Евреи в древности и в Средние века

ВВЕДЕНИЕ. Эллинство и иудейство

С самого начала эллинистической эпохи, то есть уже с третьего, не говоря о первом и втором столетиях дохристианского летоисчисления, мы застаем иудеев и эллинов если не в тесных и близких взаимных отношениях между собою, чему препятствовала исключительность иудейской религии и общественной жизни, то в постоянном и живом общении, общении, не ограничивавшемся областью будничной повседневной жизни, по распространявшемся, и даже еще в большей степени, и на область культурного взаимодействия. Иудеи и греки приходят между собою в соприкосновение почти повсеместно и не только в чужеземных странах, например, в Египте, прежде всего в Александрии, этом главном центре международного общения того времени, не только на окраинах греческого мира, но и на самой родине обоих народов, как в Иудее, так равным образом и в коренных греческих областях и древних центрах эллинской культуры.

С одной стороны, иудейские общины и поселения уже в третьем и втором веках оказываются широко распространенными и рассеянными по всему греческому миру, как в малоазийских греческих городах и на островах Эгейского архипелага, так, хотя и в меньшей степени, и в самой греческой метрополии, во всех важнейших ее городах и местностях. С другой стороны, и греки, и греческие поселения встречаются в это время в большом числе не только в соседних с собственной Иудеей, почти совершенно эллинизованных областях и городских центрах, но равным образом и в самой Иудее.

Существование иудейских поселений в отдельных малоазийских греческих городах засвидетельствовано, начиная с третьего века, на важнейших островах греческого архипелага и в собственной Греции — со второго. Еще в первой половине этого столетия римский консул Левкий обращался, по просьбе Симона Маккавея, с требованием о выдаче иудейских беглецов «во все области — к спартанцам, и в Далос, и в Минд, и в Сикион, и в Карию, и в Самос, и в Памфилию, и в Ликию, и в Галикарнасе, и в Родос, и в Фаселиду, и в Кос, и в Сиду, и в Арад, и в Гортипу, и в Книд, и в Кипр, и в Киринию»[56]. Если здесь из городов собственной Греции мы встречаем указание на присутствие иудеев только в Спарте, Сикионе и Коринфе, то два столетия спустя, в известном письме Агриппы к Калигуле мы находим свидетельство о самом широком и повсеместном распространении их по всей Греции. Иудейские поселения можно было встретить, согласно этому свидетельству, «в Фессалии, Беотии, Македонии, Этолии, Аттике, Аргосе, Коринфе, в большей части лучших местностей Пелопоннесского полуострова, и не только на греческом материке, но и на всех более значительных островах: на Евбее, Кипре, Крите». Уже около половины второго столетия до начала пашей эры иудеи оказывались распространенными по всему миру, так что еще в 146 году александрийская сивилла с полным правом могла сказать о них, что все моря и все земли наполнены ими, но прежде всего и охотнее всего иудеи селились именно в областях, населенных греками, одинаково как в местах древних греческих поселений, так и на всем эллинистическом востоке, так как здесь они рассчитывали получить наибольшие материальные выгоды.

Если иудеи в эллинистическую эпоху широко распространяются по всему греческому миру, то и греки одинаково появляются впервые в большом числе в Палестине и прилегающих местностях. Греческие поселения в Дикеополисе, равно как и в бывшей столице израильского царства Самарии, возникают еще со времени Александра Македонского и диадохов. Спустя короткое время греки появляются во всех сколько-нибудь значительных городах Сирии и Палестины, и Иудея оказывается окруженной кольцом греческих и эллинистических городов и поселений. Еще в правление династии Маккавеев греки проникают и в собственную Иудею (если только не ранее) и, несмотря на исключительность иудеев, проявлявшуюся с особой силой на их родине, в самое короткое время успевают оказать на всю их жизнь заметное влияние, хотя им и не удается эллинизировать население Иудеи в такой же степени, как население соседних областей[57].

Эллинизация северной Палестины (области бывшего израильского царства и прежде всего его столицы Самарии) началась, как только что было указано, еще со времени Александра Македонского. В собственную Иудею эллинское влияние проникло позже, по уже ко времени последних Хасмонеев оно успело и здесь проявиться с полной силой, проникая собою решительно все стороны жизни, исключая только, быть может, область религии. «Хотя влияние эллинизма в области религии с возвышением Маккавеев и было победоносно вытеснено из собственно иудейских местностей, причем после окончательного поражения иудейской народности во время веспасиановской и адриановской войны в эти местности открыт был, наконец, римлянами насильственным путем доступ для языческих культов, однако это вовсе не означает, что и в более раннюю эпоху иудейский народ вообще оставался совершенно незатронутым влиянием со стороны эллинизма. Эллинизм представлял собою культурную силу, распространявшую свое влияние одинаково на все стороны жизни. Организация государственного устройства, судопроизводство, управление, общественные установления, искусство и наука, торговля и промышленность, даже мелочи повседневной жизни, включая моды и украшения, — все существенным образом изменилось; словом, вся жизнь прониклась греческим духом и получила заметный греческий отпечаток... Медленно и не без сопротивления с его стороны, но тем не менее непреодолимо, и иудейский народ в конце концов у влечен был потоком эллинистической культуры, и если религиозной ревности иудеев и удавалось с успехом противодействовать вторжению почитания языческих богов и связанных с ним культов в область Израиля, то в других областях жизни он оказывался не в силах долгое время устоять против заливавших его волн эллинистической культуры. Хотя мы и не имеем возможности проследить отдельные стадии распространения влияния эллинизма в жизни иудейского народа, но, приняв во внимание тот факт, что маленькая Иудея почти со всех сторон оказывалась окруженной эллинистическими областями, с которыми вынуждена была находиться хотя бы ради торговых целей в постоянном общении, если мы вспомним, что уже факт возвышения Маккавеев в основе своей направлен был против почитания языческих богов, по не против эллинизма вообще, и что правление позднейших Хасмонеев носит определенные следы эллинистического влияния (они содержат чужеземные наемные войска, чеканят монеты по греческому образцу, принимают греческие имена и т.п.), то мы должны будем признать, что несмотря на возвышение Маккавеев эллинизм еще до начала римской эпохи нашел себе доступ в Иудею и притом в самых широких размерах».

Если уже на родине иудеи оказывались не в состоянии сохранить свою национальную жизнь от влияния эллинской культуры и эллинских нравов, то несравненно труднее было им уберечься от этого непобедимого и всепроникающего влияния на чужбине. Благодаря преимущественно своему занятию торговой и промышленной деятельностью (помимо непосредственных выгод, представляемых этого рода деятельностью, выселившимся с родины и жившим почти исключительно в городских центрах иудеям и не представлялось иного выбора) им приходилось приходить в постоянное соприкосновение с языческим греческим миром[58]. Неудивительно, что в конце концов следствием такого повседневного общения с греческим населением должна была явиться утрата иудеями их собственного языка, причем греческий язык сделался среди них разговорным и столь же общераспространенным, как в настоящее время немецкий[59]. Даже в Италии греческий язык был обычным языком иудеев. Огромное большинство надписей на иудейских кладбищах в Риме сделано на греческом языке, значительно меньше встречается латинских надписей, но нет ни одной еврейской.

Однако несравненно более существенное и важное значение, нежели это повседневное общение и, в результате его, влияние, оказываемое греками на иудеев, которое само по себе, как частный случай эллинизации, не представляло бы большого интереса, имело то живое и плодотворное взаимодействие и взаимное проникновение иудейской и эллинской культур, иудейского и эллинского мировоззрений, которое нашло себе наиболее яркое выражение в иудейско-александрийской школе и начало которого восходит непосредственно к тому моменту, когда обе культуры впервые встретились и пришли в соприкосновение между собою. Интерес, пробужденный этой первой же встречей, был обоюдный. С одной стороны, своим резко выраженным монотеизмом, своей проповедью единого для всех людей и народов бога, своим этическим учением, наконец, своим исключительным положением среди языческого мира иудеи сразу же обратили на себя внимание греков, и первые же греческие писатели, познакомившиеся с ними и с их религией, признали в них нацию философов, сближая, а иногда и отождествляя их с индийскими браминами. Впоследствии интерес, возбужденный иудеями и их религией среди греков, не только не упал, но продолжал возрастать, о чем свидетельствует огромное число прозелитов, какое иудейская пропаганда постоянно находила в эллинском и эллино-римском мире. На встречу этому интересу, поддерживая и питая его, шло миссионерское рвение самих иудеев, ревностно проповедовавших и распространявших среди язычников свое учение. В свою очередь и греческая философия в короткое время была усвоена иудейскими писателями и успела оказать на все дальнейшее течение и направление их мысли самое сильное и глубокое влияние, результатом чего было возникновение иудейско-александрийской философской школы, ставившей себе специальной целью согласование мозаизма (учение Моисея. — Прим, ред.) с учением Платона, истолкование всей ветхозаветной истории путем самого широкого применения к пей аллегорического метода.

Обоюдный интерес, взаимно проявляемый обоими сторонами, должен был повести к совместной работе мысли и к постановке общих философских и религиозных задач и вопросов. «Литература последнего столетия до Р.Х. и первого столетия после Р.Х. носит на себе следы того, как было сильно влияние и греческого умственного развития на жившие среди греков иудейские общины. Она была пропитана иудейскими элементами; в ту пору и самые светлые умы, и самые даровитые мыслители старались проникнуть или в качестве эллинов в иудейскую сферу, или в качестве иудеев в греческую». Недаром в это время среди свободомыслящих людей, как риторы Никомах, Нумений и др., вошло в обыкновение называть Моисея израильским Платоном, а Платона аттическим Моисеем.

Таким образом, несмотря на враждебные отношения, установившиеся между иудейским и внеиудейским, языческим, в частности греческим, миром в области повседневной жизни и повседневных сношений, несмотря даже на ожесточенную полемику выдающихся литературных представителей того и другого, такая взаимная неприязнь не могла тем не менее совершенно устранить обоюдного интереса, возбужденного обоими народами друг в друге, препятствовать их встрече и остановить ту совместную работу мысли, которая являлась следствием этого интереса. Взаимное влияние и взаимное проникновение эллинского и иудейского мировоззрений оказывалось при этом настолько широким и далеко идущим, что результатом его явилась выработка и создание нового мировоззрения, вобравшего в себя одинаково как элементы иудейской религии, так и основные положения греческой философии и нашедшего себе конечное завершение в догматическом учении христианской церкви.

Окидывая в заключение еще раз общим взглядом картину взаимных отношений, существовавших между греками и иудеями в продолжение всей эллинистической и эллинистическо-римской эпохи, мы видим, что эти отношения характеризуются прежде всего пусть даже враждебным, но тем не менее постоянным и повсеместным и притом самым живым и широким соприкосновением и общением в повседневной жизни и порождаемыми этим общением тесными экономическими связями, одинаково интенсивным обоюдным интересом, проявляемым обеими нациями одна к другой, наконец, взаимным культурным влиянием и совместной работой в области идеологии и религиозно-философской мысли. И вот наблюдая эту картину постоянного живого и непосредственного взаимного общения, устанавливающегося между эллинами и иудеями почти с самого начала эллинистической эпохи, трудно представить себе, чтобы оба эти народа, так тесно и близко соприкасающиеся между собою решительно во всех областях жизни, как в области экономических и общественных взаимоотношений, так и в области идеологии и работы мысли, вплоть до половины четвертого столетия, то есть вплоть до времени, непосредственно предшествовавшего началу эллинистической эпохи, не только жили каждый своей отдельной обособленной жизнью, оставаясь совершенно чуждыми друг другу, не только не проявляли какого-либо взаимного интереса, но, по-видимому, даже и не знали о существовании один другого. А между тем, в действительности это было именно так.

Случайные и притом малоопределенные упоминания о лежащей где-то на далеком западе стране Яваним и об «островах моря» — вот и все, что мы находим в еврейской ветхозаветной литературе относительно Греции и греческих островов; что же касается греческой доэллинистической литературы, то в ней мы не встречаем относительно иудеев и ее населения даже и таких отрывочных сведений. Греческие писатели классического периода ни разу вообще не упоминают об иудеях, и, по-видимому, самое имя этих последних для них оставалось совершенно неизвестным. Рассказ Клеарха из Сол о встрече и знакомстве Аристотеля с эллински образованным иудеем, встрече, имевшей будто бы место во время пребывания Аристотеля в Малой Азии, представляет, кажется, единственное исключение, но и этот рассказ подвергается многими исследователями сомнению, и, во всяком случае, время действия его не восходит ранее сороковых годов четвертого столетия, то есть всего только лет на десять-пятнадцать опережает время первого похода Александра Македонского в Азию. Согласно авторитетному свидетельству Reinach’a, специально собравшего все касающиеся иудеев сообщения греческих и латинских авторов, греческие тексты, касающиеся иудейства, не восходят ранее времени завоевательных походов Александра Македонского, латинские — ранее вре­мени Цицерона. Все попытки открыть в литературе, предшествовавшей этому времени, какие-либо намеки на иудеев основаны либо на ошибочном истолковании текстов, либо на прямой их фальсификации. Факт такого абсолютного молчания греческих писателей доэллинистического времени относительно иудейского народа обращал на себя внимание еще в древности, являлся даже обычным орудием полемических выпадов в сочинениях, направленных против этого последнего. Так, еще Иосиф Флавий жалуется на то, что «многие верят распространяемым некоторыми писателями злостным наветам и недоверчиво относятся к тому, что сказано было мною о наших древностях, ссылаясь на молчание известнейших греческих историков о нашем народе, как на доказательство молодости его». Интересно, что сам Иосиф, возражая против такого аргумента, обращает в свою очередь внимание на обратный факт молчания иудейских ветхозаветных книг относительно греков[60].

