Эпоха «Черной смерти» в Золотой Орде и прилегающих регионах (конец XIII – первая половина XV вв.)

§ 1. Русская летописная традиция описания темы

Наиболее полные данные по «Черной смерти» представлены в текстах русских летописей. Наиболее ранним памятником, отразившим эти сведения, является Троицкая летопись. Если исходить из принятой в отечественной историографии точки зрения, то одним из протографов данного источника выступает созданный в Московском великом княжестве общерусский свод начала XV в. Поэтому в тексте достаточно полно представлена информация по крупным вспышкам, произошедшим на территории Золотой Орды и Северо-Восточных русских княжеств во второй половине XIV — начале XV в. Среди наиболее подробно описанных будут «моры лета 6854 и 6872–6874» (1346, 1364–1367 гг.). Именно авторами данного летописного свода была заложена традиция описания начала распространения «Черной смерти» в 1346 г. с территории Золотой Орды, а также клиники данной эпидемии, представленной в отдельном рассказе «О море великом» с указанием на конкретное количество погибших. К сожалению, первоначальный текст данного источника не сохранился. После московского пожара он был частично реконструирован по выпискам, сделанным из нее Н.М. Карамзиным [Горский А.А., 2016: 8].

Единственной эпидемией чумы второй половины XIV в., вероятно пришедшей в Северо-Восточную Русь с территории Золотой Орды, но слабо отраженной в московском летописании, являлся «мор лета 6882–6885». К сожалению, в текстах тверских летописей XV в. нет прямых указаний на данное событие. Информация о нем широко представлена в более поздних сводах XVI в. относящихся как к великокняжеской, так и к тверской летописной традиции (Тверская и Никоновская летопись, Летопись Авраамки). Если в целом анализировать тверскую летописную традицию описания моров второй половины XIV в., то в большинстве случаев она не противоречит представленной в московских летописных сводах.

Собственно, позиция тверских летописцев по средневековым вспышкам чумы хорошо представлена в Рогожском летописце (список середины XV в.) и Симеоновской летописи (конец XV в.). Отечественные специалисты пришли к выводу, что в основе обоих источников лежат тверские летописные своды второй половины XIV — начала XV вв. В частности, отечественными историками выдвинуто предположение, что описания в сообщениях Симеоновской летописи до 1391 г. взяты из тверской редакции свода начала XV в. Это дает возможность в достаточной степени реконструировать относящиеся ко второй половине XIV в. утраченные части Троицкой летописи.

Информация относительно эпидемий чумы первой половины XV в. в Золотой Орде и в землях Северо-Восточной Руси хорошо представлена в летописных списках, относящихся к московскому великокняжескому летописанию середины — конца XV веков. Наиболее репрезентативными сводами по вышеуказанной тематике выступают Ермолинская, Типографская, Никаноровская и Вологодско-Пермская летописи, а также Московский свод конца XV в. Следует сразу же оговориться, что в основе их всех лежит, восходящий к протографу свода митрополита Фотия 1418 г., текст Софийской первой летописи. Аналогичный первоисточник прослеживается в Новгородской Карамзиновской и в Новгородской IV летописи. Среди наиболее описанных моров в данной группе летописных сводов указываются «лета 6916 и 6925–6939». Как и в случае с «мором лета 6882–6885», наиболее подробная информация об этих эпидемиях содержится в летописных сводах XVI–XVII вв. (Мазуринский летописец, Никоновская, Львовская и Софийская II, Воскресенская летопись, Новгородская летопись Дубровского). Причем, анализ представленной информации осложнялся разразившимся в 1420-е г. масштабным голодом. Зачастую бывает очень сложно определить в летописных сообщениях основную причину массовой смерти среди населения.

Всего при анализе летописных текстов можно встретить указания на три вида бедствия: «глад», «мор», и «мор на людех и конех».

Соответственно речь идет о массовом голоде, эпидемиях и эпизоотиях[3]. Поэтому важно при анализе информации учитывать описанную в источнике симптоматику заболевания. Также необходимо учитывать тот факт, что наравне с несколькими формами чумы на пространствах русских княжеств и Золотой Орды имели параллельное хождение и распространение несколько эпидемических заболеваний: тифа, холеры, сибирской язвы и т. д. Если говорить о принятых в русских летописных сводах описаниях конкретных заболеваний, то чумные эпидемии описывались, как «моровое поветрие», «ветреная нечисть», «прилипчивая зараза», «язва»; сибирская язва — «углие», «мозоль», «прищь», «прищь горющий», «прищь гнойной горющий» [Бужилова А.П., 2005: 219]. При этом надо учитывать тот факт, что русские летописцы могли для усиления негативного восприятия возникшей эпидемии указать не только на «гнев божий», но и описать погодные или необъяснимые небесные явления. В этом случае логичным шагом выглядит сквозной анализ всех летописных текстов на предмет выявления информации о «море» за конкретный год по хронологически выявленным эпидемическим вспышкам. Это в большей степени позволяет понять, о какой конкретной форме эпидемического или природного бедствия идет речь, а также реконструировать все последующие события.

Для достаточно полной реконструкции событий XIII — первой половины XV вв., произошедших на пространствах Золотой Орды и близлежащих регионов, были использованы своды, относящиеся к новгородско-псковской и западнорусской (или литовской) летописной традиции. Если говорить о первой группе источников, то протографом для большинства из них является Новгородская I летопись старшего и младшего изводов. Причем, наибольшей информативностью о событиях второй половины XIV — первой половины XV вв. обладает текст младшего извода, излагающий события до 1440-х г. Скорее всего, в основе последнего лежал Новгородский свод начала XV в. Именно отрывки из него можно найти в тексте протографа Новгородской IV и Софийской I летописи [Горский А.А., 2016: 9]. Дополняют сведения новгородских сводов тексты Псковской первой и второй, Супрасльской и Белорусско-литовской летописей. Особое место для северо-западного русского летописания занимает Летопись Авраамки. Исходя из того, что автор данного летописного свода был родом из Смоленска, можно утверждать, что информация о смоленских морах указанного периода выглядит наиболее достоверной. Причем в отличие от других сводов Северо-Западной и Западной Руси (Литвы), сообщения летописи Авраамки содержат информацию о восприятии средневековым русским обществом крупных эпидемий. Среди крупных местных вспышек можно выделить «мор лета 6857–6861, 6895–6898, 6911, 6914, 6925–6935, 6950, 6956», «псковский мор лета 6868 и 6877» и «смоленский мор лета 6885, 6910, 6942, 6946».

Если в целом говорить о представленной в русских летописях информации об эпидемиях, то сразу же следует оговориться, что данные исторические сюжеты нашли свое отражение в достаточном количестве русских летописных сводов. Однако, зачастую на описании ситуации могло отразиться, как религиозное самосознания летописца, так и региональная специфика. Например, в текстах, относящихся к новгородскому и псковскому летописанию, могли просто отсутствовать описания некоторых эпидемических вспышек, произошедших на территории других русских княжеств. Аналогичным образом данная практика распространялась на своды, относящиеся к великокняжескому, тверскому или литовско-русскому летописаниям. В то же время следует признать, что практически во всех источниках главенствовали одни и те же оценки. В массе своей они акцентировали внимание не на политических аспектах и общественном восприятии, а на природно-эпидемической составляющей. Одним словом, данное бедствие рассматривалось исключительно как массовая гибель людей. Лишь за редким исключением данное бедствие могло получить политическую оценку происходящего.

§ 2. Зарождение западной нарративной традиции описания «Черной смерти»: античные и арабо-мусульманские авторы

Западная историографическая традиция описания «Черной смерти» берет свое начало в труде древнегреческого историка Фукидида, посвященном Пелопонесской войне[4]. Главное, на чем акцентировал свое внимание древнегреческий автор — место происхождения заболевания и его клиника. Исходя из воззрения о том, что одним из важных факторов возникновения любой крупной эпидемии является жаркий климат, регионом исхода заболевания были обозначены страны африканского континента (Египет, Ливия и Эфиопия). Среди перечисленных основных симптомов заболевания, возникшего в Афинах в ходе Пелопонесской войны, Фукидидом были упомянуты: сильный жар, головная боль, покраснение и воспаление глазных роговиц, кровохаркание, жесткий кашель, затрудненное и зловонное дыхание, выступление на теле багровых пузырьков и нарывов, смерть на седьмой или девятый день [Фукидид, 1915, Т. II: 49].

Впрочем, приведенные в труде древнегреческого автора симптомы пока не позволяют полностью определить вид данного заболевания. Современные исследователи пришли к двум противоположным гипотезам. Причем обе они полностью отрицают чумную природу крупной эпидемии, возникшей в Афинах в конце V в. д. н. э. Среди наиболее популярных в современной научной среде главенствует точка зрения о тифозном или эболическом происхождении «чумы Фукидида». Один из ведущих отечественный антропологов Е.П. Бужилова, отталкиваясь от традиционной точки зрения, указала на распространение наиболее вирулентной[5] легочной формы чумы [Бужилова Е.П., 2005: 280]. Однако, пока не будут проведены генетические исследования биологических останков погибших во время данной эпидемии, делать выводы о природе данной эпидемии будет преждевременно.

