Эпоха «Черной смерти» в Золотой Орде и прилегающих регионах (конец XIII – первая половина XV вв.)

§ 1. «Моръ и гладъ» на Руси в X–XIII вв.

Суммируя выводы, сделанные зарубежными и отечественными специалистами относительно «Черной смерти», нужно учитывать тот факт, что основным возбудителем данного заболевания выступал одноклеточный микроорганизм — чумная палочка или бактерия Yersinia pestis. Для ее жизнедеятельности крайне необходимо существование природных очагов, то есть территории, на которой происходит непрерывная циркуляция возбудителя заболевания между носителями и ее «жертвами». Значительное число природных очагов было отмечено на степных пространствах Евразии. Наиболее крупные и активные из них до сих пор располагаются в Нижнем Поволжье, Причерноморье, Северном Кавказе и Центральной Азии. Причем, большую роль в активизации последних могут сыграть, как климатические изменения, солнечная или сейсмическая активность, так и антропогенный фактор.

Последующее распространение заболевания происходит посредством переноса на нового носителя через укус последнего болезнетворной блохой или вошью. Однако, в отличие от почвенной, новая экосистема[44] является менее устойчивой. Хотя в ней возбудитель может сохраняться десятилетиями, но любой экстремальный фактор может привести к вспышкам эпизоотии или к небольшим вспышкам эпидемического заболевания даже среди местных сообществ людей. В то же время, вторичные экосистемы со временем могут разрушиться, и вспышки чумы прекратятся. После распада новых экосистем остаются значительные территории — реликтовые природные очаги, в которых возбудитель продолжает сохраняться как паразит, который под воздействием внешних факторов имеет возможность нового перехода в другие формы. Наиболее наглядным примером такого природного очага, является располагавшийся в районе Новгорода, Пскова и Изборска Реликтовый Северо-Западный природный очаг, а также в районе Смоленска и Твери — Реликтовый природный очаг Великой Русской (Восточно-Европейской) равнины.

Сейчас эпидемию чумы рассматривают, скорее как антропоноз, то есть распространяющуюся среди человеческой популяции без помощи синантропических видов живых организмов. Можно предположить, что укус больных блох первоначально приводит к распространению латентной формы заболевания. Первоукушенными становятся без ярко выраженных симптомов неактивные носители заболевания. Дальнейшее распространение чумы происходит традиционно, через укус блохи. Есть предположение, что без общего снижения иммунитета у человека болезнь не может принять форму пандемии. Поэтому важную роль в процессе формирования эпидемии чумы сыграл длительный стресс. Последний может быть вызван, как изменением пищевого рациона, так и прибытием из совершенно иной климатической зоны большой массы людей, обладавших иной внутренней микрофлорой. Как правило, это ускоряет процесс проникновения совершенно чуждых для данной экосистемы новых болезнетворных микроорганизмов. Прямым следствием этого процесса становится коэволюция[45] возбудителей заболевания и формирование видоизмененных местных заболеваний, от которых у местного населения не существовало иммунитета. Впрочем, как показали современные исследования в области эпидемиологии чумы, большую роль в переходе от локальных вспышек к пандемии сыграли вторичные носители живых организмов и домашние животные, имевшие с ними непосредственный контакт. В данном случае, необходимо рассматривать в качестве последних следующие виды: черные крысы, мыши-полевки, белки, перелетные и домашние птицы, верблюды, кошки и собаки. Поэтому эпизоотии зачастую выступали одним из самых заметных признаков надвигающейся пандемии чумы.

При этом в процессе дальнейшего распространения эпидемических заболеваний наиболее важную роль играли районы пересечения нескольких транспортных артерий. Именно здесь становилось возможным взаимодействие на достаточно ограниченном пространстве и в очень короткий временной промежуток времени, как различных по региону происхождения штаммов одного заболевания, так и различных видов эпидемических заболеваний. Причем, процент вероятности обострения эпидемической ситуации зачастую зависел от снижения транспортных издержек в виде плохо развитой транспортной инфраструктуры. Именно поэтому, наиболее масштабные эпидемии происходили в периоды наибольшего ускорения перемещения товаров и людей.

Таким образом, можно утверждать, что возможная модель возникновения пандемии чумы и ее последующее распространение будет выглядеть следующим образом:

1) первоначальный природный очаг;

2) активизация под воздействием внешних факторов (изменение климата, солнечная или сейсмическая активность, антропогенный фактор) бактерии Yersinia pestis и ее попадание из почвы в местную экосистему;

3) заражение чумной бактерией первичных носителей через употребление пищи наиболее восприимчивых доминантных видов живых организмов, представителей животного мира (байбаков, луговых собачек, сусликов, белок);

4) ухудшение под воздействием внешних факторов среды обитания носителей и последующее изменение миграционных потоков указанных видов;

5) последующее заражение через укусы зараженных блох вторичных носителей: наиболее восприимчивых синантропических видов грызунов (черных крыс, мышей-полевок, песчанок), домашних животных (верблюдов) и птиц;

6) первичное заражение человека через взаимодействие со вторичными носителями;

7) вспышка крупных эпизоотий среди домашних животных и эпидемических заболеваний среди людей;

8) ослабление под воздействием внешних факторов и голода иммунитета населения (стресс);

9) усиление стресса за счет массовой миграции пришлого населения;

10) локальная вспышка эпидемии чумы и сразу же в нескольких местах параллельная вспышка других эпидемических заболеваний;

11) концентрация больных людей в располагавшихся на месте крупнейших природных очагов чумы районах пересечения нескольких транспортных артерий. В этом плане наиболее интересными выглядят: Цинхай-Тибетское плато, Мавераннарх, Хорезм, Тебриз, восточная часть Северного Кавказа, Нижнее Поволжье, Дунае-Днестровское междуречье и Подолия, Константинополь (Стамбул), Междуречье Тигра и Ефрата, Нижний Египет, Северная Африка, Эфиопия, Прованс и Северная Италия, междуречье Дуная и Рейна, Панония, устья Рейна, Эльбы и Шельды, Скандинавия, устье Одры и Вислы, междуречье Днепра и Двины, Северо-Западная Россия;

12) возникновение из обострения новой и более опасной для человека формы чумы (вторичная форма);

13) масштабное заражение населения и гибель основной массы носителей от новой формы чумы;

14) возврат в исходное состояние.

Если обратиться к истории возникновения и распространения чумной бактерии, то согласно современным генетическим исследованиям, возникновение на пространствах Центральной Азии Yersinia pestis произошло в период между 78803 и 34659 г. д. н. э., то есть когда завершилось формирование биологической паразитарной системы «монгольской сурок (Marmota sibirica) — блоха (Oropsella silantiewi)». Формирование бубонной формы заболевания было определено между 7022 и 5021 г. д. н. э. Около 2746 г. д. н. э. была зафиксирована в Приуралье ее мутация и появление легочной формы чумы. Именно с этим стали связывать произошедшие в конце IV — начала III тыс. д. н. э. крупные социальные, политические экономические потрясения на Евразийском континенте, проявившиеся в первом, зафиксированном в истории, сокращении населения, и миграции населения из степей.

В древности были зафиксированы крупные эпидемии, но многие из них не являлись чумными. Только «чума Филистимлян», «чума Юстиана» и «Черная смерть» (mors nigra) являлись непосредственными вспышками чумы. Однако, происходившие в древности эпидемии, такие как «чума Египетская», «чума Антонина», «чума Галена», «чума Киприана», которые не считаются эпидемиями чумы в собственном смысле, очень сильно отразились на эпистолярной традиции описания крупной эпидемии. Поэтому зачастую в исторических источниках очень сложно определить вид заболевания.

Единственной из эпидемий прошлого, которая очень хорошо определяется по симптоматике, является «Юстинианова чума». Согласно современной точке зрения, данное заболевание явилось Первой пандемией чумы. По дошедшим до нас нарративным источникам, она началась в 542 г. в районе византийского города Пелусий и продолжалась до 750 г. Как считают современные исследователи, это была вспышка бубонной чумы, унесшая порядка 100 млн. человек. Именно после нее произошло формирование средневековой феодальной Европы. Причем, одним из важнейших факторов при ее возникновении было определено резкое похолодание климата в Северном полушарии, вызванное вулканической зимой 535–536 гг.

На смену похолоданию VI–IX вв. пришел средневековый климатический оптимум X–XIII вв. Он характеризовался мягкими зимами, сравнительно теплой и стабильной погодой, отсутствием сильных засух. Однако, это не означало еще полного отсутствия на пространствах Великой Русской равнины вспышек эпидемических заболеваний. Большую роль в получении информации о последних представляют русские летописные своды.

Одной из первых, зафиксированных в русских летописях, стала эпидемия, разразившаяся в 979 г. на территории Киевского княжества [McNeill W.H., 1964: 8–9; Alexander J.T., 1980: 14]. «Въ лето 6487 быша знаметя въ луне, и въ солнце и въ звездахъ, и быша громи велцы и страшни, и ветри силни съ вихромъ, и много пакости бываху человекомъ, и скотомъ, и зверемъ леснымъ и полскимъ» [ПСРЛ 9: 39]. Одними из первых, кто ввел данную вспышку в научный оборот стал Д.Т. Александер [Alexander J.T., 1980: 13]. Если исходить из позиции американского русиста, данная эпидемия, охватившая небольшое число жителей, являлась местной локальной вспышкой чумы, возникшей на территории восточнославянских княжеств. Более пристальный взгляд на данный отрывок раскрывает несколько иную картину происходящего. Однако, нельзя получить конкретную информацию как о месте и временном промежутке происходящего, так и определить конкретную форму заболевания. В то же время, приведенное описание небесных явлений и мор среди животных указывает на достаточно крупную вспышку эпидемического заболевания среди людей. Один из главных вопросов, возникающих при анализе данного отрывка, на который хочется ответить, заключается в определении самого заболевания. Если исходить из представленной в хрониках Никифора Григора о разразившейся во время «Черной смерти» эпизоотии среди животных, то также вызывает вопрос локализация данного бедствия на пространствах Великой Русской равнины. Скорее всего, из представленной в Никоновской летописи годовой записи указание на прибытие ко двору Ярополка печенежского князя Илдея, может свидетельствовать о возможной вспышке эпидемии в районе Киева, а также указывать на ее степное происхождение. Из всего выше сказанного можно заключить, что это, скорее всего, была вспышка чумы. Возможность одновременной и параллельной вспышки нескольких эпидемических заболеваний была подтверждена лабораторными исследованиями отечественных эпидемиологов еще в конце XIX в. Однако, нельзя понять из приведенного летописного отрывка: являлась данная вспышка локальной или же была продолжением «Юстиниановой чумы». В то же время, можно говорить о том, что описание «мора лета 6487» заложило в русском летописании нормы и словесные формы в передаче информации об эпидемиях.

Следующей зафиксированной в летописях, стала эпидемия 1042 г. Е.П. Борисенко и В.М. Пасецкий были единственными в отечественной историографии, кто в 1980-е гг. указал на нее [Борисенко Е.П., Пасецкий В.М., 1988: 243]. «Въ лето 6550. Иде Володимеръ, сынъ Ярославъ, на ямъ, и победи а, и плени множество Ями; и помроша кони у Володимерыхъ вой, яко еще дышущимъ конемъ, сдираху кожи съ нихъ съ живыхъ; таковъ бо бе море на кони» [ПСРЛ 9: 82]. Как показывает текстологический анализ представленного отрывка, во время похода в земли финского племени ямь, в войске сына Ярослава Владимира разыгралась, по всей вероятности, вспышка сибирской язвы.

Если говорить о следующей вспышке чумы в степи, то скорее всего она произошла в 1060-м г. во время похода великого киевского князя Изеслава в земли «торков». «В лето 6568 Изяславъ, Всеволодъ и Всеславъ съвокупиша вои бещисла и придоша на конехъ, в лодгяхъ, бесщисленое множество, на Торки. Се слышавъ, Торци побегоша и до сего дм, и пороша бегающии, Божiимъ гневомъ гонiми; ови отъ зимы оумроша, а дроузии гладомъ, ими же моромъ и соудомъ Божiим. И такои избави Богъ крестьяны отъ поганыхъ» [ПСРЛ 4, 1915: 120]. Главное, что здесь можно отметить — наравне с эпидемией среди кочевников был зафиксирован масштабный голод. Все эти бедствия, так или иначе, летописцы связали с «гневом Божьим», а сами ее последствия со счастливым избавлением крестьян. Таким образом, можно отметить, что во второй половине XI в. в русской летописной традиции сформировалось достаточно четкое представление об эпидемиях.

Подтверждением этому является описание вспышки 1094 г. Вместе с тем, традиционно в отечественной историографии указан 1092 г. Однако, в самих летописных сводах четко указывается на «лето 6602». «Знаменiе. Предивно бысть въ мечте, бываше въ ноши станяше тутно по улицамъ, аки человеци рищуще беси: аще кто вылазяше изъ храмины, хотя видети, и уязвенъ бываше невидимо отъ бесовъ язвою, и съ того умираше, и не смеаху излазити не хоромовъ; и по семъ начяша во днехъ являтися на конехъ, и не бе ихъ видети самихъ, но коней ихъ видети копыта; и тако уязвляху люди Полотьскыа и ихъ область; темъ бо и человеци глаголаху: яко навiе бiютъ Полочаяны. Се бо знамеме поча быти оть Дрютьска. Того лета быстъ знамеме на небеси, яко кругъ бысть посреди неба превеликъ. Того же лета ведро бяше, яко изъгораше земля, и мнози боры возгараху сами и от болота; и многа знамема бываху по местомъ; и рать велика бяаше отъ Половецъ и отсюду, и взяща 3 грады: Песоченъ, Переволку, Прилукъ; и многы села повоеваша, и стояше Половци по обема странама. Того же лета воеваша Половцы Ляхи съ Василкомъ Ростиславичемъ. Того же лета умре Рюрикъ, сынъ Ростиславль. Того же лета мнози человеци умираху различными недугы, якоже глаголаху продающей корсты: яко продахомъ корстъ отъ Филипова дни до мясопуста 7000. Се же быстъ грехи наша, яко умножишася греси наши и неправды; се же наведе на ны Богъ, веля намъ имети и покаяте и востягнустися отъ греха, и отъ зависти, и отъ прочихъ злыхъ делъ и непрiазненыхъ сетей» [ПСРЛ 9: 118–119].

Достаточно подробно этот летописный отрывок был проанализирован в работе А.П. Бужиловой. Согласно ее интерпретации, болезнь началась в Друцке и очень скоро охватила Полоцк и все окрестные земли. Судя по приведенному описанию клиники заболевания, данное бедствие воспринималось современниками как нечто необычное. Внезапность эпидемии, ее широкое распространение, быстрое наступление летального исхода, все это побудило летописцев объяснять это явление как проявление сверхъестественных сил. Впервые в русском летописании при описании подобного бедствия можно встретить указание на период распространения заболевания (с 14 ноября по 1 февраля) и общее количество погибших (7 тыс. человек).

По мнению современного отечественного антрополога, приведенная в данном тексте клиника заболевания указывает на ее достаточно большую скорость распространения и особую остроту протекания. Ввиду того, что летописец вначале обозначал заболевание словом язва, а чуть ниже — рана, можно предположить, что данная эпидемическая вспышка имела инфекционную природу. Однако, диагностировать из представленных внешних признаков конкретный вид заболевания не представляется возможным [Бужилова А.П., 2005: 286].

Если же говорить об общих чертах с описанием «мора лета 6568», то в качестве одной из главных причин начала эпидемии был назван «гнев Божий». Кроме того обе вспышки проходили на фоне обострения военной обстановки. Но, в отличие от эпидемии 1060-го года, вспышка 1094 г. разыгралась на фоне складывания неблагоприятных природно-климатических условий. Скорее всего, в обоих случаях природные очаги эпидемий необходимо искать в степных районах.

В XII в. ситуация с фиксацией эпидемий в русских летописных текстах оставалась на уровне XI в. В целом ее можно охарактеризовать, как не системную. Среди наиболее часто упоминаемых в отечественной историографии вспышек 1000-х г. указываются «мор лета 6662» (1154 гг.) [ПСРЛ 9: 198]. Фактически речь шла о совместном хождении эпидемий и эпизоотий.

Другой, отработанной в отечественной историографии вспышкой XII в., является «мор лета 6695» (1187 г.). «Въ томъ же лете бысть болесть силна въ людехъ, не бяше бо ни одиного двора безъ болищаго, а въ иномъ дворе никогоже не бяше здравого, некому бяше и воды подати, ано все лежить болно. Богъ казнитъ рабы своа напастьми различными, водою, огнемъ, болезными тяжкими. Соломонъ бо рече: болестымъ в теле часто пребывающимъ, не обленится и сама смерти пргити» [ПСРЛ 15, 1863: 277–278]. Данная вспышка была хорошо проанализирована в начале XX в. отечественным исследователем Ф.А. Дебреком. Согласно его точке зрения, эта вспышка заболевания, разразившись в Новгороде, очень скоро охватила окрестные земля. Исходя из того, что в это время в Западной Европе бушевало несколько эпидемий, то скорее всего именно там и надо искать истоки данного мора. Ни о форме, ни о времени начала заболевания узнать из приведенного источника невозможно [Дебрек Ф.А., 1905: 8].

В то же время, присутствие указания на описанные в Библии «соломоновы страдания» свидетельствует о достаточных знаниях русских летописцев о природе данного заболевания. Скорее всего, в описании вспышки в Новгороде речь шла об «Антониевом огне» или эрготизме — отравлении, вызываемом употреблением в пищу продуктов из муки, изготовленной из зараженного спорыньей зерна. Одной из главных особенностей данного заболевания являлось наличие взаимосвязи с неблагоприятными природно-климатическим условиями. Впоследствии, именно вспышка данного заболевания среди населения русских княжеств часто возникала в голодные годы.

Следующий XIII в. не принес спокойствия на пространство Великой Русской равнины. Согласно русским летописным сводам основной причиной смертности среди населения становился голод и сопутствующий ему «Антониев огонь». Наиболее крупный мор был зафиксирован в 1229–1230 гг. Подробно об этом сообщается в рассказе «О потрясеньи земли», вошедшем в Никоновскую летопись.

«Въ лето 6738. Месяца Маия въ 3, во время святыя Богородица въ Володемири потрясеся земля, и церкви, и трапеза, и иконы подвизашася по стенамъ, и светилна поколебашася, людiе же измушася, и мняхуться яко глаза обошла кождо ихъ, и тако другъ другу сказоваху еже быстъ имъ, и въ домехъ господдьскыхъ, и во иныхъ цекрвахъ и въ домехъ господьскихъ, и во иныхъ градехъ ае. Въ Киеве же граде боле того наипаче бысть потрясете: въ манастыри Печерскомъ церкви святая Богородица каменая на 4 части раступися; ту сущу митрополиту Кирилу, и князю Володимеру, и бояромъ и множьству людей съшедшуся: праздникъ бо бе томъ дне отца Феодоая. Потрясе же трапезница каменою, уже привнесену бывшу въ ню корму и питью, и все же трапезница не паде, ни верхъ ея. Въ Переславли же Русскомъ церкви святаго Михаила разседеся на двое, паде же и переводъ трехъ комаръ и съ кровлею, и потре иконы, и паникадила со свечами со свечами и светилна; бысть же то единого дне и единого часа по всей земли во время литургiя. Того же месяца 10, видеша нецыи солнце рано восходяще, и быстъ на три углы, потомъ же мало взыде съ своемъ чину. Того же месяца 14, въ 3 чась дне, солнце начя погибати зрящимъ всемъ людемъ, и остася его мало, быстъ бо яко месяце 3-хъ дней, и начя опять полнитися. Мнози же мняху месяцъ идущь чресъ чересъ небо, бяшетъ бо межимесячье тогда; друзт же мняху солнце идуще въспять, понеже бо оболоцы малт части съ полунощныя страны борзо бежаху на солньце на полуденьну страну. Того же дне и часа бысть тако и того грознее въ Кыеве всемъ зрящемъ, и бастъ солнце месяцемъ, и быстъ солнце месяцемъ, и явишася оба полы его столъпове черьвлены, зелени, сини, также сниде огнъ съ небесе, акы облакъ великъ надъ ручай Лыбедъ, людемъ же всемъ отчаявшемся живота своего и мневшемъ свою кончину сущу, и начаша целовати друг друга, прощете прiемлюще и горце плачюще, и возопиша вси къ Богу со слезами; всемилостивый же Богъ преведе страшный той огнъ чресъ весъ градъ бес пакости, и впаде въ Днепръ реку, ту и погибе.

Се же сказаша намъ самовидцы, въ то время бывше тамо….Того же лета быстъ силенъ моръ силенъ, въ Смоленце створиша 4 скудельницы и положиша во дну 16 тысящь, а въ третьей 7000, а въ четвертой 9 тысящь, се же бысть по два лета.

Того же лета въ Новеграде Стефанъ Твердиславичъ и Иванъ Тимофеевичъ разкорастася съ Водовикомъ посадникомъ, и биша Ивана Тимофеевичя слуги Водовиковы, и заутра вече бысть на Водовика на посадника, и разграбиша домъ его. Водовикъ же посадникъ оскорьбися, и собра Новъграде весь на Iвана Тимофеевича, и на Якима Луюановичя, и на Прокота Яковличя, и сихъ осудиша домы ихъ на разграбление, а Ивана Тимофеевичя убиша и въ Волховъ ввергоша, и иныхъ многихъ смерти предаша. И разгневася Богъ, и опустоша землю, и поиде дождь отъ Благовещеша до Ильина дни, день и нощъ, и возста студенъ, и быша мрази велици, и поби всяко жито, и купиша хлебъ по осми кунъ, а четвертъ ржы по 20 гривень Новгородцкихъ, а в-ыныхъ местехъ пустыхъ селскыхъ четвертъ ржы по 30 гривенъ, а пшеница по 40 гривенъ Новгородцкхъ, а овса четвертъ по 12 гривенъ, и бысть моръ въ людехъ отъ глада великъ, яко не мощи и погребати ихъ….Гладъ же наипаче простеся не точiю въ Новеграде, но и по всей земли Русской, точiю кроме единаго Шева, и толико гневъ Божт бысть, яко не точiю мертвыа человеки ядяху, но и живыа человечеки другъ друга убиваху и ядяху, а еже конину, и пси, и кошки и иная такова, где кто палезъ, ядяше, инт же мохъ, и сосну, илемь, и кору липовую и листь ядяху. Злт же человеци, где аще слышаху у кого жито, силою прихожаху въ место такое, грабаху и убиваху, и протреся гневъ Божт, и помроша люди по всей земле, имъже не бе числа. Сiя же бысть по два лета 7-мъ и во 8-мъ» [ПСРЛ 10: 99–102].

Если обратиться к отечественной традиции интерпретации «мора лета 6737–6738», то здесь доминирует точка зрения о наличии вспышки инфекционного заболевания, продолжавшегося на протяжении двух лет. Указание на общее количество погибших, массовые захоронения (скудельницы) и хождение в первой половине XIII в. в Западной Европе различных эпидемий, лишь подтвердило предположение о возможном остром проявлении именно чумы [Богоявленский, 1960: 11; Дебрек, 1905: 10].

Если же обратиться к приведенному в Никоновской летописи описанию бедствий, постигших русские земли, то сразу бросается в глаза, что наравне с уже упомянутыми «элементами», сопутствовавшими любому «средневековому русскому мору», перечисляются: землетрясение, небесные явления и ухудшившиеся погодные условия. Кроме того, как видно из приведенного рассказа «О потрясеньи земли», сами бедствия обозначаются традиционным определением «божим гневом за грехи человеческие». Несомненным плюсом данного рассказа стало подробное указание на конкретное число погибших и названия русских городов. Фактически налицо один из первых примеров систематического описания мора на Руси.

Из всего выше сказанного, можно предположить, что на лицо была, скорее всего, вспышка нескольких эпидемических заболеваний. Причем, если в 1229 г. могла произойти вспышка «Антониева огня», то в 1230 г. вполне могла иметь место, и вспышка упомянутой выше чумы. Впрочем, говорить конкретно о чем-либо без проведения текстологического анализа русских летописных сводов, а также полевых и лабораторных исследований захоронений погибших во время «мора 6737–6738» пока будет преждевременно.

Следующий крупный «моръ» случился в 1237 г. в Псковской земле. «Въ лето 6745. Быстъ знамемв въ солнци августа 3 в полудм; быть таково знамемв: и тма бысть въ солнци съ запада, аки месяць 5 нощги, а со востока светло, и опять съ востока тма быстъ такожде, аю месяцъ 5 нощги, и съ запада светло, и тако исполнися» [ПСРЛ 4, 1915: 214]. Стоит отметить, что в приведенном отрывке нет прямого указания ни на мор, ни на место и время его возникновения. Однако, на эти вопросы позволяет ответить приведенное далее сообщение о походе немецких крестоносцев в Восточную Прибалтику и посылке Псковом 200 воинов. По мнению отечественного исследователя Ф.А. Дербека, возникший в Пскове и Изборске мор, возможно имевший западноевропейское происхождение, скашивает большую часть населения. Смертность была высокой, и, для того чтобы успевать хоронить умерших вовремя близ церквей рылись могилы на 7–8 умерших [Дербек, 1905: 11]. Полноценно доверять этой записи не стоит, так как в тексте работы Ф.А. Дербека не указан первоисточник. Поэтому данное высказывание можно скорее рассматривать как гипотезу, базировавшуюся на знании записей моров, почерпнутых из других летописных источников.

§ 2. Возникновение и распространение «Черной смерти» на территории Золотой Орды и русских княжеств (конец XIII — начало XV вв.)

Дальнейшее комплексное понимание природы эпидемий на Руси без освещения складывающейся на пространствах Великой Русской равнины военно-политической обстановки будет достаточно сложным. К 1250-м г. ханам из рода Джучи удалось при помощи сильной руки объединить обширные территории Западноевразийских степей. Под их властью оказалась огромная территория от Дуная на западе до Иртыша на востоке, от Дербента и Хорезма на юге до Прикамья и Причулымья на севере [Исхаков, Измайлов, 2000: 62–66]. Восхищаясь размерами владений «царства Хорезма и Дашт-и Кыпчак», арабский путешественник Ибн-Халдун в середине XIV в. описывал эти земли как «обширное царство на севере, раскинувшееся от Хорезма до Яркенда и Согда и Сарая, до города Маджара и Аррана и Судака и Болгара и Башкирда и Чулмана; и в границах этого царства город Баку, из городов Ширвана, и возле него «Железные ворота», а на юге до границ Константинополя» [Тизенгаузен В.Г., 1884: 378]. По сведениям других арабских авторов, длина этого государства простиралась от моря Константинопольского до р. Иртыш, то есть восемь месяцев в пути или 800 фарсахов. В ширину от Баб-ал-Абваба (Дербент) до города Болгар, то есть шесть месяцев или приблизительно 600 фарсахов [Тизенгаузен В.Г., 1884: 175, 206].

Несмотря на всю изначально централизующую мощь власти ордынских ханов, процесс объединения в единую государственную систему земель Улуса Джучи занял порядка 70–80 лет. Исследователи называют несколько причин, объяснявших длительность этого процесса. Одной из самых важных считается нестабильность природно-климатических условий. Исследователи Золотой Орды (Гумилев, Алексин и Кульпин) пришли к выводу, что земли Дешт-и-Кыпчак, расположенные в полосе между 48° и 52° северной широты, постоянно были подвержены перепадам температур [Мордкович В.Г., Гиляров А.М. и др., 1997: 129, 140, 142]. Кроме того, в степной зоне наблюдалось неустойчивое выпадение влаги. Причем, примерно 80 % неравномерно выпавших осадков приходилось на летние месяцы. После чего может наступить длительный засушливый период.

Все эти природно-климатические особенности способствовали формированию уникального малодревесного ландшафта и, как следствие, — специфическому сезонному земледелию. Его функционирование было возможным только на узкой полосе земли, растянувшейся от города Кызыл (Бурятия) до Секешфехервар (Венгрия). Этот район, получивший в научной среде название — «Большая климатическая ось Евразии», служил своеобразным ветроразделом, разделившим расположенные на севере более оседлые районы с умеренным климатом от южных кочевых районов, отличавшихся более континентальным климатом [Кульпин-Губайдуллин Э.С., 2004: 136]. При этом следует отметить гораздо большую подверженность южных районов угрозам, идущим от климатических изменений и нехватки водных ресурсов [Иванов И.В., Луковская Т.С., 1997: 33–35].