Факт незнакомства иудеев с греками и в еще большей степени полное и абсолютное молчание греческих авторов относительно иудеев, народа, который своей обособленной религией и нравами и всем образом жизни резко выделялся из среды остальных народов и, следовательно, не мог не обратить на себя внимания наблюдательных греков и который, спустя короткое время, действительно, сделался предметом исключительного внимания и интереса со стороны эллинско-римского мира, несомненно, не могли быть случайными, и могут быть объяснены только тем обстоятельством, что грекам в доэллинистическую эпоху совершенно не случалось приходить в более близкое соприкосновение с иудейским народом и ознакомиться с ним путем непосредственного общения. Очевидно, ни сами греки в своих торговых странствиях до времени походов Александра не проникали настолько далеко на Восток, чтобы входить в ближайшие отношения с Иудеей и ее населением, ни иудеи в свою очередь не встречались до этого времени ни в Греции, ни в прилегающих к ней местностях, по крайней мере, в сколько-нибудь значительном числе. Только иудейская диаспора и массовое распространение иудеев среди языческого мира, с одной стороны, и начавшееся около того же времени в связи с походами Александра Македонского движение греков на Восток привели впервые оба народа к встрече и взаимному ознакомлению друг с другом.

В виду такого заведомого отсутствия каких-либо сношений между греками и иудеями, обуславливавшегося и в свою очередь обусловливавшего почти полное неведение обоих народов одного относительно другого, наша задача при исследовании отношений, существовавших между Грецией и Иудеей в доэллинистическую эпоху, может и должна ограничиться исключительно изучением причин, удерживавших первоначально оба народа вдали друг от друга и затем внезапно заставивших их сразу и почти одновременно двинуться навстречу один другому, так же как и тех условий, при которых произошла эта первая встреча между ними. Однако прежде чем приступить к выполнению этой основной задачи нашего исследования, прежде чем приступить к изучению причин внезапного перелома, наступившего в отношениях между греками и иудеями на рубеже классического и эллинистического периода, мы считаем все же необходимым исследовать все данные, касающиеся их взаимных отношений в предшествовавшее время, хотя бы такое исследование и привело нас в конце концов к чисто отрицательным результатам.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Исследование греческих документальных и литературных данных о взаимоотношениях греков и иудеев в доэллинистическую эпоху

ГЛАВА ВТОРАЯ. Ветхозаветная еврейская литература

Если мы от разбора данных, содержащихся в греческих литературных и эпиграфических памятниках и материалах, обратимся к произведениям еврейской священной литературы, то и в этой последней точно так же не только не найдем указаний хотя бы на отдельные спорадические случаи появления евреев в Греции, не говоря уже о сколько-нибудь значительном распространении их в греческих областях, равно как и обратно, относительно проникновения греков в область древнего Израиля и Иудеи, но и вообще почти никаких следов знакомства с Грецией и ее обитателями. И для иудеев доэллинистического времени Греция оставалась такой же малознакомой, расположенной где-то на далеком Западе страной, какою представлялась в свою очередь и сама Иудея для греков. Название Эллады для еврейских писателей остается столь же чуждым и неизвестным, как для греческих название Иудеи; если греки не выделяли иудеев в качестве отдельного народа из общей массы населения Сирии, то равным образом и иудеи в свою очередь почти ничего не знают собственно о греках и говорят вообще об язычниках Запада; если греческие писатели говорят лишь о Сирии и о сирийской Палестине, причем мы не встречаем у них ни одного упоминания специально об Иудее, то равным образом и в еврейской литературе области, занятые греками, носят еще менее точное и определенное обозначение «островов моря». Единственное более определенное указание на страну Яваним, под которой разумеется не собственно Греция, а, как известно, Иония, занятая греческими колониями, встречается лишь в книгах позднейших пророков — Иезекииля и Иоиля, время жизни которых относится — первого к средине шестого века и второго — к концу пятого или, быть может, даже к четвертому столетию. Молчание еврейской литературы о греках, равно как и обратно, молчание греческих писателей об иудеях, точно так же обращало на себя внимание, как показывает приведенная в эпиграфе цитата, еще в древности и было отмечено Иосифом Флавием в его полемическом сочинении против Апиона.

Вся историческая жизнь израильского народа вплоть до момента завоевания Азии Александром Македонским, положившего начало эллинистической эпохе, сосредоточивалась исключительно на востоке. Весь круг его внешних сношений ограничивался исключительно связями и отношениями, существовавшими между ним и соседними восточными государствами, тесным кольцом охватывавшими область, занятую израильтянами, притом отношениями, в которых на долю этих последних приходилась преимущественно пассивная страдательная роль.

Наиболее ранние, восходящие еще к тому времени истории евреев, когда они в числе многих других кочевых племен странствовали в пустынях Синайского полуострова, постоянные отношения установились у них с Египтом, о чем свидетельствуют как их собственные древние предания, так и египетские памятники. Со времени утверждения израильтян в Ханаане и, в особенности, со времени возникновения и утверждения среди них царской власти, впервые объединившей отдельные колена израильского народа и содействовавшей установлению более прочных связей между ними, израильское царство уже в качестве единого политического целого вступает в более постоянные, те или иные, дружественные или враждебные, отношения с народами и государствами, граничившими с ним со стороны запада и севера, сначала с ближайшими своими соседями, Финикией и Сирией, позднее с более отдаленными Ассирией и Вавилоном. Этими соседними областями, как уже сказано, и ограничивался, в сущности, весь круг внешних как политических, так и экономических отношений иудейского и израильского царств за все время их самостоятельного существования. Вот почему и их не только политический, но и географический кругозор не шел дальше.

Будучи непосредственно знакомы, не считая множества соседних мелких кочевых народцев, лишь с Египтом, Финикией, Сирией и частью с областью Месопотамии, относительно более отдаленных областей и народов иудеи доэллинистической эпохи узнавали понаслышке, и, само собою разумеется, что получаемые таким путем сведения могли быть лишь самыми неполными, отрывочными и совершенно случайными. В частности Греция, то есть собственно греческая метрополия, как можно предполагать, не была известна иудеям даже по названию и оставалась для них совершенно terra incognita; относительно Ионии (Яваним) встречаются, как уже сказано, лишь от дельные упоминания в книгах позднейших пророков.

Обратимся же теперь от этих общих вступительных замечаний к рассмотрению содержащихся в еврейской ветхозаветной литературе данных более частного характера относительно распространения иудеев за пределами их родины и относительно знакомства их с иноземными областями, в частности с Грецией. Если внешние политические отношения иудейского и израильского царств, поскольку они рисуются перед нами на основании еврейских исторических книг, не распространялись на юг далее соседней Идумеи[83], на западе далее Египта и Финикии, на севере далее Сирии, со стороны востока далее великих завоевательных держав Передней Азии, если таким образом официальные сношения обоих царств ограничивались узким кругом ближайших соседних с ними государств, причем и в отношениях с этими последними, в особенности в отношениях с Ассирией и позднее с Вавилоном, на долю Иудеи выпадала преимущественно пассивная роль, роль жертвы агрессивной политики могущественных восточных соседей, то ведь отдельные представители израильского народа могли проявлять и более активности в отношениях с внешним миром, проникая в более отдаленные области и страны и образуя там колонии и менее постоянные поселения.

Наиболее полные данные относительно распространения иудеев за пределами их родины, равно как и данные, на основании которых вообще можно судить о степени знакомства их с внеиудейскими областями и странами, находим мы в пророческих книгах Ветхого Завета, и прежде всего именно в тех местах этих книг, которые содержат в себе возвещение предстоящего возвращения рассеянных по другим странам потомков Иуды и Израиля на родину. Такие пророчества встречаются уже у древнейших пророков, начиная с Осии.

Наиболее древняя из известных нам еврейских книг, книга пророка Амоса, жившего в первой половине восьмого столетия, восходит ко времени, предшествовавшему падению израильского царства и первому ассирийскому плену, и пророчества ее, касающиеся, по обыкновению еврейских пророческих книг, не только Израиля и Иуды, но одинаково и других народов, не выходят за узкий круг непосредственных соседей израильского народа: моавитян и эдомитян, сирийских и филистимских городов. Но уже кругозор следующего за Амосом по времени пророка Осии, видевшего падение израильского царства от руки ассирийских царей, расширяется, и пророчества его содержат в себе, например, провозвестие возвращения сынов Израиля из Египта и Ассирии. «Вслед Господа пойдут они, — возвещает пророк. — Как лев, он даст глас свой, и встрепенутся к нему сыны с запада, встрепенутся из Египта, как птицы, и из Ассирии, как голуби, и вселю их в домы их, говорит Господь». У Осии, таким образом, определяются значительно более широкие границы по сравнению с предшествовавшим временем; речь идет уже не только о возвращении из Египта, с которым у Израиля, как мы знаем, уже существовали наиболее древние связи и отношения, но и из Ассирии, причем в этом последнем случае разумеются израильтяне, только что уведенные в плен ассирийским царем Салманнассаром, и, наконец, также и о возвращении сынов с запада.

Последнее указание Осии относительно возвращения израильских поселенцев с запада слишком неопределенно. У современного Осии пророка Исайи первого находим и более точные, и более определенные указания относительно распространения иудеев в странах запада. «И будет в тот день, — читаем мы у него, — Господь снова прострет руку свою, чтобы возвратить себе остаток народа своего, какой останется у Ассура, и в Египте, и в Патросе, и у Хуса, и у Елама, и в Синаре[84], и в Хамате[85], и на островах моря». Из упоминаемых здесь местностей Патрос — верхний Египет, под Хус следует подразумевать страну Куш, то есть, другими словами, Эфиопию, Елам (Элам. — Прим, ред.), как известно, прежде самостоятельное царство, впоследствии область ассирийского и вавилонского царств, расположенная к востоку от Евфрата, наконец, Синеар или Шинар — местность, прилегавшая к верхнему течению Тигра. За исключением Египта и Эфиопии, это именно все те области, в которых были рассеяны израильтяне, уведенные в плен ассирийцами при завоевании и разрушении Самарии Салманнассаром. Что же касается Хамата, то это город в древней Сирии, представлявший довольно крупный торговый центр на пути с финикийского побережья в область Месопотамии, в котором еврейские поселения засвидетельствованы еще со времен царя Соломона.

Исайя говорит, наконец, о возвращении сынов Израиля с островов моря, и это первый намек на присутствие иудеев в собственно островной области, занятой греками. К островам моря, на которых уже в эпоху пророчеств Исайи первого (вторая половина восьмого столетия) могли встречаться отдельные еврейские поселенцы, очевидно, прежде всего должен быть причислен ближайший к берегам Финикии остров Кипр[86]. Если под этим неопределенным собирательным названием и можно были бы предполагать и прочие острова греческого архипелага, то такое предположение опровергается данными, содержащимися в других пророческих книгах, из которых видно, что «дальние острова» были не ближе знакомы иудеям и, следовательно, по-видимому, не посещались ими. Впрочем, равным образом и на ближайших к финикийскому и южному малоазиатскому побережью островах еврейские поселенцы не могли быть в то время сколько-нибудь многочисленны. По крайней мере, в другом месте пророческой книги того же Исайи первого так же, как ранее у пророка Осии, мы встречаем провоз­вестие возвращения евреев только из ассирийских областей и из Египта[87].

Переходя к пророкам позднейшего времени, мы находим, что и географический кругозор пророка Иеремии, жившего и писавшего более столетия спустя после Исайи и бывшего очевидцем разрушения Иерусалима Навуходоносором, за весь период времени, протекший между жизнью обоих пророков, нисколько не расширился. И Иеремия знает, в сущности, только два главнейшие пути, ведущие из Иудеи, именно путь в Египет и путь в Ассирию[88]. В отличие от пророков предшествовавшего времени, у Иеремии мы находим впервые и более детальные сведения относительно отдельных более значительных поселений евреев в Египте. Такие поселения существовали в его время преимущественно в пограничных местностях, в городах Магдоле, Тафнис (Дафне), в Нофе (Мемфисе) и в земле Патрос. Все эти местности известны были Иеремии не только понаслышке: он сам провел в них последние годы жизни и здесь же протекла значительная часть его пророческой деятельности. Все эти поселения, впрочем, приняли значительные размеры, а быть может, и возникли впервые во время самого Иеремии, уже после падения и разрушения Иерусалима, в непосредственной связи и зависимости с этой катастрофой. В виду того, что Тафнис (Дафне) и Магдол представляли собою прежде всего пограничные укрепления египетской монархии, в данном случае мы имеем основание предполагать и в образовавшихся в них еврейских поселениях наемные военные гарнизоны по примеру тех военных поселений, какие представляли собою еврейские колонии на острове Элефантине и в Ассуане, на жизнь которых проливают такой яркий свет вновь найденные документы.