Собственно, ценность труда древнегреческого автора заключается в том, что все сообщения в нем были сделаны со слов очевидца событий. Однако, не представляется возможным полностью доверять представленной в сообщениях информации из-за доминирования в тексте эмоциональных оценок автора общего количества погибших, локализации районов и длительности распространения данного заболевания. В то же время, это позволяет понять оказавшегося в условиях природного катаклизма свидетеля событий и представить эмоциональное состояние общества в целом. Если вернуться обратно к тексту Фукидида, то наиболее интересными, с точки зрения описания событий в охваченных эпидемией Афинах, выглядят следующие строки: «никто не рассчитывал дожить до той поры, когда понесет по суду наказание за преступление» поэтому в городе установилось «царство мародерства, разврата и безнаказанности» [Фукидид, 1915, Т. II: 53]. Именно оценка психологического состояния общества во время эпидемий и станет в итоге одной из важнейших тем в западноевропейских текстах, посвященных «Черной смерти». В то же время следует отметить, что в большинстве своем поздние тексты не слишком критично использовали труд Фукидида. Зачастую все оценки событий преподносились в том виде, в котором они были представлены еще древнегреческим автором.

Дальнейший шаг в осмыслении эпидемии чумы сделал в VI в. н. э. Прокопий Кесарийский, секретарь знаменитого византийского полководца Велизария. В отличие от труда Фукидида, его описания бедствия не только имеют более масштабный охват, но и уже более взвешенную оценку последствий. При этом в самом тексте уделено внимание не столько психологическому состоянию общества, сколько описанию эпидемиологии и основной симптоматики заболевания. Поэтому благодаря его описаниям мы можем с достаточной уверенностью говорить, что разразившаяся в VI в. «чума Юстиниана», скорее всего являлась вспышкой бубонной чумы[6]. В то же время, можно подчеркнуть, что в целом оценки бедствия у Прокопия Кесарийского повторяют точку зрения Фукидида и Галлена. Главным образом они вращаются вокруг североафриканского происхождения чумы и систематически подчеркивают волнообразный характер ее распространения [Прокопий Кесарийский, 1980, Кн. 2: 22–23]. В качестве одной из возможных причин возникновения эпидемии автор текста усматривал влияние на человеческий организм миазмов[7].

Параллельно с дальнейшим развитием греко-римской традиции описания эпидемии чумы во время Первой пандемии чумы («чумы Юстиниана»), происходило формирование арабо-мусульманской традиции. Если в целом охарактеризовать исламскую литературу по теме, то можно отметить большую роль богословской традиции в восприятии эпидемии чумы и методов борьбы с ней. Известно, что годы пророка Мухаммеда (570–632 гг.) пришлись на пик Первой пандемии «Юстиниановой чумы» (540–683 гг.). Тема эпидемии и методов борьбы с ней не могла оказаться вне рамок взглядов пророка и его учеников. По одному из записанных в Коране хадисов: «Клянусь тем, что вы видите и тем, что не видите… Пусть больного не навещает здоровый». Согласно другому хадису: «Бегите от прокаженного, как от льва». Наиболее интересной выглядит информация, представленная в третьем хадисе. «Если вы услышите, что где-то вспыхнула эпидемия чумы или холеры, не отправляйтесь туда, а если это произошло там, где вы находитесь, не покидайте это место» [Умерший от чумы и холеры, 2012]. Так, по мнению одного из учеников пророка йеменца Абу Хурайра, умерший от чумы или холеры, признавался павшим за веру шахидом [Абу Хурайра, 2017].

Если говорить о распространенной среди мусульманских мыслителей точке зрения на природу возникновения эпидемии чумы, то она базировалась на мнении, что определяющими факторами начала данного бедствия являлась либо воля Аллаха, либо злонамеренные действия джинов. [Ziegler Ph., 1969: 14].

Несколько иные причины этих бедствий были обозначены средневековыми арабско-мусульманскими врачами. Так, в специальной главе четвертой книги «Канона врачебной науки» Абу Али ибн Сины (Авиценны) в качестве первоисточников данного заболевания были обозначены: происходившие в начале осени небесный камне- и звездопад, а также длившиеся несколько дней дуновения южного и восточного ветра. В качестве явлений, сопутствующих начавшейся эпидемии, служили: увеличение количества родившихся из гнили лягушек и насекомых; появление на поверхности живущих под землей животных (мышей и других мелких зверьков); а также уход из возможных мест заражения хищных животных и птиц (аистов). Указание в данном медицинском трактате на возможную взаимосвязь гнили с животным миром, а также природно-климатических условий с острым протеканием лихорадки напрямую свидетельствовало о знакомстве Ибн Сины с трудами Галена и других представителей греко-римской традиции описания эпидемий. При этом вслед за мусульманскими богословами сами арабские врачи усматривали в качестве первопричин заболевания, наряду с волей Всевышнего, и сверхъестественное проявление джинов [Ziegler Ph., 1969: 15].

Главным фактором начала «лихорадки» у человека, средневековым мусульманским врачом, были определены индивидуальные особенности человеческого организма по сохранению необходимого для здоровья и жизни уровня внутренней жидкости. При этом факторами, ускорявшими повышение предельного уровня жидкости в организме больного, были обозначены чрезмерное использование последним бань и частое совокупление, а также расположение на небосводе в определенном порядке небесных светил. Поэтому для успешного излечения больного, заключил Ибн Сина, необходимо было с учетом этих факторов выстраивать индивидуальное лечение. Последнее должно было базироваться на методах, позволяющих снизить уровень жидкости или температуры организма больного. Среди упомянутых в трактате были указаны кровопускание, специальная диета, окуривание и проветривание помещений [Ибн Сина, 1982: 125–129].

Еще один метод борьбы с заболеванием предложил хорезмский врач и современник Ибн Сины ал-Бируни. Согласно его возрениям, для лечения зараженных более всего подходят либо красный яхонт («сидж асфух»), либо добытая в районе Каппадокии, именуемая «плотным камнем», имевшая желтоватый цвет армянская глина («тин армани») [Бируни Абу Рейхан, 1974, Кн. 4: 620, 876]. При этом сам хорезмский врач XI в. указывал на их полезные свойства в борьбе как с лихорадкой, так и с мором и чумой[8]. Данный факт может напрямую свидетельствовать о существовавшей на тот момент в исламском мире медицинской практике работы с обоими заболеваниями.

С большой долей вероятности можно утверждать, что в трудах Ибн Сины и ал-Бируни прослеживается влияние трудов персидского ученого-медика X в. Абу Сахл Иса ибн Яхья ал-Масихи ал-Джурджани. В частности, речь может идти о таких произведениях этого автора, как: «Сто книг по искусству медицины», «Книга по общей медицине», и посвященной амиру Гурганджа и хорезмшаху Абу Али Мамуну ибн Мухаммаду «Книге о чуме» [Бируни Абу Рейхан, 1974, Кн. 4: 102]. Исходя из того, что часть имени этого средневекового автора «аль-Масихи» напрямую указывала на его христианское происхождение, можно предположить о его познаниях работ античных и византийских авторов и применяемых ими практиках для борьбы с эпидемиями чумы [Papan-Matin F., 2010: 111]. Поэтому можно говорить, что в трудах Ибн Сины и ал-Бируни в большей степени прослеживается скорее развитие медицинской практики европейских коллег, нежели арабских автохтонных.

Если говорить о последних, то в арабско-мусульманском мире большую популярность получил карантин. Собственно, именно о нем сообщается в хадисе, посвященном второму правоверному халифу Умару. Согласно отрывку, приведенному в труде известного исламского ученого-богослова и историка XV в. Ибн Хаджара ал-Аскаляни, халиф с группой своих соратников на 18-м году хиджры, отправился в Шам (Сирия). Во время путешествия до него дошли слухи о том, что там началась эпидемия чумы, и был введен карантин. Посовещавшись со своими спутниками о необходимости продолжения пути, им было принято решение о возвращении обратно. На возгласы некоторых из них о том, что он бежит от того, что было предопределено Всевышним, халифом Умаром был дан такой ответ: «Мы убегаем от одного, определенного Богом, к другому, определенному Им же» [Аль-Аскаляни А., 2000, Т. 13: 200–228]. Именно о применении карантина во время «Черной смерти» говорится в трудах средневековых исламских врачей (ал-Захаби, Ибн Хаджар ал-Аскалани и др.) [Irmeli P., 1995].

