моим новым наваждением. Я проигрывал во сне различные ситуации матча, постоянно прокручивая их в голове. Надо сказать, что эти встречи на щебневом поле «Косево» были настоящим зрелищем. Все, что было запрещено на главном стадионе, где играла команда «Сараево», здесь было разрешено. Районные турниры собирали не только пьянчужек и мелких местных тузов, но и взыскательных интеллектуалов, которые отказывались посещать матчи премьер-лиги, утверждая, что на них все подтасовано. Здесь же зрители горланили, ругались, пели, а также наслаждались сливовой водкой и барбекю. Порой интереснее было наблюдать за публикой, чем за игрой. В этой лиге играть на поле противника было небезопасно. Самыми тяжелыми для меня были матчи против команды «Романия» из Пале.

Первый раз, когда автобус ФК «Босна» подъехал к стадиону ФК «Романия», я едва поверил своим глазам. Поле имело явный наклон с южной стороны, а когда мы вышли из автобуса и направились к раздевалке, небольшая группа палевских болельщиков принялась жестикулировать и оскорблять нас:

— Эй, уроды, не приближайтесь к нашим воротам, если не хотите стать фаршем для котлет!

Не собираясь спускать им это с рук, я остановился. Маца тут же схватил меня за куртку и потянул к раздевалке:

— Куста, здесь не играют в героев, это опасно!

Я знал, что ребята из «Романии» — не наивные дети, но всегда с трудом выносил подобные ситуации.

«Заткни уши и закрой рот» — таково было негласное правило.

Матч начался с десятого номера, который красовался у меня на спине.

— Десятый, готовь свою задницу! Десятый, мы отымеем твою сестру по очереди! — раздались крики.

Задача игрока под номером два состояла в том, чтобы меня блокировать. У этого типа были ноги, подтверждавшие тот факт, что орды Чингисхана все-таки добрались до Балканского полуострова. Кривые, но толстые, они больше напоминали стволы деревьев, чем человеческие ноги. Гибкие, как у гимнаста Мирослава Церара, вертевшегося на своем коне, они очерчивали большой круг, закрывая мне обзор. Лицо защитника постоянно озаряла улыбка монгольского всадника. Как только мяч летел ко мне, он его останавливал. Если я подбирался к мячу и начинал его вести, он неизменно оказывался в ногах моего противника. Болельщики продолжали настаивать на сестре десятого номера. Несмотря на то что у меня не было сестры, это оскорбление выводило меня из себя.

— Десятый, мы отымели твою сестру! Теперь твоя очередь!

Лишь на сороковой минуте первого тайма я понял, как можно решить эту проблему. Это не имело никакого отношения к теории футбола. Решение основывалось на законах улицы. Я воспользовался криками болельщиков о моей гипотетической сестре, чтобы изменить ход матча в нашу пользу. Когда я поведал своему «стражу», правому защитнику, о тяжелых условиях своей жизни, он не остался равнодушным к моей грустной судьбе. Это чем-то напоминало народные песенки на сентиментальную тему братьев и сестер. Утверждают, что в нашей поэзии, как и в реальной жизни, это были единственные отношения, в которых никогда не случалось убийств. Сестра не убьет брата. Брат не убьет сестру.

— Мы с сестрой остались одни. Отец с матерью погибли в автокатастрофе. Просто дай мне подойти на шестнадцать метров, и если мне удастся забить гол, я получу гонорар, на который мы с сестрой сможем жить. Я никогда этого не забуду, дружище, я тебя отблагодарю.

Он смотрел на меня разинув рот. Минуту спустя он зарычал от злости, но было уже поздно. Развернувшись, я перехватил мяч на средней высоте и остановил его грудью. Я прибавил скорости и послал мяч за спину вратаря, который отчаянно пытался парировать мой удар.

На этом стадионе исход матча никогда не определялся в первом тайме. Выигрывала та команда, которой во втором тайме выпадала удача играть на покатой части поля. Ни один арбитр не осмеливался предоставить эту выгодную позицию команде гостей. В итоге мы проиграли матч со счетом 2: 1.

Лишь поездка в Войковичи представляла собой более рискованное приключение, чем встреча с палевцами. Там все защитники местной команды носили с собой иголки, зашитые в рукава футболок. Как только ты переходил на их половину поля, они набрасывались на тебя и кололи своими иголками. И ты отскакивал от мяча и ворот противника, как от ядовитой змеи. Если ты жаловался судье, тот испуганно смотрел на тебя круглыми глазами, тогда как защитники с невинным видом задирали рукава своих футболок и показывали их арбитру: жены игроков искусно пришили им двойные манжеты.

В этой лиге никто не получал наград. Мы играли исключительно за вкусный обед. Победы отмечались в кафе «У Пирии» пиршествами, состоявшими из двух блюд: ягненка и молодого лука. Хлеб предлагался в любых количествах дирекцией ФК «Босна». Пирия открыл свой ресторан напротив запасного поля, чтобы можно было одновременно есть и смотреть матч. В рядовые дни Пирия знал, как развлечь своих клиентов, а заодно увеличить прибыль. Он принимался рассказывать, как люди, ничего не смыслящие в футболе, считают, что могут забить мяч в ворота с середины поля.

— Что? С середины поля и без вратаря? Да если хочешь, я прямо сейчас забью пять голов из пяти попыток! — поддавался клиент на провокацию.