Рядом с Ассирией и Египтом и Иеремии известны острова на западе, которые он уже более определенно называет собирательным именем Хиттимских островов. Уже из этого собирательного наименования всех островов моря хиттимскими по имени острова Кипра, еврейского Хетим[89], можно заключить, что для Иеремии остров Кипр занимает первое место между островами запада и, по всей вероятности, являлся единственным, ближе ему известным. Однако названию Хетим придается у Иеремии еще более широкое значение: оно является не только собирательным именем для островов запада, но, по-видимому, и синонимом Запада вообще и в этом значении противопоставляется восточным странам[90]. Но если Иеремия имя относительно незначительного и не игравшего большой роли в жизни Греции острова Кипра употребляет для обозначения всех вообще греческих островов, раз для него остров Кипр является даже синонимом для обозначения вообще стран Запада, то это происходит, очевидно, от того, что этот остров, как ближайший к филистимскому и финикийскому побережью, был единственным известным ему хотя бы по имени, далее же за Кипром для него начинались области уже совершенно неизведанные, малоизвестные ему даже по названию.

Более обширный географический кругозор обнаруживает Исайя второй, время пророческой деятельности которого относится ко второй половине шестого столетия и которому, как известно, приписываются последние 27 глав книги пророка Исайи[91].

Впрочем, если мы признаем принимаемое некоторыми современными исследователями разделение и этой второй половины книги Исайи на пророческие писания Исайи второго и Исайи третьего (последние 11 глав), то в главах, приписываемых ими собственно Исайи второму, мы не найдем ни доказательств большей ширины и точности его географических познаний (в частности, Греция по-прежнему остается ему совершенно незнакомой), ни свидетельств более широкого распространения израильского народа в особенности в сторону запада, по сравнению с данными, содержащимися в пророческих писаниях его предшественника: «И вот одни придут издалека, и вот одни от Севера и моря, другие из земли Синим» (Китай, как синоним возвращения евреев из более отдаленных стран и областей Востока).

Только в последней (66-й) главе книги пророка Исайи, приписываемой некоторыми исследователями, как сказано, не Исайи второму, но Исайи третьему, время пророческой деятельности которого относится ими еще на сто лет позднее, находим пророчество о возвещении имени израильского бога и славы его язычникам, причем относительно стран, населяемых этими последними, даются более ясные и определенные указания, и, таким образом, географический кругозор автора этого пророчества выступает перед нами с большей определенностью. «И вот приду собрать все народы и языки, — читаем мы здесь, — и они придут, и увидят славу мою. И положу на них знамение, и пошлю на спасенных от них к народам: в Фарсис[92] и к Пулу[93] и Луд[94], к натягивающим лук (по всей вероятности, под «натягивающими лук» следует разуметь полудикие охотничьи племена. — А. Т.), к Тубалу[95] и Явану, на дальние острова, которые не слышали обо мне и не видели славы моей: и они возвестят народам славу мою».

Герцфельд на основании приведенной цитаты заключает о присутствии во всех названных местностях и среди всех названных народов иудеев и о возвещаемом будто бы пророком возвращении их оттуда, причем смело заменяет в словах «пошлю от спасенных из них в Фарсис, к Пулу и Луд, к Тубалу и Явану» предлоги в и к предлогом из, имеющим совершенно обратное значение, благодаря чему и вся фраза получает точно также противоположный смысл и значение. Только при такой замене можно видеть в приведенной цитате свидетельство относительно присутствия иудеев во всех перечисляемых в ней местностях. В действительности же дело обстоит скорее совершенно обратно. Не рассеяние евреев по названным странам и областям и не последующее возвращение их оттуда в Иерусалим имеет пророк в данном месте прежде всего в виду, а, напротив, провозвестие впервые имени израильского бога народам и областям, которые «не слышали» о нем и «не видели» славы его, то есть, другими словами, речь идет именно о таких местностях, в каких до того не предполагалось присутствие представителей израильского народа, которые могли бы возвестить славу своего бога, и какие, следовательно, не посещались иудеями. В перечисленных в данной цитате местностях мы должны, по-видимому, видеть прежде всего не столько места, где встречались отдаленные иудейские переселенцы и иудейские поселения, сколько наиболее отдаленные известные евреям того времени пункты, которыми ограничивался весь их географический кругозор. Приведенная цитата и представляет потому большой интерес, что в ней пророк имеет в ввиду перечислить крайние известные ему и его соотечественникам пределы земли, за которыми, по его представлениям, либо должен был оканчиваться мир, либо расположены были совершенно неизведанные области, представлявшие для него настоящую terra incognita.

Самый дальний известный автору цитаты западный пункт — это Тартесс, в действительности представлявший собою крайнюю точку известного в древности мира, но об этом отдаленном городе евреи могли знать и, несомненно, знали только из сообщения и рассказов финикийских купцов и путешественников. Предполагать же на основании одного только упоминания имени Тартесс, что евреи посещали его и знали о нем на основании непосредственных личных впечатлений и знакомства, мы не имеем никаких оснований[96]. Напротив, очень многое говорит за то, что о Тартессе иудеи могли слышать только лишь от финикиян[97].

За исключением Тартесса, имя которого могло быть известно евреям еще со времени сближения их с финикиянами при Соломоне, географический кругозор их и в эпоху Исайи второго, то есть еще во второй половине шестого столетия, если же принимать гипотезу о принадлежности последних 11 глав книги Исайи, в том числе и приведенной цитаты, особому автору с отнесением литературной деятельности этого последнего ко времени Ездры и Неемии, то и еще столетием позже продолжал по-прежнему оставаться крайне ограниченным и вряд ли намного более обширным, нежели за сто и за двести лет до того. Перечисленные области, которые, как мы уже показали это выше, в глазах пророка должны представлять крайние пределы земли, образуют собою замкнутый полукруг, охватывающий известные Исайи второму (или третьему?) местности со стороны юга, юго-запада, запада, северо-запада и с севера. На юге это побережье аравийского полуострова и противоположный африканский беper, известный у египтян под именем страны Пунт, на запад это Эфиопия и Египет, со стороны северо-запада это Явана (Иония) и дальние острова, с севера — побережье Черного моря.

Очерченные границы в общем соответствуют границам персидского царства времени Исайи второго и, в сущности, очень мало отличаются от границ, которыми определялся кругозор израильского народа в более ранние времена, даже во время, предшествовавшее вавилонскому плену. В частности, как имя Греции, так и самое существование материковой Греции, то есть собственно греческой метрополии, и для Исайи второго остается точно так же, по-видимому, неизвестным, как и для пророка предшествовавшей эпохи. Но и Иония, и «дальние острова», под которыми, очевидно, следует подразумевать острова греческого архипелага, ближайшие к западному побережью Малой Азии, также входившие в то время в состав персидской монархии, и современникам Исайи второго остаются известными, как можно полагать, только понаслышке. Недаром они представляются Исайи наиболее отдаленными, крайними расположенными в этом направлении областями и сопоставляются им в этом отношении с удаленным Тартессом. Повторяем при этом, что в словах пророка: «которые не слышали обо мне и не видели славы моей», — в словах, относящихся одинаково ко всем перечисленным в приведенной цитате областям, следовательно, и к «дальним островам», то есть к островам греческого архипелага и к стране Яван (Ионии), можно видеть прямое подтверждение того, что во всех этих областях нельзя было встретить не только сколько-нибудь значительных еврейских поселений, но даже, по всей вероятности, и отдельных представителей израильского народа. Что пророк в данном случае специально отметил страны и области, наиболее удаленные и не приходившие еще в его время в какое-либо соприкосновение с иудейством, видно, наконец, также и из его умолчания в цитированном месте о ближе к Иудее расположенных местностях, где в действительности уже в его время имелись иудейские поселения, и которые, во всяком случае, как, например, Египет, уже давно хорошо были известны иудеям за время вавилонского плена. Равно как и в последовавшую за тем персидскую эпоху иудейская диаспора распространилась, главным образом, на восток[98], распространение же иудеев в западном на­правлении и в это время все еще совершалось лишь с крайней медленностью и постепенностью.

Из других пророков отдельные отрывочные упоминания о существовании иудейских поселений вне Иудеи встречаются еще у Цефании (Софонии), современника Иеремии, и у Захарии, современника Исайи второго и возвращения из вавилонского плена. У первого находим свидетельство относительно присутствия иудеев в Эфиопии, причем возможно, что у него имеются в виду еврейские военные колонии, существовавшие на южных границах Египта на Элефантине и в Ассуане[99]. У Захарии мы находим, рядом с туманным и неопределенным пророчеством относительно «спасения» народа божьего «из страны Востока и из страны захождения солнца», и стереотипное для пророков его времени предвещание относительно возвращения сынов Израиля из Египта и Ассирии. «И расселю их, — возвещает пророк от имени божьего, — между народами, и в отдаленных странах они будут воспоминать обо мне, и будут жить с детьми своими и возвратятся. И возвращу их из земли Египетской и из Ассирии соберу их, и приведу их в землю Галаадскую и на Ливан». Таким образом, и у Захарии точно так же, хотя пророк и говорит об «отдаленных» странах, под этими отдаленными странами подразумеваются прежде всего все тот же Египет и Ассирия, как и у живших за двести лет до него пророков — современников падения израильского царства.

Единственное свидетельство относительно появления евреев если не в Греции, то в стране Яваним, и то в виде несвобод­ных рабов, находим мы только у одного из самых позднейших пророков, именно у пророка Иоиля, жившего, по-видимому, уже во второй половине четвертого столетия, то есть почти в начале эллинистической эпохи[100]. Иоиль ставит в упрек жителям Тира и Сидона, так же, как и филистимлянам, продажу в рабство детей Иуды и Израиля «в страну Яваним», чтобы удалить их от пределов их. Цитированное место из пророка Иоиля представляет собою, повторяем, единственное прямое свидетельство относительно появления иудеев в Ионии, но и оно относится, как видим, к очень позднему времени, почти что к началу эллинистической эпохи, и сверх того говорит о насильственном, а не добровольном переселении туда иудеев и о появлении их в ионийских городах не в качестве свободных поселенцев, но в качестве рабов.

В заключение нашего обзора памятников еврейской ветхозаветной литературы нам остается еще отметить два-три случайных упоминания о греческих областях, упоминания, не мало, впрочем, не свидетельствующие в пользу факта распространения в них иудеев и сколько-нибудь близкого и непосредственного знакомства этих последних с ними. Это прежде всего известная глава 27 книги пророка Иезекииля (шестого века), описывающая торговлю Тира. Здесь в стихе 13 0 торговле Тира с Ионией сообщается следующее: «Иаван, Фувал[101]и Мешех[102] торговали с тобою, выменивая товары твои на души человеческие и медную посуду». Иония упоминается здесь не в связи с островами греческого архипелага (с островами моря) или с собственной Грецией, но в соединении с совершенно чуждыми ей народцами, обитавшими на южном и юго-восточном бе­регах Черного моря и известными в древности под именами тибаренов и мосхов. Такое сопоставление крупнейших торговых колоний Греции с полудикими охотничьими племенами, сопоставление тем более странное, что оно употреблено именно по поводу торговых сношений тех и других, не свидетельствует ни о сколько-нибудь близком знакомстве автора с Ионией, ни о ширине его географического кругозора, очевидно, не распространявшемся за пределы малоазийского полуострова. Неопределенность и туманность сведений пророка Иезекииля относительно торговли Ионии выступает особенно ярко на фоне его хорошей и близкой осведомленности относительно торговых сношений финикийских городов, в особенности, с ближайшими к Иудее местностями.

У пророка Софонии встречаем упоминание народа критского, однако в таком странном сочетании и неподходящем контексте, что становится сомнительным, действительно ли он имеет в виду жителей острова Крита. Пророк грозит гневом господним филистимским городам: «Газа будет покинута, и Аскалон опустеет; Азот будет выгнан среди дня, и Екрон искоренится. Горе жителям приморской страны, народу критскому. Слово Господне на вас, хананеи, земля филистимская». Из контекста видно, что здесь речь идет специально о приморских филистимских городах и, по-видимому, к ним же по неизвестным нам мотивам применено и самое название «народа критского». Трудно сказать, имеет ли в данном случае какую-либо связь употребленное Софонией название с действительным островом Критом и не является ли оно случайным совпадением. Во всяком случае, если имя острова Крита и было известно иудеям, то, очевидно, через тех же самых финикийцев, при посредстве которых им приходилось слышать и о значительно более удаленном Тартессе.

