Фантастический альманах «Завтра». Выпуск четвертый

Александр Чуманов Обезьяний остров

^{Александр ЧУМАНОВ (1950) живет в городе Арамиль Екатеринбургской области. Автор двух сборников фантастических повестей и рассказов.}

Почуяв смертельную опасность, блоха затаилась. Затаился и Борис Арнольдович, перестал чесаться и двигать челюстями, задержал дыхание. Конечно, у насекомого выдержки оказалось меньше, переждав минуту-две, оно успокоилось и продолжило свое вековечное занятие, ради которого его сотворил когда-то Господь. И тут сухо щелкнули крепкие желтые зубы Бориса Арнольдовича. День начинался. Еще лучи солнца вязли в густых зарослях, еще редкие птицы лишь неуверенно пробовали голоса и сразу испуганно смолкали, ошарашенные собственной дерзостью, но уже утратили яркость звезды, их стало намного меньше, чем было полчаса назад, уже черное бархатное небо полиняло с одного бока, приобрело седоватый оттенок непрокрашенной ткани.

— У-у-у! — последний раз крикнул какой-то ночной крылатый охотник и прошелестел прочь, задевая острыми перьями мягкие стены своего воздушного коридора.

Поеживаясь, Борис Арнольдович высунулся из кокона. Солнце все еще не поднялось над первобытным лесом, но было уже достаточно светло, чтобы угадывать отдельные детали окрестностей. Кругом, на всех деревьях, жили люди, плетеные коконы висели там и сям, местами густо-густо, чуть ли не друг на дружке, местами реже, с промежутками, оставленными в расчете на будущее. Из одних коконов еще слышался здоровый радостный храп, из других уже доносились более осознанные звуки. Кто-то уже скакал по ветвям, спускаясь поближе к земле для различных надобностей, кто-то, наоборот, поднимался наверх, чтобы глянуть осоловелыми глазами в лицо восходящему светилу, а кто-то просто, выбравшись на свежий воздух, сидел на ветке, закинув ногу на ногу, громко зевал и почесывался, ощущая полноту и бесконечность жизни.

И вот в одном из материнских гнезд заголосил младенец, его сразу поддержали еще несколько крепких маленьких глоток, и это уже был всеобщий сигнал подъема, пора было покидать нагретые подстилки и приниматься за дело. Добывать пищу для себя и тех, кто по разным причинам не способен прокормиться сам.

Вдруг Борис Арнольдович почуял блоху между лопаток. Откуда ее нельзя было достать ни рукой, ни зубами. И она словно бы понимала это. Откусывала понемногу, не таясь и не замирая. Как в ресторане. Борис Арнольдович потерся спиной о сучок. Не помогло.

— Нинель! — крикнул он нетерпеливо. — Нинель!

Гнездо жены находилось метра на три выше, в следующей развилке.

— Иду! Сейчас!

Нинель была все еще легка и грациозна, как молоденькая, и уже через минуту она качалась прямо перед Борисом Арнольдовичем, накрутив на истекающий каучуком сук свой мускулистый хвост. Выражение ее перевернутого лица было внимательно-вопросительным. Муж молча подставил спину, с красноречиво дергая плечами.

Нинель привычно сунула маленький чуткий нос в рыжую густую шерсть, шумно втягивая воздух и фыркая, обследовала обычные места скопления паразитов, несколько раз щелкнула зубами. И вновь заглянула в глаза Бориса Арнольдовича. Ну как, мол?

Кусать между лопаток перестало.

— Дихлофосу бы достать, — буркнул Борис Арнольдович, — или хотя бы мыла, разве их выловишь всех. Против них только химическое оружие эффективно. Сейчас бы побрызгал в гнезде да закрыл чем-нибудь вход, к вечеру бы, глядишь, передохли. И себя бы продезинфицировал, и тебя…

— Да где ж его достанешь, дихлофос-то? О чем вспомнил! Дихлофоса, наверное, даже у Генерального нет. Привыкай, пора уж. Подумаешь, блохи! Блохи не тигры. Посмотри-ка теперь у меня…

Так они взаимно поискались, что было традиционным утренним занятием типа зарядки, с соседних деревьев тоже доносилось усердное клацанье челюстей, как будто ружейных затворов. Поискались, да и помчались, прыгая с ветки на ветку, часа за полтора достигнув пастбища, где сразу принялись за дело.

Солнце поднималось все выше, выше, но они не смотрели по сторонам, знай насыщались, набивали утробу малокалорийной, но зато обильной растительной пищей. Сперва Борис Арнольдович поглощал попадавшиеся плоды методично, все подряд, не выбирая повкуснее, но, по мере насыщения, начинал баловаться, дурачиться, кидаясь незрелыми плодами. Нинель только качала головой да усмехалась. Ей было и досадно за мужа, и приятно, что он, находясь в солидном возрасте, все еще молод душой.

Наконец животы у обоих едоков надулись, взгляды затуманились. Борис Арнольдович и Нинель поднялись на самый верхний ярус фикусовых джунглей, где сладкий дух орхидей пьянил, кружил голову и навевал приятные думы, где было царство райских птиц и огромных диковинных бабочек. Люди поднялись и расположились среди сплетений лиан, словно в гамаках. Солнце стояло прямехонько в зените, но жары почти не чувствовалось, легкий северо-восточный бриз доносил прохладу океана.

Из широкой кожистой складки на животе Нинель достала книгу, заботливо оправленную в крепкий прозрачный пластик. Зашуршала страницами. Борис Арнольдович немножко повозился, устраиваясь поудобней, затих.

— Ну… — Ему уже не терпелось.

— Тьфу! — Нинель выплюнула зеленую жвачку и принялась за чтение. — «…Так ехали они больше недели по малонаселенной местности, пробираясь уединенными тропинками и кружными дорогами и обходя города. За все это время с ними не произошло ничего замечательного. Встречались им, правда, бродячие шайки цыган, но, видя во главе отряда своего единоплеменника, они их не трогали…»

Борис Арнольдович сомкнул веки и по другую сторону красной бездны явственно углядел те уединенные тропинки и кружные дороги, о которых было написано в книге. Ему захотелось незамедлительно спрыгнуть с дерева и двинуть пешком вслед за прочими путниками…

Примерно через полчаса Нинель утомилась, передала книгу Борису Арнольдовичу. Техникой чтения он владел лучше, видел сразу целый абзац, а потому читал, заботясь не столько о том, чтобы не перевирать слова, сколько о том, чтобы получилось, как говорится, с выражением. В результате ежедневных упражнений он изрядно в этом деле поднаторел, даже сам порой, прислушавшись, удивлялся.

Так супруги и читали по очереди часа два, пока у обоих не заболели глаза и щеки. После этого они обыкновенно делились впечатлениями о прочитанном, перекинулись и тут несколькими фразами, а потом Нинель вдруг и говорит:

— Знаешь, Боря, я уже почти забыла, как это бывает, но, кажется, у нас будет маленький.

Борис Арнольдович от этих слов чуть с дерева не упал. Хорошо, что заранее хвостом подстраховался.

— Ты шутишь!

— Разве так шутят? Я же сказала: «Кажется». Но если в самом деле, как ты на это смотришь?

— Даже не знаю… — Борис Арнольдович в замешательстве почесал затылок ногой. — Я, честно сказать, уже давным-давно ни о чем таком не помышляю. Я полагал, что у нас с тобой несовместимость. Сколько лет живем, а ничего. Я полагал, что мы с тобой как заяц с крольчихой, раз я не на Острове родился…

— И я так полагала. Но за долгие годы ты переменился. Этого надо было ожидать, Боря.

— Ммда. Черт возьми. Действительно. Так, говоришь, еще не уверена?

— Почти уверена.

— А когда будешь без «почти»?

— Ну-у, через неделю…

— Тогда у меня еще есть время захотеть стать отцом, хотя, сама понимаешь, перспектива ошеломляющая. Тем более мы же не знаем в точности, ЧТО у нас может родиться…

И они закончили этот, если можно так выразиться, предварительный разговор. Тем более что пришло время обеда и заготовки корма в общественный фонд. Здесь, на свежем ветерке, плоды, конечно, росли тоже, но уж очень тонкими были ветви, чтобы по ним скакать. Пришлось опуститься пониже, где ни цветов, ни ярких птиц, ни бабочек, ни освежающего ветерка. Работа есть работа, а разве насыщение — это что-то другое?

Борис Арнольдович и Нинель насытились, потом набили плодами пластиковые рюкзаки, захваченные с собой из дома, и двинули в обратный путь. К Городу приблизились, когда уже солнце висело над горизонтом низко.

— Стой, кто идет! — окликнул их некто с угрюмым лицом и голубой пластиковой повязкой чуть выше колена, которая означала, что ее обладатель имеет чин младшего председателя. Супруги остановились.

— Ко мне! — приказал младший председатель.

Он ни на минуту не мог оторваться от несения службы, которая в том и заключалась, чтобы никто не прошел в Город незамеченным, не уклонился от сдачи своей доли корма в общественный фонд.

Борис Арнольдович остался на месте, а Нинель, подхватив оба рюкзака, поскакала вверх, туда, где качался сплетенный все из тех же прутьев КПП. Она повесила рюкзаки на сучок, где уже болталось до десятка точно таких же, лишь несколько плодов остались в кожистой сумке на животе. Чтобы было чем поужинать.

— Пожалуйста, — сказал младший председатель, — проходите.

А сам даже не взглянул на принесенное, продолжал пристально всматриваться в заросли, из которых подходили другие люди. Однако это не означало, что он всегда так доверчив и его можно безнаказанно обманывать. Раз обманешь, два обманешь, а потом попадешься. И не рад будешь сам…

Разделавшись с лишним грузом и почуяв близость жилья, супруги понеслись по веткам наперегонки, словно дети. И вскоре уже сидели возле своих гнезд. Неподалеку примостились две дочери Нинели от первого брака, Калерия и Елизавета, они уже были вполне самостоятельными особями шестнадцати и семнадцати лет, но еще не успели обзавестись семьями и, живя сами по себе, продолжали навещать мать и отчима по вечерам.

Было видно, что Нинель рада детям гораздо больше, чем они ей, она то и дело перепрыгивала с ветки на ветку, все оглаживала своих любимиц, делая вид, будто ловит блох, а сама просто испытывала счастье от того, что к ним прикасалась. Она чувствовала, что совсем скоро девочки найдут себе мужей, и всякое родство прекратится. А девочкам, наоборот, не терпелось окунуться в новую жизнь.

Дочери побыли немного, да и ускакали восвояси.

— Если хочешь, пойдем ко мне, — предложила Нинель.

И оба скрылись в ее коконе.

— Дочерям твоим сказать — засмеют. Небось, на их взгляд, мы с тобой уже совсем старые и никуда не годные.

— Да уж… А ты, собственно, о чем?

— О чем и ты.

— А-а-а…

Обычное дело — люди, пожившие бок о бок несколько лет, начинают понимать друг друга без слов и даже о некоторых вещах думать синхронно. В данном случае они думали о возможном будущем ребенке, о нечаянном своем потомстве.

— Я тебе тоже хочу сказать одну вещь, — продолжил Борис Арнольдович после долгой паузы, — только не знаю, поймешь ли? Честно говоря, я сам ни черта не понимаю…

— Выкладывай, раз начал.

— Такая штука, не вдруг сформулируешь. Ну, в общем, с некоторых пор у меня такое чувство, будто тогда, девять лет назад, я не просто провалился в параллельный мир, то есть сюда, но и одновременно, как бы никуда не проваливался, а до сих пор живу, как жил, там, дома. Как бы нас двое.

— Да ну! Не было, не было никакого чувства, и вдруг появилось!..

В гнезде была непроглядная темень, но Борис Арнольдович прямо кожей чувствовал на себе взгляд женщины.

— Так ты, что ли, чувствуешь, будто там, как ты выражаешься, кто-то похожий вместо тебя есть?

— Если б только это. Все гораздо отчетливей. Слышу в голове как бы вызов на связь. Ну и выхожу, сам не знаю как. И в голове словно бы кино начинается. Про ТУ жизнь. Себя вижу, жену свою бывшую и небывшую, Наташу, детей, которые у нас с ней были раньше, и еще одного, который уже без меня родился. Но, само собой, от меня. ТОГО. Дети — большие. Их уже и не узнать, но я узнаю, словно бы гляжу на них глазами ТОГО, ДРУГОГО. Вижу себя на работе в конторе нашей, там как будто большие перемены, но я, как и девять лет назад, в старших инженерах числюсь, правда, оклад немного повысился. Вижу могилу на лесном кладбище, это моя мама умерла, а тогда живехонькая была. В общем, родину вижу.

— А они-то, ты и семья твоя, про тебя знают? Ты, ТОТ, ощущаешь… ощущает… Тьфу, в общем, тебя здешнего?

— Да, конечно! С ним происходит все то же самое! Я даже не знаю, кто кого первым на связь вызвал. Вероятно, мы как-то одновременно.

— А у психиатра не был?

— Нет. Он еще пока никому ничего не рассказывал. Даже Наташе. Но, наверное, скоро решится. Может, завтра…

— Ясно.

— Да ничего тебе не…

— Ясно! Пусть он идет к психиатру! Так ему и скажи! А от тебя пусть отстанет. Я тебе завтра ядовитых орхидей пожевать дам. Это, конечно, не мед и не нектар, даже поболеешь слегка, но ничего, зато, может, легче станет. Нет, нет никакого другого мира. Никакого параллельного мира нет. А если все-таки есть, то в этом все равно нет никакого смысла. Никакого! Ты ведь пытался однажды покинуть Остров. Помнишь, что из этого вышло? Так вот, если ты опять что-то такое замышляешь, то имей в виду, получится как в прошлый раз. И даже хуже. Все! Иди на свое место. Завтра с утра на пастбище скакать. Надо выспаться. И еще раз прошу: выкинь дурь из головы!

Вообще-то Борис Арнольдович намеревался еще что-то сказать. Он, собственно, и начал-то этот нелегкий разговор из-за того, что уж очень озаботился судьбой будущего, вполне возможного ребенка, а так бы неизвестно, сколько еще молчал, скорей всего, до самой смерти бы молчал. Но ребенок, если он, конечно, родится, это слишком серьезно. Будет он лохматым и хвостатым, как папа с мамой, — ладно. Можно и дальше жить, как жили. А если малыш родится человеком? То есть настоящим? Тогда как? Маугли? И как раз против этого просто-таки восставала душа Бориса Арнольдовича, душа, которая уже, казалось, навсегда отвыкла восставать против чего-либо.

Но нужно было дать Нинели возможность переварить услышанное прежде, чем вести разговор дальше. Такую дикую информацию и любой другой не смог бы усвоить сразу. Насчет наличия иных земель или миров — еще куда ни шло, но насчет раздвоения — это уже за всякими пределами…

Борис Арнольдович выбрался от жены, когда напоминающее землечерпалку созвездие находилось в зените. «Велосипед», — мимоходом подумал он, спускаясь на свой этаж. Сколько раз он предлагал жене свить гнездо побольше, двухместное, и столько же раз она не поддержала идею потому, что это не принято на Острове…

— У-у-у! — заорал невидимый крылатый хищник.

