Это в сердце было моем

Давно уже приглашали, а все недосуг съездить на метро и троллейбусе за Октябрьское поле на улицу Тухачевского. Скоротечное пребывание в столице - сплошные бега и хлопоты. Не до самодеятельного музея. Да и не ждал я от него ничего особенного. Стандартный стенд с контурной картой, где красной молнией отмечен боевой путь на Западе и Востоке. Свободные пространства Европы и Азии заклеены портретами командования и другими фотографиями, которые удалось раздобыть юным следопытам. Подобный стенд нашей дивизии давно висит в Военно-историческом музее артиллерии, инженерных войск и войск связи в Ленинграде, где я живу. К чему же в Москву ехать?

Гасило любопытство, тормозило интерес и скучное название школьного объединения: КЛАД - Клуб любителей архивной документации. Вместо живого и увлекательного дела, походов по местам боев - нудное перекладывание двух десятков бумажек...

При всем при том я, конечно же, заочно испытывал уважение, признательность к членам школьного клуба за благородное служение святой Памяти Великой Отечественной войны. Тем более что музей в школе № 80 целиком посвящен нашей, моей дивизии.

3-я гвардейская Витебско-Хинганская орденов Суворова и Кутузова дивизия прорыва РВГК (Резерва Верховного Главнокомандования) расформирована много лет назад. И вот как бы возрождена. Не дивизия - память о ней, о ее людях.

Выполняя просьбу кладовцев, я с удовольствием подарил им свою детскую книжку с фронтовыми рассказами, написанными на основе подлинных событий, где даже настоящие имена сохранены, как, например, в рассказе "Отзовись!" - радиста Шкеля и разведчика Ларина. Снимков и реликвий не выслал: почти ничего не сохранилось из вещественной памяти о войне. Столько лет прошло...

И все же наступил день, когда в конце мая я отправился на московскую улицу Маршала Тухачевского. Время не самое удачное для посещения школы: младшие ребята разъехались на каникулы, старшие корпят на экзаменах, а руководитель КЛАДа учитель географии Петров по горло занят в комиссии.

И начался летний ремонт помещений. Не до гостей! Да мне и не хотелось, меньше всего хотелось заявиться почетным гостем. Так - забежать, глянуть...

Я пробыл там несколько часов. То, что увидел, что узнал от Юрия Александровича Петрова, - потрясло. Не удивило, не растрогало - именно потрясло! Сотни, тысячи фотографий и документов - вся история нашей дивизии. Говорю это со знанием и ответственностью. В свое время участвовал в сборе материалов и написании историй полка, бригады и дивизии. Витражи, стенды, щиты, шкафы. Во всем четкий порядок и строгий учет, как в настоящем архиве, в большом музее. Да куда там стенду нашей дивизии в Ленинграде! В школе такие на каждую бригаду, а их семь было в 3-й гвардейской артиллерийской. И общий, конечно, есть. Уже тесно в комнате, кладовский музей вышел в коридоры. Ребята собрали не только бумаги, архивную документацию. Много реликвий - от солдатского кисета до генеральской шинели. Артиллерийские приборы, бинокль, масса других вещей.

И ржавые гильзы, части оружия, зазубренные осколки, найденные на местах былых сражений.

Начав с десятка адресов, юные следопыты за пять лет отыскали в трехстах семнадцати городах и весях страны 2147 ветеранов!

Я ходил от стенда к стенду, как вдоль строя друзей и товарищей. Не каждого узнаешь, хотя и подписи под фотографиями. Бравые, молодые гвардейцы поседели, изменились... И учитель, который в годы войны и в школу не ходил, подсказывал, уточнял, кто, где, кем сейчас, вспоминал совершенные на далекой уже войне подвиги. Я сразу проникся к Юрию Александровичу уважением и полным доверием, словно мы плечом к плечу отшагали тысячи километров фронтовых дорог, словно мы - однополчане.

Ошарашенный размахом Музея (почтительно и закономерно называю его с большой буквы), я даже не спросил, каким образом очутились здесь и мои фотографии. И Бабича, он ведь погиб в сорок четвертом.

А это? Копия наградного листа на присвоение звания Героя Советского Союза В.С. Алхимову. За что и как это было, знаю не с чужих слов, но официальное описание, или, как оно именуется в документе - изложение подвига, прочел впервые.

"7 АВГУСТА 1944 ГОДА в районе Тупики после артподготовки противник силой до 50 танков и пехотой перешел в контрнаступление и вклинился в наши боевые порядки. Танки повернули строго на юг и тем самым отрезали ПНП, на котором находился АЛХИМОВ.

Гвардии лейтенант АЛХИМОВ вызвал по радио огонь дивизиона и отсек пехоту противника от танков и расстроил боевые порядки танков.

Группа 13 танков повернула на НП 62 сп 184 сд, где находился АЛХИМОВ, и открыла огонь. Создалась сложная обстановка. Тов. АЛХИМОВ не растерялся, вызвал огонь дивизиона на себя по подходившей группе танков, подбил четыре, а остальные вынудил к отходу.

Всего было подбито шесть танков. В результате положение восстановлено, а АЛХИМОВ продолжал свою работу дальше".

В таком виде излагался подвиг в нашей красноармейской газете "Во имя Родины", описан в книге С. Е. Попова "На огневых рубежах". Вообще, о том, как артиллеристы геройски вызывают огонь на себя, есть много поэм, повестей, даже песен. Как правило, рисуется одна и та же картина: ПНП, передовой наблюдательный пункт, осажден танками и командир батареи диктует свои координаты, приказывает: "Огонь на меня!!!"

На окруженный врагами блиндаж обрушивается море огня. Танки вспыхивают и взрываются, фашисты бегут.

Случалось и так. Бывало иначе. С Владимиром Алхимовым вообще произошла, казалось бы, невероятная история, и давно следовало восполнить скупое изложение подробностей подвига, рассказать, как это все произошло.