Пирия изо всех сил убеждал его в обратном. И когда новоиспеченный футболист заявлял, что желает доказать свои способности, Пирия спокойно отвечал:

— Выкладывай тысячу динар, я ставлю две тысячи, что ты не забьешь ни одного гола! Самир, малыш, сходи за мячом!

Возбужденный клиент уже мчался с мячом к центру поля. Пять раз он бил по мячу, и пять раз мяч не достигал даже штрафной площадки.

— Если бы футбол был таким простым занятием, в него играла бы моя бабушка! — подводил итог Пирия. И тут же заключал пари с другим клиентом, который тоже хотел попытать счастья, в то время как первый не мог понять, как игроки по телевизору с такой легкостью бросают мяч.

А Пирия подливал масла в огонь:

— Я знаю, что тебя беспокоит, дружище: тебе не дает покоя вопрос, как профессионалы делают то, чего не можешь ты, мое солнце? А ответ очень прост: они тренируются и оттачивают свой удар годами, тогда как ты всего пару раз за всю жизнь побывал на настоящем поле!

— Ладно, попробую еще разок, даже если мне придется оставить здесь зарплату! — настаивал клиент.

— Клади сюда купюру, дружище, я ставлю две!

Мой дедушка часто говорил, что март — несчастливый месяц, и именно в марте он умер. Это случилось 9 марта 1972 года. Внезапно. Как принято говорить, его хватил удар. Смерть унесла его ночью. Он не страдал, и это самое главное. Покинув нас, дедушка нарушил предполагаемый порядок смертей в семье Нуманкадичей. Его жена, наша бабушка, давно болела, и мы думали, что она уйдет первой. Но судьба распорядилась так, что дедушка умер раньше нашей Матери.

Жизнь Хакии Нуманкадича потеряла смысл гораздо раньше, с тех пор как продажа семейного дома по улице Мустафы Голубича положила конец его ежедневным прогулкам: дом, Баскарсия, возвращение домой. Он спускался по улице Далматинска к базарной площади, а возвращался через большой парк, мимо лавок с хиппи. Он ходил, как он сам утверждал, чтобы заставлять работать свое сердце. Поскольку его внуки выросли, в большом парке он продолжал угощать незнакомых ребятишек сливами, а иногда — и каплей рома. Он доставал из карманов игрушки, приводившие в восторг ребятню. Теперь же, переехав в квартал Храсни, он целыми днями сидел дома и вспоминал те дни, когда его семья жила вся вместе.

Дедушка заботился обо всех членах семьи. Все любили его и охотно обращались к нему за поддержкой. Он всегда защищал своих детей и внуков, словно маленьких медвежат. Особенно своего сына Акифа Нуманкадича, представителя фирмы «Philips» в Боснии и Герцеговине, личного друга королевы Голландии. Но в последнее время нашему дедушке оставалось лишь ворчать в своей берлоге, как он называл свою маленькую квартиру в доме номер 45 на улице Браче Рибара.

Его смерть больше всего огорчила мою мать. Дедушка умер с обидой на Сенку. Накануне его смерти она выбросила на помойку его калоши. Потому что не могла больше смотреть, как ее отец ходит в обуви двадцатилетней давности, износившейся в прогулках между Белавой и Баскарсией. А ему как раз нравилось, что калоши были разношенными. Они стали такими широкими, что он мог свободно надевать их на свои ботинки.

Потрясенная этой ссорой и внезапным уходом своего отца, Сенка растерянно стояла на кухне, держа в руках пару новых калош. Она протягивала руки вперед, к иному миру, словно хотела помириться со своим покойным отцом. На самом деле дедушка умер гораздо раньше. Его сердце так и не смогло покинуть дом барона в Белаве, а того, что осталось от этого сердца в его груди, было недостаточно, чтобы заставить его жить и ухаживать за больной женой.

После смерти дедушки мой отец продемонстрировал, что мужчина с Балкан может быть предупредительным. Когда я поделился с Сенкой своим удивлением по поводу внимания, которое он начал ей уделять, она ответила:

— Ты не знал его отца. Он был готов все сделать для своей жены. Об этом знали все вокруг. Попроси она птичьего молока, и он его отыскал бы.

Мой отец, который не мог полностью отказаться от своего белого вина, разбавленного сельтерской водой, не уходил из дому так часто, как раньше. Для моей матери это стало самым большим утешением. К нам в гости приходили его друзья. А я больше не имел права ходить в FIS. Мне вообще запретили играть в футбол.

— Пока не исправишь свои единицы, никуда не пойдешь, и больше никакого бесконтрольного спорта, — заявил мой отец.

Он потребовал от матери, чтобы она отвела меня на легкую атлетику, поскольку «лишь король спорта может способствовать гармоничному развитию молодежи». Таким образом отец убивал двух зайцев: душевная рана Сенки заживала быстрее, поскольку мы проводили вместе больше времени, а я многому учился у именитых гостей, которые приходили к нам в дом.

У меня не было ни малейшего желания заниматься легкой атлетикой, но никто не спрашивал моего мнения. Это был самый плохой период моей спортивной карьеры. Полуразвалившийся дом рядом со стадионом «Косево» служил одновременно сторожкой, раздевалкой и офисом клуба «АК Босна». И все это на тридцати квадратных метрах. Каждый раз, переодеваясь в раздевалке, я не сводил глаз с потолка. Он находился под наклоном и удерживался тонкой балкой, и мне казалось, что он вот-вот рухнет мне на голову. Так называемый сторож исполнял также роль тренера. Во время тренировок он постоянно донимал меня, требуя, чтобы я поднимал выше колени:

— Ноги вверх, ноги вверх!