С большей долей вероятности можно предположить, что разработанные в более ранний исторический период и использованные на практике во время Первой пандемии чумы («чума Юстиниана») методы лечения явно не сработали во время «Черной смерти». Поэтому в арабо-исламском мире можно наблюдать изменения в методах борьбы с данным бедствием. Наиболее полный список медицинских мер были представлен в труде Ибн Хаджар ал-Аскаляни. Наряду с уже упомянутым выше карантином, соблюдением гигиены и специальной диеты он указал:

1) исключение из рациона потенциально опасных продуктов и приводящих к возникновению болезни вещей;

2) забой больных животных, использование в быту индивидуальных вещей;

3) быстрые похороны умершего;

4) исследование возможных способов излечения от болезни [Заразные болезни и эпидемии, 2017].

Исходя из этого, можно признать, что исламские врачи одними из первых в мире пришли к следующему заключению: заражение чумой происходило посредством взаимодействия человека с больным и его вещами. Однако при этом подчеркивалось, что сам процесс заражения Всевышний использовал для наказания за грехи человеческие.

Все же главным достижением арабских авторов явилась одна из первых в мире комплексных оценок эпидемии средневековой чумы. Пальму первенства можно отдать труду Ибн ал-Варди, умершего в 1349 г. во время вспышки «Черной смерти» в сирийском Алеппо. В своем знаменитом трактате «Весть о чуме», он высказал предположение, что данное заболевание началось в 1331–1332 г. в «царстве мрака» [Dois M.W., 1977: 40]. Через 15 лет она была зафиксирована в Крыму. Вот как об этом писал сам арабский автор: «В 747 году (1346) приключилась в землях Узбековых чума, обезлюдели деревни и города; потом чума перешла в Крым, из которого стала исторгать ежедневно до 1000 трупов, или около того… Затем чума перешла в Рум (Константинополь), где погибло много народу, — сообщал мне купец из людей нашей земли, прибывший из того края, то кади Крымский рассказывал: «Сосчитали мы умерших от чумы, и оказалось их 85000, не считая тех, которых мы не знаем» [Тизенгаузен В.Г., 1884: 498].

Пожалуй, главным недостатком труда Ибн ал-Варди следует признать то, что в нем не передано состояние общества на Востоке. В отличие от него, марокканский путешественник Ибн Батутта, описывая вспыхнувшую в 1348 г. чуму в Дамаске, акцентировал свое внимание именно на общественной составляющей. «Малик ал-умара', наместник султана Аргуша, приказал глашатаям объявить жителям Дамаска о том, что они должны поститься три дня, последним из них был четверг. И вот в этот день амиры, знатные люди города, кади факихи, представители других слоев населения, все без исключения, стали собираться в мечети, пока не заполнили их до отказа. Ночь с четверга на пятницу они провели здесь в молитвах, все они пешком, амиры тоже, держа в руках Коран, направились к масжид ал-Акдам. К ним присоединилось все население города — мужчины и женщины, взрослые и дети. Евреи шли, держа в руках Талмуд, христиане — Евангелие. С ними шли их жены и дети, все они шли со слезами на глазах, смиренно моля Господа через ниспосланных им Его посланников и книги. Собравшись у мечети, они в молитвах и богослужении провели весь день и только к вечеру возвратились в город на пятничную молитву. Аллах Великий и Всемогущий услышал их молитвы: количество умерших за один день не превысило двух тысяч, тогда как в Каире и в Старом Каире число умерших за один день достигало двадцати четырех тысяч» [Путешествия Ибн Баттуты, 1996: 137–138].

Первое, на что обращаешь свое внимание при анализе данного отрывка, практически отсутствует описание симптоматики самого заболевания. При этом, очень четко прослеживается охватившее практически все слои населения паническое настроение. В тоже время именно вера во Всевышнего, пока еще определяла мотивы поведения населения. Однако, нельзя не отметить, что все описанные действия происходят за городской чертой. Поэтому, можно предположить о введении в Дамаске карантина, что, скорее всего, в конечном итоге повлияло на снижение числа умерших. Чего мы не видим в Старом Каире и Каире. Впрочем, о каких-либо полноценных причинах, приведших к возникновению эпидемии у Ибн-Баттуты явно не упоминается. Налицо явное эмоциональное восприятие очевидца события. Этим-то грешат и другие современники этих событий.

Первые по-настоящему полноценные оценочные суждения были даны только век спустя египетским историком Такиюддином Абдуль-Аббас Ахмад ибн Али ал-Макризи. В нашей историографии известно всего несколько отрывков из его труда. Практически все они связанны с эпидемией чумы в Улусе Джучи. Описывая начало эпидемии чумы в средневековом татарском государстве, арабский историк в целом повторяет слова Ибн ал-Варди. «К числу событий 749 года относится великая моровая язва и охватившая всех чума, случившаяся в землях Халебских, Сирийских и Египетских и продолжавшаяся до 750 года. Это был сильный мор, опустошивший страны и жилища, и поразивший людей онемением и кровохарканием. Число умерших доходило в Каире и Мысре в день до 20000 человек, а в Халебе в день до 5000, в Айнтабе (умирали) каждый день от 150 до 200, — в один день больше, в (другой) меньше — а в Дамаске 1000 человек. Погибло народу приблизительно ⅔. Этот мор есть тот, который люди называют «великим мором». В некоторых летописях говорится, что число умерших в Мысре и Каире в шаабане и рамазане (25 октября — 22 декабря 1348 г.) дошло до 900000 человек. О чуме подобно этой, никто (прежде) не слыхал. Чумы в исламе насчитывают пять; эта шестая, и не было в нем (в исламе) чумы сильнее этой; потому что она охватила и мусульман и неверных в некоторых странах, особенно в землях франков, и обезлюдела большую часть страны. Оказался недостаток во всех товарах, вследствие незначительности привоза их, так что бурдюк воды обходился в землях Египетских дороже 10 дирхемов» [Тизенгаузен В.Г., 1884: 529–530].

Другой известный в отечественной историографии отрывок из этого труда, представленный в сборнике В.Г. Тизенгаузена, описывает события 1430 г. «В 833 (1430) и предшествующем ему годах в землях Сарайских и Дештских и в степях Кыпчацких были сильная засуха и чрезвычайно большая моровая язва, от которой погибло множество народа, так что уцелели из них (татар) со стадами только немногие роды» [Тизенгаузен В.Г., 1884: 442].

Оба этих отрывка взяты из труда Ибн ал-Варди «Китаб ассулук ли марифат дуваль аль-мулюк» («Книга путей к познанию правящих династий»). Последний, как и другое его известное произведение «Китаб аль-маваиз ва-ль-итибар фи зикр аль-хитат ва-аль-асар» («Книга поучений и назиданий в рассказе о кварталах и памятниках»), практически неизвестны в нашей стране. Родившийся в 1364 г. ал-Макризи, находясь достаточно долго в должностях кадия, мухтасиба и преподавателя в медресе, смог в своих работах на основе доступных ему арабских источников описать в подробностях начало «Черной смерти».

Согласно его точке зрения, эпидемия началась в расположенных «в шести месяцах пути от Табриза» землях Великого хана. Далее она прошла через земли поклонявшихся Огню, Солнцу и Луне, кара-китаев и монголов [Юрченко А.Г., 2007: 243]. Более подробно отрывок из труда ал-Макризи, посвященный чуме в Китае и на Дальнем Востоке, приведен в монографии одного из крупнейших британских ориенталистов XX в. М.В. Долса: «Языческие племена, общим числом более трех сотен, пали без видимых причин в своих летних и зимних стойбищах в ходе выпаса своих стад и во время сезонных миграций. Их поселения обезлюдели, а люди и животные были брошены там, где они упали». Дальнейшее распространение болезни египетский историк связывал с ветром, распространявшим гнилостный запах павших. «Как только зловоние и смрад достигали городов, шатров или местности и это вдыхал человек или животное, они обязательно умирали» [Юрченко А.Г., 2007: 244].

Далее египетский историк сообщал о вызванном сильнейшими дождями наводнении в Кхитае (Китае), уничтожившем множество домашних и диких животных. В результате этого, в три месяца были опустошены китайские земли между Йен-Кингом (Вьетнам) и Кореей, в том числе погибло 16 местных князей. Также жертвами разразившейся позднее болезни стало большое число воинов из войска Великого хана, сам он и шесть его детей [Dois M.W., 1977: 42][9]. В последующем, Китай оказался опустошенным эпидемией, в то время как Индия пострадала в меньшей степени [Dols M.W., 1977: 41].