Еще одной специфической чертой местных природно-климатических условий являлось значительное влияние колебания уровня Каспийского моря на изменения в крупномасштабных ландшафтных перестройках пойм долин рек Волги, Ахтубы, Урала, Кумы, степей и полупустынь Северо-Восточного и Западного Прикаспия [Бадюкова Е.Н., 2010: 103; Рычагов Г.И., Коротаев В.Н., Чернов А.В., 2010: 75]. Одним из первых, кто начал осмысливать данный факт, стал выдающийся теоретик истории Л.Н. Гумилев. Согласно его концепции ритмов увлажненности степи, ведение сельского хозяйствах в низовьях Волги напрямую зависело от возможности водной глади Каспийского и Аральского морей обеспечить циркуляцию влаги в атмосфере [Гумилев Л.Н., 1966: 82–83]. Это в свою очередь напрямую влияло как на кормовую ценность состояния ландшафтов региона, так и на уровень подтопления наиболее плодородных низинных земель и засоление грунтовых вод [Артюхин Ю.В., 2009: 316].

Как показали проведенные на территории современной Калмыкии почвоведческие исследования, понижение уровня Каспийского моря лишь на 1 м. способствует резкому наступлению среднеазиатских песочных масс в течение двух-трех десятилетий на территории 500–1000 км². При повышении уровня на 1 м — резкая смена растительности. Главными отличиями новой от старой биоэкологической системы являлись: 1) малая пригодность для выпаса скота; 2) относительный разреженный травяной покров; 3) слаборазвитая корневая система местной фауны; 3) большая зависимость от засоления почв; 4) периодическое поступления с илистыми частицами морских соленых вод [Залибеков З.Г., Баламирзоев М.А., Биарсланов А.Б., 2011: 90]. При этом, по мнению отечественных исследователей, большую роль в изменении уровня этого водоема играл объем поступления донных илистых отложений, важных для нижневолжской растительности. Не последнюю роль в этом процессе, скорее всего, играла солнечная активность [Ковалев В.В., Астахов В.В., Нечипорова Т.П., 2011: Лилиенберг Д.А., Ященко В.Р., 1991; Рихтер В.Г., 1965].

В этих условиях важным становилось установление стабильного уровня Каспийского моря. Именно от него зависел необходимый для поддержания в дельте Волги хозяйственной деятельности и существований местных человеческих сообществ общий уровень сброса местными пресноводными водоемами объема воды и последующее его испарение (аридизация) [Аллахвердиев Ф.Д., Аллахвердиева Д.Ф., 2011: 46].

Еще одной экологической «ахиллесовой пятой» Улуса Джучи можно признать наличие территориально близких к поселениям людей активных природных очагов чумы. О существовании последних в дельте р. Волги и Дона, в среднем течении р. Урала, Западной Сибири, в Западно-Каспийской области и в Закавказье свидетельствуют данные систематических исследований, проведенных отечественными учеными, начиная с 1878 г. [Олсуфьев Н.Г., Доброхотов Б.П., 1965: 230]. При этом основными носителями чумы были признаны синантропические виды мигрирующих грызунов (суслики, сурки, песчанки и луговые собачки), распространенные в этих районах и имевшие большой контакт с человеком. По мнению академика Е.Н. Павловского, активная деятельность человека является тем фактором, который способствовал, как быстрому изменению границ природных очагов заболевания, так и ускорению миграционных потоков среди представителей животного мира. При этом сам исследователь подчеркивал значение изменения климата и трансгрессии уровня Каспийского моря в ускорении процесса взаимодействия между носителями и неносителями [Павловский Е.Н., 1964: 158–160].

Еще одним специфическим фактором развития Золотой Орды являлось сосуществование территорий, различных по уровню развития внутриполитической культуры и экономических связей, в рамках одной политико-экономической системы. Так если в крымских, булгарских, русских и хорезмийских землях, территории были хорошо развиты, то для остальных подвластных земель опыт их развития ограничивался небольшим периодом существования на них крупных государственных образований степных народов (Хазарского, Западно-Тюркского и Аварского каганатов). При этом, положение осложнялось наличием конфликтных зон на всем протяжении границ Улуса Джучи, оттягивавших из центра значительные людские и денежные ресурсы. В случае ухудшения природно-климатических условий это могло в лучшем случае привести к усилению центробежных сил в средневековом татарском государстве. В худшем случае, наблюдалась бы полная потеря политическим центром контроля над развитыми окраинами.

Самой конфликтной зоной для Золотой Орды считалось находившееся на границе с Персией Закавказье. Именно в этом регионе шло пересечение интересов нескольких больших игроков (Персия, возрожденная Византийская империя, крестоносные королевства на Пелопонесском полуострове, Генуя и Венеция). Поэтому становятся понятны сложности, с которыми столкнулись ордынцы при установлении своей власти над наиболее важными местными городами Закавказья (Нахичиван, Марагу, Тебриз) [Исхаков Д.М., Измайлов И. Л., 2007: 92].

Другой конфликтной зоной считалось Пруто-Днепровское междуречье. Территориальная отдаленность от центральных районов страны, а также экономическая ориентация на внешние рынки — вот лишь не полный список первопричин, подтолкнувших местных ордынских сановников на проведение собственной политики, порой расходящейся с целями и задачами центральных ордынских властей [Егоров В.Л., 1985: 79].

Также связанность между областями в Золотой Орде осложнялась тем, что на всем протяжении ордынско-русского пограничья существовало большое количество территорий, опустевших в связи с массовым уходом населения. В этих условиях ханам Золотой Орды, стремящимся к установлению полного контроля над всей территории Улуса Джучи, потребовалось создать на опустевших землях новые экономические центры — города. Основной задачей последних должно было стать экономическое притяжение не только окружающих ордынских земель, но и близлежащих соседних территорий. Однако, если следовать типологизации городов по Броделю-Валлерстайну, новые города, основанные ханами Золотой Орды, скорее являлись «квазиворотами» в мировой экономической системе [Бродель Ф., 2007, Т.3; Wallerstein I., 1974]. Эти города по общему объему международной торговли и были близки к классическим городам-«воротам» Западной Европы и даже могли на короткий отрезок времени стать экономическими лидерами. Однако, в отличие от последних, экономическое развитие первых целиком и полностью зависело от наличия достаточно «сильных личных контактов с властной иерархией», а не от развития взаимодействия, при помощи фискальных и административных методов, торгово-финансовых центров с эксплуатируемой ими провинцией-«хоры» [Сергеев В.М., Казанцев А.А., 2007]. Вследствие снижения трансакционных издержек (сбор и обработка информации, ускорение переговорного процесса, снятие всяческих экономических барьеров, юридическая защита иностранных купцов на территории Золотой Орды) практически вся международная торговля в ордынских городах, зачастую сводилась лишь к простому обмену ресурсов. Таким образом, ордынские города смогли экономически развиваться исключительно как крупные перевалочные пункты и то только при помощи сильной власти «харизматических правителей» Улуса Джучи [Abu-Lughod J.L., 1989].

Еще одной специфической чертой развития золотоордынских городов исследователи считают географическое месторасположение этих поселений. Зависимость от наличия доступных водных ресурсов и возможность судоходства напрямую диктовали правителям Золотой Орды места создания новых городов. Поэтому не было случайностью, что все новообразованные города возникли на берегу крупных судоходных рек. Неизвестно существовал ли единый план застройки городов. Однако, изначальная ориентация новых поселений на Великий шелковый путь и отсутствие оборонительных сооружений в этих городах, позволяло правителям Улуса Джучи обеспечивать безопасное и стабильное развитие общегосударственной торговли [Кульпин-Губайдуллин Э.С., 2004: 136].

По мнению отечественного исследователя В.Л. Егорова, развитие градостроительства в средневековом татарском государстве прошло несколько стадий:

1. Период восстановления и использования старых городов, существовавших до прихода монголов — 40-е годы XIII в.

2. Начало градостроительства в степях во время правления Бату — первая половина 50-х годов XIII в.

3. Подъем градостроительства при Берке — с середины 50-х до середины 60-х годов XIII в.

4. Период замедленного роста городов — с 70-х годов XIII в. до начала второго десятилетия XIV в.

5. Расцвет градостроительства при Узбеке и Джанибеке — со второго десятилетия до 60-х годов XIV в.

6. Затухание и упадок градостроительства — с 60-х годов XIV в. до 1395 г.

В целом точка зрения советского исследователя на то, что каждый период развития золотоордынских городов отражал основную линию политического и экономического развития средневекового татарского государства на определенном этапе, представляется достаточно объективной [Егоров В.Л., 1985: 78]. Однако, она полностью не раскрывает процесс развития ордынских городов. Главным образом исследователь упирает на экономический детерминизм в этом процессе.

Опираясь на новые данные можно несколько иначе рассмотреть развитие Улуса Джучи на различных этапах.

Важным толчком к становлению независимости Золотой Орды стало строительство на Нижней Волге первой столицы Сарай-Бату и трех поселков со смешанным русско-татарским населением на перекрестах крупных торговых путей. Возникновение этих поселений являлось, скорее всего, политической акцией, нежели результатом достижения определенного уровня развития внутри ордынских экономических связей. Проводившиеся во второй половине XX в. археологические раскопки определили место расположения ордынской столицы близ современного поселка Селитренного (Астраханская область). Вызывает большое сомнение, что появившийся в безлюдных районах Нижнего Поволжья новый город мог возникнуть без прямой поддержки сильной центральной власти. Поэтому к созданию новой ордынской столицы можно выявить несколько предпосылок.

Одной из главных предпосылок к ее появлению, ученые называют выгодное географическое место. Центральные районы Золотой Орды (Крым, Нижнее Поволжье, Северный Кавказ) еще с античности традиционно являлись регионами пересечения основных трансконтинентальных торговых путей.

Начало строительства этих поселений в целом совпало с установлением уровня Каспия на отметке минус 32–30 м относительно уровня Мирового океана. При этом отечественный исследователь А.Ю. Артюхин считает, что именно в это время в степях установился относительно благоприятный климат, чем в последующее столетие [Артюхин Ю.В., 2009: 317]. Доказательством этому служит достаточно широкое распространение широколиственных лесов в Нижнем Поволжье, Северном Кавказе и Причерноморских степях. На это указывают многочисленные находки костей лесных животных и птиц, золы и многочисленные остатки бересты, деревянных вещей, накатов и перекрытий [Артамонов М.И., 1937]. Однако, следует отметить, что в большинстве своем это были байрачные или пойменные леса, расположенные вдоль водных артерий, склонов водоразделов и балок. Растительность в таких лесах, как правило, имеет низкий бонитет и небольшой размер [Рулев А.С., 2013: 60]. Эти выводы по достаточно широкому распространению лесов на юге России дополняют данные исследований Р.В. Федоровой и П.В. Матекинам по полуфоссильной наземной малакофауне Нижнего Поволжья и Северного Кавказа [Матекин П.В., 1950; Федорова Р.В., 1954].

Наличие близ ордынских центров крупных лесных массивов не только ускоряло строительство городов, но в то же время делало функционирование этих поселений зависимым от крупных поставок леса. Однако, установившийся климатический оптимум для степей Дашт-и-Кипчака [Рысков Я.Г., Демкин В.А. и др., 2006: 60] и целенаправленная градостроительная политика ордынских ханов, начиная с Берке, напрямую способствовали резкому экономическому подъему ордынских городов. Временная задержка в развитии ордынских городов во второй половине XIII в. была в большей степени обусловлена не отсутствием желания ханов продолжать политику Берке на мусульманизацию Золотой Орды, а скорее внутриполитическим конфликтом с Ногай мурзой, всесильным правителем западноордынских улусов. В то же время, следует отметить, что именно на этот период приходится окончательное включение ордынских городов в мировую экономическую систему. Становым хребтом последней, по мнению многих историков, считался Великий шелковый путь, соединивший ордынские города (Сарай, Астрахань, Сарайчик, Ургенч (Хорезм)) с крупными азиатскими торговыми городами (Отраром, Алмалыком, Кашгаром, Ханбалыком (Пекин)) [Скржинская Е.Ч., 1971: 50–52]. Именно эта трансконтинентальная система позволяла поддерживать товаропоток на высоком уровне.

Одними из первых экономический эффект от этого включения ощутили уже существующие хорезмские, булгарские и крымские города Золотой Орды. В кратчайший срок они превращаются в очень крупные перевалочные пункты восточных и европейских товаров. Главным образом это объяснялось целенаправленной политикой ордынских ханов, которые при помощи установления тесных дипломатических контактов с мамлюкским Египтом, Генуэй и хулагуидским Ираном смогли расширить свои торговые связи. Не последнюю роль здесь сыграла раздача так называемых «царевых грамот» новгородскому и суздальскому купечеству, что позволило значительно расширить контакты с европейскими контрагентами [Недашковский Л.Ф., 2010: 207].

Прямыми следствиям такой политики стали скорее не бурный экономический подъем собственно ордынских городов, а развитие сухопутных путей в Золотой Орде и подъем городского строительства в старых урбанистических центрах (Хорезм, русские княжества, Крымский и Булгарский вилаеты). Это подтверждают данные археологических раскопок. Собственно, ордынские города на тот момент представляли из себя простое скопление юрт и кибиток, и в очень редком случае — стационарные постройки. В отличие от городов, расположенных в старых урбанистических центрах, культурный слой ордынских городов второй половины XIII в., либо вообще не был зафиксирован, либо имел очень маленький уровень [Зеленеев Ю.А., 2010: 116]. Это не позволяет археологам с точностью говорить о значительной экономической деятельности городского населения и активном антропологическом влиянии на окрестности.

В то же время, бурное развитие сети внутриордынских сухопутных дорог ускорило процесс распространения эпидемических заболеваний. Так в русских летописных текстах отмечен «моръ лета 6785». «Того же лета мнози человеци умираху различные недуги» [ПСРЛ 10: 156]. Однако, в целом из данного летописного отрывка невозможно узнать подробно о времени, регионе распространения и форме заболевания. Куда больше информации содержится о «море лета 6791–6792». Вот как эти события отмечены в Ипатьевской летописи: «Тое же зимы и в Ляхохъ бысть моръ изомре ихъ бесчисленное число множество (1283)….Тое же зимы не токмо во одиной Руси быстъ гневе божий моромъ, но и Ляхохъ; тое же зимы и в Татарехъ изомре все кони и скотъ и овцъ, все изомре, не остася ничегоже (1284)» [ПСРЛ 2, 1871: 590–589].

В отечественной историографии сложилась точка зрения, что возникший мор являлся прямым следствием западного похода Толе-Буки хана (Туле-Буги) и беклярбека Ногая. Поэтому, зачастую в качестве одной из главных причин начала эпидемии обозначали отравление колодцев татарскими воинами, а сама эпидемия определялась как кишечная инфекция [Бужилова А.П., 2005: 287; Васильев К.Г., Сегал А.Е, 1960: 25]. «Много же зла тогда сотвориша татаре Русской земле, аще не мечем и огнемъ, понеже Русь помогаху имъ, но чарами своими: иземше бо сердце человеское мочаху во ядъ аспидномъ и полагаху въ водахъ, и отъ сего великт моръ по всей Русской земле» [ПСРЛ 2, 1843: 347]. С этой позицией можно лишь отчасти согласиться, в особенности когда речь шла о территории, охваченной набегом татар. Поэтому логичным выглядит указание на общее количество погибших в русских княжествах и Польше. «По отшествии же Телебузне и Ногаев, Левъ князь сочте колко погибло во его земле людий: што поимано, поимано, избито, и што ихъ Божиею волею изъмерло, — полътретинадесять тысяче» [ПСРЛ 2, 1871: 589]. Однако, приведенные в тексте Ипатьевской летописи сообщения о большом количестве погибших в Золотой Орде и последовавшей вслед за этим крупной эпидемической вспышке в русских землях, скорее указывают на иную природу заболевания.

«Въ лето 6792. Попусти же Богъ казнь свою на Татаръ: поблудивше бо Татаре межи горами, въ пустыняхъ, яко нетокмо кони ядоша, но и людей ядяху отъ глада, и умре ихъ тамо отъ глада около ста тысячей, Телебугъ же едва въ мале дружине выблудился». [ПСРЛ 2, 1843: 346].

Исходя из традиций русского летописания по фиксации мора, можно отметить в данном отрывке указание на масштабный голод, возникший среди татар. По мнению современных исследователей, данное бедствие являлось прямым следствием наступления масштабных климатических изменений. Наступление последних около 1280-х г. было отмечено Ю. Шамильоглу и Б.М.С. Кэмпбеллом [Шамильоглу Ю., 2016a; Campbell B.M.S., О Grâda C., 2011: 865]. Согласно их точке зрения, одним из видимых последствий этого, скорее всего, стало ужесточение политической ситуации в регионе. «Въ ая много которяхуся Русь со Мазошаны, имеюще въ помощь Лътву; такожде и въ Лясехъ бысть междособная брань» [ПСРЛ 2, 1843: 346]. Другими следствиями изменения климата стало обострение эпидемической ситуации. Правда, скорее всего, речь шла о локальной вспышке острого эпидемического заболевания. Причем, важную роль в распространения последнего могла сыграть существующая дорожная сеть. Поэтому неслучайным выглядит указание на достаточно обширный регион распространение «мора». Однако, продолжавшиеся процессы урбанизации и миграции в Золотой Орде могли скорее всего ускорить переход от локальных вспышек к будущей пандемии. Поэтому «моры лета 6785 и 6791–6792» могли вполне считаться одними из первых проявлений грядущей «Черной смерти». Прямым доказательством этому может служить выделенный исследовательской группой Й. Краузе из единичного захоронения 1278 г. города Булгара геном штамма чумной бактерии Yersinia pestis, распространенного в Средние века [Spyrou A.M., Tukhbatova R.I. et al., 2016: 876–879].

Фактически нужно говорить, что именно территория Золотой Орды стала тем регионом, где происходило становление этого заболевания. В то же время, процесс перехода от локальной к более масштабной вспышке крайне вирулетной формы средневековой чумы был достаточно длителен. По крайней мере, можно говорить о 50-летнем периоде проявления первичной формы «Черной смерти» (1280–1320-е гг.).

Несомненно, важную роль в этом процессе сыграло ускорение в начале XIV в. процесса урбанизации в средневековом татарском государстве. Пришедший к власти в этот период Узбек-хан был изначально заинтересован в стабильном развитии торговли. В итоге, это напрямую способствовало тому, что в этот период была сформирована целая индустрия ордынской экономики, которая целиком и полностью была завязана на перевалочной торговле европейскими и восточными товарами. Важными элементами этой отрасли, по мнению крупнейшего отечественного исследователя Золотой Орды Г.А. Федорова-Давыдова, являлись: строго централизованная система управления торговых путей, состоявшая из целого корпуса переводчиков на кыпчакский язык, погонщиков лошадей и верблюдов, и мест ночевок равномерно расположенных по торговым путям (караваны, сараи и колодцы). Однако, одним из главных элементов всей ордынской торговой системы являлся стабильный размер ввозной пошлины в 3 %, не пересматривавшийся вплоть до второй половины XIV в. [Федоров-Давыдов Г.А., 1971: 80]. Следует отметить, что залог успеха ордынской экономики целиком и полностью был связан с денежной реформой, проведенной при хане Тохте в 1311 г. В результате этого официальный курс сарайского дирхема целиком и полностью стал зависеть от рыночных цен на драгоценные металлы (золота, серебра и меди), из которых была отчеканена монета. Такой подход к монетарной системе Улуса Джучи являлся необходимым условием при проведении безналичных расчетов на всем протяжении от Европы и Индии [Федоров-Давыдов Г.А., 1971: 156].

Стабильность в финансовой системе Золотой Орды не только способствовал стабильному развитию внутреннего рынка, но и активизировала внешнеполитические связи с основными торговыми партнерами в Европе и Средней Азии. Это привело к тому, что уже в первом десятилетии XIV в. в Улусе Джучи окончательно сформировались несколько основных транспортных сухопутных трансконтинентальных торговых путей: северо-западное ответвление Великого шелкового пути; Карпатская дорога, Волжский и восстановленный Днепровский путь. В итоге, это позволило не только ускорить перемещение между Западной Европой, Центральной Азией и Дальним Востоком товаров, услуг, технологий, знаний и людей, но и включить в мировую экономическую систему ранее не затронутые регионы. В частности, можно говорить об Урале и Западной Сибири. В свою очередь, это обстоятельство вызвало большой интерес к ордынским городам со стороны венецианцев и генуэзцев. В результате в причерноморских и бессарабских степях возникли 38 торговых факторий итальянских республик, две из которых: Каффа (Феодосия) в Крыму, и Тана (Азов) в устье р. Дон. Наравне с ордынскими городами в Крыму, эти два города очень быстро превращались в экономические центры притяжения окрестных земель [Крамаровский М.Г., 1997: 106]. Последовавший за этим экономический рост напрямую способствовал возникновению в первой половине XIV в. большого числа новых ордынских городов, расположившихся на берегах крупных рек в причерноморско-азовском бассейне.

Причем следует отметить, что аналогичный всплеск градостроительства стал наблюдаться повсеместно в Золотой Орде. Крупные городские центры появляются в ранее малозаселенных районах: г. Наручад (улус Мухша — Сурско-Свияжское междуречье); г. Старый Орхей (Пруто-днестровское междуречье); г. Шерх ал-Джедид (степное левобережье р. Днепр); г. Азак (устье р. Дон); г. Маджар (Северный Каваз); г. Сарайчик (правобережье р. Урал); а также многочисленные города и поселения в Сибири и в Средней Азии. В целом, считает В.Л. Егоров, общее количество существовавших на начало XIV в. ордынских городов составляет примерно 110 объектов. В то же время, 30 поселений, указанных в генуэзских и венецианских картах этого периода, не могут быть локализованы на местности, из-за недостаточной археологической изученности [Егоров В.Л., 1985: 139].

Исходя из анализа итальянских средневековых карт, основным политическим и экономическим центром Улуса Джучи к началу XIV в. становятся города, расположенные в центральных районах Золотой Орды. Это объяснялось тем, что именно в этот период происходит восстановление Византии и наступление мира в Монгольской империи.

Дальнейшее развитие торговли привело к полной трансформации ордынских городов. Определенную роль в этом процессе сыграло провозглашение ханом Узбеком ислама в качестве официальной религии всего Улуса Джучи. Однако, несмотря на это ордынская верхушка продолжала поддерживать и культивировать свое монгольское происхождение. Поэтому в ордынских городах Нижнего Поволжья этого периода явно прослеживаются как кочевые, так и оседлые черты. Так, например, при исследовании новой столицы Зотой Орды Сарай ал-Джадид (Царевское городице) выделяются две части: торгово-ремесленная (с квартально-уличной застройкой) и район свободно стоящих усадеб зажиточного населения. По мнению отечественного исследователя Г.А. Федоров-Давыдова, подобное расположение, в целом, напоминает планировку монгольской столицы Каракорум, а ориентировка юг-север в планировке домов знати и ханского дворца сохраняет традиции монгольской архитектуры [Федоров-Давыдов Г.А., 1994: 16]. При этом следует отметить серьезный рост числа городских строений, выполненных в мусульманской традиции Ближнего Востока [Федоров-Давыдов Г.А., 1997: 96–97, 99]. Историки объясняют это приростом во время персидско-ордынских войн второй половины XIII в. пленных из мусульманских регионов Кавказа и Средней Азии.

Резкий прирост населения в ордынских городах привел как к положительным, так и отрицательным последствиям. С одной стороны, произошли существенные изменения в духовной и бытовой культуре, что способствовало ускорению процесса складывания городского сословия в Золотой Орде [Зеленеев Ю.А., 2010: 118]. С другой стороны, резкий прирост переселенцев из совершенно иной природно-климатической зоны не могло не вызвать резких изменений в экологии и эпидемической обстановке Нижнего Поволжья. Активное градостроительство на пике климатического оптимума привело к резкому сокращению байрачных и пойменных лесов, что в свою очередь стало сказываться на: ускорении эрозии земель, резком падении уровня грунтовых вод (при столь же скором засолении почв) и наступлении песчаных масс из Средней Азии. Это подтверждают данные анализов почв и галофитной растительности Среднего и Нижнего Поволжья, проведенных в 1994–2005 г. Т.М. Лысенко, старшим научным сотрудником лаборатории проблем фиторазнообразия Института экологии Волжского бассейна РАН [Лысенко Т.М., 2006].

Еще одним, на первый взгляд не замеченным для современников, негативным фактом, явилось массовое переселение населения, обладавшего совершенно иной внутренней микрофлорой. В условии существования местных природных эпидемических очагов, подобная миграция стала приводить к накоплению среди местного населения новых болезнетворных микроорганизмов. Однако, наличие достаточного количества продуктов питания и благоприятных климатических условий отводило на второй план проблему возникновения среди местных человеческих сообществ новых масштабных эпидемий. Поэтому, скорее всего, именно массовый голод являлся основной причиной моров начала XIV в., указанных в летописных списках.

«Въ лето 6816 бысть казнь отъ Бога, на моръ и на кони, а мыши поядоша жита; и бысть хлебъ дорогъ зело» [ПСРЛ 3, 1841: 223]. «Въ лето 6817 мышь поела рожь, пшеницу, овесъ, ячмень и всяко жито; и того ради бысть дороовъ велiа, межина зла, и гладъ крепокъ по всей земле Русской земле, и кони и всякъ скотъ помре» [ПСРЛ 10: 177]. Как отметила один из крупнейших современных отечественных антропологов А.П. Бужилова, в текстах данных летописных отрывков наравне с острым мором от неурожаев и недостатка пищи сообщается о сопутствующих среди животных и людей эпизоотии [Бужилова А.П., 2005: 287]. Согласно сложившейся в отечественной историографии традиции последняя была определена как сибирская язва, имевшая симптоматику, схожую с чумой.

Исходя из теоретических взглядов на возникновение «Черной смерти», именно эпизоотия была обозначена, как один из первых звонков приближающейся большой эпидемической вспышки средневековой чумы. Однако, скорее всего, это было лишь косвенным свидетельством. Куда более показательным является указание в вышеприведенных летописных отрывках на поедание мышами урожая зерновых. Скорее всего, увеличивавшееся в условиях благоприятных природно-климатических условий поголовье местных синантропических видов грызунов (серые мыши), в поисках необходимого количества пищи, вступило в контакт с человеческими сообществами. В результате этого и произошло ускоренное попадание болезнетворных микроорганизмов внутрь человеческого организма. При этом часть из них могла осесть и в организмах домашних животных, что в условиях продолжения жизнедеятельности последних привело, как к их совместной коэволюции в организме нового носителя с последующим проявлением в виде иных общих для человека и животных эпидемических заболеваний, так и к переходу к латентной форме заболевания с последующим появлением формы более опасной для человека. Однако, для последующего перехода к масштабной вспышке эпидемического заболевания крайне необходимо нахождение человеческого организма в состоянии перманентного стресса. Как уже было сказано выше, к последним относятся: голод, изменение климата и прибытие новой массы переселенцев.

Если продолжить далее текстологический анализ летописных сводов, то новгородские и псковские летописцы сообщают о возникновении в Северо-Западной Руси через нескольких лет после событий «лета 6817–6818» масштабного голода. «Въ лето 6822. Хлебъ беаше дорогъ в Новегороде; и [во Пскове] почали беаху грабити недобри людие села в городе, и избиша ихъ Псковиц 50, человекъ, и потомъ быстъ тихо. Избиша Корела городчанъ в Корелъскомъ городке и введоша Немецъ, Новгородци же с наместшкомъ Феодоромъ идоша на нихъ; на нихъ; и предашася Корела, наши же избиша Немецъ и Корелоу переветшковъ» [ПСРЛ 4, 1915: 255; ПСРЛ 5, 1851: 11]. Исходя из представленной в отрывке информации, можно заключить, что голодом оказались охвачены: Новгород, Псков, Корела и округа. Причем о масштабности данного события свидетельствует не только перечисление поселений, но и возникшие на фоне этого конфликты между сельскими и городскими жителями, немецкими купцами и новгородцами. Фактически налицо проявление стрессового напряжения древнерусского общества, оказавшегося в условиях масштабного голода.