Его жена, прикладывая их ребенка к груди, время от времени выглядывала в окно, чтобы проверить, кого это ее муж с такой страстью просит поднять ноги вверх. Заметив меня, она понимала, что ее браку ничто не угрожает. Тренер настаивал, чтобы я поднимал выше колени, потому что думал, что я смогу стать хорошим бегуном на двести метров с барьером. Я тренировался в спринтерских шиповках, которые были велики мне на два размера. На самом деле я делил эти шиповки с офицером JNA в отставке и еще двумя студентами физкультурного института. Мы были единственными членами этого легкоатлетического клуба. Я скоординировал расписание своих тренировок со школьными уроками и был счастлив, когда мне удавалось оставлять у себя шиповки на время всей тренировки.

Однажды я прибыл на беговую дорожку чуть раньше, поскольку мой последний урок в школе отменили. Я решил раз и навсегда уладить проблему с обувью:

— Можно найти для меня шиповки поменьше, необязательно новые, просто на два размера меньше? Мне трудно в этих бегать!

— Тебе, малыш, следует запомнить, что я не люблю парней, которые много из себя строят! Если ты считаешь, что можешь себе все позволить, потому что твой отец — помощник министра, то ты сильно ошибаешься!

Реакция этого странного человека меня озадачила.

— Нет, вы меня не поняли, шиповки нужны не моему отцу, а мне, чтобы улучшить результаты.

— Послушай, малыш, либо ты принимаешь здешние правила, либо валишь из спортивного центра, чтобы я тебя больше никогда не видел!

Гордость, с которой он произнес слова «спортивный центр», открыла мне глаза. Вопрос был исчерпан.

На разминке я почувствовал нечто странное под своей подошвой. Но чтобы не раздражать тренера, я огромными шагами помчался к первому барьеру.

— Выше ноги, черт возьми! — крикнул он. — Если ты зацепишь барьер и обдерешь себе колени о гравий, обвинят меня!

Пока по пустому стадиону разносился его голос, у меня возникло ощущение, что у моей правой ступни отрос шестой палец. Я поднял ногу: в моем ботинке что-то шевелилось… Что за чертовщина? В обувь офицера в отставке пробрался мышонок, маленький грызун! Я не знал, что мне делать. В панике я принялся стучать ногой о землю, но мышь зашевелилась еще сильнее. Тогда я предпринял бег на месте: поднимал ноги и, словно одержимый, с силой опускал их на землю. Я надеялся, что грызун погибнет под моим весом и я смогу его выкинуть из своего ботинка, который был велик мне на два размера. Я остановился и прислушался. Мышь снова устроилась сбоку ступни. Похоже, ей было более комфортно, когда я бежал. Словно ей нравилось ставить человеческое существо в неловкое положение. Как только я останавливался, она тут же начинала ерзать, словно говоря: «Почему этот идиот стоит, разве он не видит, что я намного лучше себя чувствую, когда он двигается быстрее?» Я бросился бежать как ошпаренный, тихонько вскрикивая, и это был мой самый быстрый пробег по стадиону, который стал также кругом почета с мышью в ботинке. На этом моя короткая карьера легкоатлета закончилась.

В условиях новой концепции «алкоголь дома, а не в кафе» ситуация в нашей семье развивалась в положительную сторону. Такую оценку дал один журналист теленовостей Сараево. Мой отец собирал у себя своих лучших друзей, которые приходили, привлеченные ароматом мяса с овощами. Во время этих «посиделок» я видел врачей, инженеров, режиссеров, но больше не смотрел на них украдкой, как раньше, когда мы жили в квартале Горица. Там я делал вид, что сплю на диване гостиной, чтобы слушать, о чем взрослые разговаривают между собой. Теперь же я был среди них, хотя и не вмешивался в их беседу. Порой, во время разговора, я узнавал свои собственные проблемы, но ограничивался тем, что старательно кивал головой — это означало мое согласие с ними по всем пунктам. Мы нашли способ оправдать мое отсутствие в школе. Сиба Крвавац получил от одной из своих любовниц справку, в которой говорилось, что я в течение полутора месяцев посещал сеансы лечебной гимнастики для колена.

В конце семестра кинорежиссер-волшебник Сиба Крвавац устроил мой перевод из Пятого во Второй лицей Сараева. Сербский язык и философия стали моими любимыми предметами. Я открыл для себя писателя Радое Домановича, который буквально озарил мою жизнь, а в философии, изучая силлогизмы[27], я убедился в преимуществе своих герцеговинских корней. Мы, герцеговинцы, приходим к логическим заключениям кратчайшим путем. В Сараеве, когда хотели кого-то обидеть, часто говорили: «В нем герцеговинец борется с человеком». Я учился делать логические умозаключения, что было не так просто. Особенно мне нравился учитель философии Миланович Срето. Он был забывчивым и рассеянным, и мы все его очень любили. Однажды он вышел из школы и отправился домой с журналом под мышкой, а на следующее утро вернулся в лицей с тем же журналом, но уже в домашних туфлях. Поскольку дело было весной, он ничего не заметил до тех пор, пока один из коллег не сказал ему об этом в учительской.