В августе сорок четвертого

Гвардии капитан Бабич, командир дивизиона, в состав которого входила и батарея Алхимова, не выносил замкнутого пространства. Даже во время жестоких бомбежек и обстрелов не мог улежать в темном блиндаже, сидел в опасном открытом проходе. Бабичу непременно надо было видеть небо, как в чистом поле. Чтобы там ни творилось, в безумном небе войны.

Помню, он и в Сталинграде, на Мамаевом кургане, устроил ПНП на продырявленном, словно дуршлаг, чердаке полуразрушенного дома. На Бабича таращили глаза: "Ты что, сдурел?! На такой голубятне торчать, у немцев на виду!" Ваня, Иван Маркович, улыбался своей застенчивой улыбкой, отвечал с украинской хитрецой: "А вот немец, он меня как раз и не считает дурнем. Ему и в голову не полезет, что я тут сижу. Потому и не мешает работать". И сидел на простреленном, продуваемом чердаке, делал свое дело. А мастер он был непревзойденный: лучшим командиром батареи считался тогда в полку. Его таланту артиллерийского снайпера способствовали даже маленькие личные слабости. Впрочем, как понял я со временем, бабичевская боязнь закрытого пространства была отнюдь не слабостью. Профессиональным чувством: артиллерист без хорошего обзора - крот.

В августе сорок четвертого в Литве, в районе Тупики, передовой наблюдательный пункт дивизиона размещался на чердаке двухэтажного дома хутора Францка-Буда. Иван Маркович Бабич, конечно же, устроился на верхотуре. Совместно с ПНП батареи гвардии лейтенанта Алхимова.

Вид с чердака открывался изумительный: мягкие бархатные холмы и складки, таинственные и тенистые перелески с восково-белыми свечами берез, изумрудные купы отдельных дерев на ржаном поле, бледно-зеленом на равнине и голубоватом на взгорьях - очаровывающие линии и краски литовского художника Чюрлениса, художника и композитора. Чудилось, и музыка слышна, и пахнет не отгоревшим толом, а домашним крестьянским хлебом, сеновалом. В минуты затишья вообще казалось, что и войны уже нет, выдохлась, кончилась. Глаза не замечали ни проплешин вокруг черных воронок, ни коварной и зоркой фашистской "рамы", двухфюзеляжного самолета-разведчика. А "рама" неспроста кружила и высматривала...

За месяц стремительного и блестящего наступления войска 3-го Белорусского фронта сокрушили "восточный вал", очистили от оккупантов Белоруссию и Литву, форсировали во многих местах Неман, вошли в Латвию. Армии наших фронтов почти отсекли немецко-фашистские войска в Эстонии и Латвии от Восточной Пруссии. Гитлеровцы намертво вцепились в предполье своего фатерланда и всеми силами пытались расширить узкий коридор в Прибалтику, отбросить нас к югу. Они стянули на сравнительно малой площади фронта Елгава - Шауляй крупные соединения авиации и танков.

В Москве, в высоких штабах, наверное, знали об этом, меры принимались, что и подтвердилось вскоре ответным ударом штурмовой авиации, бронетанковых масс, но в тихое росное утро седьмого августа на участке 184-й стрелковой дивизии бойцов и военной техники явно не хватало. Трудно сразу восполнить потери пятисоткилометрового наступательного пути... В общем, сил и средств было столько, сколько и бывает на неглавном направлении после непрерывных месячных боев. Положение, впрочем, неисключительное, привычное и особой тревоги не вызывало. Да внизу, на передовой, и знаешь ведь только то, что видишь. А то, что было видно с чердака усадьбы Францка-Буда, не пугало, а радовало. До Государственной границы СССР - семь километров! Всего-навсего семь километров. Гигантский успех летнего наступления радовал, воодушевлял, пьянил. Победа, казалось, - вот она, за волнистым горизонтом литовских холмов, сразу за речкой Шешупе, которая уже завихляла на листах карт, вложенных в планшетки. Правда, увидеть Шешупе пока не удавалось даже в стереотрубу с двадцатикратной насадкой и с высоты чердака. Но это пустяки. Еще день, еще два и...

Удар гитлеровцев получился неожиданным, сильным, ошеломляющим.

В 6.30 эскадрильи "юнкерсов" с бешеным воем накинулись на окопы, траншеи, ходы сообщений, землянки, позиции противотанковой артиллерии на всю глубину первого эшелона временной оборонительной полосы. Пули и авиаснаряды выбивали фонтанчики так густо, будто с ясного неба хлынул дождь с градом. На выходе из крутого пике "юнкерсы", словно пинком, подкидывало ударной волной; они ложились на обратный курс и опять заходили на точку атаки.

Стояло безветрие, кусты разрывов срастались в сплошные рощи, а "юнкерсы" все строчили и сыпали, коршунами падая вниз и отскакивая от земли. Не осела рыжая пыль, не развеялись дымные рощи, на большой высоте объявились "хейнкели". Эти не снижались, не ломали четкий строй, плыли, волна за волной, прицельно роняя черные капли бомб. Сотни их с леденящим разбойным свистом резали воздух, на миг исчезали в клубящихся рощах, чтобы тут же с огнем и громом вздуться тугими облаками взрывов. Земля гудела, колыхалась, вздрагивала, как при землетрясении. В хаосе и разгуле смерти, казалось, не останется ничего живого: ни травы, ни людей, ни деревьев.

Каким-то чудом на тесный хутор Францка-Буда не упал ни один снаряд, ни одна бомба. Пуля не залетела. Но двухэтажный особняк обезглазел: ни стеклышка в оконных рамах, вокруг и в комнатах под ногами сплошной хруст.

В самом начале бомбежки командир дивизиона вызвал расчеты к орудиям. Батарейцы заняли места у пушек, но команды на огонь не поступило. Бабич не любил стрелять вслепую. Высунувшись по грудь в слуховое окно, он пытался разглядеть, что делается.

Оберегая людей, Бабич выгнал всех вниз, в подвал. Остались только дежурные связисты. Телефонист, плотно прижав трубку к уху, лежал на полу; за дымоходом совиным глазом светилась радиостанция.