— У-у-у! — ответил ему другой такой же.

Снизу послышался приглушенный рык какого-то зверя. Борис Арнольдович поежился, хотя ночь стояла теплая. Рык повторился. Только теперь в нем слышался оттенок довольства. Явственно представилось, как зверь, радостно урча, терзает в этот момент теплое человечье тело, свалившееся с ветвей от старости или болезни. Или сдуру. И захотелось поскорее юркнуть в свой кокон. Что Борис Арнольдович и сделал. После чего еще немного повозился, укладываясь поудобней, да и стал вспоминать историю своей жизни с самого начала, с того момента, как очутился на Острове. Даже чуть раньше.

Семнадцать лет просидел Борис Арнольдович в одной и той же комнате. День в день. Представить только. Даже уголовники не сидят по семнадцать лет в одной камере. Разве что в кино. Про графа Монте-Кристо. А в реальности — их возят на работу в спецмашине, у них бывают прогулки по тюремному двору. Впрочем, прогулки на завод, в столовую бывают и у Бориса Арнольдовича. Да еще каждый вечер отпускают домой. Да выходные. Нет, все-таки сравнивать эту комнату с тюремной камерой нельзя. Нечего зря грешить, в тюрьме хуже.

Борис Арнольдович поднял глаза от бумаг. Удивленно обвел помещение взглядом. Стены как стены. Обшарпанные, плохо побеленные. Переплеты рам, покрытые двухмиллиметровым слоем белил, который так и отстает лоскутами. Большие пыльные стекла окон, промываемые раз в год, в день Ленинского субботника. Потолок, изрезанный бесчисленными замысловатыми трещинами. Высокая дверь, на обратной стороне которой стандартная табличка с надписью «сектор приводов ОГК»… Надо же, семнадцать лет!

Борис Арнольдович отложил ручку, подпер голову кулаком и углубился в воспоминания. Как же, оказывается, давно он пришел в эту комнату впервые, а кажется, вчера. Ему тогда было двадцать три, он назывался молодым специалистом, имел в кармане синий диплом с преобладанием хороших и отличных оценок по бесчисленному множеству предметов. Ему завели в отделе кадров трудовую книжку и пожелали в скором времени выйти в министры. И он не видел тогда, почему бы этому пожеланию не сбыться и впрямь. Действительно, никаких объективных препятствий для этого не было. Как будто.

А вот минули годы. И что? Из недр отдела кадров трудовая книжка извлекалась на свет божий лишь шесть раз. Два раза, чтобы записать Борису Арнольдовичу благодарности за успехи, достигнутые в соцсоревновании к Всемирному дню технолога, три раза, чтобы ознакомить владельца документа с новыми записями, и лишь однажды, чтобы зафиксировать продвижение по службе. Из простых инженеров в старшие инженеры.

Когда уходил на пенсию старый начальник сектора приводов, а это случилось десять лет назад, Борис Арнольдович был уверен, что повышение неизбежно, но после того, как его надежды не оправдались и на освободившуюся должность был назначен другой, между прочим, бывший сокурсник нашего героя, Борис Арнольдович обрел другую, противоположную, так сказать, уверенность. Уверенность в том, что крушение его едва начавшейся карьеры уже состоялось. И тут он оказался намного ближе к действительности, чем бывал раньше. Борис Арнольдович, что называется, выпал из струи, и на него уже никто не смотрел как на резервиста для выдвижения. Хотя дело он знал не хуже, а то и лучше некоторых. Черт его знает, как это получается.

Зато Алексей Николаевич, бывший сокурсник, пошел дальше и дальше. И теперь в закутке для начальника сектора сидел совсем юный паренек. Почти такой, каким был Борис Арнольдович семнадцать лет назад.

А впрочем, Борис Арнольдович ни на судьбу, ни на кого другого не обижался, был доволен всем, авторитет имел немалый, и по общественной линии, и по производственной, ему доплачивали как технологу первой категории, а также какую-то персональную надбавку, и в итоге выходило поболе непосредственного начальника. Только вот чувствовал себя Борис Арнольдович уже весьма пожилым мужчиной. В сорок-то лет. Так уж оно получается, что если человек в сорок лет генеральный директор, как тот же Алексей Николаевич, то он — молодой. А если все еще ходит в старших инженерах — старый…

Зазвеневший звонок вывел Бориса Арнольдовича из задумчивости. Оказывается, уже половина рабочего дня прошла. Вот и хорошо. А что касается несделанной работы, то кто бы посмел попрекнуть технолога первой категории, съевшего зубы на всевозможных приводах? Молодой начальник сектора Валерий? Нет, Валерий не посмел бы. Как и остальные труженики сектора. Точнее, труженицы, которых было три: Люда, Люба и Екатерина Григорьевна.

— Попрошу задержаться! — Это вышел Валерий из-за своей фанерной перегородки, когда Борис Арнольдович уже собирался отправиться в столовую и сгребал в кучу бумаги на столе.

Борис Арнольдович недовольно вскинул брови, ожидая пояснений.

— Дорогой Борис Арнольдович! — сказал Валерий, застегивая пиджак на все пуговицы, но напускать на себя неприступную официальность он еще не умел, еще только учился. — Сегодня исполняется ровно семнадцать лет с того дня, как вы впервые переступили порог нашего сектора. Лично я еще ходил в детский сад, а вы уже вовсю рассчитывали привода, так необходимые народному хозяйству. Ваши сверстники росли ввысь и, если можно так выразиться, вдаль, а вы вглубь и вширь. Вас не привлекали административные высоты, вас привлекали не яркие, но важные и нужные черты любимой профессии. И мы, ваши товарищи, уверены, что, если бы состоялся Всемирный конкурс технологов по приводам, вам бы не было равных. Мы благодарны вам за тот пример верного служения профессии, который вы нам подаете, мы обещаем помнить ваши ненавязчивые уроки всю жизнь, куда бы ни забросила нас судьба. Поздравляю, дорогой Борис Арнольдович, от себя лично и от имени всего коллектива!

За спиной Бориса Арнольдовича послышались дружные аплодисменты. Он растрогался чуть не до слез. И это еще раз подтверждало, что сорок лет жизни и семнадцать на одном рабочем месте — немало.

«Надо же, — размягченно думал Борис Арнольдович, — дознались, не поленились. Оказывается, я им не безразличен. Какие милые, сердечные люди. Надо же…»

А тут еще выяснилось, что Люба и Люда испекли торт и принесли все необходимое для чая, а Екатерина Григорьевна сделала замечательный салат по разработанной самолично рецептуре.

От такого внимания Борису Арнольдовичу стало даже неловко. Он ведь знал, как это обычно делается, и всегда сам угощал коллектив в свой день рождения, приносил когда торт, когда конфеты, а когда и вино, то есть поступал согласно давно утвердившейся традиции. А теперь выходило, что он как бы оплошал. Ну откуда ему было знать, что коллеги сочтут семнадцатилетие его работы на одном месте днем, достойным специального мероприятия?

Сели кушать, и неловкость постепенно рассеялась. Хотя ничего спиртного не было. Чувствовалось, что люди просто чрезвычайно довольны не только виновником торжества, но и собой тоже, а также коллективом в целом. Так просидели весь перерыв, а когда прозвенел звонок, разошлись по своим рабочим местам, но еще долго ощущали особую теплоту в сердцах.

После обеда Борис Арнольдович крепко взялся за работу, наверстал упущенное, а за час до окончания дня еще наведался в цех, посмотрел, как идут дела на сборке, не нарушается ли где разработанная им технология. Давно он уже не ощущал такого внутреннего подъема, давно не чувствовал такого интереса к поднадоевшей, честно сказать, профессии, такой ясности в жизни.

Впрочем, как раз с ясностью не так давно наметилась некоторая, что ли, неоднозначность. Стали с некоторых пор преследовать Бориса Арнольдовича какие-то странные видения, какие-то эпизоды стали все чаще лезть в голову, картины совершенно дичайших приключений, которые якобы происходят с ним, а точнее, с его абсолютным двойником. Происходят непонятно где либо на другой планете, либо просто на острове в тропиках среди первобытных джунглей и первобытных людей, даже не людей, а обезьян, но, как ни странно, мыслящих.

«Чушь собачья!» — сказал бы Борис Арнольдович, если бы кто-то другой поведал ему о подобных видениях, но в данном случае это были его собственные видения, которые день ото дня делались все последовательней и логичней.

И уже несколько раз Борис Арнольдович совсем было решался поговорить на эту тему с женой, посоветоваться, может быть, снять груз с души. Он думал, а вдруг и с Наташей происходит нечто подобное, вдруг вообще со всеми людьми в определенном возрасте происходит нечто подобное, но каждый носит это в себе как самую интимную тайну.

Вот так он почти что решался несколько раз, но видения вдруг прекращались, и вроде бы исчезала нужда делиться сокровенным с кем бы то ни было, возникала надежда, что, может быть, дикие галлюцинации прекратились навсегда. А потом, когда они возвращались, опять нужно было мучительно решаться…

Борис Арнольдович шел домой после рабочего дня. Он все еще пребывал в прекрасном расположении духа, был чудный осенний вечер, что само по себе немалая редкость, быстро темнело, а над знакомой с детства улицей зажигались новые, еще не запыленные светильники.

И тут Борису Арнольдовичу неожиданно захотелось продолжить маленький праздник и дома. Он остановился под ярким фонарем, достал старый облезлый бумажник, пересчитал наличность. И свернул к магазину. На его счастье, в это время как раз заканчивался очередной виток активизации антиалкогольной войны, противоборствующие стороны отводили свои потрепанные части на отдых и переформирование, а в магазинах более или менее свободно продавался коньяк не самого высшего качества.

Борис Арнольдович пришел домой, а там уже вся семья была в сборе. То есть жена Наташа, дочери Марина и Ирина, а еще сын Леня, серьезный товарищ трех с половиной лет, за которого до сих пор было маленько неловко перед дочерями. И Наташе было неловко, и ему, Борису Арнольдовичу. Они могли бы сказать: «А что поделаешь, такова жизнь, у нас нечаянно получилось», если бы это и впрямь получилось нечаянно. Но поскольку Лелик образовался в результате вполне продуманных и планомерных действий, то им оставалось только молчать и скромно улыбаться, если дочери вдруг начинали язвить по поводу своего, как им представлялось, несколько запоздалого братика.

Родители так в свое время рассчитали: дочери уже вот-вот заживут собственной самостоятельной жизнью, а им, это в сорок-то с небольшим, останется только до конца дней любоваться друг на дружку. Малопривлекательная перспектива.

Так и появился на свет Леня, Лелик, Леныч. И теперь всем без исключения было радостно на него смотреть.

— Ваш папочка пришел, коньячка принес! — закричал с порога Борис Арнольдович.

Ему обрадовались, само собой, но бутылка несколько озадачила. Пришлось объяснять прямо в прихожей.

— Эх, вы, чужие люди и то не забыли поздравить!

— Чужим проще, — легко парировала упрек Наталья, — сходили в отдел кадров да и выписали все сведения. А нам что прикажешь делать? Взять и меня, можешь точно назвать число, когда я нанялась на постылый Гипромез?

Крыть было абсолютно нечем. Оставалось только привычно позавидовать жене, точнее, ее способности вовремя находить нужные слова. Борис Арнольдович этого совершенно не умел, хотя, вообще-то, формулировал получше многих, но, как правило, с опозданием, когда уже некому было оценить.

Соорудили по-быстрому ужин, поставили на стол коньяк, сели. Выпили по рюмке. Борис Арнольдович, Наташа и Маринка. А Иринка с Леней отказались. Предпочли компот. Потом оба напитка получили одобрение. Само собой, Борису Арнольдовичу пожелали долгих лет жизни и успехов в труде. А также большого личного счастья.

А потом стол как-то внезапно опустел. Дочери убежали по своим делам, Лелик, посмотрев по телевизору передачу для малышей, послушно отправился спать, едва прозвучали давно заученные слова колыбельной песенки. И Борис Арнольдович с Наташей остались в комнате одни. Не считая телевизора. Они выпили еще по рюмке, Наташа убрала коньяк до какого-нибудь другого раза, принесла чай.

Легли в двенадцатом часу, когда Маринка еще не вернулась. Они всегда ложились до ее прихода, но не спали, дожидались дочь, негромко переговариваясь в потемках. В постели даже чаще, чем за чаем, приходили наиболее продуктивные мысли и наиболее простые решения различных больших и маленьких проблем, еще чаще удавалось достигать согласия в спорах. Вот и решил Борис Арнольдович незамедлительно поделиться с женой тем, что мучило его с некоторых пор сильнее и сильнее. Как-то он враз понял, что нет в его тайне ничего постыдного и страшного. Нет, и все.

— Наташ, ты помнишь тот случай со мной, когда мы на море отдыхали?

— Ну еще бы! Такое не забывается! — Наташа тихонько рассмеялась. — А тогда было не до смеха. Домой на последние копейки приехали. Перепсиховали. Ладно, хоть живой остался. А что это ты вдруг вспомнил?

— Понимаешь, какая штука… Тогда мое приключение вовсе как бы и не кончилось.

— В смысле?

— Ну, с одной стороны, конечно, кончилось, а с другой — как бы и не кончилось, а совсем наоборот. В общем, отчетливо помню эту веревочную лестницу, вертолет над головой, но такое ощущение, что было и другое. Будто никакого вертолета, а шторм все усиливается и усиливается, а потом вдруг перестает, когда я уже нахлебался изрядно и почти что простился с жизнью, внезапно перестает, и снова делается тепло, тихо и солнечно, виден берег, я еще думаю, как же меня далеко унесло в море, видны какие-то корабли на рейде, которых раньше и в помине не было…

— Это ты мне что рассказываешь?

— Постой, не перебивай… Легко, думаешь… Дело в том, что с недавних пор со мной творится такое… Притом все чаще… Будто я кино про себя смотрю, но как бы изнутри, не из зала, а словно разгуливаю по экрану или словно сижу в безвоздушном пространстве кинескопа. Смотрю сам на себя со стороны, но одновременно и не со стороны. В общем, ничего не понятно, да?

— Ммм… — промычала Наташа после долгой паузы. — О чем кино-то смотришь или, правильнее сказать, о чем они, твои, уж извини, галлюцинации? Расскажи подробнее.

— Я понимаю, это похоже на бред сумасшедшего или наркомана. Натуральное раздвоение личности, по-моему, есть в психиатрии такое понятие. В общем, тогда, во время шторма, я будто бы раздвоился и теперь вот одновременно живу здесь, работаю, с тобой разговариваю, а еще я нахожусь на Острове. Среди разумных обезьян. И будто тоже обезьяной стал. Ну и все такое. Долго рассказывать.