В заключение остановимся на родословной сынов Ноевых, помещенной в 10-й главе книги Бытия. Здесь сыновьями Иавана, оказывающегося в свою очередь сыном Иафета, называются Елиса, Фарсис, Киттим и Доданим: «От сих населились острова народов в землях их, каждый по языку своему, по племенам своим, в народах своих». Из этих имен наименее поддается толкованию первое, именно, имя Элиса (Элиша). Древнейший перевод библии на сирийский язык, известный под названием Пешитто, признает Элису родоначальником эллинов, Иосиф Флавий — родоначальником эолян, Мидраше подразумевает под этим именем Элиду; другие толкователи полагают, наконец, что здесь имеется в виду Пелопоннес, Италия или, более специально, южная Италия. Наконец, если мы примем во внимание, что в телль-амарнской переписке именем Alaschia обозначается остров Кипр, то одинаково с равным правом можем отождествлять загадочное имя Элиса и с этим последним. Что касается имен Фарсиса и Киттима, то последние не возбуждают больших сомнений: это, как мы уже знаем, Тартесс и остров Кипр. Имя четвертого сына Иавана Доданим опять является более спорным. Во всяком случае, это имя не тождественно ни с Додоной, местом известного греческого оракула, ни с племенем дарданян, хотя бы уже потому, что мы не можем предполагать у евреев столь близкого знакомства с Грецией, чтобы им были известны имена отдельных местечек и племен. И еще менее мы можем предполагать у них оснований для того, чтобы придавать подобные специальные имена родоначальникам Иафетидов. В первой книге Хроник (Паралипоменон) дается иное чтение имени Доданим, именно, оно читается как Роданим. И если это второе чтение действительно правильно[103], то мы имеем полное основание предполагать под этим именем жителей острова Родоса.

Родословная сыновей Ивана, основывающаяся, по-видимому, не столько на действительном или предполагаемом племенном родстве народов Запада, сколько прежде всего на их географическом положении к западу от Иудеи, не свидетельствует в пользу факта сколько-нибудь близкого и полного знакомства автора родословной с народами Запада, который представлялся евреям исключительно в виде островной области, в виде «островов моря». Уже один факт причисления Фарсиса к сыновьям Ивана показывает, что автор родословной не имел ясного представления ни о географических расстояниях между странами Запада, ни о населяющих их народностях. Кроме того, упоминание в числе сыновей Иавана Киттима (Кипр) и (Д) Роданима (Родос) и вслед затем Фарсиса (Тартесс), оставляя в стороне загадочное имя Элисы, показывает, что вся промежуточная область, расположенная между этими отдельными пунктами, оставалась для него почти совершенно неизвестной. Такое почти полное отсутствие каких-либо познаний относительно народов Запада у автора родословной книги Бытия вырисовывается перед нами с еще большей ясностью и определенностью, если мы сопоставим его с теми обстоятельными родословными, какие даются им для народов Востока и в особенности соседних с Иудеей стран и народов. Если родословная потомков Явана обрывается на перечислении четырех его сыновей и не идет далее, то родословные народов Востока идут дальше ближайших предполагаемых потомков Хама и Сима и обнаруживают в их авторе несравненно более близкое знакомство, нежели в отношении племен и народов Запада.

Что касается времени, когда могла быть составлена приведенная и только что разобранная нами родословная народов, то ее, по-видимому, следует отнести к одной из позднейших частей книги Бытия, входящих в состав так называемого «священнического кодекса» (Priesterkodex), выделяемого, как известно, современными исследователями из состава Пятикнижия в противоположность более ранним редакциям Иеговиста и Элогиста. За такое позднейшее происхождение помещенного в 10 главе книги Бытия родословия народов говорит как самый факт его составления и внесения в книгу Бытия (пристрастие к родословным типично именно для этого позднейшего времени, в особенности же для времени установления господства теократии, когда представители привилегированного священнического класса стремились доказать и сохранить чистоту своего происхождения), так и его сходство, доходящее частью до полного тождества, с аналогичной родословной, помещенной в первой книге Хроник (Паралипоменон), представляющих заведомую переработку истории израильского народа в священническом духе и вместе с этим, следовательно, одну из наиболее поздних редакций исторических книг Ветхого Завета.

Таким образом, если наше предположение относительно позднейшего происхождения 10 главы книги Бытия, содержащей в себе родословие народов, справедливо, а это, как видим, почти не подлежит сомнению, и родословная действительно принадлежит к позднейшим частям Библии, получившим окончательную редакцию в шестом или даже, что вероятнее, в пятом столетии, то констатированный нами на основании анализа приводимых в ней имен сыновей Павана факт малого знакомства ее авторов с народами и областями Запада представится в наших глазах особенно показательным. Представления и сведения иудеев относительно западных стран, и в частности прежде всего относительно Греции и греческих островов, и в это позднее время все еще, следовательно, продолжали оставаться крайне туманными и неопределенными, хотя, быть может, им и чаще приходилось слышать теперь если не о Греции, то хотя бы об отдельных островах греческого архипелага (в особенности ближайших к финикийскому побережью), которые частью, равным образом как и сама Иудея, входили в состав персидской монархии, частью приходили теперь в более непосредственное с ней соприкосновение, нежели ранее. Иудеям, рассеянным уже в это время по различным областям персидского царства, представлялось более случаев если и не ознакомиться ближе с «островами моря», то слышать имена отдельных местностей и островов, населенных греками. Так, как мы видели, им становятся в это время известны имена островов Крита и Родоса (?). Впрочем, и относительно этих островов сведения иудейских авторов персидской эпохи ограничиваются одним только их названием, относящиеся к этому времени ветхозаветные литературные произведения, по-видимому, знают о них не более, нежели об отдаленном и совершенно им малоизвестном, хотя и часто упоминаемом в Библии Тартессе.

Подводя итоги нашему обзору содержащихся в еврейской литературе сведений относительно чужеземных народов, в частности относительно Греции, мы можем, в сущности, повторить то же, что было сказано нами и в начале этого параграфа. Круг сношений и соприкосновений израильского народа с внешним миром, ограничивавшийся в начале Египтом и аравийскими племенами, захватывает затем со времени царей области, непосредственно граничившие с иудейским и израильским царствами с запада и севера; и только с того времени, как начинаются прямые агрессивные действия ассириян против израильского царства, включает в себя и этих последних. Во всю пос­ледующую эпоху, охватывающую время пророков, время падения обоих царств и время плена и послепленный период, географический кругозор израильского народа и круг его внешних сношений уже почти не расширялся более и до времени Александра Македонского и начала эллинистической эпохи ограничивался очерченными границами.

Что касается собственно западных областей, обозначаемых в Библии обычно названием «островов моря», то их иудеи знали, по-видимому, исключительно только понаслышке, преимущественно через финикийцев; несколько более близкие, хотя все же далеко неполные и несовершенные сведения имели они лишь относительно острова Кипра и, может быть, ближайшего к нему побережья Малой Азии. Из отдельных островов, помимо Кипра, им были известны (впрочем, только по названию), кажется, еще острова Родос и Крит, хотя этого нельзя считать вполне доказанным. «Дальние» же острова, равно как и Явана (Иония), в течение всех четырех столетий, протекших со времени пророческой деятельности Амоса и Осии, продолжали оставаться для евреев крайними и наиболее отдаленными известными им в западном направлении областями, которые, по словам Исайи второго (третьего?), не слышали о боге Израиля и не видели славы его. И недаром «острова моря» и Явана обычно сопоставляются в Библии с отдаленным Тартессом в качестве крайних пределов земли. Таким образом, в заключение мы можем констатировать, что еврейский народ знал, быть может, о греках еще менее, нежели эти последние о нем самом, и в то же время, и в еврейской литературе мы не встречаем никаких указаний относительно пребывания иудеев в собственно греческих областях, равным образом, как и в произведениях греческих авторов и в обширной эпиграфической литературе Греции.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Греки в Палестине

Оставаясь народом почти исключительно земледельческим и притом в послепленную эпоху в еще большей степени, нежели до того, во время первый царей и в эпоху раздельного существования царств, еврейский народ вел замкнутую жизнь, не пытаясь, за исключением отдельных немногих моментов своей истории, как, например, во все время царствования Соломона, проводить активную внешнюю политику и не вступая по собственной инициативе ни в какие отношения ни государственные, ни частные со сколько-нибудь отдаленными областями и странами. Вот почему и сфера общения и ознакомления его с внешним миром расширялась исключительно пассивно, в зависимости прежде всего от того, поскольку государства и народы, составлявшие этот внешний мир, сами приходили в столкновение с еврейским народом и оказывали при этом то или иное воздействие на его внутреннюю жизнь и развитие.

При таком пассивном характере, каким отличались прежде всего отношения иудеев с внешним миром вплоть до самого начала эллинистической эпохи, и отдельные представители иудейского народа могли попадать в чужеземные области, тем более в отдаленные, в большинстве случаев не по доброй воле, но по преимуществу либо в качестве военнопленных, либо в качестве рабов, либо, наконец, в исключительных обстоятельствах, заставлявших их покидать родину, например, после разрушения Иерусалима и гибели иудейского царства. Что же касается литературных и документальных данных, равно как и еврейских литературных памятников, туда они, по-видимому, не попадали вовсе даже и в качестве рабов. По крайней мере, в греческих документальных данных, как мы видели, совершенно не встречаются рабы-иудеи вплоть до половины второго столетия до Р.Х., в памятниках же еврейской ветхозаветной литературы мы находим только одно, притом относящееся к позднейшему времени, известие относительно продажи сыновей Иуды в рабство в Ионию, под которой здесь к тому же, быть может, подразумевается не собственно Иония, но вообще страны Запада.

Можно считать, таким образом, доказанным, что иудеи до наступления эллинистической эпохи не проникали в области, населенные греками, ни в качестве свободных поселенцев, ни, по-видимому, даже в качестве несвободных рабов. Но если иудеи не попадали в Грецию, то, быть может, сами греки в качестве предприимчивых торговцев, успевших распространить свое торговое влияние на все побережье Средиземного моря, проникли в Иудею, завязав прямые и непосредственные связи с ее населением. Ответ на этот вопрос, и именно ответ отрицательный, в сущности, легко предвидеть на основании всего вышеизложенного. Раз ни греческие памятники ничего не знают об иудеях, ни обратно — еврейские литературные произведения о греках, очевидно, оба народа совершенно не приходили между собою в соприкосновение ни в Греции, ни, равным образом, на родине иудейского народа, хотя нам в то же время и известно положительно о присутствии греков в городах финикийского и филистимского побережья. Остается поэтому ответить лишь на вопрос, почему предприимчивые греки не успели до начала эллинистической эпохи проникнуть в Иудею, и для этого прежде всего обратиться к исследованию обстоятельств и условий, при каких совершалась греческая колонизация, в частности, колонизация южного и юго-восточного побережья малоазиатского полуострова.

Греческая колонизация, в короткое время распространившаяся, еще начиная с восьмого столетия, вдоль южного побережья Малой Азии, захватила прибрежную полосу Ликии, Памфилии и западную часть Киликии, по здесь остановилась, не пойдя далее Тарзоса, приходившегося приблизительно на уровне восточной оконечности острова Кипра, также занятого, рядом с финикийскими городами и греческими поселениями, возникновение которых относится к еще более ранней эпохе. Дальнейшему распространению греков в восточном направлении положило предел сопротивление со стороны туземного населения, поддержанное непосредственным военным вмешательством со стороны ассирийских царей, к владениям которых Киликия присоединена была еще в конце восьмого века. «Когда греки, — рассказывает Бероз, — высадились в Киликии и начали войну с туземным населением, обитавшим в той местности, против них выступил ассирийский царь Санхериб, одержал над ними победу и воздвиг в память этой победы свое изображение». Рядом с сопротивлением, оказанным грекам в их дальнейшем продвижении со стороны могущественной ассирийской державы, греческие колонисты встречали здесь не менее сильного соперника и на почве торговой конкуренции в лице финикийских городов.

Вот почему, в силу указанных обстоятельств, крайним греческим поселением, носившим характер собственно колонии, являлась, в сущности, родосская колония Фаселида в Ликии. Все дальнейшие греческие поселения к востоку от этой последней представляли собою не столько колонии в собственном смысле слова, сколько простые фактории, служившие местами для склада товаров. Начиная же с восточной Киликии и далее на восток греки не имели даже и таких торговых факторий. Наконец, в Финикии и на филистимском берегу греческие торговцы, при своем первом появлении в этой местности, встретили здесь целый ряд крупных местных торговых городов. Уже по одной этой причине, хотя им и удалось завязать с этими торговыми центрами более или менее прочные торговые связи и отношения, хотя они и успели завести здесь в отдельных более значительных городах небольшие поселения, вроде упоминаемого, например, в речах Исея и Демосфена поселения в городе Аке (позднейшей Птолемаиде), однако об основании в этой местности собственно греческих колониальных городов, само собою разумеется, не могло быть и речи[104].