Вопреки приказу не ушли с чердака и оба лейтенанта - командир взвода управления Васин и командир батареи Алхимов. Бабич не замечал их, пока его не потянули за ногу: осторожнее, мол, товарищ гвардии капитан.

Обернувшись, он увидел Алхимова и закричал высоким голосом:

- А ну вниз!

Алхимов мотнул головой: без вас не уйду. Смуглое, сейчас белое лицо Ивана Марковича пошло пятнами. Обычно деликатный с подчиненными, в моменты острой опасности он, в жалости к ним, делался резким.

- Вниз!!

Васин юркнул в укрытие к радисту. Алхимов же поднялся, спокойно подсел к стереотрубе, прикрепленной штырем к фронтону, и подстроил окуляры.

- От же чертяка! - выругался Бабич и, оттолкнув Алхимова, улегся рядом с ним на пыльном чердачном настиле. Упорная и упрямая натура командира батареи Володи Алхимова злила и восхищала Бабича. - Получишь у меня!

Угроза ничуть не смутила Алхимова. Ничего он не получит, да и не выдержит долго без вольного обзора дивизионный командир.

Отгрохотала еще одна, последняя, бомбовая очередь, и воцарилась относительная тишина. Из пыльной и дымной бури медленно проступала картина уничтожения. Обрушившиеся окопы, развороченные блиндажи, ощетиненные обломками бревен, черное поле, изуродованные перелески.

Из-за холмов выползли танки. Бабич вскинул бинокль, коротко бросил:

- Давай.

Они прекрасно сработались, сдружились, понимали друг друга с полуслова. Щедро наделенный природой глубоким, пытливым и острым умом, молодой лейтенант был талантливым учеником многоопытного, кадрового артиллерийского офицера. Бабич любил Алхимова, гордился им так же, как Алхимов любил и гордился Бабичем. Но это выражалось не в панибратстве, не в поблажках. Командир дивизиона доверял своему самому молодому комбату самые ответственные задачи.

Танки двигались в направлении ржаного поля, обозначенного на картах и огневых планшетах прямоугольником с надписью: "НЗО-5", неподвижный заградительный огонь. Как и другие заранее намеченные цели и площади поражения, НЗО-5 был пристрелян, данные для ведения огня выписаны на орудийных щитах, занесены в карточки и таблицы.

- Давай, - благословил Бабич, и Алхимов скомандовал телефонисту:

- НЗО-пять! Огонь!

После недолгой, томительной паузы с огневых позиций батареи доложили:

- Выстрел!

Чердак опять заполнился людьми, все заняли свои места. Вдали мгновенно выросли пышные кусты разрывов.

- Левее ноль - двадцать! - засек место падения снарядов наблюдатель-сержант. Отсюда, сбоку (траектория, ось "орудие - цель", пролегала справа), действительно выглядело, что снаряды ушли влево. Стрельба с большим смещением требует быстрой и точной реакции, сообразительности, профессионального мастерства.

- Плюс, - с досадой отметил Алхимов.

- Да, перелет, - подтвердил Бабич.

Пока шли команды, пока заряжали пушки, пока гранаты{7} летели к ржаному полю, танки, убыстрив ход, проскочили расчетную полосу поражения. По таким целям и прямой наводкой стрелять не легко, тем более - с закрытых позиций. Тут надежнее массированные налеты. Не батареей, а дивизионом бить, накрывать большие площади...

Бабич принял командование на себя, подчинил единой воле все орудия.

- Дивизио-он!..

Чердак и дом, от фундамента до крыши, содрогнулись от мощных ударов. Танки с короткой остановки прямой наводкой всадили несколько бронебойно-трассирующих. Снаряды проломили стены, лопнули сталью и термитом. Сухое дерево вспыхнуло мгновенно.

- НЗО-три! - пытаясь перекрыть грохот и треск, кричал Бабич.

За танками показались бронетранспортеры с автоматчиками.

Пламя с нарастающим гулом охватывало помещение за помещением, взметнулось по лестнице, пожирало все вокруг. Краска вздувалась волдырями, лопалась, спекалась. Огонь, набирая ярость, полыхал уже вовсю, клубясь удушающим дымом.

- Уходить! А ну всем уходить!

Едва спасли приборы и аппараты. Прыгали в окна, вышибая рамы сапогами и прикладами. Добротная усадьба превратилась в гигантский костер. Двухэтажный домина просвечивал насквозь оранжевым и белым. С треском и звоном рухнула черепичная кровля. Гул, рев, фонтаны искр из черного дыма.

До траншеи передовой линии было метров сто, но оттуда уже двигались, пригибаясь и падая, раненые бойцы. Пехота дрогнула, откатывалась...

А через поле, обмолачивая гусеницами недозрелые колосья ржи, мчались, подныривая на выемках, оголтелые танки.

Артиллеристы залегли в кустарнике.

- Связь, связь! - торопил Бабич. Сержант натужно кричал в микрофон:

- "Волга", "Волга"! Я - "Днепр"!

Членистый хлыст антенны раскачивался, как на сильном ветру.

Алхимов смотрел на приближающиеся танки. Будто во второй раз видел некогда уже пережитое. Не "некогда", в августе - тоже в августе! - первого года войны. На подступах к Ленинграду, под Вырицей. Там было широкое капустное поле...

Они с честью и доблестью выполнили боевую задачу. Рота прикрывала отход полка и сдерживала натиск противника от зари до зари. Немногие уцелевшие в смертных схватках бойцы и командиры имели уже право уйти за Оредеж, унести за реку раненых товарищей. И тут появились фашистские танки. В роте была только одна пушка - калибра сорок пять миллиметров...

Сверкающие в лучах заходящего солнца полированные траки подминали тугие вилки, запеленутые мясистые чаши листьев, давили все, что ползло, извивалось, бежало в страхе смерти. За прямоугольными коробками танков, за кормой, как из спаренных мясорубок, взлетали зеленые и розовые фонтаны...