— Ну ведь не может быть на Земле такого острова, не может! Что ты пугаешь меня своими дурацкими фантазиями, зачем ты чокнутым прикидываешься! — Наталья сидела в постели, и голос ее звучал умоляюще.

— Да успокойся! Если я сумасшедший, то социальной опасности не представляю. — Борис Арнольдович еще пытался шутить, хотя и не очень удачно. — По крайней мере, пока не представляю. У меня еще ни разу не возникало желания кого-нибудь задушить или прирезать!

Он говорил и сам чувствовал, насколько неуклюже и даже, пожалуй, зловеще получается, злился на себя, торопился поправить сказанное все новыми и новыми словами.

— …Не может быть на Земле такого Острова? Да, конечно, на Земле — не может. Но в том-то и дело, что Остров находится не в нашем, а в каком-то другом мире, лишь похожем на наш. Там Солнце, там Луна, а созвездия другие. Там Земля тоже называется Землей, но люди, в смысле обезьяны, понятия не имеют о нашей географии. Правда, они с незапамятных времен с Острова ни ногой…

— Но почему ты не сразу понял, что раздвоился, а лишь спустя годы?!

— Я думал об этом. Наверное, дело обстоит так: ни он, ни я не видели, как все произошло, нам долгое время даже в голову не приходило как-то связаться друг с другом. И канал связи открылся случайно. Мог позже, а мог и раньше…

— Ладно, — взяла себя в руки Наташа, — мне все более или менее понятно. Значит, это с тобой недавно. И постепенно усиливается… Но дело-то вот в чем: сам говоришь, что вступаешь в телепатический контакт со своим двойником все чаще и чаще, правильно я говорю? И стало быть, все чаще и чаще, порой в самые неподходящие моменты, ты из реальной жизни выключаешься, ведь не могут же в одном мозгу одновременно помещаться две личности без ущерба друг для друга, правильно я говорю? Таким образом, телепатические контакты становятся все опасней. И неплохо бы их как-то упорядочить. Или совсем покончить с ними. Какое нам дело до твоего двойника. Раздвоились — и до свидания. А кто может нам помочь? Ну, я не знаю, тебе, конечно, виднее, а я вижу только одну реальную возможность — обратимся к психиатру. А что? Больше-то ведь все равно не к кому.

И Борис Арнольдович понял, что Наташа, во-первых, вопреки всему продолжает надеяться на розыгрыш; во-вторых, нисколько не верит в реальность того, о чем толковал муж, и это естественно, поскольку он и сам полон сомнений; в-третьих, она разговаривает с ним, как и полагается разговаривать с психбольным, ни в коем случае не опровергая его бредни, а, напротив, поддакивая ему; в-четвертых, к психиатру рано или поздно придется обращаться.

— Наверное, ты права, но знаешь, во что у нас людям обходятся консультации у психиатра? Невинные консультации. Просто так ведь к этому специалисту не зайдешь. Все равно тебя куда-нибудь запишут. На какой-нибудь учет поставят. Уж будьте благонадежны. У нас без этого ведь не бывает. Помогут? Маловероятно. А жизнь испортят… Да и потом. Если бы мне просто сны плохие снились. А то ведь не сны. Психиатра-то не обхитришь, он из тебя все вытащит, и уже не уйдешь от него так просто, как пришел. Еще поместить в стационар вздумает. Да в нашем городишке на другой же день каждая собака про то знать будет!

— А что делать, Боря? Продолжать дальше так жить? Но это же не только твое личное дело! У тебя же семья… Кстати, а как ты там, среди четвероруких, освоился? Не скучаешь? Семью завел или вдовцом мыкаешься?

— Ничего смешного здесь нет, тем более если я — псих, — урезонил жену Борис Арнольдович, — то пожалуйста. Есть у меня там женщина. Вдова. У нее взрослые дочери. Примерно как наши. Чуть старше. А мужа тигр загрыз. Давно. Еще до меня. Совместных детей у нас с ней все эти годы не было. Но теперь скоро, кажется, кто-то будет…

Легко ли такое слышать от родного мужа?..

Неизвестно, чем бы разговор закончился, но тут, по счастью, пришла дочь Марина. И он волей-неволей прекратился.

В течение получаса дочь, по обыкновению, докладывала родителям новости относительно ее сердечных дел, что он сказал да что она сказала, потом отправилась спать. И в квартире погасла последняя лампочка. Трудный разговор более не возобновлялся.

Вскоре Наталья заснула, а к Борису Арнольдовичу сон не шел долго-долго. Но вот наконец задремал и он. Задремал, но сразу же и проснулся в поту. Спать было жарко и там, в джунглях, и здесь, в постели. Отопление в связи с началом нового сезона работало вовсю, хотя в этом пока еще не было необходимости.

Борис Арнольдович потихоньку встал, постелил на диване у окна, лег, стараясь не скрипеть пружинами. И прежде чем закрыть глаза, увидел, что созвездие, напоминающее своими очертаниями велосипед, находится в зените. Это была Большая Медведица, но фантазия старшего инженера-технолога не совпадала с фантазией прежнего наблюдателя.

Борис Арнольдович закрыл глаза и долго, пока окончательно и крепко не заснул, транслировал свои впечатления от прожитого дня туда, в неведомые пределы, откуда шла встречная передача. С некоторых пор он так пристрастился к этим трансляциям, что чувствовал себя без них каким-то неполным и ущербным…

А в то далекое лето произошло следующее. Тогда так совпало, что Борису Арнольдовичу и Наташе одновременно прибавили зарплату. Не сказать, чтобы здорово прибавили, однако именно тогда у них впервые стали оставаться кое-какие деньги. Раньше-то, как поженились и далее, едва тянули от получки до получки. Тратили все, что зарабатывали, а нередко и у стареньких родителей одалживались без отдачи.

Но видимо, не только прибавка жалованья роль сыграла. А еще и умение тратить наконец-то пришло. И к лету, таким образом, у них образовалась некоторая сумма, достаточная для скромного отдыха на юге. Всей семьей. Они об этом давно мечтали.

И вот в некий прекрасный день они, волнуясь от предстоящих приключений и удовольствий, погрузились в пассажирский поезд, направляющийся в теплые края. Заняли целое купе в новеньком вагоне. Лелика тогда еще не было в помине, Иринка по малости лет почти ничего не запомнила из той приятной поездки, а Маринка была больше и вполне осознанно просидела всю дорогу у окна, наблюдая природные зоны необъятной Родины.

Они доехали до Гудауты, а дальше проливными дождями и потоками с гор был размыт железнодорожный путь. Таким образом, сама судьба остановила их в этом городе.

За все дни погода не испортилась ни разу. Вот только на шестнадцатый день пребывания этот странный, по мнению местных жителей, шторм, который, ни с того ни с сего начавшись, так же и закончился, подняв над пляжем тучу песка, пыли, а еще газет и мелких разноцветных предметов дамского туалета.

В тот день Наташа и Марина упорно лежали на лежанках, нанося на себя последние, крайне необходимые штрихи загара, дремали, читали что-то, из чего ни строчки не оставалось в разогретых мозгах. Тогда еще слыхом никто не слыхивал об «озоновых дырах», и за несколько дней человек настолько привыкал к мощной солнечной радиации, что она уже не могла причинить ему какого бы то ни было вреда.

Маленькая Иринка играла в песке и поминутно просилась в воду, но ее не пускали, считая почему-то, что безвылазное сидение в воде менее полезно, чем лютая жара, характерная для чуждой географической широты.

А Бориса Арнольдовича семья видела мало. Он перед самой поездкой где-то достал ласты, да маску, да трубку, да еще какое-то подводное ружье, словом, все, что необходимо для водяного мужчины. Достал и в первые же дни пребывания в Гудаутах блестяще освоил. Научился нырять метров на десять вглубь и нырял целыми днями.

Добычей Бориса Арнольдовича становились рыбы, ракушки, но не так уж много оставалось в этом море рыб и ракушек, чтобы за ними стоило нырять без конца. Главным же образом Борис Арнольдович доставал из пучины морской разнообразные предметы, оброненные в воду людьми с лодок и прогулочных катеров. И эта охота была самой интересной, потому что всегда попадалось что-то стоящее, но никогда не удавалось предвидеть заранее, какой именно улов окажется в руках. То ли металлический рубль, то ли позолоченное колечко, то ли очки, то ли значок члена Верховного Совета.

Время от времени Борис Арнольдович приплывал на берег покушать да выгрузить из авоськи добычу. Его на пляже уже все знали и всякий раз приходили поглазеть на морские сувениры. Кстати, его и спасатели знали, не беспокоились, когда он заплывал за буйки и направлялся в открытое море.

И вот однажды, когда Борис Арнольдович находился далеко от берега в полном одиночестве, когда его голова, словно яичная скорлупка, то появлялась на поверхности, то исчезала, налетел шквал. Пловец в этот момент находился под водой, а когда вынырнул, то не узнал всегда такого ласкового и совершенно безопасного моря. Небо стало темным и зловеще низким, а по воде побежали шустрые белые кудрявчики, не предвещавшие ничего хорошего.

Борис Арнольдович без промедления повернул к берегу, да уж было поздно. Тут его подхватило и завертело.

И Наташа сразу ощутила приближение беды. Она, не одеваясь, кинулась в будку спасателей, потребовала немедленно плыть за мужем, но спасатели только руками развели, ибо в то мгновение огромная зелено-черная волна выскочила на берег и набросилась на их будку. Будка аж ходуном заходила.

— Все равно нужно что-то делать! — не унималась Наташа.

— Дак он ведь у вас прекрасно плавает, что вы волнуетесь! — пытались возразить ей.

Думали, что она в морских и спасательных делах ничего не понимает. Но женщина все понимала.

— Приплыть-то он, возможно, и приплывет, но ведь на берег при такой волне нипочем не выбраться! — плакала Наташа.

И спасателям не осталось ничего другого, кроме как позвонить по телефону в одно очень серьезное место. Да пока там приняли решение, еще сколько-то минут пропало даром.

Все это время Борис Арнольдович старался сохранять спокойствие. Он сразу решил, что в его положении главное — спокойствие. Но нельзя сказать, чтоб это ему легко давалось. Сперва Борис Арнольдович поспешил к берегу. Его то возносило на большую высоту, и тогда берег казался близким и вполне достижимым, то низвергало в глубокую темно-зеленую пропасть с гладкими отвесными краями, из которой ничего нельзя было видеть, кроме неба, соединившегося с водой.

Но скоро этот порядок разрушился. Различные типы волн — вторичные, отраженные, стоячие, ходячие — в общем, все перемешалось, и берег пропал во мгле, пропал солнечный диск, который до того упрямо маячил сквозь тучи и брызги. Из возможных осей координат в мире, казалось, уцелела только одна, направленная вертикально вниз, и бедный Борис Арнольдович уже завидовал рыбам. Он пытался нырять, на глубине было, конечно, несравнимо спокойней, хотя и там все переменилось неузнаваемо, но не мог же он находиться внутри воды до окончания шторма, пусть минуту назад и мнил себя почти ихтиандром. Кроме того, эти погружения в пучину отнимали дополнительные силы. После выныривания нужно было отдышаться, перевести дух, но разбушевавшаяся стихия не позволяла расслабиться.

Скоро Борис Арнольдович потерял всякую ориентировку. В кромешных обстоятельствах пропал смысл куда-либо целенаправленно стремиться. Нужно было заботиться только о том, как подольше продержаться на плаву, пока не прибудет какая-нибудь помощь. О том, что помощь может еще долго не прибыть, думать не стоило. Хотя именно в этом направлении почему-то думалось легче, чем в любом другом.

Сколько времени продолжалась неравная борьба, Борис Арнольдович не знал. Чувство времени оставило его одним из первых, за ним последовали все остальные чувства, кроме самосохранения. И хорошо, не пришлось на них тратить дополнительную энергию. Даже сильнейшее, на грани безумия, отчаяние, в свое время вытеснившее искусственно поддерживаемое спокойствие, тоже довольно быстро сменилось глубоким безразличием.

Тело и легкие работали в каком-то автоматическом режиме, пловца накрывал очередной вал, дыхание задерживалось, руки и ноги останавливались для короткой передышки, а потом начинали работать с удвоенной энергией, вынося тело наверх, где только и можно получить необходимый глоток воздуха.

Но воздух был насыщен водой, пловец кашлял, горькая вода попадала в желудок, дополнительно отягощая его, приближая человека по составу организма к водяным обитателям.

Мыслей в мозгу давно не было никаких, лишь одна вспыхивала время от времени: «Надо кончать бессмысленное сопротивление, сил больше нет и надежд никаких нет, надо кончать, надо кончать…» И кто-то неведомый эту мысль изгонял, но это все трудней и трудней ему удавалось.

И вот когда противная мысль уже почти одержала победу над тем, кто ее изгонял, на верхнем конце вертикальной оси появился военный вертолет. Из открытого люка вертолета вылетел надувной плотик, а следом — веревочная лестница. Плотик упал в полуметре от Бориса Арнольдовича, мысль о бесполезности сопротивления мгновенно исчезла, словно ее и не было, откуда-то появились силы, достаточные для мощного, богатырского, можно сказать, рывка. А только такой и оказался достаточным, чтобы догнать и схватить подгоняемый свирепыми порывами плотик.

Вертолетчикам, по-видимому, тоже нелегко было удерживать машину на одном месте, дюралевую стрекозу тоже швыряло, как щепку в океане, да еще ветер трепал веревочную лестницу, словно хвост бумажного змея, временами забрасывая ее обратно в люк и наматывая на детали шасси. А волны поднимались такие, что казалось, они вот-вот проглотят отважных летунов, во всяком случае, соленые брызги запросто залетали внутрь их машины.

Впрочем, если бы даже веревочная лестница повисла прямо над головой, Борис Арнольдович все равно не смог бы ею воспользоваться. Его хватило на то, чтобы взобраться на плотик, как-то закрепиться там, и тогда самые последние силы оставили измученное тело, а вместе с ними пропало и сознание.

Пришлось одному из отчаянных каскадеров спускаться по лесенке, привязывать ни на что не реагирующего Бориса Арнольдовича специальным фалом, потом опять лезть наверх. Когда все эти непростые действия были наконец успешно совершены, вертолет медленно взмыл. При этом Борис Арнольдович даже и не понял, что уже перенесся из водного бассейна в воздушный. Он только еще крепче вцепился в плотик.

Когда вертолет завис над пляжем, шторм, словно получив команду свыше, мгновенно стих. И сразу появилось солнце. Только море еще долго не успокаивалось, все выбрасывало на берег мертвые водоросли да всякую поганую муть. Но потом успокоилось и оно. Улетели вертолетчики, с трудом вызволив плотик из объятий Бориса Арнольдовича, приехала на пляж «скорая помощь» и уехала обратно, оказав спасенному безотлагательную медицинскую помощь в виде двух бесплатных уколов в мягкое место и прослушивания сердечного биения.

А Борис Арнольдович все лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал, никак не реагируя на окружающий мир.