Греческая колонизация, как известно, ограничивалась обычно лишь занятием узкой береговой полосы, греческие колонии представляли собою исключительно приморские города, расположенные на самом морском берегу. При этом степень распространения греков внутрь материка и влияние их на население внутренних областей зависело, конечно, прежде всего от того, насколько прочно удавалось утвердиться им на побережье. Так, наибольшее распространение греков во внутренние области малоазийского полуострова и соответственно наиболее заметное влияние их на жизнь этих областей наблюдалось в западной его половине вследствие того, что именно западное побережье полуострова еще в доисторические времена покрыто было сплошной цепью греческих колоний. Напротив, уже вдоль южной береговой полосы, где греки, как мы только что видели, за немногими исключениями, почти не имели колоний и в большинстве случаев вынуждены были ограничиваться основанием простых факторий, они вступали в непосредственные торговые сношения только с прибрежными жителями, почти не проникая в то же время на сколько-нибудь значительное расстояние внутрь страны. Наконец, там, где, как в Финикии и на филистимском побережье, греческим торговцам при первом же их появлении приходилось сталкиваться с развитой местной торговлей и с сильной конкуренцией со стороны местного населения, где благодаря этому они совершенно не имели возможности утвердиться даже и на морском берегу, им, по-видимому, вовсе не удавалось проникать вглубь страны далее прибрежных городов. В этих крупных торговых центрах сбывали они свои товары, дальнейшее же распространение греческих товаров производилось уже туземными купцами-посредниками. Если присутствие в Иерусалиме финикийских торговцев можно считать не только предполагаемым, но и доказанным непосредственным свидетельством современника, причем финикияне образовали там, по-видимому, целый квартал, то, с другой стороны, напротив, не имеется никаких следов или указаний на появление там греков или греческих купцов.

Наконец, у Иосифа Флавия мы находим не только прямое свидетельство того, что греки не вступали в непосредственные торговые сношения с Иудеей и не приходили в непосредственное соприкосновение с ее населением, но рядом с этим и указание причины этого обстоятельства, заключавшейся по его мнению в отдаленности области Иудеи от морского берега. В параллель с молчанием греческих писателей относительно Иудеи и ее населения Иосиф Флавий указывает вообще на меньшую осведомленность их относительно племен и народов, живущих на некотором отдалении от морского берега, по сравнению с теми сведениями, какими они располагали относительно жителей прибрежных местностей. В виде примера он ссылается на аналогичный факт почти полного молчания авторов классического периода о Риме. Рассуждения наблюдательного еврейского писателя по этому поводу настолько интересны, что мы считаем не лишним привести их здесь полностью, с небольшими лишь сокращениями.

«Мы не населяем страны прибрежной, — пишет Иосиф, объясняя молчание греческих писателей и историков о своем народе, — и не питаем склонности ни к торговле, ни к вызываемому ею общению с другими народами. Наши города отстоят далеко от моря, и так как мы наделены хорошей землей, то ее возделываем... Если к сказанному еще прибавить своеобразность нашей жизни, то окажется, что в древние времена у нас не было ничего, что могло бы служить поводом для сближения с греками, как, например, у египтян вывоз и привоз товаров или у жителей финикийского побережья оживленная торговля и промышленная деятельность, вызванная жадностью к наживе. Наши предки также не предпринимали, подобно другим народам, войн для грабежа или усиления своего могущества, хотя наша страна и изобиловала храбрыми людьми. Поэтому финикияне, которые ради торговых целей сами отправлялись морем к грекам, стали им скоро известны, а через них уже египтяне и все те, от которых они к ним привозили грузы, переплывая большие моря... После мидяне и персы, достигшие господства над Азией, стали выдвигаться и обращать на себя внимание... фракийцы же сделались известны грекам благодаря своему соседству с ними, а скифы через посредство тех, которые совершали плавания по Понту. Вообще все народы прибрежные, живущие к востоку и западу от моря, были более знакомы тем, которые желали писать историю, тогда как народы, обитающие дальше от моря, остались им, по большей части, неизвестными. И то же явление замечается в отношении Европы, ведь даже о городе Риме... помину нет ни у Геродота, ни у Фукидида, ни у кого-либо из их современников, и о нем только поздно и постепенно кое-какие сведения доходят до греков». Интересно, что отмечаемое Иосифом молчание греческих писателей классического периода относительно Рима обращало на себя внимание уже историков более раннего времени, Полибия и Дионисия Галикарнасского. Более обстоятельные сведения о Риме начали проникать в греческую литературу не ранее времени пунических войн.

Посещая с торговыми целями прибрежные финикийские и филистимские города, греки не проникали далее узкой, занятой этими городами полосы сколько-нибудь вглубь материка, в частности в Иудею. Нет ничего удивительного потому в том, что, обнаруживая относительно хорошее знакомство с прибрежной финикийской и филистимской областью и прежде всего с ее городами, они ничего не знали или же имели лишь самые смутные и неопределенные сведения и представления относительно глубже лежащих местностей Палестины и Сирии. Такие крупные приморские города, как Газа[105],

Асколон, Азот, Иоппия (современная Яффа)[106], Дора[107], Акка[108], были известны грекам еще в доэллинистическую эпоху и упоминаются, по большей части, еще Геродотом, как нам уже известно, лично посетившим Финикию и область филистимлян и знакомым с крупными городскими центрами, расположенными в этой местности, следовательно, не только понаслышке. Посещение Финикии приписывается также еще Пифагору; однако, как и остальные касающиеся жизни этого философа известия, факт пребывания его в Финикии точно так же не может считаться ни доказанным, ни вполне достоверным. Таким образом, города побережья были в большей своей части известны грекам еще в доэллинистическую эпоху и притом не только по названию. Напротив, о городах Сирии и Палестины, расположенных хотя бы на самом незначительном расстоянии от морского берега, греки, по-видимому, не только не имели никаких сведений, но не были осведомлены и о самом их существовании. По крайней мере, мы не встречаем о них ни единого упоминания у греческих писателей классического периода вплоть до самого начала эллинистической эпохи, и это равным образом относится не только к городам и местечкам Иудеи, но и к городам сирийского Дикеополя, включая и крупнейший в числе этих последних город Дамаск.

Впрочем, если на основании всего вышеизложенного мы и должны прийти к заключению, что сами греки и греческие купцы не проникали вглубь Сирии и Палестины и не появлялись, в частности, в области Иудеи и бывшего израильского царства, то нельзя того же сказать относительно греческих изделий и греческих товаров. В пользу того факта, что эти последние успели еще в доэллинистическое время получить известное распространение в Иудее и смежных областях, свидетельствуют данные раскопок, производившихся в последнее время в местности древней Палестины. Так, раскопки, производившиеся английской экспедицией в южной Палестине: в Тэлль эль Гази, древнем Лагише, в древности относительно довольно значительном городе, расположенном между Газой и Элефтерополисом на пути к Иерусалиму, в Тэлль эль Сафи, наконец, в местности древнего города Гезер — находки в Гезере, впрочем, одинаково как и в Сандаванне (древней Мариссе), относятся в большей своей части уже к позднейшему времени, равным образом, как и раскопки австрийской экспедиции в северо-западной Палестине, именно, в Тэлль Тааннеке (в области древнего города Мегиддо) — обнаруживают присутствие во всех этих городах и местечках керамических изделий греческого происхождения или же исполненных по греческим образцам. По времени наиболее ранние произведения греческой керамики, именно керамические изделия, найденные на месте древнего Лагиша и в области Мегиддо, восходят к шестому, частью даже к седьмому столетию до Р.Х., то есть приблизительно к той эпохе истории греческой колонизации, когда впервые завязывались постоянные и прочные торговые связи Греции с Востоком и когда греческие торговцы впервые появляются и начинают играть заметную роль на рынках Египта и Финикии. Седьмое же столетие одновременно является и временем относительно наибольшего оживления торговых сношений Финикии с иудейским царством, игравшим в этих сношениях почти исключительно пассивную роль. Простого сопоставления этих двух фактов достаточно, чтобы прийти к заключению, что греческие керамические изделия своим появлением в иудейских городах обязаны посредничеству финикийских торговцев. Напротив, непосредственное появление греческих купцов в иудейских городах, равно как и вообще во внутренних областях Сирии и Палестины, в силу вышеизложенных и отмеченных еще Иосифом Флавием причин представляется крайне маловероятным. Во всяком случае, вряд ли приходится преувеличивать значение факта нахождения греческих изделий в отдельных городах Палестины, как это мы видим, например, у Vincent’а, считающего возможным, основываясь на данных археологических раскопок последнего времени, говорить о решительном влиянии греческой керамики на местное производство и обозначающего весь период времени с девятого до пятого столетия до Р.Х. в истории развития иудейской керамики, как период эллинско-иудейский. В объяснение факта появления керамических изделий, сделанных по греческим образцам, Vincent предполагает даже возможность возникновения в городах Иудеи специальных иностранных фабрик, выделывавших греческие вазы, не приводя, однако, в подтверждение этого своего предположения каких-либо фактических данных.

Сам Vincent, впрочем, не считает, по-видимому, возможным настаивать на непременном появлении греческих торговцев в Иудее; по крайней мере, он не говорит об этом прямо и ограничивается предположением лишь более или менее прямых сношений, существовавших между Иудеей и заграницей, Грецией в частности, однако, даже и в такой смягченной форме, гипотеза его все же представляется крайне преувеличенной. Все разобранные нами перед этим данные свидетельствуют против того, чтобы греки, в частности греческие торговцы, проникали в область Иудеи, равно как и вообще далее узкой береговой полосы финикийского и филистимского побережья. В противном случае оба народа обнаружили бы, несомненно, более близкое знакомство друг с другом и не хранили бы один о другом такого абсолютного молчания.

Но и обращаясь к результатам палестинских раскопок, мы находим, что они вовсе не предполагают непременно необходимости непосредственного соприкосновения греков с иудеями и самостоятельного появления их на иудейских и израильских рынках. Так, прежде всего, необходимо иметь в виду, что керамические изделия греческого образца, восходящие к более ранней эпохе, находимы были лишь в пунктах, расположенных близ самой западной границы иудейского и израильского царств, отделявшей их от Финикии и страны филистимлян, притом даже и из этих пограничных пунктов лишь в очень немногих. При раскопках на месте большей части других городов Иудеи найдены были лишь греческие вазы, относящиеся исключительно к эллинистической эпохе и по своему происхождению принадлежащие к ближайшим в отношении Иудеи центрам греческого вазового производства, преимущественно с островов Родоса и Книда. Далее, самое количество найденных в Иудее керамических греческих изделий доэллинистического периода относительно вовсе не так велико, в особенности же, по сравнению с количеством изделий, относящихся к позднейшему времени, в частности, к эпохе Хасмонеев. Конечно, греческие вазы, в отдельных случаях попадавшие и Иудею при посредстве финикийских торговцев, могли находить себе сбыт среди местного населения и даже, быть может, вызывать подражание со стороны туземных мастеров, однако факт влияния греческой керамики на иудейских мастеров, в таких широких размерах предполагаемый Vincent’ом, представляется, во всяком случае, спорным и недоказанным. Не говоря о Perrot et Chipier, авторах капитального, но успевшего уже частью устареть труда по истории искусства в древности (так, в частности в данном случае они не могли еще располагать данными последних раскопок, производившихся в Палестине в 90-х и 900-х годах), которые видят во всем гончарном производстве Иудеи исключительное подражание финикийским образцам и то же время совершенно не предполагают какого-либо греческого влияния, и позднейшие исследователи, принимавшие близкое и непосредственное участие в раскопках последнего времени, точно так же далеко не разделяют мнения Vincent’а относительно исключительного влияния греческого вазового производства на иудейскую керамику. Так, Sellin, подобно Perrot et Chipier, на первое место прежде всего выдвигает финикийское влияние в истории развития иудейской керамики. Biss и Macalister идут еще дальше и признают полную независимость иудейских керамических изделий не только от греческой керамики, но и вообще от влияния каких-либо иностранных образцов. Таким образом, Vincent со своим предположением относительно широкого распространения керамических изделий в Иудее и их исключительного влияния на местное производство, тем более относительно существования целого продолжительного периода в развитии иудейской керамики, обозначаемого им как эллинско-иудейской, остается, в сущности, почти совершенно одиноким, причем мнение его не находит ни поддержки в аналогичных взглядах других исследователей, ни, по-видимому, и в самых данных палестинских раскопок. Что касается его гипотезы относительно широкого влияния греческой керамики на иудейскую, то она, во всяком случае, представляется сильно преувеличенной, предполагаемые же им непосред­ственные торговые связи и отношения между иудеями и греками абсолютно недоказанными и, по-видимому, недоказуемыми.

Еще более проблематично другое высказанное тем же автором предположение относительно возможности возникновения в иудейских городах иноземных мастерских, выделывавших вазы по греческим образцам. Греческое вазовое производство, как нам хорошо известно, сосредоточивалось по преимуществу в определенных промышленных центрах, как Афины, Коринф, Милет, Родос и немногие другие, откуда вазы греческого производства и распространялись повсеместно по берегам Средиземного моря. Предполагать же существование мастерских, изготовлявших вазы греческого образца, в варварских, негреческих областях, тем более в такой отдаленной от Греции и совершенно неизвестной, как мы видели, самим грекам стране, как Иудея, мы не имеем никаких оснований.

