Евангелие от Джимми

~~~

Последние рыбаки вернулись в порт, чайки улетают к горизонту, солнце садится, и зимняя тишина опускается на белые крыши.

Затушив сигарету, я ухожу с террасы. В углу у камина Ким склеивает греческую амфору, которую нашла в море, а на большом монастырском столе, занимающем почти всю комнату, миссис Неспулос начиняет виноградные листья холодным чили — это блюдо ее собственного изобретения, отвратительное на вкус, но ей, как она говорит, оно напоминает об Америке. Операции на сердце прошли не очень удачно, но старушка пока жива и каждый день ходит к могиле мужа в глубине сада — просит прощения за то, что все еще не с ним. Наше присутствие ей, кажется, приятно, но она уже не от мира сего. В своем маленьком раю в Эгейском море она не живет, а убивает время среди старых фотографий, графинчиков узо и виноградных листьев.

Джимми потихоньку поправляется. Он решил заживлять раны в море, и они затягиваются день ото дня. Он уверяет, что ему не больно. Почти все время молчит. Свет его улыбки заменяет слова, но какая же открывается пустота, когда встречаешь его взгляд. Ким тревожится, я верю в лучшее, а миссис Неспулос не замечает в нем перемен: у нее нет телевизора, настоящее ее больше не интересует, и Джимми уже начал оборудовать в саду бассейн.

Через день он уходит с утра на лодке в море и возвращается на закате с полными корзинами рыбы. Рыбакам, хоть он и говорит с ними на древнегреческом, его общество, похоже, нравится. Я не знаю, как далеко он продвинулся по духовной стезе, понятия не имею, что он делает раз в два дня в пещере Апокалипсиса; я вижу его мало, только под вечер, когда отрываюсь от компьютера и, стараясь не показаться невежливой, норовлю поужинать поскорее, чтобы вернуться к работе. Я уважаю его молчание, и мне так много надо написать.

Какое несказанное счастье одновременно вынашивать книгу и ребенка: две заветные мечты сбываются параллельно и подпитывают друг друга. Мне бы, наверно, следовало побеспокоиться о будущем, но мое настоящее слишком полно. Ни разу Джимми не задал мне вопроса о рукописи, ни разу я не спросила его о подробностях того, что он пережил, передумал, высказал или утаил. Я полагаюсь на свое чутье, потому что он доверяет мне. Я вспоминаю, перемешиваю свидетельства Ким, Ирвина, Бадди Куппермана, кардинала Фабиани, который засыпал меня электронными письмами через посредство своего санитара, — и проникаю в душу Джимми, вижу все, что было с ним, его глазами, заново переживаю его словами. Когда я дам ему прочесть, он сможет исправить все, что захочет. А пока я занимаюсь его прошлым, и оно восстанавливается само собой.

При дрожащем свете свечей, в те вечера, когда мне кажется, будто мой герой состоялся, я смотрю на него в окружении трех женщин, осененного нимбом улыбки, сиянием внутреннего света, слушаю его молчание, не ведающее слов, которые я вкладываю в его уста, и думаю, что для того, чтобы воскреснуть, необязательно умирать. На что употребит он теперь свою жизнь, эту отсрочку, которую люди решили дать на сей раз тому, кто хотел стать их спасителем? Я еще не знаю, кем сделало его пережитое — полубогом или просто человеком в полном смысле этого слова.

Однажды, проснувшись ночью, я увидела его: он стоял надо мной, неподвижный, сосредоточенный, держа ладони над моим животом. Улыбнувшись мне, он приложил палец к губам и кивнул на Ким, спавшую в другом углу мансарды. Повернулся и ушел к себе. С тех пор я знаю, что он приходит каждую ночь, и во сне жду его. Он работает над моим ребенком, как я — над его книгой.

Сегодня Ким, загоревшая и отдохнувшая, покинула нас. Исход выборов в США повлек большие перемены в ФБР, и ее попросили вернуться, пообещав головокружительное повышение. Она раздумывала всего три дня.

Я проводила ее до пристани. Дорожная сумка, которую миссис Неспулос набила бутылками узо, не закрывалась. Передавая ее в лодку, я увидела, что Ким взяла с собой жесткий от засохшей крови хитон крестного пути. Она выдержала мой взгляд, подняв брови, чуть заметно повела плечом и сказала:

— Как знать.