Интерес к подводной охоте исчез в нем тогда навсегда. Даже к морю у него исчез интерес до самого конца отпуска.

Когда уже были прокомпостированы билеты на обратный поезд, отправлены фруктовые посылки самим себе, тогда и пришли военные люди, разыскали своего клиента среди тысяч и тысяч непрописанных и вежливо сказали, что со спасенного от стихии причитается столько-то. За эксплуатацию вертолета и прочее. Так что напрасно Наташа радовалась, что у них после отпуска еще остаются какие-то средства, напрасно продумывала, куда их истратить. Радость оказалась преждевременной. О средствах позаботились другие.

— Разве в Советском государстве людей спасают за деньги? — удивилась и возмутилась Наташа.

Но вмешался Борис Арнольдович, он не стал ее уговаривать и убеждать, а просто приказал не торговаться, когда это не уместно. Она, возможно, считала, что торговаться всегда уместно, но спорить не стала, а, поджав губы, выложила требуемую сумму и получила взамен официальный документ, не дающий повода сомневаться в правильности и честности того, что произошло.

После чего Борис Арнольдович, Наташа, дети Марина и Иринка погрузились в поезд и покинули благодатные места, сопровождаемые записанной на старом рентгеновском снимке песней «О море в Гаграх». Наташа и Марина сокрушались о неудачно истраченной сумме, Иринка лепетала что-то свое, детское, а Борис Арнольдович молчал, погруженный в какие-то смутные мысли, он не считал, что сумма истрачена самым неудачным образом…

Но вернемся немного назад, вот сюда: «…Его то возносило на большую высоту, и тогда берег казался близким и вполне достижимым, то низвергало в гулкую темно-зеленую пропасть с гладкими отвесными краями, из которой ничего нельзя было видеть, кроме неба, соединившегося с водой…»

Борис Арнольдович ненадолго показывался из огромных волн, надолго исчезал в них, и всякий сторонний наблюдатель мог бы, видя это, заключить единственное — счет идет на минуты, человек тонет и очень скоро утонет совсем, не вынырнет больше, да и все, если какое-нибудь чудо его не спасет.

Тут-то шторм и прекратился. Выглянуло, как ни в чем не бывало, солнце. Только что его не было и в помине, а вдруг засияло в расширяющемся на глазах чисто-голубом прогале. И стал виден берег. Только был он почему-то намного дальше, чем до шторма. Как будто человека отнесло в открытое море.

Зафиксировав все это глазами, словно бесстрастными фотоаппаратами, Борис Арнольдович тихо и плавно пошел ко дну. Даже не закрыв глаза. Последнее, что он увидел в подводном царстве, — искаженное рефракцией черно-белое изображение. На фоне зеленого-зеленого. И отключился. И уже не чувствовал, как огромный дельфин, а это был, конечно, дельфин, выталкивал его измученное тело на поверхность, а тело соскальзывало и стремилось вниз, как потом на помощь приплыли еще дельфины и сообща сделали то, что не мог сделать один.

Однако под лучами солнца Борис Арнольдович сразу пришел в себя, снова у него включилось зрение, и захотелось перевернуться на живот, потому что солнце сияло нестерпимо. Сперва это никак не удавалось, но потом, чуть не свалившись в воду, Борис Арнольдович все-таки перевернулся и обнаружил под собой некий совершенно незнакомый материал. Черного цвета, холодный, упругий и маленько как бы жирный. Нечто, как показалось в тот миг, напоминающее тефлон, которым покрывают сковородки.

И только после Борис Арнольдович понял, что лежит на дельфинах. Полеживает. Но данная новость его ничуть не взволновала. Хотя совсем недавно он думал о том, как бы встретиться с живым свободным дельфином в открытом море и не обмереть при этом от ужаса.

Дельфины плыли не спеша, чтобы не уронить пассажира, а пассажир лежал на их спинах, не в силах пошевелиться. Ноги и руки, обретая утраченную чувствительность, начали сильно болеть. Но это была хорошая боль, означавшая, что жизнь возвращается, что, побывав за роковой чертой, человек теперь как бы заговорен от случайной и нелепой гибели.

Наконец Борис Арнольдович осознал, что берег, к которому его собираются доставить, не такой какой-то. Не видно строений. А на рейде — корабли. Два корабля. А вон и третий. И четвертый.

Между тем дельфины, которые несли человека, плотно прижавшись телами, сменились один за другим. И теперь что только не вытворяли налегке! Как только не прыгали и не резвились, словно начиненные избыточной энергией дети! Но ведь в это же время они еще и кормились! Не просто уныло и методично пожирали всякий морепродукт, а делали это играючи, весело и азартно. Так и мелькали крепкие зубы.

«Вот ведь штука, — вдруг подумалось Борису Арнольдовичу, — этими зубами они могли бы меня съесть, а они меня спасли…» И Борис Арнольдович заплакал. Хотя его воля была очень ослаблена изнурительной борьбой за выживание, она постепенно укреплялась, но слезы все равно продолжали литься ручьем, беспокоя животных своей температурой. Животным хотелось оглянуться, посмотреть, что там происходит с несостоявшимся утопленником, однако они не могли этого сделать, поскольку не имели шей.

А когда иссякли все слезы, тогда наконец пришла радость по поводу чудесного спасения. Но скоро радость была вытеснена озабоченностью. Потому что до одного из неподвижно стоящих кораблей сделалось совсем близко, и Борис Арнольдович догадался. «Ну что ж, — решил он, во всем полагаясь на умных животных, — на корабль так на корабль, видимо, у них есть причины избегать берега…»

Корабль был, судя по всему, военным. Сразу насторожило отсутствие каких бы то ни было надписей. Цельнометаллический корпус возвышался отвесной скалой, но поблизости от кормы на палубу вели скобы. Не сказать, чтобы Борису Арнольдовичу не терпелось взойти на судно. Что-то зловещее виделось во всем его облике, что-то от «Летучего голландца». Например, ржавчина, толстым слоем покрывавшая борт. За скобы вообще было страшно браться. Вдруг они прогнили насквозь…

Однако дельфины явно не собирались и дальше нянчиться с Борисом Арнольдовичем, они явно проявляли нетерпение, видя, как их собратья весело и непринужденно наполняют желудки. И стоило только человеку взяться за ближайшую скобу, осторожно подтянуться, испытывая скобу на прочность, как его спасители, шумно фыркая от радости, присоединились к стае, и вся стая понеслась прочь, не ожидая, пока перед ней раскланяются.

Вздохнув и сняв ласты, Борис Арнольдович полез наверх. Собственно говоря, чего ему было всерьез опасаться после недавно пережитого! Ну, допустим, оборвалась бы скоба и он полетел вниз? Выплыл бы и до берега добрался вплавь. Теперь, когда вернулись силы, совсем не трудно это сделать. Скоба не оборвалась — еще лучше! На корабле отдохнет, а к берегу доставят. Если же корабль списанный и приготовлен в переплавку, то все равно любопытно посмотреть. Никогда раньше Борис Арнольдович на военных кораблях не бывал. Да и на гражданских…

В общем, поднимаясь по ржавым скобам с ластами в руке, Борис Арнольдович уже был полностью свободен от недавнего ужаса и отчаяния, ему уже казалось, что совсем не безнадежным являлось его положение, и, не приплыви дельфины, он сам бы как-нибудь спасся.

Борис Арнольдович ступил на палубу корабля и сразу понял, что, кроме него, на судне никого нет. Не считая птиц, которые крикливой потревоженной стаей тотчас сорвались ввысь, едва голова человека показалась над бортом. Палуба была покрыта ржавчиной еще сильнее, чем борта, она имела здесь не бурый, а ярко-рыжий цвет, взлетала из-под ног пылью. Но вот что поразило: на списанном в утиль судне был полный порядок. То есть, конечно, относительный — ничего не сломано, не растащено и, кроме следов птичьей деятельности, никаких других следов. На палубе стояли покрытые коррозией и птичьим пометом орудия, пусковые установки для ракет, шлюпок почему-то не было.

Сложив вещички возле лестницы, Борис Арнольдович отправился по палубе гулять. Отыскал нечто, напоминающее люк. Любопытство к тому моменту разыгралось так сильно, что мысль о жене и детях, которые должны быть полны отчаяния, отошла на второй план. Даже не на второй, а еще дальше.

Люк голым рукам не поддался. Борис Арнольдович еще раз обошел палубу в поисках какого-нибудь инструмента, но не нашел ровным счетом ничего. То есть абсолютно ничего такого на палубе не было, что можно было бы взять и перенести куда-нибудь. Все оказалось тем или иным способом прикручено, привинчено, приварено, приклеено, принайтовано. Найти инструмент без применения инструмента не удалось. Вот так металлолом. Попасть внутрь судна захотелось просто невыносимо.

И вновь Борис Арнольдович остановился возле неприступного люка, растерянно озираясь. Тут его внимание привлек какой-то шкафчик. На каком-то столбе. Возможно, этот столб назывался мачтой, а шкафчик — распредустройством. Потому что он был не заперт, а внутри помещались всякие рубильники и магнитные пускатели. А кроме того, в шкафчике находилось много пыли и ржавчины, не только рыжей железной, но и зеленой медной, а также белой алюминиевой. Морская соленая влага проникала везде, и ничто не могло уцелеть под ее воздействием.

Борис Арнольдович подумал, что если где-то на судне и есть аккумуляторы, то они наверняка разряжены. И все-таки правилами техники безопасности не пренебрег, включая ту или иную цепь, на всякий случай отворачивался. Вдруг цепь перекрыта, да как сверкнет!

Ничего не сверкнуло. Уже совсем было Борис Арнольдович хотел оставить судно в покое и отправиться на берег вплавь, как в глубине шкафчика обнаружил еще одну маленькую кнопочку, спрятанную в резиновый чехольчик. И он ее нажал, чтобы не оставалось никаких сомнений. Послышался щелчок, и люк открылся. Правильнее сказать, отдраился. В недра корабля вела стальная винтовая лесенка, а сквозь тьму корабельного чрева маячил слабый-слабый свет.

Борис Арнольдович сунул голову в люк и увидел уходящий вдаль коридор, освещенный редкими плафонами аварийного освещения, которые горели вполнакала. Это означало, что если какой-то источник энергии и жив на корабле, то жизни в нем осталось лишь чуть-чуть и она может оборваться в любой момент. Это означало, что глупо лезть в неизведанное без хотя бы минимального снаряжения. Борис Арнольдович сие четко осознал, убедился, что массивная крышка не закроется сама собой, и полез в пахнущий цинковым гробом полумрак.

Внутри корабля помимо ржавчины лежал слой пыли толщиной в несколько сантиметров. И пошлепал по нему Борис Арнольдович, как по мягкому ковру. Здесь, в железной коробке, было не жарко и не холодно, сверху грело солнце, снизу давала прохладу вода, а потому путешествовать по кораблю в одних плавках было достаточно комфортно.

В первую попавшуюся на пути каюту Борис Арнольдович входил с гулко бьющимся сердцем. Конечно, он был настроен увидеть за дверью что-нибудь из виденного в кино и читанного в книгах. Скорее всего, скелет. Со следами насильственной или в крайнем случае голодной смерти. Словно на скелете могут зафиксироваться некие следы голода. Но никаких ужасов за дверью каюты не оказалось. Лишь покрытая пылью истлевшая постель, да маленький столик, да в изголовье постели тумблеры и кнопки с надписями на русском языке «вызов стюарда», «залп кормовыми», «легкая музыка», «боевая тревога»… В других каютах обстановка была совершенно идентичная. Та же постель, покрытая расползающимся под пальцами солдатским одеялом, те же кнопки и тумблеры, те же надписи, означающие, что из любого помещения корабля можно не только вызвать стюарда, но и дать залп по неведомому неприятелю, а также поднять тревогу.

Потом с верхнего, жилого яруса Борис Арнольдович спустился на нижний. Там он обнаружил обширные погреба, битком набитые боеприпасами, которые в отличие от орудий и корабельных механизмов находились в почти хорошем состоянии благодаря обильной смазке. Там же, в хранилищах боекомплектов, располагались всевозможные манипуляторы и транспортеры, предназначенные, как легко догадался Борис Арнольдович, для того, чтобы заряжать орудия и пусковые установки без помощи человека…

А накал аварийных ламп заметно слабел. Если вначале сквозь трюмный сумрак еще просматривались надписи на стенах и переборках, таблички на снарядных упаковках, мелкие детали обстановки, то теперь не стало видно ничего, кроме самих источников слабого свечения, а следы на полу, единственный указатель пути наверх, лишь слабо угадывались обостренным зрением. Да еще в особо плотных скоплениях темноты вдруг начали мерещиться какие-то непотребные призраки. Надо отдать должное Борису Арнольдовичу — он и так проявил незаурядную смелость и недюжинные исследовательские качества, другой бы на его месте вообще не решился лезть внутрь сомнительной посудины.

Аварийное освещение выдохлось вовсе, когда Борис Арнольдович находился на финишной прямой. Освещение выдохлось, но вдалеке уже маячил радостный дневной свет, проникающий из открытого лаза. «Слава Богу! — подумал храбрый исследователь. — Вовремя поспел… Однако хватит ползать по этой ржавой консервной банке, представляю, как там бедная Наташа… Ой, а ведь меня уже часа три нет, уже, наверное, с водолазами мой труп ищут! Ой, несдобровать!»

Борис Арнольдович, надо полагать, окончательно спустился на землю с полпути на небо. Он заторопился, выскочил на ржавую палубу и обнаружил, что солнце уже совсем низко над горизонтом, то есть не за горами ночь. И как-то тоскливо сделалось на душе.

Лезть в воду очень не хотелось, стоило о ней только подумать, так сразу накатили недавние ощущения обреченности и смертельного одиночества. Борис Арнольдович еще раз на всякий случай осмотрел палубу. Нет, плавсредства на ней ниоткуда не появились. И дельфинов, насколько хватало глаз, тоже было не видать. Пришлось опять напяливать ласты, спускаться в пучину тем же путем, каким поднимался. Зелено-голубая бездна, чуть золоченая солнечными лучами, просто-напросто отталкивала. Даже какой-то нервический озноб прошел по всему телу, едва оно коснулось воды.

Преодолев малодушие, Борис Арнольдович решительно оттолкнулся от осклизлого металла, изо всех сил заработал ластами. Через минуту-другую озноб отпустил его душу и тело, а минут через десять пришли спокойствие и уверенность. Пловец перевернулся на спину, оглянулся. Нет, покинутое судно не исчезло, как полагалось бы «Летучему голландцу», оно так и чернело на фоне бесконечности пространства.

Борис Арнольдович снова повернулся лицом к берегу и поплыл кролем, рассекая воду, словно крейсер, поплыл, приближая, как он думал, конец своих приключений, понятия не имея, что приключения лишь начинаются.

