Эмир Кустурица. Где мое место в этой истории? Автобиография

То, что наверху, — внизу, то, что внизу, — наверху

В 1967 году Юрий Гагарин погиб в авиакатастрофе. Год спустя футбольный клуб «Сараево» стал чемпионом Югославии. В том же году песня Тома Джонса «Дилайла» стала настоящим хитом[21]. Когда парень хотел сказать девушке: «Ты сводишь меня с ума, ты — супер», он говорил ей: «Малышка, ты — Дилайла!»

Вся молодежь мечтала обуться в «Madras» и «Brooks». Повсюду в мире стали модными ботинки «Brooks». Ребята носили их, чтобы танцевать и кадрить девчонок. У нас они пользовались популярностью совсем по другим причинам: если хорошенько врезать заостренным мысом ботинка «Brooks» по голени противника, исход драки решался в первую же минуту. После такого удара ему оставалось лишь прыгать на своей здоровой ноге и стонать:

— Остановись, ради твоей матери, хватит!

Однако в банде остались типы старой закалки, которые хранили верность «сантьягам»[22]. Ньего, самый маленький из нас, безошибочно целился в голень своими «сантьягами». Удар был настолько болезненным для противника, что он тут же выходил из игры.

— Ну и что ваши дерьмовые «бруксы»? Сплошная показуха! Вот когда острый мыс моего «сантьяга» впивается в ногу, искры из глаз сыплются!

В том году я играл в футбольной команде «Пионеры Сараева» в матче, предшествующем встрече «Сараево» — «Олимпиакос» на чемпионате Европы по футболу. Два моих маневра вызвали аплодисменты зрителей, которые заполнили стадион «Косево», не оставив ни одного свободного места, как любил говорить спортивный комментатор Мирко Каменьясевич. В первый раз я провел мяч между ног защитника команды противника, а во второй раз осуществил двойной пас пяткой вместе с Бркой Ферхатовичем, племянником знаменитого футболиста Асима Ферхатовича. После окончания матча тренер Младлен Стипич попросил меня обратиться к нему весной, когда я немного окрепну.

Весной я не стал напоминать ему о себе, поскольку знал, что дело вовсе не в моей силе.

— Ты хорошо играешь, у тебя есть мозги, ты сообразителен, но ты — мальчик из хорошей семьи, а не парень с улицы. Для тебя футбол — всего лишь развлечение, ты не вкладываешь в него душу, лучше посвяти себя учебе, — ласково посоветовал мне помощник тренера Срболюб Маркусевич.

Это было время, когда студенты всего мира выступали против несправедливости. В Сараеве молодежь тоже старалась не отставать от своих ровесников с Запада. На экономическом факультете, следуя примеру коллег из Колумбийского университета, студенты организовывали акции протеста, распевая: «All we are saying, is give peace a chance» и раскачиваясь вперед, назад, вправо, влево. Загвоздка состояла в том, что они не знали текста всей песни, поэтому продолжали так: «О! Лола, Лола, тебе известно, что я не миллионер…» — словами из песни Владимира Савчича по прозвищу Чоби[23].

Армандо Морено был невысоким мужчиной, сварливым, но привлекательным. У него были крупные глаза, большой нос, широкий рот и несколько редких волосинок на лысом черепе в форме яйца. Он работал в филиале югославской авиакомпании JAT. Армандо часто бывал у нас в гостях. Он играл неаполитанские мелодии на своей гитаре, и, что удивительно, на обеих руках у него были татуировки. Мне казалось немыслимым, что человек, не относящийся к цыганам, может носить татуировки.

— Понимаешь, сынок, он — еврей, он был в концлагере Дахау, — объяснила мне мать.

Однажды в воскресенье, когда Морено был у нас дома и пел песни Адриано Челентано, я ввалился в коридор, преследуемый тремя ребятами из клана Сейдичей, которые собирались задать мне взбучку. Я отвязал их трехколесный мотороллер и пустил вниз по улице Горуса. На моих глазах он разбился о стену Военного госпиталя. Я сделал это в отместку за то, что члены шайки Сейдичей вымогали у меня плату за вход в старую бакалею.