Эти домашние посиделки всегда начинались одинаково: прежде чем начать выпивать и закусывать, Сиба Крвавац заставлял всех смотреть телевизор. Все устраивались поудобнее и слушали новости, которые неизменно начинались со слов: «Сегодня товарищ Тито посетил…» Однажды вечером доктор Липа повернулся к Сибе и прошептал ему, подмигнув моему отцу:

— А он, случайно, не носит парик?

— Исмет, прекращай свои провокации! — ответил Сиба, чтобы его унять.

— Это не провокация, я серьезно, это не его волосы!

— Как это — не его? Господи сохрани, просто невероятно, до какой степени вы можете быть завистливыми, мужчины! — вмешалась в разговор Сенка.

— Это вовсе не зависть, Сенка. Посмотри-ка на него сама. Это не его волосы!

— Да его это волосы, просто он их покрасил, — встрял дядя Омерица.

— Хватит нести чушь! — возмутился Сиба, показывая пальцем на люстру, непонятно, ради шутки или из страха, что нас подслушивают.

Этот страх уже не был паническим, как во время дискуссий с моим отцом в Горице. Тогда он делал все возможное, чтобы помешать прослушать и записать речи моего отца. Когда ему не удавалось его унять, он прямо посреди фразы принимался петь во все горло, пока Мурат не замолкал.

— Кто несет чушь? — уточнил дядя Омерица.

— Ты!

— Вовсе нет! Как у мужчины в его возрасте не может быть ни одного седого волоска?

— Сейчас есть новые шампуни, которые закрашивают седину! — заявила Сенка, встав на защиту Тито.

— Сенка, ты говоришь о хне!

— Господи, да я прекрасно знаю, что такое хна! Это я крашу волосы хной, а не ты!

— Да посмотрите сами! Это не его волосы! На этих волосах никогда не было ни капли хны, — настаивал доктор Липа.

Мой отец, который до сих пор хранил молчание, что было необычно, когда речь заходила о Тито, внезапно произнес:

— Друзья мои, Омерица прав, это действительно не его натуральный цвет волос, он покрасил их ваксой!

— Чем? — переспросила Сенка. — Я не расслышала!

— Ваксой! Сенка, твой муж совсем спятил! — гневно произнес Сиба.

— Хватит выдумывать, Мурат, никакая это не вакса! — сказал Омерица, чтобы подлить масла в огонь, делая вид, что встает на сторону Сибы.

— Нет, дорогой мой, именно вакса дает наилучший результат. Человеческий волос состоит из протеина и плохо переносит химические вещества. Вакса не наносит вреда здоровью, нужно только не злоупотреблять ею!

Мой отец говорил это с важным видом, как актер Бора Тодорович, когда играл роль мафиози.

— Ради бога, Мурат, как ты можешь такое говорить? — возмутилась моя мать.

— Какое — «такое»? — спросил отец.

— Как ты можешь говорить, что он красит волосы ваксой для обуви? Ты совсем распоясался!

Сиба громко добавил, чтобы все присутствующие, а также возможные шпионы могли его слышать:

— Сенка, он не распоясался, он сошел с ума… Когда-то актеры мазали себя ваксой, чтобы играть негров, но не президент же республики! — пояснил знаменитый режиссер, вспомнив о тяжелых годах, проведенных на острове «Голи-Оток» за гораздо менее серьезный проступок, чем шутка о волосах Тито.

— Друзья мои, давайте споем, совсем не обязательно говорить о политике.

— Это не политика, Сенка! Разве не видишь, что мы посвящаем друг друга в секреты парикмахерского дела? — настаивал на своем отец, словно актер, использующий свои последние ресурсы, чтобы рассмешить публику.

— Мурат, прекрати ради бога, умоляю тебя!

Теперь моя мать сердилась и показывала на Сибу Крваваца, который выглядел очень встревоженным.

Омерица затянул песню: «Расцвели ли розы у меня в саду?»

После небольшой проделки моего отца и его выдумки с ваксой и Тито я воспользовался ситуацией и пригласил Сибу в свою комнату. Он только этого и ждал.

— Как же они постарели! — сказал он мне. — У них уже начался маразм, мой Эмир. Господи, избавь нас от такой участи!

Я задал ему вопрос, который давно меня мучил. К тому времени я посмотрел большое количество фильмов, и многое мне было непонятно. Фильмы Сибы о дружбе во время войны мне очень нравились. Особенно я полюбил «Мост», где солдат нес на своей спине товарища, серьезно раненного в ногу. Товарищ умолял своего друга бросить его и спасаться самому. Но тот отказывался оставить друга в беде и лишь отвечал: «Никогда, братишка». Что значило «братья навсегда», и герой произносил это очень трогательно.

Я расспрашивал Сибу не столько ради того, чтобы услышать ответ, сколько для того, чтобы показать, что, несмотря на свои единицы, я не был круглым идиотом.

— Дядя Сиба, я восхищаюсь вашими фильмами о партизанах! Но почему в нашей стране никто не снимает нормальных фильмов о любви?

— Ну, все ждут, пока ты окончишь киноакадемию.

— Не смейтесь надо мной, я серьезно.

— С чего ты решил, что я над тобой смеюсь?

— Как я могу стать кинорежиссером?!

— В этом нет ничего сложного. Сначала ты учишься всему понемногу, ни на чем не специализируясь. Ты знаешь одновременно всё и ничего конкретного. В совершенстве.

