Фактор беспокойства

Глава 2 Парагвай

Такси до аэродрома нашлось быстро, но это была последняя моя радость. Самолётов нет. Точнее, нет пассажирских, все разлетелись кто куда. А те что остались ни на что не годны. А всё слухи виноваты. Кто-то пустил утку, что все пригодные аэропланы будут конфискованы правительством и переброшены на границу с Бразилией.

Мол, та под шумок хочет отжать у Аргентины спорные острова в устье Куараи, в месте её впадения в реку Уругвай. И что? Кто-то из-за этого начнёт войну? Из-за жалкого клочка земли, по большому счёту никому не нужного? Так Уругвай тоже на эти острова претендует, что ж теперь, развязать всеобщую континентальную войну? Идиоты!

Но стать пассажиром мне видимо не судьба. Что ж, попробую купить самолёт, где-то и у кого-то он наверняка припрятан, вот только как перелететь через Анды? Вот об этом не имею ни малейшего представления, но другого выхода всё равно не вижу. Не пешком же мне топать по джунглям? Я не Пржевальский и тем более не его лошадь, чтоб отважиться на такой отчаянный шаг. Да и не успею за месяц, тут минимум лет шесть-восемь до Нью-Йорка пешкодралом добираться придётся, за это время мне такую неустойку выкатят, что легче самому обезьянам добровольно отдаться. Пусть уж лучше сразу сожрут, чтоб зря долго не мучиться.

Но все мои попытки приобрести самолёт ни к чему не приводят. Не действует даже моё «эксклюзивное предложение» приобрести авиатехнику по двойной цене. То ли не понимают меня, то ли и правда её нет. Обошёл почти все ангары аэродрома и всё бесполезно. Только язык смозолил в безуспешных попытках объясниться с потенциальными продавцами. Не, так-то самолёты были, но что это за хлам и убожество? Даже на «Фарман M. F.11» времён начала Великой войны наткнулся, но место ему в музее, а не в небе.

Понятия не имею, каким ветром его сюда занесло, да и не подходит он мне. Скорость около сотни километров в час, дальность максимального перелёта не более четырёх сотен километров по прямой. А главное — потолок полёта не выше четырёх километров. На таком «ероплане» Анды не перелетишь. Засада! Но мои безуспешные попытки не проходят незамеченными. Ко мне подходит невысокий, сухощавый и подтянутый господин, и на хорошем французском, но явно неродном языке, интересуется:

— Мсье желает приобрести самолёт? Мсье пилот?

— Да, мсье — пилот, и да, мсье желает самолёт приобрести. У Вас есть что предложить? — с интересом смотрю на этого господина. Ему «слегка за сорок», явно из военных, хоть и одет в гражданский костюм. Но в нём чувствуется и строевая выправка, и какой-то армейский лоск. Отставник?

— О, мсье! У меня есть самолёт, но позвольте полюбопытствовать, у Вас есть лицензия и Вы можете её предъявить? Каким типом аэроплана Вам доводилось управлять?

Что за дурацкие вопросы? Разговор у нас идёт на французском, так как предыдущий мой «потенциальный продавец» хорошо понимал только этот язык, но «Фарман» я брать не стал и этот «непонятно кто» видимо принял меня за француза. Но к чему ему моя лицензия? Мне нужен самолёт, а не комиссия по лицензионному праву.

— Мсье, к чему Вам моя лицензия? Да, она у меня есть, но я хочу приобрести самолёт в личную собственность, Вы это понимаете? Если понимаете, то где и когда я могу увидеть и осмотреть Ваш аппарат? Кстати, что за тип самолёта Вы предлагаете и в какую сумму его оцениваете? — я уже устал от предыдущих разговоров и меня понемногу начинает напрягать это пустопорожнее времяпровождение. Незаметно перевожу дух и успокаиваю своё раздражение. Самолёт мне нужен… как воздух. Так что… терпи, Миша!

— Мсье, могу предложить Вам почти новый легкомоторный Parks P-2A. Двадцать девятого года выпуска, модернизированный. На самолёте стоит новый пятицилиндровый двигатель Wright J-6–5 на 165 лошадиных сил, установлены два дополнительных подвесных топливных бака по пятьдесят литров каждый, но при необходимости их легко можно демонтировать. Крейсерская скорость около двухсот километров в час, дальность полёта восемьсот километров, но с дополнительными баками я легко перелетал и на тысячу. — ого! Это то что мне надо!

— А потолок высоты? — с замиранием сердца жду ответа.

— Не более шести тысяч, но начиная с пяти Вам потребуется кислородная маска, иначе рискуете потерять сознание от недостатка кислорода.

Это я и без «советчика» знаю, но меня интересует именно потолок полёта. Теперь вот усиленно пытаюсь вспомнить высоту Анд. Смогу или нет «перепрыгнуть» через Кордильеры на этом самолётике? Наверняка там не везде высота запредельная, должны быть и перевалы. Кто б ещё мне их показал? Что интересно, об этом аппарате я ничего не читал, видимо авиакомпания небольшая и в обзоры авиатехники не попала, или я просто пропустил по невнимательности. Сейчас таких фирм и фирмочек, пруд — пруди. Все энтузиасты, кому не лень и у кого есть средства, свои самолёты строят и разрабатывают повсеместно. Надо взглянуть на это чудо авиатехники, а затем уж и принимать решение о его покупке.

— Хорошо, давайте взглянем на Ваш самолёт. Где он находится?

— В Асунсьоне, в ангаре аэродрома.

— Где? Асунсьон? Но если мне не изменяет память, это же Парагвай? — в полном расстройстве чувств отворачиваюсь от своего визави, сплёвываю на землю и разочаровано произношу по-русски:

— Что ж ты мне голову-то морочишь? Один хрен, что Асунсьон, что Нью-Йорк. Ты бы мне ещё Пекин предложил!

Похоже я застрял тут надолго, надо бы поисками гостиницы озаботиться и узнать дорогу через перевалы. Наверняка какие-нибудь «козьи тропы» существуют, придётся искать проводника и добираться в Чили верхами или пешим ходом. Оставаться в Аргентине на ПМЖ у меня нет никакого желания. Однако! Мой «Большой Круиз» подложил мне «Большую Свинью». Вот же встрял… Ну, спасибо тебе, товарищ Довгалевский!

— Вы русский? — оборачиваюсь и вижу изумление на лице моего собеседника.

— Русский, но мне от этого не легче. Похоже я надолго застрял в этой «жопе мира» и меня совсем это не радует.

— Русский! Боже мой, какая неожиданная встреча. Но как же приятно встретить соотечественника на самом краю земли! Позвольте представиться: — Поручик в отставке, Порфёненко Владимир Николаевич. В недавнем прошлом пилот гидроплана второй авиагруппы корпусного авиаотряда Балтийской воздушной дивизии. Ныне — старший лётчик первого звена второй истребительной эскадрильи «Лос Индос» парагвайских воздушных сил!

«Отставной поручик» протягивает мне руку и остаётся только с чувством пожать её и представиться в ответ: — Михаил Григорьевич Лапин. Музыкант. — вот так, по-простому и «без церемоний» безо всяких там «профессоров и композиторов». И пожимаю лётчику руку с большим удовольствием. Всё-таки пилоты, тем более лётчики морской авиации первой мировой войны, это настоящие герои. Они заслуживают уважения!

— Эту встречу обязательно надо отметить! Михаил Григорьевич, давайте пройдём в мой ангар, а то торчим тут у всех на виду и только лишнее внимание к своим персонам привлекаем.

Вот, сразу видно характерную черту русского человека! Где б он не находился, в какую б дыру судьба его не засунула, но только дай ему повод, и он сразу же начнёт «отмечать», и вовсе не важно «что», главное, чтоб повод появился! Просто натура такая… «хлебосольная». Но уйти с солнцепёка, это правильное решение. Температура воздуха где-то в районе восемнадцати градусов, но безоблачно и в моей «троечке» довольно жарко. Да и фетровая шляпа голову от солнца не только прикрывает, но и сама греет неслабо. А ноги уже гудят и отдыха просят.

Вслед за поручиком вхожу в ангар и с интересом осматриваюсь. Ангар довольно большой, свободно два самолёта поместятся и ещё место останется, но сейчас он совершенно пуст, даже мусора нет. В одном углу небольшой самодельный столик с лавочкой, в другом ящик с чистой ветошью, там же стоят совершенно пустые стеллажи да характерные пятна на полу видны. Видимо тут стояли фляги с маслом и бензином, и как не осторожничай, но всё равно что-нибудь да прольёшь.

— Прошу к столу! — Владимир Николаевич приглашает с импровизированному «дастархану» и непроизвольно сглатываю слюну. Это что? Сало? Неверяще беру кусочек и с наслаждением принюхиваюсь к запаху настоящего солёного сала, приправленного чесночком и посыпанного свежим укропчиком. Очищенная и порезанная на дольки головка лука, пара сваренных вкрутую куриных яиц и настоящий домашний ржаной хлеб! Божественно! Как же давно я всего этого не пробовал, просто нечаянно какой-то праздник желудка случился.

— Ещё бы тарелку борща с пампушками, ложку сметаны сверху и можно считать, что жизнь удалась! — желудок предательски урчит, соглашаясь с моими словами.

— Будет и борщ, но попозже, когда в Борисов приедем. Моя Галю хозяюшка на все руки! — в голосе Порфёненко проскальзывает нежность и только тут замечаю, что всё это богатство разложено на вышитом рушнике, постеленном на столик. «Борисов», «Галю», вышитый петухами рушник… Куда я попал? Такое впечатление, что я снова в своей родной Одессе оказался. В нашем дворе тоже украинская семья проживала, так Осип Петрович свою жену также ласково называл, а все полотенца в доме и занавески на окнах их квартиры были вышиты такими же петухами.

Владимир Николаевич уже достал из шкафчика стола пару стопок и бутылку с прозрачным содержимым, как догадываюсь, с местным самогоном, так как никаких этикеток на бутылке не вижу. Немного смущаясь жестом показываю, чтоб мне наливал только «на донышке». От чего-то у меня никак «не складываются отношения» со спиртным.

Почему-то пьянею очень быстро, утром голова не болит, но «вчерашнее» помнится как-то смутно. У меня «ранний алкоголизм», как со смехом объясняла такое состояние моя подружка Мишель. Смех-смехом, но стараюсь не злоупотреблять, отговариваясь «спортивным режимом». Ну его нафиг, такие «диагнозы». Выпили за знакомство и Порфёненко обтерев руки рушником просит показать мою лицензию пилота.

— Михаил Григорьевич, у меня для Вас есть предложение, но только если ваша лицензия меня устроит. Если Вы действительно пилот и Ваша лицензия это подтвердит, то могу предложить Вам место пилота на время перегона двух самолётов в Асунсьон. А там у меня личный самолёт, о котором Вам и говорил. Если мы сойдёмся в цене, то я его Вам продам. Самолёт хороший, но мне больше не пригодится. Война с Боливией подходит к концу и мой командир, Георгий Иванович Ширкин твёрдо пообещал мне похлопотать перед Сергеем Францевичем Эрном о моём зачислении в постоянный штат эскадрильи по окончании войны.

— Господин капитан в хороших отношениях с господином полковником и считает, что отказа мне не будет. У меня большой опыт полётов и два подтверждённых лично сбитых; «Альбатрос» и «Фокер» на германском фронте и один «Викерс» сбитый уже на этой войне, правда сбитый в группе. Так что пока я не «ас», но твёрдо намереваюсь им стать с помощью нового самолёта, за которым и прибыл в Аргентину.

От моей лицензии Порфёненко приходит в полный восторг и тут же сходу предлагает поступить добровольцем в парагвайские ВВС. Удостоверения «инструктора» и «военного пилота» вызывают у него искреннее восхищение, и он начинает настойчиво меня уговаривать «соблазняя плюшками»:

— Михаил Григорьевич, зарплата пилотов-добровольцев выплачивается в твёрдой валюте. Месячный оклад в размере пятисот долларов, за вылет на разведку или сопровождение бомбардировщиков выплачивается премия в размере двадцати долларов, если приходится вступать в бой, то выплаты дополнительно увеличиваются на пятьдесят долларов. За каждый лично сбитый самолёт противника — премия в размере месячного оклада.

— По окончании боевых действий правительство Парагвая обещает каждому добровольцу земельный надел, а гражданство страны с полным уравниванием в правах с местным населением выдаётся сразу после зачисления в армию и принятия присяги. У нас уже почти сотня офицеров из бывших наших соотечественников и почти две тысячи рядовых солдат и казаков, Вы не пожалеете. Мы построим здесь новую Россию!

Да, мне понятна его тоска по родине и желание вновь её обрести. Но мне новая родина не нужна, у меня она уже есть и твёрдо намерен туда вернуться, только бы из этой дыры выбраться. Но кажется «свет в конце тоннеля» уже забрезжил, осталось только добраться до обещанного самолёта. Разговор тихонько сворачиваю в нужное мне русло и предлагаю отправится в этот самый «Борисов», куда и перегнал свои самолёты отставной поручик, опасаясь их конфискации местными властями.

Наивный. Если бы такое решение правительство Аргентины приняло, то самолёты уже носили бы опознавательные знаки ВВС Аргентины и права Парагвая на эти самолёты их бы не остановили. Парагвай Аргентине ни разу не соперник. В недавнем прошлом он уже умылся кровушкой, лишившись и части территорий, и потеряв немало своих мужчин в конфликте против тройственного союза Аргентины, Бразилии и Уругвая. «Маленький, но гордый» Парагвай стал ещё меньше, но гордости и задиристости не утратил, о чём свидетельствует текущая война против «большой и наглой» Боливии.