Произошедшая через несколько лет вспышка эпидемического заболевания явилась закономерных итогом углубления стрессовой ситуации. «Въ лето 6826. Тое же зимы быстъ моръ во Твери на люди» [ПСРЛ 10: 181–182]. При локализации формы возникшего заболевания следует обратить на следующую запись: «Въ лето 6825. Тое же осени бысть знамете на небеси, месяца Сентября, въ денъ суботный до обеда: кругъ надъ Тверью, мало не състунился на помощь, имея три лучи: два на востокъ, а третей на западъ» [ПСРЛ 15, 1863: 409]. Если обратится к русской летописной традиции описания моров, то приведенное здесь описание небесных явлений могло являться завуалированной формой сообщения о вспышке эпидемического заболевания. Скорее всего, это была локальная вспышка чума, которая, согласно более поздним описаниям в летописных сводах, проявлялась на территории русских княжеств во второй половине года. Поэтому можно говорить о ее проявлении в 1317 году, что в свою очередь несколько корректирует точку зрения, устоявшуюся в отечественной историографии. Согласно ранним взглядам, данный мор датировался 1318 г. Подтверждает это предположение, составленное относительно чумы, присутствие указаний на разразившиеся военные бедствия против Тверского княжества, а также смерть сестры Узбек-хана княгини Агафьи [ПСРЛ 10: 180]. Скорее всего, аналогичная последовательность эпизоотии, массового голода и локальных вспышек чумы наблюдалась в этот период и на территории Золотой Орды.

Исходя из данных современных исследований, большую роль в завершении процесса возникновения «Черной смерти» сыграло ускорение климатических изменений. Начавшаяся в 1280-е г. коррекция движения атмосферных фронтов (вследствие изменения теплого атлантического течения Гольфстрима), привела к тому, что около 1320-х г. увеличился общий сток пресных водоемов, окружавших Каспийское море, и последующее повышение уровня последнего [Берг Л.С., 1934: 20–21; Варущенко С.И., Варщенко А.Н.: 1984: 65]. Это привело к быстрому крупномасштабному подтоплению обширного пространства Северного Прикаспия и Приаралья с пастбищами, многочисленными поселениями и столицей Золотой Орды в XIII–XIV вв. [Артюхин Ю.В., 2009: 318]. Причиной тому, по мнению отечественных исследователей, стала сейсмическая активность в районе южного берега Каспия, проявившаяся в опускании дна Астрабадского залива и рост грязе-вулканической деятельности на Северном Кавказе [Вознесенский А.В., 1927: 780]. Именно в этот период путешественники массово зафиксировали внешние проявления активизации вулканов (землетрясения, огненные явления, бурление воды, появление резкого запаха сероводорода и метана, возрастание мощности выхода через трещиноватые горные породы радиоактивного газа радона).

Еще одним видимым результатом активизации сейсмических процессов в каспийском регионе, по мнению отечественных исследователей, стало резкое изменение течения и стока р. Амударьи, приведшее к увеличению уровня Каспийского и Аральских морей на 1012 метров [Вайнбергс И.Г., Ульст В.Г., Розе В.К., 1972: 86]. Произошедшее нашло свое отражение в итальянском портолане Каспийского моря XIV–XVI вв. [Волков И.В., 2003: 110]. Последовавшая затем мгновенная аридизация окрестных степей и плоскогорий способствовала увеличению числа контактов человека с синантропическими видами грызунов, основными носителями чумных блох.

Положение осложнилось тем, что в период между 1328–1333 г. на всем пространстве Евразии прокатилась волна масштабных голодов. В русских княжествах большой «глад» был отмечен в 1332 г.: «Въ лето 6840 быстъ меженина въ земле Русской и дороговъ велика; аю же дороговъ нецги глаголотъ рослую рожь» [ПСРЛ 10: 206]. В данном летописном отрывке не конкретизируется место возникновения голода в русских княжествах. Если дополнительно к этому учесть установившиеся тесные контакты с Золотой Ордой, то можно предположить о возможном проявлении данного бедствия также и на территории средневекового татарского государства. Однако, это не значит, что окончание данного масштабного голода автоматически привело к началу «Черной смерти». Скорее всего, имел место быть процесс учащения локальных вспышек с последующим наложением эпидемической волны легочной формы средневековой чумы, пришедшей из глубин Центральной Азии. Этим то и можно объяснить фиксацию летописцами в 1341 г. крупной эпидемии произошедшей в Северо-Западной Руси: «Въ лето 6849. Бысть же въ то розратье, грехъ ради нашихъ, бяше моръ золъ на людехъ во Пскове и въ Изборске: мряху бо старыя и молодыя люди, и чернци и черница, мужи и жены и малыя детки, не бе бо ихъ где погребати, все могилье воскопано бяше по всемъ церквамъ; а где место воскопають или жене, и ту съ нимъ положатъ малыхъ детокъ, семеро или осмеро головъ въ единъ гробь» [ПСРЛ 4, 1848: 188–189].

Данная вспышка была хорошо проанализирована А.Е. Бужиловой. Согласно ее точке зрения, это была очень крупная эпидемия, затронувшие все слои городского населения. Хотя упоминание о ней не встречается в других летописных сводах. Однако, указание на неожиданное снятие «немцами» осады в 1341 г. могло свидетельствовать о начале нового витка заболевания и последующем увеличении числа больных. Впрочем, отметил исследователь, отсутствие веских доказательств не позволяет подтвердить это предположение.

Если говорить собственно о начале «Черной смерти», то с большой точностью можно утверждать, что ее предшествием явилась эпидемия, разразившаяся в конце 1320 — начале 1330-х гг. в китайских и монгольских землях Великого хана. Как показали исследования генома чумы, наиболее вероятным регионом появления начала этой эпидемии чумы стало Цинхай-Тибетской плато. Это в свою очередь подтверждают арабские и китайские источники. Последние отметили смерть от неизвестной ранее болезни представителей династии Юань: Есун-Тэмура, Туга-Тэмура и его сыновей. Также жертвами последней стали 16 правителей окрестных земель, а также большое число воинов из войска Великого хана.

Дальнейшее распространение болезни было зафиксировано в тексте персидского летописца Фасиха ал-Хавафи. В тексте этого источника напрямую указывалось, что эпидемия 1336–1337 гг. вспыхнула сразу после землетрясения в районе между селениями Заузана и Джизаде. В результате, в районе между селением Завы и городом Дугабады (Исламабад) погибло порядка 11 тысяч человек. Именно оттуда, скорее всего, по торговым путям чума в 1338/39 гг. попала в район озера Иссык-Куль. Об этом напрямую свидетельствуют найденные здесь надгробия несториан. После чего вспышка средневековой чумы была зафиксирована в Хорезме в 1345 г. Другим возможным вектором распространения эпидемии стали Северная Персия и Месопотамия. Именно, здесь позднее были зафиксированы самые крупные вспышки чумы.

Около 1346 г. эпидемия средневековой чумы, через торговые пути, шедшие по территории Хорезма и Тебриза, оказалась на территории Золотой Орды[46]. Наиболее ранние сведения о «море 6854–6860» были сделаны в Троицкой летописи. Согласно предположению советского исследователя Г.Н. Моисеева, последняя, возможно, являлась более поздним списком свода 1408 г., созданного при дворе митрополита Киприана, жившего непосредственно в эпоху «Черной смерти». Поэтому данный источник очень важен в понимании восприятия данного исторического события жителями русских княжеств, зависимых от Золотой Орды. Из текста источника следует, что: «в лето 6854 бысть казнь от бога на люди под восточную страною в Орде и в Орначи, и в Сарае, и в Бездежь, и въ прочихъ градехъ и бысть мор великъ на люди, и на Жиды, и на Фрязи, и на Черкасы, и на прочие человекы, тамо живущая в нихъ. Толь же силенъ бысть моръ въ нихъ, яко не бе мощно живымъ мертвыхъ погребати» [Приселков М.Д., 1950: 336–337]. Аналогичные оценки «Черной смерти» можно встретить в источниках, относящихся к тверской летописной традиции. Наиболее полно данная информация представлена в тексте Рогожского летописца и Симеоновской летописи [ПСРЛ 15: 57; ПСРЛ 18: 95].

Заметные изменения по отношению к тексту Троицкой летописи характерны для новгородско-псковской летописной традиции.

Здесь, в отличие от остальных летописных сводов, явно заметно влияние библейских сюжетов. «Черная смерть» здесь описывается как «казнь Египетская» [ПСРЛ 4, 1851: 276; ПСРЛ 6: 419; ПСРЛ 16: 78]. Подобная оценка событий в целом была присуща текстам, созданным в более позднее время.

Наиболее спорным моментом в описании первой волны «Черной смерти», считается упоминание города Ворначь (Орначь). Зачастую бытует мнение, что под ним подразумевается среднеазиатский Ургенч. Однако, в свете биологических исследований природных очагов чумы, такое предположение будет иметь некорректное значение. Скорее всего, под этим названием следует понимать один из золотоордынских городов, находившихся: либо на Северном Кавказе, о чем свидетельствуют указанные в тексте сообщения народы; либо в устье Дона, о чем говорит Н.М. Карамзин, и упоминание в летописной записи ближайших ордынских городов (Хаджи-Тархан, Сарай, Бельджамен). Отчасти доказательством этого предположения может служить тот факт, что в перечислении не указываются другие среднеазиатские центры.

К предположению об усть-донском происхождении этого города склонялась отечественный историк Г.Н. Моисеева. Ссылаясь в своей статье на карту венецианского космографа Фра Мауро, посетившего в 1388 г. Нижнее Поволжье, исследователь приходит к выводу, что располагавшиеся в устье Дона город Organsa, скорее всего, являлся легендарным городом Орнач. Правда, факт присутствия на карте рядом с надписью наименования города изображения надгробия с надписью «Sepulcrum real» («в действительности могила») напрямую свидетельствовал об исчезновении в конце XIV в. этого города [Моисеева Г.И., 1979: 225]. На северо-кавказское месторасположение города Орнач указывает немецкий хронист Иоанн Шильтенбергер. Попав в 1396 г. в плен к туркам? он смог описать восточные земли и города. Одним из увиденных крупных ордынских поселений на Кавказе стал город Оригенс (Origens), расположенный на берегу реки Эдил близ горной страны Джулад [Шильтенбергер И., 1867, Т. 1]. Впрочем, о существовании единой точки зрения на месторасположение этого города в российской историографии говорить не приходится.

Подобное упоминание исторического события можно встретить во многих русских летописях[47]. Причем в тексте «Русского хронографа» упоминается иная дата возникновения чумы: «В лето 6856 (1348) казнь бысть отъ Бога — моръ на бесермены въ Орначи и Сараи и во Азътаракани и инымъ градомъ, ако немощно ихъ и погребати» [ПСРЛ 22, 1911: 410]. Это может свидетельствовать лишь о том, что эпидемия продлилась в западных ордынских землях более двух лет, а именно с 1346 по 1348 г. Косвенно о массовом море людей в этот период в зависимых от Улуса Джучи землях говорят Холмогорская и Новгородская 4-я летописи. Они свидетельствовали о начавшейся в 1349 году борьбе за Волынь между Великим княжеством Литовским и польским королевством: «В лето 6857 Король краковский пришед, взя лестию землю Волынскою и церкви претвори в латынство богомерзское служение. Того же лета князь великий литовский Олгерд посла в Орду ко царю Чанибеку братию Кориада да Михаила, да Семена Свикличевскаго просити помочи на великого князя Семена. То же слышав, князь великий посла ко царю своих киличеев Федора Глебовича, да Аминя, да Федорова Шибачеева заловатись на Олгерда. Слышав же то царь, яко Олгерд улус его пустошит, а князя великаго обидит, и выда послов литовских, братию Олгердову киличеем великого князя, приведении на Москву послом царевым Тутуем» [ПСРЛ 4: 276; ПСРЛ 33: 83].

Если следовать данным, приведенным в 1-й главе западных хронистов, и учитывать современные исследования, то можно заключить, что «Черная смерть» начала свое смертоносное шествие по территории Старого света из Крыма. Однако, ее начало не было связанно напрямую с бомбардировкой осенью 1346 г. войсками Джанибека осажденной Каффы трупами умерших от чумы. Скорее всего, вспышка началась в генуэзской колонии весной 1347 г., когда на территорию города стали проникать уже зараженные вторичные носители чумы (крысы). Именно, отправившиеся в весенние месяцы из городской гавани суда генуэзских купцов и стали разносить новую форму чумы.

Однако, не только генуэзский фактор сыграл важную роль в ее дальнейшим распространении. Скорее всего, существовали и другие пути распространения эпидемии средневековой чумы. Именно, поэтому в 1347 г. вспышки нового заболевания фиксировались на достаточном отдалении от торговых путей генуэзских купцов. Подтверждением этому служат приведенные в тексте хроники Никифора Григоры указания на продолжение на территории Византийской империи «Черной смерти», возникшей в причерноморских степях [Никифор Григора, 2014, Т. II. Кн. 16. 1: 190–191]. Собственно, столь масштабный охват не был бы возможен без взаимодействия уже активных местных локальных вспышек и вновь прибывшей «Черной смерти». Именно, поэтому в источниках фиксируется столь разнообразная клиника чумы. Фактически, необходимо говорить о параллельном хождении нескольких форм чумы (бубонной, септической и легочной).

Дальнейшее распространение «Черной смерти» в Западной Европе напрямую свидетельствовало о влиянии балканского, ближневосточного и североафриканского регионов на этот процесс. Чего нельзя сказать о территории Улуса Джучи. На сегодняшний день возникло много споров вокруг нераспространения заболевания далее на север, вглубь ордынской территории, во время первой волны Второй пандемии чумы. В этом смысле, правомерной выглядит точка зрения норвежского исследователя О.Й. Бенедиктова, который связал приостановку распространения «Черной смерти» с противостоянием хана Джанибека с генуэзскими купцами, повлекшим временную приостановку торговли в северном направлении. Однако, в большей степени это было связанно с активным использованием центральными властями Улуса Джучи карантинной системы, известной со времен второго правоверного халифа Умара. Чего нельзя было сказать о находившемся в вассальной зависимости Полоцке, расположенном на восстановленном днепровском торговом пути [ПСРЛ 23: 110], здесь вспышка эпидемии была отмечена в 1349 г.

Несколько по-иному проявилась «Черная смерть» в Золотой Орде. Если взять за основу современную точку зрения отечественных исследователей А.Е. Володарского, С.А. Ершова, Д.М. Исхакова и И.Л. Измайлова, то общая численность населения на пространствах Великой Русской равнины накануне первой волны Второй пандемии чумы составляла примерно 8,5–9 млн. человек. Из них 5,3–5,5 млн. в русских княжествах и около 3-х млн. в Золотой Орде. Предложенный процент убыли населения указал на возможное число погибших: 275000 чел. (русские) и 750000 (татары).

Скорее всего, численные потери средневекового татарского государства к середине 1350-х г. оказались еще выше, так как во время первой волны Второй пандемии чумы в степи разразился масштабный голод. Прямым свидетельством этому, могут служить тексты писем Франческо Петрарки к своему другу Гвидо Сетте, архиепископу Генуи: «…ибо в Греции бедствие давнее, в Скифии же недавнее, так что оттуда, откуда прежде обычным делом было прибытие ежегодно в этот город (Венецию) на судах огромного урожая хлеба, теперь точно так же прибывают суда, отягченные грузом, который побуждаемые нуждой продают родственники. И вот уже непривычного вида и неисчислимое скопище немощных людей обоего пола этот прекрасный город скифским обличием и безобразным сбродом — как чистейший источник мутным потоком — поражает. И если бы этот запруживающий тесные улочки люд не был бы милее тем, кто их покупает, нежели мне, и не привлекал их взоры более, нежели привлекают мои, и не гадок, и не омрачал прохожих дурного вида скоплением, то во всей Скифии, вместе с изнурительным и бледным голодом в каменистом поле, куда поместил его Назон, редкую траву зубами и ногтями щипал бы и поныне» [Крамаровский М.Г., 2002: 170]. Подтверждает слова Петрарки сообщение арабского летописца аль-Омари: «Во время голода и засухи они продают своих сыновей. При избытке ж они охотно продают своих дочерей, но не сыновей, детей же мужского пола они продают не иначе, как в крайности» [Тизенгаузен В.Г., 1884: 241].

Косвенным свидетельством этих событий могут служить цены на ордынский хлеб на генуэзском рынке. Так в 1290 г. мина зерна в Генуе стоила порядка 16 сольди. Уже после первой волны чумы в 1357 г. она составила 40 сольди, а в 90-х гг. XIV в. — от 38 до 55 сольди. Другими свидетельствами ордынского голода во время «Черной смерти» стали как записи о поступлении «живого товара татарского происхождения», зафиксированные в торговых книгах итальянских купцов из Каффы, Танны и из других причерноморских городов, так и законодательные акты итальянских городов, запрещавшие ввоз этого вида товара. Таким образом, эти данные свидетельствовали о стабильной ежемесячной продаже на крымских рынках порядка 47–67 чел. [Карпов С.П., 1986: 141]. И такой высокий уровень торговли сохранялся вплоть до разграбления Таны войсками Тамерлана в 1395 г. [Карпов С.П., 1990: 1990].

Положение ухудшалось тем, что вследствие разности уровня развития сельского хозяйства кочевых и оседлых человеческих сообществ, скорость воспроизводства населения в средневековом татарском государстве оказалась более медленной, чем в русских княжествах. Следовательно, потеря любого специалиста в Золотой Орде оказывалась более чувствительной утратой. Именно этим и можно объяснить начавшиеся в данном государственном образовании процессы децентрализации страны, деурбанизации, экономической деградации и изменения культурного кода среди населения [Schamiloglu U.: 1993: 453].

В то же время, скорее всего, в Улусе Джучи, как и в других человеческих сообществах, оказавшихся в условиях масштабной эпидемии, стало наблюдаться усиление религиозности населения. В ордынском случае речь шла об исламе. С одной стороны, видимым проявлением данного процесса стало закрепление в средневековом татарском государстве принятой в исламском мире системы сакрализации и легитимизации верховной власти [Измайлов И.Л., 2009: 359]. С другой стороны, стала активно применяться принятая в исламе практика оставления местным населением зараженных территорий. В результате, на территории Улуса Джучи стал наблюдаться процесс повторного заселения прежних районов, что в свою очередь позволило запустить процесс постепенного восстановления численности населения. Однако, приостановила этот процесс Великая замятня, разразившаяся после смерти Джанибека в 1360-х г. [Кульпин-Губайдуллин Э.С., 1998: 113].

Куда большей по последствиям была крупная эпидемическая вспышка, возникшая около 1364 гг. на территории Улуса Джучи. В русских летописях она получила собственное название «Великий мор». Фактически это были проявления начавшейся около 1360 г. второй волны Второй пандемии чумы. Многие отечественные исследователи связывали ее с продолжением эпидемии, возникшей в 1360 г. в Пскове. Но если исходить из данных исторических источников «псковский мор лета 6852» скорее являлся либо местной локальной вспышкой, либо продолжением европейской чумы. Поэтому, исходя из данных эпидемиологических исследований, скорее всего, как и в случае с 1346–1348 гг., речь идет о вспышке, произошедшей на Нижней Волге или южнее. Именно об этом свидетельствует запись, сделанная персидским летописцем Фасих ал-Хавафи, указавшим на произошедшую в 1359/60 гг. вспышку эпидемии в Азербайджане.

Наиболее подробно эти события, как и в случае с ордынским «мором лета 6854», были описаны в Троицкой летописи. Ценность представленной в этом летописном своде информации заключается в том, что в ней присутствуют личные оценки летописца о происходивших событиях. Сам текст отрывка имеет ярко выраженный хаотический характер, что зачастую приводит к повторению уже упомянутых фактов.

Согласно точке зрения автора данного летописного свода, разразившаяся эпидемия чумы является божьим наказанием за грехи человеческие. Местом ее начала был обозначен Нижний Новгород «и на уезде Сару, и на Киши, и по странамъ и по волостемъ». Скорее всего речь могла идти о приходе чумы именно с юго-востока, так как татарская крепость Сары Кылыч (Саров) и село Киши находились от данного города именно в этом направлении. Это предположение подтверждает сам летописец, когда чуть ниже указывает на ордынский город Бельджамен. «Пришел изъ Низу отъ Бездежа в Новгородъ Нижти».

Далее, если следовать тексту «Троицкой летописи», возникшая летом 1364 г. эпидемия продолжила собирать свой урожай поздней осенью и зимой в Коломне и в Рязани. Летом 1365 и 1366 г. — Переславле и Москве. Причем наибольший размах эпидемии пришелся именно на Переславль. Здесь, если верить летописцу, «мерли люди по многу на день, по 20, по 30 на день, иногда на день 60, 70 человекъ, а иногда по 100». Погибших было столь много, что «мало живыхъ, темъ не успеваху живыи мертвыхъ, понеже уможишася, множество мертвыхъ, а мало живыхъ, темъ не успиваху живыи мертвыхъ опрятывати, ниже довольну бяху здравые и десятерымъ болемъ на потребу да послужить. Погребаху же овогда два, три въ едину могилу, овогда же 5, 6, иногда можно до десяти, есть же другоици егда боле 10 въ едину могилу прокладаху, а въ дворе инде единъ человек остася, а инде мнози двори пусти беша».

Именно на «Черную смерть» указывает приведенное в тексте источника описание симптоматики заболевания и большое число погибших: «и овш хракаху кровiю, а друзи железою, а не долго боляху, но два дни или три, или единъ день поболевше, тако умираху; на всякъ же день умираху, и толико множество их, яко не успиваху живш мертыхъ погребати». Подтверждают «Черную смерть» следующие слова: «болесть была такова: прежде какъ рогатиною ударить за лопатку или противу сердцу подъ грудью или межь криль, и разболится человекъ; и начнеть кровiю харкати и огонь разбьетъ, и по семь потъ, потом дрожъ иметь, и тако в болести полежав, овш день единъ поболевше умираху, а друзи два дни, а ити 3 дни; прежне моръ былъ кровью храчюще мерли, потом железою разболевшеся, ти такоже два дня или 3 дни полежавше умираху; железа же не единако, но иному на шее, иному на стегне, овому подъ пазухою, овому подъ скулою, иному же за лопаткою» [Приселков М.Д., 1950: 383].

В дополнение к уже упомянутым в тексте «Троицкой летописи» Нижнему Новгороду, Коломне, Переславлю и Москве, автор созданного в 1432 г. «Софийского временника» добавил Кострому, Ярославль и Ростов. Причем, в последнем из перечисленных городов одной из причин массовой смертности среди населения в 1365 г., наравне с эпидемией, была обозначена засуха [ПСРЛ 6, 2000, Ч. 1: 340]. Как следует из анализа этого текста, можно говорить по крайне мере о распространении трех форм чумы: бубонной, бубонно-септической и легочной.

К ранним летописным сводам, хранящим данные о «Великом море», можно отнести созданный в середине XV в. «Рогожский летописец». На то, что данный летописный свод был создан в более поздний период, указывает выделение сообщений об этой вспышке в отдельный рассказ «О мору великом» [ПСРЛ 15: 76–77]. Если анализировать последний, то записи, относящиеся к 6872 и 6874 гг., в целом повторяют аналогичные статьи «Троицкой летописи».

Безусловный исследовательский интерес здесь будут представлять события, описываемые в 1365 г. В этот год чума отметилась летом в Переславле, Кашине, Твери и Ростове, где число ежедневно умерших могло достигать от 20 до 100 человек. В зиму 1365/66 гг. чума вспыхнула в Москве, откуда к лету-осени она разошлась по городам и «властемъ Московьскимъ» и территории Литвы. «И тако раздеся въ все грады, и въ Володимерь, и въ Суздаль, и въ Дмитровъ, и въ Можайскъ, и на Волокъ, и по все грады разыдеся моръ силенъ и страшенъ» [ПСРЛ 15: 76–77]. Скорее всего, движение «мора» 1364–1367 гг. происходило по водным магистралям от низовьев Волги из Золотой Орды к Нижнему Новгороду с последующим проникновением в центр Московской Руси через Оку и Верхнюю Волгу. Также определенный исследовательский интерес вызывает период активности вспышки чумы, указанный в Рогожском летописце. Согласно данным, представленным в данном летописном своде, эпидемический пик приходился на конец лета — начало зимы: «от Семена дни летопроводца до рождественского говения». Практически без особых изменений именно рогожский вариант описания событий о «Великом море» вошел в тексты двух крупных летописных сводов конца XV в. [ПСРЛ 18: 102–104; ПСРЛ 23: 113].

Определенные завершающие выводы по «Великому мору» были представлены в «Никоновской летописи». Особенно, следует подчеркнуть, что в тексте данного летописного свода кроме традиционного описания начала данной вспышки, городов, пострадавших от данного бедствия, и подробного описания клиники заболевания, присутствуют указания на нестабильные погодные условия: «сухмень и зной, великъ и въздухъ куряшеся и земля горяшеся, и бысть хлебнаа дороговь повсюду и гладъ велiй по всей земле, и съ того люди мряху» [ПСРЛ 11: 3–4, 6, 12, 21, 94–95]. В подаче материала о «Великом море» летописные своды XVI–XVII вв. в большей степени акцентируют свое внимание на самом историческом факте, а не на его деталях [ПСРЛ 20: 190–191; ПСРЛ 34: 112, 115, 116, ПСРЛ 35: 36–37].

Если обобщить информацию о второй ордынской (нижневолжской) вспышке чумы, представленной в русских летописных сводах, то она была куда мощнее первой вспышки и затронула практически все крупные городские центры Поволжья и Северо-Восточной Руси. Если исходить из текстов русских летописных сводов, то эта вспышка чумы возникла в ордынских землях в 1364 г. близ городов Бельджамен и Сарай. Далее поднявшись вверх по Волге, чума стала распространяться не только по реке, но и по сухопутным торговым путям. Доказательством чему является упоминание в тексте «Рогожского летописца» уезда Сары и села Киши. В отношении первого названия можно сказать, что здесь, скорее всего, речь шла о татарской крепости Сары Кылыч (Саров). Также подтверждает роль торговых путей в распространении чумы во время «Великого мора» указание в тексте Троицкой летописи о пострадавших осенью 1364 г. Нижнего Новгорода и его волости, Рязани и Коломны [Приселков М.Д., 1950: 383].

Летом 1365 г. чума вспыхнула в Переславле, Кашине, Твери и Ростове, где число ежедневно умерших могло достигать от 20 до 100 человек. В зиму 1365/66 гг. чума отметилась в Москве, откуда к лету-осени она разошлась по городам и «властемъ Московьскимъ» [Приселков М.Д., 1950: 383] и территории Литвы [ПСРЛ 11: 12].

Кроме собственно информации о самом заболевании и путях его распространения летописцам удалось отметить и климатические изменения. Так, летом 1364 г. после суровой, снежной и продолжительной зимы, приведшей к массовому звериному мору, наблюдалась необычайная жара, засуха и духота. Аналогичные погодные условия наблюдались в последующие три года. «В солнце черно аки гвозди, и мгла великая стояла около двух месяцев». При этом отмечались массовые лесные пожары. «Того же лета солнце бысть аки кровь и по нем места черны и мгла стояла с поллета и зной и жары бяху велицы, леса и болота и земля горяше и реки пересохша, иные же места водные до конца исхоша и бысть и страх и ужас». В конечном итоге в 1365 г. разразился большой пожар, практически уничтоживший Москву. «Того же лета бысть пожаръ на Москве, загореся церковь Всех святыхъ и оттого погоре весь городъ Москва и посадъ и кремлъ, и загородье и заречье. Бяше бо было варно въ то время, и засуха велика и знои, еше же къ тому въстала буря велика ветреная за десять дворовъ метало головни, и бревна съ огнемъ кидаше буря; единъ дворъ гасяху людiе, а инуде черес десять дворов, и въ десяти дворехъ огнь загарашеся, да темь людiе не възмогоша угасити; не токъмо не гасили дворовъ и хоромъ отнимати, но имент своихъ никтоже не успели вымчати, и пртде пожаръ и погуби вся, и поясть я огнь и пламенемъ испелишася, и таков въ единъ часъ или въ два часа весь градъ безъ остатка погоре. Такова же пожара передъ того не бывало, то ти словеть великт пожаръ, еже отъ Всехъ святыхъ» [ПСРЛ 18: 102–103].

Таким образом, можно предложить, что представленные отрывки свидетельствовали не только о возникшем на фоне экстремальных погодных условий и разразившемся большом пожаре в Москве в 1365 г., но и в традиционной для средневековой летописи иносказательной форме передавалась информация о параллельном распространении эпидемии чумы.