В 742 г. (17.06. 1341 — 5.06. 1342) стали поступать сообщения из страны золотоордынского хана Узбека о том, что на Востоке разразилась страшная эпидемия. По мнению ал-Макризи, именно это бедствие помогло спасти Багдад во время осады 1348 г. Однако, болезнь охватила гораздо больше земель. Так, Джума I 749 г. (28.07. — 26.08.1348) болезнь охватила округ Халеба и затем Сирию, земли Мардина и Дамаск. В результате погибшими оказались все жители земель, расположенных между Иерусалимом и Дамаском, побережьем моря, Акки и Сафрадом, самого Иерусалима, Наблуса и Карака. Погибшими считались арабы пустыни и жители гор и равнин. В городе Джинин смерть настигла всех, кроме одной старухи. Аналогичная ситуация наблюдалась в городах Лудд и Рамле. В них наблюдалась одна и та же картина. Все постоялые дворы, другие общественные заведения и людные места были переполнены телами умерших. Исключение составили сирийские города Марра ан-Нуман и Шайзар.

Одними из первых, заключает ал-Макризи, зафиксировали проявление новой болезни врачи из Дамаска. Ими было отмечено появление на задней стороне уха прыщей (басра). После чего у больного наблюдалось опухание желез в подмышках. Затем людей начинало рвать кровью. Для большинства людей в условиях большого количества смертей, характерной реакцией стал панических страх и ужас. Ибо все видели, как те, у кого происходило подобное проявление болезни, не проживали и 50 часов.

Далее египетский историк сообщал, что в городе Халебе умерло 500 человек. С 2 мухаррама до 4 сафара (2.04. — 4.05.1348) в Гаазе, согласно полученному письму наместника султана, умерло более 22 тысяч человек. Смерть охватила все поселения в округе Гаазы. «А случилось это, когда заканчивалась вспашка земли. Люди умирали прямо за плугом, держа в руках лукошки с зерном. Погиб весь рабочий скот. В один дом в Гаазе с целью мародерства вошло шесть человек, но все они умерли в этом же доме. В итоге, этот город превратился в город мертвых».

Кроме восточных стран, по мнению ал-Макризи, чума охватила страну франков и ряд других стран. Сначала она поразила там скот, а затем унесла население. Однажды вечером на остров Кипр обрушился ураган, и началось землетрясение. Огромные волны унесли из порта Фамагусты множество строений и кораблей, которые позднее затонули. Жители Кипра стали думать, что наступил Судный день, и в растерянности убегали. Но когда они возвратились в свои жилища, то застали своих оставшихся близких мертвыми. Чума выкосила их всех. Она свирепствовала на острове в течение недели. Часть жителей острова во главе с их владыкой Гуго IV (1324–1358) села на корабли, чтобы уплыть на ближайший остров Родос. Однако их мучения на море продлились не более суток, и большинство их погибло на кораблях. И хотя некоторым удалось добраться до острова, все они там погибли. После их смерти на остров Родос пришел корабль с купцами, и вскоре все они, за исключением 13 человек, умерли. Последние добрались до Кипра, но и здесь их число сократилось до четырех. На Кипре они никого в живых не нашли.

Когда мимо острова франков проходили корабли, то моряки не увидели никого из живых. Первопричиной данных событий арабский автор назвал традиционный смертельный ветер, который косил всех, кто его вдыхал. После чего человек падал на землю, и лежал там пока не умирал. Однако, по мнению ал-Макризи, дальнейшее распространение болезни шло посредством торговых кораблей. Так, в Александрию прибыл корабль, на котором из более, чем 300 членов экипажа и пассажиров, в живых осталось не более 40 человек.

Очень скоро «чума» охватила жителей земли Андалус, а также от Барки до Александрии. Горы, пустыни и города здесь очень скоро заполнились трупами людей и животных. Если забивали овцу, то ее мясо оказывалось зловонным и почерневшим. Стал другим также запах масла и молока. Каждый день погибало порядка ста человек, затем по двести, а в одну пятницу умерло 700 человек. Из-за смерти ремесленников и приезжих купцов закрылась текстильная мануфактура (дар ат-тираз), торговый дом и рынки. Прибывшее в Александрию судно с франками сообщило о встрече с другим кораблем, над которым летало огромное число птиц, клевавших трупы погибшего экипажа. Приблизившись, они увидали, что многие птицы уже были мертвы.

Добравшись до Александрии, сообщает далее ал-Макризи, болезнь унесла с собой более трехсот человек. Затем смерть распространилась на города Даманхур, Гаруджа и на всю область Бухейра. По словам очевидцев, здесь погибло все население и весь скот. Прекратилась рыбная ловля на озере Баралас. Причем большинство рыбаков умирало во время лова рыбы. На оболочке икринок были замечены омертвевшие места, а на головках икринок — черные бубонные нарывчики.

Смерть шествовала по всему морскому побережью, и не было никого, кто бы ее остановил. В провинциях Египта погибли почти все крестьяне, и не осталось никого, кто мог бы собрать урожай. Чума здесь распространилась в течение месяца раби II 749 года (06.1348). Умерших оказалось так много, что по замечанию египетского историка, все дороги был забиты телами погибших от чумы людей и скота. Огромное количество последних привело к тому, что начали гнить даже деревья. Дома опустели, и никто к ним более близко не подходил. Рыболовецкие шхуны остались на воде. Все рыбаки на них погибли, а их сети были переполнены покрытыми бубонами мертвой рыбой. Последние были также обнаружены на телах купного и мелкого рогатого скота.

Из текста египетского средневекового историка видно, что в Дамаске чума была слабее, чем в Триполи, Хаме и Хомсе. Причем пик эпидемии пришелся на месяц ряджаб (25.09 — 2.10.1348), когда подул ураганный ветер. Затем наступил такой мрак, что люди не видели идущего рядом человека. После того как ветер стих, люди стали обнаруживать бледность лиц и сразу же число умерших стало расти. К концу месяца число умерших от чумы достигло тысячи человек в день. В Каире в месяцы шабана (25.10 — 22.11.1348) и рамадан (23.11 — 22.12.1348) болезнь еще более ужесточилась. Зимой 1348/49 гг. в месяц шаввале (23.12.1348 — 20.01.1349) улицы и рынки Каира заполнились умершими. «Не возможно было найти ни одного дома с живыми жильцами. На улицах — ни одного прохожего — только мертвые. Опустели улочки и переулки. Так перед воротами одной мечети в течение двух дней было собрано 13800 трупов. Многие остались на улицах, рынках, во дворах и в других местах. Число умерших за один день достигло 20 тысяч человек, а в течение прошедших ша бана число умерших составило 900 тысяч человек, а может быть, и больше. К концу 749 года (20.02 — 21.03.1349) эпидемия чумы охватила низовья Нила. Затем поступили сообщения из Гура и других мест, что там находили мертвых волков, зайцев, онагров, свиней и прочих зверей с бубонами на теле» [Стихийные бедствия и экстремальные явления, 1990: 109–118].

Основную сложность в интерпретации текстов египетского историка вызывает тот факт, что все события были записаны значительно позже и на значительном отдалении от мест событий. Этим то и можно объяснить приведенные в тексте крайне спорные данные, касаемые общего числа погибших во время «Черной смерти», основных причин начала данного бедствия и исторических событий в 1330–1340-х гг. Но, не смотря на это, главным достоинством трудов ал-Макризи можно считать одно из первых признаний планетарного характера возникшего явления, а также достаточно точную передачу информации о психологическом состоянии средневекового мусульманского общества, оказавшегося в условиях масштабной эпидемии.

Относительно вспышки эпидемии чумы в 1348–1349 гг., по мнению М.В. Долса, наиболее достоверную информацию содержат трактаты андалузских летописцев Ибн Хатимаха и Ибн ал-Хатиба. Так первый автор сообщал, что якобы узнал о начале чумы в Кхитае (Китае) от христианских купцов. Оттуда болезнь распространилась в земли, населенные турками и в Ирак. Особенно от нее пострадали Крым, Пера (район проживания иностранных купцов в Константинополе) и сам Константинополь. Впрочем, сам андалузец не исключил возможности начала данной эпидемии в Эфиопии. Впрочем, заключает британский ориенталист, ни один из египетских источников не подтверждает этого предположения. Более того, другой андалузский летописец Ибн ал-Хатиб склонялся к китайско-индийскому варианту возникновения болезни. Ссылаясь на неких надежных людей, глава канцелярии и визирь эмира Гренады, сообщал, что чума началась в 1333–1334 гг. в землях Кхитая и Синд (Долина Инда). Причем он считал, что если болезнь могла быть направлена Богом в качестве наказания за грехи человека, то инфекция, к которой он отнес и чуму, могла передаваться от человека к человеку [Dois M.W., 1977: 42].