— Всё и ничего?

— Совершенно верно. Ты просто учишься профессии.

«Это очень на меня похоже, — подумал я, — я вечно всюду сую свой нос, мне интересно все».

— Профессии надо учиться в институте?

— И на практике. Мы всему учимся на месте, в качестве помощников.

Я настаивал со свойственным мне упорством:

— Как мне научиться снимать фильмы о любви?

— Скажи-ка, мой мальчик, ты когда-нибудь был влюблен?

— Только полтора раза.

Я уже понял, что жизнь в полуторакомнатной квартире оказала влияние на мою личную жизнь.

— Как можно влюбиться полтора раза?

— Можно. Первый раз я был влюблен в Снежану Видович и тайком целовал ее несколько раз. А второй раз была Невенка, я трогал ее грудь.

— Что ты делал?

— Просто трогал ее грудь. Ничего больше.

— Ничего больше?! Понятно. А теперь самое время сделать и то, и другое: влюбиться и трогать грудь, которую ты должен мять, подобно женщинам, замешивающим место для слоеных пирогов, и пойти до конца, сделать это.

— Что — это?

— Ну, когда все соединяется и становится одним, и первое, и второе, а половинка превращается в целое.

Я смутился и покраснел как рак, когда понял, что именно нужно делать.

— Фильм о любви должен быть современной историей. Или скорее классической историей, костюмы и сценография которой современны, а тема отражает вечную человеческую проблему. Двое любят друг друга, а третий мешает восторжествовать их любви. Влюбленные борются с ним, на их пути встает непреодолимое препятствие, но в итоге любовь побеждает. Как, например, у Ромео и Джульетты, Омера и Меримы. Все эти правила можно найти в книгах. Любая история должна иметь начало, середину и конец. Этому учат в институте.

Я был безгранично благодарен Сибе, поскольку он помог мне понять, что мое истинное призвание — стать режиссером. Я еще не до конца осознавал смысл этой профессии, но это было неважно. В ту пору меня уже беспокоило мое будущее. Порой я опасался потерпеть неудачу в своей попытке стать Кем-то.

Некоторое время спустя, когда мой отец и Сиба завершали вечер за бутылкой вина, последний заявил моему отцу:

— У твоего парня очень выразительные глаза, я дам ему маленькую роль в моем фильме «Вальтер», но пока ничего ему не говори. Подожди конца семестра.

Но уже на следующее утро, когда отец будил меня в школу, он не смог удержать язык за зубами:

— Если будешь хорошо учиться, Сиба возьмет тебя на роль в свой будущий фильм.

Меня не очень привлекала стезя актера, но я был счастлив, что Сиба так хорошо ко мне относится. На самом деле мне гораздо больше нравилось слово «режиссер», даже если я не имел ни малейшего представления о его истинном значении.

Однажды после школы я отправился вместе с матерью в Храсни навестить бабушку. По пути мы разглядывали витрины магазинов, и я заметил в одном из них фотоаппарат. Это была русская модель «Зоркий», он стоял в сторонке, рядом с пятью другими моделями восточногерманской фирмы «Практика». Меня осенило: это могло бы стать моим первым шагом к режиссерской работе. В конце концов, фильм — всего лишь серия правильно соединенных фотографий.

— Сколько стоит вон тот, в углу? — спросила моя мать у продавца.

— По поводу этого фотоаппарата вам следует поговорить с Ухерком напрямую, — ответил мужчина. — Это его вещица. Он живет на улице Калемова.

Мы взяли номер телефона Ухерка и решили ему позвонить. Когда последний назвал цену, моя мать воскликнула:

— Ничего себе! Это стоит сумасшедших денег, сынок! Знаешь сколько всего можно купить на эту сумму?

— Если вы настроены серьезно, — предложил упомянутый Ухерк, — мы можем договориться о рассрочке.

Я смотрел на Сенку умоляющим взглядом, не зная, о чем они говорят.

— В данный момент мы на мели, у нас нет ни гроша, — сказала мне она. — Подожди начала месяца, прояви терпение. Тебе известно, что твой отец достанет для тебя луну с неба, если ты будешь хорошо учиться.

— А деньги от дедушкиного дома?

С недовольным видом она отрезала:

— Эти деньги отложены на «черный день». К счастью, он пока не настал. И не веди себя так дерзко.

Ухерк оказался помощником режиссера, работавшим с операторами Сибы. Помимо подержанного «Зоркого» он выставил на продажу две большие круглые фотографические лампы. Разумеется, нашу встречу с ним организовал Сиба Крвавац.

Я провел весь день, придумывая свою историю, поскольку слышал, как Сиба говорил, что без хорошей истории не может быть фильма. Теперь мне следовало изложить Ухерку все, что я создал в своей голове во время уроков. Самым главным было увлечь его моей идеей, чтобы он согласился стать оператором моего первого фильма.

Я выдал ему всю свою историю на едином дыхании. Он смотрел на меня, не перебивая, наверняка думая, что перед ним какой-то сумасброд, до того самого момента, когда я принялся описывать, как главный герой садится на трамвай, который выезжает из центра города и едет к углу кондитерской «Оломан» — по направлению к театру на Дюро Дьяковича. Ухерк некоторое время озадаченно молчал, затем спросил меня:

— И как ты собираешься это снимать?