Неожиданно Армандо схватил меня за руку, вывел на лестничную клетку и быстро уладил конфликт своим громовым голосом. Чтобы прогнать Сейдичей, он орал так, что в серванте звякала посуда. После этого он привел меня обратно в столовую, погладил по волосам и усадил к себе на колени, хотя я был выше его ростом. Затем он затянул песню. Все принялись хлопать в ладоши в такт песне «Venti quatro mille baci». Даже мои отец с матерью обнялись и раскачивались влево и вправо. Морено взял в руки гитару. Всякий раз, когда он брал новый аккорд, на его левой руке показывался вытатуированный номер. На другой руке была изображена татуировка в виде двух наложенных друг на друга треугольников.

— Куда ты все время смотришь? Это звезда Давида, — пояснил он, когда заметил, с каким интересом я ее рассматриваю. — Давид был еврейским царем, — уточнил он, заметив мое удивление.

Я спросил его, что означают эти треугольники.

— Вставай, я тебе объясню, — ответил он.

Когда я встал, он указал пальцем на ширинку моих брюк.

— То, что внизу…

Я быстро опустил голову и покраснел как помидор, потому что все смотрели на меня.

— …также находится наверху, — сказал он, показав на верхнюю часть моей головы.

Я взволнованно переводил взгляд с его ширинки на голову и обратно, в то время как он повторял:

— Стало быть, то, что наверху, также находится внизу.

Смутившись, я не стал дожидаться окончания и с горящими щеками бросился прочь из дому под всеобщий взрыв смеха. И помчался на самый верх Горицы.

Я отправился туда той же дорогой, какую однажды выбрал просвещенный воитель Мустафа Мадьяр, чтобы спуститься в Сараево. Там, на турецком базаре, он был убит неизвестным мерзавцем, что только подтвердило мнение Мустафы о том, что мир полон зла.

Примчавшись на Черную гору, я остановился и прислушался. Все мое тело содрогалось от ударов сердца и древней еврейской мудрости: «Что внизу — то наверху, что наверху — то внизу». Я сел и принялся разглядывать Сараево, который был внизу, и небо над ним. Вскоре опустилась ночь, и постепенно в городе зажглись огни. Несколько влюбленных парочек из Горицы попали в поле моего зрения. Это было похоже на любовную туристическую экскурсию к «могиле старика». После таких экскурсий женщин называли «несчастными».

Я взобрался на самую вершину, прямо над могилой. Я не мог четко видеть, что было наверху, а что внизу. Хотя вокруг не было ни души, я убедился, что никто на меня не смотрит, и опустил голову вниз. Теперь Сараево был наверху, а небо — внизу. Я оставался в такой позе, пока у меня не заболела шея. Затем, когда я выпрямил голову и она заняла свое привычное положение, все вернулось на свои места: Сараево был внизу, а небо — наверху. Бросив взгляд на «могилу старика», я увидел, как одна «несчастная» удаляется в компании более взрослого парня. Я со всех ног бросился к могиле, решив и там опробовать свой метод. Мне очень понравилось разглядывать так церковь в Марьином дворе и поезда, плывущие высоко над землей, в то время как бездонное небо расстилалось внизу. Впервые в своей жизни я понял, что еврейская мудрость звезды Давида воплотилась в образе моего родного города. Почему мне пришлось перевернуть все вверх ногами, чтобы эти вещи предстали передо мной так отчетливо? То, что было внизу, также находилось наверху, то, что было наверху, также было и внизу. Стояла ночь, и мой мозг переполнился кровью.

Паша, Харо, Ньего и я сидели, прислонившись к «могиле старика». Было очень жарко, и мы решили наконец перестать быть детьми. Перед нами стоял бидон красного вина. Мы курили сигареты «Герцеговина» без фильтра. Бидон переходил из рук в руки. Солнце было в зените, и Паша спросил нас, пьяные ли мы. Когда мы ему ответили, что нет, он ухмыльнулся.

— Тогда будем пить вино маленькими глотками, мой брат так пробовал, — сказал он. — Так быстрее захмелеешь.