Берём «четырёхногое» такси и едем в «Борисов», который оказался пригородом Буэнос-Айрес и назывался «Berisso». Действительно, созвучные названия. Дорога занимает больше часа и в пути Владимир Николаевич успевает рассказать мне и свою занимательную историю приключений, и по какой надобности он оказался в Аргентине. Сам Порфёненко выходец из мещан Херсонской губернии. В четырнадцатом году оканчивает физико-математический факультет Императорского Новороссийского Университета в Одессе, но с началом войны уходит добровольцем на фронт.

Воюет вольноопределяющимся, рядовым пулемётного расчёта пулемётного взвода на западном фронте, в марте пятнадцатого года был ранен. За тот бой и проявленную храбрость получает свой первый Георгиевский крест и лычки младшего унтер-офицера. Лечение проходит в полевом госпитале, расположенном рядом с аэродромом, где и «заразился» авиацией. После излечения написал рапорт и был зачислен в Гатчинскую военную авиационную школу, по окончании которой был направлен на юго-западный фронт в девятнадцатый корпусной авиаотряд.

При возвращении из своего первого разведывательного полёта был атакован двумя «Альбатросами», которые он «позорно прошляпил». Но не струсил и вступил с ними в схватку, имея на вооружении лишь один «Льюис» против двух пулемётов у врага. В результате боя один «Альбатрос» был сбит и упал на нашей территории, а второй «ушёл с дымами». Бой Ньюпорта-одиночки против двух германских самолётов происходил на глазах у многочисленных наблюдателей с обеих сторон фронта и вызвал большой подъём воодушевления у русских солдат.

Сведения, доставленные отважным лётчиком, также оказались ценными. Как итог — очередное повышение в звании до старшего унтер-офицера и второй Георгиевский крест, о чём Владимир Николаевич поведал с гордостью и смущением, всё-таки он «ушами-то прохлопал», хоть и не оплошал в итоге. Но командование оценило смелость героя и вскоре направило бывшего выпускника университета на четырёх месячные краткосрочные курсы во фронтовую школу прапорщиков. При выпуске воспользовался привилегией годичного срока службы и имея за плечами техническое университетское образование аттестовался на офицерский чин получив звание подпоручика.

Далее служба продолжалась в том же девятнадцатом авиаотряде, но уже в должности старшего лётчика звена. Теперь добавились обязанности командира и вновь отличился, но уже при отражении вражеского налёта бомбардировщиков на наши позиции. Будучи ранен, из боя не вышел и в составе звена продолжал атаковать численно превосходящего противника пока тот не отказался от своих намерений и не убрался восвояси. Сел на поле сразу за нашими траншеями и потерял сознание от потери крови. Опять длительное лечение в госпитале и награда орденом Святого Станислава третьей степени с мечами.

Последнюю свою награду, «клюкву» на наградной кортик за сбитый в бою «Фокер» и опять в дуэли «один против двух» получил уже в январе семнадцатого года, после чего был досрочно произведён в поручики и откомандирован в Ревель для освоения полётов на гидроплане, где был включён во вторую авиагруппу четырнадцатого корпусного авиаотряда Балтийской воздушной дивизии.

Но надолго там не задержался, так как вновь был командирован, на этот раз во Францию для освоения новых типов самолётов-истребителей. Генеральный штаб планировал создать несколько авиаэскадрилий из русских пилотов на французских самолётах для поддержки Русского Экспедиционного Корпуса во Франции. Но вмешалась и спутала все карты революция в России. Корпус был расформирован.

До конца войны служил добровольцем во французских ВВС, но как заметил сам Порфёненко, «служба была кислой», только редкие вылеты на патрулирование и дежурство по аэродрому. Французское командование не очень-то доверяло русским добровольцам, опасаясь пагубного влияния «революционных настроений» на умы французских военных. По окончании войны помыкавшись в поисках работы и не найдя для себя места во Франции, купил билет на пароход и отплыл в Квебек.

Первое время работал в порту грузчиком, но затем осмотревшись и освоившись переехал в Монреаль и записался в труппу «Воздушного Цирка». Вначале прыгал с парашютом, но затем перешёл пилотом в пилотажную группу. До начала Великой Депрессии воздушный цирк процветал, но затем всё рухнуло, и труппа распалась. Накопленные сбережения начали таять и тут случайно на глаза попалось объявление о продаже самолёта-биплана.

Прежний владелец, лётчик-любитель погиб при неудачной посадке. Ось шасси при приземлении на опушку рощи ударилась об неприметный пень и лопнула. Авария пустяковая, самолёт не сильно-то и пострадал, но вот пилот по какой-то причине оказался не пристёгнут, от удара вылетел из кабины и расшибся о землю насмерть. Самолёт почти новый и при первой покупке стоил шесть тысяч долларов, но вдова соглашается сделать «скидку на ремонт», и Parks P-2A обходится новому владельцу всего в пять с половиной.

Владимир разыскивает своего соотечественника, хорошего знакомого и друга. Бывшего парашютиста из «воздушного цирка» Сашу Александрова и тот соглашается «попрыгать», но только до Остина, где находятся штаб-квартиры многих нефтяных компаний, которым он хочет предложить свои услуги. Так как по образованию он инженер-химик и имел ещё довоенный опыт бурения нефтяных скважин где-то в Сибири. Вот они и «попрыгали на „Кузнечике“» из Канады в США.

— Почему «Кузнечик»? — мой новый знакомый смущённо улыбается. — Так у нас на Херсонщине знаешь какие кузнечики бывают? Во! — и я вижу оттопыренный большой палец. — Не кузнечики, а настоящие кони! И окрашены интересно. Надкрылки красно-бордовые, спинка красно-оранжевая, а брюшко светло-оранжевое. Совсем как у моего самолёта, да ты сам увидишь!

В Остине соотечественники расстались, а перед Владимиром в полный рост встала дилемма: Продать самолёт и искать работу, или попробовать выступать в одиночку и катать пассажиров на ярмарках. Но тут опять всё решил случай. Так и не приняв конкретного решения отставной поручик направился в Мексику, где заменил двигатель самолёта на новый, подвернувшийся «по случаю» и провёл самолёту полный технический осмотр и регламентное обслуживание.

Вот там, в Мехико, он и прочитал воззвание Беляева Ивана Тимофеевича, бывшего генерала русской императорской армии. Обращённое к русским соотечественникам-иммигрантам с просьбой о помощи Парагваю в борьбе против Боливии, на стороне которой выступили «старые знакомые» по недавней войне в Европе — «германские недобитки». Прочитал и долго раздумывать не стал. Установил два дополнительных топливных бака и привычно «попрыгал» по западному побережью в сторону Чили.

Так и «допрыгал» до чилийской Каламы, а оттуда уже махнул через Анды в аргентинский Сан-Педро, откуда до Асунсьона было «рукой подать». На всё про всё ушло три месяца, но и Владимир не просто так время проводил. Надо было и дорогу узнать перед очередным прыжком и денег на бензин заработать. Не во всех городках находились желающие покататься за пять долларов.

Иногда профессию грузчика и разнорабочего приходилось вспоминать. Но как только накапливалась необходимая сумма, «Кузнечик» вновь отправлялся в полёт. И в итоге наконец-то благополучно долетел до Асунсьона. Лётные документы были в порядке, да и «кроки» с маршрутом из Канады в Парагвай вызывали уважение. Так что зачислили в ВВС без проблем, вот и воюет уже два года.

Только какая это война для настоящего боевого лётчика? У Парагвая самолётов-то раз-два и обчёлся. В Боливии такая же картина, хотя там самолётов побольше, всё-таки страна побогаче нищего Парагвая. Но войну проиграет всё равно. Там во главе армии стоит германский генералитет, а в Парагвае — российский. А русский прусака бил завсегда!

Вот из-за неразберихи с самолётами Порфёнов и прибыл в Буэнос-Айрес. Правительство Парагвая решило закупить в Италии пятнадцать истребителей, но денег как обычно и бывает хватило только на семь. А когда ящики с грузом прибыли в Асунсьон и самолёты начали собирать, оказалось, что их вообще всего пять. А где ещё два, полностью оплаченные?

Стали разбираться. Фирма «Фиат» утверждает, что груз полностью укомплектован, отправлен и высылает подтверждающие документы. Ищите у себя! А где? Вот и отправили Владимира Николаевича на поиски. И нашёл! Там же, куда была доставлена первая партия самолётов, в грузовом порту Буэнос-Айреса, только в другом ангаре.

Предыдущие горе-получатели груза самолётов в глаза не видели, да и с грамотностью у них просто беда, вот и не сверили накладные. Метисы! Что с них возьмёшь? Так и потеряли больше года на поиски. А Порфёненко уложился в два месяца вместе со сборкой самолётов. Профи! Да ещё и женщину себе нашёл… Профи вдвойне!

Так за разговорами и до «Борисова» доехали. А там я вышел из пролётки, ахнул и рот разинул. Это Аргентина? Ущипните меня кто-нибудь, да покрепче! Белёные известью хаты-мазанки, резные и расписанные цветами наличники. Занавесочки на окнах кружевные и цветами да петухами вышитые. Плетни! А на кольях горшки и крынки нанизаны, то ли сохнут, то ли для красоты висят. По улицам куры вперемежку с гусями и индейками бродят, в хлеву свиньи хрюкают, на выгоне коровы пасутся, вот только козы подкачали.

Какие-то они «не украинские», раньше никогда не встречал такую «лохмато-волосатую» породу, но наглостью моим «одесским» не уступят, так и норовят в огород и палисадник пробраться и что-нибудь там сожрать. И цветы кругом, и в палисадниках, и в огородах. А что? Подсолнух тоже цветок! Короче, у меня чуть полный разрыв шаблона не случился.

— Что, Михаил Григорьевич? Тоже обомлел? Вот и я также стоял, когда два месяца назад сюда попал. А уж когда свою Галю впервые увидел, то понял, что совсем пропал. Словно опять на свою родную Херсонщину вернулся. Первые поселенцы в Борисов прибыли ещё до революции. В основном с Волыни и Галиции. После революции и гражданской войны с юга России тоже много переселенцев перебралось сюда. Моя Галя вместе с родителями в двадцать первом году добралась.

Ей всего восемнадцать было, а уже вдова. Вот и куковала в одиночестве. А за кого здесь пойдёшь? Индейцы даже крещёные, все страшны как черти, к тому же всё равно дикари, хоть и пообтесались немного. Наших парней мало, им на белый свет посмотреть хочется, и сельская жизнь их не привлекает, а те что остаются — просто нарасхват. Вот и выкобениваются, перебирают да ищут невест что побогаче, но тут девчата у нас все хорошие. Просто как на подбор, кровь с молоком и всё что надо при них. Да сам сегодня увидишь!

Хм, мне становится немного смешно, и я ухмыляюсь. Поручик-то не оставляет надежд «заякорить» меня на этой земле. Как бы и «медовую ловушку» мне сегодня не подсунул. Хотя, нет. На такое он не способен, судя по тому, что от него услышал он слишком честен и благороден, и наивен. Несмотря на все его годы. Но вот как-то надо разузнать, не сохранились ли у него те «кроки», о которых он упомянул? Очень меня заинтересовал его «прыжок» через Анды. Если это смог сделать Порфёненко, то по его следам и подавно смогу повторить. Тут из хаты во двор выбегает молодая женщина и глядя на нас встревоженно замирает, а Владимир Николаевич просто расцветает.

— Галя! А у нас сегодня гость. Смотри какого молоденького хлопчика я привёз! Предупредишь Панаса Сидоровича чтоб баньку протопил? — и виновато вздохнув добавляет: — Улетаю завтра, надо бы соседей позвать вечером. Посидеть душевно, песен попеть. Кто знает, когда свидимся? — и уже обнимая женщину за вздрагивающие плечи успокаивающе шепчет: — Не плачь кохана, я обязательно вернусь, только жди меня!

Оставив свои вещи в хате идём на выгон где стоит общинный амбар, ставший временным ангаром для самолётов. Да уж! Фиат CR.20bis на первый взгляд выглядит как родной брат моей «кошечки», но отличия есть. Одноместный, крепление колёс на раздельных стойках с жидкостно-газовыми амортизаторами, а не посредством центральной оси как у моей «тигры».

Места крепления турелей для двух пулемётов «Викерс» перед кабиной пилота пока свободны и скрыты кожухом фюзеляжа. Но это понятно, никто в здравом уме не разрешит перегон чужого вооружённого «транзитника». Внутри кабины пилота по бокам фюзеляжа у приборной панели замечаю какие-то непонятные мне скобы. На мой вопросительный взгляд Порфёненко поясняет:

— Это рычаги перезарядки пулемётов. Сейчас они застопорены, но, когда будут установлены пулемёты стопоры сниму. Если во время стрельбы патрон заклинит в стволе, достаточно дёрнуть за рычаг и заклинивший патрон выпадет. Поможешь мне пулемёты установить и пристрелять на стрельбище? А я тебе за это пострелять дам! — вот же хитрован! Да кто ж от такого предложения откажется? Только не я!

Оптический авиационный прицел я уже видел на Девуатине, здесь стоит похожий. На первый взгляд опасная штука и как-то боязно в него заглядывать, если самолёт «тормознёт», то и глазом можно насадиться как на копьё. Хорошо, что в воздухе тормозить не об что. Но прицел, по моему мнению, никудышный. Нихрена в него не видно и как через него прицеливаться в бою понятия не имею.

Мой друг Поль Рене тоже разделяет подобное мнение и говорит, что целиться надо «по курсу», но для этого пулемёты должны быть хорошо отцентрованы и пристреляны, а пилот должен знать «своё место» и не ерзать в кресле. В общем-то, здравое суждение. Тем более, что сам Рене предпочитал стрелять с расстояния в сорок-пятьдесят метров и тут трудно промахнуться даже без прицела.