Наиболее серьезные последствия второй волны Второй пандемии чумы сказались на развитии золотоордынских городов. Как фиксируют археологии с карты практически исчезают города, расположенные в Пруто-днестровском междуречье [Русев Н.Д., 1999: 101]. Относительно поволжских городов можно говорить об их торможении в развитии. В то же время, археологические данные этого периода свидетельствуют о резком подъеме золотоордынских городов, напрямую связанных с итальянскими городами Генуей и Венецией. В целом эта точка зрения подтверждается словами советского исследователя Г.А. Федорова-Давыдова о большом значении для функционирования транзитной торговли Улуса Джучи наиболее ликвидного товара: рабов и хлеба [Федоров-Давыдов Г.А., 1997: 81].

Однако, самые большие изменения произошли во внутриполитической картине как в Северо-Восточной Руси, так и в Улусе Джучи. Эти события впоследствии имели титанические последствия, приведшие к полной перезагрузке всей политической картины Восточной Европы. Именно после данной ордынской вспышки за счет выморочных земель Суздальско-Нижегородского и Тверского княжеств был запушен процесс территориального расширения Великого княжества Московского. Что в итоге привело к открытому противостоянию между московским князем Дмитрием Ивановичем (Донским), сначала, с правителем левобережной орды (Мурадам), а затем, с правителями Литвы и Булгарского Улуса (Ольгердом и Булатом-Темиром). В конечном итоге, московский князь сближается с темником Мамаем, также конфликтующим с вышеуказанными правителями. Это позволяет первому закрепить за собой и за своими наследниками ярлык на Великое княжество Владимирское.

Более серьезные последствия второй волны Второй пандемии чумы имели в Улусе Джучи. Ее приход на территорию средневекового татарского государства осложнил и без того запутанную внутриполитическую обстановку. После смерти хана Бердибека в 1359 г. золотоордынский престол стал объектом борьбы между различными кланами Ак-Орды и Кок-Орды. Важным обстоятельством, вызвавшим эту борьбу, явилось то, что во время правления последнего прокатилась волна репрессий, а сам правитель не оставил прямых наследников. Все это послужило толчком к нарастанию центробежных сил среди представителей различных ордынских султанов, находившихся в той или иной степени родства с родом Джучи. Это давало повод отдельным кланам как выдвигать своих претендентов на власть, так и начать процесс отделения подвластных им территорий [Шамильоглу Ю., 2009: 699].

Если коснуться географической привязки противоборствующих сторон, то можно определить регионы, пострадавшие менее всего от первых двух волн «Черной смерти». Можно предположить, что к таким регионам явно относились: Хорезм, Крым, Московское княжество и отчасти Булгарский вилайет. Именно, эти территории стали точками центробежных сил в Улусе Джучи. В 1363 г. внутриполитическая обстановка в Золотой орде настолько обострилась, что можно говорить обо всех этих центрах, как о полунезависимых государствах. В этих условиях возникновение военно-политического союза между некоторыми участниками конфликта стало лишь вопросом времени. Великий князь Московский Дмитрий Иванович и правитель Крыма ордынский темник Мамай смогли очень быстро найти общий язык. Однако, продолжавшаяся в 1364 г. эпидемия чумы помешала дальнейшему усилению этого союза. Причем, это проявлялось у обоих членов союза не только в нехватке собственных сил для окончательной победы над своими политическими противниками, но и в росте противостояния с ближайшим окружением.

В конце 1364 г. ставленник Мамая в Сарае ал-Джадиде был смещен представителем Кок-Орды Азиз-Шейхом. Он пробыл в столице Золотой Орды достаточно долго — почти до 1367 г., что можно объяснить не только поддержкой ордынской аристократии и слабостью действий самого Мамая [Измайлов И. Л., 2009], но и продолжавшейся эпидемией чумы. К тому же, самому Мамаю в этот период приходиться распылять свои силы в борьбе сразу же с несколькими сильными противниками (Булгарским вилайетом, Кок-Ордой и Литвой). Только после уступок в 1365 г. Великому княжеству Московскому мордовских земель и Великому княжеству Литовскому Волыни и Подолии, темнику удалось начать наступление против Азиз-Шейха, засевшего в Сарае.

Вполне вероятно, что Мамай вплоть до 1365 г. в своих действиях опирался на финансовую поддержку генуэзцев. Это сближение, скорее всего, произошло в условиях начала доминирования Генуи в Черноморском регионе, сразу же после третьей венецианско-генуэзской войны 1350–1355 гг. [Скржинская Е.Ч., 1949]. При непосредственной поддержке со стороны темника, генуэзцам удается даже в 1365 г. захватить венецианскую колонию в Крыму Сурож (Судак), что фактически приводит к восстановлению прямых торговых связей с метрополией. Как следствие была на некоторое время решена проблема с голодом в Улусе Джучи. Однако последовавшие затем со стороны генуэзцев требования отмены пошлины для итальянских купцов (в размере 5 %) привели к резкому обострению и, как следствие, прямому военному столкновению [Скржинская Е.Ч., 1971]. Вот как это описывается в источниках: «… Написано это… в городе Кафффе, в армянском (квартале) в 814 (1365) г., 23 августа, в обстановке всеобщей тревоги. Так, по всей стране, от Керчи до Сарукара (Херсонеса), собрались здесь люди, сила и скот, а Мамай уже в Крыму с несметным числом татар. Город трепещет от страха… Война принесла скорбь всему городу, так как власти, не сумев оказать сопротивление, изловчились и сбежали. И нагрянуло войско, забрало 2000 человек, их имущество и увезло в Сол(хат)» [Тизенгаузен В.Г., 1884: 142–143]. После ограбления Каффы Мамай отобрал у генуэзцев 18 поселений на юго-восточном побережье полуострова [Бертье-Делагард А. Л., 1920]. В итоге, установление контроля над Крымом позволило Мамаю сконцентрировать все силы для окончательного установления своей власти сначала в Среднем, а потом и в Нижнем Поволжье. Впрочем, добиться этой цели полностью ему так и не удалось.

Великому князю Московскому в этот период приходится защищать свои новые земли (земли Мордвы, Рязанского и Суздальско-Нижегородского княжества) сначала в 1365 г. от правителя мордовских земель хана Тагая, а затем в 1367 г. от булгарского правителя Булата-Темира. Итогом оборонительных действий Дмитрия Ивановича явилось значительное усиление позиции Московского княжества на пространствах Золотой Орды, что не могло не вызвать опасения как со стороны литовских князей, так и со стороны правителей Ак-Орды. В итоге, это приводит к первой московско-литовской войне (1368–1372 гг.), где оба противника Москвы выступают в качестве союзников с хорошей координацией ведения военных действий. Пик противостояния с Великим княжеством Московским приходится на последний год войны. Именно тогда Дмитрию Ивановичу удается остановить литовцев в Тверском княжестве.

Впрочем, о каком-либо серьезном конфликте Дмитрия Донского с беклярбеком Мамаем в этот период говорить не приходится. Скорее всего, обострение московско-ордынских отношений было вызвано стремлением некоторых золотоордынских князей с помощью набегов на ослабевших соседей решить свои внутриполитические проблемы. «Въ лето 6873 Тагаи, князь ордынскыи, изъ Наручади пртде ратью Татарскою на Рязанскую землю и поже градъ Переяславль. Князь же великги Олегъ Рязанскыи съ своею братею съ Володимеромъ Проньскымъ и Титомъ Козельскимъ, събрав силу свою, и иде вследъ его, и постиже его на месте, нарицаемемъ Шишевскимъ лесомъ, на Воине, и бысть имъ бои, брань зело люта и сеча зла, и поможу Богъ великому князю Олгу, и братги его Проньскому и Козельскому, а Тагаи въ мале дружине одва убежалъ» [ПСРЛ 18: 102–103]. В ответ на этот набег состоялся неконтролируемый Великим князем московским военный поход новгородских ушкуйников на территорию Золотой Орды. «В лето 6874 (1366) проидоша изъ Новагорода изъ Великаго Волгою полтораста ушкуевъ. Новгородци разбоиници ушкуиници избиша Татаръ множество, Бесерменъ и Орменъ въ Новгороде в Нижнемъ, множество мужеи и женъ и дети, и товар ихъ безчислено весь пограбиша, а съсуды их, кербати и лодьи, и учаны, и пасубы, и струги, то все посекоша, а сами отъидоша въ Каму и проидоша до Болгаръ, тако же творяще и воююще» [Приселков М.Д., 1950: 338].

В 1374–1377 гг. в ордынских землях вновь вспыхнула эпидемия «Черной смерти». Если анализировать ее «победное» шествие, то, как и во время эпидемии 1364–1367 гг., важную роль в начале данной вспышки сыграл северо-персидский регион. В реконструкции хронологии распространения эпидемической волны средневековой чумы важное место занимает описание «мора лета 6882–6885». Однако, в отличие от «мора лета 6872–6874» упоминаний о данной вспышке достаточно немного. Всего можно говорить о четырех летописных сводах. Причем наиболее раннее отражение событий содержится в тексте Рогожского летописца, составленном в середине XV в.: «Въ лета 6882 бышет[ъ] ведро, а на кони и коровы моръ, тако и на люди» [ПСРЛ 15: 106]. Из приведенного отрывка видно, что в Тверском княжестве в 1374 г. произошла вспышка эпидемического заболевания. Верхняя хронологическая граница данной вспышки, скорее всего, приведена в тексте Летописи Авраамки, написанном в последней четверти XV в.: «Въ лето 6885 моръ бысть в Смоленске» [ПСРЛ 16: 103]. Нельзя исключать, что это, скорее всего, было продолжение западноевропейской эпидемии чумы 1372–1375 гг. В то же время, могла повториться ситуация 1352 г., когда произошло возможное пересечение нескольких эпидемических волн.

Более подробная информация содержится в тексте Никоновской летописи: «Въ лето 6882 быша знои велицы и жары, дожда сверху ни едина капля не бывала въ все лето, и на кони, и на коровы, и на овцы, и на всякъ скотъ былъ моръ великъ. А князю великому Дмитрею Ивановичу Московьскому бысть розмирiв съ Татары и съ Мамаемъ, а у Мамаа тогда в Орде бысть моръ великъ… Въ лето 6884 моръ бытъ на Киеве» [ПСРЛ 11: 22, 25].

Если анализировать приведенные выше отрывки, то можно говорить о том, что изначально в 1374 г. вспышка произошла в Золотой Орде. Причем положение осложнялось тем, что в степи разразилась засуха и последовавший вслед за этим масштабный голод среди населения. То, что болезнь распространялась, как среди животных, так и среди людей могло напрямую свидетельствовать, как о предшествующей ей крупной эпизоотии среди животных, так и о параллельной вспышке сибирской язвы и средневековой чумы. Похожее описание эпидемии можно встретить в записях, датированных 1309 г.: «был мор на люди и кони и на всякий скот», в 1321 г. — «мор на люди и на кони», в 1433 и 1448 гг. — «мор на конех и люди мерли». В целом, это напоминает сибирскую язву[48], имевшую симптоматику, схожую с бубонной чумой. Однако, зафиксированные заболевания в Западной Европе, Северной Персии и Анатолии в период с 1369/1370–1376 г. напрямую свидетельствуют именно о вспышке «Черной смерти»[49]. Причем налицо наличие нескольких первоначальных очагов данного бедствия. Доказательством их взаимодействия может служить указание на «киевский мор лета 6884» и «смоленский мор лета 6885» (1376 и 1377 гг.).

Как и во время «мора лета 6872–6874», эпидемия средневековой чумы также оказывала влияние на ход политических событий, главным из которых считалось обострение московско-ордынских взаимоотношений. Толчком к новому кризису явно послужила осада в 1375 г. Великим князем Московским Дмитрием Иоанновичем Твери, а также совершенные ушкуйниками несколько крупных походов вглубь ордынской территории в 1374–1375 г. Результатом разбоя стало разграбление многих расположенных в нижнем течении р. Волги ордынских городов. В итоге, разразившаяся в нижневолжских ордынских землях очередная вспышка чумы и постоянные набеги ушкуйников, привели к тому, что темник Мамай не смог вовремя упредить своих политических оппонентов во главе с эмиром Хаджи-Черкесом, правителем Хаджи-Тархана (Астрахани), известным в русских летописях под именем Салчеи. Единственным положительным результатом для него стало политическое объединение Нижнего Поволжья [Тизенгаузен В.Г., 1884: 389, 391]. Впрочем, вместо окончательной победы темника Мамая во внутриордынском конфликте, произошло нагнетание внутриордынского и ордынско-московского конфликтов, что в итоге вылилось в победу Дмитрия Донского на Куликовом поле [Измайлов И. Л., 2009: 704].

Традиционно в историографии последней чисто ордынской вспышкой принято считать «мор лета 6904» (1396 г.). В большинстве своем исследователи исходят из информации, взятой в Никоновской летописи: «Тое же осени бывшу царю Темирь-Аскаку на Ординскихъ местехъ, въ приморт, и пртде на него гневъ Божгй, моръ силенъ на люди и на скоты» [ПСРЛ 11: 162]. Согласно приведенному отрывку крупная эпидемия, или эпизоотия, произошедшая в тылу войска, заставила Тамерлана прекратить северный поход на Русь.

Современный казанский историк И.М. Миргалеев одним из первых дал комплексную оценку данной вспышке. Исходя из анализа текста надгробной эпитафии начала XV в., обнаруженной в селе Кубайчи и располагавшейся над входом в медресе, исследователь заключил, что после грабительского похода Аксак Тимура в 1395 г. и после страшного голода, возникшего на территории Нижнего Поволжья, разразилась 10-летняя эпидемия чумы [Миргалеев И.М., 2004: 140]. В целом, данная оценка исторических событий носит достаточно объективный характер, но не позволяет полностью раскрыть данное явление.

Если же обратиться к уже упомянутому тексту персидского летописца Фасиха ал-Хасафи, то здесь указывалось, что в 1391–1392/93 гг. в районе северо-персидского города Тебриз и в Ширване произошла одновременная вспышка чумы и холеры [Фасихов свод, 1980]. Следует вспомнить, что предыдущие персидские вспышки чумы (1359/60 и 1369/70 гг.) предшествовали ордынским вспышкам 1364–1367 и 1374–1377 гг. Поэтому, скорее всего, одним из возможных путей попадания данного бедствия на территорию Золотой Орды мог стать торговый тракт на Кавказе, через Дербент. Кроме, того текст персидского автора позволяет говорить об одновременной и параллельной вспышке сразу нескольких инфекционных заболеваний (чума, сибирская язва, сыпной тиф). Причем, если исходить из уже упомянутого отрывка Никоновской летописи, то, скорее всего, охваченными оказались Северный Кавказ, прикаспийские и причерноморские территории Золотой Орды.

На столь масштабный охват территорий данным бедствием косвенно повлияли действия войск Аксак Тимура. Последовавший вслед за началом вспышки эпидемии голод среди населения лишь усугубил и без того сложную эпидемическую ситуацию в ордынских землях [Sticker G., 1908: 81]. Прямыми свидетельствами этому являются: 1) поход 1398 г. Великого князя Литовского Витовта в расположенные в Днепро-Донском междуречье западно-ордынские улусы; 2) поход 1399 г. войск Великого князя Московского Василия I Дмитриевича на территорию Булгарского вилайета.

Возвышение в эти годы такой сильной и харизматичной фигуры, как Идегей можно объяснить удачной службой при дворе Тамерлана. Однако, скорее всего, большую роль в этом процессе сыграло географическое месторасположение Мангытского юрта. Именно близость к нижневолжским городским центрам и относительная удаленность от основных торговых трактов позволили этой области, в условиях непрекращающихся войн и постоянных эпидемически вспышек на Нижней Волге, стать местом переселения основной массы беженцев, идущей из ордынских городов. Поэтому, когда Идегей в конце XIV в. взял курс на утверждение в Сарае своей власти, он смог опереться на значительные людские и материальные ресурсы Мангытского юрта. Это и объясняет, почему даже Идегей в 1399–1400 гг. смог не только остановить Витовта и Василия I, но и после изгнания Токтамыша фактически стать при новом ордынском хане Шадибеке верховным правителем Золотой Орды.

Однако, вскоре между темником Идегеем и пожелавшим освободиться от его давления Шадибеком разгорелась борьба. Победителем из нее вышел Идегей, а Шадибек бежал в Дербент, где вскоре и умер. С большой долей вероятности можно утверждать, что причиной его смерти, скорее всего, стала местная вспышка эпидемии чумы. Доказательством этому является надпись, находившаяся над входом в медресе села Кубайчи: «И построено это благородное медресе в дни поражение чумой, в восемьсот седьмом году. Установления и устои жизни — религия Аллаха» [Эпиграфические памятники Северного Кавказа, 1966: 129]. Советский исследователь Л.И. Лавров, предположил, что в 807 (1404/05 г.) возникла эпидемия чумы, которую кубачинцы рассматривали как божье наказание за грехи. Поэтому чтобы заслужить прощение, они постановили построить у себя медресе [Эпиграфические памятники Северного Кавказа, 1966: 200].

Также возможность возникновения крупных эпидемий на Кавказе подтверждают современные исследования отечественных ученых [Котенев Е.С., Дубянский В.М. и др., 2016]. Согласно их точке зрения, в настоящее время на территории Северного Кавказа расположены, характеризующиеся различной эпидемической и эпизоотической активностью, пять наиболее вирулентных природных очагов чумы (Центрально-Кавказский высокогорный, Терско-Сунженский, Дагестанский равнинно-предгорный, Прикаспийский песчаный, Восточно-Кавказский высокогорный). В перечисленных очагах (за исключением Восточно-Кавказского высокогорного) циркулирует наиболее опасный для человека возбудитель чумы основного подвида Yersinia pestis subspecies pestis. В Восточно-Кавказском высокогорном очаге циркулирует подвид Yersinia pestis subspecies caucasica с пониженной вирулентностью. Проявления эпизоотической активности происходят циклически, в виде спорадических случаев, либо развитых эпизоотий в популяциях грызунов, иногда с вовлечением случайных видов диких животных или синантропных грызунов [Котенев Е.С., Дубянский В.М. и др., 2016: 613]. Поэтому не было ничего удивительного в том, что в историческом прошлом в районе Дербента с периодичным постоянством вспыхивали эпидемии чумы.

Если ориентироваться на данные, представленные в книге М.В. Долса, реконструированную им хронологическую таблицу вспышек, а также на информацию по эпидемии средневековой чумы, взятую у персидского автора Фасиха ал-Хавафи и в русских летописных сводах, то можно заключить, что вспышки, произошедшие в 1391–1393 г. в Тебризе и Ширване, 1396–1399 гг. в Улусе Джучи и 1404–1405 гг. на Северном Кавказе являлись проявлением начала третьей волны Второй пандемии чумы (1380-е — 1430/31 гг.) [Dois M.W., 1977: 309–310].

В этом случае аналогичным образом можно рассматривать и вспышку чумы 1408/09 гг. в Северо-Восточной Руси. Ее существование подтвердили данные международной исследовательской группы, полученные в 2013–2014 гг. Используя естественнонаучные методы (дендрохронологический анализ европейской и азиатской растительности, метод СЕИ осадочных пород), исследователи пришли к выводу, что в указанный период на территории Северо-Восточной Руси и Улуса Джучи разразилась крупная эпидемия чумы. Исходным источником последней явилась среднеазиатская вспышка 1391 г. При этом было отмечено, что перед большими вспышками в 1346–1348, 1364–1367 гг. фиксировались резкие перепады зимних и летних температур [Schmid B.V., Buentgen U., et al.]. Именно о резких перепадах температур и свидетельствуют летописные тексты: «Того же лета, месяца Августа, засуха бысть и мрази велицы» [ПСРЛ 11: 203].

Однако, наиболее точное указание на вспышку 1408/09 гг. предоставляют тексты русских летописей. Так в тексте Симеановской летописи можно найти следующие слова: «Въ лето 6916. Того же лета моръ бысть на люди по многымъ странамъ коркотою въ волостей Ржевьскихъ, Можайскихъ, Дмитровскихъ, Звенигородцкихъ, Переславскихъ, Володимерскихъ, Юрьевскихъ, Рязаньскихъ, Торускихъ; были и инде въ Московскихъ волостехъ» [ПСРЛ 18: 155]. Ссылки на это событие можно найти по крайне мере в 8 летописных сводах [ПСРЛ 5: 257; ПСРЛ 11: 203–205; ПСРЛ 18: 155; ПСРЛ 25: 237, ПСРЛ 26: 175; ПСРЛ 27: 265; ПСРЛ 28: 257; ПСРЛ 42: 172174; ПСРЛ 43: 167–169].

В отечественной науке пока не существует однозначной оценки этой вспышки. Так авторы крупнейшего исследования по истории эпидемий в России считали, что это был грипп [Васильев К.Г., Сегал А.Е., 1960: 33]. Другой отечественный исследователь С.И. Бараш склоняется к оценке, что это была все же черная оспа [Бараш С.И., 1987]. Определенность в этих вопросах опять же предоставляют летописные источники, где говорится об одном симптоме, характерном для чумы: «Того же лета моръ бысть на люди силенъ коркотою» [ПСРЛ 5: 257]. Впрочем, проведенные в конце XIX — начале XX в. специалистами форта «Император Александр I» в Кронштадте лабораторные исследования, подтвердили возможное параллельное протекание сразу нескольких эпидемических заболеваний [Домарадский И.В., 1998: 14].

В любом случае, нужно учитывать, что одним из главных последствий вспышки 1408/09 гг. явился московский поход эмира Идегея. Для того чтобы понять предпосылки начала этого похода нужно обратиться к политической обстановке, сложившейся на тот момент в Улусе Джучи. Сразу же стоит отметить, что в период между 1405–1407 гг. один за другим ушли из жизни основные противники правителя Мангытского юрта (Тамерлан, Шадибек и Токтамыш). Таким образом, перед Идегем была открыта дорога для восстановления территориальной целостности Улуса Джучи.

Для узаконивания своей политики темник утверждает на троне приходившегося ему внучатым племянником Пулада, сына Тимура-Кутлуга. Скорее всего, это произошло где-то в Крыму, так как в 1406 г Пулад начал чеканить монеты от своего имени в Каффе [Рева Р., 2016: 707]. Если анализировать всю ордынскую политику эмира Идегея, то, можно заметить, что, действовал известный еще со времен темника Мамая принцип: «преболи всехъ князи ординьскыхъ, иже все царство единъ держаше и по своей воле царя поставляйте, его же хотяше». Поэтому, как и Мамай, он стремился закрепиться на политическом Олимпе за счет игры на противоречиях между основными своими противниками. В итоге, это могло привести к тем же результатам, что и у предшественника. Ничего не было удивительного в том, что Идегей должен был предпринять поход на Москву.

В отечественной историографии господствует мнение, что одной из главных причин похода сарайского правителя стало переселение на Русь сыновей Токтамыша, убитого в Тюмени в 1405 г. В действительности же, по мнению отечественного историка А.П. Григорьева, имела место быть неудачная попытка проведения Идегеем в отношении русских земель политики «разделяй и властвуй» [Григорьев А.П., 1988]. Впрочем, данная оценка событий 1408 г. была подвергнута резкой критике со стороны А.А. Горского. Согласно его точке зрения, основной причиной этого похода явилось фактическое непризнание сюзеренитета Золотой Орды над Москвой, характеризовавшееся неуплатой дани, начиная с 1396 г., и началом чеканки монет с указанием «князь великий Василий Дмитриевич» [Горский А.С., 2016: 129].

Ясно одно, что согласно данным, представленным в хронологически близких летописных текстах (Рогожского летописца и Симеоновской летописи), поход Идегея стал неожиданностью для Московского княжества. Татарское войско появилось между 23 и 30 ноября 1408 г., обороной города вместо отсутствующего великого князя Василия Дмитриевича руководили бояре. Великое княжество Московское вынуждено было выплатить дань и признать свое подчиненное положение. Впрочем, из-за того, что эти события пока еще очень плохо отражены в отечественной историографии, остается очень много белых пятен.

Как известно поход Идегея на Москву состоялся поздней осенью 1408 г. Если учесть, что на Руси эпидемии происходили в период «от Семена дни летопроводца до рождественского говения», то есть со второй половины лета по начало зимы, то становится понятна причина появления татарского войска в конце ноября [Приселков М.Д., 1950: 381–382]. При этом в наиболее пиковые годы смертность среди населения могла достигать от 20 до 100 человек в день [ПСРЛ 18: 102], что превращало любую оборону города в практически невыполнимую задачу.

Предположение о влиянии фактора мора на московский поход Идегея подтверждает приведенный в летописных сводах список разграбленных татарским войском русских городов, которые на тот момент, если верить тем же летописным источникам, уже пострадали от эпидемии. Среди пострадавших были названы Ростов Великий, Юрьев-Польский, Переславль-Залесский, Дмитров, Коломна, Нижний Новгород, Городец и др. [ПСРЛ 11: 208, 209, 216, 218]. Впрочем, даже несмотря на то, что ордынскому хану так и не удалось взять Москву, результаты этого похода для татарской стороны были более чем успешными. Великий князь Московский Василий I Дмитриевич вынужден был выплатить дань за несколько лет в размере 3 тыс. рублей, перестал действовать московско-литовский антиордынский военный союз, что позволило на время продлить существование единого татарского государства.

Несмотря на это, великой князь Московский начал систематически выплачивать дань только в 1412 г. Причем общая сумма полученной законным чингизидом Джелал-ад-Дином (Зелени-Салтана Токтамышевича в русских источниках) равнялась 7 тыс. рублей, то есть равнялась установленной еще в 1399 г. сумме ежегодного «ордынского выхода». Скорее всего, это была первая выплата дани в XV в. в рамках установленных ранее правил финансовых отношений с Сараем [Горский А.С., 2016: 129]. Причиной такого хода событий, как и в 1408 г., стала эпидемическая вспышка 1409/10 г. При этом, в отличие от 1408/09 гг., где первоисточником выступал расположенный в районе г. Дербента природный эпидемический очаг, вспышка 1409/10 гг. скорее всего, имела персидский первоисточник. Если учесть, что ордынским вспышкам (1364–1367, 1374–1375 гг.) предшествовали эпидемии, произошедшие за 2–3 года до этого в Закавказье и Персии, то последствием крупной тебризской вспышки 1407 г. стала как раз последняя вспышка [Фасихов свод, 1980].

Хотя об этих событиях практически и не сохранилось летописных свидетельств, но о масштабах и возможных районах распространения этой вспышки чумы косвенно могут свидетельствовать ход военных столкновений между Московским и Нижнегородским княжествами, Витовтом и Идегеем, а также сообщение о походе 1409 г. ушкуйников в Булгар и вглубь ордынской территории [Горский А.С., 2016: 130; ПСРЛ 11: 211; ПСРЛ 15: 485; ПСРЛ 34: 158]. Исходя из этого, можно говорить о море 1408–1410 гг. как о едином историческом событии. Впрочем, и по общему количеству умерших и по масштабности политических последствий, эпидемия 1408–1410 гг. меркнет перед эпидемическим десятилетием в истории России (1414–1431 гг.). Таким образом, можно говорить о данной эпидемии, как об одной из первых вспышек надвигавшегося большого мора XV в.

§ 3. «Черная смерть» в Северо-Западной Руси (вторая половина XIV — начало XV вв.)

Для того, чтобы понять происходившее между 1414 и 1448 гг. на пространстве Улуса Джучи необходимо проанализировать события второй половины XIV — начала XV вв. на Северо-Западе Руси и Литве. Стоит сразу же отметить, что из-за развитости летописания на Северо-Западе Руси, были хорошо отмечены многие вспышки эпидемических заболеваний. Не последнюю роль в начале последних, по заключению современных отечественных исследователей, сыграла активизация Реликтового Северо-западного природного очага чумы и Реликтового природного очага Русской равнины. В отличие от нижневолжского, среднеазиатского и кавказских природных очагов, пик их активизации пришелся на XIII в. Традиция описания «Черной смерти» в северо-западных русских летописных сводах базировалась на большом количестве зафиксированных ранее «моров». Однако, в условиях прихода в 1352 г. неизвестного ранее заболевания, создатели местных летописных сводов были вынуждены заново ее формировать.