По мере приближения к берегу ему становилось все более ясно, что, пожалуй, придется еще немало пройти по пустынному пляжу в одних плавках, прежде чем удастся раздобыть какую-нибудь одежду. О своей родной одежде уже и вовсе не думалось. Берег ничем не напоминал ставшего почти родным гудаутского пляжа. Это крайне огорчало. Но не плыть же вдоль берега неизвестно сколько. А вдруг до Гудауты сто километров? Борис Арнольдович уже такой вариант рассматривал как чуть ли не самый благоприятный.

«…Это или спецпляж для привилегированных, или секретный полигон, или Турция, — сказал сам себе Борис Арнольдович, выходя из воды и чувствуя ни с чем не сравнимое удовольствие от ступания по твердой земле. — Но откуда тогда эти джунгли, которых не должно быть не только в Турции, но даже и вблизи спецпляжа? Откуда, черт побери?!»

Так Борис Арнольдович рассуждал сам с собой, озирая представшие перед глазами окрестности, которые состояли из неширокого, но очень чистого пляжа, покрытого мелким приятным песочком, а также густого леса, местами чуть не вплотную подступавшего к воде. Не нужно было обладать дипломом ботаника, чтобы с первого взгляда понять, как называется этот лес, увязанный бесчисленными лианами в единую упаковку.

И все же надежда теплилась: вот сейчас из джунглей выйдут незнакомые советские люди, объяснят, что здесь заповедная спецзона, в которой искусственно создан тропический уголок для научных и стратегических целей, поругают, но, взяв какую-нибудь подписку, покажут дорогу. Возможно, накормят и дадут что-то из одежды… Кстати, кушать, как и одеться, хотелось сильней и сильней. Все-таки человек так устроен, что обязательно ощущает неуверенность и дискомфорт, если долго живет неодетым.

— Ого-го-о! — закричал Борис Арнольдович, сбросив на песок ласты и подводное ружье.

Кричать было боязно. Однако и не кричать — тоже. Туча ярких птиц взметнулась над джунглями. А больше ничего не произошло. И не произойдет, тоскливо подумалось Борису Арнольдовичу, согласному хоть на Турцию, хоть на Индию, потому что солнце должно было вот-вот скрыться за деревьями. Но именно в этот момент среди густой листвы возникло какое-то движение и на пляж выскочил тигр.

«Сволочи! — подумал Борис Арнольдович про неизвестных хозяев местности. — Распускают своих, понимаешь…» И стал озираться по сторонам в поисках какого-нибудь средства защиты, но никакого средства не нашлось. Не мог же он посчитать им подводное ружье. Между тем тигр, заметив пищу, приготовился к прыжку.

Борис Арнольдович второй раз за один день почувствовал себя мертвым. Второй раз — это много для одного человека, который к тому же не каскадер и не доброволец эксперимента на выживание.

Тигр совсем было прыгнул, но тут мелькнула стремительная тень другого существа, не такого крупного, зато не менее решительного. И даже более. Что-то Бориса Арнольдовича схватило, поволокло, подсадило. А дальше уж его тело сообразило само — оно уцепилось за нижние ветки какого-то дерева, подтянулось и через минуту стало недосягаемым для зубов и лап полосатого зверя, который лишь удивленно лупал глазами да позевывал, провожая взглядом ускользнувшую добычу.

На сей раз Борис Арнольдович быстрее пришел в себя, нежели после первого спасения, видимо, начал адаптироваться к роли спасаемого. Он обнаружил, что сидит на огромном тропическом дереве, внизу метался посрамленный тигр, а вокруг, на ветках, располагались большие хвостатые обезьяны. Около десятка. И одна обезьяна-спасительница протягивала Борису Арнольдовичу что-то продолговатое.

— На, поешь, ты, наверное, голоден, — запросто сказала обезьяна, отчего Борис Арнольдович чуть не свалился с дерева.

— Брось, Нинель, ты же видишь, он дикий, да еще и перепугался, трясется весь, — донеслось сверху.

И тут все загалдели наперебой. Борис Арнольдович только головой крутил да глаза выпучивал, забывая закрывать сам собой распахивающийся рот. Нинель тыкала ему каким-то местным плодом в зубы, а он рассеянно откусывал и жевал, жевал и откусывал, не решаясь включиться в общий галдеж, ему казалось, что, скорей всего, он таки погиб в зубах зверя или еще раньше, в волнах бушующего моря, ибо если он не погиб, то что вообще происходит? Где он? Почему обезьяны говорят? По-русски!

Впрочем, через некоторое время, по крайней мере, одну вещь Борис Арнольдович понял отчетливо — местные плоды хороши. И насыщать ими голодную утробу чертовски приятно. А по вкусу они напоминают одновременно и свежий апельсин, и мясные пельмени. Как ни странно. Никогда бы и в голову не пришло, что такое сочетание может доставить удовольствие.

В конце концов Борис Арнольдович как-то даже немного опьянел от еды, почувствовал вернувшуюся и возросшую радость жизни и поправимость всего того, что нуждается в исправлении. Он стал проще смотреть на происходящее, вспомнил, что утро вечера мудренее, зевать начал. Это либо неизвестные плоды так действовали, либо пришел конец моральным силам, не осталось их более на то, чтобы адекватно воспринимать сумасшедшую действительность. Даже главная забота — немедленно сообщить безутешной семье о чудесном спасении — как-то стушевалась, перестала казаться совершенно неотложной. Раз уж обстоятельства так сложились.

Раз уж абсолютно невозможно, не откладывая, мчаться куда-то туда, неведомо куда…

Между тем вокруг Бориса Арнольдовича собралась уже целая стая обезьян. Они висели там и сям по нескольку штук на ветке, причем многие вниз головой, ветки угрожающе гнулись и трещали, но никто не обращал на это внимания.

— Ну ладно, хватит вам его разглядывать, — сказал наконец некто седоватый и облезлый, вероятно, самый из всех рассудительный, — время позднее, в Город пора.

— Айда, — Нинель легонько подтолкнула Бориса Арнольдовича в спину, — пошли. Домой пора. В Город. А то председателя заругают.

Она говорила так, словно пыталась что-то втолковать глухонемому или иностранцу. Только теперь Борис Арнольдович заметил, что за спиной у Нинели висит неведомо откуда взявшийся рюкзак, а на животе у нее — естественная сумка. Тоже не пустая.

— Да, правильно! — хлопнул Бориса Арнольдовича по плечу Самуил Иванович, так звали рассудительного, и первым скакнул с дерева на дерево. Видимо, где-то в обозначенном им направлении находилось то, что все именовали Городом. Вслед за Самуилом Ивановичем метнулась было и остальная стая.

— Ну, — Нинель еще раз подтолкнула Бориса Арнольдовича уже сильнее, — видишь, ночь. Будет мне из-за тебя!

Действительно, была уже настоящая ночь. Светила в небе огромная сытая Луна. Россыпь звезд… Только теперь Борис Арнольдович обратил на них внимание… И у него перехватило дух. Прямо в зените мерцало созвездие, напоминающее очертаниями землечерпалку, а знакомых созвездий не мерцало ни одного!

— Эй! — крикнула Нинель умчавшимся в глубь джунглей соплеменникам. — Постойте! Как мы не подумали, он же не умеет прыгать по деревьям!

Обезьяны остановились. Вернулся Самуил Иванович. Он был сконфужен. Он осмотрел ноги Бориса Арнольдовича.

— Ммда… В самом деле. Как я сразу не подумал. И хвоста нет. Может, оставим его… На свободе?

— Чтобы он погиб, чтобы его тигры растерзали? Тогда останусь и я! — Такую неожиданную страсть вложила Нинель в эти слова, что мгновенно всем стало ясно — она не отступит.

— Что ж, — сказал тогда Самуил Иванович и крикнул во тьму: — Роберт! Жюль!

Тотчас на его зов прискакали два дюжих молодца. Они передали свои рюкзаки другим, а сами подхватили Бориса Арнольдовича под мышки. И он со всей отчетливостью понял, что пора наконец самому высказаться по поводу своей личной судьбы. Сколько можно полагаться на всевозможных спасателей.

— Послушайте, может, я сам пойду? По земле? — предложил Борис Арнольдович как можно дипломатичней.

Теперь чуть не попадали с деревьев обезьяны.

— Господи, — прошептала Нинель, — он говорящий! Господи! Что ж ты так долго молчал?

— Даже и не знаю, — смущенно отозвался Борис Арнольдович, — не решался… Думал всяко… Странно у вас…

Но вряд ли кто в тот момент ждал и был готов выслушивать исчерпывающие объяснения. Для начала осознать бы, что от говорящего человека опасности не больше, чем от неговорящего.

Через мгновение обезьяны на Бориса Арнольдовича так и накинулись:

— Ты с Полуострова или с Материка? Или с другой планеты? А мясо ты, случайно, не ешь? Тебе хочется ходить в одежде? Или, может быть, ты сторонник технического прогресса?

— Кто, кто это спросил? Кто посмел?! — взвилась вдруг Нинель, даже шерсть у нее на загривке встала дыбом.

Только и понял из этого Борис Арнольдович, что про технический прогресс говорить не надо, а больше не понял ничего.

Самуил Иванович успокоил страсти:

— Все! Никаких вопросов! Домой! Без объяснений с председателями уже и так не обойтись! А вы еще тут начинаете… Объяснимся. Причина уважительная. Не каждый день на Острове появляются такие… кгм… говорящие. — Рассудительный Самуил Иванович повернулся к Борису Арнольдовичу и первым в этом мире заговорил с ним на «вы»: — Уж вы простите великодушно, не имею чести знать вашего имени-отчества…

— Борис Арнольдович, — с готовностью представился Борис Арнольдович.

Неформальный лидер враз переменился в лице, осекся, но только на миг, а потом продолжал в прежнем тоне:

— Очень приятно, вот и познакомились, о чем, бишь, я… Ага… Идти «по земле», как вы изволили выразиться, в наших местах никак невозможно. Мы уже лет двести только в крайних случаях опускаемся на землю, и то ненадолго, потому что там столько хищников и ядовитых гадов — ступить некуда. Джунгли, видите ли, специфика, понимаете ли, нашего Острова…

Борису Арнольдовичу очень понравилось, что с ним говорят без скидки на его вид, беседуют как с равным.

— Ну, если вы полагаете, что с помощью… ммм… Роберта и Жюля будет лучше… Так что ж…

В этот момент Борис Арнольдович наконец понял, что находится вообще не на Земле. Звезды увидел когда еще, а до конца осознал лишь теперь. Сделалось ему как-то по-особому легко и пусто от мысли, что нет надобности куда-либо спешить, а главное, нет надобности спешить успокоить Наташу своим счастливым спасением, поскольку то, что произошло, нельзя с полной ответственностью назвать абсолютно счастливым спасением.

Роберт и Жюль подхватили Бориса Арнольдовича под руки, он закрыл глаза, положившись на молодые силы, дескать, будь что будет, и началась фантастическая скачка по ветвям гигантских каучуконосов, а сколько времени она продолжалась, один Господь Бог знает. Но не меньше, пожалуй, часа.

— Рассредоточьтесь! — крикнул Самуил Иванович другим обезьянам. — Нечего скакать толпой, не пожар! Пусть останутся лишь те, кто кормится с нами в одном секторе!

И почти сразу резкий неприятный голос:

— Стой, кто идет!

Движение прекратилось, и Борис Арнольдович открыл глаза. Чуть выше в ветвях виднелось темное пятно на фоне ярких звезд. «КПП, что ли?» — попробовал угадать Борис Арнольдович и угадал.

— Ко мне! — последовал приказ.

Парни, в смысле Роберт и Жюль, остались с Борисом Арнольдовичем. Нинель поскакала к плохо видимому в сумерках начальнику. За ней двинулись другие. Самуил Иванович и двое пока безымянных, волочивших, помимо своих, рюкзаки Роберта и Жюля.

Борис Арнольдович наблюдал за обезьянами. Конечно, при недостаточном освещении он многое мог не заметить, но в том, что заметил, угадывалась явственная осторожность в отношении к начальству. Не боязнь, а именно — осторожность.

Само собой, задержку взялся объяснять Самуил Иванович. Сперва сверху долетали отдельные реплики: «Да не может быть!», «Откуда ему взяться!», «Там все давно вымерли!», «Ну-ка, ну-ка!» — потом младший председатель, а это, конечно, он стоял на посту, не утерпел, спустился лично посмотреть на диковинное существо.

Борису Арнольдовичу тоже было небезынтересно глянуть на младшего председателя. Но оказалось, что, кроме голубой повязки чуть выше колена, никаких отличий от прочих местных товарищей. А что касается интеллекта, то он его даже и не попытался проявить, поцокал удивленно языком да и ускакал на пост докладывать по команде.

— Служба! — счел возможным объяснить он.

— Да, понимаем, чего там! — с готовностью поддакнули ему.

Борис Арнольдович тоже хотел что-нибудь сказать, но смолчал.

Связь оказалась самой примитивнейшей. Начальник КПП влез на самую верхотуру, на какую только позволили подняться тонкие ветки, и там свистнул. Где-то в отдалении, очевидно, на другом КПП, ему ответили. Так сигнал и двигался, за короткое время пройдя немалый путь.

Оберпредседатель появился минут через сорок. Он был довольно толст и двигался медленно. Зато оказался совсем простецким по характеру. Ничуть не важничал. По крайней мере, такой вывод сделал Борис Арнольдович при первой встрече с обером.

— Ты правда говорящий?

Его фамильярность в первый момент слегка покоробила, но протянутая рука сразу сгладила неприятное чувство. Борис Арнольдович пожал руку. В конце концов ему всего лишь тридцать лет, а оберпредседателю явно больше.

Обезьянья рука оказалась очень сильной и цепкой. Борис Арнольдович чуть не вскрикнул. Конечно, подумалось, имея такие четыре руки да хвост-удав, можно сигать по фикусам.

— Правда, — скромно и односложно ответил Борис Арнольдович, отчего-то не решаясь сразу показать, до какой степени это правда.

— Мать честная! — воскликнул оберпредседатель и хлопнул себя по заросшим рыжим мехом ляжкам. — А ты с Полуострова или с Материка? Или, может, непосредственно с другой планеты? А мясо ты, случайно, не ешь? А кроме этой набедренной повязки еще какую-нибудь одежду носишь? А где она?.. Самое главное, как ты относишься непосредственно к техническому прогрессу? Впрочем, здесь, конечно, не место для вопросов, — вдруг сам себя остановил оберпредседатель, едва Борис Арнольдович раскрыл рот, — об этом непосредственно доложишь в другом месте, а пока…

Он обшарил глазами притихшую обезьянью толпу, задержался взглядом на Нинели.

— А пока возьми-ка ты над ним шефство, а? Тебя ведь, кажется, Нинелью зовут? Это ведь, кажется, твоего мужа недавно тигр задрал?

Хотя Нинель до сих пор делала указанное без всяких указаний, ей, по-видимому, польстила такая осведомленность начальства, и даже неприличный вопрос насчет технического прогресса как бы пролетел мимо ушей.