Из незнакомого только гашетки на ручке управления. У меня на «тигре» они вообще отсутствовали. Порфёненко поясняет, что это новая модификация, на прежних типах самолётов стрельба велась «по старинке», посредством спусковой скобы на пистолетной рукоятке пулемёта. Зажимай ручку управления самолётом левой рукой или коленями, если стоят два пулемёта и стреляй. В общем, как хочешь, так и выкручивайся, какая уж тут точность стрельбы? С разрешения «нанимателя» откинул предохранительную скобу с «баранки» на ручке управления и примерился.

Хм, удобно. Каждая ладонь держится за свою половинку «кренделя», а большие пальцы ложатся на гашетки электроспуска. Правый палец — правый пулемёт, левый — соответственно левый пулемёт. Жмёшь на обе, стреляешь «с двух рук» как ковбой. Предохранительная скоба откидывается движением больших пальцев вверх с небольшим усилием, а затем уже сама фиксируется пружинкой в открытом состоянии. Закрывается указательными пальцами движением «вверх и на себя». Очень функционально. Визуальный осмотр «Фиатов» показал, что они в полном порядке и к вылету готовы. Что ж, значит завтра вновь в небо!

В бане парюсь вместе с «дядькой Опанасом», он сам предложил так к нему обращаться. Да уж, совсем я отвык от бани. Когда в последний-то раз парился? Да ещё в прошлой жизни! В этой только ванна и душ. Эх! Какое же это наслаждение! А вот семья Панаса оказывается тоже с Херсонщины и, по его словам, он успел хлебнуть горя «в смутное время».

И то, что сейчас на его родине «красные» он тоже знает, как и то что я с Одессы. Так-то в последнее время и не скрываю ни от кого, откуда я родом. Надоело мне от всех таиться, да и стоит ли? Вот и Панас разглядывает меня исподтишка, словно надеясь найти у меня дьявольский хвост или рога. Пусть смотрит, мне не жалко. Может что и найдёт, или поймёт.

— А ты крестик-то в рот зачем спрятал? Али потерять боишься? Чудно мне, сам говоришь, что советский, а крест носишь. Неужто большевики крещёными бывают?

— Ничего я не боюсь, только ты дядька Опанас так наподдавал жару, что об медь обжечься опасаюсь. И насчёт крещёных большевиков ничего тебе сказать не могу, я не большевик, и в пионерах-комсомольцах тоже не состоял. Но, наверное, в детстве и они крещёными были, а то что крест ношу, так советская власть религию не одобряет, но терпит. И носить нательный крестик или нет, это от самого человека зависит.

— Ну-ну. Сладко ты поёшь хлопец, я бы вот посмотрел, как ты заголосишь, когда в свою Одессу с крестиком-то вернёшься!

— А что мне не петь-то, я ж музыкант. — стараюсь перевести неприятный для меня разговор в шутку. В чём-то Панас прав, мои близкие друзья и знакомые видели у меня крестик. Наверное, и Довгалевский с Розенбергом об этом знали, но помалкивали. Сам к кресту отношусь спокойно и религиозным адептом никогда не был, хоть и крестился в зрелом возрасте.

Но тогда «мода» на это пошла, вот и не захотел выделяться, конформист хренов. А вот сейчас уже и не знаю, как быть. Крестик-то мне как память достался и снимать его как-то совсем не хочется. Своего рода талисман и оберег, хотя это совсем не христианские ценности, а скорее языческие. Ладно, «я подумаю об этом завтра». ©

— Тю-у-у! Музыкант, а ты на жизнь-то чем зарабатываешь? Какое у тебя в руках ремесло?

— Песни сочиняю и пою. Музыку тоже сочиняю и играю. Мне нравится, людям тоже. — пожимаю плечами. — С чего ещё может жить музыкант?

— Не, ты не понял! Я тоже люблю песни петь, хоть и нравится это не всем. Я спрашиваю, чем на своё прожитие зарабатываешь?

— Так музыкой и зарабатываю! Чего тут непонятного?

— Тю-у-у! Да ты совсем негодящий оказывается! А я-то своё время тут на тебя зазря трачу! Соседи вот интересовались и тебя поспрашивать велели, разузнать что ты за человек. А что теперь им скажу? Мол, лицом пригож, телом чист, а всё мущинское в исправности и другим на зависть? Так это в мужчине не главное. Не кормилец ты! Не отдадут мои знакомцы за тебя своих дочек! — мой собеседник явно разочарован и мне становится интересно.

— Дядька Опанас, а что по-твоему в мужчине главное?

— Как что? Руки! И то дело, что честным трудом дозволяет семью в достатке и порядке содержать. Вот зятя моего возьми. Орёл! Как только дочку мою приметил, так сразу и свататься пришёл. И не остановило его что не девица она, и перестарок. Сразу увидел, что Галя баба годная и работящая, да и сам работящий. Охфицер! Лётчик!

— За месяц зарабатывает больше, чем я на своей скотобойне за полгода. За таким мужем моя дочка как за каменной стеной будет. А ты? Много ты на ярмарках своими песнями заработаешь? Да видел я этих музыкантов… Пьянь да голь перекатная, ни кола, ни двора! — Панас в сердцах сплёвывает, мы ополаскиваемся и в молчании одеваемся.

Вечером во дворе расставляются столы и лавки, выставляется угощение и подходят принаряженные гости. Тоже несут у кого что есть, чтоб не с пустыми руками и разинутым ртом на чужой каравай, а со своей снедью. И дочек приводят, действительно — «кровь с молоком». Все как на подбор, одна другой краше и «всё при них». Видимо перспектива выдать родимую кровиночку замуж «за своего», хоть и «голодранца», всё-таки выглядит предпочтительней, чем замужество с «нехристем-дикарём».

Ловлю на себе и бесцеремонно-оценивающие взгляды родителей и заинтересованные девичьи. И мне становится немного неуютно. Я не племенной жеребец чтоб так откровенно меня разглядывать, да и без толку эти «смотрины», завтра поутру мы улетаем. Поручик торопится воротиться в часть, да и мне уже не терпится поскорее «вернуться домой».

«Проводины» в полном разгаре, Галя уже успела и порыдать всласть, и поголосить, и успокоиться, чтоб не портить гостям праздника своими слезами. Гости изрядно выпили под напутственные речи и пожелания «не посрамить славы русского оружия» и «всыпать германцу перца под хвост». О самих боливийцах упоминают вскользь как о дикарях, не заслуживающих внимания.

Дикари он и есть дикари, что боливийские, что парагвайские, что свои «местные» аргентинские. Нехристи, что о них попусту болтать? Пришло время песен и плясок. А то что это за праздник, если нет танцев и глотку всласть нельзя подрать? Душа требует… расступись народ честной! Ко мне пробирается подвыпивший Панас и подвинув кого-то из гостей садится рядом на лавку.

— Микола, так Володимир кажет, ты тоже пилот? А чего молчал? Зять говорит, завтра на фронт самолёты начнёте перегонять. Ты тоже в военные лётчики поступишь? Це — дило! Давай за это выпьем! — и Панас пытается налить в мою стопку самогон, но я прикрываю её рукой.

— Не, дядька Опанас, я не пью, завтра в полёт и не хочу по пьяни разбиться. И Владимиру Николаевичу тоже больше не наливайте, а то ему отказать Вам будет неудобно, но это может привести к трагедии. Вы же не хотите, чтоб из-за Вашего гостеприимства Галя опять осталась вдовой?

— Тьфу-ты! Сплюнь дурень! Как и подумать о том мог? — Панас сердито смотрит на меня, затем переводит взгляд в сторону дочери. Грозно хмурит брови и взглядом показывает ей на полную стопку возле мужниной руки. Та понятливо кивает и словно по мановению волшебной палочки стопка тут же сменяется на стакан с компотом. Никто и заметить ничего не успел. Однако, какая у Панаса понятливая и проворная дочь!

— Но хоть споёшь? Али музыканту за песню грошики потребны? — Панас явно меня подначивает.

— Обязательно спою. Пусть народ напляшется вволю, а как устанет да передыха запросит, так и спою! — это уже отговариваюсь от немедленного исполнения вокала «по просьбам публики». Мне самому интересно послушать, что сейчас «поют в глубинке». Панас возвращается на своё место, а я просто сижу и наслаждаюсь атмосферой праздника, поднимая стакан с компотом, когда следует очередной тост.

Поют в основном украинские песни, некоторые слышу впервые, а судя по малознакомым, но характерным словам, это скорее всего песни Волыни, Галиции или Закарпатья. Слышны и казачьи песни на русском языке. Это видимо уже привезли с собой эмигранты из последней волны переселенцев с южных регионов России и Украины.

Практически все песни в хоровом исполнении и аккомпанирует «хору» местный любительский «ансамбль народной музыки». Пусть не профессионально и не совсем слаженно, но от души и с удовольствием. В одном из перерывов на «перевести дух» подхожу к музыкантам и прошу разрешения сыграть на аккордеоне. Мне не отказывают и присаживаюсь на лавку у стола. Пробегаю по клавишам, и убедившись в исправности инструмента исполняю просьбу дядьки Опанаса:

За столами смолкает шум и говор, а музыканты поспешно разбирают свои отложенные в сторону инструменты и подключаются к исполнению, так и не успев толком закусить.

Я пою в полный голос и у меня легко и покойно на душе. Словно я у себя на Родине и вокруг меня мои старые друзья и знакомые. Аккордеонист, лишённый инструмента, поспешно записывает слова песни в пухлую тетрадку, а его сотоварищи как могут мне подыгрывают, но полностью признавая моё право на соло и лишь чуть слышно аккомпанируя аккордеону. Интересно, неужели эту старинную песню, написанную Михаилом Старицким здесь ещё никто не слышал?

А как запомнят мелодию? Что-то сомневаюсь в том, что здесь у кого-то есть музыкальное образование и знание нотной грамоты. Но эти мысли лишь небольшой фон и не мешают мне полностью отдаваться пению и игре. Я играю и вспоминаю замечательного советского киноактёра и режиссёра Леонида Фёдоровича Быкова, которому сейчас ещё нет и шести лет. Но который вырастет и снимет культовый советский фильм о лётчиках на войне, песня из которого обретёт своё второе дыхание. Будем Жить! И мы обязательно будем жить и петь замечательные песни. В том числе и из этого кинофильма[3].

«Проводы» закончились далеко за полночь, но я ушёл раньше. Мой «сольник» растянулся почти на час, да потом ещё тексты песен правил. Хорошо, что «нотных грамотеев» среди музыкантов не нашлось, а то бы и до утра провозился, но «лабухи» божились, что все песни переняли на слух. Дай-то бог, мне не жалко, пусть поют. Но затем перед моими глазами как-то подозрительно часто замелькала «кровь с молоком», а меня начали усиленно зазывать в гости, обещая отдельную горенку с пуховой перинкой и намекая что у «Опанаса в хате тесно».

Ага, вот так вот ляжешь на перинку с подушкой в обнимку, а проснёшься с дивчиной под боком. И пожалуйте бриться! В смысле жениться. Нет уж! В тесноте да не в обиде. Отговорился ранним вылетом и ушёл спать, да и поручик с молодой женой вскоре явились «прощаться». Но этого уже не слышал, устал как собака и сладко дрых без задних ног, даже не помню, что и снилось, но вот перед самым пробуждением привиделась чем-то встревоженная Сонечка. Даже удивился при пробуждении, давно она ко мне в сновидениях не приходила, уж и забывать начал.

Утро ясное, на небе ни облачка и видимость «миллион на миллион». У земли слабый ветерок, но без порывов. Владимир Николаевич прощается с семьёй, садится в свой «Фиат» и уходит на взлёт. Я пока остаюсь на земле. По договорённости с Порфёненко дождусь окончания его «пилотажа» и только после этого взлечу. На мне второй комплект лётной формы, что запасливый пилот приобрёл для себя, но для меня не пожалел. Комплекция у нас одинаковая и галифе с гимнастёркой подошли мне «как родные», только реглан на размер больше, но это не существенно.

И ботинки с крагами тоже оказались впору. Раньше думал, что они только с обмотками носятся, оказалось есть вариант с носками и крагами. Мой саквояж и «костюмчик от Кравица» аккуратно упакованный в тючок вполне себе спокойно поместились в рундук за спинкой кресла пилота. Чаша кресла уже выполнена в классической форме, но вместо парашюта в чаше опять лежит кожаная подушка, набитая овечьей шерстью. Понятно, «Парашют в комплектацию самолёта не входит». © Ну да ладно, мне ж не воевать на нём, а только до аэродрома долететь. Надеюсь, что долечу без лётных происшествий.

Бравый поручик действительно оказался отличным лётчиком-пилотажником, так он в «воздушном цирке» без малого десять лет выступал. Наловчился. Но вот о чём его голова садовая думает, это уже мне непонятно. Так и выкидыша у молодой жены дождаться недолго, а то что «у Гали задержки и все сроки прошли», мне «будущий папаша» уже успел похвастаться пока мы к взлёту готовились.

Подхожу к женщине, беру её за руку и начинаю комментировать фигуры самолёта, попутно громко нахваливая пилота (и проклиная про себя эту бестолочь), и объясняя для чего в воздухе нужна та или иная фигура, и какую роль она играет в бою. В общем убедил взволнованную молодку, что ни один враг к такому мастеру-виртуозу и близко не подберётся, и она может быть за мужа совершенно спокойна. Вроде бы успокоил.

Но вот самолёт встаёт на круг ожидания и приходит моё время. Прощаюсь с дядькой Опанасом и тот горестно вздыхает:

— Эх, Михась! Жаль у меня ещё одной дочки нету. Я б за тебя отдал её не задумываясь! Но ты, если что, нас не забывай и приезжай. За тебя любая наша краля с удовольствием пойдёт. И песни ты ладно складываешь, и поёшь душевно и дело у тебя стоящее! Глянь, все девчата только на тебя и смотрят!