Алхимов смотрел на танки с крестами на башнях, на пристроившиеся за ними бронетранспортеры с автоматчиками и будто лежал сейчас не в семи километрах от Пруссии, а корчился в песчаном окопе под Вырицей, отходил по капустному полю к Оредежи. Он физически осязал, слышал жуткий хруст, вдыхал запах смерти - горячие пары бензина и танкового масла.

Память накопила много страданий и подвигов, но всё слилось в одну картину - "война". Август же сорок первого, капустное поле у реки вставало перед глазами в каждом тяжелом бою и вызывало не только ужасное видение, неутихающую боль, а захлестывало ненавистью и питало бесстрашие. После трагедии под Вырицей Алхимов уже ничего не боялся. Точнее, вспомнив, как бы освобождался от леденящего страха, отключал инстинкт самосохранения. Подлинная смелость не безрассудство, а осознанные волевые действия. Он и сейчас, очнувшись от кошмарного видения, вспомнив, обрел решимость и спокойствие, то, что именуют солдатским мужеством.

Всем оставаться здесь было неразумно и опасно. Все равно командует один человек. И связь, конечно, нужна. Связь с огневыми позициями, с дивизионом. Только мощная артиллерия способна сейчас восстановить положение. И точность...

Он принял решение, сделал выбор. Но надо еще убедить командира дивизиона.

- Товарищ гвардии капитан. Иван Маркович...

До Бабича не сразу дошла просьба.

- Только погубим всех, - настаивал Алхимов. - А я, мы с радистами попробуем остановить их.

- Та ты що?! - Бабич от внезапного и сильного волнения заговорил по-украински. И смолк, встретив спокойный взгляд. И это - взгляд Алхимова успокоил, восстановив способность трезво и верно оценивать в бою единственно правильный вариант действий.

А командир батареи уже не просил, требовал:

- Подчините мне огонь дивизиона.

Бабич хорошо, очень хорошо знал его. Можно положиться как на себя. И предлагает Алхимов дело, рискованное, но дело. Благоразумно отойти: сберечь людей - не трусость, вынужденная необходимость. И никто не осудит за это, не упрекнет. Они ведь не у прицелов противотанковых пушек, не с бронебойными ружьями, когда стоять насмерть - закон. Они корректируют и направляют огонь тяжелых, далеких отсюда батарей. Без них грозные пушки - слепые машины, обреченные на бездействие. Но оставить подчиненного, а самому... Бабич отвел взгляд. Танков было много, не меньше полусотни. Они рвались на юг, расчленяли оборонительную полосу, заводили клещи. Таранный клин раздвоился на две огнедышащие, ревущие стрелы, на два ромба. Острие правого ромба целилось в них. Бабич сосчитал в отколовшейся группе тринадцать танков.

- Сюда чертова дюжина прет, - произнес вслух Бабич.

Тринадцать танков да еще бронетранспортеров, что следовали по пятам за ними, одним залпом не остановить, а второй залп уже не дадут сделать. Не успеть... Во всяком случае торчать здесь, под кустиками, на открытом взлобке, вдесятером - бесполезно для дела, тактически безграмотно и опасно. На войне все опасно, суть в другом: оправдан или не оправдан риск: Подвергать людей, не себя самого только, серьезной опасности без настоящей необходимости - бездарно и жестоко. Алхимов прав: всем делать здесь нечего. Но вправе ли оставлять ему, Бабичу, даже Алхимова с двумя радистами? Прекрасный молодой командир батареи, отличный артиллерист, да просто славный боевой товарищ, любимец твой, друг...

- Лейтенант Алхимов, уводите людей. Остаюсь я.

Да, обстановка требовала кому-то из них остаться. Во имя общего святого дела. И, если начистоту, оставаться не командиру дивизиона... Бабич до кадра, до реплики помнил кинофильм "Чапаев" и любил цитировать его. Когда Н., еще на Витебщине, по собственной дурости, слегка задело, Бабич в присутствии Алхимова сказал: "Ранило? Ну и дурак! Где должен быть командир?". Сейчас Алхимов напомнил с улыбкой знаменитую чапаевскую фразу:

- Где должен быть командир, Иван Маркович?

"Шутит еще, чертяка!" Жизнерадостность Володи Алхимова, его способность к юмору в самый, казалось, напряженный момент всегда восхищали Бабича. Алхимов опять был прав, всерьез.

- Командуй, - выдавил через перехваченное горло Бабич. - Мы... Командуй, пока мы не зацепимся где-нибудь.

Они даже не попрощались, и Бабич потом стеснительно признался, что больше всего терзался не мыслью, что оставил Алхимова с двумя радистами на верную смерть. На то и война, такая она, война. Терзался и мучился, что не обнял, не пожал руку боевому товарищу, другу. Не простился.

А гвардии лейтенант Алхимов уже не думал ни о ком и ни о чем, не видел ничего, кроме проклятых, ненавистных фашистских танков. Тех, что утюжили гусеницами раненых и еще здоровых, полных соков жизни красноармейцев на страшном капустном поле. Тогда из роты прикрытия дошли до своих одиннадцать, восемь из них - раненые. И под Тосно те же крестоносные танки целиком истребили пушками и пулеметами наступающую стрелковую роту. Когда в роте было уже всего три человека - студент Горного института Женя Попов, ленинградский рабочий Миша Рейнгольц и Алхимов, - его, как временно исполняющего обязанности командира, вызвали в полк.

"Садись, оформляй похоронки", - печально велел начштаба.

Пока Алхимов рассылал скорбные вести во все концы родной земли, тяжело ранили Попова и погиб Миша Рейнгольц...

Прошел блокадный год. В конце сорок второго Алхимову приказали собираться в дальний тыл. В полк поступило распоряжение откомандировать для учебы в артиллерийском училище пятерых солдат и сержантов из бывших студентов. Алхимов пытался отбиться.