Перечень источников арабо-мусульманских авторов был бы не полным без учета труда персидского летописца Фасиха ал-Хасафи [Фасихов свод, 1980]. Согласно тексту данного исторического источника, в период 1345 по 1434 г. произошли три крупные эпидемии чумы. Так во время вспышки 1359/60 гг. в Азербайджане султан Увайс ибн эмир шейх Хасан, применяя способы предохранения от холеры, смог спастись только после перезимовки в области Карабаг Арран. Чума 1369/70 гг. в Тебризе унесла из жизни порядка трехсот тысяч человек. Во время вспышки 1392/93 гг. умер Акджаки, правивший пять лет в Азербайджане и Тебризе. В 1406/07 г. эпидемия чумы помешала бахадиру Эмирзаде Аба Бакру войти в город Тебриз.

Если исходить из текстологического анализа данного источника, можно обратить внимание на следующие факты: 1) все ордынские вспышки второй половины XIV в. происходили через 2–3 года после чумы на Кавказе, 2) параллельно с эпидемией чумы начинала свое победное шествие холера. Наиболее ранняя вспышка болезни была зафиксирована после землетрясения 1336/37 гг. в районе между селениями Заузан и Джизад. Эпидемия охватила территорию от селения Завы до города Дугабады (Исламабад), унеся с собой 11 тыс. человек.

Следующая вспышка холеры была зафиксирована в г. Хорезм и его округе в 1345/46 гг. Как свидетельствует хронист: «погибло большинство жителей и, возможно, что из ста человек не осталось ни одного». Схожая по размаху вспышка была зафиксирована в Багдаде в 1349/50 г., когда одной из жертв болезни стал шейх Сирадж ад-Дин. В Тебризе в 1392/93 и 1406/07 гг. наравне со вспышками чумы была отмечена эпидемия холеры.

Самой подробной из описанных Фасих Хасафи эпидемий холеры, считается вспышка в г. Герат в 1434/35 гг. Вот как об этом сообщает сам хронист: «От холеры, свирепствовавшей в этом году, погибло так много людей, что их число превысило [всякие] границы… В целом около десяти тысяч трупов лежали в городе и за его пределами, они стали гнить и опухать, и никто не брался их хоронить. В один день подсчитали, что четыре тысячи семьсот гробов и других [предметов] были погружены на вьючных [животных] и вывезены из ворот Герата, это кроме тех, которые умерли в окрестностях Герата, а город Герат в сравнении с его окрестностями и булуками занимает четвертую часть. Вероятно, из жителей Герата, его булуков и окрестностей на каждые две сотни людей остался [в живых] примерно один человек. Ни один человек не мог найти гробов и саванов. Тех, которых перевозили на кладбище, большинство из них грузили на вьючных животных, их вели носильщики, каждое вьючное животное нагружали четырьмя — пятью трупами, рыли ямы и сбрасывали туда трупы, засыпали землей и все то, что говорят поэтому будет сверх этой [правды]». Одной из самых знаменитых жертв этой эпидемии стал известный в исламском мире чтец Корана и ученый мавлан Хафиз Ала ад-Дин Мухаммад, сын Хафиза Имад ад-Дина ал-Херави, известного под именем Ибн Имад шаир, автор известного Дивана «Дах-наме», называемого Раузат ал-мухиббин, Хуласат ат-танзид [Фасихов свод, 1980].

Если говорить в целом об источниках, имевших кавказско-персидское происхождение и ставших в последние десятилетия доступными для отечественных исследователей, то среди них можно выделить армянских средневековых врачей. Мхитар Гераци стал одним из первых врачей в средневековой Армении, высказавших предположение о существовании контагенозности, т. е. заразности болезней. Мхитар Гераци писал о свойстве инфекционных болезней передаваться от больных людей или животных к здоровым, восприимчивым людям (животным) путем передачи возбудителя при непосредственном контакте или через факторы передачи. В своем знаменитом труде «Утешение при лихорадках» он смог описать заражение и развитие заболевания, а также известные способы лечения. Другой известный средневековый армянский врач Амирдовлат Амасиаци в своем трактате «Польза медицины» подчеркивал влияние климатических условий и окружающей природы на здоровье и способы лечения [Варданян С. А., 1982].

Несмотря на то, что золотоордынские источники эпохи «Черной смерти» в основном были потеряны или же сохранились в мамлюкском Египете, дошедшие до нас единичные экземпляры представляют наибольший исследовательский интерес. Среди последних можно выделить «Надж ал-Фарадис» (Nechü'l-Feradis). По мнению Ю. Шамильоглу, данный источник является примером одного из самых поздних использований в литературе распространенного в Золотой Орде тюрко-татарского языка [Schamiloglu U., 1991]. В научный оборот он был введен в середине XIX в. известным татарским просветил ем Шигабутдином Марджани. Впрочем, до сегодняшнего дня этот вариант источника до нас не дошел. Татарский просветитель считал, что находившиеся в его пользовании рукопись источника являлась всего лишь копией, сделанной в Сарае в 749/1358 г. Он исходил из того, что автором манускрипта является некто Махмуд, уроженец Булгара, нашедший убежище в Сарае, чье родовое имя (нисба), Кердери напрямую указывало на место происхождения его семьи — хорезмский город Кердер [Шамильоглу Ю., 2016b: 690].

Наиболее ценным из 11 сохранившихся списков данного источника для современных исследователей, по мнению отечественного исследователя Ф. Нуриевой, считается стамбульский вариант данного источника. Именно текст последнего списка составлен по преимуществу языком XIV в., и он является наиболее полным из ныне существующих. Поэтому логичным выглядит проведение текстологического анализа списка именно этого свода.

Само же произведение «Надж ал-Фарадис» состоит из 4-х глав и 40-ка разделов. Название труда на русском языке означает «Открытая дорога в рай…». Если вспомнить о том, что книга писалась непосредственно после вспышки «Черной смерти», то становится понятна основная подоплека создания подобного произведения. Поэтому данный источник важен для осмысления восприятия средневековым татарским обществом последствий эпидемий. Отрадно, что Центр исследований истории Золотой Орды и татарских ханств готовится к публикации этого важнейшего средневекового татарского источника на русский язык.

Главная идея произведения — изложение правил поведения истинного мусульманина, обеспечивающих ему райское блаженство в потустороннем мире — раскрывается в основной части произведения, состоящем из четырех глав (баб). В них через хадисы и рассказы о пророке и его учениках, автор произведения попытался показать этот путь [Нуриева Ф.Ш., 1999].

Еще одним видом исторических источников, затрагивающих тематику «Черной смерти на территории Улуса Джучи», по праву считаются тексты на надгробных камнях. Данный источниковедческий комплекс был введен в научный оборот в конце XIX в. археологом Д. Хвольсоном. Изучив найденные в районе о. Исык-Куль около 200 надгробий несториан, он пришел к выводу, что в 1338–1339 гг. в 72 могилах покоятся погибшие от чумы. Свои предположения он базировал на записи — «Здесь покоится Кутлук. Он умер от чумы вместе с женой своей Магну-Келкой» [Chwolson D., 1897: 38].

Надгробная эпитафия начала XV в., где напрямую говорилось о чуме, приведена в опубликованном в 1966 г. исследовании, посвященном Северному Кавказу [Эпиграфические памятники Северного Кавказа, 1966]. Главным образом, речь идет о находившейся над входом в медресе села Кубайчи надписи. В ней говорилось: «И построено это благородное медресе в дни поражения чумой, в восемьсот седьмом году. Установления и устои жизни — религия Аллаха» [Эпиграфические памятники Северного Кавказа, 1966: 129]. По мнению советского исследователя Л.И. Лаврова, из надписи видно, что на 807/1404–1405 г. приходится местная вспышка чумы, которую кубачинцы рассматривали как божье наказание за грехи. Поэтому, чтобы заслужить прощение, они постановили построить у себя медресе [Эпиграфические памятники Северного Кавказа, 1966: 200].

В отношении надгробных камней, созданных на территории Татарстана в эпоху «Черной смерти» (вторая половина XIV–XV вв.), пока остается много вопросов. По мнению отечественных исследователей Д.Г. Мухаметшина и Ф.С. Хакимзянова, во второй половине XIV в. в связи с глубокими социально-экономическими изменениями количество эпитафических памятников начинает значительно сокращаться [Мухаметшин Д.Г., Хакимзянов Ф.С., 1987: 59]. Наиболее вероятным свидетельством эпидемии чумы в этот период на территории Татарстана является эпитафический памятник из Булгарского городища, текст которого вырезан по вертикали. На нем единственный раз встречается слово битик — «надпись», что, видимо, по заключению авторов исследования, являлось прямым заимствованием из древнеуйгурского языка, образованным от китайского слова «пи» — «кисть, кисточка» (для писания тушью). Собственно, в древнетюркском и древнеуйгурском языке данное слово обозначало надпись; книгу; документ. В современных татарском и башкирском языках производное от него слово бетеу и бети означало амулет, талисман, то есть выдержка из религиозных писаний в футляре, которую хранят при себе для предотвращения порчи, болезни и т. д. [Мухаметшин Д.Г., Хакимзянов Ф.С., 1987: 77–78].