— Очень просто, — уверенно ответил я, — трамвай сходит с рельс возле «Оломана», продолжает ехать по асфальту и проходит по улице Васе Мискина, а когда прибывает к месту, герой спрыгивает с трамвая и мчится к театру. Там внутренний голос ему подсказывает, что за занавесом стоит балерина.

— Погоди-погоди, как, по-твоему, трамвай может сойти с рельсов?!

— Да без проблем! Это кино или нет? В фильме можно снять невозможное!

Тем же вечером, когда Сиба пришел на «посиделки», он сообщил моему отцу:

— Твоему парню следует заняться режиссурой!

Судя по всему, Ухерк поведал ему о моем взгляде на невозможное в кино.

— Он настоящий шарлатан, но это как раз — самое главное! Только представь себе, он заявил Ухерку, что трамвай должен сойти с рельсов возле «Оломана» и продолжить свой путь до театра. Это, Муратик, хороший знак! Просто превосходный!

Сиба, которого называли мифоманом, поскольку он не жалел ни собственных сил, ни сил своего окружения, чтобы довести до ума хороший фильм, в подробностях поведал отцу о моей встрече с оператором и пересказал мои замечания о невозможном.

На следующий день Мурат велел Сенке:

— Сними деньги с нашего сберегательного счета! Я дополню сумму с тринадцатой зарплаты. Мы должны купить ему этот аппарат и лампы!

Два дня спустя обе круглые лампы важно возвышались на полках в моей комнате. Когда директор коммунального предприятия Юсуф Камерич увидел все это оборудование, он сказал моему отцу:

— Повезло тебе, Мурат, твой сын знает, чего хочет!

Это было неправдой, но звучало приятно. Я пока не имел ни малейшего представления о том, чего хочу, по какому пути собираюсь идти, но осветительные лампы и фотоаппарат несомненно придавали мне некоторый вес. Определенную значимость. Сравнимую с «Титаником», который я построил в дет стве.

В лицее в конце концов узнали, что я собираюсь снимать первый любительский фильм для сараевской фильмотеки.

— Значит, ты подался в кино, Куста! — сказал мне один ученик, когда мы курили в туалете. — Если увидишь Неду Арнерич[28], передай ей, что у тебя есть приятель, который готов устроить ей фейерверк в постели совершенно бесплатно!

Я чувствовал, что мне завидуют, но меня это не смущало. Поскольку я осознавал, что моя жизнь только что сдвинулась с критической точки под названием «Никто»!

В следующий раз, когда я встретился с Ухерком, он спросил меня:

— Какой фильм ты хочешь снять?

— Скажем, фильм на любовную тему. Молодой человек просыпается в своей квартире. Вообщето он просыпается не сам, его будят колокола православной церкви, а затем — католической, а вслед за ними — резкие звуки башенных часов возле мечети. Так пишет Андрич[29], — объяснил ему я.

— Погоди, а где ты думаешь все это снимать?

— В нашей квартире.

— Но ты ведь живешь не в центре?

— Почему? В центре, на улице Каты Говорусич, в доме 9 А.

— Ты не можешь снимать это там!

— То есть как это — не могу?

— По одной простой причине: там не слышно колоколов, тебе придется найти более подходящее место.

— Зачем искать другое место? Мы разбудим парня в моей комнате. Когда он встанет с кровати, мы снимем его возле фальшивого окна с видом на церковь. Окно разместим на балконе вблизи собора — и сцена готова!

— И где же оно, твое окно?

— Да найдем мы это дурацкое окно, не проблема! Мы временно прибьем его к балюстраде балкона.

Ухерк явно с трудом выносил мой упрямый характер.

— Погоди-ка, приятель, как ты собираешься все это освещать?

— А… это! Не знаю, я не оператор. Слышится… точнее, главный герой слышит колокольный звон. Нам даже необязательно показывать обе церкви. Мы покажем одну, а от другой будет слышен только звук колоколов. Так пойдет?

— Думаю, пойдет. Тебе нужно будет обсудить с монтажером, сможет ли он это сделать. Ты знаком с Веско Кадичем?

— Это еще кто?

— Монтажер, специализирующийся на любительских фильмах. Спроси у него, как лучше сделать.

Ухерк смирился с судьбой. Он понял, что имеет дело с тем, кто будет яростно защищать свою идею до конца. Независимо от того, хороша она или плоха, осуществима или нет.

Фильм, который зародился в моей голове, не рассказывал классическую историю. Он был отражением моей собственной жизни.

— Итак, молодой человек просыпается в Сараеве, в окружении различных религиозных сооружений, как это описывает Андрич. Он живет своей жизнью, без цели и надежды. Это видно по тому, как он каждый день проходит по одной и той же улице. Мы будем повторять эту сцену, как повторяется куплет в песне. Так мы убедим зрителя, что жизнь молодого человека монотонна, что он чувствует себя потерянным. Он просто не знает, чего он хочет.

— А как ты это покажешь? — с сомнением спросил Ухерк.

— Путем повторения одной и той же сцены. Я буду настаивать на образе парня, бесцельно идущего по этой улице. Это может быть улица Штросмайера с собором на заднем плане. Его жизнь изменится, когда он найдет способ осуществить эту перемену. Разумеется, толчком к этому станет женщина. Та, которую он любит, а не проститутка, с которой он уже спал. Проститутку он избегает. А любит он женщину-идеал. Она не ходит на базар, не бранится, никак не связана с реальностью, но тем не менее она — женщина.