"И не трепыхайся, - устало сказал начштаба. - Мне еще четверых подобрать надо. А где, откуда? - Мрачно закончил: - Сам знаешь, сколько вас осталось, добровольцев... Ты в финансово-экономическом учился? Вот, математик, значит, а в артиллерии главное что? Точный расчет".

Точный расчет... На что он рассчитывал, принимая решение остаться в окружении вражеских танков? На слепую удачу, на снисходительность и доброту судьбы - на чудо? Нет, ни о чем таком он не думал. Некогда было думать о второстепенном, о себе. Сейчас сверхзначимым были танки, проклятые фашистские танки. Их надо уничтожить любой ценой. И сделать это обязан он, только он, Алхимов Владимир Сергеевич, 1919 года рождения, сын убитого кулаками коммуниста из деревни Никулино Смоленской области и сам уже коммунист.

Все зависит сейчас от него, ленинградского студента, добровольца Красной Армии, старшего сержанта, курсанта военного училища, командира взвода, командира батареи 261-го гвардейского пушечно-артиллерийского полка, а с этой минуты получившего право вызывать огонь всего дивизиона... Какая короткая жизнь, вся биография - пять строчек!..

Да, он, только он, гвардии лейтенант Алхимов должен остановить, уничтожить, повернуть вспять фашистские танки.

Подполз помощник радиста, зашептал, горячо волнуясь:

- Гвардии лейтенант... Там, рядом... воронка есть.

Алхимов, не оборачиваясь, кивнул и отрывисто скомандовал:

- НЗО-один!

- "Волга", "Волга"! - закричал в ладонь с микрофоном радист. - НЗО-один, НЗО-один! Как понял? Прием. Да, НЗО-один!

- Дивизионом! Шесть снарядов. Беглый! Огонь!

- Дивизионом! Шесть снарядов! Беглый! Огонь! - передал радист.

- В укрытие! Ползком, быстро! - приказал Алхимов, и они перебрались в еще дымящуюся бомбовую воронку.

Впереди обрушились земля и небо. Отряхнувшись от комков и дерна, Алхимов высунулся над рваным гребнем и чуть не заплакал от обиды. Опять перелет! А танки совсем уже близко. Дух бензина и перегретого масла перешибает запах взрывчатки.

- Прицел меньше... - яростно закричал Алхимов, но услышал отчаянное:

- Рацию разбило! Товарищ гвардии лейтенант, рацию!

Хуже, страшнее не могло случиться. Катастрофа, конец... Без связи они не значили ничего. Трое обреченных в могильной яме.

Радист в штабе дивизиона жадно ловит в хаосе голосов и морзянок знакомый голос "Днепра", батарейные телефонисты нетерпеливо дуют в микрофоны трубок, заряженные пушки ждут команды, а тот, кто только и может ее отдать, сидит на дне ямы, ожидая, когда лязгающие гусеницы завалят ее и пройдут дальше.

- Товарищ гвардии... Как же мы?..

Алхимов вдруг смертельно устал. Равнодушно отозвался. Не приказал, посоветовал:

- Уходите.

- А-а... А вы? - голос радиста дрогнул.

- Уходите! - сорвался на крик Алхимов. - Немедленно!

Помощник радиста с готовностью подчинился и ящерицей выбрался из воронки. Сержант не уходил.

- А ты что?! - накинулся на него Алхимов. - И брось ты, брось тут свою немую коробку!

Сержант закинул рацию за спину, продев руки в широкие стеганные лямки, выжидающе посмотрел на лейтенанта.

- Иду, - проворчал недовольно Алхимов. На самом деле никуда ему не хотелось уходить отсюда. Жить не хотелось. Все потеряло смысл, будто он и родился на свет лишь затем, чтобы умереть здесь, рядом с догорающим хутором Францка-Буда, исчезнуть вместе с ним...

- Братцы! Бра-атцы! - испуганно позвали сверху.

- Ты, Федя? - встрепенулся радист.

- Ранило меня, - донесся страдающий голос.

- Помоги, - сказал Алхимов и опять, но уже спокойно велел освободиться от сломанной рации. Он ненавидел ее сейчас, тяжеленную коробку бывшей радиостанции. Надо искать связь, живую, действующую. И - немедленно.

- На какой волне работали?

- Сто восемьдесят три, - быстро ответил сержант. - Второй диапазон.

- Уносите раненого. Поосторожнее там...

- Слушаюсь, товарищ гвардии...

Алхимов полез следом. Перевалился через кольцевую насыпку, скатился, пополз. Оглядевшись, короткими перебежками, прячась за кустики, понесся назад.

Редкие пехотные группы пытались закрепиться, отстреливались. Но что даже бронебойные пули против танков? Горохом в стенку.

От быстрого бега с падениями бешено колотилось сердце, перехватывало дыхание. Пот заливал глаза, взмокла гимнастерка.

- Лейтенант! - неожиданно закричал кто-то над самой головой. - Где ж твоя артиллерия разэтакая?! Огня, огня давай!

Алхимов не заметил, как очутился в неглубоком окопчике, рядом с командиром полка стрелковой дивизии.

- Связь... - с присвистом заглатывая воздух, выговорил Алхимов. - Связи нет... - И взмолился: - Дайте рацию!

- Костюков! - ни секунды не раздумывая, гаркнул подполковник. - Рацию артиллеристу!

Прижимистый батальонный начал отнекиваться, но комполка грозно оборвал его:

- Срочно!

- Пантелеев, - со вздохом повиновался Костюков. - В подчинение артиллериста.

И опять есть связь - два пехотинца с железной коробкой.

- Второй диапазон, сто восемьдесят три, "Волга"! - заторопил радистов Алхимов. - Я - "Днепр".

Не все, еще не все потеряно. Есть зачем жить!

- Лейтенант, - тронув за плечо, негромко сказал подполковник. Алхимов запамятовал его фамилию; впрочем, какое это сейчас имело значение? - Отходим. Надо отходить.

Алхимов энергично замотал головой, оторвался от бинокля.

- Я остаюсь. - Просительно вскинул глаза. - И они.