Развивая идеи отечественных исследователей Д. Хвольсона, Д.Г. Мухаметшина и Ф.С. Хакимзянова в изучении надгробных камней, Юлай Шамильоглу пришел к заключению о том, что одним из самых заметных последствий «Черной смерти» явилось исчезновение: 1) зафиксированного на погребальных камнях озера Иссык-Куль языка тюрок-христиан; 2) западно-тюркского языка волжских булгар, родственного современному татарскому и чувашскому. В обоих случаях перед вспышками чумы наблюдался рост числа погребений с последующим резким сокращением их в следующие десятилетия. Исходя из этого, американский тюрколог считает, что произошедшая в районе озера Иссык-Куль любая крупная вспышка заболевания проявлялась в увеличении общего количества надгробий. Таким образом в период между 1338 и 1342 гг. явно произошли две крупные вспышки чумы. Причем, последние единичные находки несторианских надгробий были датированы периодом 1345–1370 гг. Это в свою очередь, напрямую указывало именно на тот временной промежуток, когда, скорее всего, и произошло полное исчезновения тюркского языка из обихода местных жителей. Аналогичные оценки можно дать и в отношении волжско-булгарских надгробий. Только на территории Булгарского вилаета основной пик погребений пришелся на середину 1350-х гг., а постепенное исчезновения из обихода волжско-булгарского языка произошло в период между 1358 и 1399 гг. Причем, если для региона озера Иссык-Куль исчезновение носителей тюркского языка можно рассматривать, как один из локальных примеров проявления «Черной смерти», то для Среднего Поволжья смерть более многочисленных носителей волжско-булгарского языка, по заключению Юлая Шамильоглу, имела для Золотой Орды катастрофические последствия. Прямым следствием этого явился культурный и технологический регресс средневекового татарского государства и его последующая децентрализация и территориальный распад [Schamiloglu U., 1993].

Текстологический анализ трудов арабо-мусульманских авторов показал, что использовавшееся в исламских текстах слово «та 'ун» и «ваба» в первоначальном значении могли обозначать просто болезнь. Впоследствии, первое слово могло обозначать только вспышку именно бубонной чумы, а второе могло обозначать любой мор или вспышку другого эпидемического заболевания [Varlik N., 2015: 11]. В трудах арабо-мусульманских врачей также могло быть использовано персидское слово хидж. Для более точного определения эпидемии средневековой чумы специалистами было предложено учитывать присутствие по отношение к месту вспышки болезни словосочетания «макрух тахрими» (сильно нежелательно). Именно туда, не зависимо от своих мыслей и убеждений и не рекомендовалось совершать поездки. Исключением из общих правил могла стать реальная необходимость лечь для лечения в больницу, расположенную в другой местности, или же выезд из района эпидемии человека из другой местности.

Если в целом судить о точке зрения арабско-мусульманских авторов на эпидемию «Черной смерти», то можно утверждать, что несмотря на наличие трудов таких известных врачей, как ал-Масихи, Ибн Сина, ал-Бируни, ал-Захаби и Ибн Хаджар ал-Аскалани, свидетельствовавших о достаточной большой проработке в исламском мире клиники эпидемии чумы, оценочные суждения данного исторического события у восточных авторов зачастую носили ярко выраженный характер господствовавших в средневековых исламских государствах представлений об окружающем мире. При этом в описаниях, наравне с простой передачей фактов, присутствуют сюжеты, которые невозможно объяснить ничем, кроме как массовым общественным психозом, возникшим в достаточно религиозном средневековом обществе на фоне активно распространяющихся слухов. Исходя из этого, не вызывают полного доверия приведенные в этих работах численные данные погибших от чумы. Однако, ценность произведений восточных авторов заключается не столько в фиксации фактов о распространении «Черной смерти» в исламском мире, сколько в передаче информации о психологическом состоянии средневекового религиозного общества, оказавшегося в условиях большого природного катаклизма.

§ 3. Византийские и латинские авторы о «Черной смерти»

Пожалуй, одними из первых с медицинской точки зрения оценку «Черной смерти» дали византийские авторы. Отчасти это объяснялось сохранившимися еще с античных и юстиниановых времен описаниями предыдущих массовых эпидемий. Поэтому, когда в 1330-м году до императорского двора в Константинополе стали доходить слухи о вспышке неизвестного ранее заболевания, приводящего к массовой гибели среди населения, многие стали поговаривать о возникновении в скором будущем подобной новой эпидемии уже на территории Византийской империи. Именно на фоне этих настроений скептически настроенный Никифор Григора по просьбе своих друзей публикует свой астрологический прогноз будущего события. По его мнению, массовое «тление людей» произойдет в результате попадания в воздух вредных веществ и разнесения их посредством ветра. Опасность, по мнению византийского астронома, случится тогда, когда произойдет столкновение дующих из нескольких сторон различных ветров. Последнее станет возможным, когда на небосводе будет наблюдаться пересечение Сатурна и Марса, совмещенное с затмением солнца. Пытаясь развеять эти страхи, византийский автор указал на то, что подобное не произойдет в ближайшие два года. Впрочем, по его мнению, нельзя было исключать возникновения подобной ситуации в будущем [Никифор Григора, 2013, Т. 1. Кн. 9. 11: 341–347]. Однако, свой прогноз ему все же пришлось скорректировать сразу после того, как летом 1337 г. византийскими астрономами было зафиксировано появление кометы [Никифор Григора, 2013, Т. 1. Кн. 11. 5: 414–415].

Как видно из приведенной истории с астрологическим прогнозом Никифора Григоры, первоначальное восприятие «Черной смерти» в византийском обществе практически ничем не отличалось от арабско-мусульманского. Однако, оценочные суждения начинают сильно претерпевать изменения во время произошедшей в 1347 г. константинопольской вспышки чумы.

Это наглядно показывает представленный в труде Никифора Григоры отрывок, посвященный вспышке «Черной смерти» на территории Византийской империи в 1347–1348 гг. «Примерно в это время на людей обрушилась тяжелая и чумная болезнь, начавшаяся со скифов, Меотиды и устья Танаиса, когда веса только установилась, и продолжавшаяся весь тот год. Она переходила [из одной области в другую] и точно так же опустошала исключительно приморские части ойкумены — города вместе с селами, как наши, так и все последовательно простирающиеся вплоть до Гаир и Геркулесовых столбов. На второй год она перекинулась и на острова Эгейского моря. Затем коснулась родосцев и равно киприотов, а также жителей других островов.

Болезнь распространялась среди мужчин и женщин, богатых и бедных, молодых и старых — короче говоря, не щадила [людей] никакого возраста и никакого состояния. Множество домов разом опустошалось в один день или иногда в течение двух дней от всех жителей, и никто никому не мог помочь — ни соседям, ни кому-либо из членов или кровных родственников. Болезнь поражала не только людей, но зачастую и других живых существ, обитавших вместе с этими людьми в том доме, — я имею в виду собак, лошадей и все виды домашней птицы, и даже мышей, которые, случается, живут в стенах домов.

Признаками этого заболевания и предвестниками внезапной смерти были [кожные] высыпания, какие-то объемные наросты у основания бедер и предплечий и рвота кровью, которые настигнутых ими иногда в тот же день быстро уносили из настоящей жизни, сидели ли они [дома] или двигались. В то время умер также и Андроник, младший из сыновей императора» [Никифор Григора, 2014, Т. II. Кн. 16. 1: 190–191].

Текстологический анализ данного отрывка показывает, что византийские авторы при определении места возникновения нового заболевания сразу же указывали на ордынские земли, расположенные в устье реки Дон, побережье Азовского моря и Крымский полуостров. Также определенный интерес вызывает приведенный пример с параллельной вспышкой эпизотии среди животных, что в целом встраивается в современные теоретические взгляды на «Черную смерть». Согласно последним, одним из сопутствующих факторов заболевания среди популяции людей становилась массовая эпизоотия среди домашнего скота[10].

Представленная в тексте сочинения Никифора Григора клиника заболевания стала впоследствии классическим описанием «Черной смерти». Более подробно она представлена в тексте хроники византийского императора Иоанна VI Кантакузина. «У одних заболевших в районах сочленения плеч, под челюстью или в других местах наблюдаются большие или меньшие черные новообразования. У одних все тело покрыто черными метками. У других их число велико, но они разбросаны или же они сконцентрированы в одном месте и при этом большие. Но все больные, у которых развиваются похожие симптомы, умирают одинаковым образом. Даже если у некоторых встречаются все симптомы, а у других только один или несколько из перечисленных.