Мы принялись медленно потягивать дешевое вино. Очень быстро нас одолел неудержимый смех, а затем закружилась голова. Мы двигались по заросшей травой тропинке, как три сомнамбулы, пошатываясь каждый в свою сторону. В итоге мы упали, сраженные плохим вином и обжигающим солнцем, и погрузились в сон. Глубокий мужской сон. Мы больше не хотели быть детьми.

Мы проснулись целую вечность спустя, когда девочки из Банья-Луки[24] высадились в Сараеве. Их дома и школы разрушило землетрясение, и они приехали в наш колледж, чтобы наверстать школьную программу.

Пока они высаживались из автобусов и перетаскивали свои вещи в дом отдыха, мы наблюдали за ними, чтобы заранее выбрать ту, которую каждый из нас поведет к «могиле старика». У Паши уже была своя Мирсада, для него она значила столько же, сколько для меня Снежана Видович, только у них была так называемая завершенная любовь. С немалой долей осложняющих обстоятельств. Все эти девочки, только что прибывшие из Банья-Луки, были потенциальными «несчастными». Мне понравилась Невенка, а Харо — Мелиха.

Вьекослав Сепаревич, отвечавший за социальную помощь, пришел на урок сербохорватского языка, чтобы прочитать нам лекцию о том, что мы должны проявить человеческое сочувствие к нашим гостям из Баньи-Луки:

— Эти семьи лишились крова, их дома были разрушены сильнейшим землетрясением. Наше государство решило вопрос с их временным жильем. Со своей стороны постарайтесь протянуть им дружескую руку помощи. Как настоящие товарищи. Протяните им руку, чтобы я не сломал вам ноги, — в штуку добавил он, несмотря на свой серьезный вид.

Что касается последней фразы, мы поверили ему на слово. Прежде чем уйти, ответственный социальный работник сказал тоном, не терпящим возражений:

— И прошу вас, никакой близости между мальчиками и девочками, вы уже не дети. Одно бесконтрольное прикосновение может привести к более тесному контакту, который может закончиться преждевременной эякуляцией и, не дай бог, положить начало новой жизни.

Месяц спустя мы узнали, что его арестовали за расхищение казны скаутов подразделения Саво Ковацевича, которым он заведовал. И тогда нам стало понятно, что отныне близость разрешена, так же как и «эякуляция», хотя не совсем понимали значение этого слова.

То, что наверху, — внизу, то, что внизу, — наверху! Я сидел на «могиле старика», тщательно сосредоточившись, поскольку ждал Невенку. Я размышлял над тем, что мужчина и женщина могут рассказывать друг другу, когда остаются наедине. Мне никак не удавалось придумать, с чего начать разговор… Спросить, есть ли у нее брат? Интересно, ее родные живы? Сколько ей лет? Или сменить тему разговора? Я опасался, что плохо разглядел ее. Что она показалась мне красивее, чем была на самом деле.

Внезапно показалась она. Оцепенев, я не сводил с нее глаз и сразу увидел, что она была не так красива, как я себе представлял. Но и дурнушкой ее нельзя было назвать. Ее грудь была больше, чем мне показалось вначале, когда я стащил у нее рогалик на перемене. Она спросила, сколько мне лет, и я ответил:

— Четырнадцать.

— Ты выглядишь старше, — удивилась она.

Я промолчал.

Она посмотрела в сторону города. Я чувствовал, как мое волнение нарастает.

— У тебя красивые глаза, — произнесла она.

Я смотрел на нее, открыв рот, как Белин, вратарь «Динамо», когда Асим Ферхатович неожиданно оказался в его воротах на стадионе «Максимир» в Загребе и «Сараево» выиграл у «Динамо» со счетом 3:1.

Я не мог выдавить из себя ни слова. Ответить ей комплиментом? Если я скажу: «У тебя тоже красивые глаза», она решит, что я над ней издеваюсь. Ее лицо было повернуто к городу. А я бы сейчас предпочел оказаться где-нибудь в Гренландии, но не на «могиле старика».

Первая фраза, которую я произнес по собственной инициативе, прозвучала жалко. У меня пересохло в горле, поэтому я решился:

— Что-то так пить хочется! Не знаю, что со мной.

Она на секунду обернулась ко мне:

— Так странно, у вас здесь нет реки, а вы пьете лучшую воду в мире. У нас, в Банье-Луке, рядом протекает Врбас, но мы почему-то пьем плохую воду.