- Да-да, - поспешно успокоил подполковник. - Радисты с тобой, но мы...

Рядом шмякнулась, с противным взвизгом отрекошетировала стальная болванка противотанкового снаряда. Окончания фразы Алхимов не расслышал. Но все слова на свете сейчас только эти:

- "Волга", квадрат семь, пять снарядов. Огонь!

- Огонь! - эхом повторил радист-пехотинец. Нетерпеливое, до зуда в ладонях, ожидание далеких выстрелов.

А танки - вот они, видны черные жерла пушек.

"Уменьшить, уменьшить прицел! - с огорчением понял свою ошибку Алхимов. - Меньше на два, нет - на три - в самый раз будет".

Перелет! Что и следовало ожидать. Впрочем, нет, недолет, минус. Танки ведь переместились левее по фронту. И, если опять не сманеврируют по курсу, пойдут в створе. Они - цель, наблюдатель, орудие - теперь на одной прямой. С учетом упреждения, времени на передачу и выполнение команд, до танков будет... А ничего уже не будет: и цель, и наблюдатель совместятся в "яблочке". Никакого смещения, ни по направлению, ни по дальности. Идеальный случай для стрельбы с закрытых позиций. Такой случай рассматривается только в классической теории. Наблюдатель в "яблочке" - уже не стрельба по вражеской цели, не только стрельба по цели. Огонь на себя, самоубийство. Или - самопожертвование.

Он имел право торжественно скомандовать: "Огонь на меня!".

- Прицел меньше два. Огонь!

- Передал, товарищ командир.

Все-таки ты не один, с тобой еще двое. И бой не окончен.

- Сматываться! За мной, бегом!

Они отбежали метров тридцать и свалились в полуразрушенный ход сообщения. Тугая волна ударила в спины, столкнула вниз, уберегла от смертоносного веера осколков. Лишь что-то больно вдавилось в живот и в бедро. Нет, не ранен, камень, наверное. Ну что, как стрельнули?

Танки, все тринадцать, на ходу, а несколько бронетранспортеров отстали.

- Прицел меньше...

- Сейчас... - Радист никак не отдышится. Алхимов только теперь и мгновенно увидел, какой он пожилой, старый этот радист. И напарник его. Оба полуживые от непомерного для такого возраста физического напряжения. Он, Алхимов, моложе раза в два и то...

Алхимов подсел к рации, отстранил солдата.

- "Волга", "Волга"! Как слышите? Я - "Днепр".

Насколько удобнее и проще самому держать связь. И время экономится.

- "Волга", прицел меньше... Огонь!

В сиротском, по грудь, окопе долго не усидеть, и танки уже рядом.

- За мной, бегом!

Радиостанцию он взвалил на себя, но старики и налегке едва поспевали. Отстали безнадежно или проскочили дальше в сумятице, когда он залег под бугорком с орешником. Так или иначе, он потерял временных соратников из виду. Может, ранило их, может, убило: снаряды огневых налетов дивизиона взрывались не только среди немцев. Вполне вероятно, что пехотинцы и добрались к своим, вернулись к батальонному по фамилии Костюков и доложили, что лейтенант-артиллерист выпрашивал огонь на собственную голову.

Сам же Алхимов совсем не думал, в мыслях не было, что дважды вызывал огонь на себя. Он стрелял по танкам. Просто координаты танков совпадали с его собственными. На карте и на местности.

Совпали они и в третий раз.

То был самый острый и самый обидный момент. Алхимов лежал в яме из-под ели. Ее вырвало с землей и корнями, как выворачивает деревья ураганный ветер. Поверженное могучее дерево простерлось метров на двадцать, косо вздыбив мертвое сплетение земли, корней, травы вокруг комля. Толстый шершавый ствол с густой хвойной кроной и зонт-выворотка лежали поперек пути атакующих. Издали заметив преграду, танки отвернули в стороны. Бронетранспортерам подавно не перевалить было такой препон. И они обтекали его.

Ель значилась на картах - Алхимов точно это помнил - отдельным деревом. Прекрасный ориентир для минометчиков и артиллеристов. На рабочей карте батареи ему присвоили номер. Ориентир № 8.

Они лежали бок о бок, сраженная на посту вековая ель и лейтенант Алхимов. Лежали в центре танковой дуги; оба крыла ее грозили сомкнуться в кольцо...

- "Волга"! Цель - ориентир восемь!

- Цель - ориентир восемь, - повторил далекий штабной радист.

- Да-а, - удостоверил верность приема команды Алхимов, - пять снарядов!

- Пять снарядов...

- Да-а! Беглый!

- Беглый... - голос радиста звучал как из другого мира, куда Алхимову даже теоретически уже не было возврата.

- Да. Натянуть шнуры!

Теперь выждать, не торопиться. И не опоздать. Не дай бог - опоздать! Иначе опять все сначала.

- Натянуть шнуры, "Волга"!

- Готово...

Танки все ближе, ближе. Еще немного, в самое "яблочко" чтоб!

Алхимов быстро оглянулся, словно мог увидеть отсюда своих солдат у пушек. Командиры орудий вскинули над головой невидимые клинки. Рубанут наотмашь: "Огонь". Наводчики дернут уже натянутые боевые шнуры: "Выстрел!". Дульные тормоза с жаберными щелями полыхнут багровой вспышкой, мгновенно отскочат назад массивные стволы. Замковые откроют затворы, дымные гильзы, звеня и приплясывая, отлетят к станинам. А стопятидесятидвухмиллиметровые гранаты уйдут в зенит и низвергнутся с неба на цель, ориентир восемь.

- Огонь!

И съежился, вжался в рыхлый грунт. Отбегать уже было некуда. Вокруг танки.

Ударная волна толкнула в круглый парус выворотка и сдвинула ель, словно пытаясь поднять ее на ногу. Алхимова накрыло толстым защитным слоем земли и корней.