Традиционно считается, что «Черная смерть» пришла на Русь в 1352 г. из Германии. Наиболее полно эти события отображены в летописи Авраамки, Новгородской четвертой, Новгородской Карамзиновской и Псковской первой летописи. Если исходить из географо-хронологического принципа отбора материала в летописных сводах, то наиболее раннее описание «мора лета 6860» присутствует в Псковской первой летописи [ПСРЛ 4, 1848: 190–191]. Основной акцент в данном письменном источнике, безусловно, был сделан на Псков и его округу. Главное, что следует отметить в рассказе, посвященном «Псковскому мору», это то, что болезнь затронула «мужи, и жены, и старые, и младые, и малыя детки, и попове, и черноризцы». Собственно, бедствие начинало проявляться «смертное сице: аще кто охракнетъ кровь». Больные, как правило, умирали на 2 или 3 день. В предчувствии смерти многие отправлялись в монастыри или приходские церкви. Умерших было так много, что представители церкви фиксировали до 30 погибших за ночь. В результате приходилось класть «по трое или по пяти головъ во единъ гробъ». Болезнь не щадила ни бедных, ни богатых. В некоторых богатых семействах не оставалось в живых ни одного наследника. Здоровые могли начать ненавидеть своих живых больных родственников, но и могли начать помогать в уходе за больными или в захоронении умерших. Собственно, «Черная смерть» началась в городе «изъ весны на Цветной недели, тоже и до самыя осени; уже предъ зимой преста», т. е. примерно с 15 апреля и по 1 декабря. Если говорить о мерах, предпринятых в городе по борьбе с эпидемией, то в летописи перечисляются крестные ходы. Для этой цели был даже приглашен новгородский владыка Василий, который после проведения крестного хода на обратном пути «преставися на рече на Уже» (р. Уза, приток р. Шелонь). Псковские летописцы, одними из первых на Руси, признали восточное происхождение новой эпидемии: «моръ из Индейской земли, от Солнца градъ».

Если сравнивать данный текст с Новгородской четвертой летописью, то в вариантах текста источника, опубликованного в 1848 и 1915 гг., можно отметить, что указание на восточное происхождение заболевания сообщили иностранцы: «Немци же реша: той моръ пришелъ изъ Индейския страны, отъ Солнца града». Кроме того, в тексте данного летописного свода присутствует указание точной даты смерти заболевшего во время крестного хода в Пскове новгородского владыки Василия и последующее его захоронение в соборе Св. Софии. Впрочем, данный исторический источник интересен еще и тем, что в нем подробно описывается вспышка эпидемии уже в самом Новгороде и ее дальнейшее шествие вглубь Новгородской земли (Ладога). «Той же осени бысть моръ силенъ въ Новегороде и въ Ладозе; се прилучися пргити на ны, по человеко-любiю Божгю, праведному суду его: вниде смертъ въ люди тяжка и напрасна, отъ Госпожина дни паче же и до Велика дни, велiе множество безчисленое людей добрыхъ помре по всемъ улицамъ; не-токмо же въ единомъ Новегороде бысть ая смерть, и иною, яко по лицю всея земли походи, ему же Богъ повелъ, тотъ умре, а его же снабди, сего наказаетъ, да почт дни о Господе целомудрено и безгрешно поживемъ» [ПСРЛ 4, 1848: 60; ПСРЛ 4, 1915: 282–285]. Как следует из приведенного отрывка, «Черная смерть» охватила Новгород и окрестные земли осенью. По охвату, количеству умерших и остроте восприятия в обществе, данная эпидемия была аналогична эпидемии в Пскове. Практически без изменений сведения об эпидемии в 1352 г. на Северо-Западе Руси содержатся в двух других летописных списках [ПСРЛ 42: 130–131, ПСРЛ 43: 118–120].

Гораздо более информативно выглядит текст Новгородской первой летописи. Так в списке, опубликованном в 1841 г., присутствует указание на смерть весной 1353 г., после длительной болезни, митрополита всея Руси Феогноста [ПСРЛ 3, 1841: 58; ПСРЛ 3, 1888: 351; ПСРЛ 3, 1950: С. 362]. Скорее всего, речь не может идти о «Черной смерти», так как согласно летописным сводам, человек умирал за 3 дня. Здесь же речь скорее шла о длительной болезни. Поэтому не имеет смысла считать смену митрополита всея Руси исключительно прямым последствием эпидемии средневековой чумы, как и саму вспышку средневековой чумы в Москве в 1353 г. Скорее нужно говорить о косвенных последствиях данного исторического событиях, когда в результате массовой смертности среди церковных иерархов произошла смена руководителей Русской православной церкви. Аналогичный процесс наблюдался и среди политической элиты русских княжеств.

Если возвратиться к опубликованному в 1841 г. тексту Новгородской первой летописи, то еще одной формой борьбы с напастью, наряду с крестным ходом, называется и окуривание. «Въ лето 6860. Добиша челомъ Новъгородьцы, бояре и черные люди, apxiecKony Новъгородьскому владыце Василiю: чтобы еси, господине, ехалъ нарядилъ костры Орехове — и онъ ехавъ костры нарядилъ, и пршха въ Новъгородъ» [ПСРЛ 3, 1841: 58]. Аналогичное указание на этот способ борьбы приведен и в другом варианте Новгородской первой летописи [ПСРЛ 3, 1888: 329].

В плане исследования дальнейшего шествия «Черной смерти» по территории русских княжеств, представляет интерес отрывок, приведенный в написанном во второй половине XV в. Рогожском летописце: «В лето 6860. Того же лета моръ бысть великъ въ Смоленьсце на люди» [ПСРЛ 15, С. 60].

Обращаясь к общерусским летописным сводам, нужно отметить, что древнейшей является летопись Авраамки, которая базировалась на основе более старых летописных источников и была составлена в последней четверти XV в. в Пскове или Новгороде. Впрочем, приведенная здесь информация «о море лета 6860 г.» полностью повторяет запись, приведенную в Псковской первой летописи [ПСРЛ 16, С. 83–86]. Более информативным выглядит текст Никоновской летописи, написанный в начале XVI в. Безусловным достоинством данного летописного свода следует признать наличие указания на вспышки «Черной смерти» в тех русских городах, указание на которые практически нельзя встретить в других летописных сводах. «Въ лето 6860 бысть моръ силенъ зело въ Смоленске, и въ Шеве, и въ Чернигове, и в Суждале, и во всей земли Русстей смертъ люта, и напрасна и скора; и бысть страхъ и трепетъ велiй на всехъ человецехъ. Въ Глухове же тогда ни единъ человекъ не остася, вси изомроша; сице же и на Белоозере» [ПСРЛ 10, 223–224]. Судя по представленной информации в данном летописном своде можно говорить о продолжении вспышки в других русских княжествах. Однако, нельзя исключать, что данная вспышка средневековой чумы имела исключительно новгородское или псковское происхождение. Судя по приведенным записям Никоновской летописи можно говорить о совпадении нескольких эпидемических волн: немецко-польской, скандинавской и ордынской. Именно перекресток дорог из этих регионов и находился в районе Смоленска и Киева. Информация о чуме в 1351–1352 гг. также представлена в летописных сводах XVI в. [ПСРЛ 30: 110; ПСРЛ 37: С. 72].

Следующей отмеченной русскими летописцами вспышкой средневековой чумы на Северо-Западе Руси стал псковский «мор лета 6868» (1360 г.). Информация о нем содержится лишь в одном летописном своде: Псковской второй летописи. «В лето 6868. Бысть во Пскове дроугыи моръ лют зело; бяшо бо тогда се знамение: егда кому где выложится жолоза, то вскоре оумираше; мнози же оумириаху тою болезнию, много время тои смерти належащи на людех» [ПСРЛ 5, 1851: 14]. В представленном летописном отрывке очень четко фиксируется симптоматика, характерная для бубонной формы чумы. Отсутствие указаний в других летописных сводах на данный исторический факт или присутствие перечисления иных пораженных данным бедствием может свидетельствовать о локальном характере данной эпидемии.

Аналогичная ситуация сложилась вокруг описания псковского «мора лета 6877» (1369/70 г.). «… много бедъ претерпеша, болезнь и моромъ и ратьми, и всехъ настоящихъ золъ на ны грехы наша» [ПСРЛ 4, 1848: С. 193]. В отличие от «мора лета 6868» в представленном отрывке отсутствует описание симптоматики заболевания. Поэтому для того, чтобы убедиться в том, что в Пскове в 1369/70 г. случилась вспышка именно эпидемии чумы, нужно обратиться к текстам западноевропейских хроник. Согласно переставленной в них информации, европейские страны подверглись опустошительной эпидемии чумы в 1366–1368 гг. Поэтому налицо продолжение данной вспышки в русском городе.

Куда больше информации в летописных сводах содержится о «море лета 6896–6899» (1387–1391 гг.) на Северо-Западе Руси. Одним из важнейших политических факторов, определивших развитие этих русских земель, стало начало стратегического наступления Великого княжества Литовского. Первотолчком к нему стали развернувшиеся в 1386 г. события вокруг города Мстиславль. Данный населенный пункт был основан в 1135 г. смоленским князем Ростиславом Мстиславовичем. Литовским город стал только в 1358 г. Поэтому было вполне объяснимо желание со стороны смоленских князей вернуть его под свой контроль. Однако, реализовать на практике задуманное смоленским князьям не удалось. Наоборот, как следует из летописных записей, 29 апреля 1386 г. смоленскому князю Святославу Ивановичу пришлось встретиться со всем литовским войском. Вот как об этом сообщается в Никоновской летописи. «И затворишася во граде, и стояху Смоляне подъ городомъ Мстиславлемъ, 11 дней, но успеша ничтоже. И бысть уже наутрiе, въ Фомину неделю, въ полъутра появишася къ городу со единыа страны полки рати Литовсюа, и узреша Смоляне въ поле стяги Литовсша рати. В первомъ же полце бе князь великт Скригайло Олгердовичь, а въ другомъ полку братъ его Корибутъ Олгердовичъ, а в третiемъ полку братъ ихъ князь Семен Лунгвенъ Ольгердовичъ, а в четвертый полк Витовтъ Кейстутьевичъ со множеством, бесчисленными силами Литовскими, грядуще борзо на поле во граду. Смоляне же, видевше ихъ, смятошася восколебашаяся, и начаша вскоре рядити полки своя и противу себя бой и съступишася подъ градомъ подъ Мстиславлемъ на поле на реке на Верхе, а людге гражане стояху на забралехъ и з города зряху. И бысть межъ ихъ брань велiа и сеча зла и падоша мертвги на реце на Вехре. И посемъ князи Олгердовичи одолеша, а Смоляне побгени бышя, а инт побегоша. И ту убiенъ, бысть на суйме князь великт Святослав Ивановичъ Смоленскт, внук Александрову правнук Глебов Ростилавича, праправнука Ростиславлъ, препраправнука Мстиславль, пращура Давидов, прапращуръ Мстиславль Владимеръ Маномахъ Всеволожь сынъ, а Всеволодъ Ярославъ сын, а Ярославъ великого Владимера сынъ. И ту убиша и братаничя его князя Ивана Василiевича, внука Иванова, правнука Александрова. А детей Святославлихъ князя Глеба да князя Юрья поимаша и поведоща въ Литву, а прочихъ Смолянъ многихъ, бояръ и воеводъ и слугъ, избиша, а иныхъ поимаша, а ити бежаша и истоноша въ реце Вехре. А за иными князи Литовстги погониша и прогониша и до Смоленска изгономъ. Смоляне же затворишася во граде Смоленце, Литва же много стояше около града и взяша окупъ съ него, а телеса избiенныхъ князей даша имъ и взяша надъ Смолняны свою волю, елико восхотеша» [ПСРЛ 11: 90–91]. Результатом этих событий стало установление со стороны Литвы контроля над Смоленским княжеством. В самом городе в качестве правителя был посажен сын смоленского князя Святослава Юрий, а брат его Глеб был взят в Литву в качестве заложника [ПСРЛ 11: 91].

Впрочем, окончательно присоединить Смоленск литовским князьям удалось только после двух вспышек чумы (1387 и 1402 гг.). В отечественной историографии Смоленская эпидемия чумы 1387 г. достаточно хорошо известна. Данный факт был введен в историческую науку Н.М. Карамзиным в 1816–1817 гг. «В лето 6895 в Смоленце бысть моръ велик, и около града по волостем, толико бяше изыде из града 5 человекъ, и город затвориша» [ПСРЛ 42; 150]. В Никоновской летописи приведена несколько иная цифра оставшихся в живых в Смоленске. Здесь их число доведено до десяти [ПСРЛ 11: 93]. Все это может свидетельствовать, с одной стороны, о гораздо меньших потерях среди населения города, а с другой стороны, косвенное указание на снижение роли Смоленска, как независимого внешнеполитического и экономического игрока.

Менее известен в отечественной историографии «смоленский мор лета 6909» (1401 г.). «Месяца августа, князь Юрьи Святославовчиъ да Олегъ Рязанскт пршдоша къ Смоленьску, а въ городе Смоленске бысть мятежъ крамола, овiе хотяху Витовта, а друзт отчича; князь же Юрьи сослася съ гражданы, граждани же Смолняни, не могуще терпети налоги и насильства отъ неверныхъ от Ляховъ, и прiяша князя Юрья, и предаша и градъ ему отвориша; а князь Романъ Михайловичъ Бряньскт ту тогда седелъ отъ Витовта, убьенъ быстъ жалостно нужною смертi, а княгиню его и дети отпустиша, а наместници Витовтовы поимаша, боляръ, которыи не хотели отчича князь Юрьи взя Смоленскъ, и паки седев въ немъ въ своей отчине. Той же осени князь Витовтъ приходилъ ратыо ко Смоленьску на князя Юрья, и стоявъ много дтй подъ Смоленьскимъ, и не возмя города поиде во свою землю, вземъ перемирье; а во Смоленьске крамола бысть велика, людей посекоша много, и моръ бысть на людей» [ПСРЛ 4, 1848: 105; ПСРЛ 5, 1851: 252]. Если анализировать данный отрывок, то здесь можно отметить произошедшее в августе 1401 г. в Смоленске городское восстание. В результате было свергнуто правление литовцев и уставлена власть князя Юрия Святославовича Смоленского. В ответ на это, литовский князь Витовт вынужден был его осадить. И если бы не разыгравшаяся во время осады города эпидемия чумы, которая позволила ему окончательно закрепить за Литвой данный русский город, результат был бы совершенно иным [ПСРЛ 4, 1848: 105; ПСРЛ 5, 1851: 252]. Значение этого исторического факта пока еще полностью недооценено. Именно после него Великое княжество Литовское смогло установить полный контроль над днепровским торговым путем, что позволило начать литовским князьям проводить в восточном направлении более экспансионистскую политику. Впрочем, с точки зрения распространения эпидемии чумы, смоленский «мор лета 6909» скорее имел отношение к третьей волне Второй пандемии чумы (1380–1430 гг.). Истоки данной смоленской эпидемии предположительно нужно искать в Западной Европе.

В сложившихся новых геополитических реалиях конца XIV — начала XV вв. новгородские власти вынуждены были начать укреплять юго-западные границы. «Въ лето 6895 соиде Новгородци благословениемъ владыки своего поставиша городъ камень Порховъ» [ПСРЛ 11: 93]. Однако, главная угроза для Новгородского княжества на тот момент времени исходила не от Великого княжества Литовского, а от Ганзейской лиги немецких городов, более известной под названием Ганза.

Собственно, отечественные историки традиционно не отмечают существование прямых торговых отношений между Золотой Ордой и Ганзейским союзом, аналогично тем, которые существовали между средневековым татарским государством и североитальянскими городскими республиками (Генуя и Венеция). С одной стороны, это было связанно с тем, что практически отсутствуют письменные источники, свидетельствующие о существовании прямых ганзейско-ордынских торговых отношений, а с другой стороны, вследствие незнания немецких первоисточников и непонимания основных принципов функционирования Ганзы. Традиционно сложившаяся точка зрения на данное торговое объединение как на торгово-политический союз больше соответствует Ганзе второй половины XIV в. В то же время предтечи этого союза, т. н. «товарищества немецких купцов за границей», появились уже в конце XI — начале XII вв. Однако, если следовать средневековым текстам, немецкое купечество в этот период скорее представляло из себя «вооруженную толпу», «толпу, несущую массу неприятностей» — «cohors».

На протяжении первой половины XII в. происходит формирование закрытых объединений немецких купцов с последующим встраиванием в структуру управления ряда городов, ориентированных на торговлю с Англией — «aula» [Schaube K., 1908: 201]. Во второй половине XII — начале XIII в. при непосредственной политической поддержке немецких феодалов, императоров Священной Римской империи и Папского Престола, с целью оказания финансовой помощи крестовым походам в Прибалтике, была создана корпорация или товарищество торговавших на Востоке готландских купцов — «vulfila» [Stein W., 1911: 276]. Вскоре представителем последнего были сформулированы общие правила ведения торговли — «ansa» [Daenell E.R., 1906: 35]. Таким образом, на момент западного похода хана Батыя в Европу в 1236–1242 гг. объединение немецких купцов, известное более как «купеческая Ганза», представляло из себя торговую корпорацию со штаб-квартирой в Любеке, ведшую свою торговлю на Востоке по общим правилам.

В 1241 г. под воздействием экспансии датского короля Вальдемара II на восток Балтийского моря, ослабления императорской власти в Германии и монгольского вторжения в Европу, началось политическое оформление оборонного союза нижненемецких городов во главе с Любеком — «stede van der dudeshen Hense». Основным стержнем этого объединения стало распространившееся через немецких купцов Любекское торговое право. Широкое использование этого законодательства во многих частях Балтики вскоре позволило любекской купеческой корпорации не только распространить свое экономическое влияние, но и создать политическое объединение нижненемецких городов с общими правилами ведения торговли и единой транспортной системой. И все же, как и в любом другом средневековом объединении, в Ганзе большую роль играли не вертикальные, а существовавшие между различными членами союза горизонтальные личные связи. Однако, наличие подобных отношений не отрицало существования индивидуальных договоренностей как между ассоциированными членами объединения, так и с независимыми торговыми партнерами. Это зачастую приводило к возникновению систематических конфликтов между членами Ганзы. Единственным выходом зачастую становилось обращение в верховный апелляционный суд г. Любека.

Во второй половине XIII в. для облегчения управления и для скорейшего разрешения возникавших торговых споров в некоторых балтийских городах (Штеттин, Данциг, Эльбинг, Тчев и др.) стали создаваться филиалы любекского суда. В то же время была предпринята попытка унификации различных вариантов городского права нижненемецких городов в вопросах торговли с учетом опыта использования Любекского права. В результате проведенных реформ: 1) Ганза была поделена на судебно-территориальные подразделения — трети (вестфальско-ливонскую, вендско-прусскую и фландрийско-рейнскую)[50]; 2) несмотря на использование в ганзейских городах трех различных вариантов магдебургского права (кульмского, любекского и магдебургского) [Бартлетт Р., 2007], произошла унификация торгового права во всех городах союза. Видимым результатом этих преобразований в политической сфере явилось превращение оборонительного союза в начале XIV в. в федерацию свободных членов Ганзейского союза. Таким образом, данное объединение смогло консолидировать своих членов не только по экономическому, политическому или родственному признаку, но и в первую очередь путем введения единых стандартов в торговле, судоходстве, налогообложении, в стандартизации денежной системы и мер измерения товаров. В основу вынесения всех решений был положен коллегиальный принцип, а также общий контроль над исполнением этих решений. Таким образом, в Ганзейской лиге немецких городов большую роль стали играть общеганзейские съезды (Hansetag), проводившиеся ежегодно в различных городах при постоянном председательстве видных представителей любекского патрициата. В экономической сфере — формирование системы отдаленных автономных контор, закрепленных за каким-нибудь крупным ганзейским городом. Основной функцией территориальных контор были таможенный и качественный контроль за ввозимым извне товаром, обмен валюты, сбор информации экономического, политического и религиозного характера. Все эти изменения, несмотря ни на какие внутри- и внешнеполитические конфликты, позволяли Ганзе достаточно гибко проводить свою экономическую политику.

Одним из самых конфликтных регионов в Ганзе являлась территория Тевтонского ордена в Прибалтике (Пруссия и Ливония). Причиной появления этой внутриганзейской конфликтной зоны являлось сосуществование конкурирующих друг с другом сразу двух торговых центров, а именно Риги и Данцига. Основной корень этого конфликта нужно искать в периоде основания обоих балтийских городов. Так, если в основании и дальнейшем развитии Риги (1201) активное участие принимали контролируемые Папским Престолом колонисты из Бремена и Нижней Саксонии [Höhlbaum K., 1872: 29], то в становлении Данцига (1235) сыграли любекские купцы [Simson P., 1913: 20; Keyser E., 1928: 6; Koebner R., 1934: 163, Frederichs H., 1937: 166]. Напрямую свидетельствовало об этом изначальное использование в этих двух городах различных вариантов немецкого (магдебургского) городского права. Впоследствии, это зачастую приводило к возникновению конфликтных ситуаций на русском рынке, что не способствовало облегчению ганзейско-русских и ганзейско-ордынских торговых отношений. Лишь после покорения Данцига рыцарям Тевтонского ордена в начале XIV в. удалось частично снять напряжение между двумя городами. После того как в данном балтийском городе в 1320-х гг. было введено видоизмененное магдебургское право, усилившее позиции центральных орденских властей, и при этом сохранен статус дочерней колонии любекских купцов, город получил возможность в середине XIV века стать крупным посредником Ганзы в торговле с Литвою, Русью и Востоком. Именно об этом факте свидетельствует грамота 1470 года представителей полоцкого купечества к данцигскому магистрату. Согласно тексту этой грамоты среди купцов, торговавших в вышеуказанных областях, упоминаются и ордынские бесермены [Russisch-Livlandische Urkunden, 1868: № 258], которые, в соответствии со сложившейся в Ганзе практикой проведения торговых сделок, были обязаны продавать весь товар на данцигской ярмарке. Контроль за исполнением данных правил был возложен на городской суд Данцига, являвшийся дочерним отделением любекского суда.

Именно, с такой сетевой структурой и были вынуждены общаться власти Золотой Орды. Поэтому, центральные власти Улуса Джучи для облегчения этих контактов, делегировали часть своих полномочий в области торговли крупным русским торговым городам (Новгород, Псков, Смоленск, Львов). Это позволило не только наладить бесперебойную торговлю с большим количеством западных партнеров, но и значительно увеличило рынки сбыта собственных ордынских товаров в Западной Европе. Поэтому договоры заключенные между русскими городами и Ганзой, имели такой же вес для развития торговли Улуса Джучи, как и заключенные напрямую с итальянскими партнерами. И любое кардинальное изменение в текстах данных договоров могло нести негативные последствия для всей торговли Золотой Орды. Впрочем, наиболее серьезные изменения стали наблюдаться сразу после первой волны Второй пандемии чумы — «Черной смерти». В этих условиях было принято решение о начале реформы объединения. Основные организационные решения были приняты на прошедшем в 1356 г. в Любеке первом общеганзейском съезде представителей членов-городов [Рыбина Е.А., 2009: 78]. Именно на нем федерация свободных северо-немецких городов начала трансформироваться в Ганзейскую лигу немецких городов, структуру строго иерархичную и крайне агрессивно настроенную по отношению к своим внешним партнерам-конкурентам.

В целом процесс оформления нового объединения был завершен в 1370 г., когда Ганза смогла одержать победу над Данией. В итоге подписанного в Штральзунде мирного договора в Западной Европе возникло новое геополитическое объединение, состоящее из 70 членов — Ганза. Именно в условиях становления единых органов управления данного объединения немецких городов и происходило создание четвертой редакции устава ганзейской конторы двора св. Петра в Новгороде, так называемой скры. Как показал текстологический анализ данного источника, основу его составили решения общеганзейских съездов. Именно поэтому не было ничего удивительно в том, что очень скоро Новгородская скра стала лежать в основе созданного текста для всей юридической базы новгородско-ганзейских и отчасти псковско-ганзейских отношений [Рыбина Е.А., 2009: 82–87].

Однако, принятие данного документа еще автоматически не снимало напряженность в новгородско-ганзейских связях. Наоборот, вследствие принятия всеми участниками Ганзы Новгородской скры в качестве основополагающего документа, регламентирующего новгородскую торговлю, возникшие конфликты зачастую принимали форму военного, политического и экономического противостояния. С учетом того, что восточная торговля Новгорода, так или иначе, была связана с Золотой Ордой и подвластными ей русскими княжествами, то подобные конфликты имели более масштабный контекст: противостояние Востока с Западом.

Одним из самых крупных ганзейско-новгородских конфликтов стала торговая война 1385–1391 гг. Основными причинами последней являлись накопившиеся со стороны новгородцев претензии к ганзейцам по поводу условий торговли мехами, стоимости соли, заключенных ранее торговых сделок, а также взаимного обвинения в неправомерности сторонами арестов своих купцов и конфискации их имущества. В результате, в январе 1385 г. в городе Вольмаре состоялся съезд представителей ливонских городов. В соответствии с общепринятой в Ганзе практикой было вынесено общее решение, согласно которому вводилась торговая блокада. Также были полностью запрещены любые поездки ганзейских купцов в Новгород, а новгородских торговцев в ганзейские города.

Положение усугубил вспыхнувший в 1385 г. пожар на Торговой стороне Новгорода. В результате последнего большой ущерб понесли не только сами новгородцы, но и немецкие купцы, дворы которых были разграблены жителями города в ходе пожара [Рыбина Е.А., 2009: 91]. Еще больше ухудшил финансовую обстановку в Новгороде состоявшийся в 1386 г. поход Дмитрия Донского. Главной целью последнего являлось взятие откупа в размере долга за два года перед Токтамышем (8 тыс. рублей) [ПСРЛ 42: 149].

В этих условиях новгородцы были вынуждены идти на обострение отношений с Ганзой. Прямым следствием чего явилось обсуждение на съезде в Любеке возможности переноса из Новгорода ганзейской конторы в Дерпт. Именно отсюда, по замыслу идеологов, должна была в будущем осуществляться вся торговля с русскими городами. Эти предложения со стороны ганзейских купцов должны были еще больше упрочиться, так как в 1389–1390 гг. в Пскове и Новгороде вспыхнули эпидемии чумы.

Если обобщить всю представленную информацию об этой вспышке, то эпидемия чумы началась весной 1389 г. в Пскове. Ее завершение согласно летописным сводам было связано с организованным новгородским владыкой Иоанном II Порфирьевым крестным ходом, а также возведением двух церквей (Рождества Богородицы и св. Николая) и строительством монастыря. Уже на следующий год (1390 г.) новгородцы во главе с Андреем Олгердовичем предпринимают военный поход на Псков. Главной целью данного похода явилось стремление примириться с Василием I Дмитриевичем. Именно поэтому, официально было провозглашено возвращение новгородских политических изгоев и беглых людей, раздражавших Великого князя Московского. Впрочем, не последнюю роль здесь сыграл факт срыва накануне новгородского похода переговоров с представителями Ганзы [Валеров А.В., 2004]. Однако, скорее всего, именно фактор эпидемии чумы сыграл здесь определяющую роль. Доказательством чему служит запись в Новгородской четвертой летописи, которая напрямую сообщает о вспышке чумы уже зимой 1390 г.: «В лето 6897. Тои же зимы моръ бысть великъ в Пскове железою» [ПСРЛ 4, 1929: 604]. Впрочем, очень скоро эпидемия проявилась и в самом Новгороде: «Въ лет(о) 6898… Быс(ть) мор в Новегороде железою, а м(е)с(я)ца ок(тября) 12 в сред(у) кр(е)стияне поставиша ц(е)рк(о)вь во едино утро, из леса привозив бревна, у с(вя)теи Софии с(вя)тыи Афонасеи по бл(аго)сл(о)в(е)нию вл(а)д(ы)чню; с(вя)щаль вл(а)д(ы)чнимъ бл(аго) в(е)ниемъ и м(о)литвою преста мор» [ПСРЛ 43: 154]. О том, что это была именно чума, можно найти сообщение в Новгородской летописи по Синодальному Харатейному списку. «Той же осени быть моръ силенъ велми в Новегороде; все случися прияти на ны по грехомъ нашимъ, велiе множество крестиянъ умре по всимъ улицамъ; сице же знамеме на людехъ: при смерти явится железа; пребывъ три, умре» [ПСРЛ 3, 1888: 376]. Однако, эпидемия чумы в Новгороде на этом не завершилась. «В лето 6899. Того же лета бысть моръ великъ зело прыщемъ в Новгороде и во всехъ пределехъ его. Якоже рече пророкъ: аще не покорятся людiе, ни послушаютъ стража, рекше учителя, кровь ихъ на главахъ ихъ, а стражь душу свою избавилъ естъ отъ мукы: сице же и симъ людемъ проповеда Богъ усты служителя его, ихъ же пастыря и учителя, они же, ожесточившеся непокорствiемъ, прiаша месть» [ПСРЛ 11: 123–124].