— Погоди, ты хочешь сказать, что ему не хочется переспать с этой женщиной?

— Дело не в этом.

— Как это? Ты только что сказал мне, что он ее любит, но не так, как проститутку, которую избегает и с которой занимался любовью?

— Ты не понимаешь. Она живет на сцене, спрятавшись за занавесом, — это балерина.

— Живет на сцене? Как это можно жить на сцене? Где? Как? Она что, палатку поставила, кровать принесла, и куда она в туалет ходит?

Этот Ухерк начал меня серьезно раздражать. «Вот кретин!» — подумал я.

— Да нет, ты меня не понял… или это я плохо объясняю. Мы не будем вдаваться в детали, живет она на сцене или нет.

— Хорошо, оставим, но ты не читал Пудовкина, тебе нужен хотя бы минимум кинематографического образования. Речь идет о поэтике кино.

— Какой еще поэтике?

— В фильме следует избегать штампов.

Ухерк словно вонзил мне в сердце нож. Это правда, мне следует учиться, подумал я, но зачем ты говоришь мне об этом сейчас? А он тем временем продолжил меня уничтожать:

— Зрители постоянно проверяют, насколько герои фильма реальны и правдивы.

— Я как раз и хочу избежать штампов, — возразил я, пытаясь найти решение, которое его убедило бы. — Мы покажем балерину на сцене, словно это происходит накануне генеральной репетиции. Она пришла репетировать в одиночестве. В конце мы поставим музыку Чайковского, воздействуем на зрителя экспрессивностью, — уточнил я, используя слова самого Ухерка. — Так зрители погрузятся в слияние образа и звука, и у них не будет времени задаваться вопросом, ходила ли она в туалет или что она ела и где спала.

Я выпалил это, глядя взволнованному оператору прямо в глаза, и подумал: «Все, Ухерк, больше ты не будешь мне надоедать».

— Итак, — продолжил я, — главный герой обнаруживает женщину своей жизни на этой сцене, в ситуации, которую я только что описал. В это мгновение слышится музыка Чайковского, финал «Лебединого озера», ты помнишь: «Нананаа…»

— Хорошо, согласен, если известно, что это действительно репетиция, тогда пойдет. Это неплохо, это даже классно… и выглядит очень экспрессивно.

— Да, может быть, я не очень хорошо все объяснил, но я вижу образы и точно знаю, как это будет выглядеть. Просто мне не хватает слов, то есть слова у меня есть, но я не могу их правильно связать, чтобы донести до тебя все, что я хочу. Нет, я, конечно, могу… уф! Я совсем запутался…

На этот раз я был искренен, и Ухерк меня больше не смущал. Это была моя первая попытка высказать вслух то, что я собирался снимать, и, судя по всему, у меня получилось совсем неплохо. Все, что я сказал, звучало хорошо, даже описание сценария.

— Как называется твой фильм? — спросил Ухерк.

— «Часть правды».

— Хммм… а почему?

— Потому что это всего лишь моя правда. Я хочу, чтобы она была такой в фильме. Моя правда, понимаешь, только моя.

— Я понял, что это твоя правда, но почему тогда не взять название «Моя правда»? Конечно, это не так экспрессивно, но мне кажется, более точно.

— Мне не нужно, чтобы это было точным, я просто хочу показать, что правда не бывает единственной и неделимой.

Он охладил мой пыл своим замечанием о «Моей правде», но я не сдавался. Если я уступлю сейчас, сказал я себе, он будет командовать мной во время всех съемок. Сиба рассказал мне, что необходимо относиться к членам своей команды с бдительностью пастуха, присматривающего за своими овцами. «Следует быть строгим, но справедливым. Как товарищ Тито».

Вечером Сиба просмотрел сценарий.

— Хорошо! Очень экспрессивно, — сделал он вывод.

Хм… Это был не совсем комплимент, но главное, что текст показался ему живым.

Слово «экспрессивный» часто использовалось в артистических кругах. Я видел в нем сходство со словом «интересный». И это мне не нравилось, потому что такой термин использовал один художник на вернисаже моего кузена. Было видно, что картины Эдо не вызвали у него энтузиазма, и тогда он сказал:

— Могу тебе сказать, Эдо, что твои картины интересные. — И поскольку Эдо молча смотрел на него, художник добавил: — И даже очень интересные.

Что означало: я не хочу тебя обидеть. Картины ему не понравились, он не солгал и не стал расхваливать творчество Эдо.

По мере приближения съемок Сиба, внимательно наблюдавший за мной, заметил мое растущее беспокойство:

— Знаешь, Эмир, сегодня выходит множество фильмов, состряпанных на скорую руку. Некоторые люди считают, что могут мочиться на ходу и не заляпаться. Это все потому, что они не знают, насколько сложно создать хороший фильм.