Но если мы, таким образом, не можем предполагать ни появления греческих торговцев в области Иудеи, ни вообще существования каких-либо непосредственных торговых связей и отношений между греками и иудеями, ни тем более, с другой стороны, возникновения в иудейских городах греческих вазовых мастерских, то остается, в сущности, только два возможных объяснения обнаружения керамических изделий греческого образца при раскопках на месте древних иудейских городов: это, во-первых, прежде всего посредничество финикийских торговцев, привозивших греческие товары в пограничные города Иудеи; рядом с этим возможны также и более или менее удачные подражания со стороны туземных мастеров греческим образцам. Необходимо еще иметь в виду, что произведения греческой керамики получили лишь относительно незначительное распространение и притом не столько в собственно иудейских городах и местечках, сколько в немногих граничащих с Финикией пунктах, которые, по большей части, лишь временно находились под властью иудейских и израильских царей и среди населения которых евреи, по всей вероятности, далеко не состав ля ли преобладающей массы, и не проникали, по-видимому, далее этой узкой пограничной полосы вглубь собственно Иудеи с коренным иудейским населением.

Итак, резюмируя наше исследование сношений греков с иудеями и возможного появления их на родине этих последних, мы и по данному вопросу в конце концов приходим, таким образом, точно так же к отрицательному выводу, как и ранее по вопросу о случаях появления и пребывания иудеев в Греции. Греческая колонизация, захватившая собою все западное и юго-западное побережье малоазийского полуострова, остановилась в дальнейшем своем распространении, далеко не достигнув прибрежных местностей, смежных с Иудеей. Отдельные греческие торговцы, все же появлявшиеся в этой местности, ограничивались установлением более или менее постоянных торговых сношений с населением значительных приморских городов, которые и были поэтому лучше известны грекам, но не проникали на сколько-нибудь значительное расстояние внутрь страны. Вот почему внутренние области, расположенные даже на относительно недалеком расстоянии от морского берега, и между ними и область Иудеи и вообще все области, заселенные в древности израильским народом, оставались для них совершенно незнакомыми, относительно же населения всех этих областей если и имелись какие-либо сведения, то лишь самые общие и поверхностные. Правда, в некоторых пограничных с Финикией и областью филистимлян поселениях, принадлежавших к иудейскому и израильскому царствам (в позднейших областях собственной Иудеи и Галилеи), во время недавно производившихся там раскопок найдены были, между прочим, и произведения керамики, по-видимому, греческого происхождения или же исполненные по греческим образцам, однако, как мы только что имели возможность убедиться, это обстоятельство отнюдь не может служить доказательством присутствия греков и греческих купцов в древней Иудее или хотя бы временного их там появления. Греческие керамические изделия, находимые в немногих пограничных пунктах, попадали туда, по всей вероятности, при посредстве финикийских купцов, которые привозили их в числе других предметов роскоши и домашней утвари, и обстановки, служивших для украшения жилищ более состоятельных слоев населения. Впрочем, далее отдельных пограничных пунктов, возможно, с неиудейским в большинстве населением, греческие керамические изделия, по-видимому, не успели проникнуть, и в городах собственной Иудеи, по крайней мере, в сколько-нибудь значительном количестве они уже не встречаются.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Общие итоги исследования

В результате предшествовавшего исследования мы приходим к заключению, что в продолжение всего доэллинистического времени ни иудеи не появлялись в Греции не только в сколько-нибудь значительном числе, но, по-видимому, и в отдельных единичных случаях (даже существование иудейских рабов в Греции до второго столетия представляется сомнительным и не может быть доказано ни на основании литературных, ни на основании эпиграфических данных и памятников), ни греки в своих торговых странствиях не проникали вглубь Иудеи, ограничившись установлением торговых связей с соседним побережьем, занятым финикийскими и филистимскими городами. К такому отрицательному выводу приводит одинаково как анализ греческих литературных памятников и данных греческой эпиграфики, так и еврейской ветхозаветной литературы. Результаты раскопок последнего времени, обнаружившие на месте отдельных, расположенных преимущественно вдоль западной границы, городов древней Иудеи присутствие греческих керамических изделий, не могут, как только что показано в предшествовавшем очерке, поколебать сделанного нами ранее вывода об отсутствии прямых сношений между греками и иудеями.

Можно считать, таким образом, доказанным, что оба народа не только не приходили в доэллинистическую эпоху в какое-либо непосредственное соприкосновение и сообщение друг с другом, но, по-видимому, находились в полном неведении и относительно существования один другого. Для греков иудеи сливались с остальной массой населения Сирии и Палестины или сирийской Палестины, как называет ее Геродот, совершено не выделяясь из среды остальных обитавших в этой местности арамейских племен и не будучи известны грекам не только отличавшими их от этих последних своеобразными чертами своего культурного облика, но даже и по названию. Случай встречи Аристотеля с образованным иудеем, имевший место в одном из малоазийских городов незадолго до начала походов Александра Македонского, как уже показано выше, не опровергает, а, напротив, может именно служить подтверждением как раз обратного факта незнакомства греков с иудейским народом в доэллинистическую эпоху, так как сам Аристотель в своем рассказе изображает эту встречу как факт, совершенно необычайный и представляющийся ему похожим на сновидение.

В свою очередь и для иудеев вплоть до самого времени завоевательных походов Александра Македонского и до появления македонских войск в Палестине Греция оставалась страной «дальних островов» с совершенно неведомым и незнакомым населением, страной, расположенной где-то на краю света, «никогда не слыхавшей об израильском боге и не ведавшей славы его», то есть, другими словами, не видавшей в своих пределах последователей израильской религии. Из отдельных заселенных греками островов иудеям были известны лишь ближайший к финикийскому побережью остров Кипр, еврейский Хетим, и, по-видимому, еще хотя только по названию, острова Родос и Крит. Имена остальных островов греческого архипелага ни разу не встречаются в еврейских литературных памятниках доэллинистического периода. Что же касается материковой Греции, то есть собственно греческой метрополии, то очень возможно, что и самое существование ее оставалось неизвестным иудеям.

Замкнутая жизнь Иудеи и пассивность в отношениях ее с внешним миром, с одной стороны, и те препятствия, какие встречала греческая колонизация на своем распространении вдоль южного и юго-восточного побережья македонского полуострова, с другой, стояли на пути к встрече обоих народов и их взаимному ознакомлению друг с другом. Такое положение вещей продолжалось вплоть до времени Александра Македонского и диадохов, и только с наступлением эллинистической эпохи во взаимных отношениях между иудеями и греками наступает резкая перемена.

Походы Александра Македонского и завоевание им Азии, в частности подчинение ему Иудеи в 332 году, впервые привели греков в непосредственное соприкосновение с населением этой последней и впервые создало почву для взаимного ознакомления и общения между обоими народами. Начавшийся после этого и в короткое время завершившийся процесс эллинизации соседних с Иудеей областей сопровождался возникновением во всех этих областях целого ряда центров эллинисти­ческой культуры, и, таким образом, Иудея оказалась заключенной как бы в кольцо эллинских и эллинизированных городов и местностей. Хотя медленно и постепенно, но эллинистическое влияние успело проникнуть и в самую Иудею, вызвав там в конце концов национальную реакцию в эпоху первых Хасмонеев. При позднейших правителях этой династии национальная реакция, однако, завершилась торжеством эллинизма и упрочением его влияния среди населения Иудеи.

Впрочем, греческая и иудейская культуры встречались не только на родине этой последней, причем если даже в собственной Иудее, где исключительность иудейского народа проявлялась с наибольшей силой, иудейская культура не могла вполне отстоять своей самостоятельности, то еще более пошла она навстречу эллинизму в неиудейских областях. Вот почему соприкосновение и общение, в которое приходили представители обеих национальностей вне Иудеи, прежде всего в Египте, затем в Сирии и других областях Малой Азии и, наконец, в собственной греческой метрополии, было несравненно шире, непосредственнее и плодотворнее по своим результатам, нежели встреча греков и иудеев на родине этих последних. Если еще в половине четвертого столетия, то есть почти накануне азиатских походов Александра, встречи представителей обоих народов, подобные описанной у Клеарха встрече Аристотеля во время его пребывания в Азии с поразившим его своей образованностью иудеем, представляли собою лишь единичные исключения, то уже в ближайшую, отделенную всего лишь несколькими десятилетиями от времени посещения Аристотелем Малой Азии эпоху диадохов, такие встречи и случаи общения между греками и иудеями сделались настолько обычными и частыми, что превратились в постоянное и, если можно так выразиться, в повседневное явление. Если греки со времени Александра Македонского проникли в собственную Иудею, то обратно в свою очередь и иудеи уже с самого начала эллинистической эпохи широко распространились по всему эллинизированному Востоку и даже по собственно греческим областям.

С этого момента почти абсолютное незнакомство обоих народов друг с другом и почти полное отсутствие каких-либо сведений у каждого из них относительно другого сменяются живым обоюдным интересом, проявляемым одинаково обеими сторонами; полное отсутствие какого-либо соприкосновения и общения между представителями обеих национально­стей — установлением прочных и постоянных экономических и прежде всего торговых связей и отношений; совершенная изолированность культурного развития их — тесным культурным взаимодействием, влиянием и сотрудничеством в области мысли.

Трудно себе представить перелом более крутой и более резкий, и притом совершившийся в такое относительно короткое время, чем тот, какой произошел с наступлением эллинистической эпохи во взаимных отношениях между представителями иудейской и греческой национальностей, между иудейской и эллинской культурами. Само собой разумеется, что причины столь решительного и крутого перелома не могли ограничиваться простым фактом завоевания Александром Македонским Азии и присоединения Иудеи к его владениям. Один только этот факт, взятый сам по себе, не мог бы еще объяснить ни того внезапно пробудившегося обоюдного интереса, ни того близкого и постоянного соприкосновения, ни того, наконец, живого и плодотворного взаимодействия, какое наблюдается с этого времени во взаимоотношениях между эллинской и иудейской культурой. Ведь не говоря уже о многочисленных в Азии малокультурных и некультурных более или менее значительных народностях, вошедших в состав монархии Александра, даже непосредственное соприкосновение греков с относительно очень высоко развитой культурой вавилонской не привело к таким же результатам и не имело таких же многозначительных последствий, как встреча их с маленьким затерявшимся в отдаленной Палестине народцем.

Если изучение и изложение обстоятельств, при которых началось и затем совершалось дальнейшее развитие взаимоотношений и сближение иудейского народа с греками в последовавшую за походом Александра Македонского эллинистическую эпоху, и выходит собственно за пределы нашего исследования и задачи, поставленной нами себе в настоящем очерке, то, с другой стороны, выяснение причин, почему именно такое сближение и возникновение живого взаимодействия двух культур наступило так внезапно и сразу, не только не будучи подготовлено предшествовавшими постепенно слагавшимися отношениями, а напротив, непосредственно следуя за временем почти полного обоюдного неведения народов, являвшихся представителями и носителями обеих культур, друг о друге, должно составлять одну из непосредственных и, как мы убедились выше во введении, в сущности, главнейшую цель, какую только и может ставить себе изучение взаимоотношений между греками и иудеями в доэллинистическую эпоху. И причины такого, могущего показаться на первый взгляд внезапным, и как будто неожиданно наступившего перехода израильского народа от полной замкнутости и изолированности культурного развития, от резкого отмежевания его от всякого культурного общения с другими народами к самому живому культурному взаимодействию и сотрудничеству с эллинами, народом, жившим в отдаленной от Иудеи местности и до того незнакомого иудеям даже по названию, мы, конечно, должны искать, как уже сказано, не в чисто внешнем факте македонского завоевания, но в более глубоких и общих условиях, и прежде всего экономического и политического развития обоих народов.

ГЛАВА ПЯТАЯ. Эллада и Иудея в их взаимных отношениях

Трудно представить себе переворот более крутой и решительный, нежели тот, какой произошел в судьбе израильского народа в течение двух столетий, протекших со времени вавилонского плена до азиатских походов Александра Македонского и до начала эллинистической эпохи. Экономически переворот этот выразился в превращении израильского народа из нации чисто земледельческой, жившей замкнутым натуральным хозяйством, в нацию по преимуществу торговую и сосредоточенную в крупных городских центрах, политически — не только в утрате политической самостоятельности, но и территориального единства, в начавшемся с этого времени рассеянии среди чужеземных народов, так называемой диаспоре. Наконец, идеологически — в отказе от узконационального культа Ягве и в провозглашении всемирной проповеднической миссии иудейства и призвании его возвестить истинную религию и истинного бога всем народам. Это новое миссионерское настроение и признание мировой международной роли еврейства, нашедшее особенно яркое выражение у Исайи второго, резко отличают собою пророческую деятельность и писания пророков позднейшего послепленного времени от их предшественников, в особенности же от древнейших пророков, стоявших всецело еще на узконациональной точке зрения.

Переворот, имевший место в жизни израильского народа в столетия, непосредственно предшествовавшие началу эллинистической эпохи, начатый насильственным путем, путем насильственного увода в плен большей части имущего населения, впоследствии с течением времени все более и более превращался в процесс, развитие которого совершалось естественным путем и обусловливалось причинами уже не внешнего, а внутреннего характера. Пример изгнанников, успевших обратиться за время своего пребывания в плену в настоящих городских жителей по преимуществу и в то же время достигших на местах своего нового поселения настолько значительной степени благосостояния, что даже перспектива возвращения на их прежнюю родину их не могла соблазнить, с течением времени должен был действовать все более заразительным образом.