Это действительно так. На селе и в маленьких городках вообще все рано встают, а тут такое событие! Посмотреть на «еропланы» сбежалась вся округа, но мне уже пора. Сажусь в кресло, пристёгиваюсь и зажимаю тормоза. По моей команде из-под колёс убирают тормозные башмаки и подаю команду «от винта». Хоть и нет здесь авиамеханика и пуск от сжатого воздуха, но регламент есть регламент, мало ли какой недоумок под винт сунется. Винт начинает раскручиваться, включаю магнето, открываю подачу топлива и одновременно закрываю подачу сжатого воздуха.

Двигатель чихает, взрыкивает и начинает работать в штатном режиме. Отпускаю тормоза и самолёт слегка раскачиваясь начинает выкатываться на выгон. У этой модели вместо костыля установлен дутик и качусь по земле без привычной мне тряски. Добавляю оборотов и зажимаю тормоза прогревая двигатель. Но вот пришло время взлетать. Делаю небольшой круг над полем, приветливо покачиваю зрителям крыльями и набираю высоту.

Опасаясь за «казённое имущество» Владимир Николаевич строго-настрого запретил мне «крутить фигуры», но попробуй тут удержись после его выступления и тех ожидающих взглядов от местных красоток что меня провожали. Пилот я или пивень из курятника, что только кукарекает громко, но на плетень и тот с трудом взлетает? Оглядываюсь в поисках своего «ведущего» и заметив его кручу рукой над головой, подавая сигнал, что иду вверх.

«Горка» и сразу «хаммерхед», вновь «горка», «мёртвая петля», «иммельман», «бочка», «бочка размазанная», вновь «горка» и «сплит». «Крен» и с крутого «виража» сбросив скорость выхожу и занимаю своё место рядом с Порфёненко. Всё, можно лететь! «Командир» грозит мне кулаком, но потом не выдерживает и хохочет, показывая большой палец. Он меня прекрасно понимает и не осуждает, а грозит для порядка.

«Строем фронта», то бишь «крыло к крылу» идём вдоль реки Парана до Росарио, там первая посадка. Могли бы и с одной дозаправкой перелететь до Асунсьона, но Порфёненко не хочет рисковать. Всё-таки двигатели ещё «не обкатанные», да и крепление расчалок надо проверить. Мало ли, может от тряски ослабли? Но всё в порядке и дозаправившись берём курс на Ресистенсию, это уже близко к максимальной «паспортной» дальности в восемьсот километров.

В Ресистенсии вновь заправляемся и оформляем на таможне «перевозку транзитного груза» через границу с Парагваем. Документы в порядке, все подписи и печати на своих местах, таможенный сбор уплачен. А в ящиках на пароходе и по реке, или «своим ходом» по воздуху, чиновника не интересует совершенно, это не его проблемы.

Вновь разбег, короткий полёт и через два часа садимся на взлётное поле вблизи столицы Парагвая. Моё путешествие окончено. Сейчас оформим купчую на биплан, переоформим документы на «Кузнечика» и завтра с утра слетаем в парагвайский Форт Филадельфия на расположенную там «авиабазу». Установим и пристреляем пулемёты, переночуем и утром вернёмся в Асунсьон. «Кузнечик» уступит место в ангаре моему истребителю, и мы разлетимся с Владимиром Николаевичем в разные стороны. Он на фронт, я в Чили.

Вечером в гостинице тщательно изучаю топографическую карту с нанесёнными от руки ориентирами перелёта (те самые «кроки») и старательно запоминаю все наставления Порфёненко о предстоящем маршруте. От него же узнаю, что Анды вообще-то уже «покорены», это сделал француз Жан Мермоз проложив «воздушный мост» из Аргентинского Буэнос-Айрес в Чилийский Сантьяго.

Но этих карт у меня нет и вряд ли где их добуду, так что пояснения своего «штурмана» слушаю внимательно. Первоначально у меня была идея «перепрыгнуть» Анды, продать самолёт, сесть на корабль до Панамы и уже оттуда пароходом добираться до Нью-Йорка. Однако теперь у меня есть самодельная, но очень подробная карта до самой столицы Канады.

Но мне хватит проработанного маршрута и до Индианаполиса. А уж оттуда до Нью-Йорка как-нибудь и без карты долечу. С подвесными баками как раз один перелёт на максимальную дальность. В крайнем случае сяду по пути и дозаправлюсь. И по просьбе Порфёненко задержусь на сутки в Остине. Попытаюсь что-нибудь разузнать о судьбе его товарища. И в случае успешных поисков передам последнему привет и небольшое «вспомоществование» от старого товарища.

— Понимаешь, Михаил Григорьевич, беспокоюсь я за него. Из Мехико в Остин ему звонил, но со мной в Парагвай Саша лететь отказался, мол какой из него вояка с калечной рукой? У него левая кисть в сшибке с красными была срублена, протез носит. Если не приглядываться к перчатке, то и не заметно. Прыгать с парашютом это ему не мешало, на афишах о нём так и писали: «Однорукий Казак» и публика специально приходила посмотреть на его прыжки. Охоча она до таких опасных представлений.

— Но вот какой из него инженер я не знаю и смог ли он устроиться на работу в какую-нибудь нефтяную компанию тоже не имею сведений. Только слышал от него самого, что ещё из Монреаля он писал в Россию какому-то из своих знакомых в больших чинах и вхожего в правительство Советов, что готов вернуться, но требует гарантий безопасного проживания в обмен на важные сведения.

— Да только кто ж ему такие гарантии предоставит, если прапорщик после себя в Сибири кровавую метку оставил. Если встретишь его, убеди в Борисов приехать? Там его обязательно встретят и без присмотра не оставят, я своим на всякий случай такой наказ дал. Обещаешь? — ну как тут отказать?

Ранним утром вылетаем на «авиабазу» и через два с половиной часа неспешного полёта уже заходим на посадку, тут по прямой чуть меньше пяти сотен километров. А вот с установкой пулемётов и их пристрелкой пришлось повозиться. Целая эпопея вышла, так и мы не мастера-оружейники. Думал будем пристреливать пулемёты в полёте и по конусу, но оказалось, что всё происходит на земле.

Откатили вручную самолёты на край поля к стрельбищу. Выставили истребитель поручика на специальную дощатую площадку, выровняли в горизонтали и вертикали, замерили расстояние от «пола» до ствола пулемёта и два помощника из аэродромной обслуги убежали с этой меркой на другой конец стрельбища, специально обвалованного высоким насыпным холмом. Выставили окрашенные в чёрный цвет щиты-пулеулавливатели на нужную высоту и спрятались в блиндаж с полевым телефоном, чтоб корректировать стрельбу.

А затем забиваешь в пулемётную ленту пять патронов и даёшь короткую очередь. Получаешь от «корректировщиков» указания по телефону, регулируешь крепление турели в зависимости от того куда пули попали и снова стреляешь. А добившись попадания в цель, контришь регулировочные болты крепления намертво.

Так же пристреляли второй пулемёт, а затем и мой «Фиат». Напоследок «синхронная» стрельба, но без работающего двигателя. Заряжаешь по десять патронов в обе ленты и лупишь с двух стволов. Промахнуться трудно, щиты размером три на три метра и расстояние до них всего двести метров. Но разброс такой, что мама не горюй!

Однако Порфёненко доволен, из двадцати патронов с двух пулемётов все пули в щите, а то что между пулевыми отверстиями расстояние в три-четыре метра, так и самолёт — мишень большая, авось куда-нибудь и попадёшь! То, что при стрельбе самолёт трясётся как лихорадочный, а в полёте ещё вибрация от двигателя добавится и раскачивание от потока воздуха начнётся, его совершенно не волнует. Это обычные «издержки» и обращать на это внимание не стоит.

Пристреляв пулемёты оставляем их оружейникам для чистки и перезарядки, а сами направляемся в казармы отдыхать. Так-то и пристрелку должны проводить оружейники, но Владимир Николаевич «личное оружие» предпочитает пристреливать сам. В общем-то логично, если есть время и желание. Я иду в небольшую комнату отдыха в казарме изучать «кроки», а поручик отправляется «радировать» и докладывать вышестоящему начальству о прибывших «на авиабазу» самолётах и готовности приступить к своим обязанностям, как только сопроводит меня в Асунсьон.

Ночь проходит тихо и безмятежно, но вот спокойно позавтракать нам не дают. Только мы принялись за кофе, как прибежал посыльный и сообщил, что «господина primero Teniente» срочно требуют «к радио» из штаба полка. Провожаю уходящего «поручика» удивлённым взглядом. Что ж он поскромничал и не сказал, что теперь ходит в офицерском чине «старшего лейтенанта»?

Но тут же переключаюсь на более насущную проблему. Этот срочный вызов может означать только одно, Порфёненко отзывают в часть и наш полёт в Асунсьон отменяется. В одиночку мне никто не позволит лететь на боевом самолёте, тем более в направлении столицы государства. Чёрт! Надо бы не забыть забрать из самолёта свои вещи, а то поручик, вернее «старлей», улетит и меня тут же пинком под зад выпнут с территории военной базы. И вот как мне теперь в Асунсьон возвращаться?

Это по воздуху меньше трёх часов неспешного полёта. По земле, да ещё не зная дорог, хрен знает сколько времени придётся добираться. Ещё вопрос, смогу ли тут нанять машину. Форт совсем маленький, а поселение русских меннонитов, основанное рядом с фортом совсем недавно беженцами раскольниками-протестантами из СССР, с воздуха совсем крошечным выглядит. И кроме флегматичных лошадок, пасущихся на выгоне, другого «автотранспорта» что-то не видно. Вот за что мне это всё, «как бедному Иванушке, кому всюду одни камушки»? Блин! Порфёненко возвращается через двадцать минут и уже по его виду понимаю, что оказался прав в своих предположениях.

— Михаил Григорьевич, тут такое дело. Расскажу вкратце, большого секрета в этом уже нет. В конце мая наши войска потерпели значительный урон от боливийцев под Балливианом и в последнее время готовили ответную контратаку. Для этого началась скрытная переброска войск и артиллерии на наш плацдарм в Каньяда Бланка. Но сегодня утром в районе плацдарма были обнаружены два вражеских самолёта-разведчика.

— Наши самолёты их отогнали, но есть вероятность, что переброску войск заметили. На нашем аэродроме всего три самолёта-истребителя и два лёгких бомбардировщика. По распоряжению его превосходительства генерал-лейтенанта Николая Францевича Эрна мне приказано немедленно вылетать в расположение дивизии на полевой аэродром.

— Что касается Вас, то приказано извиниться за неудобство и предложить добираться в Асунсьон своими силами, так как в Форте никаких машин в наличии нет. По прибытии в Столицу Вам необходимо обратиться в военную администрацию для получения полагающейся компенсации за наём транспортного средства и денежной выплаты за перегон истребителя на военно-воздушную базу в форт Филадельфия. Необходимые распоряжения уже отданы.

— Но Николай Францевич предлагает Вам завершить перегон самолёта на полевой аэродром в район Каньяда Бланка, тут всего двести километров по прямой. И в свою очередь гарантирует не только щедрое вознаграждение за перегон самолёта, но и автомобиль для возвращения в Асунсьон. — Порфёненко виновато разводит руками, понимая в какое трудное положение он меня поставил, хоть и не по своей воле. Но мой ответ приводит его в изумление и восторг:

— Господин старший лейтенант, принимайте на себя командование и обязанности ведущего. Лётчик Лапин к вылету готов! Только на всякий случай сообщите опознавательные знаки Вашего полка, чтоб пилоты не попали под мой «дружественный огонь».

— Михаил Григорьевич! Я в Вас не сомневался! — в порыве чувств Владимир Николаевич с жаром пожимает мне руку и сообщает: — Тогда не станем терять времени, самолёты к вылету готовы! А эмблема полка — Индеец с луком на фюзеляже. Не ошибётесь!

Ну, да. Он-то во мне не сомневается, а вот я? Но моё решение принято тоже не спонтанно. Во-первых, если боливийские разведчики засекли переброску войск, то пока они об этом сообщат своему командованию, пока будет принято решение на бомбардировку, пока соберут ударную группу и разработают план операции времени пройдёт немало. Так что ранее завтрашнего утра налёта можно не ожидать.

А до полевого аэродрома, куда следует перегнать самолёты, меньше двухсот километров. Это менее часа полёта. Так что, «раньше сядешь, раньше выйдешь». © И во-вторых, автомобиль, обещанный командованием, это очень «сладкая морковка». Пусть выделят и не лимузин из генеральского гаража, а самую затрапезную колымагу, но «лучше плохо ехать, чем хорошо идти» ©, эту солдатскую мудрость я усвоил ещё на своей срочной службе.

Да и случайной встречи с воздушными разведчиками противника не опасаюсь. Наши «Фиаты» на сегодняшний день на этом театре военных действий вполне себе годная «вундервафля» и способны на равных побороться с боливийскими истребителями, а для устаревших бомбардировщиков вообще являются приговором. Новых самолётов у Боливии нет и не ожидаются, а старые английские «Викерс143» уступают нашим «Фиатам CR.20bis» в скорости и маневренности.

Других истребителей, тем более вражеских бомбардировщиков, вообще не опасаюсь. Старьё времён окончания первой мировой войны, давно просящееся на свалку. Разве что американские закупки? Но это маловероятно, по нынешним законам они под эмбарго попадают, так что лечу со спокойным сердцем. Лёгкая прогулка «до гаража», чего уж там? Сяду, сдам самолёт и отчалю в Асунсьон. Что-то задержался я тут, домой хочу!