— Конечно, конечно, дорогой Порфирий Абдрахманович, ваша память, как всегда, выше любых похвал, дай вам Бог и дальше ничего не забывать, а я сделаю все, что приказываете, не извольте сомневаться.

— Она, Порфирий Абдрахманович, можно сказать, прямо из тигриной пасти этого первобытного вытащила, — подал голос то ли Роберт, то ли Жюль.

— Ну вот и прекрасно, непосредственно для себя, выходит, и спасала. Рисковала жизнью. Значит, Богу так угодно, бери и владей, но чтобы был цел и невредим, ха-ха! — хохотнул Порфирий Абдрахманович.

Посмеялись сдержанно и другие.

— Все. Давайте по местам. А тебе, Нинель, непосредственно с завтрашнего дня кладу паек из общественного фонда. Два пайка. Тебе и ему, — перешел на деловой тон оберпредседатель, и смешки сразу прекратились.

— Все, — и Порфирий Абдрахманович грузно поскакал прочь, придерживаясь, по возможности, нижних ярусов веток как более надежных. Но еще долго мелькала в ночи его голубая повязка на ноге, сделанная, вероятно, из люминесцентного пластика. А уж когда совсем перестала мелькать, обезьяны вновь оживились.

— Человек! — уважительно сказала Нинель.

— Да, — уважительно поддакнул не то Роберт, не то Жюль.

— Человек! — как-то не очень определенно откликнулся Самуил Иванович.

— Вы знаете, Самуил Иванович, как я вас уважаю, — построжела вдруг Нинель, — попрошу больше при мне не делать каких бы то ни было намеков в адрес оберпредседателя.

— Да что вы, голубушка, Господь с вами, разве я смею?

— Смеете, вы много чего смеете, а потому плохо кончите. Я вас в который раз прошу подумать над моими словами, вы же не можете сомневаться в моем искреннем уважении к вам.

— По-моему, вы преувеличиваете, хотя, если угодно, милая Нинель, я умолкаю.

— Угодно, вот именно, — завершила разговор Нинель, из которого казавшийся безучастным Борис Арнольдович выяснил, что все очень неоднозначно в этом мире четвероруких человеков, все очень многозначно и необходимо обязательно и быстро стать равноправным жильцом этого мира, ибо не скоро удастся попасть на захламленный гудаутский пляж, где безутешные Наташа, Марина и Иринка уже не ждут его живым из морских вод, а с ужасом ждут опутанный водорослями хладный труп, который никакие водолазы ни в каком земном водоеме не сыщут.

Пока еще Борису Арнольдовичу и в голову не приходило, что никто и нигде не ждет его хладный труп, поскольку утопающий давно спасен благодаря умелым и своевременным действиям военных, дай им, Господи, здоровья, а также успехов в боевой и политической подготовке!

Опять Роберт и Жюль подхватили Бориса Арнольдовича под мышки и поскакали с ветки на ветку. Самуил Иванович и Нинель держались сзади и, конечно, время от времени перебрасывались какими-то репликами, но разобрать что-либо было невозможно.

Скоро среди ветвей стали опять попадаться сооружения, похожие на КПП. Все больше и больше их становилось. Ага, догадался Борис Арнольдович, который уже перестал закрывать глаза, это и есть их Город. Именно в таком жилище из веток придется в ближайшее время жить. И он обрадовался, потому что уже был готов к самому худшему — если бы оказалось, что местная публика так и спит на дереве, привязавшись к нему хвостом. Тропики же. Тепло.

Наконец гнезд среди ветвей стало так много, что кое-где за ними стволов не видно было. Гнезда разных размеров и форм просто лепились друг к дружке наподобие сот.

— Приехали! — облегченно выдохнули и Роберт и Жюль одновременно.

Тут и Нинель с Самуилом Ивановичем приблизились вплотную.

— Ну что же, — сказал старик, — мы не смеем более вас задерживать, надеемся со временем стать добрыми друзьями, а пока — спокойной ночи на новом месте, и желаем вам уснуть с уверенностью об окончании самых больших в вашей жизни неприятностей.

— Спасибо, и вам спокойной ночи! — скромно, но с достоинством ответил Борис Арнольдович.

До сих пор реакцию на любое его слово было наблюдать интересно. Долго еще не могли местные жители свыкнуться с мыслью, что имеют дело не с дрессированным животным, а с человеком разумным. И Борису Арнольдовичу были потому близки эти чувства, что совпадали с его собственными.

Соседи ускакали по своим гнездам-коконам и сразу затихли там. Борис Арнольдович и Нинель остались одни.

— Ну вот, — подчеркнуто громко произнесла Нинель после паузы, — здесь я и живу. Вообще-то у нас каждый вечер мероприятия, но сегодня мы уже опоздали. Вы, я думаю, понимаете, что жилье должно быть строго индивидуальное. Так что вам придется пожить в моем, пока свое построите. А я с детьми буду. Только с детьми, вы наверняка понимаете, можно иметь совместное жилище. У меня, между прочим, двое детей осталось от погибшего мужа.

При этих словах у Нинели в голосе послышалась слеза, ну совсем как у настоящей женщины, послышалась и исчезла, сменилась прежней деловитостью и официальностью.

— Девчонки! — крикнула Нинель.

И тотчас из кокона, который был побольше, выскочили две потешные маленькие обезьянки.

— Надо же, не спят, — удивилась мать, — впрочем, они меня всегда дожидаются с пастбища, без гостинцев не ложатся, прямо беда с ними.

Тут в ее голосе, опять же как у настоящей женщины, послышались нежность, умиление и материнская гордость.

— Вот, познакомьтесь, пожалуйста, Борис Арнольдович, эта — Калерия, ей — семь, а эта, косоглазенькая, Елизавета, ей — восемь. Хотя вам, наверное, на первых порах будет трудновато их различать.

Борис Арнольдович хотел познакомиться, как подобает взрослому знакомиться с детьми, но дети не ведали пока еще об условностях и этикетах, ничем в этом смысле не отличаясь от прочих детей, они не позволили к себе прикоснуться, а, схватив из материнской сумки по одному большому плоду, забились в кокон и нипочем не захотели оттуда выйти, как Нинель их ни уговаривала. Только беспрестанно хихикали в ответ.

— Сиротки, измучилась я с ними, — скорбно сказала Нинель, оставив детей в покое, — безотцовщина. Прямо боюсь, что из них получится. Ну, давайте я вам покажу, как и что…

И Нинель юркнула в круглый лаз того гнезда, что было поменьше, дав Борису Арнольдовичу знак следовать за ней. Из дыры густо пахнуло псиной и еще чем-то малоприятным. Борис Арнольдович замешкался.

— Ну где вы там?

Делать было нечего.

— Это — кокон женский, — громко объясняла Нинель, — он по величине — средний, чтобы общаться с мужем, у кого он есть. Мужской кокон — самый маленький. Детский — самый большой. Строительство жилья у нас — дело сугубо личное. Каждый строит себе сам. Детям, естественно, помогаем… В общем устраивайтесь, отдыхайте, будьте как дома…

Нинель уже вылезла из кокона, чтобы отправиться к себе, но что-то ее остановило в последний момент. Как выяснилось через мгновение, это было любопытство.

— Послушайте, Борис Арнольдович, а все-таки, между нами, я никому не скажу, все-таки откуда вы? С Полуострова или с Материка? Или, может, вообще с другой планеты? А там у вас мясо едят? Одежду носят? Как вы относитесь к техническому прогрессу? — выпалила свои вопросы торопливым шепотом Нинель, то и дело она прикладывала палец к губам и опасливо озиралась, словно эти вопросы можно было не только подслушать, но и подсмотреть.

Господи, изумился Борис Арнольдович, в конце концов не так уж удивительно, что обезьяны и говорят, куда удивительней, что они задают одни и те же вопросы в одном и том же порядке!

— Да что вы, в самом деле, секретничаете там, где ничего секретного не может… — высунулся из кокона Борис Арнольдович, но закончить мысль не успел. Большая, сильная, шершавая и, вероятно, не очень чистая ладонь зажала ему рот. Это произошло так неожиданно, что он на какое-то время и сам потерял дар речи…. А потом твердо сказал: — Я гражданин СССР! Я честный советский инженер! Технолог!

Правда, он собирался произнести эти слова с гордостью и во весь голос, а вышло шепотом и как бы виновато. Не так он представлял себе контакт цивилизаций.

— А что такое СССР?

— Страна такая! На планете Земля. В Солнечной системе. Между прочим, самая лучшая страна. Самая большая. Шестая часть всей суши…

— Нет такой страны на планете Земля!

— Интересно… А что же в таком случае есть?

— Сейчас, наверное, только одна страна — наш Остров. А остальные две, Полуостров и Материк, или уже погибли, или погибнут вот-вот под развалинами своего людоедского Прогресса. Что, между прочим, у нас известно каждому.

— А это как называется? — Борис Арнольдович ткнул пальцем вверх.

— Луна, естественный спутник Земли.

— А это?

— Созвездие Велосипед.

— А мне оно больше напоминает землечерпалку. Знаете, на нашем небе есть созвездие, похожее на велосипед сильней, чем ваше, но называется оно Большая Медведица.

— Боже, я так и знала, что вы с другой планеты. Но чтобы она называлась так же, как наша, непостижимо.

— Возможно, и с другой. А возможно, и не совсем. У нас тоже есть Луна, а днем — Солнце.

— И у нас.

— Вот видите. Но, с другой стороны, на нашей Земле — сотни стран. А на вашей — только три.

— Но язык…

— Вот-вот! Это самое невероятное! Как это объяснить? Вот штука. Однако я прилетел не из космоса. Если бы из космоса, все было бы гораздо проще. А я купался себе в море, потом внезапно налетел шторм, и все смешалось, земля, небо, море. Кстати, море называлось Черным. У вас такого нет?.. Вот, а у нас есть. Все смешалось, и берег исчез, я уж совсем было утонул… А может, я все-таки утонул? Может, я уже в Раю? А что — тепло, сытно, райские птицы поют. Может, все вы — хвостатые ангелы?.. Знаете, у меня ведь тоже двое дочерей. Марине — девять, Ирине — четыре… И жена Наташа…

Тут Борис Арнольдович заплакал. Второй раз за день. Хотя какой день, к тому моменту, наверное, половина ночи прошла.

Он плакал несколько минут, а Нинель гладила его по спине своей шершавой лапой и не говорила ничего.

— В общем, как это ни дико звучит, наверное, произошло следующее. Наверное, во время шторма или даже под воздействием его каким-то образом открылся ход в параллельный мир. Возможно, этот параллельный мир даже отчасти совмещается с нашим миром, как сиамские близнецы частично совмещаются друг с другом. Иначе откуда такие совпадения. И не исключено, что где-то здесь, в вашем мире, живет моя семья, точнее, ее параллельный аналог. Конечно, выглядит она неузнаваемо, и я для нее — вовсе не я… Впрочем, все это из области ирреального… Из жизни, так сказать, мнимых единиц… — уняв слезы, Борис Арнольдович рассуждал совершенно спокойно, даже, пожалуй, равнодушно.

— Да-а-а… — протянула Нинель после затяжной паузы. — Да-а-а… Знайте, все это в ближайшие дни вас обязательно попросят повторить в другом месте. Может, местах. Будут требовать максимум подробностей. Вы, конечно, вправе поступать как сочтете нужным, но имейте в виду, ваша гипотеза слишком невероятна. Не лучше ли без гипотез, один голый сюжет, а?

— Понимаю. Так просветите меня, что за жизнь на Полуострове и Материке? Что я мог бы о ней рассказать в других местах?

— А вот это — нет. Извините, ничего такого не могу. И так уже много лишнего наговорила. У нас, видите ли, существуют общеизвестные вещи, о которых, однако, беседовать считается неприличным. А просвещать могут только специально на это дело поставленные. А что касается ваших плавательных доспехов, — еще добавила Нинель, подумав, — то я утречком сбегаю за ними. Ради вас пойду на еще одно нарушение норм нравственности. Надеюсь, вы это оцените снисходительно, не заклеймите меня позором… Шучу, шучу… Я принесу, но вы их сразу спрячете. Потому что иметь какие-либо вещи у нас, знаете ли, не заведено…

Ну почему меня так и подмывает с вами откровенничать? Это не к добру, но не могу ничего с собой поделать, хочется и все! Так вот, мой Петя, Царствие ему небесное, тоже без уважительной причины оказался на земле. Где его сожрал тигр. Прямо на моих глазах, между прочим. Вы не поверите, зачем он, покойничек-то мой, с дерева спустился. Я об этом еще никому не говорила. А вам скажу. Он хотел в честь моего дня рождения стукнуть тигра палкой. Просто взять — и стукнуть. Представляете? И погиб. Из-за меня. Никогда себе не прощу. Хотя все равно не смогла бы его остановить. Такой уж он был, мой Петр…

И Нинель ускакала в детское гнездо. И было долго слышно, как ворочается она там, укладывая свое большое тело поудобней, как повизгивают Калерия и Елизавета, как уркает на них мать, пугая каким-нибудь обезьяньим бабаем или младшим председателем, чтобы спали и не возились.

Потом в соседнем гнезде стихло. А Борис Арнольдович еще некоторое время не мог заснуть.

Борис Арнольдович лежал и размышлял о том, что с обезьяньего острова, конечно, надо бы выбраться поскорее, но особо торопиться вряд ли стоит, поскольку не каждый день представляется человеку возможность побывать в параллельном мире, не исключено, что такая возможность вообще представилась впервые в истории человечества, и глупо было бы бежать отсюда, выпучив глаза и крича «Мама!». Кроме того, похоже, на Острове довольно строгие порядки, во всяком случае, многое указывает на это. Вполне вероятно, что так просто отсюда не выпускают, и пока не стоит громогласно объявлять о своем желании покинуть гостеприимных хозяев, а надо сперва как следует разобраться в обстановке. Но главное, пока совершенно не ясно, как этот странный мир можно покинуть. Совершенно не ясно, как вернуться домой. И можно ли вообще вернуться. В принципе. Теоретически. Не исключено, что вернуться вообще нельзя. О чем думать, конечно, не хотелось…

И Борис Арнольдович решил возможность возвращения принять пока за аксиому. Например, такую: если снова приплыть на то же самое место, где его полуживого обнаружили дельфины, так немедленно разыграется шторм и будет бушевать, бушевать, а когда стихнет, то вдали обязательно обнаружится захламленный гудаутский пляж. Вот и все. Вероятно, такая аксиома шла от неосознанной веры в существование некоей всеобщей симметричности. Людям, между прочим, органически присуща эта вера.

Таким образом, и чисто технических, и чисто теоретических проблем набиралось немало. Как ни крути, а выходило, что надо довольно основательно разобраться в обстановке, в обычаях и нравах обезьяньего стада, чтобы рассчитывать на успех какого бы то ни было плана. И, еще раз определив для себя программу-минимум — вжиться в новое сообщество, стать для него, по возможности, своим, а уж потом затевать что-то, — Борис Арнольдович наконец уснул.