А знать это должен прежде всего главный представитель публики во время съемок — кинорежиссер. Нетерпеливые режиссеры снимают свой фильм за два месяца. И что потом? Ничего. Фильм никуда не годится. Они не успевают толком разогреться, как им уже пора заканчивать. Это можно сравнить с любовью, когда некоторым достаточно потрогать везде руками, поцеловать, и все. Но ты должен вести дело энергично до самого конца, как шахтер под землей. Только тогда другая сторона, твоя партнерша, оценит твою работу. То же самое с публикой: если ты не вызовешь у нее волнения, не будешь ее истязать и встряхивать, не утомишь ее, не заставишь смеяться, она отправится домой, словно в зале ничего и не было. Если какой-либо кадр тебе нравится во время съемок, на большом экране он будет в восемь раз лучше. Но если что-то тебя смущает и, следуя известному принципу наспех слепленных фильмов, ты лжешь самому себе, говоря «все хорошо, продолжаем», тогда как все это ломаного гроша не стоит, на большом экране изъян вырастет в восемь раз. Кадр будет в восемь раз хуже, чем во время съемок! Все, что ты пустишь на самотек в процессе создания фильма, унесется течением безвозвратно. Когда погаснет свет и завертится бобина с кинопленкой, ты будешь либо гостем, либо хозяином. Представь: в темном зале начинается фильм, наступает черед сцены большого авиационного праздника, для которой тебе потребовалась бы тысяча статистов. Публика об этом не знает, но она чувствует, что что-то здесь не так. Но ты же не можешь сейчас войти в зал и сказать зрителям: «Послушайте, друзья, здесь должна быть тысяча людей, но у нас не хватило средств». «Да пошел ты! — ответят тебе мужики с первого ряда, там, где самые дешевые места. — Пойди поищи их на улице и оставь нас в покое». Если ты не пригвоздишь зрителя к его креслу, если оставишь ему возможность думать о своем, все пойдет прахом. Нужно сделать так, чтобы люди чувствовали фильм на всем его протяжении, от начала и до конца.

— А как это сделать?

— Используя все свои возможности и знания. Разве можно остановить растущее дерево? Нельзя. С фильмом должно быть то же самое.

— А что делать, если пленка порвется?

— Хватит острить! Вы только посмотрите на этого шутника! «Что делать?» Склеиваешь пленку и продолжаешь!

Пока я переделывал нашу гостиную — гордость Сенки — в киностудию, я не мог предположить, что непредвиденные жизненные обстоятельства отменят съемки моего первого фильма. Только мы договорились с Мирзой Тановичем, городским клоуном, что он сыграет главную роль, когда на наш дом обрушилась новость, сделавшая невозможным любое начинание, даже более простое, чем съемка фильма.

Семнадцатого июня 1972 года Ханифа Нуманкадич начала свой день так же, как в последние двадцать пять лет своей жизни. После утренней терапии она отправилась в гости к своей «родственнице», как она любила называть одну из своих соседок. Пожилая женщина поднялась на восьмой этаж в квартиру госпожи Малович на чашечку кофе. Она выпила свой кофе, пожаловалась на ревматизм, заметила новый ковер на полу и выразила восхищение его цветом. Затем отправилась в ванную и закрыла за собой дверь. Учитывая слабое здоровье пожилой дамы, госпожа Малович забеспокоилась из-за ее долгого отсутствия. Вдруг ее гостья упала в обморок? Она позвала Ханифу. В ответ тишина. Тогда госпожа Малович постучала в дверь. Ей никто не ответил. Она принялась стучать сильнее. Поскольку ее призывы по-прежнему оставались без ответа, она решила сломать дверь. Ванная оказалась пуста. Задрожав от страшного предчувствия, госпожа Малович вскрикнула. Она выглянула в окно и увидела ужасную сцену: на тротуаре, у входа на лестницу, лежало распростертое тело. А пока сосед с первого этажа накрывал несчастную женщину одеялом, шаль Ханифы уносило ветром к новостройкам квартала Храсни, словно крылья ее души. Эта шаль из кашемира, подарок сына на день рождения, которая согревала больную женщину в течение долгих лет, была воплощением ее благородной натуры. Она так и осталась летящей в нашей памяти, постоянно напоминая нам о хрупкости человеческого существа, которое в любое мгновение может открыть окно в смерть.

Среди множества историй о покойной особенно часто вспоминали, как она воспитывала своих детей. «Твой сосед важнее, чем твоя собственная мать, запомните это, дети!» Я слышал тысячу историй об отношениях с соседями в Боснии, и каждая из них подчеркивала значимость этой фразы. Вероятно, родители настаивали на этой точке зрения, потому что на практике чаще всего было по-другому. Жест мужчины с первого этажа, который накрыл одеялом бедную жертву, был тому наглядным примером. Он сделал это не для того, чтобы избавить соседей от шокирующего зрелища — мертвой старухи, распростертой на асфальте. Накрыть мертвое тело до приезда медиков, пока они не увезут останки, считается в порядке вещей. Но в данном случае, как только его дети вернулись домой из школы, не заметив накрытого тела старухи, он снял покрывало с несчастной и бросил его в стиральную машину.

Сенка примчалась на место трагедии и обнаружила разбитое тело своей матери, и эта картина осталась с ней на всю жизнь. В таких случаях невозможно найти слова утешения, и Сенка знала, что причиной ухода Ханифы была вовсе не болезнь, с которой та давно и успешно боролась. Ее мужа больше не было с ней, и она не видела смысла в своей жизни.

Съемки моего фильма были отложены на неопределенный срок. Они не могли начаться, пока не успокоится наша боль, боль всех родных и близких благородной старой дамы, и не пройдет шок от этой невероятной трагедии ее самоубийства.

Первый этап съемок начался, когда в нашей памяти притупилась боль утраты. Подобно тому как со временем с чернобелых фотографий исчезает глянец, и в итоге остается лишь матовая поверхность, неизбежно унося событие в объятия вечности.