Невенка подошла ко мне, взяла мою руку и посмотрела мне прямо в глаза. По ее взгляду я понял, что она намного старше меня. Я слегка отодвинулся, сделав вид, что страдаю близорукостью.

— Я тебя лучше вижу, когда ты не так близко.

Она продолжала держать меня за руку и улыбаться. Я прислонился к могиле и ощутил короткое облегчение от прикосновения к прохладному камню. Невенка снова приблизилась и поцеловала меня в уголок рта. Я отработанным движением опустил голову вниз, словно собирался встать на руки, опираясь на камень. Она рассмеялась и спросила:

— Что с тобой, дурачок?

В этом положении я смотрел на свой любимый пейзаж, в котором все было наоборот. Сараево плыл в небе, а небо — на месте Сараева. Ночь была полна звезд, и картинка получилась очень красивой. И внизу, и вверху все блестело. Я ощутил невероятную легкость. Впервые в жизни я больше не чувствовал своих мышц, что придавало мне непривычное ощущение невесомости. Подобно индейцам, танцующим вокруг костра, я твердил:

— Что внизу — то вверху, что вверху — то внизу.

Я больше не пытался постичь еврейскую мудрость. Я стоял вниз головой и слушал Невенку.

— Что ты там бормочешь? Иди ко мне!

Город полностью растаял в звездной глубине неба. Словно два треугольника слились в звезде Давида. Я перестал осознавать происходящее, меня больше ничего не беспокоило. Я почувствовал, как кровь разливается по всему моему телу. Сверху вниз, снизу вверх. В своих руках я держал зрелую грудь женщины. Сосок был похож на конфитюр на сдобной булочке. Я смотрел то налево, то направо, как в игре в пинг-понг. Тогда Невенка взяла мою руку и опустила ее вниз. Моя кровь устремилась кверху. Я посмотрел вниз и вспомнил Армандо Морено и песню «Venti quatro mille baci»!

Через год после того, как я узнал тайну звезды Давида, первый человек ступил на поверхность Луны. В Горице утверждали, что это был обычный голливудский трюк. Говорили, что все было снято в Сахаре и что Армстронг никак не мог побывать на Луне. Так считали те, кто поддерживал русских в оппозиции блоков в разгар «холодной войны».

— Можно подумать, что Гагарин, первый побывавший наверху, не мог бы пройтись по Луне!

Один из соседей, родом из черногорского карстового региона, презрительно комментировал это событие:

— Что, так необходимо было лететь за камнями на Луну? У нас в Даниловграде этих камней столько, что девать некуда!

Я принадлежал к меньшинству Горицы, верившему в то, что человек действительно побывал на Луне. Не потому, что я был умнее других, просто меня не привлекали простые решения — я всегда предпочитал сложные пути. После трагической гибели Юрия Гагарина мой интерес к Вселенной резко упал. В ту пору меня гораздо больше привлекало то, что находится внизу, чем то, что было наверху.

— Мурат, — вздыхала мать, глядя по телевизору на двух американцев, прогуливающихся по Луне, — люди уже на Луну полетели. А мы когда переедем на новую квартиру?

Отец делал вид, что спит, и это побуждало мать настаивать и приводить доказательства тягот жизни в Горице.

— Никогда ты не добьешься того, что тебе положено, попомни мои слова! Только подумать, помощник министра информации живет в полуторакомнатной квартире!

Мурат конечно же не спал. Вытянувшись на диване, он одним глазом смотрел на прогулку по Луне, а другой держал закрытым. Так он надеялся избежать очередного нравоучения Сенки.

— Господи, Мурат, неужели я обречена до конца своей жизни кипятить воду, чтобы принять ванну, и разжигать печь, чтобы согреть квартиру? Кто-нибудь надо мной сжалится, наконец? — причитала Сенка. — Разве я не имею право на центральное отопление?

— Право имеешь. Осталось лишь его применить! — возразил отец, который устал прищуривать один глаз и молчать.

— Мало тебе моих мучений, еще и издеваешься надо мной?!