По времени уже должны подлетать и стрелка-указатель недвусмысленно на это намекает, сообщая что бензина в баках осталось меньше четверти. Топлива на «авиабазе» не оказалось совсем и летим на остатках того горючего, что заправили в Асунсьоне. Как-то неуютно себя чувствую, не дай бог тут пойти на вынужденную посадку, такого и врагу не пожелаешь. Местность абсолютно безлюдная. Сверху не видно не то чтобы поселений, а вообще никаких строений или других следов цивилизации. Сплошные непроходимые джунгли на всём пути от Буэнос-Айрес до Асунсьона, при перелёте в форт Филадельфия сменились обширными пустошами саванны с чахлой кустарниковой растительностью и редкими рощицами. Под крыльями самолёта просматривалась только унылая холмистая равнина с песчаными пустынными вершинами да редкими болотистыми солончаками между холмов. Местность крайне засушливая и крупных рек здесь нет, а редкие родниковые ручьи, дающие жизнь небольшим рощицам, оканчивают свой путь в немногочисленных солончаковых озёрцах и болотцах. Пустыня и болото — самый отвратительный и мерзкий ландшафт, непригодный для нормального человеческого проживания. Здесь в изобилии водятся только всякие ползающие гады да летающие кровососы, вот для них тут рай.

Но сейчас под крылом моего самолёта вновь мелькают самые настоящие джунгли. Мы летим вдоль начала северо-восточного склона водостока реки Пилькомайо, служащей естественной границей между Парагваем и Аргентиной. Сверху не видно ни одного строения или человеческого поселения и как вчера рассказывал мой новый товарищ, здесь обитают совершенно дикие и кровожадные племена индейцев. В том числе индейцев-каннибалов. Которых опасаются даже «цивилизованные» индейцы-гуарани, составляющие значительную часть парагвайской армии. Но вот внизу пошли проплешины в сплошном зелёном ковре джунглей и вновь начинается савана Гранд-Чако, поросшая редкими деревьями и кустарниками. Замечаю поднятую вверх руку ведущего, этот сигнал предназначается мне и означает «Внимание». Прилетели! Но где же аэродром? Вглядываюсь в скудный ландшафт, но кроме стаи воронья впереди по курсу ничего не вижу. А Порфёненко «дав газу до отказу» правит прямо на эту «стаю». Мать моя женщина… Да это же самолёты! Там что, идёт бой? Хм, какой-то он «неправильный» и к тому же идёт «в одни ворота». Две группы боливийских бомбардировщиков методично бомбят позиции парагвайцев.

Летают «строем фронта», как на параде. Та группа что к нам ближе, разбившись на пять звеньев по три самолёта в шеренгу и встав в круг против часовой стрелки что-то бомбит на земле. Ей помогают три истребителя прикрытия, ставшие штурмовиками и азартно поливающие землю из пулемётов. С холодком в груди опознаю в них американские «Хоук-3» фирмы «Кертис». Млять! Эти истребители-штурмовики мало чем уступают французским «Девуатинам». Откуда они тут? В дальней от нас группе противника истребителей нет и бомбардировщиков поменьше, всего только двенадцать. Нихрена себе «всего»! Да тут, если судить по вчерашним рассказам моего товарища, собралась почти вся боливийская авиация. Тридцать самолётов! А нас только двое… Что-то это мне напоминает: — «Расклад не наш, но мы будем играть!» © А куда деваться-то? Бежать некуда.

Ударная группа бомбардировщиков противника напоминает сборную солянку. Тут и знакомые мне устаревшие французские Бреге-19 и почти новые американские «Кертис-Рай С14R», лёгкие бомбардировщики, получившие в Боливии обозначение «Боливиан Оспрей». Лёгкие-то они лёгкие, но очень уж «кусачие», по два пулемёта имеют. У пилота закреплён неподвижно, а вот у стрелка-бомбардира стоит на турели. Это что-то я погорячился насчёт «лёгкой прогулки до гаража»! Солнце у нас за спиной и враг нашего приближения не замечает, да и опасности не ждёт. Промелькнувший под крылом полевой аэродром с воронками от разрывов авиабомб и догорающими на земле остовами четырёх самолётов наглядно показывает, что парагвайских пилотов застали «со спущенными штанами». Ротозеи! А разобравшись с парагвайской авиацией противник теперь методично «разбирает» укрепления на земле, оставшиеся без авиаподдержки. Но какой же всё-таки анахронизм, это современное «боевое построение». Самолёты летят почти впритык, крыло к крылу. По центру ведущий и два ведомых по бокам. Совсем низко не опускаются, могут и пулю схлопотать, так что летают на восьмистах метрах, но вот нахрен так близко друг к другу прижиматься? Между законцовками крыльев не более десяти-пятнадцати метров. Красиво, не спорю, но для парадов, а не для боя! Что наглядно и доказывает мой ведущий.

Скорость при пикировании с полутора километров набрана приличная и мой командир заходит на ударную позицию почти поперёк курса намеченной цели. Стрельбу начинает сразу с двух пулемётов, и первая очередь практически целиком уходит по правому ведомому, но что-то достаётся и ведущему. Ведомый тут же валится на левое крыло и оставляя широкий шлейф дыма устремляется к земле. А вот ведущий звена, заметив атаку «Фиата» резко отворачивает влево и ожидаемо сталкивается со своим левым ведомым. Два самолёта обломав стойки крыльев и сцепившись расчалками начинают кувыркаться к земле и вдруг вспыхнув огненным шаром взрываются в воздухе. Страшная смерть! С парашютом так никто и не выпрыгнул. По моему настоянию мы летели не «строем фронта», как это сейчас принято в авиации, а более мне привычной «охотничьей парой». То есть Порфёненко впереди, а я на расстоянии полста метров позади него и на тридцать выше. Мне так проще контролировать курс, да и в бою это построение проверено временем. Так что атакую вторую тройку противника.

Меня уже заметили, но поздно. Бомбардир поспешно сбрасывает за борт очередную бомбу и хватается за пулемёт, глаза за стёклами бликующих на солнце очков не разглядеть, но широко разинутый в крике рот с пятидесяти метров виден хорошо. Как и то, что короткая очередь обрывает и его крик, и жизнь его пилота, прервав полёт самолёта. Вторая очередь достаётся уже ведущему звена, а вот левый ведомый почти уходит из-под обстрела резко дав газ и круто задирая нос самолёта. Был бы двигатель «Оспрея» помощнее, может быть и ушёл бы, но так обязательно заглохнет и свалится. Короткая очередь задевает только стрелка и мой «Фиат» проскакивает мимо. Доворачивать по курсу для более точной стрельбы крайне опасно, можно и столкнуться, при расхождении между нами остаётся не более двадцати метров. На прощание салютую обернувшемуся пилоту рукой, показывая жест «пистолет» и как бы намекая, что сейчас встретимся вновь. Но ухожу на «горку» и осматриваюсь.

А мой-то командир разбушевался не на шутку и «вошёл во вкус», пытаясь «расковырять» уже следующее звено, впрочем, «звеньев» как таковых уже нет. Внизу настоящая «собачья свалка» и «не наши собаки» поджав хвост пытаются смыться с этой «негостеприимной помойки». Но в пылу атаки Порфёненко не замечает, что к нему снизу приближаются сразу все три боливийских истребителя, ну, так на этот случай у него ведомый есть! Даю газ до упора и разогнавшись с «горки» догоняю ближайший «Хаук». Опять короткая очередь в упор и очередной ротозей спешит на встречу с землёй. Два его товарища резко раздумывают атаковать моего ведущего и уходят на разворот оставив ему на съедение свои бомбардировщики. Ну, господа… это не спортивно! Да и не уйти вам от меня. Я выше, скорость больше, а вы пока ещё развернётесь? Пилот второго истребителя видимо это хорошо понимает или оказывается более опытным и хладнокровным. Он разворачивается ко мне и идёт в лобовую атаку. Стрелять начинаем одновременно метров с трёхсот, но видимо ему пристрелку «ключница делала». Встречная скорость у нас запредельная и моя очередь с двух пулемётов разбирает двигатель «Хаука» и его крылья на запчасти, а самого отправляет в последнее печальное путешествие «в края вечной охоты».

Шумно выдыхаю воздух. Чёрт, даже не заметил, когда дыхание затаил. Нафиг мне такие «эксперименты»? Случайная пуля… и «пишите письма». Иду на «горку» и осматриваюсь. Дальняя группа самолётов в полном составе улепётывает домой. От нашей «группы товарищей с полосатыми хвостами» осталось только шесть самолётов, и они на полном ходу тоже чешут домой, но как-то медленно и лениво, видимо мой командир их подгоняет недостаточно усердно. Спешу ему на помощь и пристраиваюсь рядом. Поливаю улетающую группу с двух пулемётов, но вдруг правый замолкает, дёргаю рычаг перезарядки и никакого эффекта. Блин! Патроны кончились. Оглядываюсь на Порфёненко и вижу, что он тоже не стреляет. Увидев мой взгляд, командир одобрительно улыбается и показывает, что пора поворачивать назад. Действительно пора, бензина осталось на донышке, а ещё надо найти куда садится.

Из шести «беглецов» ушли только двое. Ещё четверых мы всё-таки ссадили. Два «Бреге-19» загорелись почти сразу, ещё из одного «Оспрея» пилот и стрелок выпрыгнули, покинув не горящий, но видимо повреждённый самолёт и последний «Оспрей» тоже дымил, но летел довольно долго. Из него выпрыгнул только один пилот. Видимо стрелок был убит или ранен, отчего пилот и тянул до последнего, надеясь оторваться от нас и посадить подбитую машину. Садимся на небольшую площадку рядом с разбитым аэродромом и первым делом осматриваю «Фиат». Плоскости и капот без повреждений, но вот в киль руля направления «прилетело» прилично, а я даже ничего и не почувствовал. Интересно, это когда, неужели во время «лобовой»? В груди похолодело и сердце ёкнуло, пройди пуля на тридцать сантиметров ниже, и она досталась бы уже мне. Да… Лобовые атаки надо исключать из перечня боевого применения, слишком опасно. Но ко мне уже спешит мой «командир» и вскоре попадаю в его крепкие объятья.

— Мишка! Ты видел? Я сбил семь самолётов! Семь! Я теперь АС! — из бывшего поручика так и брызжет восторг и эйфория. Да уж… сбылась «хрустальная мечта детства» ©. Нашёл же чему радоваться. Вот тому что в бою жив остался, этому и я рад, вот этому стоит радоваться. А звания, статусы? Это всё проходящее, но Владимира Николаевича поздравляю от души. Он это заслужил, отчаянный человек! Пусть порадуется. Мой командир вдруг отстраняется от меня и вытягивается в струнку. Оборачиваюсь и тоже непроизвольно принимаю строевую стойку. К нам подходит небольшая группа офицеров, одетая в полевую форму Парагвая.

Возглавляет группу штабистов офицер в чине генерал-лейтенанта. В свите генерала один подполковник, два майора и два капитана. По виду, все типичные «русаки» или «бледнолицые европейцы», ни одного военного с примесью креольской или индейской крови на первый взгляд не заметил. Порфёненко делает два строевых шага на встречу начальству и начинает доклад:

— Ваше превосходительство! Получив по радио Ваш приказ, немедленно в составе звена вылетел на полевой аэродром. При подлёте обнаружил большую группу вражеских самолётов и принял решение вступить в бой. В результате боестолкновения противник понёс значительные потери, был рассеян и обращён в бегство. В бою лично сбил семь вражеских самолётов и четыре аппарата были уничтожены в составе группы.

— Уйти удалось только истребителю «Хаук» и лёгкому бомбардировщику «Боливиан Оспрей». — и немного смутившись добавляет: — У меня и моего ведомого закончились патроны, иначе бы их тоже ожидала незавидная участь! — и не удержавшись расплывается в улыбке: — Николай Францевич, я выполнил лётную квоту по сбитым самолётам и стал асом!

— Голубчик, поздравляю Вас капитаном. Приказ подпишу тотчас!

Генерал обнимает уже бывшего старлея и расцеловывает его в обе щёки. Хех! Однако не Брежнев первым начал целоваться, зря на него наговаривают. Усмехаюсь и оглядываюсь. И что-то мне становится как-то не по себе от пристального взгляда майора, обтирающего большим клетчатым платком бритую на лысо голову. И что он так на меня уставился, словно я ему червонец задолжал и отдавать не собираюсь?

— Господин капитан. О вашем подвиге и об этом бое мною будет составлена подробная реляция и написано представление на Ваше награждение. Вы достойны самой высокой награды, об этом похлопочу лично. Но кто Ваш боевой товарищ? Где Вы нашли такого лихого пилота? Он француз, англичанин или быть может прибыл к нам из САСШ? — и уже оборачиваясь ко мне, приказывает: — Представьте Вашего ведомого!

Но я сам сделав те же два строевых шага в направлении генерала, лихо вскидываю руку к шлемофону и рапортую:

— Ваше превосходительство, разрешите рекомендоваться: — Лапин Михаил Григорьевич! Лётчик-любитель по призванию и музыкант по профессии. По просьбе Владимира Николаевича помогал в перегоне самолётов из Аргентины в Парагвай. Прикрывая господина капитана как его ведомый, счёл необходимым вступить в бой с противником. В бою сбил два бомбардировщика и два истребителя лично, и четыре бомбардировщика в составе группы! — а что? Мастерски рапортовать и я умею, научился ещё на срочной службе и как говорится — «мастерство не пропьёшь».