В сложившихся условиях новгородцы были вынуждены пойти на мировую с представителями Ганзы. В 1391 г. в Изборске состоялись переговоры, главным итогом которых стало заключение в 1392 г. мира, вошедшего в историю под именем подписавшего его ганзейского посла Иоганна Нибура (Нибуров мир) [Рыбина Е.А., 2009: 98]. Если учесть, что данное мирное соглашение было подписано под влиянием вспышек эпидемий чумы, то становится понятна логика сторон, подписавших его. При сохранении установленных прежде правил ведения торговли было введено крестоцелование при ее начале. В условиях доминирования в общественном сознании представления о чуме как о божьем наказании, применение на практике данного религиозного ритуала напрямую свидетельствовало о росте в конце XIV в. влияния эпидемического фактора на поведенческие мотивы тогдашней политической элиты и общества. Следовательно, одной из возможных причин обострения ситуации на Северо-Западе Руси, начиная с 1385 г., скорее всего, являлся последовательный приход из стран Западной Европы на Север третьей волны Второй пандемии чумы («Черной смерти»). Именно влияние последнего очень четко прослеживается в XV в. в череде новгородско-ганзейских конфликтов. Отечественный исследователь Е.А. Рыбина отметила, что наиболее крупные из них пришлись на 1403, 1406–1409, 1410–1412, 1416, 1420–1421, 1424–1425, 1441, 1443, 1448, 1478 гг. [Рыбина Е.А., 2009: 116]. При этом вспышки чумы на Руси произошли в 1401, 1403–1404, 1406–1407, 1408–1409, 1417–1419, 1420–1421, 1422–1424, 1442/43, 1448, 1463–1467, 1486/87 гг.

Как видно из приведенных хронологических данных, наиболее пиковым периодом для всех территорий, находившихся в вассальной и прямой зависимости от Золотой Орды, стал периодом 1417–1431 гг. Именно события этих лет нашли подробное отражение во многих письменных источниках того времени. Однако, если исходить из представленной информации, вышеуказанный период запомнился не только эпидемиями чумы, но и массовым голодом среди населения. Если рассматривать эти события с точки зрения эпидемиологии, то, как и во время начала третьей волны Второй пандемии чумы (1380–1430-е гг.) в 1390-х г., сразу же в нескольких местах произошли параллельные вспышки. Однако, в отличие от предыдущих волн, вспышки чумы не завершались на Северо-Западе Руси. Последние посредством уже сформировавшейся на территории русских княжеств и Золотой Орды единой транспортной сети, продолжали активное взаимодействие с человеческим сообществом. Фактически, мы можем наблюдать переход от локальных и кратковременных к более масштабным и долговременным вспышкам эпидемических заболеваний.

§ 4. «Моръ и гладъ» в русских княжествах и Золотой Орде в первой половине XV в.

В русских княжествах третья волна Второй пандемии чумы («Черной смерти»), как уже было сказано выше, отметилась в 1408–1410 гг. Пиковыми годами для России стали 1417–1431 гг. Как гласят западноевропейские данные, крупная эпидемия чумы была отмечена в 1413–1417 гг. Поэтому, базируясь на уже имеющихся данных, можно предположить, что первыми русскими населенными пунктами, которые оказались под воздействием данного бедствия, стали города Северо-Западной Руси и Литвы (Полоцк, Смоленск, Псков и Новгород). Косвенной предпосылкой начала эпидемического десятилетия можно считать эпидемию 1414 г. Указание на нее можно найти сразу в трех летописных сводах: Никоновской летописи, Летописи Авраамки и Мазуринском летописце. Каноническим для отечественной историографии считается отрывок из Никоновской летописи: «Въ лето 6922 болезнь была кристiаномъ тежка зело, костоломъ, по всей земли Русской» [ПСРЛ 11: 225]. По мнению советских исследователей К.Г. Васильева и А.Е. Сегала, описание симптоматики было близко к приведенной для эпидемии 1408/09 г.: «Руки и ноги прикорчит, шею скривит, зубы крежещут, кости хрустят, все суставы трещат, кричит, вопит, и мысль изменится, ум отнимается, иные один поболевши, другие — полтора дня, некоторые 2 дня, иные оболевши 34 дня выздоравливали». По заключению обоих авторов, у больных наблюдались поражения центральной нервной системы. Септическую формы чумы они отвергли, так как летописец не привел характерные для бубонной и легочной чумы симптомов: черных петехов, кровоподтеков и кровотечений. К тому же, для сложившейся русской летописной традиции при описании чумных эпидемий было характерно использование таких понятий, как «мор железою» и «мор коркотою». Исходя из этого, они предположили, что это был грипп [Васильев К.Г., Сегал А.Е., 1960: 36]. Однако, если обратиться к опубликованному в 1775 г. «Описанию моровой язвы бывшей въ столичномъ городе Москве съ 1770. По 1772. Годъ», то среди описанной симптоматики болезни, присутствовали головная боль и ломота в конечностях [Шафонский А.Ф., 1775]. Скорее всего, речь шла о сыпном тифе, вызываемом вшами и имеющим схожую симптоматику. Впрочем, нельзя отрицать факта параллельной вспышки нескольких эпидемических заболеваний, что и показали летописные свидетельства и лабораторные исследования. Поэтому можно говорить о таком ходе событий относительно эпидемии 1414 г.

Ее появление могло свидетельствовать о снижении иммунитета у основной массы населения. Положение явно не улучшила засуха, наступившая параллельно с вспышкой эпидемии: «Того же лета бысть засуха велiа и громи велицы и страшное зело» [ПСРЛ 11: 225]. Если же обратиться к определению земли Русской, то летописцы однозначно указывают на практически все крупные русские города [ПСРЛ 31: 100]. Безусловно, эта чаша не обошла стороной Киев и другие русские города, находившиеся на границе с ордынскими землями. Следовательно, можно предположить, что в 1414 г. имел место факт вспышки уже в западных ордынских улусах. Свидетельством этого можно считать ситуацию, сложившуюся вокруг Нижегородского княжества. Конфликт между Данилом Борисовичем и Василием I Дмитриевичем частично был разрешен в пользу последнего и вошел в новую фазу, когда на ханском престоле утвердился Чекре (Чекри), ставленник Идегея [Горский А.А., 2016: 131]. Впрочем, не исключено, что данная вспышка сыграла непосредственную роль в возращении Идегея в Сарай. Возможное продолжение данной эпидемии уже в 1415 г. можно рассматривать в качестве одной из предпосылок очередного политического обострения в Золотой Орде. Доказательством чему является приход к власти с последующим быстрым изгнанием из ордынской столицы ставленника Витовта сына Токтамыша Джаб-бар-Берди. Столь быструю и частую смену правителей в Сарае в 1415 г. нельзя объяснить ничем, кроме как продолжением эпидемии 1414 г. в нижневолжских степях.

В 1416 г. ситуация в нижневолжских степях с эпидемической точкой зрения оставалась также напряженной. Скорее всего, даже нужно говорить об ее усилении в причерноморских степях. Не исключено, что именно поэтому произошло ослабление позиций Джаббар-Берди, приведшее к его убийству. В этих условиях, Иде-гей вступив в союз с Сайид-Ахмедом I, смог окончательно утвердиться в Сарае [Рева Р., 2016: 714–715]. Однако, киевский поход 13 июля 1416 г. и последующий хадж в Мекку Идегея с супругой может свидетельствовать о продолжавшейся эпидемии на территории Золотой Орды [Греков Б.Д., Якубовский А.Ю., 1950]. Таким образом, можно заключить, что данная эпидемическая вспышка охватила период между с 1414 и 1416 г. С учетом того, что в 1417 г. на Северо-Западе Руси началась эпидемия чумы, последнюю можно считать одним из первых проявлений прихода «большой чумы».

Судя по дошедшим до сегодняшнего дня летописным текстам, эпидемия разразилась в Новгороде в 1417 г. О том, что разразившаяся болезнь была именно чумой, свидетельствуют следующие слова в Новгородской четвертой летописи: «А болезнь бысть такова: прежде же яко рогатнюю удапить за лопаткою, или протву сердца, подь груди и промежу криль, и разболится, который начнеть кровью хракати, и огнь ражжеть, посемь поть, потомь дрожь иметь и по всемь суставомь походить вь человеци недугь той естьственный; железа же неединаче иному на шеи; другому на стегне, овому подь пазухою и подь скулою и за лопаткою и вь паху, и на иныхь местехь телесныхь, и в болезни полезавше и помроша» [ПСРЛ 4, 1848: 115]. Фактически данный летописный отрывок повторяет в целом рассказ «О мору великом лета 6872», представленный в Рогожском летописце.

Если судить по приведенным названиям русских городов, то можно заключить, что в 1417 г. эпидемия чумы пришла на Русь с территории Ливонского Ордена: «И мряху тогда железою оть Спасова дни и до Крещети господня, и тако милостiю Божiею преста морь: а пришло оть Немець изь Юрьева» [ПСРЛ 5, 1851: 23]. Очень скоро охваченными эпидемией оказались многие города Северо-Западной Руси: «Вь годь 6925 бысть морь страшный на людехь в Новогороде, и вь Ладозе, и вь Русе, и вь Порхове, и во Пьскове, и вь Торжку, и вь Дмитрове, и во Тфери, и во волостемь и по погостомь и по манастыремь» [ПСРЛ 4, 1848: 115]. Согласно тексту Софийской второй летописи причинами смертности среди населения наравне с эпидемией стал холод: «и зима была студена велми, многие люди мразом мерли» [ПСРЛ 6, 2001: 44].

Первым городом Северо-Западной Руси, принявшим на себя главный эпидемический удар, стал Новгород. Среди погибших в эту вспышку чумы оказались два новгородских посадника: Иоанн Александрович и Борис Васильевич. По завершению данной эпидемии новгородским владыкой Семионом был традиционно проведен крестных ход, а также возведены в конце Прусской улицы две дневальные церкви, посвященные Св. Илье и Св. Афанасию [ПСРЛ 4, 1848: 115].

Одним из последствий данной вспышки явился поход в Заволочье московского воеводы боярина Глеба Семеновича с «Новгородьскыми беглеци, съ Семеномъ Жадовскимъ и съ Михайломъ Роасохинымъ, и съ Устюжаны и съ Вятчаны». Если соотнестись с указанной ниже информацией о море 6925 г., то можно предложить, что одной из причин начала этого военного события могла стать разыгравшая эпидемия чумы. Результатом последнего стали: «Емцю и Колмогоры пожгли, и бояръ Новгородскихъ изнимаша Юрiя Ивановича и брата его Самсона. А Иванъ Федороваичь и брать его Афонастъ, Гаврило Куриловичъ, Исакъ Андреевичъ сугнавъ ихъ подъ Моржемъ на острове, братiю свою Самсона и Юрiя отьяша, и полонъ весь и съ животы, а ихъ отпустиша» [ПСРЛ 5, 1851: 260].

Однако, наиболее важным с исторической точкой зрения результатом «новгородского мора лета 6925» стало городское восстание 1418 г. в Новгороде. Наиболее полно данное событие описано в приведенном в Летописи Авраамки рассказе [ПСРЛ 16: 168–170]. Ценность последнего заключается в том, что в нем полностью описано психологическое состояние средневекового русского общества, оказавшегося в условиях масштабных эпидемий. Как следует из текста данного рассказа, некто Степанко заподозрил в любовной интрижке со своей женой своего «господаря боярина Данила Ивановича Божина вънука». 14 апреля 1418 г. он избивает его до полусмерти и выкидывает в реку. Там его подбирает некий рыболов по имени Личко.

Наблюдавшие за этим со стороны люди, не разобрав, что к чему, напали на него и, разграбив его дом, ушли восвояси. Он же смог спастись бегством. После чего в Новгороде прокатилась волна насилия. В результате были разграблены «Кузмодемiа улицю, и Яневъ берегъъ, и Люгощу улицю, и монастыря святого Николы и Прускую улицую». Не сумев предотвратить междоусобицу, новгородский владыка Симеон, оставив за себя ахимандрита Варлаама, отправился молиться в церковь Св. Софии. После чего он вышел на мост с крестом и стал прилюдно молиться. Увидя это, к нему обратились представители Торговой стороны с посадником Федором Тимофеевичьем, «и съ иными посадникы и с тысячкими, и благовернi хрестьяне». О последующих событиях в летописном своде записано так: «Владыка же послуша молема ихъ, и посла архимандрита Варлана, и отца своего духовнаго и протодiякона на вече на Ярославъ дворъ, да подадутъ благославленье его посаднику Василью Есифовичю, и тысячкому Кузме Теретьевичю и всему народу. И абiе вброзiе утолися брань ыя промежи народы, и бысть хрестьяниномь тишина и радость велiя в векы, аминь» [ПСРЛ 16: 170].

Как видно из текста данного летописного свода, новгородское восстание 1418 г. явно имело социальный подтекст. Это, пожалуй, был первый случай в русском летописании, когда было зафиксировано крупное городское восстание, одной из причин которого явилась эпидемия чумы. Причем и по характеру средств и методов, затраченных для выхода из возникшего социального кризиса, можно сделать вывод о восприятии в новгородском обществе XV в. бедственной ситуации в связи с эпидемией чумы — безусловно доминирующей являлась точка зрения божественного гнева за грехи людские. Исходя из этого, можно заключить, что, скорее всего, в 1418 г. имела место быть повторная вспышка чумы. Поэтому новгородское восстание в этот год было столь мощным.

Судя по всему, эпидемия чумы продолжила свое победное шествие в Новгороде весной 1419 г. Своего пика она достигла летом этого же года. Причем, скорее всего основной очаг эпидемии находился за городом. Именно об этом сообщают перечисленные в летописном отрывке названия мест с возведенными церквями. «И Варламъ архимандритъ постави церковь каменну Рождество Христово, въ Юрьевъ манастыре; и Михайло Юрьевич постави церковь древяну Чюдо святаго Михаила архистратига, на Колмове; и Феодост игумень церковь каменну постави святую Троицю, на Клопейске, въ 60 днiй». О завершение эпидемии 1419 г. зимой свидетельствуют слова: «поставиша церковь деревяну святаго Антонiя, на Вежищахъ» [ПСРЛ 4, 1848: 119].

Если анализировать дальнейшие события, то в 1419 г. в Новгороде был зафиксирован пожар, вызванный необычайно сильной грозой и градом. Скорее всего, их продолжением могли стать эпидемия и голод, как в самом Новгороде, так и за его пределами. Усмотрев в этих событиях ослабление Новгородского княжества, норвежцы, находившееся в унии со Швецией, совершили военный набег. Правда, успех этого предприятия выглядел сомнительно: «Въ то же лето пришедше Мурмане войною, и пятисотъ чеовекъ, с моря, в бусахъ и въ шнекахъ, и повоеваша въ Арьзуге погость в Неноксе, и в Корельскомъ монастыръ святаго Николе, и Копечный погостъ, и Яковлю курью, и Ондреяновъ берегъ, Кыгъ островъ, Кягъ островъ, Михаиловъ монастырь, Циглонимъ, Хечимагъ; 3 церковъ съжгле, а хрыстьяне и черноризьцовы изсекоша. Заволочане же Мурмане две шнеке избиша, а иныи убезаша в море» [ПСРЛ 16: 172].

Еще одним русским городом, пострадавшим от эпидемии в конце 1410-х г., стал Псков. Так, в тексте Псковской первой летописи по Архивскому списку сообщалось, что в 1419 г. город накрыла эпидемия чумы. О большой смертности среди городского населения могут напрямую свидетельствовать количество возведенных церквей (церковь св. Троицы, св. Варвары на Усохе и св. Благовещения в Песках), указание на пострижение в монашество находящегося при смерти князя Феодора Александровича и длительная дороговизна хлеба. «Того же лета бысть хлебъ дорог велми, по три годы» [ПСРЛ 4, 1848: 202].

В тексте Псковской второй летописи можно найти информацию о продолжении эпидемии чумы в Пскове на следующий год. «Въ лето 6928 бысть знамешв велiв въ Чирекахъ отъ иконы: несть кому мощно еже не удивитися о семъ чюдеси: отъ суха древа отъ образа святыя Богородниа изъ обою оку идяху слезы, яко многемъ каплемъ капати; и священики послаша попы и драконы, и весь Псковъ, выдоша съ кресты и усретоша икону Матере Господня за Старымъ Възнесешемъ, идеже и ныне крестъ въ тъму; и потомъ поставиша церковъ въ женскомъ монастыри, и оттоле начаша праздновати знамеше святей Богородици месяца iуля въ 16, на памятъ святаго священномученика Анфиногена. И потомъ, не на длезе времени отъ Спасова дни, начаша въ Пскове и по всемъ волостемъ мрети малыя детвы, и потомъ юноша и девы и мужи и жены, и старыа мряху, но мало; и бысть моръ великъ зело, и мнози тогда мужи и жены прiяти ангелскый образ минишьскый. Тогда пострижеся въ болезни князь Феодоръ Александровичу и отъеха на Москву. Тогда посадники Псковскыя и весъ Псковъ начаша искати священного места, где была первая церковь святый Власей, а на томъ месте стояше дворъ Артемьевъ, воротове, и Псковичи давше ему добро и спрятавше дворъ, обретоша престолъ; и на томъ месте въ единъ день поставиша церковь во имя святаго Всемилостливаго Спаса. И освящана и литургiю свершиша, месяца септенрiа 14, на Въездвижеше честнаго креста» [ПСРЛ 5, 1851: 23].

Если подробно анализировать данный отрывок, сразу же можно отметить, что псковичи обратились к традиционным для них методам борьбы с этим бедствием: организация крестного хода и строительство дневальной церкви св. Всемилостливого Спаса. Продолжение строительства новых церквей в 1421 г. напрямую свидетельствовало о продолжении эпидемии. Причем, даже несмотря на продолжавшуюся эпидемию, происходит обострение отношений с Великим князем Литовским Витовтом.

О дальнейшем распространении эпидемии на Руси сообщает текст Софийской первой летописи. Согласно последнему: «Въ лето 6928. Моръ бысть силенъ на люди, почался на Усплеме святыя Богородица, на Костроме, и на Ярославле, и въ Галичи, и на Плесте» [ПСРЛ 5, 1851: 262]. Начавшаяся в 1417 г. эпидемия чумы на Северо-Западе Руси через три года охватила многие русские земли. Наиболее интересным выглядит сообщение из Мазуринского летописца. «И паки начата быти мор силен зело прежде в Киеве, также в Новеграде и во Пскове, и в Торжку, и во Твери, и на Волоку, наипаче же на Костроме, и в Ярославле, и в Юрьеве, и в Володимере, и в Суздале, и в Переяслове, и в Ростове, и в Галиче, и на Плесе» [ПСРЛ 31: 100]. Хоть сообщение и датируется 6922 г. (1414 г.), но приведенные факты указывают на более позднюю датировку данного события. Подтверждает это предположение отрывок текста Софийской второй летописи, где напрямую сообщается о начале эпидемии чумы на праздник Успение Богородицы: «В лето 6928 месяца сентября 8 почала болезнь коркотная и мор велик, а почасе на Успении святыя богородицы на Костроме и вь Ярославле, и вь Галиче и на Плесе» [ПСРЛ 6, 2001: 47–48]. Из указанных выше названий русских городов, можно предположить, что охваченными оказались не только русские, но и ордынские земли в Поволжье, Поднепровье и Причерноморье. Отчасти именно этим можно объяснить неудачные попытки Идегея примириться с Витовтом, а также последующее возвышение Улуг-Мухаммеда при непосредственном участии Великого князя Литовского.

Впрочем, одним из главных политических сюжетов в 1420-х г. для данного правителя Золотой Орды стал сход с политическо арены Дервиш-хана, Кадыр-Берди и Идегея [Рева Р., 2016: 715–716]. Одной из причин этого, скорее всего, стал масштабный голод, разразившийся в эти годы в Поволжье. Его начало, скорее всего, стало прямым следствием эпидемии чумы, приведшей к массовой смертности среди крестьян: «Стояше жито на нивах пусты, жати некому… и бысть глад по великому том мору и мало людий во всей русской земле остася от мору и от меженины» (засухи). «В лето 6928 мор бысть силен на люди, почался на Успение святыя Богородица (28 августа)… и тако вымроша, яко и жита бе жати некому» [ПСРЛ 11: 161]. Однако, ее продолжение было напрямую связано с неблагоприятными климатическими условиями. Развитие событий очень хорошо представлено в русских летописных сводах [ПСРЛ 18: 165; ПСРЛ 24: 180; ПСРЛ 26: 184.; ПСРЛ 27: 100]. Пожалуй, наиболее ранее сообщение о масштабном голоде 1420-х г. присутствует в Софийской первой летописи: «Вь лето 6928 снегъ паде на Никатинь день, иде три дня да три нощи и паде его на 4 пиди, и потаяль: а некое жите подь снегь полегло, некому жати, люди померли» [ПСРЛ 5, 1851: 262].

В представленном отрывке очень четко указывается на неблагоприятные природно-климатические условия зимы 1420/21 г. Аналогичная ситуация сложилась и в весенне-осенний период 1421 г. «Вь лето 6929. Сентября, быша мрази велицы зело; и того же месяца вь 15 день, паде снегь и иде 2 дни и 2 нощи, и возста буря велiа и студень велми и мрази велицы; и потомь наки соиде снегь, и мало жита пожато бысть, и паки поиде снегъ и быша мрази, и быстъ гладъ по всей земле Русстей земле» [ПСРЛ 11: 236]. «И мало людей во всей Рустей земли, и сугубо умираху человецы от глада» [ПСРЛ 31: 101].

Наиболее наглядным свидетельством неблагоприятных климатических условий является сообщение о масштабном наводнении, произошедшем в этот год в Новгороде [ПСРЛ 3, 1888: 410–411; ПСРЛ 5, 1851: 23; ПСРЛ 11: 236; ПСРЛ 24: С.181]. Наиболее ценные сведения о новгородском наводнении хранятся в тексте Софийской второй летописи: «Въ лето 6929 в Новгороде поводъ велика быстъ во Волхове и снесе 20 городень великого мосту, и буре велице бывши, и разбиша от воды, и уличнии мости и храми мнози от основаниа исторжени быша, мнози же воды ради на верхъ хором живяше. И монастыревъ 19 обиятъ вода, яко ни пению быти в них. И толице скорби бявше, яко уж(е) людем чающим потопа нашедшу на них.». Причем, приведенные следом слова об огненном дожде явно указывают на масштабную эпидемию, разразившуюся в Новгороде. «И еще же паки и туча велика взыде майа 19 с полуднии с громом страшным и с шумом великимъ с полудни с громом страшным и шумом великим в полуноноши молньи блистающи, яко прозрети не мочно бе, яко бо чающим людем созженным быти от огня оного, понеже бо и туча она пришедше над градомъ ста, изменися от дожденосиа огненое видение, людие же всякою чающи пламени быти и пожигающи грешники и ужасаещь, и начаша вопити: «Господи помилуи». И прочее многое моленье и обеты приношаху господеви и пречистои его матери, и всем святым. Понеже бо камение изо облака являешся. Архиепископъ же Семен с чином священным и вси боязни вси людие вшед во церковь Премудрости божиа, ниц падше со многими слезами из глубины сердца со воздыханьми молящееся. Тако же и по прочим церквам священници и людие творяху. И тако прииде нощь со страхом онем, пришедшю же дню, и бысть тишина, и туча она бысть невидема и едва людие в себе придоша от страха оного» [ПСРЛ 6, 2001: 48–49].

Аналогичная ситуация сложилась в этот год и в Пскове. «Въ лето 6929 мая 25, быстъ въ Пскове облака огненая; и бысть все лето дождево, и вода велика. Того же лета Перхурей чернецъ Сопешка даде место земли, и поставиша церковъ святое Благовещеше, и устроиша манастырь женьскый въ Пескахъ. Того же лета свершиша церковь камену святую Варвару, возле святаго Николы, въ Опоцкомъ конци» [ПСРЛ 5, 1851: 23]. Непосредственным свидетельством разразившейся в Пскове в 1421 г. эпидемии является присутствие в данном отрывке указания на строительство церквей и женского монастыря.

Если исходить из текстов других русских летописных сводов, то, скорее всего, вызванный установлением неблагоприятных природно-климатических условий тандем бедствий (массовый голод и последующая эпидемия) фиксировался на территории Великого княжества Литовского и Великого княжества Московского вплоть до 1428 года.

«Въ лето 6930. Гладъ быстъ силенъ по всей земли Руской, на Москве оковъ ржи по рублю, а на Костроме по два рубля, а въ Новегороде въ Нижнем по… алтынъ окопържи; и моръ бысть, съ голоду всякую мертвечину ели». «Въ лето 6931. Гладъ быстъ великъ по всей Руськой земли, и мнози людiв изомроша отъ глада, а ини въ Литовскую землю выидоша, а ити же по путехъ идуще изомроша отъ глада и студении, зима бо бе морозна: въ Ростовской же области таковыя люди обретовашася, что люди ядуще, не могуще глада терпети, мнози же мертвыя мяса ядоша, и конину, и пелну и кошкы ядоша. Но Господи Царю векомъ! Призри съ небеси отъ святаго жилища твоего, отъ престола славы твоея, на смрете наше милосержнымъ си окомъ» [ПСРЛ 11: 238–239]. Перечисление географических мест и указание на набеги в эти годы Барак-хана и Куидодата на Одоев свидетельствуют о том, что основной очаг масштабного голода пришелся на Поволжье. Возникшая затем эпидемия явилась прямым следствием данного события. «Того же лета моръ бысть въ Тверской земли, и потомъ на Москве» [ПСРЛ 5, 1851: 262].

Можно отметить, что именно в этот период в русском обществе закрепляется точка зрения об эпидемиях, как о бедствии, принесенном с запада. Наиболее наглядным примером здесь выступает описание эпидемий 1424 и 1426 гг.: «Въ лето 6932. Денги сковаша во Пскове. И въ Новгорде, и во Пскове, и за Волокомъ, и по всей Руси, и въ Литве, и въ Немцехъ нача быстъ моръ быти въ людехъ железою, и охракъ кровiю». «Въ лето 6934. Преста моръ; и Витовтъ былъ ратью подъ Вороначемъ, и взялъ у Псковичь 1000 рублей» [ПСРЛ 4, 1848, С. 120, 121].

Таким образом, начиная с XV в., русские летописцы при описании данного явления акцентируют внимание на том, что эпидемии зачастую становились одними из причин ухудшения отношений с западными соседями. Последние зачастую принимали форму военного конфликта. Если во время «мора лета 6932» эпидемия чумы являлась одной из возможных причин начала новгородско-ганзейского конфликта, то во время эпидемии «лета 6934» она была обозначена в качестве причины начала похода Витовта в Псковую землю. Аналогичные оценки событий можно встретить и в других новгородских летописных сводах [ПСРЛ 42: 177; ПСРЛ 43: 176].

Завершающей вспышкой периода 1417–1427 гг. стал «моръ лета 6935». Наиболее раннее сообщение об этой эпидемии хранится в тексте Софийской второй летописи: «Въ лето 6935 быстъ моръ великъ во всех градехъ руских, перли прышом» [ПСРЛ 6, 2001: 52]. В то же время наиболее ценные сведения об этом бедствии содержатся в двух более поздних летописных сводах: Супральском списке и Мазуринском летописце. Однако, если в первом источнике конкретно сообщается о времени и месте начала эпидемии: «В лето 6935. А князь великыи въ Кжелю занже на Москве почальса моръ злеи первого тои же осени» [ПСРЛ 17: 60], то во втором летописном своде большое внимание уделено описанию клиники. Причем, для передачи информации о событиях, последовавших после данной эпидемии, приведен библейский сюжет о «Всемирном потопе», который напрямую свидетельствует о масштабности данного события: «Лета 6935-го мор бысть по всей земли по Руской; а знамя было моровое кому умереть, ино синь прыщь, а кому не умереть, ино червлен, только лежит долго, до коих мест выгниет. И после того мору стали люди немного жить, век недолог отсекошась, яко же при Ноеве потопе» [ПСРЛ 31: 102]. Все это позволяет нам говорить, что осенью 1427 г. в Москве произошла сильная вспышка чумы.