Те немногие, кто пережил болезнь, второй раз не заражаются и находятся в безопасности… Большие скопления бубонов также наблюдались на бедрах и в подмышечных впадинах. В случае разрезания из них вытекала зловонная масса. Болезнь концентрируется в этих местах и прорывается наружу вредным веществом. Многим, которым были проколоты бубоны, смогли не только переждать болезнь, но и быть полностью спасенными» [Bergdolt K., 2000: 24].

Во многом столь подробное описание клиники болезни византийскими авторами можно объяснить наличием в Византии достаточно большой прослойки академически подготовленных врачей по сравнению с тогдашним мусульманским миром. Стоит при этом отметить, что, как у и исламских врачей, теоретическую основу составляла галеновская теория миазмов. Однако, в отличие от последних, византийские врачи смогли более научно подойти к оценке возникшего бедствия в следствии использования разработанных в условиях «Юстиниановой чумы» практических предписаний и требований по уходу за больными. В результате, именно их записи, а не мусульманских врачей легли в основу современной эпидемиологии и метода борьбы с этим бедствием.

К византийской традиции описания «Черной смерти» скорее всего можно отнести известную поэму-диалог «Сказание» иеромонаха Матфея. Согласно тексту данного произведения весной-летом 1396 г. в крымском княжестве Феодоро, скорее всего, произошла эпидемия чумы. Поэтому описание многочисленных погибших необходимо связывать с ней, а не с ходом военных действий [Герцен А.Г., 2007].

Первые западноевропейские оценки наступившей эпидемии чумы были сделаны уже в ходе первой вспышки 1347/48 гг. Так, каталонский врач Жакме д'Аграмонт в опубликованном 24 апреля 1348 г. трактате, указал на возможный регион возникновения эпидемии средневековой чумы. Придерживаясь точки зрения древнегреческого историка Фукидида, византийца Прокопия Кесарийского, и андалузца Ибн Халимаха, Жакме д'Аграмонт обозначил под таковыми Эфиопию и верхнее течении р. Нил [Bergdolt K., 2000: 14]. Саму же наступившую «Черную смерть» он именовал «эпидемией или мором с высокой смертностью среди людей», пришедшей в Льейду из «граничащих с ней регионов». При этом, исходя из текста труда, осталось не вполне ясным, что автор имел в виду под понятием эпидемия.

В целом, как и у Жакме д'Аграмонта, в первых описаниях европейцами «Черной смерти», сделанных непосредственно во время данного события, явно доминируют эмоциональные оценки восприятия непонятных явлений, помноженных на чувство страха перед сверхъестественным, что весьма схоже с оценками арабо-мусульманских авторов. При этом указание на эфиопское происхождение болезни, явно указывает на знакомство каталонского врача с трудами мусульманских коллег.

Одним из наиболее ярких примеров влияния мусульманской летописной традиции является текст одной из болонских хроник: «Болезнь распространялась, как нам кажется, в 1347 г. в Китае и в Персии, как вода с червями выпадала в качестве осадков, и все люди, и земли стали искать защиту. Размер падающих с неба огненных шаров достигал человеческой головы, общий объем осадков был равен снегопадам зимой. Падая на землю, они предавали огню всю землю и товары, как будто они были сделаны только из дерева. Люди рассказывали, что сначала чувствовался страшный запах, а те, кто пытался посмотреть, тот на месте падал замертво» [Bergdolt K., 1989: 55]. Аналогичные страшные описания событий встречаются в текстах других западноевропейских хроник. Иногда для устрашения средневековые европейские авторы использовали такие слова, как небесная кара и божественное чудо. Так, в 1348 г. один из каноников фландрийского диоцеза описывая события авиньонской чумы 1347 г. указывал на то, что «заболевания, пришедшие из Индии, проявились в виде осадков ядовитых животных (лягушек, змей, скорпионов), убившие множество животных и людей. На третий день многие выжившие были сожжены выпавшим с неба огненным дождем, усилившимся страшным запахом. Через распространение запаха болезнь прошлась по всем землям, расположенным на побережье Черного моря и соседним странам». Другие западноевропейские летописцы сообщали о зародившемся в Индийском океане страшном тумане, несущем всем странам и людям чуму и смерть. В первой болонской хронике хранится следующее сообщение о чуме в Болонье: «Между Китаем и Персией прошел сильнейший огненный дождь. Он падал словно снег зимой и сжег горы, низины и остальные земли, включая мужчин и женщин. При этом возник гигантский вонючий дым. И те, кто его видел, тот умирал в течении последующих полутора дней. Оставшиеся в живых мужчины и женщины, являясь свидетелями, подтверждали это» [Bergdolt K., 1989: 95].

Собственно западноевропейская летописная традиция описания «Черной смерти» берет свое начало в хрониках Маттео Виллани и Габриэле де Мусси. Оба автора акцентируют внимание на том, что болезнь в Каффе началась сразу же после произошедшей весной 1347 г. бомбардировки трупами территории города, произведенной войсками золотоордынского хана Джанибека. После чего, чума на торговых судах бежавших генуэзских купцов попала в Константинополь, Египет и Сицилию [Bergdolt K., 2000: 20].

Если проводить текстологический анализ обоих источников, то более достоверную информацию о крымской эпидемии чумы скорее содержит труд законоведа из Пьяченты Габриэле де Мусси 1348 г. («История мора, или Великой смертности») оказавшегося внутри городских стен во время осады Каффы [Еманов Е.Г., 2013: 49]. Несмотря на то, что данное произведение дошло только в более поздних копиях, оно продолжает сохранять наибольшую исследовательскую ценность[11].

Написанный сразу же после событий 1348/49 годов текст данного источника позволяет понять отношение западноевропейцев к новому заболеванию. И здесь, главным образом, обращает на себя внимание явно апокалиптические описания событий. Именно как посланную с небес кару за неверие восточных народов в Иисуса Христа, рассматривает автор текста начало эпидемии. В то же время, автор придерживается традиционной для этого периода точки зрения, согласно которой эпидемия имеет восточное происхождение. «…В 1346 году и в странах Востока, бесчисленное множество татар и сарацин были сражены, принесшей им внезапную смерть, таинственной болезнью. В этих странах не осталось ни одной провинции, земель, городов, поселков и населенных пунктов, которые не оказались бы охвачены этой лишающей жизни местных жителей болезнью. Находящаяся под управлением татар восточная страна, начала осаду лежащей к северу от Константинополя Таны. После инцидента, часто посещаемый итальянскими купцами город был полностью заброшен, осажден и покорен быстро собравшимися из Золотой Орды татарами. Вытесненные силой христианские купцы оказались столь напуганы властью татар, и чтобы спасти себя и свое имущество, они вынуждены были на вооруженном корабле укрыться в основанной генуэзцами в той же части мира Каффе» [Wheelis M., 2002: 972].

Далее, автор сообщает нам о начавшейся во время трехлетней осады города Каффы эпидемии. «О, Боже! Теперь оказалась окруженной со всех сторон татарами Каффа, и христиане вынуждены были в течении 3-х лет быть в осаде. Окруженные огромной армией противника, вряд ли могли свободно дышать, хотя еда на кораблях доставлялась в город, что давало им хоть какую-то надежду. Но вот, в армии противников разразилась болезнь, которая как будто пролилась с небес дождем, сбила всю спесь с татар, стала ежедневно убивать их тысячами и тысячами. Все медицинские советы и меры были бесполезны. Татары начинали умирать, как только обнаруживались признаки заболевания на своих телах: отеки в подмышечной области или в области паха, вызываемые несворачиваемостью крови с последующей гнилостной лихорадкой…

Умирающие татары, оглушенные и ошеломленные необъяснимой катастрофой, вызванной болезнью, начинали понимать отсутствие у них надежды на спасение и тем самым теряли всяческий интерес к осаде. Однако это не помешало им использовать трупы умерших в качестве снарядов для катапульты. Делалось это в надежде, что невыносимая вонь убьет всех сопротивляющихся или хотя бы заставит еще живых оставить умирающий город. Христиане не могли скрыться или бежать от нее, хотя они и стали выбрасывать трупы в море. Но вскоре испорченный от гниющих трупов воздух загрязнил местный источник и настолько стал невыносим для окружающих, что несколько тысяч человек из татарского войска вынуждены были обратиться в бегство. Более того, выяснилось, что один зараженный человек мог заразить как несколько человек, так и то место, где он находился. Из-за того, что никто не знал или не мог видеть в себе средство борьбы с болезнью, все оставались с болезнью наедине» [Wheelis M., 2002: 973].

Если продолжить текстологический анализ данного источника, то можно заключить, что сам Габриэле де Муси одним из первых в Западной Европе, описал характерные признаки «Черной смерти»: быстрота протекания заболевания и рост нарывов. Кроме того, за автором данного источника можно признать западноевропейское первенство в деле признания планетарности данного явления. Прямым свидетельством этому является перечисление народов, пострадавших от эпидемии средневековой чумы. Среди последних он выделил китайцев, индусов, персов, мидян, курдов, армян, киликийцев, грузин, месопотамцев, нубийцев, эфиопов, турок, египтян, арабов, сарацин и греков.