— Русский? Музыкант? Боже правый! Да если бы у меня все музыканты были такими лихими, так мы бы этих германцев ещё в Великой войне по кустам разогнали! Кстати, Вы сбили три бомбардировщика, тот что от Вас поначалу увернулся, тоже упал. Я видел только один купол парашюта, видимо Вы поразили стрелка и самолёт тоже повредили. — генерал благожелательно улыбается и тут же предлагает подполковнику:

— Сергей Францевич, об этой победе русских пилотов должны узнать в войсках. Во Франции наши сторонники также должны об этом услышать. Возможно это подтолкнёт наших соотечественников к более решительному переселению на новую Родину! Потрудитесь сообщить об этом подвиге во все газеты!

Подполковник согласно кивает, а вот мне вдруг что-то поплохело. Это куда я сейчас опять вляпался? Мне что, мало Коминтерна? Не хватало ещё засветиться рядом с белогвардейцами, хоть и бывшими! Наверняка все они члены РОВСа. И куда потом тикать буду? Чёрт! Как из всего этого выпутываться стану? Генерал отдаёт распоряжение своему капитану из свиты:

— Андрей Фёдорович, распорядитесь чтоб героям выдали чистое исподнее и по одному ведру воды для помывки. А то они упрели как наши вьючные мулы. Пусть приведут себя в надлежащий порядок и отдохнут. Так же потрудитесь узнать, и доложите мне точные цифры потерь от этого налёта. — вздохнув добавляет:

— Мы просчитались, утром была не разведка, а рекогносцировка. Видимо враг узнал о нашей передислокации заранее и успел подготовиться, а сегодня утром лишь уточнил расположение наших войск и артиллерии. Германская разведка тоже не лаптем щи хлебает, что она и продемонстрировала в очередной раз. Если бы не своевременное появление наших героев, последствия налёта были бы для нас более серьёзными, если не откровенно катастрофическими.

Генерал уходит в штабную палатку, а мы с Порфёненко раздевшись по пояс с удовольствием плещемся, смывая с себя «трудовой пот» и переодевшись в чистое присаживаемся обсохнуть на лавочку вблизи «походной канцелярии» в ожидании обеда, которым нас также пообещали вскорости накормить. От безмятежного отдыха нас отвлекает грузовичок, остановившийся возле штабной палатки. Из кузова на землю солдаты сталкивают троих пленных в форме боливийской армии, и мы подходим поближе, чтоб взглянуть на наших недавних противников. Из палатки выходит генерал и его свита.

— Но почему их только трое? Я сам лично насчитал не менее десяти куполов! Их что, не нашли? Упустили? Как такое могло произойти? — в голосе генерала слышно недоумение вперемежку с неудовольствием.

— Никак нет Ваше превосходительство! Нашли всех, но живыми в плен удалось взять только этих троих. Остальным не повезло, их поймали наши Гуарани и в отместку за своих погибших соплеменников умучили до смерти. Дикари! Что с них взять? — артиллерист в звании старшего лейтенанта видимо и занимавшийся поисками парашютистов виновато разводит руками.

— Иван Константинович! Потрудитесь впредь отзываться о наших… соратниках, в более приемлемом тоне. Всё-таки они наши союзники! — сделав внушение подчинённому генерал подходит ближе и с интересом разглядывает пленников.

А что их разглядывать? Морды разукрашены ссадинами и синяками, взгляды как у побитых собак и устремлены в землю. Двое стоят только в бриджах, босиком и в нательных рубахах, видимо всю остальную амуницию уже «экспроприировали победители». И только у третьего форма в наличии, но сильно помята и изгваздана, как и лицо, на котором живого места не осталось. Даже реглан не смогли отобрать у этого наглеца.

Ишь ты! Стоит как фон-барон. Руки по швам, но смотрит куда-то за горизонт и челюсть свою нахально вперёд выпятил, мол ему всё нипочём и плевать он на нас хотел… Ну, гад! Не выдержав, подскакиваю к наглецу и отвешиваю смачный подзатыльник, от чего тот покачнувшись непроизвольно делает шаг вперёд.

— Господин Лапин! Что Вы себе позволяете? Это военнопленный и он требует соответствующего обращения. Немедленно от него отойдите! — грозный генеральский рык звучит несколько растерянно, Николай Францевич видимо не ожидал от меня подобной выходки. Но мой ответ приводит генерала Эрна в ещё большее замешательство.

— Имею полное право, это мой пленник! — значит мне не показалось. И правильно поступил, что не стал добивать «подранка» хотя и мог, но «отвлёкся» на истребителей. Хватаю пилота за отвороты реглана и трясу как тряпочную куклу.

— Альберт! Скотина! Ты что тут делаешь? Я же тебя предупреждал, чтоб ты не вставал у меня на пути! А если бы я тебя убил? Сволочь ты! Гад! — бросаю трясти «куклу» и даже зачем-то поправляю помятые отвороты реглана. — Но как же так? Тебя здесь быть не должно, это не твоя война!

Мой друг разлепляет опухшие губы и пытается улыбнуться:

— Мишель, я тоже рад тебя видеть и благодарен за то, что не стал меня добивать. Как глупо всё получилось! Если бы знал, что ты воюешь на стороне парагвайцев, я бы никогда не завербовался в военно-воздушный флот Боливии. — Альберт отводит взгляд и шмыгает разбитым носом.

— Господин Лапин! Потрудитесь объяснить, что здесь происходит? Вы знакомы с пленником? — генерал Эрн явно заинтересован, подходит ближе и нас обступает небольшая толпа офицеров штаба. Поворачиваюсь лицом к генералу и докладываю:

— Так точно, Ваше превосходительство. Я знаком с этим молодым человеком. Более того, это я научил его летать!

— Видимо плохо научили или Ваш ученик оказался нерадивым слушателем, раз был сбит? — в голосе генерала слышна лёгкая насмешка.

— Никак нет! Учил хорошо и ученик попался прилежный. Только учил его профессии гражданского пилота и как он вместо почтово-пассажирской компании оказался в компании военных лётчиков не имею ни малейшего представления. Но готов это исправить. Прошу передать моего пленника мне на поруки и уже завтра вывезу его из страны и лично доставлю домой. Обещаю, что больше Вы его не увидите и не услышите о нём!

К уху генерала наклоняется капитан, доставивший пленников, и что-то тихо говорит, одновременно показывая какие-то документы.

— Вот как? Мексиканец? — генерал кивает головой и хмурит брови.

— Господин Лапин, прошение не может быть удовлетворено. Ваш пленник не является боливийским подданным, он — мексиканец! А по законам военного времени это означает что он — незаконный комбатант. Участь наёмников, попавших в плен во все времена была одинаковой! — мой собеседник делает жест будто накидывает удавку на шею и резко её вздёргивает. Жест более чем красноречивый и непроизвольно вздрагиваю, а мой друг, поняв всё без перевода опять устремляет свой взгляд вдаль за горизонт, челюсть вновь идёт вперёд, а ещё и ножку небрежно назад отставил. Пижон! Но пижон гордый.

— Николай Францевич, дозвольте с Вами переговорить тет-а-тет? Всего несколько минут? — смотрю на готового уйти генерала и непроизвольно выдыхаю, когда тот вновь оборачивается ко мне.

— Сударь! У меня нет секретов от моих боевых товарищей. Если хотите что-то сказать, то говорите при всех! — ну, при всех так при всех. Мне же легче. То, что хочу сообщить должно заинтересовать и «свиту».

— Ваше превосходительство, дело в том, что мой пленник не мексиканец, он австриец. Барон Альберт фон Виндишгрец, потомок древнего дворянского рода.

— И что это меняет? Вешают не только баронов, случается и королям головы рубят! — генерал усмехается, но как-то невесело.

— Это меняет всё! Пьер Жюль Кот, министр авиации Франции приходится Альберту родным дядей. Уверен, Вы и сами отлично понимаете, что после убийства Президента Франции мсье Поля Думера русским эмигрантом Горгуловым, положение наших соотечественников во Франции стало довольно шатким. Как Вы думаете, сообщение о том, что родной племянник члена французского правительства был казнён по приказу русских офицеров… укрепит это положение?

— Я так не считаю. А мсье Пьер Кот об этом узнает обязательно! Так разве жизнь молодого оболтуса стоит тех неприятностей, что может принести его смерть? Но вот известие о его помиловании, несомненно скажется на благожелательном отношении к нашим соотечественникам во Франции.

Мы говорим на русском языке. Альберт кроме нескольких фривольных поговорок и «крепких» выражений, не так уж и давно впервые услышанных от меня, по-русски вообще ничего не понимает и только хлопает глазками. Николай Францевич на минуту задумывается и нехотя роняет: — Идите пока в канцелярскую палатку. Оба. Своё решение я сообщу Вам позже. — утаскиваю ничего не понимающего Альберта в палатку и усаживаю на лавку. Приношу ведро с остатками воды, присаживаюсь рядом и носовым платком начинаю легонько обтирать ссадины на лице и разбитую бровь товарища, предварительно «выпоив» ему два стакана воды.

Да, с водой тут проблемы, кому вообще нафиг сдалась эта пустынная саванна? То, что нефть тут сейчас не обнаружат, я знаю. Но где и когда её найдут точно не помню. Никогда специально этим вопросом не интересовался. Через полчаса полог откидывается и в палатку входит тот самый «бритый» майор. Увидев, чем я занимаюсь, он молча открывает шкафчик достаёт бутылку и две салфетки. Взглянув на Альберта и чему-то усмехнувшись произносит на хорошем немецком языке:

— Михаил Григорьевич, раны лучше прижечь этим пойлом. На вкус отвратно, но как обеззараживающее средство нет ничего лучше местного самогона. Проверено на себе. Местность тут поганая и болезнетворная, вот и спасаемся с помощью подручных средств. Я пришёл сообщить, что Николай Францевич внял Вашему предложению и отпускает Вашего пленника с Вами. Даже расписку об отказе от военных действий брать с него не станет. Войне так и так вскоре конец, а потеряв сегодня добрую треть своих самолётов боливийская авиация становится нам не опасной. Только из Асунсьона советую убраться как можно скорее.

— Дело в том, что мне поручено сопроводить тело нашего погибшего боевого товарища на родовое кладбище Штрёснеров в пригороде столицы. Старик Гуго будет потрясён гибелью своего сына и, если он узнает, что один из виновников его горя находится рядом, его ничто не остановит. Так что улетайте сразу. Нам выделено два авто. В одном поедем мы с вами и двое сопровождающих, на другом повезут тело старшего лейтенанта.

— Этот молодой герой заслужил право быть похороненным в родной земле. Представляете? Альфред установил «Льюис» на штабель из зарядных ящиков и вёл прицельную стрельбу по атакующим самолётам! Безрассудная храбрость. Один шальной осколок в висок и герой сражения при Бокероне погибает в самом расцвете своих сил, мальчику не исполнилось и двадцати двух лет. Какое горе для его семьи!

Намочив салфетку самогоном начинаю прижигать ранки на лице Альберта, тот шипит, но терпит, понимая необходимость подобной экзекуции.

— Михаил Григорьевич, капитан Порфёненко дал Вам самую высокую оценку как боевому лётчику. Скажите, а Вы не хотели бы сменить профессию музыканта на профессию военного пилота? — здрасьте! Опять за рыбу деньги?

— Нет господин майор, простите, не знаю вашего имени и отчества. Меня вполне устраивает моя мирная профессия.

— Извините, не представился. Одинцов Сергей Юрьевич, начальник штаба второго артиллерийского полка. Ну, я так и предполагал, что Вы откажетесь, но попытаться-то предложить стоило? Кстати, мне Ваш мюзикл понравился, я был на его премьере и сидел во втором ряду партера неподалёку от Вашего дирижёрского пульта. — майор вновь ничуть не стесняясь всматривается в моё лицо и в задумчивости качает головой.

— Просто поразительно! Вы удивительно похожи и напоминаете мне одного человека. Моего хорошего знакомого и друга, но возможно, что это просто совпадение. Владимир Николаевич утверждает, что Вы его земляк и родом из Одессы. Куда и стремитесь вскоре вернуться. Это так? И не переживайте. Мы знаем, что Одесса находится в советской России, но ещё Александр Васильевич Колчак метко заметил: — «Не трогайте артистов, кучеров и проституток, они служат при любой власти». Тем более, что Вы нас очень выручили. Так что к Вам у нас никаких претензий нет! — ну спасибо тебе, успокоил! Иронизирую про себя, хотя — да. Действительно как-то легче стало дышать.

— Не совсем так, Сергей Юрьевич. Я не знаю где я родился. Своего отца не помню, а скорее всего и не видел никогда. Моя родная матушка умерла много лет назад. Бродяжничал, беспризорничал, умирал с голода. Как попал в Одессу уже не помню, видимо моя память повредилась от перенесённых страданий. Меня подобрала и буквально вырвала из рук смерти одна сердобольная женщина, заменив мне родную мать. Выходила, дала образование и помогла стать тем, кем я сейчас стал. Я обязан ей всем, что у меня есть, вот к ней и хочу вернуться.

— Похвально, что Вы так тепло и по-доброму отзываетесь о своей приёмной матери и стремитесь вернуться к ней домой, но скажите, а свою родную матушку Вы помните?

— Смутно.

— А как её звали не припоминаете? Случайно не Вера Андреевна? — непроизвольно вздрагиваю, замираю и видимо слишком сильно нажимаю на ссадину, от чего Альберт не просто шипит, а чуть ли не повизгивает. Откуда этот майор может знать о моей матери? Она умерла в другом времени и даже в другой реальности!

— Я так и предполагал. Ваша матушка — Вера Андреевна Воронцова!

— Меншикова! — поправляю машинально, ещё не придя в себя от первого потрясения.

— Да-да. Девичья фамилия Вашей матушки — Меншикова, это я знаю. Воронцова она по покойному мужу. — сижу в полном обалдении и ничего не понимаю. Заметив моё состояние Одинцов поясняет:

— Кажется я был знаком и с Вашей матушкой, и с Вашим отцом. Его звали Григорий Михайлович Лапин, не так ли? — вновь вздрагиваю. Но чёрт побери, откуда он может это знать?