— Не гневи небеса, Сенка, нужно уметь довольствоваться тем, что имеешь. Представь, что однажды кто-нибудь нам скажет, подобно евреям, посылающим кому-нибудь проклятия: «Чтобы Бог дал тебе все и забрал у тебя все!» Поскольку у нас ничего нет, нам и терять нечего.

Было сложно вести подобные беседы с моим отцом. Для него обсуждение крупных исторических событий значило куда больше, чем все эти ничтожные пустяки: квартира, отопление и прочие бытовые проблемы. Когда они накапливались, он отправлялся в мыслях и словах далеко, на другие континенты:

— Ты, Сенка, без конца говоришь, что нам трудно живется, но подумай о тех, кто живет в Африке, подумай о Патрисе Лумумбе и его бедняках!

— Твой сын уже учится в лицее, разве он не имеет права на свою комнату? Вот что меня интересует, а не жизнь этого Румумбы!

В итоге мы все-таки переехали на улицу Каты Говорусич, в дом номер 9 А. Переезд с окраины в центр города, из полуторакомнатной квартиры в квартиру, состоящую из двух с половиной комнат, произошел, когда у Мурата больше не осталось сил слушать вечные упреки Сенки. Он обратился к своему министру Мирко Петриничу, который помог ему получить социальную квартиру большей площади. На решение моего отца о новой квартире повлияло также то, что он любил готовить и приглашать к себе толпы гостей. Теперь он мог готовить им мясо с овощами огромными кастрюлями, а у меня появился свой уголок — та самая половина комнаты. Нам никогда не удавалось получить квартиру без этого дополнительного довеска в полкомнаты. Думаю, что эта формулировка появилась благодаря ловкости экономистов Тито. Они называли вещи своими именами. Две с половиной комнаты вместо двух, тогда как по общей площади выходило то же самое, выглядели более привлекательно. Только было невозможно понять, из чего складывалась эта половина комнаты. Так же, как не представлялось возможным увидеть разницу между тремя комнатами и двумя с половиной. Но судя по всему, она все-таки была. Как бы то ни было, я снова унаследовал эту самую половину. Моя комната была отделена от коридора застекленной стеной, похожей на большой дверной проем. Сенка сшила плиссированные шторы, которые больше подошли бы дворцу, чем квартире из двух с половиной комнат. Она повесила их над проемом из матового стекла, чтобы, как она выразилась, создать мне условия интимной жизни.

— Только посмотри на эти шторы! Они светятся как лампа, правда?

— Да, совсем как лампа!

Я не имел ничего против комнаты или против штор, которые, к слову сказать, смотрелись неуместно в нашей маленькой квартире. Мне смущало слово «лампа». Какая еще лампа? Как можно сравнивать шторы с лампой? Лампа висит на потолке, а шторы свисают вдоль стены! Но я счел нужным промолчать, чтобы не испортить редкие моменты счастья моей матери.

Тем не менее эта новая комната не обладала достаточной притягательностью. Отныне чаще, чем обычно, я бегал в Горицу к Паше, Труману, Ньего и Харису. Вместе мы проводили большую часть своего времени у старой бакалеи, поскольку одним из преимуществ улицы Каты Говорусич была ее небольшая удаленность от моего бывшего квартала. Я проходил перед небоскребом, пересекал улицу Дюро Дьяковича, поднимался по улице Клюцка и через секунду был уже в Горице.

В один прекрасный день Паша переехал в Свракино Село, и вся компания решила перебраться в кафе «Сеталист», которое стало нашей новой штаб-квартирой. Ему тоже было проще приходить на улицу Дюро Дьяковича, где располагалось кафе, чем подниматься к Горице.

Так «Сеталист» стал нашим салуном. Один из нас заказывал кофе, другой — яйцо всмятку. После этого мы могли сидеть в кафе целый день, и официанты не ворчали, что мы ничего не заказываем. Довольно быстро мы подружились с Зораном Биланом, Сладьей, Златаном Мулабдичем и Нокой, которые называли нас индейцами, поскольку мы пришли из Горицы. В итоге «Сеталист» стал хорошим решением. Кафе располагалось прямо под Горицей, там, где начинался город, благодаря чему нам не нужно было пересекать границу между центром и так называемой цыганской трущобой. К тому же близость Второго лицея позволяла нам незаметно наблюдать за девчонками, словно они были нам безразличны.