Он проснулся, когда солнце уже стояло высоко. Высунул голову в лаз, обвел взглядом мир, который до этого видел лишь в бледно-желтом свете ночного светила. Параллельный мир был хорош. Это сразу бросилось в глаза. В нем порхали яркие огромные бабочки, а также яркие огромные птицы, впрочем, птицы были не только огромные, но и совсем маленькие. В параллельном мире имелось также идеально голубое небо, серьезные деревья с толстыми клеенчатыми листьями, и не было в нем, судя по всему, никаких экологических проблем. Чего не мог не заметить человек из экологически опасного века.

Потом Борис Арнольдович оглядел приютившее его логово. Сквозь дыру в него проникал толстый солнечный луч, и было достаточно светло, чтобы видеть каждую деталь сооружения. Рассказать бы кому, мелькнуло в голове Бориса Арнольдовича. Уже ради того надо во что бы то ни стало вернуться. Иначе зачем все приключения?

Внутреннее убранство жилого кокона было предельно простым. Лежанка, устланная сухой травой да птичьим пухом, что-то вроде полочки в изголовье. Несколько уже известных плодов на полочке. Надо понимать, завтрак для постояльца.

«Если все время будут кормить этими огурцами или, не знаю, бананами, взвоешь», — подумал мимоходом Борис Арнольдович, азартно втыкая зубы в зеленовато-желтую сочную мякоть, имеющую непередаваемый вкус несовместимого. Еще не раз предстояло удивиться неприедаемости пищи в этом мире, пока Борис Арнольдович понял наконец, что местные плоды включают в себя не только полный набор необходимых аминокислот, но также и многое другое, дающее поразительные эффекты. Пугающие порой…

После еды стало совсем весело. В голове — умиротворение, в животе — приятный груз. Умыться бы, откуда-то залетела запоздалая, неуверенная мысль. Она побыла недолго.

Опять Борис Арнольдович ощутил себя исследователем неведомого, как ощущал накануне, ныряя в глубь Черного моря с подводным ружьем. И вылез наружу. И обнаружил, что все принадлежности для подводного плавания и охоты уже висят возле гнезда. Захотелось их сразу же спрятать от посторонних глаз, но тут же выяснилось, что вместе с принадлежностями висит вниз головой еще и некий тип, с голубой повязкой на ноге. Или на нижней руке. Висит и жует что-то, словно бы вовсе не видит Бориса Арнольдовича.

Борис Арнольдович небрежно закинул принадлежности в дыру кокона, так женщины снимают с веревки свое белье, если кто-то посторонний неожиданно приходит в дом, закинул небрежно и лишь тогда посмотрел на незнакомого начальника. Чего, мол?

Незнакомец сразу перестал жевать, крутнулся вокруг ветви, на которой сидел, и сразу оказался сидящим на ней верхом.

«Мне так сроду не научиться», — завидуя, подумал Борис Арнольдович.

— Что, выспался? Отдохнул? — сплюнув вниз длинную тягучую слюну, гражданин с повязкой на нижней руке словно продолжил прерванный разговор. — А я — Мардарий, младший председатель. Недалеко живу. Главный тут.

«Младший главный!» — усмехнулся про себя Борис Арнольдович, а вслух сказал:

— Очень приятно познакомиться! А где, простите, население?

— Известно где, взрослые пасутся, общественный фонд формируют, дети — на учебе. Все при деле. Кто не работает — тот не ест. Кроме тебя, само собой. Но ты у нас навроде гостя…

— Почему навроде? — несколько обиделся Борис Арнольдович.

— Потому, — наставительно произнес Мардарий, — что гостей приглашают, а ты без приглашения явился.

— Ну, во-первых, гостей не обязательно надо приглашать, друзья приходят без всякого приглашения, а во-вторых, с каких это пор мы с вами на «ты»? — еще больше обиделся Борис Арнольдович и, пожалуй, переборщил, забыв собственную установку сперва изучить и понять специфику, а уж потом…

Хорошо, что Мардарий оказался покладистым начальником, впрочем, возможно, его так проинструктировали.

— Ладно-ладно, — сказал он примирительно, — не очень-то! Вообще — не обижайся. Ты же еще ничего не знаешь, а уже обижаешься. А между тем мы все здесь, на Острове, потомственные интеллигенты. Да. И ты, я вижу, интеллигент. Хотя, кажись, не потомственный.

«Ой, какой проницательный, собака, — поразился Борис Арнольдович молча, — я ведь еще о своей родословной здесь не распространялся…»

— Но если все поголовно — потомственные интеллигенты, — продолжал Мардарий менторски, — то как прикажешь отличать председателей от непредседателей?

— Вы же придумали повязки.

— Всего одно отличие?

— Господи, но если вы — потомственные интеллигенты, то зачем же вам обязательно отличаться и подчеркивать свои отличия?!

— Хммм… — хмыкнул Мардарий, — не знаю, как у вас на Материке, Полуострове или еще где, а у нас субординация между разными слоями населения — наипервейшее дело. За нарушение судят по всей строгости, как и за нарушение одиннадцатой… Ой! — тут Мардарий вдруг осекся.

«Ага! Значит, у них какая-то одиннадцатая есть. Статья, наверное, — моментально догадался Борис Арнольдович, тоже проницательный мужик, — и значит, Мардарий нечаянно об этом сболтнул…» Борис Арнольдович решил попытаться как-то затушевать оплошность младшего председателя, чтоб тот не переживал.

— Хорошо-хорошо! Спасибо вам, Мардарий, ммм… простите, как ваше отчество?

— Ну, это излишне! — Оказывается, руководящий обезьян даже умел смущаться и казаться трогательно-беззащитным. — Я моложе тебя, и отчество мне еще не полагается.

— Прекрасно. Стало быть, спасибо вам, Мардарий. Я ваши советы с благодарностью принимаю к сведению. Не соблаговолите ли еще о чем-нибудь меня проинформировать? Например, где сейчас Нинель, ей же оберпредседателем паек был обещан? Или неувязка какая?

— Ну-у, сразу «не соблаговолите ли…», — еще больше смутился Мардарий, — брось ты это, разговаривай нормально, только за рамки не выходи и все. С Нинелью действительно неувязка вышла. Пока один паек пришел. Завтра, думаю, оба придут. Тогда уж ей можно будет не ходить на пастбище. А что касается другой информации, так я прямо не знаю…

— Я тем более.

— Верно… Однако дело в том, что у меня еще нет относительно тебя конкретных полномочий.

Мардарий вдруг сделался каким-то немного несчастным, и Борису Арнольдовичу захотелось пожалеть его.

— На нет и суда нет. Давайте тогда просто посидим. Молча. Раз уж вам непременно нужно меня караулить, а говорить ничего нельзя.

— А как ты догадался, что я тебя караулю? А я тебя вовсе не караулю, подумаешь, больно надо мне тебя караулить, словно у меня других дел нет, а я, между прочим, за порядок в целом отвечаю, я, между прочим, могу вовсе на КПП уйти и там весь день просидеть!

Конечно же, младший председатель даже не двинулся с места.

— Что-то жарко становится… — непринужденно зевнул Борис Арнольдович. — У вас всегда, что ли, так жарко в полдень?

Он зевнул непринужденно, а сам уже и за такие нейтральные слова опасался. Черт знает, какие еще нелепости на Острове существуют.

— О да! — обрадовался Мардарий. — У нас всегда к полудню жара становится невыносимой, да еще снизу тяжелый болотный дух идет. Сейчас лучше всего подняться на верхние ярусы, там свежий ветерок и простор. Сейчас, чтоб ты знал, и на пастбищах прекратили кормежку. Отдыхают наверху. Балдеют. Кто книжки читает, кто устные стихи придумывает, кто музыку. А кто и просто спит, подставив благодатному ветерку сытое брюхо… Пошли тоже наверх?

У Бориса Арнольдовича прямо язык зачесался, но он удержался от вопросов. Уяснил накрепко — все ответы гораздо легче получить, не спрашивая, а умело ведя повествовательную речь. Он развел руками, дескать, рад бы наверх, да не знаю, что из этого получится, развел руками и чуть не сверзился в болото.

— Вот, — Борис Арнольдович судорожно улыбнулся, — а вы говорите — наверх…

— Конечно, — улыбка у Мардария была до ушей, впрочем, в этом мире каждый имел рот размером в два кулака, — ты бы хотел всего враз, а всего враз не бывает! Надо постепенно, не спеша, не стремясь добиться сразу многого. Неужели там у себя, не знаю, на Полуострове, не знаю, на Материке, никогда по деревьям не лазал? Ну, в детстве-то? Совсем, что ли, забыл, как это делается?

«Ага, ты тоже не прочь все разузнать, не задавая прямых вопросов. Хитрый Митрий. В смысле, Мардарий…»

— Да было, конечно, лазал. Но один раз полез и свалился. А потом два месяца на вытяжке да еще хромал с полгода. Какой-то сложный перелом. С тех пор, сами понимаете, интереса к этому делу более не возникало. Так что навык, можно считать, — нулевой. Да еще комплекс на этой почве. Не-е-т, уж лучше от жары мучиться, чем с переломанными костями валяться. У вас небось со здравоохранением не очень?

Насчет здравоохранения Мардарий пропустил мимо ушей. А может, и не услышал, увлеченный замыслом затащить Бориса Арнольдовича под небеси.

— Да пустяки, не дрейфь, я тебя подстрахую, вот ставь эту ногу сюда, этой ногой берись за ту ветку, подтягивайся!..

— Нет-нет. Да мне и не подтянуться, а вдруг пальцы раскроются. Впрочем, я, конечно, могу, пожалуйста, если вы настаиваете, но имейте в виду, Мардарий, если свалюсь, вам же потом головы не сносить.

— Ну, ты о моей голове не беспокойся! Моя голова — не твоего ума дело! Не воображай, будто ты для нас такая ценность, что за тебя могут наказать младшего председателя! — Это Мардарий счел нужным опять напомнить о субординации.

— Да мне плевать на ваши порядки! Я, в конце концов, не ваш подданный!

— Ррр, — сказал Мардарий.

И Борис Арнольдович увидел такие клыки, какие накануне видел у тигра.

— Ррразорву за такие слова… А ну, марш наверх!

— Подчиняюсь насилию…

И полез Борис Арнольдович в указанном направлении. Так или иначе этому нужно было учиться. Так или иначе.

— Конечно, вам хорошо, — ворчал он, поднимаясь, — у вас, конечно, и ноги, как руки, и руки, как ноги. Да еще хвост вон какой. Попробовали бы вы на земле за мной угнаться. Или, например, в море. Вплавь.

— Ничего, — доносилось снизу, это Мардарий следовал по пятам, готовый поймать Бориса Арнольдовича на лету и наверняка способный на это, — поживешь на Острове, и у тебя все будет. И хвост, и ноги, как руки, и мех по всему телу. Так что, может, и ты со временем выйдешь в младшие председатели. Или даже в оберы. Но для этого нужно уметь лазать по деревьям и прыгать с ветки на ветку. Зато уметь плавать, наоборот, не нужно. Потому, что это противоречит… Не скажу чему.

«Важно, что противоречит, — подумал Борис Арнольдович, — а что касается хвоста и меха, то это ты, друг, заливаешь…»

Действительно, принять всерьез слова насчет хвоста и прочего Борису Арнольдовичу тогда и в голову не пришло. Слишком это диким показалось. Гораздо дичее прочего. Но не дичей же параллельного мира?..

— Все. Дальше не пойду, хоть что со мной делайте, — сказал Борис Арнольдович, устраиваясь поудобней в обширной развилке, — дальше ветки слишком тонкие.

— Говоришь так, будто что-то понимаешь в ветках. Да ладно, для первого раза достаточно. Я же говорю, постепенно всему научишься, все трудности преодолеешь. Зато посмотри теперь, какая красота кругом!

Мардарий, балансируя, прошел по толстой ветке до того места, где она угрожающе прогибалась, качнулся два раза и непринужденно перемахнул на соседний фикус. Где улегся в таком же гамаке из прутьев, в каком переводил дух его подопечный.

Борис Арнольдович вытер с лица обильный пот, слегка приподнялся на своем ложе, что еще там, дескать, за красота, какая такая особая красота может быть на вашем обезьяньем острове, осмотрелся вокруг, и, как говорилось в старину, дух его занялся. Настолько то, что виделось с высоты, превосходило то, что виделось с нижнего яруса.

— Действительно, красиво, — похвалил Борис Арнольдович увиденное, и Мардарий опять заулыбался во весь значительный рот, словно имел какое-то личное отношение к сотворению обозреваемой панорамы, — действительно, зачаровывает… Насколько хватает глаз — тропическое буйство. Но где горы? Реки где? Нету, что ли?

— Все есть. И горы. И реки. Две реки. Все со временем увидишь.

Несколько минут они лежали молча. Твердые ветки давили, впивались в тело. Постоянно хотелось переменить позу. Зато Мардарий чувствовал себя, по-видимому, прекрасно. Даже временами казалось, что он вообще уснул. Но когда Борис Арнольдович переворачивался с боку на бок, а делал он это часто, младший председатель всякий раз открывал глаза и глядел вопросительно-строго. Вероятно, если бы ему хотелось выяснить тайные намерения подопечного, он бы легко притворился спящим и подсматривал. Но, судя по всему, Мардарий лишь хотел удержать подопечного от неправильных действий, давал понять ему, гляди, мол, я сохраняю бдительность, не лезь на рожон. Что, конечно, было вполне благородно с его стороны. Борис Арнольдович это прекрасно сознавал, а все равно, помимо собственной воли, раздражался.

— Да отдыхайте спокойно, Мардарий! Я при всем желании никуда не сбегу! Я даже не представляю, как буду самостоятельно вниз спускаться, не то что совершать побег. Вам, возможно, вертолет вызывать придется.

На слово «вертолет» Мардарий не прореагировал никак. Неясным осталось, знает он его или не знает.

— Так что не убегу, не бойтесь!

— Вот еще, — хмыкнул младший председатель, — стану я бояться!

И он демонстративно отвернулся от Бориса Арнольдовича, хотя каждый раз напрягался весь, едва слышал какое-нибудь шевеление.

Наконец Борис Арнольдович нашел удобное положение. Пристроился так, что нигде ничего больше не давило, и расслабился, не рискуя свалиться вниз. Но стоило ему расслабиться, как в голову полезли тоскливые мысли.

Борис Арнольдович стал с тоской думать о Наташе, детях, он даже о некогда постылой работе стал думать с каким-то неведомым раньше умилением, даже об обскакавшем его сокурснике Алексее Николаевиче стал думать с нарастающим умилением и до того доумилялся, что из-под плотно закрытых век вдруг опять хлынули слезы. Борис Арнольдович заплакал третий раз за одни сутки после того, как не делал ничего подобного много лет!