В Крыму, по признанию путешественника, «вымерли бесчисленные племена татар и сарацинов от неожиданной и необъяснимой болезни… огромные пространства земли опустели, наиболее населенные города почти обезлюдели. В Каффе из тысячи умерших в живых оставалось не более 10 человек».

Дальнейшее распространение эпидемии итальянским хронистом описано во всех подробностях. «Родные и друзья, и соседи поспешили к нам… но мы принесли с собой убийственные стрелы, при каждом слове распространяли мы свой смертный яд…. Как это произошло среди тех, кто сбежал из Каффы. На лодке было несколько матросов, которые заразились ядом болезни. Некоторые суда отправились в Геную, Венецию и другие христианские направления. Когда матросы, достигнув этих мест, смешивались с местными жителями, то происходило так, как будто бы они приносили с собой злобных духов. Каждый город, каждый поселок, каждое место были отравлены заразным мором. Их жители: мужчины и женщины неожиданно стали погибать. И если один человек уже заразился этим заболеванием, то он, как правило, отравлял всю свою семью. И даже когда падал и умирал, он мог продолжить их убивать. Умереть мог даже тот, кто готовился захоронить его тело. Таким образом, смерть шла через окна. Города и поселки опустели, их жители оплакивали своих мертвых соседей» [Wheelis M., 2002: 974].

Впрочем, классическим описанием «Черной смерти» для западноевропейской культуры и научных кругов на долгие годы стало произведение Дж. Боккаччо «Декамерон» [Бокаччо Дж., 2001]. Данное произведение скорее представляет из себя сборник новелл. Ценность данного произведения заключается в том, что оно создано непосредственно сразу же после флорентийской вспышки чумы 1348 г. Поэтому в тексте «Декамерона» нашли свое отражения темы, позволяющие понять психологическое состояние западноевропейского религиозного средневекового общества, оказавшегося в условиях масштабной эпидемии. Красной линией через весь текст произведения проходит тема бегства от смерти.

Последнего можно добиться путем достижения полного наслаждения от жизни или же познания любви. Причем Дж. Боккаччо постарался отразить в тексте все грани жизни, начиная от ее эротического начала и заканчивая ее трагическими аспектами.

Собственно, название данного произведения «Декамерон» дословно переводится с древнегреческого языка, как «Десятиднев». Создав по образцу популярных в средневековой Европе произведений святого Амвросия Медиоланского «Hexaemeron» («Шестоднев»), Дж. Боккаччо постарался в поэтической форме подвергнуть резкой критике устоявшиеся в тогдашнем западноевропейском обществе нормы морали и религиозные устои. Исходя из этого необходимо рассматривать вышеуказанное произведение наряду с трудами Ибн Баттуты и ал-Макризи, как очень важный исторический источник, позволяющий более глубинно реконструировать психологическое состояние человеческого сообщества, оказавшегося на сломе эпох и тем самым найти точку бифуркации в формировании современного общества.

Проведенный анализ корпуса нарративных источников по теме позволил нам заключить, что наиболее полно информация об этих событиях представлена именно в текстах русских летописей. Наиболее популярным сюжетом в них является описание средневековых эпидемий. Однако, для того, чтобы реконструировать картину исторического прошлого необходимо учитывать летописные традиции различные по подаче информации. Например, в текстах, относящихся к новгородскому и псковскому летописанию, могло просто отсутствовать описание произошедших на территории других русских княжеств некоторых эпидемических вспышек. Аналогичным образом данная практика распространялась на тексты, относящиеся к ростово-суздальскому, великокняжескому, тверскому или литовско-русскому летописаниям. В тоже время следует признать, что практически во всех источниках преобладали одни и те же оценки. В массе своей они акцентировали внимание не на политических оценках и общественном восприятии, а на природно-эпидемической составляющей. Одним словом, данное бедствие рассматривалось исключительно как массовая гибель людей. Лишь за редким исключением данное бедствие могло получить политическую оценку происходящего.

Если в целом говорить о западноевропейской традиции описания «Черной смерти на территории Улуса Джучи и близлежащих регионов» то следует учитывать, что существует лишь небольшое число нарративных источников прямо или косвенно затрагивающих данную тематику. Если же в целом анализировать развитие источникового корпуса по теме «Черной смерти», то здесь можно отметить влияние, оказанное трудами античных и ранневизантийских авторов и врачей (Фукидид, Галлен и Прокопий Кесарийский). Следующий большой шаг в понимании природы «Черной смерти» внесли труды таких арабских врачей как ал-Масихи, Ибн Сина, ал-Бируни, ал-Захаби и Ибн Хаджар ал-Аскалани. Однако, если анализировать эволюцию их взглядов, то можно отметить, что на первоначальном этапе (X–XI вв.) она заключалась в простом следовании предписаниям христианских коллег. Самостоятельные оценки события и оригинальная методология борьбы с этим бедствием получила свое развитие только после начала «Черной смерти». Главным стало развитие идеи карантина, выдвинутой еще во времена второго правоверного халифа Умара. В то же время, все оценочные суждения данного исторического события у арабо-мусульманских авторов зачастую носили отражение представлений, господствовавших на исламском Востоке, о влиянии воли Аллаха на происходившие процессы. При этом в описаниях наравне с простой передачей фактов, присутствуют сюжеты, которые нельзя объяснить ничем кроме как массовым общественным психозом, возникшим в достаточно религиозном средневековом обществе на фоне распространяющихся слухов. Также следует отметить в текстах этой группы нарративных источников господство веры в сверхъестественное или божественное происхождение «Черной смерти». Исходя из этого не вызывают полного доверия приведенные в этих работах численные данные погибших от чумы. Однако, ценность произведений арабо-мусульманских авторов заключается не столько в фиксации фактов о распространении «Черной смерти» в исламском мире, сколько в передаче информации о психологическом состоянии средневекового религиозного общества, оказавшегося в условиях большого природного катаклизма.

Среди упомянутых выше нарративных источников, имеющих арабо-мусульманское происхождение, можно выделить в отдельную группу тексты, созданные на территории Золотой Орды и написанные на средневековом татарском (тюрко-татарском) языке. Однако, их число даже по сравнению с русскими летописями будет незначительным. Поэтому для понимания специфики «Черной смерти» на территории Золотой Орды важную роль будет нести информация, полученная из текстов надписей на найденных в районе озера Иссык-Куль и в Среднем Поволжье несторианских и волжско-булгарских надгробиях.

Куда более основательное в передаче информации об эпидемии «Черной смерти» выглядят труды византийских авторов (Никифора Григора и Иоанна VI Кантакузина). В большей степени это можно объяснить наличием в Византии достаточно крупной прослойки академически подготовленных врачей по сравнению с тогдашним мусульманским миром. Стоит при этом отметить, что как у их исламских врачей теоретическую основу византийских авторов составляла галеновская теория миазмов. Как и в трудах арабо-мусульманских авторов большую роль в понимании начала «Черной смерти» было отведено астрологическому прогнозу. Однако, в отличие от последних, византийские врачи смогли более научно подойти к оценке возникшего бедствия. Подобная особенность связана с наличием практических предписаний и требований по уходу за больными, разработанными еще в условиях «Юстиниановой чумы». В результате, именно их записи, а не идеи мусульманских врачей легли в теоретическую и методологическую основу современной эпидемиологии чумы.

Собственно, взгляды западноевропейских средневековых авторов на «Черную смерть» явились результатом длительной эволюции античной, византийской и арабо-мусульманской мысли. Поэтому, несмотря на использование популярных в библии мотивов «бичей божьих» («чума Филистимлян», «чума Фукидида» и «чума Египетская») западноевропейцы стремились отказаться от точки зрения исключительно божественного происхождения «Черной смерти» и старались понять природу этого явления. Именно поэтому вплоть до конца XIX в. эти высказывания не подвергались критике со стороны ученого сообщества, а самым главным трудом в осмыслении темы «Черной смерти на территории Улуса Джучи и близлежащих регионов» оставался труд Габриэле де Мусси. Другим ярким примером популярности произведений средневековых западноевропейских авторов среди современных исследователей «Черной смерти» является «Декамерон» Дж. Боккаччо. Как и в случае с трудами Ибн Баттуты и ал-Макризи речь идет об очень важном историческом источнике, позволяющем более глубинно реконструировать психологическое состояние человеческого сообщества, оказавшегося на сломе эпох и тем самым найти точку бифуркации в формировании современного общества.

Таким образом, представленный обзор нарративных источников по теме позволяет в значительной степени реконструировать ход событий в Улусе Джучи и на близлежащих территориях во время самой «Черной смерти» и в период последующих ее вспышек.