— Я впервые заметил Вас ещё в кабаре «Жернис» куда приходил послушать Люсеньку Лопато. Это ведь Вы писали для неё романсы?

— Не все. Она исполняла не только мои песни, но и других русских композиторов тоже.

— Но «открыли» для публики её Вы! Это было известно всему Парижу, не скромничайте. Уже в те редкие свои посещения я обратил на Вас своё внимание, но Вы были слишком юны, и я решил, что мне просто показалось. Но на премьере Вы были сосредоточены и уже напомнили мне своего отца в юности. Я хотел с Вами переговорить, но не сложилось. И вот я увидел Вас сегодня и все мои сомнения рассеялись.

— Вы определённо сын моего товарища! Мы с Григорием Михайловичем были дружны, учились в Михайловском училище почти одновременно, но я был на курс старше. Вместе заканчивали академию генерального штаба и даже распределились в один артиллерийский полк. И в молодости ухаживали за одной и той же барышней, но Ваш отец оказался удачливее меня в амурных делах и под венец она пошла с ним.

— Ваша матушка не говорила Вам, что у Вашего отца были законная супруга и сын от этого брака? Я не знаю их судьбы, но если они живы, то где-то в России у вас есть единокровный старший брат. Как и Вас его зовут Михаилом. Это вообще ваша фамильная традиция называть старшего сына в честь деда. Михаил родился в десятом году и сейчас ему двадцать четыре года. Надеюсь он жив и здоров.

— В четырнадцатом году в самом начале боевых действий был тяжело ранен князь Воронцов, муж Вашей матушки. Вера Андреевна всегда отличалась решительным характером и получив известие о ранении супруга выехала в действующую армию, чтоб ухаживать за раненым, но к её приезду князь скончался и был похоронен на русском кладбище в Бухаресте. А Вера Андреевна осталась при полковом госпитале сестрой милосердия.

— Она приходилась двоюродной сестрой законной жене Вашего батюшки и была очень на неё похожа лицом. К тому же умна, красива и младше на восемь лет. Неудивительно, что между Вашим отцом и Вашей матушкой возникли чувства. Офицеры полка не одобряли эту связь, но считали себя не в праве вмешиваться в их отношения. Знаете, на войне не зря год засчитывается за три. От понимания фатальности бытия чувства обостряются, от жизни стараются взять всё что можно, а почти два года вместе, это уже не просто интрижка.

— Но, когда связь скрывать стало невозможно, Вера Андреевна уехала в своё имение под Николаевым. Где и должна была в начале зимы шестнадцатого года разрешиться от бремени. А через два месяца после её отъезда, Ваш батюшка, капитан Григорий Михайлович Лапин погиб. И тоже был похоронен на русском воинском кладбище в Бухаресте, недалеко от могилы князя Воронцова. Такая вот гримаса истории. — майор достаёт стакан и налив до половины молча опрокидывает в себя.

— Кстати, Михаил Григорьевич, а Вы не замечали, что очень схожи лицом и телосложением со своим пленником? Ваш батюшка, барон фон Лапин тоже был из обрусевших немцев. Его предок прибыл на службу в Россию ещё при императрице Анне Иоанновне. Так что вполне возможно, что вы дальние родственники. — майор усмехается.

— Ладно, не стану мешать. Сейчас Вам принесут обед, а через час будьте готовы выдвигаться. Погоды нынче стоят жаркие, так что поедем без долгих остановок. Бог даст, к завтрашнему утру будем уже в Асунсьоне. И бога ради, сразу же улетайте, это в Ваших интересах. — майор Одинцов направляется к выходу, но я его останавливаю.

— Сергей Юрьевич! Генерал Эрн распорядился пропечатать в газетах сообщение о сегодняшнем бое, но Вы же знаете кто я и куда собираюсь вернуться? Для меня даже наш с Вами разговор может закончится очень большими неприятностями. А уж сообщение о том, с кем бок о бок я сражался, поставит жирный крест на моём возвращении на Родину.

— Прошу Вас, не упоминайте обо мне в этом сообщении? Я без сожаления отдаю все свои победы господину Порфёненко или любому другому лётчику по Вашему усмотрению. — а что мне ещё остаётся делать? Такая «слава», как сражение «плечом к плечу с белогвардейцами» для меня самый настоящий приговор. Надеюсь, что господин Одинцов это понимает и желание подвести меня «под монастырь» в его планы не входит.

— Так стоит ли возвращаться, Михаил Григорьевич? Не обязательно становится военным пилотом, можете и дальше заниматься музыкой, благо это у Вас получается хорошо. Но в свободной Европе или Америке. Зачем Вам эта большевистская Россия?

— Это моя Родина и там моя приёмная Мама! — замираю в ожидании ответа, а майор задумывается.

— Хорошо, я что-нибудь постараюсь придумать. Но вряд ли кто из наших пилотов согласится приписать себе чужие победы. Завидую Вашей приёмной матушке, что Вы так к ней стремитесь, несмотря на все опасности. Я тоже хотел бы встретится со своей семьёй, но даже не знаю живы ли они.

Майор выходит, а нам приносят два котелка с какой-то похлёбкой и по пресной лепёшке вместо хлеба. Но даже не замечаю вкуса варева машинально отправляя ложку в рот. Мне не даёт покоя информация, полученная от майора Одинцова. Пытаюсь упорядочить те обрывки мыслей, что мельтешат в моей голове и привести их в удобоваримую систему. Альберт помалкивает, хлюпает ложкой и ко мне с расспросами не суётся, видя мою задумчивость и нежелание о чём-либо говорить.

Это что же получается? Если принять на веру слова Сергея Юрьевича, то мой предок, а в этом я уже не сомневаюсь, имел на стороне ещё одного сына от сестреницы своей жены? Ну блин, однако прадед был ещё тот «ходок»! Его единственный сын от законного брака и мой родной дед как раз в это самое время уже закончил артиллерийское училище, женат на моей бабке, имеет одну совместно нажитую дочь и двух падчериц-близняшек, а вскоре должен родится мой отец. Эту историю хоть и не в подробностях, помню со слов моей бабки и отца.

А вот вторая «история» выглядит не менее занимательной чем первая. Получается, что «внебрачный сын», то есть я, появился тоже от союза Лапиных и Меншиковых? Но позвольте! Я-то в своей реальности тоже от брака Лапина и Меншиковой родился! Выходит, моё сознание переместилось не просто «абы куда», а в тело моего «кровного» деда? Да и обе мои матери в обоих мирах тоже родственницы? Вот это настоящий оксюморон получается! Однако… провидению пришлось сильно подсуетится, чтоб подыскать такой подходящий «вариант переноса».

И не проверишь сейчас, а что же случилось в моей «родной» реальности. Вдруг там мой «кровный дед» тоже выжил? И что-то многовато Меншиковых вокруг Лапиных, хотя… это вполне объяснимо. Дворяне своих родственников не хуже евреев помнят и чтут. И браки между дальними родственниками у них не редкость. Возможно и моя родная мама была моей бабкой своему сыну «сосватана».

Хм, что-то я на удивление слишком спокоен и даже способен рационально рассуждать. Ещё хорошо помню тот свой первый шок, что испытал от осознания своего попадания в прошлое, не меньшие потрясение испытал поняв, что это прошлое совсем из другой реальности. И вот новое знание что вообще нет никакой случайности, а есть лишь закономерность, законов которой мне пока не понять.

Заглядываю в опустевший котелок и вижу на дне пару разварившихся бобов. Тьфу, гадость! Терпеть не могу варёные бобы. Брезгливо отодвигаю пустой котелок в сторону и беру кружку с чуть остывшим кофе. Вот это совсем другое дело! Перед самым отъездом в палатку заглядывает попрощаться новоиспечённый капитан со своим «настоящим» ведомым.

Впрочем, улыбчивый и немного стеснительный лейтенант Норман Дрисколл оказавшийся американцем, в палатке на долго не задержался, познакомившись со мной и поздравив с «блестящей победой» он убегает принимать мой новенький «Фиат» вместо своего, разбитого утром при посадке. Красуясь новенькими погонами Владимир Николаевич рассказывает последние новости.

При налёте погибло и было ранено более шестидесяти рядовых. В основном индейцев Гуарани, но два русских офицера тоже были ранены и один погиб. Разбито шесть горных орудий, четыре миномёта и уничтожен почти весь обоз с припасами. Если бы не наша помощь, то потери были бы значимее, но мы подоспели вовремя. О нашем бое уже составлена реляция и даже статья в газеты написана. Ухмыляясь Порфёненко вкратце пересказывает статью и облегчённо выдыхаю. Моя фамилия не упоминается.

— Ну ладно, меня-то с самого начала прозвали «циркачом», но вот когда ты «французом» успел стать-то? — Порфёненко заразительно смеётся и подмигивает мне. — Разделали супостата под орех, аж сам зачитался! Михаил Григорьевич, даже не верится, что это о нас написали, словно о былинных героях. — и состроив скорбное выражение лица притворно вздыхает: — Жаль «француз» в бою получил ранение и направлен в отпуск до полного выздоровления. Не смогут его найти писаки, даже если захотят. Место его излечения никому не ведомо, может он уже и во Францию для поправки здоровья вернулся!

Наличных у меня с собой непозволительно мало, а вот комплект лётной формы для перелёта мне нужен позарез. Предлагаю Владимиру Николаевичу выписать чек в обмен на тот комплект что на мне, но Порфёненко возмущён до глубины души:

— Да как Вы можете мне такое предлагать? Вы мне жизнь спасли! Господа офицеры наблюдали бой с земли и рассказали, как Вы на три истребителя в одиночку отважно бросились. А я их даже не видел. Опять прошляпил… Не обижайте меня Михаил Григорьевич, денег с Вас не возьму, а обмундирование примите в дар! — пришлось и форму в дар принять и стопку за боевое братство выпить.

До Асунсьона продрых на заднем сидении авто, привалившись к спящему Альберту. Тут свою коварную роль сыграли и вторая стопка, выпитая «за мир во всём мире» и третья «на посошок». Только пару раз выходил «оправиться» и опять в салон нырял в объятия морфея. Впрочем, Альберт от меня в поднятии стопок не отставал и даже пытался перепить капитана, да куда там немцу супротив русского?

Раннее утро, но уже достаточно светло, когда мы въезжаем на территорию военного аэродрома, где в ангаре скучает мой «Кузнечик». Сергей Юрьевич оперативно решает все формальности и мне дают добро на взлёт. В военную администрацию обращаться даже не думаю, нафиг мне деньги за перегон и сбитые самолёты? Надо ноги уносить, пока не стало слишком поздно.

И так потратили непозволительно много времени пока осматривали самолёт, заправляли дополнительные баки и опробовали работу двигателя на холостом ходу. Вроде бы всё в порядке и можно взлетать. В «Кузнечике» передняя кабина рассчитано на двух пассажиров и у запасливого капитана нашлось всё, что пригодится в дальнем перелёте, а продуктами разживёмся по дороге.

— Мишель, а ты уверен, что эти парашюты раскроются? Что-то их вид мне доверия не внушает. — Альберт с сомнением смотрит на два потёртых контейнера с укладкой обнаруженные в кабине и ранее презентованные мне, тогда ещё поручиком. Ну, так они и послужили достаточно долго.

— Альберт, не боись! Если парашюты не раскроются, то мы вернёмся, набьём капитану морду и заставим обменять на годные.

— А! Это хорошо! — успокоенный «парашютист» начинает надевать «сбрую» парашюта и вдруг замирает.

— То есть как не раскроются? А как же мы тогда их поменяем? Мы же разобьёмся! — глаза моего друга раскрываются в изумлении, даже заплывший левый глаз принимает свою изначальную форму.

— Ну, значит не обменяем. Ты давай поторапливайся, а то вовсе без парашюта полетишь!

— Как без парашюта? Это невозможно! — хм, а парень-то повзрослел и поумнел. Помню, как впервые еле заставил его надеть на себя этот «девайс».

— Да шучу я!

— Мишель, у тебя дурацкие шутки!

Что есть, то есть. Но меня напрягает предстоящий перелёт, вот и нервничаю, хотя вида стараюсь не подавать. Это Альберт спокоен и уверен во мне, а я вот что-то мандражирую. Всё-таки впервые полечу «по пачке Беломора» на незнакомом аппарате и сразу практически на максимальную дальность. Случись авария или просто неполадки с двигателем и о нас можно будет забыть совсем и навсегда. Шансы на выживание в саване или джунглях у нас с Альбертом нулевые. «Маугли» из нас никакие. Но вот короткий разбег и мы в воздухе. Набираю два километра и лечу почти строго на запад.

Альберт любуется красотами, а вот я напряжён и сосредоточен. Промежуточных ориентиров на «кроках», по моему мнению, всё-таки маловато. Но вот под крылом показалась река. Это может быть только Бермехо. Больше половины пути пройдено и судя по ориентирам лечу пока правильно. Добираю курс чуть на север, следующий ориентир довольно крупные реки Гранде или Лавайен.

Мимо них не промахнёшься и топлива чтоб найти Сан-Педро достаточно. Через пять часов после взлёта облегчённо выдыхаю и захожу на посадку. Всё-таки пришлось немного покружить в поисках этого богом забытого городка. Хорошо, что почти сразу наткнулся на торную гужевую тропу, что вывела на грунтовую дорогу и в итоге привела к первой промежуточной цели.

А нас уже встречают! Трое вооружённых ружьями всадников неспешно направляются к «Кузнечику» и останавливаются в десяти метрах от нас. Судя по жетону у одного из них, это всё-таки не бандиты, как мне показалось поначалу, а представители закона. Но как выяснилось чуть позже, местным «шерифом» оказался только один.