Ценность текста Мазуринского летописца заключается в том, что в нем нашло отражение восприятие данных бедствий средневековым русским обществом. Одной из главных особенностей описания периода 1417–1431 гг. в этом летописном своде заключается в том, что эти события объединены в единый абзац и датированы 1414/15 г. «Людие же едва образумишася от страха онного. Потом же паки нача быти в людех болезнь коркотная. Тако сугуба казнь и многообразну на ны попустившу, приводя нас на покаяние. И таков бысть глад велик по всей земли Рустей, яко мнозии людие измроша от глада, а инии в чюжия земли разыдошася. Прочии уже на путех от глада и от студении помроша: бе бо тогда зима вельми студена. И такого глада малодушнии людие не терпяху; ядяху мертвыя скоты, конину, и псину, и кошки, и кроты; паче всех сих, — оле бедны! — яко и людей ядоша» [ПСРЛ 31: 101].

Также определенный исследовательский интерес представляет опубликованный в сборнике отечественного востоковеда В.Г. Тизенгаузена отрывок из труда ал-Макризи, указывающий на продолжение эпидемии чумы уже в ордынских землях в 1428–1430 гг.: «В 833 (1430) и предшествующем ему годах в землях Сарайских и Дештских и в степях Кыпчацких были сильная засуха и чрезвычайно большая моровая язва, от которой погибло множество народа, так что уцелели из них (татар) со стадами только немногие роды» [Тизенгаузен В.Г., 1884: 442].

В определенном смысле сообщения в Никоновской и Воскресенской летописях наводят на мысли о продолжении периода «мора и глада» в 1430–1431 гг. [ПСРЛ 8: 95; ПСРЛ 12: 9]. Согласно этим летописным сообщениям из-за сильной жары начались сильнейшие пожары и длительная засуха. Результатом «стал гладъ великъ по всей земли Русской», а также, скорее всего, продолжение эпидемии чумы. Об этом свидетельствует указанное в тексте Никоновской летописи небесное явление «столпы огнена».

Проанализировав данные отрывки можно заключить, что в общественном сознании эпидемии 1414–1416, 1417–1427, 1428–1431 гг. воспринимались единым целым. С учетом анализа распространения «мора» во время третьей волны Второй пандемии чумы можно говорить, что нестабильный с эпидемиологической точки зрения период для Улуса Джучи и находившихся от него в вассальной зависимости русских земель продолжался с 1414 по 1431 гг. Соответственно, все произошедшие в этот период события в политической плоскости, так или иначе, содержали в себе отпечаток этих явлений.

Как и во время вспышек первой и второй волн Второй пандемии чумы исторические источники фиксируют значительные изменения на политической карте. Главной отличительной чертой этого периода становится значительное территориальное расширение, а затем и политическое возвышение Великого княжества Литовского при князе Витовте. По мнению ряда историков в значительной степени это произошло в результате передачи в конце XIV в. ханом Токтамышем литовскому князю ярлыка-пожалования на сбор дани с русских княжеств [Грушевский М.С., 1907: 85–87, 457–462; Петрунь Ф.Е., 1929; Шабульдо Ф.М., 2006]. Как сообщают хроники Дитмара Любекского и Я. Дуглоша, произошло это сразу же после совершенных в Каффу военных походов Витовта в 1397 и 1398 гг. против ордынских соперников Токтамыша [Scriptores rerum Prnssicarum, 1866: 216; Jana Dlugosza kanonika krakowskiego, 1868: 491]. По мнению отечественного историка Беспалова Р.И., закрепление за последним права управления русскими землями произошло сразу же после возвращения ордынскому правителю сарайского престола [Беспалов Р.А., 2013: 32].

Сам факт получения ханского ярлыка позволил литовскому князю в вопросах взаимоотношений с русскими княжествами дистанцироваться от Ягайло. Рыцари Тевтонского Ордена заключили мирный договор именно с Витовтом, как с «королем Литвы и Руси», а не с польским королем [Барбашев А.И., 1885: 74–75, 84–87].

Позиции Витовта во внутриордынских и внутрирусских делах еще больше упрочиваются, когда после изгнания Тимуром-Кутлугом Токтамыша из Сарая в 1399 г. он становится фактически гарантом сохранения за последним и его наследниками права на сарайский престол. При этом ордынскому правителю приходится иметь дело уже с новым противником — сильным главой рода Мангытов — Идегеем [Беспалов Р.А., 2013: 33]. В тексте Белорусской I летописи можно найти следующие строки, раскрывающие лейтмотив политики литовского князя: «Поиде, пленим землю татарьскую, победимъ царя Темирь-Кутлуя и возмем его, и посадим царя Токтамыша, а он мя посадить на всей Рускои земли на том на всем» [ПСРЛ 35: 31].

Следует признать, что Витовт изначально не был полностью заинтересован в стабилизации ситуации в Улусе Джучи. С помощью своих султанов-ставленников литовский князь старался контролировать западную часть Золотой Орды. В этом случае появление на политической сцене в 1419 г. его нового ставленника Улуг-Мухаммеда (потомка Тукай-Тимура) являлось прямым доказательством реализации на практике этой политики. Впрочем, далеко не все потомки Токтамыша были ставленниками литовского господаря. Зачастую многие из них, заняв сарайский престол, могли выступить против Витовта [Беспалов Р.А., 2013: 36]. Все это лишь способствовало ускорению центробежных тенденций. Особенно это стало заметно после эпидемий 1414–1416 гг. и 1420/21 г. Косвенно на это указывают сведения, датированные 1420 г., о подчинении основателю Тюменского ханства Шибаниду Хаджи Мухаммеду формально контролировавшегося центральными ордынскими властями «города Болгара с окресностями», а затем (в 1429/30 г.) переход этого города под контроль к хану Абу-л Хайру, одержавшему победу над правителем государства Шибанидов. Нижнее Поволжье после походов правителя восточного Дашт-и Кыпчака хана Барака (внука Урус-хана) также оказывается в зависимом положении [Исхаков Д.М., Измайлов И.Л.: 211].

Другим важным вектором внешней политики Витовта в 1420-е гг., где также прослеживается влияние эпидемического фактора, являлось новгородско-псковское направление. Если комплексно рассматривать эти события, то сразу бросается в глаза, что оба похода Витовта в 1426 и 1428 гг. на Псков и Новгород происходили в условиях продолжавшегося на Руси «мора и глада». Прямым доказательством данного предположения являются слова: «Въ лето 6934. Преста моръ; и Витовтъ былъ ратью подъ Вороначемъ» [ПСРЛ 4, 1848: 121]. Собственно, становится понятна причина того, что оба русских города вынуждены были в одиночку сопротивляться литовскому князю. Не исключено, что великий князь Василий I Московский также пал жертвой эпидемии чумы в 1425 г.

Если верить летописным сводам, летом 1426 г. Витовт собрал большое войско. Подробно о составе его войска говорится в тексте Воскресенской летописи: «Того же лета князь велики Литовскый Витофтъ ходилъ на Пьсковъ съ многими силами, съ нимъ были земля Литовскаа и Лятцкаа, Чехы и Волохи пойнамонавы, и Татарове его, а у царя Махмета испроси дворъ его; и прежде приде подъ градокъ Пьсковскт подъ Опочки, людiе же въ граде затворишся потаившеся, яко мнети пришедшимъ пуста его». Как можно видеть из данного отрывка, самое активное участие в этом походе приняли татарские отряды Улуг-Мухаммеда, протеже Витовта. Именно его отряды оказались намного раньше остального войска литовского князя, что сказалось на конечном результате: «И тако начаша Татари скакати на конехъ на мостъ, а граждане учиниша мостъ на ужищахъ, а подъ нимъ колье изоостривъ побиша; и акоже быстъ полонъ мостъ противныхъ, и граждане порезаша ужища, и мостъ падеся съ ними на колье оно, и тако изомроша вси; а иныхъ многыхъ Татаръ и Ляхове и Литвы живыхъ поимаше въ граде въмчаше, и режуще у Татаръ срамные уды ихъ, имже въ роты влагаху, [якоже бе и самому Витофту видтьти то и всемъ прочимъ съ ними К.], а Ляхомъ и Челомъ и Волохомъ кожи одираху». «Витовт же видев то и срама исполнися поиде прочь» [ПСРЛ 8: 93].

Однако, на этом он не успокоился. Следующий удар Витовт нанес по другому городу псковско-литовского порубежья — Вороначу. После длительного обстрела ему удается уговорить защитников на сдачу города. Дорога на Псков для литовского войска оказалась открыта. В этих условиях псковичи начинают собирать войско.

Сведения о ходе дальнейших боевых действий хранятся в тексте Псковской первой летописи. «И посадникъ Селивестръ Леонтьевичь и другiй посадникъ Феодоръ Шибалкиничь, со Псковичи, ехавше подъ городъ Котеленъ, и онъ неверный князь Витовтъ услыша Псковскую ратъ, посла на нихъ свое рати неверныхъ 7000 Литвы и Тотары; а Псковичь мужей 400, удариша Псковичи на нихъ подъ городомъ подъ Котелномъ, и убиша Псковичь 17 мужей, а изымаша Псковичъ 13 мужей, а Литовская рати и Тотаръ побиша Псковичи много, а числа ихъ не вемы. А въ то время ходиша Островичи подъ Велья торонемъ, и поидоша взадъ ко Острову, и обретоша на пути въ ночъ Татарскую рать стояшу въ лесе, и удариша на нихъ кони и снасти; а инт подъ Вревомъ подъ городомъ Вревичи побиша, а Вревичь паде немного» [ПСРЛ 4, 1848: 204].

После данных поражений псковичам ничего не оставалось, как готовиться к обороне города. Однако, штурма Пскова не последовало. Не получив поддержки от Новгорода, к Витовту была направлена делегация во главе с посадниками Федосом Фефиловичем и Якимом Павловичем: «И взяша миръ с Витовтомъ месяца августа 25, на память святаго Апостола Тита, въ день неделный, а безъ Новгорода; а посулиша князю Витовту 1000 рублевъ». Для выплаты обещанной суммы в Псков прибыло московское боярство. Присутствие московских бояр в составе посольства ничего не дало. Литовский князь «поганый, немилостиво имеа сердце, сребро взя, а пленных на крепости посади». Позднее их пришлось выкупать за дополнительное «серебро» [ПСРЛ 4, 1848: 204].

В 1428 г. Витовт двинулся на Новгород. Новгородцы, обратившись за помощью к Пскову, получили фактически отказ: «И псковичи отрекоша: как вы нам не помогосте, так и мы вам не поможем». Еще один удар был нанесен со стороны великого князя Московского Василия II Васильевича. «А князь великий тогда Василий Васильевич к деду своему князю Витовту и крест поцелова, что ему не помогати по Новегороде, ни по Пскове» [ПСРЛ 5, 1851: 26]. Этой шаг объяснялся, с одной стороны кровными узами с Витовтом, а с другой стороны, простой нехваткой сил. Вследствие масштабного голода и перманентных вспышек эпидемий чумы, приходилось проводить оборонительную политику не только от своего дяди Юрия Дмитриевича, но и от активизировавшихся татар. В результате, новгородцы вынуждены были пойти на выплату Витовту огромной по тем временам суммы (по разным сведениям от 10 до 15 тысяч рублей), что легло тяжелым бременем на все население принадлежавшего новгородцам Севера Руси и зависимых от них народов[51].

Заключение с Новгородом мира в 1428 г. серьезно подняло в глазах окружающих статус Витовта. Поэтому последний путем создания системы династических браков с соседними странами стремился закрепить свое положение. Все это сделало Великого князя Литовского одним из самых влиятельных правителей в Восточной Европе. О степени его влияния можно судить, исходя из записи, сделанной во время государственного объезда в 1428 г. его шутом Генне, по совместительству являвшемся тайным агентом Тевтонского ордена: «татары с южных границ Литовского государства преподнесли князю множество подарков», «князья Рязанский, Переславский, Пронский, Новосильский, Одоевский и Воротынский обещали ему верность и послушание и поднесли ему большие подарки». Еще большую ясность в этом вопросе предоставляет список гостей, приглашенных на коронацию Витовта в Луцк. Здесь наряду с вышеуказанными русскими князьями присутствовали великий князь Московский, Тверской, послы из Новгорода, Пскова и Золотой Орды [Любавский М.К., 2004: 85–86].

Впрочем, даже несмотря на личный авторитет Витовта среди русских князей и татарских ханов, последние продолжили в условиях продолжающегося эпидемического периода выяснять между собой отношения. Согласно летописным сводам, зимой 1428/29 г. татары из Булгарского вилайета во главе с Хаджи Мухаммедом совершили набег на Галич. Находившийся в городе князь Юрий Дмитриевич Галицкий не только смог сдержать первый натиск татар, но и после месяца осады смог нанести им поражение. Потерпев неудачу под Галичем, татарский хан на Крещение (6 января 1429 г.) «изгоном» взял Кострому, завоевал волости Плес и Лух. После чего, отягощенные полоном и добычей «отъидоша на низъ Волгою». Посланные за ними полки Великого князя Московского хоть и смогли догнать уходивших татар и даже вернуть пленников и добычу, но упустили царевича Хаджи Мухаммеда [ПСРЛ 5, 1851: 263; ПСРЛ 8: 95]. Поэтому, дабы наказать татар, московский князь Василий II Васильевич летом 1431 г. отправляет в Булгарский вилайет войско во главе с князем Феодором Давыдовичем Пестрым. «Въ лето 6939 онъ же шедъ взявъ ихъ, и всю землю ихъ плени» [ПСРЛ 5, 1851: 263; ПСРЛ 8: 95].

Если проанализировать эти отрывки на предмет географических названий, то основная масса упомянутых городов и территорий располагается в московско-татарском пограничье. Поэтому нельзя исключать, что основной очаг эпидемии 1431 г. находился в поволжских землях Золотой Орды. Аналогичная ситуация сложилась вокруг г. Мценска, когда на него напал Айдар, зять Улуг-Мухаммеда и глава кунгратов. Находившийся в услужении у Улуг-Мухаммеда, он вероломно напал на этот литовский город, где и захватил в плен местного воеводу Григория Протосьева. За данную выходку Айдар был наказан своим золотоордынских ханом [ПСРЛ 12: 9]. Подобное развитие событий напрямую свидетельствовал о том, что на 1431 г. Улуг-Мухаммед пока еще контролировал западную часть Золотой Орды. В то же время под его юрисдикцию уже не попадала территория Булгарского вилайета. К тому же, вследствие разразившегося голода и продолжающейся эпидемии, сделать это было гораздо сложнее.

Если же смотреть с эпидемической точки зрения, вспышка 1414–1431 гг. явилась последним проявлением третьей волны Второй пандемии чумы. Таким образом, она охватила период между 1380 и 1431 гг. Активизация четвертой волны происходила на спаде третьей волны (около 1430 г.). Поэтому налицо пересечение двух эпидемических волн (третьей и четвертой). Таким образом, можно говорить, что любая из эпидемических волн должна иметь один основной искомый очаг и параллельную вспышку сразу же в нескольких природных очагах. В данном случае, искомым первоочагом во время Второй пандемии чумы в большинстве случаев выступала целая сеть природных очагов чумы, расположенных в районе «Великого Евразийского чумного излома»[52].

По сложившейся в отечественной историографии традиции период после 1430 г. с точки зрения выявление сюжетов, связанных с массовой смертностью среди населения, практически оказался вне рамок исследований. Единственным исключением может служить псковский мор 1442–1443 гг. Собственно об этом сообщает Псковская первая летопись: «Въ лето 6951. Преста моръ во Пскове на Дмитреевъ день въ осень, а по пригородомъ и по волостемъ еще мерло и до Крещетя Господня» [ПСРЛ 4, 1848: 212; ПСРЛ 5, 1851: 30]. Согласно летописным текстам, эпидемия в Пскове была отмечена зимой 1442 г. и осенью 1443 г. На чуму указывают следующие слова: «и аще кому явится железа, то паскоре умираше». Отсутствие указания на другие географические места свидетельствует о локальной вспышке вышеуказанного заболевания.

В летописных сводах интерес представляют сведения о голоде и море 1434–1435 гг. Вот как об этом сообщается в Мазуринском летописце: «В лето 6942 был голод великий в Литовской землию. По селом и по городам звери людей поядали, а в городе Смоленску по посаду и по улицам люди з голоду людей ядали, а псы головы и руки и ноги человеческия волачивали. И по селом в то время четь была жита по 3 копы грошей. И много лиха того лета учинилася по всей земли Литовстей и много пролития крови сталося, брат брата родного своего убивал, и мор был силной, о таковлм страху люди старые не могут паметовати» [ПСРЛ 31: 103]. Если учитывать сообщение в Ермолинской летописи про 6943 г., то можно с определенной уверенностью говорить о продолжении мора уже на территории Великого княжества Московского. «Въ лето 6943 весна была тепла, а лето студено да и мокро, и никакое жито не родилося съ техъ месть; меженина после мору» [ПСРЛ 23: 149].

Ближайший по хронологии мор был зафиксирован в 1438 г. в Смоленске. «В лето 6946 в тыи лета быс град великъ во Смоленске по лесом по дорогамь звери надяше людеи а в городе по оулицам пси гадахоу людеи мертвых главы реки и ноги влачахоу пси и он люди людеи ели и малых детей о великого гладу а въ великий постъ мясо ели зверине по волостем а четверка ржи была по две копе грошеи и меташа въ скулинци люди емючи по оулицам» [ПСРЛ 17: 67, 139]. То, что «мор лета 6946» прокатился по литовским и русским землям свидетельствует Летопись Рачинского: «В лето 6946. И много лиха того году вчынилося по всеи земли Литовскои и Рускои, и много крополитья сталося, брат брата своего рожоного убивал, и мор был велми на люд, иж о таковом страху люди старые не могуть паметати» [ПСРЛ 35: 164]. Причем, одним из последствий для Литвы стал татарский набег: «Въ лето 6946 Татарове плениша Литву и со многимъ полонъ възвратишася въ свояси» [ПСРЛ 12: 26].

Скорее всего, голодные годы совпали в 1434 г. с пришедшими эпидемиями чумы из Германии, Передней и Центральной Азии. Если исходить из распространения данного заболевания в Малой Азии, Западной Европе и на Северо-Западе Руси, то, скорее всего, псковский мор начала 1440-х гг. являлся именно чумой. Об этом свидетельствует следующий отрывок: «Въ лето 6950. Тоя же зимы въ Пскове бысть моръ великъ зело: мнози тогда мряху мужи и жены и младыя дети, и аще кому явится железа, то паскоре умираше: а начало мерети канунъ Микулина дни зимняго, а почало изъ заулка изъ Пустынки отъ каменой церкви Христове, и мряху все лето; и князь Александръ Ивановичь, и посадники, и весь Псковъ поставиша церковъ въ единъ день на Романихе Похвалу святей Богородици, къ тьи день и литургию свершиша священники» [ПСРЛ 5, 1851: 30]. Данная вспышка продолжилась и на следующий год: «Въ лето 6951. Преста моръ во Пскове на Дмитреевъ день въ осень, а по пригородомъ и по волостемъ еще мерло и до Крещемя Господня» [ПСРЛ 4, 1848: 212]. Однако, из-за того, что в текстах обеих псковских летописей кроме Пскова и округи нет упоминаний на названия других географических мест, то, скорее всего, была налицо либо местная локальная вспышка, либо завершение общерусской вспышки 1434–1438 гг. или продолжение западноевропейской эпидемии чумы 1438–1439 гг. Впрочем, нельзя исключать все три варианта.

Именно поэтому, логично утверждать, что в период 1434–1438 гг. наблюдалась затронувшая практически все русские княжества и татарские ханства целая волна взаимосвязанных вспышек чумы. В сложившихся условиях закономерным результатом этого явилось обострение политической ситуации на пространствах Золотой Орды и последующий ее территориальный распад. Впрочем, нельзя исключать того, что данная эпидемическая вспышка являлась продолжением предыдущей большой вспышки (1414–1431 гг.). Поэтому разорение Киевщины и Северской земли летом 1433 г. пришедшими «на помощь» Свидригайло войсками Улуг-Мухаммеда могло быть логическим продолжением последствий длившихся здесь «мора и глада». Аналогичным образом можно рассматривать метание Улуг-Мухаммеда во время противостояния с Сайид-Ахметом I и позднего противоборства с Великим князем Московским Василием II Васильевичем (1434–1439 гг.) [Рева Р., 2016: 719–720].

Политический распад Золотой Орды не завершился событиями, произошедшими в конце 1430-х гг. — оседанием Улуг-Мухаммеда в Казани и образованием Седиахметовой Орды. С большой долей вероятности, можно говорить, что это произошло между 1442 и 1448 гг. Одними из самых заметных причин этого стали все те же голод и эпидемия. Косвенно о большом голоде в Золотой Орде и на территории русских княжеств в 1442 г. сообщает Летопись Типографская. «В лето 6950 рожь была дорога, до 12 алтынъ» [ПСРЛ 24: 183]. «А в Новегороде хлебъ дороговъ бысть не толко сего единого году, но всю десять летъ: по две коробьи, на полтину, иногда боле мало, иногда менши, негде купить; и бысть скорбь и туга христьяномъ велми, толко слышати плачь и рыданье по улицам и по торгу; и и мнозе от глада падающе умираху, дети пред родители своими, отци и матери пред детьми своими; и мнози разидолися: инеи в Литву, а инии в Латиньство, инеи же бесерменомъ и жидом ис хлеба даяхуся гостем. А в то же время не бе в Новгороде правде и правого суда, и всташа ябетницы, израдиша четы и обеты и целованья на неправду, и начаша грабити по селамъ и по волостемъ и по городу; и беахомъ в поруганье суседомъ нашимъ сущимъ окресть нас; и бе по волости изъяжа велика и боры частыя, криць и рыдание и вопль и клятва всими людьми на стареишины наша, и на град нашъ зане не бе в насъ милости и суда права» [ПСРЛ 3, 1950: 426].

Аналогичная ситуация складывалась в Поволжье. Об этом свидетельствует представленный в тексте Никоновской летописи рассказ о возвращении под Рязань осенью 1444 г. царевича Мустафы. Причем летописец очень ясно указывает на холод, как одну из причин этого хода: «Въ лето 6950. Тоя же зима быстъ люта зело, и мрази велт нестерпимыи, и много скотомъ и человекомъ зла сотворися… Въ лето 6952 Мустофа же паки пргиде въ Рязань на миру, хотя зимовати въ Резани; бе бо ему супротивно на Поли, а Поле все въ осень пожаромъ погоре, а зима люта и велми зла, и снези велици и ветри и вихри силни» [ПСРЛ 12, С. 42]. Об этом же сообщает и Львовская летопись: «Въ лета 6951 зима была зла, а сено дорого» [ПСРЛ 20: 256].

Как видно из представленных летописных отрывков, голод на просторах распадающейся Золотой Орды явно имел 10-летнюю продолжительность, что вкупе с уже вышесказанным напрямую свидетельствует о явном обострении внутриполитических и военных конфликтов на всем позднеордынском политическом пространстве.

Другой крупной эпидемической вспышкой 1440-х гг., отмеченной в летописных сводах, стал «моръ лета 6956». Однако, мы можем говорить по крайней мере о существовании двух противоположных оценок данного события [ПСРЛ 8: 121; ПСРЛ 12: 74; ПСРЛ 20: 261; ПСРЛ 27: 273]. Так в летописных сводах, написанных при дворе Великого князя Московского, мор отмечен, как незначительный. Наиболее ранняя запись в этой группе источников присутствует в Вологодско-пермской летописи: «В лето 6956. А на лето моръ на кони и на всякую животину, и на люди был, да немного» [ПСРЛ 26: 208].

Несколько иная оценка представлена в Ермолинской летописи, написанной не ранее 1481 г. и продолжающей традицию северорусского летописания, а также в литовских летописях. «В лето 6956 былъ моръ на кони велгкъ да и люди мерли» [ПСРЛ 23: 154]. Аналогичные оценки данному событию даны в Хронике Литовской и Жмойтской. «О голодѣ великом в Литвѣ. Року 1448. Голод был вел-ми великий в Литве, так, же людей по селах едали псы, свини, вовки, медведе, умерлых, що не было кому ховати, бо после голоду встало поветре великое и в самом мести Смоленску по улицах труп людцкий псы волочили, и з голоду великого люде людей едали, также матки детей своих. A по всей земле Российской была тогды четвертка жита по десять коп литовских, также и в Литве для которой дорожнеты в людех учинилося великое забойство, же в ночи находило убозство сотнями на двори богатых, тако ж и в день, розбивали и хлеб брали, и солонину, сыр, масло, пшоно, и иншое що ести, a болш ничого не брали, ни сукон ни грошей» [ПСРЛ 32: 84]. Если отталкиваться от информации, взятой в указанных летописных сводах, то с большой долей вероятности можно говорить, что наиболее пострадавшими от масштабного голода, вызванного холодной зимой, и разразившейся на этом фоне эпидемии и эпизоотии чумы, являлись территории Великого княжества Литовского, Крым и причерноморские степи. В меньшей степени, данные бедствия затронули Поволжье и Великое княжество Московское. Скорее всего, истоки чумы надо искать в Западной Европе, Центральной Азии, Балканах или на Ближнем Востоке. Однако, не исключено, что имела место вспышка северо-причерноморского природного очага[53]. Поэтому основной удар пришелся на причерноморские степи, которые на тот момент находились под контролем Седиахметовой Орды.

Таким образом, можно утверждать, что период с 1442 по 1448 г. стал тем Рубиконом, после которого существование единого средневекового татарского государства не представлялось возможным. Собственно, именно в этот период происходит окончательное оформление независимых татарских ханств и орд. Исчезновение столь большого государственного объединения очень сильно сказалось на отражении в русских летописях эпидемической обстановки на пространствах Золотой Орды. Именно с этого периода в русских летописях идет переключение внимания с Поволжья на Северо-Западную Русь и Литву, как более важные в стратегическом плане регионы. В итоге, это привело к формированию, господствовавшей долгое время точки зрения, что эпидемии чумы на Руси попадали исключительно через Новгород и Псков и имели немецкое происхождение. Наглядным примером здесь является текст «История о Великом княжестве Московском» (1620 г.), где Петр Петерей писал: «Московиты, находящиеся за Рязанью и в Татарии, вовсе не знают моровой язвы, страдают же от нее лишь близкие к западной границе, а именно: Новгород, Псков, Смоленск и др.».

Приведенный нами текстологический анализ русских летописных текстов показал, что «моръ» и «гладъ» были очень хорошо знакомы человеческим сообществам, проживавшим на территории Великой Русской равнины. Одной из первых, зафиксированных в русских летописях, стала эпидемия, разразившаяся в 979 г. на территории Киевского княжества. Однако нельзя получить конкретную информацию как о месте и временном промежутке происходящего, так и определить конкретную форму заболевания. В то же время, присутствие указаний на небесные явления и мор среди животных свидетельствовали о достаточно крупной вспышке эпидемического заболевания среди людей. Если исходить из представленной в хрониках Никифора Григора информации о разразившейся во время «Черной смерти» эпизоотии среди животных, то можно предположить, что это могла быть и вспышка чумы. Также вызывает вопрос локализация данного бедствия на пространстве Великой Русской равнины. Скорее всего, представленное в общегодовой записи Никоновской летописи указание на прибытие печенежского князя Илдея ко двору Ярополка, может свидетельствовать о возможной вспышке эпидемии в районе Киева и ее степное происхождение. Из всего вышесказанного можно заключить, что это, скорее всего, была вспышка чумы, но невозможно понять, являлась ли данная вспышка локальной или же была продолжением «Юстиниановой чумы». В то же время, можно говорить о том, что описание «мора лета 6487» заложило в русском летописании нормы и словесные формы в передаче информации об эпидемиях.

Следующей зафиксированной в летописях стала эпидемия 1042 г. Как показывает текстологический анализ летописного сообщения, по всей вероятности в войске сына Ярослава Владимира, во время похода в земли финского племени ямь, разыгралась вспышка сибирской язвы.

Если говорить о следующей вспышке чумы в степи, то, скорее всего, она произошла в 1060-м г. во время похода великого киевского князя Изяслава в земли «торков». Главное, что здесь можно отметить, что наравне с эпидемией среди кочевников был зафиксирован масштабный голод. Все эти бедствия, так или иначе, летописцы связывали с «гневом Божьим». Таким образом, можно отметить, что во второй половине XI в. в русской летописной традиции сформировалось достаточно четкое преставление об эпидемиях.

Подтверждением вышесказанного является описание вспышки 1094 г. Хотя традиционно в отечественной историографии указан 1092 г. Если же говорить об общих чертах с описанием «мора лета 6568», то в качестве одной из главных причин начала эпидемии был назван «гнев Божий». Кроме того, обе вспышки проходили на фоне обострения военной обстановки. Но в отличие от эпидемии 1060-го года, вспышка 1094 г. разыгралась на фоне складывания неблагоприятных природно-климатических условий. Скорее всего, в обоих случаях природные очаги эпидемий необходимо искать в степных районах.