Пять залпов, пять раз по двенадцать осколочно-фугасных гранат, два с половиной центнера тротила и стали рухнули на пятачок земли. Алхимова будто раскачивали за руки и за ноги и били головой в медный колокол. Мутилось сознание, в груди колыхалась тошнота, сумасшедший грохот и звон колошматили в барабанные перепонки. И плотная тяжесть сверху, от которой нечем было дышать. Задыхаясь, давясь дурнотой, Алхимов с трудом выдрался из-под завала. Он жадно глотнул прогорклый дым, закашлялся до спазм в животе, а отойдя немного, протерев запорошенное лицо и глаза, заплакал от обиды и злости.

Тринадцать танков, воссоединившись за поваленной елью в боевой ромб, ревели, лязгали, стреляли уже позади, за его спиной. Но бронетранспортеры отстали. Огонь дивизиона оторвал пехоту, оторвал! Две машины валялись вверх днищем, из третьей выворачивался, ввинчиваясь в мутное небо, черный смерч. Уцелевшие автоматчики, что еще несколько минут назад строчили из своих "шмайсеров", драпали к лесу. Остальные, не потерявшие хода машины откатывались назад. Нет, дивизион не впустую выпалил шестьдесят снарядов. С танками, отрезанными от пехоты, легче совладать, легче...

Над полем висело бурое облако. Алхимов перебежками двигался к последнему рубежу. На пути танков лежал овраг, естественное, заготовленное природой противотанковое препятствие. Они остановятся, задержатся. По движущимся танкам попасть непрямой наводкой - редкостная удача. А бить надо наверняка. Там, у оврага он доконает их, ненавистные до черных кругов в глазах фашистские танки!

Невысокий, юношески хрупкий, придавленный железной коробкой рации, полуоглохший лейтенант бежал к оврагу. Откуда только и силы брались! С раннего детства, босого и голодного, втянулся он в работу. Щуплое на вид тело было крепким и жилистым. Потому и живучий, выносливый такой. Только всему есть предел, а он уже был за своим физическим пределом. Но что физическая сила, как не верхушка, маленькая, зримая часть айсберга человеческого духа! Неопределимый в обычных условиях генератор энергии, богатырский аккумулятор, питающий мышцы солдата в бою.

Алхимов догнал их. Танки, как он и рассчитывал, сгрудились вдоль оврага. И пока немцы искали через перископы и узкие щели триплексов дорогу, пока совещались, решали, Алхимов, маскируясь зарослями жасмина, сполз в овраг и устроился под обрывом в глинистой нише.

Антенна болталась ожерельем из стальных катушечек. Где-то зацепилась скоба натяжки внутреннего тросика, но Алхимов не сразу это сообразил и испугался. В груди образовалась пустота. "Да что же я!" - в голос обругал себя и попытался отогнуть скобочку. Она не поддавалась, дрожали, не слушались пальцы. "Сейчас... Спокойно... Сейчас..." - торопил и подбадривал он себя, а ничего не помогало. Тогда он, как в детстве когда-то, сунул в рот пальцы и прикусил их. Острая боль вернула самообладание.

Антенна заворочалась, как живая, и - выпрямилась.

Увеличительное стекло над шкалой светилось багрово и тускло: резко упало напряжение. "Еще раз, ну последний!" - выклянчивал, ублажал аккумуляторы Алхимов, будто они впрямь могли послушать его и поднатужиться.

- "Волга", "Волга"! Я - "Днепр". Прием. "Волга"?

Он обрадовался ей, словно чудом вернувшийся из запредельных далей, заблудший, трижды потерянный сын.

- "Волга"! Я Алхимов, Алхимов! Ориентир восемь, ближе пятьдесят... Отставить пятьдесят! Ближе семьдесят пять, ближе семьдесят пять! Да! Левее сорок! Восемь снарядов! Дивизионом! Скорее! Огонь! Огонь! - просил, молил, требовал, приказывал он. - Скорее!

"Огонь"... - с трудом различил замирающий голос. Аккумуляторы отдали все без остатка. Последний всплеск. И - последняя надежда. Но команда дошла, дошла до штаба дивизиона! Сейчас - последний удар.

Он вывалился из ниши и кинулся влево по дну оврага. Десять, двадцать, пятьдесят метров - сколько успеть, но отбежать, укрыться за поворотом, отгородиться, пусть относительно, малость, но отгородиться от обреченных танков. Это они, они обречены. А он, ему еще жить и воевать. До полной и окончательной победы...

Его швырнуло лицом и грудью в жесткую траву. Жесткую и упругую, как волна. Зеленая волна вздымалась, поднимала на гребень, сбрасывала в пучину. И опять - вверх, к солнцу. Оно должно было быть, но его не было: вместо неба и солнца - черная буря, смерч, извержение вулкана.

Так продолжалось долго, бесконечно, невыносимо долго, целую жизнь. Вдруг что-то изменилось. Канонада опустилась в чрево вулкана, отдалилась гроза. Снаряды рвались глухо, будто в закрытом, задраенном пространстве. Что-то скрежетало, разламывалось. Алхимов скорее угадывал, чем различал звуки. И понял к несказанной радости, что попал. Попал!

Очумевший, вскочил на ноги и тут же упал: колени подломились. Затошнило, судороги сводили горло, живот. "Контузило..." - вяло и отстраненно подумал он.

Все-таки ему удалось подняться на четвереньки и, подтягиваясь за ветки кустарника, вскарабкаться наверх.

Он сидел на краю оврага и смотрел на свою работу. Никогда еще, ни в той, не вспомненной сейчас довоенной жизни, ни во все фронтовые годы - ни разу не испытывал Алхимов такого беспредельного счастья.

"Попал, попал, попал!" - ликовало и пело внутри.

Ближний, обезглавленный танк стоял без башни. Другой, с обвисшей гусеницей, лежал на боку. Третий и четвертый жарились в смолисто-багровых кострах. За броней рвались снаряды, выщелкивались и лопались, как каштаны, патроны. В стороне и поодаль замерли еще два танка, брошенные в панике экипажами. Все люки, башенные и лобовые, откинуты...