Остальные двое не были даже его помощниками и просто ехали по своим делам на ферму, но увидев самолёт решили разглядеть его повнимательнее, такие «залётные птички» здесь редкость. А оружие здесь есть у всех и носят его повсеместно и свободно. Суровый край, тут без огнестрела не выжить. Или ягуар сожрёт, или «дикий» индеец убьёт и ограбит. А вот обычных бандитов тут нет, просто не выживают.

Переговоры с «шерифом» взял на себя, и мы с ним прекрасно пообщались. Оказывается, он хорошо помнит этот самолёт. Ещё бы, других здесь больше и не приземлялось. Чтоб избежать ненужных вопросов показываю представителю закона купчую на самолёт и поясняю, что прежний владелец теперь служит в авиации Парагвая.

Побитое лицо моего товарища объясняю неудачным прыжком с парашютом, чем вызываю восхищённое цоканье языком у собеседника поражённого смелостью сеньоров, что не только летают на этих опасных штуках, но оказывается ещё и прыгают с них. Не знаю, что он о нас подумал, но смотрел при этом как на двух идиотов совершенно больных на голову.

Повезло с заправкой топливом. Оказывается, от Сан-Педро до Каламы уже давно проложена грунтовая дорога и по ней даже ездят автомобили. Ну так и Порфёненко говорил, что лететь надо вдоль дороги, а точнее, прямо над ней. Высота близка к предельной и достигает почти пяти тысяч километров. Как он тут летал без кислородной маски ума не приложу.

Но у нас масок тоже нет, а значит скоро всё узнаю на собственной шкуре. Сделав «заявку на припасы» остались ждать «продавцов». Через полтора часа к нам подтянулся «караван» из трёх осликов гружёных флягами с бензином и «промтоварами». По две тридцатилитровые фляги на каждом «ушастом грузовике» не считая остального груза, а им пофиг. Это даже не ослы, это какие-то муравьи-мутанты!

Чеки «Бэнк оф Америка» идут на ура, «твёрдая валюта» — это даже в горах понимают. Помимо бензина закупились продуктами и тёплой одеждой. Это сейчас днём в Сан-Педро плюс двенадцать, а на высоте в пять тысяч метров надо сразу минусовать ещё тридцать градусов, да учитывать, что вокруг будут горы со снежными шапками. Так что минус двадцать-двадцать пять как пить дать будет. На прощание выпиваем по кружке горячего кофе и укутываю Альберта укрывая сверху ещё и брезентом, пусть сидит словно барсук в норке.

Сам тоже экипируюсь как на северный полюс, мне от встречного потока воздуха никуда не деться и помёрзнуть придётся. Это по прямой до Каламы меньше пятисот километров, а «по кривой» вдоль дороги могут и все семьсот набежать. Опять прыжок почти на полную дальность. Какой-то сплошной экстрим, но хоть заблудиться не боюсь. Пойду как раз над самим «ориентиром». Взлёт!

Почти от самого Сан-Педро круто иду вверх, и как они тут на машинах ездят, если даже самолёту взлететь трудно? Чутко прислушиваюсь к двигателю, вроде бы тянет натужно, но надёжно. Альтиметр показывает, если не врёт, что уже четыре тысячи шестьсот метров и подъём продолжается. Стрелка замирает только на пяти тысячах и иду на высоте не более ста метров над дорогой.

По самой кромочке проскользнул. Удушья и головокружения нет, но если начнутся, то и чихнуть не успею. Справа гора, слева вроде бы долина, но проверять не хочу, если заплутаю в этих отрогах, никто и никогда нас уже не найдёт. Места совершенно пустые и дикие. Под крыльями только сплошные скальные лабиринты. Но вот дорога плавно пошла вниз и начинаю осторожное снижение. Замёрз как собака!

Через пять часов после взлёта захожу на посадку. О! Да тут даже аэродром есть и на нём вижу одинокий «Бреге-19». Слава богу, с эмблемой какой-то почтовой авиакомпании. Здравствуй Цивилизация! Вылезаем из самолёта и начинаем разминаться. Я весь в куржаке и синий как советская курица из моего прошлого. К нам подходит пилот «почтовика» и интересуется откуда мы прибыли, а узнав, только качает головой и смеётся. — Сумасшедшие!

Пытаюсь у него узнать, где тут гостиница с горячей ванной, или на худой конец ближайшее озеро и снова слышу смех. — Сеньоры! Последний дождь здесь случился четыреста лет назад, так что все озёра если и были когда-то, давно пересохли, — но адрес гостиницы сообщает. Арендуем на сутки ангар для самолёта и отправляемся на отдых. Всё, у нас законный выходной.

Отмокнув и отогревшись в ванной сидим на веранде «греемся» в лучах вечернего солнца и попиваем кофе. А тут не жарко! Ещё нет и шести вечера, а температура уже всего пять градусов тепла. Ну и нафиг нам такие «солнечные ванны»? Альберт, пошли в номер, пора составлять маршрут «прыжка» на завтра! В номере проштудировали «кроки» и наметили оптимальный вариант.

Предпочтение отдаём дальним перелётам. Семьсот-восемьсот километров за один прыжок в самый раз будет. Четыре-пять часов полёта выдержать «сложно, но можно», затем часовой отдых и снова прыжок. Дня через два-три и Альберт подключится. Так-то он уже рвётся «за руль», но пусть немного окрепнет, отделали его хорошо и как только не убили? И уже перед самым сном, лёжа в кровати мой товарищ сумел меня вновь ошарашить:

— Мишель, я вот всё думаю, тот молодой офицер, что погиб под нашими бомбами, он ведь тоже немец? И я немец. Как же так получилось, что два немца друг против друга встали? Отчего это произошло?

— Альберт, тот генерал, что тебя из плена отпустил, тоже из немцев, как и ваш бывший командующий Ганс Кунд начавший эту войну. Но Вы немцы-агрессоры, а эти немцы за свою Родину воюют. Это мы с тобой на чужой войне случайно оказались, я-то уж точно. А Альфред Штрёсснер защищал свою землю, за неё и погиб. Но это война понятная и ничего необычного в ней нет. Так часто в истории случалось, но вот когда брат на брата идёт… вот это непонятно и страшно!

— Опять ты неправильно немецкие имена выговариваешь и фразы строишь! — Альберт зевает: — Наши фамилии произносятся не так как пишутся, сколько тебе об этом говорить? Молодого офицера звали не Альфред Штрёсснер, а Альфредо Стресснер! — Альберт отворачивается к стенке и через несколько мгновений уже тихонечко посапывает.

Лежу и пялюсь в потолок. Нет, к этому изменению истории я точно не имею никакого отношения! Ну не может же такого быть, что б та не прицельно сброшенная бомба с первого бомбардировщика угодила рядом с Альфредо? Или может? Но история вновь изменилась, не знаю только в какую сторону, но в этом мире уже не будет диктатора Альфредо Стресснера.

Впитавшего в себя лютую ненависть к Советскому Союзу от своих наставников, белогвардейских офицеров. Вместо него у Парагвая теперь будет другой лидер и возможно установление дипломатических отношений тоже состоится раньше, а не как в моём времени, уже после крушения СССР и смерти самого Стресснера. Кто знает?

На следующее утро наш «Кузнечик», взлетев с горного плато где расположен Калама приземлился уже на берегу Тихого океана на аэродроме Токопилья и дальше деловито поскакал вдоль побережья. В принципе, «кроки» уже не нужны. Полёт проходит над береговой линией служащей отличным ориентиром, но всё-таки стараюсь придерживаться того маршрута, что обозначен на кроках. Во всяком случае «на ночёвку» останавливаемся «в проверенных» местах, где точно есть и кров для ночлега и топливо для заправки «Кузнечика».

Но вот после ночёвки в прибрежном Чала курс прокладываю не напрямую в Лиму, как это отмечено в «кроках», а немного севернее, через город Наска. Ну не могу я просто так взять и пролететь мимо этого загадочного места, тем более что отклонение от маршрута не более пятидесяти километров по прямой и рассчитываю, что весь «крюк» с учётом поисков составит не более ста-ста пятидесяти километров.

Вечером, после посадки «прошвырнулся» по торговым лавкам и базарчику этого богом забытого «городка», что в моей реальности и на «выселки» не смог бы претендовать. Искал фотоаппарат или на худой конец бинокль, но так ничего и не нашёл. Захолустье, блин! Зато до колик рассмешил Альберта своими рассказами о легендах, якобы услышанных от местных индейцев.

— Мишель! Ну ты и фантазёр! Какие нафиг «летающие предки»? Да эти дикари могли «летать» только в одном случае, если их столкнуть со скалы! Какие ещё «ориентиры»? — ну-ну, завтра посмотрим!

Взлетаем с первыми лучами солнца и идём над «Панамериканским шоссе» сейчас более всего похожим на обычную грунтовку. Знаю, что эта дорога как раз и пересекает то самое плато где расположены знаменитые гелиоглифы Наска. Ещё при подлёте к городку замечаю первые «линии Наска». Это не «рисунки», но с высоты трёхсот метров тоже выглядят впечатляюще. Как пересекающиеся или параллельные абсолютно ровные линии.

А вот в двадцати километрах севернее посёлка начинается то самое зрелище, что однажды увидел в своём далёком прошлом, когда ещё и интернета не было, но зато были такие телепередачи как «Очевидное — невероятное» и «Клуб кинопутешественников». Это зрелище действительно завораживает. Опускаюсь до десяти метров, и «картинка» исчезает, кроме каких-то бороздок на земле ничего не видно, но стоит подняться на сто пятьдесят метров и на земле видны фантастические рисунки, в которых легко опознать и «ящерицу», и «паука», и «обезьяну».

Стучу по спинке кресла Альберта привлекая его внимание, а то парень как перегнулся через борт, так и не отрывает взора от земли. Мой друг оборачивается и при взгляде на его лицо меня разбирает смех. Глаза моего товарища словно два окуляра морского бинокля, если и мои такие же, то зря вчера беспокоился о покупке оптики, мы и так увидим всё! Поднимаюсь до трёхсот метров и становится понятно, что всё плато сплошь «разрисовано», но с высоты в километр рисунки уже плохо различимы. Кто и зачем их создал? Для какой цели? На этот вопрос наука не смогла однозначно ответить и в моё время. При подлёте к Лиме натыкаемся ещё на одно плато, так же испещрённое рисунками и линиями, в этот раз спирали, зигзаги, квадраты.

Наверное впервые с момента нашего знакомства Альберт заснул не сразу, а провздыхав и проворочавшись полночи. Видимо мои размышления о сгинувших цивилизациях, не оставивших после себя никаких следов, и его разволновали не на шутку. Пусть помучается, глядишь и выкинет из головы всякую ерунду, а займётся интересным делом. Может ещё знаменитым исследователем станет, без самолёта и делать нечего при обследовании этих гелиоглифов. Вот этим пусть и занимается.

А утром вновь в полёт. Сначала вдоль побережья южной части Тихого океана, а затем и северной. Через сутки ко мне присоединился мой друг и мы стали совершать по три перелёта в день, а если прыжки выходили короткими, то и по четыре перелёта случалось. Летали в основном над побережьем, любуясь шикарными пляжами и красотами предгорий. Пользуясь благоприятной погодой взлетали с первыми лучами солнца, а на ночлег иногда садились в его заходящих лучах.

Единственно что меня беспокоило, это состояние двигателя. Похоже, что свой ресурс он уже исчерпал. Иногда подозрительно покашливал или натужно хрипел, но тянул. Лезть в двигатель с осмотром и регулировками не рискнул. «Не тронь технику — не подведёт!» Лозунг из моего прошлого сейчас был как нельзя актуален, да и чем бы я смог ему помочь, не имея ни запчастей, ни ремонтной базы.

Это с топливом проблем не было, «универсальная отмычка» в виде чеков «Бэнк оф Америка» открывала любые закрома самого прижимистого владельца бензозаправочной колонки. А вот с запчастями «всё сложно», надеюсь только на дядю Альберта, у которого не только «почтово-багажная служба», но и своя лётная школа с небольшим аэродромом.

Порфёненко долетел из Мехико до Асунсьона за три месяца, нам с Альбертом на обратный путь потребовалось всего пять дней. Даже самому не верится, что смогли так быстро одолеть столь протяжённый и сложный маршрут. Так нам и с цирковыми номерами выступать нужды нет и зарабатывать «на бензин» не приходится. Как бы то ни было, но в понедельник восемнадцатого июня наш «Кузнечик», пилотируемый Альбертом, взлетев с аэродрома Кордовы через полтора часа заходит на посадку на частый аэродром его дяди в пригороде Мехико.

Перед этим опять был мой «затяжной прыжок» на максимальную дальность в восемьсот километров из Кесальтенанго в Кордову. Всё-таки отличный самолёт, этот «Кузнечик». Стоит относительно дёшево, для взлёта требуется полоса всего в сто метров, а если взлетать против ветра, то и вполовину хватит, для посадки и того меньше. Даже небольшой ровной полянки в тридцать-сорок метров достаточно, лишь бы перед посадкой кусты не помешали.

В управлении прост, в полёте устойчив, в обслуживании неприхотлив. Топливо кушает любое, лишь бы горело, да и масло при низких температурах не замерзает, если двигатель разогрет и работает. Убедился при перелёте через Анды. И почему этот самолёт не получил распространения? Непонятно! Выползаем из самолёта и осматриваем трудягу, а к нам уже направляется небольшая группа людей.

— Дядя идёт! Ой, что сейчас будет…

— Что будет, что будет… Ничего не будет! Самое страшное уже позади. Альберт, ты Дома, а это главное!