В XII в. ситуация с фиксацией эпидемий в русских летописных текстах оставалась на уровне XI в. В целом ее можно охарактеризовать, как несистемную. Среди наиболее часто упоминаемых в отечественной историографии вспышек XII в. указывают «моръ лета 6662» (1154 г.). Если анализировать летописную запись, то речь шла о совместном хождении эпидемий и эпизоотий.

Другой, крупной вспышкой XII в. являлся «моръ лета 6695» (1187 г.). Русский летописец, обозначив библейскими словами «соломоновы страдания», скорее всего, говорил о вспышке в Новгороде «Антониева огня» или эрготизма — отравления, вызываемого употреблением в пищу продуктов из муки, зараженной грибком спорыньи.

Следующий XIII в. не принес спокойствия на пространстве Великой Русской равнины. Наиболее крупный «моръ» был зафиксирован в 1229–1230 гг. Подробно об этом сообщается в вошедшем в Никоновскую летопись рассказе «О потрясеньи земли». В отечественной историографии в отношении него сложилась точка зрения, согласно которой, данный «моръ» определялся в качестве сыпного или брюшного тифа. Если же обратиться напрямую к тексту летописного рассказа, то там очень четко перечислены симптомы, указавшие на разразившуюся в 1229 г. на фоне масштабного голода вспышку «Антониева огня». В то же время, как и в 1230 г. вполне могла иметь место и вспышка чумы. Впрочем, пока будет преждевременно говорить конкретно о чем-либо без проведения текстологического анализа других русских летописных сводов, а также полевых и лабораторных исследований захоронений погибших во время «моръ лета 6737–6738».

Следующий крупный «моръ» случился в 1237 г. в Псковской земле. Единственным исследователем, попытавшимся в начале XX в. проанализировать это событие, стал Ф.А Дебрек. Однако, полностью доверять его выводам в отношении данной вспышки не стоит, так как они не базировались на знании других летописных записей моров.

С эпидемической точки зрения нашествие Батыя на Русь, да и в целом наступившая во второй половине XIII в. эпоха золотоордынского ига, не стали исключением в обострении эпидемической ситуации на пространстве Великой Русской равнины. Истоки этого процесса следует искать в специфических природно-климатических условиях западно-евразийских степей и Нижнего Поволжья, которые были нарушены в 1240–1270-х гг. в результате хозяйственной деятельности населения Золотой Орды. Также негативную роль в этом процессе сыграли: восстановленные или вновь созданные города и дороги, при непосредственной поддержке золотоордынских властей; существование на территории средневекового татарского государства природных эпидемических очагов; и массовая миграция населения из других географических регионов, обладавшего совершенно иной внутренней микрофлорой. Однако, наличие достаточного количества продуктов питания и благоприятных климатических условий, отводило на второй план проблему возникновения новых масштабных эпидемий среди местных человеческих сообществ.

В конце 1270 — начале 1280-х гг. стали ухудшаться климатические условиях. В этих условиях, достигший больших величин уровень болезнетворных микроорганизмов внутри населения средневекового татарского государства, находившегося в условиях перманентного стресса, стал проявляться в виде пока что локальных вспышек эпидемических заболеваний. Именно таким и был «моръ лета 6785» (1278 г.). Однако, из летописных текстов невозможно узнать подробно о времени, регионе распространения и форме заболевания.

Куда больше информации в русских летописных текстах содержится о «море лета 6791–6792» (1283–1284 гг.). В отечественной историографии сложилась точка зрения, что мор стал прямым следствием западного похода Толе-Буки хана (Туле-Буги) и беклярбека Ногая. Зачастую в качестве одной из главных причин начала эпидемии называли отравление колодцев татарскими воинами, а сама эпидемия определялась как кишечная. Несколько иная картина была описана автором Никоновской летописи. Скорее всего, речь шла о возникшем на территории Золотой Орды на фоне неблагоприятных климатических условий масштабном голоде, что могло обострить и без того сложную эпидемическую ситуацию. Правда, скорее всего, предполагалась локальная вспышка острого эпидемического заболевания. Причем, важную роль в распространении эпидемии могла сыграть существующая дорожная сеть. Поэтому не случайно было указание на достаточно обширный регион распространение «мора». Продолжавшиеся процессы урбанизации и миграции в Золотой Орде могли скорее всего ускорить переход от локальных вспышек к будущей пандемии. Поэтому «моры лета 6785 и 6791–6792» могли вполне считаться одними из первых проявлений грядущей «Черной смерти».

Прямым доказательством этому может служить выделенный исследовательской группой Й. Краузе из единичного захоронения 1278 г. в городе Булгар геному распространенного в Средние века, штамма чумной бактерии Yersinia pestis. Исходя из этого, можно утверждать, что именно территория Золотой Орды стала тем регионом, где происходило становление этого заболевания. В то же время процесс перехода от локальной к более масштабной вспышке крайне вирулетной формы средневековой чумы был достаточно длителен. По крайней мере нужно говорить о 50-м периоде проявления первичной формы «Черной смерти» (1280–1320-е гг.).

Несомненно, важную роль в этом процессе сыграло в начале XIV в. усиление антропогенного фактора в Золотой Орде[54]. В результате, возникшие эпидемические заболевания стали приобретать более масштабный характер. Особенно это стало заметно, когда в 1308–1309 гг. было зафиксировано появление синантропических видов грызунов (мышей) рыщущих в поисках пищи близ поселений большой массы людей. В результате чего и произошло ускоренное попадание болезнетворных микроорганизмов внутрь человеческого организма. При этом часть из них могла осесть и в организмах домашних животных. В условиях продолжения жизнедеятельности простейших организмов это привело к их совместной коэволюции в организме нового носителя с последующим проявлением в виде иных, общих для человека и животных эпидемических заболеваний. Также это способствовало переходу к латентной форме заболевания с последующим появлением более опасной для человека формы.

Для последующего перехода к более крупным вспышкам эпидемических заболеваний крайне необходимо было нахождение человеческого организма в состоянии перманентного стресса. Современными исследователями среди наиболее ужесточающих факторов данного состояния человеческого организма указывается голод. Именно последовательность в виде масштабного голода и последующей крупной вспышки эпидемического заболевания наблюдалось в 1320–1340-х гг. Так, например, предтечием тверской эпидемии 1317 г. и псковского мора 1341 г., скорее всего, стали разразившиеся среди населения русских княжеств «глады» «лета 6817–6818» (1315–1316 гг.) и «лета 6840» (1332 г.). Скорее всего, последовательность эпизоотия — массовый голод — локальные вспышки чумы наблюдалась в этот период и на территории Золотой Орды.

И все же в завершении процесса возникновения «Черной смерти» сыграло ускорение климатических изменений в 1320–1340-х гг., совпавшее с увеличением сейсмической и вулканической активности в регионе. Именно о сопутствующих явлениях и сообщали все путешествующие по степи очевидцы[55]. Однако, наиболее заметными для окружающих земель стало увеличение объема водных масс, вызванное изменением объема сброса воды крупнейшими реками Волги, Дона, Куры и Амурдарьи в крупные водоемы региона (Каспийское, Азовское и Аральское море). Последовавшая затем аридизация окрестных степей и плоскогорий способствовала увеличению числа контактов человека с синантропическими видами грызунов, основными носителями чумных блох. Существовавший внутри человеческих сообществ объем болезнетворных микроорганизмов очень быстро достиг своих пределов. Поэтому закономерным итогом этого длительного процесса явилось последующее возникновение новой формы старого эпидемического заболевания.

Именно последним и являлась «Черная смерть». Если исходить из описанной в средневековых текстах клиники, то скорее нужно говорить об эпидемии наиболее вирулентной формы чумы — легочной. Именно природные очаги последней до сих пор часто встречаются в степной зоне Евразии. В то же время, возникшая форма болезни, скорее всего, носила уникальный характер, так как до сих пор в лабораторных условиях не удалось получить активный штамм. Отчасти, это объяснялось как со складыванием накануне начала Второй пандемии чумы в районе расположения эпидемических очагов уникальных природно-климатических условий, так и возможными параллельными вспышками, имевшими схожую клинику, нескольких эпидемических заболеваний (сыпной тиф и черная оспа) или же проявлением других форм данного заболевание (бубонной и бубонно-септической чумы).

Если вернуться обратно к истории «Черной смерти» то, скорее всего, ее предтечей стала эпидемия, разразившаяся в конце 1320 — начале 1330-х гг. в китайских и монгольских землях Великого хана. Как показали исследования генома чумы, наиболее вероятным регионом появления этой эпидемии чумы стало Цинхай-Тибетское нагорье. Это в свою очередь подтверждают арабские и китайские источники. Последние отметили смерть от неизвестной ранее болезни представителей династии Юань: Есун-Тэмура, Туга-Тэмура и его сыновей. Также жертвами этой болезни стали 16 правителей окрестных земель, а также большое число воинов из войска Великого хана.

Дальнейшее распространение болезни было зафиксировано в тексте персидского летописца Фасиха ал-Хавафи. В тексте этого источника напрямую указывалось, что эпидемия вспыхнула после землетрясения в районе между селениями Заузана и Джизаде в 1336–1337 гг. В результате, в районе между селением Завы и городом Дугабады (Исламабад) погибло порядка 11 тысяч человек. Именно оттуда, скорее всего, по торговым путям чума в 1338/39 гг. попала в район озера Иссык-Куль. О чем напрямую свидетельствуют найденные здесь надгробия несториан. После чего вспышка чумы была зафиксирована в Хорезме в 1345 г. Другим возможным вектором распространения эпидемии стали Северная Персия и Месопотамия. Именно здесь позднее были зафиксированы самые крупные вспышки чумы.

В 1346 г. эпидемическая волна достигает территории Золотой Орды. Именно здесь она приобрела те черты, которыми обладала «Черная смерть»: молниеносность, передача воздушно-капельным путем и массовая смертность среди населения. Фактически мы можем говорить, что именно на территории средневекового татарского государства она и возникла. С большой долей вероятности можно утверждать, что одной из основных причин возникновения совершенно новой формы чумы, на фоне климатических изменений, аридизации степи и наступления вод Каспийского моря, стало произошедшее пересечение нескольких локальных вспышек заболевания. Как показали современные эпидемические исследования районов западного и северного побережья Каспийского моря, здесь до сих пор фиксируется наличие активных природных очагов чумы. Поэтому любое изменение климата или береговой линии может привести к активизации этих очагов.

Подобная ситуация произошла в 20-е гг. XIV в. Положение ухудшилось из-за постепенного похолодания, сопровождавшегося изменением передвижения атмосферных фронтов, что в условиях доминирования континентального климата привело к установлению масштабных летних засух, крайне морозных и снежных зим. В этих условиях, выросшее в предыдущий более благоприятный с климатической точки зрения период поголовье местных грызунов (первичных носителей заболевания), вынуждено было искать себе пропитание в недавно основанных золотоордынских городах, расположившихся на Нижней Волге, Северном Кавказе, причерноморских и прикаспийских степях. Что на первоначальном этапе привело к возникновению пока еще локальных вспышек легочной чумы.

Окончательно «формирование Черной смерти» произошло в середине 1340-х гг., когда локальные вспышки заболевания из Центральной Азии, Ближнего Востока и Балканского полуострова по уже сформировавшимся торговым путям смогли объединиться с нижневолжской вспышкой легочной чумы в районе Крымского полуострова. Возникшая таким образом масштабная эпидемия и получила в итоге название «Черная смерть». Современные исследователи сошлись во мнении, что последней стоит называть только затронувшую страны Старого Света первую волну Второй пандемии чумы (1346–1352 гг.). Более поздние эпидемические волны чумы хотя и были повторными, но по длительности и смертности среди населения имели куда больший размах, чем первая волна.

Если говорить о стоящих перед исследователями основных теоретических вопросах первой волны Второй пандемии чумы («Черной смерти»), то здесь можно выделить два основных. Первый вопрос касается основных направлений распространения данной эпидемии, а второй — о количестве погибших в результате заболевания.

Отвечая на первый, можно с уверенностью говорить, что «Черная смерть» начала свое смертоносное шествие по территории Старого света из Крыма. Однако, ее начало не было связано напрямую с бомбардировкой осенью 1346 г. войсками Джанибека осажденной Каффы трупами умерших от чумы. Скорее всего, вспышка началась в генуэзской колонии весной 1347 г., когда на территорию города стали проникать уже зараженные вторичные носители чумы (крысы). Именно отправившиеся в весенние месяцы из городской гавани суда генуэзских купцов и стали разносить новую форму чумы.

Однако, важную роль в распространении «Черной смерти» сыграл не только генуэзский фактор. С большой долей вероятности, можно говорить, что имел место быть перенос данного заболевания из ордынских земель по сухопутным дорогам другими купцами. Доказательством этому служат упоминание в хронике Никифора Григора о приходе эпидемии средневековой чумы на территорию Византийской империи из Скифии (Золотой Орды), а также летописные сообщения о возникшем противостоянии в Галицко-Волынском княжестве в 1349 г. Подтверждают этот факт и другие записи в нарративных источниках, сообщавшие о возникновении вспышек нового заболевания в 1347–1349 годах на достаточном отдалении от торговых путей генуэзских купцов. Собственно, столь масштабный охват не был бы возможен без взаимодействия уже активных местных локальных вспышек и вновь прибывшей «Черной смерти». Именно, поэтому в источниках фиксируется столь разнообразная клиника чумы. Фактически, необходимо говорить о параллельном хождении нескольких форм чумы (бубонной, септической, легочной).

Дальнейшее распространение средневековой эпидемии чумы в Западной Европе напрямую свидетельствовало о влиянии на этот процесс балканского, ближневосточного и североафриканского регионов. Чего нельзя сказать о территории Золотой Орды и русских княжествах. На сегодняшний день возникло множество споров вокруг нераспространения заболевания далее на север вглубь ордынской территории во время первой волны Второй пандемии чумы.

Скорее всего, это было связанно с активным использованием центральными властями Улуса Джучи известной со времен второго правоверного халифа Умара карантинной системы. Чего нельзя было сказать о находившихся в вассальной зависимости, расположенных на восстановленном днепровском торговом пути русских городах (Киев, Чернигов, Полоцк). Здесь, вспышки эпидемии средневековой чумы были отмечены в 1349 и 1352 гг. Это в свою очередь было значительно раньше, чем популярный в отечественной историографии временной промежуток прихода «Черной смерти» в Новгород и Псков в 1351–1352 гг. Это предположение согласуется с точкой зрения как отечественных, так и зарубежных исследователей, которые указали на фактор крупных европейских рек (Рона, Руана, По, Дунай, Рейн, Эльба и Везер) в распространении «Черной смерти». Исходя из этого, можно предположить, что Северо-Западная Русь в начале 1350-х гг. столкнулась с тремя параллельными волнами чумы, шедшими с Днепра, Польши/Германии и Скандинавии.

Единственным спорным моментом в «победном» шествии «Черной смерти» во время первой волны Второй пандемии чумы по территории русских княжеств является определение основной причины смерти митрополита всея Руси Феогноста, великого князя Московского Семиона Иоанновича и членов его семьи. Современные отечественные исследователи сошлись во мнении, что, скорее всего, главной причиной всех этих смертей могло быть иное эпидемическое заболевание. Подтверждает это предположение и летописное сообщение о длительной болезни митрополита Феогноста. Также не имеет смысла считать Москву затронутой чумой в 1353 г. В связи с этим смену митрополита всея Руси нельзя считать исключительно прямым последствием эпидемии средневековой чумы. Скорее нужно говорить о косвенных последствиях данного исторического событиях, когда в результате массовой смертности среди церковных иерархов произошла смена руководителей Русской православной церкви. Аналогичный процесс наблюдался и среди политической элиты русских княжеств. Данные процессы послужили становлению на территории русских княжеств совершенно иной политической системы. Другими же последствиями можно считать: возвышение в общественном сознании роли Русской православной церкви и ускорение при непосредственной поддержке митрополитов территориального расширения Великого княжества Московского.

Если же говорить о последствиях первой волны Второй пандемии чумы («Черной смерти») для Золотой Орды и находившихся от нее в вассальной зависимости русских княжеств, то в политическом и уж тем более в экономическом плане они не были столь значительными. Как и прежде, золотоордынские правители продолжали контролировать ситуацию. Единственно с чем можно согласиться, это с началом технического и культурного регресса средневекового татарского государства. Однако, аналогичные процессы были характерны и для остальных стран, переживших данное бедствие. Аналогичные оценки можно дать и в отношении умерших от «Черной смерти». Как предположили отечественные и зарубежные специалисты в области археологии и исторической демографии, численность населения в ордынских вилайетах и русских княжествах была примерно равной — не более 9 млн. человек. Если взять за основу современную точку зрения отечественных исследователей А.Е. Володарского, С.А. Ершова, Д.М. Исхакова и И.Л. Измайлова, то общая численность населения на пространствах Великой Русской равнины накануне первой волны Второй пандемии чумы составляла примерно 8,5–9 млн. человек. Из них 5,3–5,5 млн. в русских княжествах и около 3-х млн. в Золотой Орде. Предложенный процент убыли населения указал на возможное число погибших: 275 000 чел. (русские) и 750 000 (татары).

Скорее всего, численные потери средневекового татарского государства к середине 1350-х г. оказались еще выше, так как во время первой волны Второй пандемии чумы в степи разразился масштабный голод. Прямым свидетельством этому могут служить тексты писем Франческо Петрарки к своему другу Гвидо Сетте, архиепископу Генуи, а также данные бухгалтерских книг итальянских купцов, торговавших в Крыму хлебом и рабами. Положение ухудшалось тем, что вследствие разности уровня развития сельского хозяйства кочевых и оседлых человеческих сообществ, скорость воспроизводства населения в средневековом татарском государстве оказалась более медленной, чем в русских княжествах. Следовательно, потеря любого специалиста в Золотой Орде оказывалась более чувствительный утратой. Именно этим то и можно объяснить начавшиеся в данном государственном образовании процессы децентрализации страны, деурбанизации, экономической деградации и изменения культурного кода среди населения.

В то же время, скорее всего, как и в других оказавшихся в условиях масштабной эпидемии человеческих сообществах в Улусе Джучи стало наблюдаться усиление религиозности населения. В ордынском случае речь шла об исламе. С одной стороны, видимым проявление данного процесса стало закрепление в средневековом татарском государстве принятой в исламском мире системы сакрализации и легитимизации верховной власти. С другой стороны, стала активно применяться принятая в исламе система карантинов и оставления местным населением зараженных территорий. В результате, на территории Золотой Орды стал наблюдаться процесс повторного заселения прежних районов, что позволило запустить процесс постепенного восстановления численности населения. Наглядным примером здесь служит: переселение из Крыма и Причерноморья Токтамыш-ханом в 1381 г. 17 тысяч татарских семей для защиты Булгарского вилайета; возвышение в конце XIV–XV вв. правителя Мангытского Юрта Идегея; а также сюжет с кочеванием в степи Улуг-Мухаммеда в 1420–1430-х гг. и главы кунгратов Айдара в 1431 г.; и возвращения после грабежа осенью 1444 г. из степи обратно в Рязань царевича Мустафы.

Куда более мощной по последствиям стала вторая волна Второй пандемии чумы (1359/60 — 1380 гг.). Традиционно считалось, что она являлась продолжением псковского мора 1360 г. Анализ текстов русских летописей показал, что именно нижневолжский природный очаг, как и в период с 1346 по 1349 гг., стал эпицентром распространения эпидемии чумы. Скорее всего, истоки этой вспышки нужно искать в регионах, расположенных южнее. Именно об этом свидетельствует запись, сделанная персидским летописцем Фасих ал-Хавафи, указавшая на произошедшую в 1359/60 гг. вспышку эпидемии в Ширване. Однако, если проанализировать данные по всем вспышкам этого периода, то можно говорить об исходе чумы по крайне мере из 3-х природных очагов, расположенных в Германии, странах Магриба и в Ширване. Причем, в отличие от первой волны Второй пандемии чумы («Черной смерти»), судя по достаточно длительному пути к эпидемическому порогу, все произошедшие вспышки имели в начале два направления развития: основной и второстепенный. Так, например, псковские моры «лета 6868» и «лета 6878» являлись второстепенными ответвлениями эпидемии чумы в Западной Европе 1360–1363 и 1366–1369 гг. Скорее всего, это было связано с общим количеством населения, проживавшим на определенной территории. И чем меньше было жителей, тем более локально проявлялась вспышка чумы.

Если исходить из представленной в текстах русских летописей информации об этой волне, то она началась в 1364 г. в районе ордынских городов Бельджамен и Сарай. К осени 1364 г. эпидемия достигла Нижнего Новгорода. Причем, одним из возможных путей распространения чумы стала сухопутная дорога, расположенная на юго-востоке данного русского города. О существовании этого направления свидетельствует упоминание в летописи уезда Сары и села Киши. В отношении первого названия можно сказать, что здесь, скорее всего, речь шла о татарской крепости Сары Кылыч (Саров). Летом 1365 г. чума вспыхнула в Переславле, Кашине, Твери и Ростове, где число ежедневно умерших могло достигать от 20 до 100 человек. В зиму 1365/66 гг. чума вспыхнула в Москве, откуда к лету-осени разошлась по городам и «властемъ Московьскимъ» и территории Литвы. На Северо-Западе Руси данная волна отметилась в 1387–1390-м гг.

Длительность и колоссальные человеческие жертвы позволили русским летописцам во время второй эпидемической волны зафиксировать основные проявления этого заболевания. В результате мы можем говорить: 1) о распространении по крайне мере трех форм чумы (бубонной, бубонно-септической и легочной); 2) период вспышки чумы охватывал период с конца лета до зимы: «от Семена дни летопроводца до рождественского говения». В целом, если судить о представленной в тексте русских летописей информации, то здесь присутствуют по крайне мере описания трех различных эпидемических заболеваний: чумы, сыпного тифа, сибирской язвы. Собственно, при описании чумы среди симптомов перечисляются кровохарканье и жар. Если же речь идет о сибирской язве — «и моръ есть на людях и конях», сыпной тиф — ломота в конечностях. Иногда одной из главных причин массовой смертности среди населения назывался голод. В отношении последнего фигурируют два понятия: голод, вызванный неблагоприятными погодными условиями — «гладъ» и голод, вызванный массовой смертностью среди крестьян — «межи».

Общеполитическую обстановку, в 1360–1370-х гг., складывающиеся можно охарактеризовать как обострение на пространствах Золотой Орды политических конфликтов. Самым большим обострением в этот период можно считать «Великую замятню». В этом плане, усиление Великого княжества Литовского и Великого княжества Московского явилось прямым следствием ослабления татарских ханов. Причем, именно в этот период, не последнюю роль в этом процессе начинает играть эпидемия. Именно поэтому так много военных столкновений в это время проходило при завершении вспышки, в осенне-зимний период.

В середине 1380-х гг. было отмечено начало третьей волны Второй пандемии чумы. Ее хронологические рамки охватили период между 1380 и 1431 гг. Фактически, именно в этот период, вследствие усиления транспортной связанности между русскими княжествами и ордынскими территориями, стираются границы между ордынскими и северо-западными вспышками чумы. Поэтому любая вспышка, вне зависимости от места происхождения, начинает затрагивать практически всю территорию Улуса Джучи. Положение ухудшило наступление на фоне нового климатического похолодания в 1420-х гг. масштабного голода, что в условиях политической и военной нестабильности способствовало обострению общественных отношений на территории, как русских княжеств, так и на территории Золотой Орды.

Положение не улучшилось и во время четвертой волны Второй пандемии чумы (1430–1450). Активизация последней происходила на спаде предыдущей третьей волны. Поэтому в 1430-х гг. налицо было пересечение двух эпидемических волн. Именно поэтому произошло углубление процессов, начавшихся во время пика третьей волны (1414–1431 гг.). Среди самых заметных событий во время четвертой волны можно признать: усиление децентрализации Улуса Джучи, и рост политического влияния центров, которые менее пострадали от эпидемических волн (Великое княжество Московское и Литовское, а также Крымское, Казанское и Сибирское ханства). Фактически именно в ходе четвертой волны и начало происходить окончательное оформление позднеордынского мира.

Если говорить об общей численности потерь в Золотой Орде после первых четырех вспышек Второй пандемии чумы (1346–1448 гг.), то наиболее близкими к реальности можно считать цифры упомянутые М.В. Долсом. Они составили примерно 25–32 % от дочумных величин. Причем, сюда надо добавить еще 15–20 % убывших в результате иммиграции в менее пострадавшие регионы или умерших от голода. Таким образом, общее количество погибших в Золотой Орде могло составить порядка 45–50 % от численности населения до эпохи «Черной смерти», то есть к 1430-м г. оно могло составить порядка 1,5–2 млн. человек. В отношении населения русских княжеств, можно сказать, что вследствие более развитого сельского хозяйства к 1430-м годам оно могло составить порядка 6–6,5 млн. чел. В итоге, общая численность населения к 1430 г. на пространстве Великой Русской равнины составляла 7–8 млн. чел. Фактически можно говорить о практическом восстановлении дочумных величин. Получить более конкретные данные в целом пока не получается. Отсутствие отечественного корпуса нарративных источников, связанных с фиксацией смерти людей и их завещаний, а также использование принятого в археологии метода вычисления данных исходя из анализа найденной керамики, пока диктует исследователям в отношении числовых данных построение чисто гипотетических умозаключений. При этом зачастую не учитывается сложившаяся политическая обстановка и уровень развития экономических отношений.

В целом, анализ изменений ситуации во время первых четырех волн Второй пандемии чумы («Черной смерти») показал, что налицо было явное взаимодействие северо-западных русских, ближневосточных, нижневолжских и балканских вспышек данного заболевания. Так в период между 1346 и 1448 гг. было зафиксировано на пространствах Улуса Джучи более десятка крупных вспышек: 1346–1348, 1349–1352, 1364–1367, 1374–1377, 1387–1390, 1398–1399, 1401, 1405, 1406–1407, 1408–1409, 1417–1419, 1420–1421, 1423–1427, 1428–1430, 1441–1443, 1448 гг. Эти эпидемии аналогичны вспышкам чумы в других перечисленных регионах. Так, крупными чумными эпидемиями в Западной Европе были отмечены 1348–1350, 1360–1369, 1372–1375, 1380–1382, 1386–1388, 1399–1401, 1407, 1413–1417, 1427–1430, 1432–1435, 1438–1439, 1449–1452 гг. На Ближнем Востоке — 1347–1348, 1384–1389, 1393–1394, 1398, 1404, 1406–1407, 1409–1411, 1414–1419, 1422–1423, 1429–1430, 1436, 1438–1439, 1443–1449 гг. На Кавказе и Северной Персии — 1345/46, 1359/60, 1370, 1391–1393, 1396, 1405–1407, 1429/30, 134/35 гг. На Балканах — 1347, 1381/82, 1386–1389, 1393, 1398–1399, 1409–1410, 1417–1418, 1422–1423, 1429, 1434–1438, 1440–1443 гг. Исходя из этого, можно говорить о включенности Улуса Джучи через дорожную сеть в мировую экономическую систему. Кроме того, именно в ходе этих четырех эпидемических волн чума становится тем фактором, которая в той или иной степени определяет повестку дня. Поэтому, исходя из представленных данных, можно предположить, что на лицо имело место быть влияние именно крупных вспышек чумы на политические процессы, проходившие на территории Улуса Джучи. Наиболее наглядно это проявилось во время набега Тагая на Рязанскую землю в 1365 г., и в ответных походах вглубь территории Золотой Орды ушкуйников в 1365/66 г. Уже в дальнейшем, именно эпидемии чумы стали предпосылками или прямыми следствиями: присоединения Смоленска к Великому княжеству Литовскому; установления во второй половине 1420-х г. контроля со стороны Витовта над Псковом и Новгородом; постоянное новгородско-ганзейское противостояние в 1403, 1406–1409, 1410–1412, 1416, 1420–1421, 1424–1425, 1441, 1443, 1448 гг.; поход Тамерлана в 1396 г.; борьба Витовта и Василия I в 1399 г.; московский поход Едигея в 1408 г. Именно влияние эпидемического фактора прослеживается в попытках Мамая сохранить власть в Улусе Джучи в 1360–1370-х гг., Едигея в 1414–1416 гг. и Улуг-Мухаммеда в 1420–1430-х гг. Аналогичным образом это прослеживается в становления Казанского ханства в 1437–1438 гг. и Крымского ханства в 1448 г.