Выгоды, представляемые жизнью на чужбине в крупных торговых и промышленных центрах, в особенности же при сопоставлении их с бедностью и полной необеспеченностью существования на родине, все в большей и большей степени должны были манить и привлекать к себе и палестинских евреев, и либо побуждали их добровольно покидать родину и Переселяться на чужбину, либо заставляли их скорее и легче примиряться со своей новой родиной в относительно довольно часто повторявшихся в эллинистическую эпоху случаях насильственного переселения.

В этом-то резком переломе как в условиях жизни, так и в мировоззрении и господствующем настроении иудейского народа, переломе, повлекшем за собою быстрое распространение и акклиматизацию иудеев и иудейства по всему миру, мы и должны видеть одну из главных причин самого широкого и повсеместного соприкосновения и взаимодействия эллинской и иудейской культур, наступающего с началом эллинистической эпохи почти внезапно после многовекового неведения обоих народов друг о друге. Но если первоначальные причины последующей диаспоры мы должны искать еще в исторических судьбах и условиях исторического развития израильского народа в доэллинистическую эпоху, если почва для рассеяния Израиля по всему миру была подготовлена, таким образом, заранее, то окончательный толчок в этом направлении дан был встречей и соприкосновением их с греками и с греческой культурой со времени азиатского похода Александра Македонского и образования по его смерти эллинистических государств.

Почти одновременно с переворотом, совершившимся в судьбе и характере иудейского народа, и в жизни и условиях исторического развития греков произошла не менее значительная перемена, хотя и обратная и даже прямо противоположная по своему характеру, но оказавшаяся тождественной по своим результатам. В отличие от иудеев, остававшихся в течение почти всей предшествовавшей эпохи вплоть до своей первой встречи с греками народом почти исключительно земледельческим и замкнутым в себе, греки с самого своего появления на исторической арене предстают перед нами прежде всего в качестве нации мореплавателей и предприимчивых торговцев по преимуществу. Если географическое положение и характер местности осуждали Иудею на замкнутое и обособленное положение в среде других народов, то, напротив, положение греческого полуострова в центре всего известного в то время культурного мира в наиболее доступной и представлявшей наибольшие удобства для развития мореплавания по характеру своей береговой линии части Средиземного моря делало из греков прежде всего мореплавателей по призванию и естественных посредников в торговых сношениях между тремя частями света, омываемыми Средиземным морем. С Азией соединяла их цепь островов, составлявшая как бы продолжение греческого полуострова и в значительной мере облегчавшая плавание по морю и делавшая его доступным даже для самых неопытных моряков. От южной оконечности Италии отделял северную Грецию лишь узкий пролив, сообщение через который облегчалось еще расположенным в этом проливе островом Керкирой. Далее следование вдоль юго-восточного берега Италии и южного берега Сицилии выводило греческих мореплавателей к островам Корсике и Сардинии и, наконец, к южной Франции. Балеарские острова облегчали сообщение с Испанией.

Благодаря всем этим условиям, способствовавшим развитию морского дела в Греции, греки были мореплавателями еще задолго до того времени, как начали играть видную роль в международной торговле, и первоначальная колонизация и занятие ими берегов Средиземного моря совершались даже вовсе не с торговыми, а прежде всего с земледельческими целями ради приобретения новых мест для поселения в виду растущей земельной тесноты[109]. Акт завоевания территории, служившей впоследствии местом их постоянного обитания и исторического развития, то есть тот акт, который евреи совершили в качестве кочевников, перешедших на правый берег Иордана, совершен был греками уже в качестве мореплавателей, обладавших известным опытом в морском деле. Если древнейшие ветхозаветные предания говорят нам о патриархах, пасущих и умножающих свои стада, то в древнейших сказаниях греков, как, например, в сказании о Фесее, об аргонавтах, о троянском походе, о странствованиях Одиссея, идет речь о морских походах и предприятиях. Аристократия греческих городов, и прежде всего тех из них, которые расположены были вдоль морских путей, направлявшихся вдоль островов архипелага к Греции и затем Коринфским заливом к острову Керкире, удовлетворяя своим стремлениям к внешнему блеску и удобствам жизни, не находилась при этом в зависимости от соседних торговых наций, как аристократия иудейская, и не должна была, подобно этой последней, ограничиваться в своих сношениях с внешним миром исключительно пассивной ролью.

Правда, и в деле развития внешних сношений Греции финикийские купцы сыграли известную роль, познакомив греков с изделиями и произведениями отдаленных стран, однако торговое влияние их в Греции не было ни продолжительным, ни столь значительным, как предполагали ранее. Во всяком случае, греки были, по-видимому, уже опытными мореплавателями, когда финикияне появились на Эгейском море: вся развитая морская терминология Гомера — чисто греческого происхождения, по крайней мере, не обнаруживает никаких следов семитского влияния. Обладание удобной береговой линией, как уже сказано, рано развило в греках предприимчивость, располагавшую их к отдаленным морским предприятиям. Вот почему греческие аристократы предпочитали вместо того, чтобы приобретать иноземные товары через финикийских купцов, сами отправляться в дальние плавания и получать нужные им продукты и изделия непосредственно обменом на месте, а где представлялся случай, и силой. Морское пиратство было развито среди греческих аристократов и не только не считалось в то время чем-либо зазорным, но, напротив, такие разбойничьи предприятия и набеги служили предметом похвальбы и хвастливых рассказов.

В своих набегах греческие пираты ограничивались, разумеется, опустошением лишь прибрежных местностей и поселений, не проникая далеко вглубь страны. Эту особенность сохранила и греческая торговля, развивавшаяся впоследствии из первоначальных пиратских экспедиций. Заняв береговую полосу своими колониями и торговыми факториями, греческие торговцы вступали обычно в непосредственные сношения лишь с населением ближайших прибрежных местностей[110]. К началу шестого столетия почти все обитаемое побережье Средиземного моря, включая и берега Черного моря, занято было греческими колониями, представлявшими, по выражению Цицерона, как бы «греческую кайму, подшитую к обширной ткани варварских полей».

В качестве торговой нации и торговых посредников по преимуществу греки к этому времени совершенно почти вытес­нили финикиян, являвшихся их предшественниками в этом отношении. Только в самой восточной и самой западной части Средиземного моря им это не удалось. Массалия в южной Галлии на Западе, Фаселида и Киликии на Востоке представляли крайние пункты греческой колонизации. Как на Западе Сицилия, так на Востоке остров Кипр находились в совместном обладании греков и финикиян и являлись ареной постоянной борьбы и столкновений между ними. При этом распространение греков на Восток встречало гораздо более трудностей, нежели распространение их в северном и западном направлениях, так как здесь они, в противоположность берегам Черного и западной половины Средиземного моря, встречались с древними культурными государствами и с густонаселенными местностями, население которых оказывало им деятельный отпор. Вот почему, хотя ионийское побережье было занято греками еще в доисторические времена, хотя и на южном берегу малоазийского полуострова они появились относительно еще в раннюю эпоху, однако, дальнейшее распространение их не пошло здесь особенно далеко[111], и ему был положен скоро же предел как сопротивлением со стороны туземного населения, так и непосредственным военным вмешательством ассирийского царя Санхериба. Если на южном берегу Малой Азии греки встретились с непосредственным сопротивлением и военным отпором, то далее на востоке, на побережье Сирии и Палестины, не меньшим препятствием для их распространения и утверждения являлась торговая конкуренция со стороны туземного населения. Побережье это, как известно, еще задолго до появления здесь греков занято было финикийскими и частью филистимскими торговыми приморскими городами, и потому, как мы уже имели случай отмечать выше, точно так же оставалось совершенно недоступным для греческих торговцев.

Греческое расселение вдоль берегов Малой Азии ограничивалось, таким образом, в сущности, их колониями в Ионии и Карии, основанными еще в период земледельческой колонизации. На южном малоазийском берегу ими основаны были лишь незначительные фактории, игравшие роль складочных мест для товаров. На побережье же, расположенном к востоку от Киликии и от острова Кипра, им совершенно не удалось утвердиться и приходилось ограничиваться торговыми сношениями с ранее здесь существовавшими туземными приморскими городами. Здесь они поэтому еще в меньшей степени, нежели где-либо, могли проникать внутрь материка и оказывать какое-либо влияние на туземное население. Но даже и известия относительно греческой торговли с финикийскими городами принадлежат относительно поздней эпохе.

То обстоятельство, что греки не могли утвердиться на побережье Сирии и Палестины, имеет для нашего исследования особое значение, так как оно прежде всего объясняет, почему греки, при всей своей торговой предприимчивости и почти повсеместном распространении по всей средиземноморской области, тем не менее в доэллинистическую эпоху ни разу не приходили в непосредственное соприкосновение с иудейским народом. При этом, сверх того, необходимо еще иметь в виду, что ко времени первого появления греков на южном и юго-восточном берегу малоазийского полуострова царство израильское уже не существовало более, сохранявшее же еще в то время тень политической независимости иудейское царство представляло собою страну исключительно земледельческую. Иудейский народ, таким образом, в то время ничем еще не выделялся из среды других обитавших в той местности земледельческих и пастушеских народцев и потому не мог обратить на себя специального внимания. А так как, с другой стороны, установление непосредственных торговых сношений греков с финикийскими городами вряд ли может быть отнесено ко времени, предшествовавшему началу или даже средине шестого столетия, то есть к тому времени, когда Иерусалим, разрушенный вавилонянами, лежал в развалинах, когда прекратились всякие, даже пассивные сношения Иудеи с внешним миром, и она более чем когда-либо представляла собою чисто земледельческую, ведшую замкнутое самодовлеющее существование, страну, то молчание греческих писателей относительно палестинских евреев и их, по-видимому, полное неведение относительно этих последних становится не только понятным, но и неизбежным.

Время наивысшего расцвета эллинской культуры, время основания афинской морской державы и самый блестящий период в развитии греческой торговли приходится на пятый век, то есть именно на ту эпоху иудейской истории, когда палестинские иудеи переживали состояние наибольшего унижения и бедности, а начавшаяся уже в то время иудейская диаспора не успела еще распространиться на запад, ограничившись восточными областями персидского царства и пограничными местностями Египта. Блестящий период греческой торговли продолжался, однако, недолго. Пелопоннесская война, приведшая к крушению афинского морского могущества, показала, насколько, в сущности, непрочно было это могущество и насколько оказывалось оно лишенным всякой внутренней опоры.

Конец пятого века и представляет собою именно начальный момент того поворота в истории греческих городов, о котором говорилось выше и который в конце концов в не меньшей степени способствовал последующему сближению греков и иудеев в эллинистическую эпоху, нежели иудейская диаспора, начало которой относится приблизительно к тому же времени. Четвертый век является временем быстро прогрессирующего упадка не только греческой торговли, но и греческой городской жизни вообще. Упадок этот зависел не столько от внешних, сколько от внутренних причин, коренившихся в самих условиях общественно-экономического развития греческих городов, причин, на которых здесь останавливаться не место и которых мы поэтому касаться не будем, но которые в конце концов имели своим результатом полную остановку экономического развития и экономической жизни в передовых греческих городах и прежде всего в Афинах. Если иудейский народ переживал в это время эволюцию, превращавшую его из замкнутого земледельческого народа в нацию по преимуществу торговую и городскую, то Греция стояла как раз накануне обратной эволюции, накануне полного падения своей внешней торговли и возвращения к скромному земледельческому труду.

Упадок Греции имел своим последствием прежде всего усиление за счет соседней Македонии и образование в лице сильного македонского государства новой завоевательной державы, объектом завоевательных планов и намерений которой, естественно, должны были служить не бедные и малоизвестные, а потому и малопривлекательные области Запада, но богатые страны Востока, принадлежавшие в то время к владениям персидской монархии. А так как эта последняя в стремлении расширить свои границы в западном направлении приходила в постоянные столкновения с греками и потому почти с момента своего возникновения являлась исконным наследственным врагом Греции, то македонские правители легко могли представить свои завоевательные планы в виде общенационального, общегреческого предприятия, встречая при этом сочувствие если и не во всей массе греческого населения, то, во всяком случае, в значительной его части. По крайней мере, македонская партия имелась почти во всех греческих городах, причем влияние ее с течением времени росло, тогда как влияние противных партий, отстаивавших интересы отдельных греческих городов, в частности влияние Демосфена в Афинах, прогрессивно падало.

И недаром именно из среды греков вышел наиболее яркий защитник политических планов Македонии и наиболее горячий сторонник общенационального похода против Азии под гегемонией македонских правителей. Мы говорим об Исократе. Ближайшей политической задачей своего времени этот последний считал прекращение внутренних греческих усобиц, водворение мира в Элладе и объединение всех греческих сил для похода против персидского царя.