Наша новая квартира стала великим творением жизни моей матери. Она взяла кредит, заняла немного денег в кассе взаимопомощи на факультете гражданского строительства и купила мебель. Трехместный диван с бархатной обивкой и два гармонирующих с ним кресла, комод для телевизора и стол в столовую: на нем она расстелила кружевную скатерть, которую сшила уже давно. Предел давних тайных мечтаний Сенки.

— Наконец-то! В своем уютном гнездышке! — воскликнула она, когда ее желания воплотились в реальность.

Она прикрыла китайский тканый ковер, самый дорогой предмет обстановки, большим куском прозрачного целлофана, чтобы, как она говорила, не испачкать его.

— Мы садимся, едим, что-нибудь всегда падает на пол. Зачем платить за сухую чистку, когда можно прикрыть его пленкой? Мой Мурат, когда ест, разбрасывает еду повсюду. А уж когда готовит, это настоящая катастрофа, даже балкон оказывается замызганным, такой он неаккуратный, — рассказывала она своим новым соседкам, когда они вместе пили кофе.

Я назвал это изобретение Сенки «борьбой с быстрым и неумолимым разрушением дорогих ее сердцу вещей».

В день переезда нас ждал другой сюрприз от Сенки. Предчувствуя, что ее мечты о «человеческих условиях проживания» все же сбудутся, мать уже больше года вышивала большой гобелен фирмы «Villeroy». Поэтому первое, что мы сделали, вселившись в квартиру, это повесили большой тяжелый гобелен, вышитый мелкими стежками, на котором был изображен фиакр, удаляющийся по лесной дороге.

— Посмотри, Эмир, вот тропа жизни, указывающая путь. А в этом фиакре сидим мы, путешествуя по жизни, и кто знает, куда нас выведет эта тропа. Настоящий символизм! — сказал мне отец, прежде чем добавить в адрес матери: — Сенка, снимаю шляпу, ты создала прекрасное произведение.

Мелодраматичный тон моего отца, подобно гобелену моей матери, свидетельствовал о романтической жилке Мурата, которую он так старательно скрывал от наших глаз.

В 1969 году дом моего деда на улице Мустафы Голубича был продан. Некоторое время спустя его снесли, чтобы расширить Дом культуры полиции. Так навсегда исчезла обветшалая вилла барона, замок, в котором разворачивались важные события моего детства. Все, что было связано с жилищем семьи Нуманкадичей, отныне стало неотъемлемой частью нашей памяти, и наши души навсегда остались пропитаны ее благородной атмосферой.

После сноса семейного гнезда первые эпизоды моей жизни начали забываться, в то время как новые уже давали о себе знать.

Деньги от продажи дома были поделены на четыре равные части: двум сестрам, брату и моим бабушке с дедушкой. На эту сумму они купили себе квартиры в квартале Храсни. Хуже всех перенес переезд дедушка. Не склонный к суете, угнетенный всеми этими хлопотами, он отказывался ходить.

— Эдо, отвези меня в Горний Вакуф, я хочу умереть там, где родился! — сказал он моему кузену Эдо.

Пытаясь поднять ему настроение, Эдо обернул все в шутку:

— Не умирай, пока я не получу свой диплом. Тебе сначала придется отправить меня в Париж, чтобы я увидел Мону Лизу, а потом подождать еще десяток лет, только тогда мы сможем с тобой расстаться.

— Что касается Парижа, я отложил деньги, можешь ехать хоть завтра, если хочешь. А с учебой ты должен немного поторопиться. Если будешь продолжать в том же духе, мне придется послать Создателю наверх новую просьбу об отсрочке. И если Он смилостивится, у меня будет надежда, что я доживу до получения твоего диплома.

Дедушка был счастлив, что деньги от продажи дома пойдут на благое дело. Его дочь сделала то же самое: Сенка открыла валютный счет в «Привредна банка» и положила на него свою долю наследства.

— Кто знает, что нам может понадобиться! Эмир растет. И если, дай бог, наш мальчик остепенится и будет хорошо учиться в школе, мы отправим его в лучшее учебное заведение!