Так вдруг сдавило виски, что Алхимов чуть не застонал. Или застонал: в ушах звенело. Будто непрерывно зуммерило, будто через многие версты долетал колокольный перезвон.

Гитлеровские машины застряли и на левом фланге. Там их расстреливали в упор орудия прямой наводки. Но бой еще не закончен, а от рации и следа не осталось: выемка утонула в косой воронке. Надо встать, найти пехоту, оправдаться перед комбатом по фамилии Костюков. Старички-радисты не виноваты. Это все танки. Вот они, шесть штук, мертвые все. Остальные убрались назад. Пока... Надо встать, заставить себя встать. Надо идти. Надо. А где Бабич с ребятами?..

Ремешок бинокля, для удобства закороченный на затылке узлом, срезало осколком. Жаль, хороший был бинокль... А планшетка с картой здесь. И пистолет на месте; туго лоснится кожаная кобура... Приятная это тяжесть - пистолет на бедре... Что так больно давило в бедро и живот всю дорогу?.. Ох, как потяжелело все: пистолет, планшетка, ремень с двойной пряжкой, сапоги. Ноги из чугуна... А на душе легко. Легко и пусто, словно переделал всю работу на земле и выпотрошен до самого дна...

Покачиваясь, заплетаясь, думая ни о чем и обо всем на свете, Алхимов брел к покалеченной роще. Там копошились, двигались... Народившийся ветерок приятно обдувал серое, в бороздах пота лицо, пытался растеребить слипшиеся волосы. "Пилотку где-то посеял, - обнаружил еще одну потерю Алхимов. - Старшине позвоню. Запасливый мужик..."

Люди на опушке что-то кричали. Или пели во все горло. От радости, наверное. Алхимов тоже заулыбался им светлой, блажной улыбкой.

- Очумел, артиллерия?! Стреляют же! - подполковник утащил его за деревья и там уже крепко обнял. - Герой! Какой же ты герой, лейтенант!

И еще разные слова говорил, не слышно было. Только зуммер и колокольный перезвон в ушах, во всей голове.

- Танки там... Два, - гнусавя заложенным носом, сообщил Алхимов. - Похоже, целые... Поджечь бы, а? Мало ли как сложится...

- Верно, лейтенант, - поколебавшись, признал подполковник. Прихватив людей, он двинулся за Алхимовым. Тот машинально повернул обратно, поплелся во весь рост.

- Хватит судьбу испытывать! - прокричал в самое ухо подполковник. - Пригнись, маскируйся!

До танков добрались благополучно.

- Действительно, почти целые, - сказал подполковник и показал на разорванные гусеницы.

Все равно лучше поджечь. Но как, черт бы их взял!

- Внутри... Шнапс у них есть, - убежденно сказал Алхимов. В августе сорок первого под Вырицей слышал из своего укрытия, как немецкие танкисты, радостно гогоча, отхлебывали из горлышек в честь кровавой победы на капустном поле.

- Пошарьте в танках, водка должна быть! - приказал подполковник. - И барахло какое на растопку!

Отыскали литровую алюминиевую баклагу с чистым спиртом. Разбрызгали на промасленные тряпки в рубках. Через башенные люки закинули вовнутрь горящие факелы. Здорово вспыхнуло!

- Теперь подальше держитесь, - предупредил Алхимов. - Боеприпасы там.

- А мы вперед уйдем, - весело сказал подполковник и велел просигналить ракетой.

Алхимов не знал, как ему поступить. Без связи идти - глупо, просить вторую рацию - совесть иметь надо. И тут, как нельзя вовремя, появился Бабич с разведчиками и радистом батареи. Лейтенанта Васина и трех солдат-управленцев не было. Кого ранило, кого убило.

Бабич порывисто сгреб Алхимова, прижал к груди, быстро заговорил с восхищением и гордостью:

- Четыре раза огонь вызывал. На себя! Четыре раза!

- Не везло сначала, - оправдался Алхимов. - Перелет, недолет, рассеивание... - И посопел намокшим носом.

Бабич, не отволновавшись еще, наивно и заботливо спросил:

- Ты что, Володя, простудился?

Правое ухо продулось, словно заглушка из него выскочила.

- Нет, - Алхимов вытер нос и поглядел на ладонь. - Кровь почему-то сочится...

- У вас и левое ухо в крови, - подсказал радист. - Подсохла уже.

Слева он по-прежнему ничего не слышал, ответил невпопад:

- Капает уже только... Так я пойду...

- Куда? - вскинулся Бабич. Алхимов махнул вперед.

- Там еще семь штук осталось, драпанули танки, - сказал Алхимов. - А с пехотой у меня полное взаимопонимание.

Бабич еще помедлил, тяжело вздохнул:

- Иди, Володя. - Добавил в оправдание: - Мне тут разворачиваться. Срочно...

- До вечера, - попрощался Алхимов и кликнул за собой радиста и батарейных разведчиков.

На ходу уже вспомнил, что не завтракал, а в кармане лежал сухарь. Так и есть. "Вот, оказывается, какая штуковина всю дорогу в тело давила". Он достал сухарь. "Ишь ты, не сломался. Как железный". И зажевал на ходу.

Когда Алхимов с солдатами были уже далеко, Бабич спохватился, что так и не сообщил главного. Звонил в дивизию генерал Федоров, командующий артиллерией армии. Он все видел и велел немедленно представить отважного командира батареи к званию Героя.

Что и как написали в наградном листе, друзья наши, кладовцы из восьмидесятой московской школы, знают. Как только выдастся поездка в столицу, непременно съезжу на улицу Тухачевского, встречусь с ребятами, с Петровым Юрием Александровичем, расскажу им это дополнение к изложению подвига. И очень хочется лично поздравить юных следопытов с очередной наградой. К памятным знакам "Подвигов героев будь достоин" и Почетным грамотам ЦК ВЛКСМ, Советского комитета ветеранов войны Музей боевой славы школы № 80 прибавил диплом за первое место в смотре-конкурсе Москвы.