Но не только, даже не столько мотивы национальной вражды руководили греческими политическими кругами, сочувственно относившимися к мысли о персидском походе, сколько прежде всего мотивы общественно-экономического характера, вытекавшие из общих условий и из того состояния, в каком находились в то время греческие города, и, главным образом, из переживавшегося ими в ту эпоху общего упадка и кризиса. То, что для Исократа было лишь вопросом политической идеологии, то, что ему представлялось национальным делом и вопросом национальной чести и славы, для многих и очень многих было вопросом практической необходимости и материального существования. Тяга в Азию должна была становиться с течением времени тем сильнее и тем настойчивее среди греков, чем в больший упадок приходила торговая и промышленная жизнь Греции, чем очевиднее для всех делался упадок ее экономи­ческого благосостояния, чем менее предприимчивые и энергичные элементы населения могли находить занятие и приложение своим силам на родине.

Уже начиная с первых десятилетий четвертого столетия мы все в большем и большем числе встречаем греков не только в качестве простых наемников в персидском войске, но и в качестве наемных предводителей и даже при дворе персидского царя, их прежнего исконного врага, и это последнее обстоятельство лучше всего показывает, что подготовление похода против Персии было не столько результатом национального движения, сколько вызывалось прежде всего теми выгодами и преимуществами, какие представлял в глазах греков богатый Восток, в особенности по сравнению с все более и более приходившей в упадок Грецией, и которые тем притягательнее должны были действовать на ее население. Недаром даже у Исократа, проповедовавшего поход против Персии в качестве общенационального дела Греции, мы под этим идеологическим покровом находим скрывающиеся под ним мотивы более практического свойства, совершенно, в сущности, тождественные с теми, какие заставляли отдельных греков все в возраставшем числе поступать на службу к персидскому царю. Признавая завоевание персидской монархии в случае объединения сил греков делом нетрудным и вполне возможным, Исократ в то же время допускает и обратную возможность или, в случае невыполнимости этого плана, готов довольствоваться отнятием у персидского царя хотя бы малоазийского полуострова, где путем основания ряда новых греческих колоний могли бы найти себе второе отечество все те накопившиеся в греческих областях общественные элементы, которых нужда и бедность заставляли идти в наемники. Таким образом, с завоеванием Азии все эти люди не только нашли бы для себя подходящее занятие, но и превратились бы в полезных членов общества вместо того, чтобы, как в настоящее время, являться истинным бичом и наказанием для Эллады.

Так постепенно складывались и назревали условия, подготовлявшие почву для последующих азиатских походов Александра Македонского. С одной стороны, мы видим все усиливающуюся среди греков тягу на восток, в Азию, с другой же стороны, в растущей македонской державе создавалось и орудие для осуществления завоевательных планов, зарождавшихся в головах греческих политиков. Делу подготовки азиатских походов одинаково посвятили свою жизнь и глава могущественной македонской державы и скромной афинский профессор риторики, один как полководец и политик, другой как оратор и публицист. Правда, «роль, которую играл Исократ рядом с могущественным царем, — говорит Белох, — была с внешней стороны очень скромной, но это не умаляет в наших глазах значения его деятельности для торжества той идеи, которой они оба служили. В то время риторика была в Греции крупной силой и Исократ самым прославленным из преподавателей риторики. Его произведения читались от одного конца греческого мира до другого; а к влиянию литературному присоединялось еще личное влияние на целый ряд даровитейших юношей, которые отовсюду стекались в Афины к стопам знаменитого учителя и которые позднее сделались духовными вождями нации. Голос такого человека влиял на общественное мнение, как ничей другой, и если Филиппу удалось объединить Элладу, если Александр смог открыть далекую Азию для греческой культуры и греческой предприимчивости, то это в значительной степени было заслугой Исократа, который подготовил им путь совершенно так же, как деятели 1848 года подготовили почву для объединения Германии». Деятельность Исократа сама по себе, конечно, так же мало создала почву для последующего завоевания Азии, как и политика деятелей 1848 года — для объединения Германии, и, приписывая такое исключительное значение в деле подготовки азиатских походов Александра Македонского проповеди Исократа, почтенный немецкий ученый не прав только в том отношении, что упускает из виду глубже лежащие причины и условия, о которых мы только что говорили и одним из проявлений которых и являлась проповедь Исократа. При оценке исторических событий мы не должны никогда забывать, что «не сознание людей определяет формы их бытия, но, напротив, общественное бытие определяет формы их сознания». С этой оговоркой мы можем признать оценку деятельности Исократа, данную Бе лохом, правильной. В отношении идеологической подготовки азиатского похода, в деле распространения идеи необходимости и целесообразности такого похода Исократом сделано не меньше, нежели Филиппом в деле его военной и политической подготовки.

В литературной деятельности Исократа и тем более в том успехе, каким она пользовалась среди греческого населения, мы не можем не видеть если и не непосредственной причины успешности походов Александра Македонского, то, во всяком случае, крупный показательный и симптоматичный факт, свидетельствовавший о создавшемся в то время в Греции в пользу такого похода настроения.

Поход против персидского царя, который так настойчиво проповедовал Исократ и который с не меньшей энергией подготовлял Филипп, выполнен был и успешно доведен до конца при сыне последнего. Если при этом мечта обоих о создании из греческих государств и бывшей персидской монархии единого политического целого и не осуществилась, и монархия Александра распалась тотчас же после его смерти, то, во всяком случае, это обстоятельство не послужило препятствием для быстрого распространения эллинов и эллинской культуры по всему Востоку, вплоть до Индии, с одной стороны, и до Эфиопии, с другой. Ведь во главе вновь основанных государств стали ближайшие сотрудники и сподвижники того же Александра, еще в большей степени, нежели он сам, усвоившие греческую культуру и окруженные представителями греческого мира и греческой культуры. Если Александр был прежде всего воином-завоевателем, то диадохи и, в особенности, их преемники играли уже по преимуществу роль мирных проводников культурных влияний Греции на Востоке. И, быть может, именно факт образования на Востоке ряда эллинистических государств с крупными столичными и вместе с тем культурными центрами не только не ослаблял силы греческих влияний, но, напротив, в значительной мере повышал их и, таким образом, в конце концов содействовал только еще скорейшей и более полной и успешной эллинизации стран Востока.

Как бы то ни было, но, во всяком случае, с распространением эллинской культуры и с возникновением эллинистических государств на Востоке для населения Греции открывался широкий простор для проникновения в области и местности, колонизация которых до этого времени, как мы видели, встречала непреодолимые препятствия со стороны туземного населения и туземных властителей, вместе с чем для греческих переселенцев представлялось новое обширное поле для деятельности и для приложения остававшихся неиспользованными на родине сил.

Между тем, полное перемещение торговых путей, явившееся результатом резко изменившегося международного положения, с образованием нового всемирного торгового центра в столице государства Птолемеев Александрии, окончательно убило греческую торговлю и завершило начавшийся еще ранее распад экономической и общественной жизни Греции. В сущности, уже в эллинистическую эпоху Греция перестала жить исторической жизнью и обратилась в страну исторических воспоминаний, какой остается и до настоящего времени. Однако в то же время накопившиеся в течение предшествовавшего развития культурные силы далеко еще не были изжиты и растрачены и должны были искать себе выхода. И вот мы видим, что все наиболее энергичные и предприимчивые, все наиболее способные и деятельные элементы греческого населения устремляются с этого времени на Восток, где во вновь образовавшихся государствах и в основанных ими новых культурных центрах они скорее, нежели на родине, могли найти своим неиспользованным силам надлежащее приложение. Теперь уже не только наемники, но философы, ученые, литераторы толпами устремлялись ко дворам восточных государей, так что в короткое время собственная Греция совершенно лишилась культурных сил, и эллинская культура переместилась на Восток и прежде всего в крупнейший центр экономической, общественной и духовной жизни того времени, в Александрию.

Это последнее обстоятельство не могло не отразиться самым существенным образом как на характере греческой культуры, так и на условиях ее дальнейшего развития. Отрываясь от родной почвы и переселяясь на чужую ей почву Востока, она одновременно перестала быть культурой свободного народа, развивавшейся в условиях свободной жизни греческих городов, и превращалась в культуру придворную, искусственно поддерживаемую меценатством двора и правителей. Лишаясь вместе с этим источника живых творческих сил, греческая культура перестает с этого времени создавать новые ценности. Но если, с одной стороны, упадок греческой родины в эллинистическую эпоху и так уже был совершившимся фактом, так что одно это обстоятельство могло обусловливать остановку культурного развития Греции, зато, с другой стороны, представители греческой культуры находили новое приложение своим силам, выполняя новые культурные задачи и новую культурную миссию, именно, прежде всего миссию распространения эллинизма среди стран и народов Востока.

Движение эллинов на Восток так же, как и иудейская диаспора и распространение иудеев в странах Запада, вовсе не являлись, таким образом, результатом каких-либо случайных причин и случайного стечения обстоятельств, но подготовлялись всем ходом предшествовавшего развития обеих наций. И это-то обоюдное и почти одновременное движение их навстречу друг другу и повело в конце концов к широкому и повсеместному соприкосновению между ними и к плодотворному взаимодействию созданных обоими народами культур, взаимодействию, начало которого почти совпадает с началом эллинистической эпохи.

Бедность страны и выгоды, представлявшиеся жизнью на чужбине, особенно с возникновением ряда новых городских центров, основанных при Александре и его преемниках и охотно привлекавших к себе новых поселенцев обещанием разного рода льгот, побуждали евреев покидать родину и способствовали, таким образом, самому широкому развитию иудейской диаспоры. Аналогичные причины одинаково заставляли и греческое население массами устремляться на Восток и искать там приложения своим силам, какого оно не могло уже найти в обстановке греческих городов. И там, и здесь, и в Иудее, и в Греции, таким образом, сходные, если не тождественные причины, действуя одновременно, побуждали оба народа двинуться навстречу один другому, приводя их к взаимному соприкосновению и взаимному проникновению в среду один другого. Если иудеи несли при этом с собой свою религию, то греки в свою очередь выступали в качестве носителей своей высокоразвитой культуры.

Соприкосновение греков и иудеев не было, таким образом, простой встречей двух народов, которая сама по себе могла бы пройти совершенно незамеченной, но столкновением двух различных культур, двух различных миров. Оба народа были исполнены при этом сознанием выпавшей на их долю миссии: как иудейская диаспора, так равным образом и стремление греков на Восток находили свое идеологическое оправдание и своих идеологов, первая в лице Исайи второго (и, в особенности, третьего, если действительно последние главы книги Исайи могут быть выделены в качестве отдельного пророческого писания), греческое движение на Восток, как мы только что видели, в лице Исократа. Миссионерские намерения и настроения иудеев сталкивались, таким образом, с могучим встречным культурным течением, двигавшимся с запада на восток, с той культурной миссией, какую выполняли в это время греки, массами устремлявшиеся в страны Востока. Тем более и значительнее должен был быть обоюдный интерес, возбужденный обоими народами друг в друге при первом же их соприкосновении, тем энергичнее и оживленнее должен был совершаться начавшийся с этого времени процесс их культурного взаимодействия и тем плодотворнее должны были оказаться результаты этого взаимодействия.

Взаимодействие и взаимопроникновение обеих культур в значительной степени облегчалось еще и тем обстоятельством, что оба народа не только территориально приходили в соприкосновение друг с другом, но и в культурном отношении шли, так сказать, друг другу навстречу. Иудейский народ только что пережил процесс перехода от земледелия и земледельческой культуры к торговому и городскому образу жизни, что должно было сопровождаться и соответственными изменениями в области его идеологии, сделавшей, благодаря этому, значительный шаг вперед в направлении к сближению с эллинской культурой, являвшейся культурой торгового народа и городской по преимуществу. В свою очередь и эллинская культура остановилась в своем развитии, и в ее истории начинался в то же время процесс обратного регрессивного развития. Если иудеи в своем культурном развитии делали шаг вперед, то эллинская культура, обратно, делала шаг назад. Прогресс, с одной стороны, и регресс — с другой, в конце концов приводили оба народа, первоначально столь различные по созданным ими культурам и стоявшие на столь неодинаковой культурной высоте, к одному культурному уровню и, если можно так выразиться, к одному культурному знаменателю.

Идя навстречу друг другу, иудейство усвоило себе греческую философию, эллинизм — иудейские религиозные воззрения; результатом такого двойного процесса и обоюдного позаимствования и явилось новое культурное явление, представлявшее собою идеологическое выражение гибели античной жизни и античной культуры и последний угасающий проблеск античной мысли, именно, христианство.

Впрочем, говоря об условиях и результатах взаимодействия эллинской и иудейской культур, мы забегаем вперед и выходим за пределы нашей темы. Нашу задачу составляло только выяснение причин внезапной перемены во взаимоотношениях между греками и иудеями, происшедшей на границе между классической и эллинистической эпохами, перемены, выразившейся в переходе от почти полного неведения обоих народов друг о друге к тесному соприкосновению и культурному общению и взаимодействию. Теперь, когда нам удалось установить, с одной стороны, факт отсутствия какого-либо соприкосновения между эллинским и иудейским миром в эпоху, предшествовавшую азиатскому походу Александра, когда мы, с другой стороны, выяснили причины, заставившие оба народа двинуться навстречу друг другу, а также те условия, при каких произошла эта взаимная встреча, мы можем считать свою задачу исполненной.