Он плакал и чувствовал, как накопившаяся в горле горечь разбавляется обильными слезами и становится легко дышать, словно только что родился на свет. Он плакал, а младший председатель Мардарий, приподнявшись на локте, смотрел участливо и ничего не говорил…

Слезы кончились так же внезапно, как и появились. Горечь в горле не исчезла совсем, а лишь притаилась до следующего раза. Но, странно, теперь Борису Арнольдовичу казалось, что он не вчера попал на Остров, а уже давно.

— Кончай, Арнольдыч, чего ты! Брось! — решил-таки подать голос Мардарий. — Надо как-нибудь терпеть! Может, и у нас привыкнешь! Понравится еще. Хрен ли тебе в твоем Полуострове. Ну, или в Материке. Понимаю, конечно, семья, друзья, родина, словом… Будет у тебя новая родина на нашем Острове! Будет! Раз так вышло, не вешаться же теперь на лиане? Вот увидишь, у нас лучше! А может, еще вернешься как-нибудь. Веселей гляди!..

— Да уже все, Мардарий, успокоился я, спасибо на добром слове, больше не буду, расслабился, и сразу, видишь, накатило. Нелегко все это… А я, чтоб ты знал, не с Материка, не с Полуострова, а совсем из другого места.

— Неужто с другой планеты?!

— Можно считать, что с другой. И конечно, жена там. Дети. Во-о-т… Ых-хы-хы…

— Понимаю… Хотя я, конечно, пока холостой. А все одно…

Мардарий то ли не заметил, что Борис Арнольдович нечаянно сказал ему «ты», то ли сделал вид, что не заметил.

— А вообще, если тебя интересуют и остальные вопросы, так что ж, мне скрывать нечего — мясо мы на своей планете едим, одежду, помимо этой набедренной повязки, носим всевозможную. И я, признаться, очень неуютно чувствую себя без штанов, хотя они, если разобраться, предназначены для защиты от холода, а больше ни для чего. И к техническому прогрессу мы относимся в основном положительно. Хотя есть, конечно, у нас и ненавистники прогресса. Правда, я лично не мог к ним относиться всерьез. Всегда мне казалось, что они придуриваются. Теперь-то я, кажется, начинаю кое-что понимать…

— Ммда… — промычал Мардарий, — спасибо конечно, Арнольдыч, за откровенность. Прямо и не знаю, как реагировать… А, ладно! Чтоб ты не думал, будто все председатели — надзиратели. Злыдни. Может, большинство и злыдни. Но что мне большинство. Я сам по себе. У меня своя голова на плечах. Конечно, приходится подчиняться, лицемерить, по-волчьи, как говорится, выть, участвовать в разных делах. Сам понимаешь, иначе можно не только из председателей загреметь, но и вообще…

Короче, раз ты со мной откровенно и по-человечески, то и я с тобой так же. Я тебя никогда не продам! У Мардария еще не вся совесть в челюсти ушла, так-то! Ты мне вообще с первого взгляда понравился. Я тебя полюбил, можно сказать. А у меня глаз — ватерпас. Это тебе каждый скажет. Я любого нарушителя одиннадцатой заповеди насквозь вижу. Словом, так — давай на «ты». В конце концов, ты меня старше. Так запросто и говори. Если, конечно, посторонних поблизости нет. При посторонних-то сам понимаешь. Дрянь народишко. Сразу Порфироносному донесут. Или еще выше. Хотя, конечно, есть люди стоящие. Это учти. Нинель твоя, к примеру. Думаешь, я не знаю, куда она сегодня утром бегала? Знаю, видел. Я ее видел, а она меня — нет. По идее — обязан доложить. Сход на землю без достаточно уважительной причины. И надо бы доложить, потому что могли быть и другие свидетели. Тут кто вперед. А мне жалко. Лизка и Калька с кем тогда останутся? У них и так отец погиб…

Рискую, конечно. А кто не рискует? Все под Богом ходим. Ммда… Еще вот Самуила Ивановича уважаю. Очень умный старичок. Ветеран. Хоть и очень рассеянный, безответственный. По отношению к себе, в первую очередь. Никакой осторожности. Болтает вслух то, что не следует болтать. Ладно Нинель одергивает. А я уж боюсь близко находиться. Боюсь услышать что-нибудь недозволенное. Тогда ведь мне придется решать с ним вопрос. А то со мной решат.

Ну и еще одного уважаю. Маэстро Фогель его зовут. Музыкант. Талантливый страшно! Вот, знаешь, все мы, конечно, на нашем Острове потомственные интеллигенты. Но Фогель с Самуилом Ивановичем — в сто раз интеллигентней нас всех. Не сомневаюсь, что Порфирию Абдрахмановичу и самому Генеральному до этих людей, как до Луны.

Само собой, ни с Фогелем, ни с Самуилом Ивановичем, ни с Нинелью я так, как с тобой сейчас, никогда не говорил и не буду. Понимаешь, с этими людьми хорошо в каком-нибудь парламенте заседать, но не в джунглях политкружки организовывать. В случае чего, они все выложат. И даже обидеться на них не сможешь, ну, не из того материала народ, что поделаешь!

И конечно, ни твоя Нинель, ни Самуил Иванович, ни Фогель не знают, что я о них в действительности думаю. Сам не раз слышал, как они ведут подрывные разговоры. Дескать, Мардарий такой, Мардарий сякой. Оно, конечно, хорошо, но, с другой стороны, и грустно. И вот ведь что любопытно, такие умные, а в председателях не разбираются. Не понимают особых линий поведения. Порфироносного боятся, но уважают. Меня боятся и презирают. Э-эх…

Небось думаешь сейчас, что это он так разговорился, этот младший председатель, на откровенность вызывает, душу распахивает и хочет, чтобы ты тоже… Небось думаешь, кто бы другой был, постарше званием. А эти младшие только и смотрят, как бы выслужиться, кого бы разоблачить? В общем, это так. Но я и без тебя выслужусь. Потому что не делаю ошибок. И даже сейчас ничем не рискую. Ты не можешь причинить мне вреда.

Конечно, правильней было бы подождать, присмотреться к тебе хорошенько, что ты за птица. Потом уж начинать вербовать тебя в свои ряды. Но, во-первых, глаз-ватерпас, а во-вторых, никаких рядов нет, Арнольдыч. Увы. Есть лишь разнообразные мысли, но нет никаких дел. А поговорить по душам иной раз знаешь как охота. Знаешь?

В общем, так. Многого не обещаю. Но чем смогу — помогу. Не сомневайся. Помни обо мне. И вот еще что: начнет тебе Порфироносный вопросы задавать, ну те, на которые ты мне только что отвечал, не дожидаясь, пока спрошу, — ничего не сочиняй, чтобы не запутаться. Только одно: когда скажешь, что к техническому прогрессу вы там у себя относитесь положительно, но есть и у вас ненавистники прогресса, то скажи, что ты тоже из их числа. Вот. Это очень серьезно. И все. Мы с тобой ни о чем не говорили. Только о погоде и природе. О том, что к полудню на нижних ярусах джунглей становится совершенно нечем дышать. Но на верхних ярусах воздух прекрасен и свеж, как поцелуй ангела. Понял?

— Так точно! — шутливо гаркнул Борис Арнольдович, хотя, честно сказать, понял не все. Гораздо меньше, чем было сказано. Но понял, как ему показалось, главное — Мардарий вовсе не прост, с ним стоит общаться, стоит прислушиваться к его словам, парень молодой, и дух у него мятежный. Если не лицемерит, но, похоже, не лицемерит, ведь не только у него глаз-ватерпас.

И многое еще продолжало оставаться в полном тумане: устройство этого четверорукого общества, его происхождение, эволюция. Ведь как-то эти сумчатые должны быть связаны с прямоходящими. Вот и Мардарий ни словом об этом не обмолвился. Хотя выглядел очень искренним и порой даже страстным. Язык чесался от желания расспрашивать и расспрашивать, но Борис Арнольдович держал его за зубами крепко. Не форсировать, главное, не форсировать! Вон сколько и так получено информации за неполные сутки. В конце концов, если дверь в параллельный мир еще раз откроется для Бориса Арнольдовича, то она выберет для этого время сама.

Тоска по родному миру опять была далеко, зато появилось совершенно новое чувство, если можно так выразиться, представительства. Как будто Борис Арнольдович является не просто потерпевшим бедствие маленьким одиноким человеком, а представителем своего человечества в чужом пространстве-времени, уполномоченным не спеша изучать его, понять как можно больше.

— Ого, солнце-то вон где! — спохватился вдруг Мардарий. — День мигом пролетел, скоро люди начнут с пастбища возвращаться, мне на посту надо быть, взносы в общественный фонд собирать, ты тоже небось уже проголодался?..

Борис Арнольдович прислушался к событиям, происходящим в его неплохо отлаженном организме, и действительно услышал голодные сигналы, правда, пока не очень сильные. Он почувствовал, что не отказался бы сейчас от горохового супа или бутерброда с колбасой и кофе, или от двух с половиной порций пельменей с уксусом и горчицей. От пельменей уже была прямая дорога к местным не то огурцам, не то бананам, которые, очевидно, так и не имели никакого специального названия. Плоды, и все. И воспоминание о плодах оказалось скорее приятным, чем неприятным. То есть ни организм, ни то, что принято называть душой, не возражали против основного на Острове продукта питания.

— Сиди пока тут, — сделался деловитым Мардарий, — я сгоняю на низ, поищу кого-нибудь, поможем тебе спуститься. Спускаться же труднее. Так что сиди и не рыпайся.

А Борис Арнольдович, признаться, как раз собирался. Рыпаться. Не трус же он в конце концов. Но послушался.

Быстрый, ловкий младший председатель стал стремительно удаляться, и все его пять конечностей работали непринужденно, как бы совсем без усилий. Только голубая повязка мелькала среди зарослей, пока не исчезла из виду. И остался Борис Арнольдович на дереве один-одинешенек. Живо представилось, как бы это было, если бы к нему никого не прикрепили. Как бы он проснулся, а вокруг одни джунгли. Да пустые гнезда. И ничего не известно. Где все? Может, вообще куда-то мигрировали. И сидеть бы Борису Арнольдовичу целый день в коконе, задыхаясь от тропической духоты и зноя, ужасаясь от всяких звуков, а также предчувствий и мыслей.

Нет, хорошо, что к нему прикрепили Мардария. Причем именно Мардария. Все-таки он парень с понятиями. Вообще, неплохой парень. Надо с ним дружить.

Где-то в отдалении треснул сучок. Потом еще. Но уже ближе. Кто-то приближался, как говорится, не разбирая дороги, в смысле, не заботясь о том, чтобы каждая опора, на которую ставится рука или нога, была надежной. Потому что опор много. Пять штук…

Наконец среди веток показались Мардарий и еще какой-то малорослый тип. Тип этот был неуклюж и неловок, поэтому приближались они медленно, младший председатель то и дело оглядывался, поджидая попутчика, что-то говорил ему, видимо, торопил и подбадривал, да еще ругал за неповоротливость.

«Мне хотя бы так когда-нибудь научиться», — думал Борис Арнольдович, наблюдая за неуклюжим.

— Вот, это и есть тот самый Фогель, о котором я тебе рассказывал! — сообщил Мардарий жизнерадостно. — Ленивый и неповоротливый, собака, как и все освобожденные. Гордость человечества, мать его, музыкант, композитор, наверняка вечером тебя, Арнольдыч, потянут на его очередной концерт. Мы же без классической музыки неделю прожить не можем. Ага. А этот что ни сочинит — все классика. Нам бы так жить! Кормежку получает, как и я, из общественного фонда, да еще фанаты во время концертов кидают, кто сколько может. Порой отрывают от себя. А этот зажирел, едва ползает. Но другого-то помощника в это время не найти, днем одни освобожденные в Городе да начальство, так что не обессудь, Арнольдыч, хоть этого пригнал.

И, понизив голос, чтобы сам приближающийся сзади Фогель не слыхал, Мардарий добавил проникновенно:

— По-моему, он — гений. Страшно горжусь знакомством с ним. А приходится вот так себя вести…

Тут-то Фогель приблизился наконец вплотную.

— Здравствуйте! — как-то особенно учтиво поздоровался он, словно бы снял несуществующий котелок. — Очень рад с вами познакомиться. Уже наслышан о вас. Весьма приятно видеть человека, еще не успевшего превратиться в обезьяну. Весьма приятно. Рад, что могу быть хоть в чем-то полезен уважаемому Борису Арнольдовичу…

— Я тоже рад, я тоже много о вас слышал! — попытался ответно расшаркаться Борис Арнольдович.

Он ничего не понимал в музыке, ему было очень неловко, поскольку чувствовалась потребность как-нибудь ненавязчиво показать свою осведомленность, а необходимые слова не шли.

— Ладно, поехали вниз, хватит болтать! — выручил младший председатель и первым подставил плечо. Его примеру поспешно последовал Фогель. Борису Арнольдовичу осталось лишь опереться на эти такие разные плечи.

Спуск вниз занял всего несколько мгновений. Снова Борис Арнольдович очутился на знакомой ветке у входа в свою временную квартиру. Можно было бы сразу залезть внутрь и полежать, но Борис Арнольдович решил не расслабляться, а, сидя снаружи, дожидаться возвращения Нинели. Чтобы тем самым сделать ей приятное. С чего возникло такое желание, он себя спросить забыл.

— Надеюсь видеть вас сегодня на концерте! — Фогель будто снова приподнял котелок.

— Непременно!

Маэстро поскакал восвояси, а Борис Арнольдович смотрел ему вслед и думал, что с удовольствием побывал бы на концерте, что ему весьма любопытно не столько послушать сумчатого и четверорукого гения, сколько посмотреть, как это все может выглядеть в условиях первобытного леса. Но кто его доставит на этот концерт — вот в чем вопрос.

— И мне пора на пост, — сказал Мардарий, глядя вслед удаляющемуся музыканту. — Тоже бы, конечно, не отказался послушать Фогеля, но не смогу сегодня. Служба. Да еще надо рапорт сочинять. О наших с тобой разговорах. Со всеми подробностями. В четырех экземплярах. Уж не обессудь, но обязан про тебя что-нибудь пакостное написать непременно. Такой жанр. Не обессудь. Напишу, что ты опасный тип, себе на уме, хотя и прикидываешься простаком… Напишу, что, по моим наблюдениям, имеешь тайное намерение вызнать все наши особенности и скрыться. Понимаешь, писать, будто ты ничего подобного и в мыслях не держишь, глупо. Все равно не поверят. Стало быть, надзор за тобой ослабевать нипочем не должен. Чтобы, значит, мне и в дальнейшем поручили это дело. Лучше ведь, если я за тобой стану надзирать, чем другой кто. Верно?

— Верно, — согласился Борис Арнольдович без колебаний.

— Все надо предусмотреть. Я так думаю: если ты действительно надумаешь бежать, а ты все равно рано или поздно обязательно надумаешь, то беги. Получится — хорошо. Сорвется — что ж. Надо быть готовым и к этому. Тебя тогда все равно не спасти. А я скажу, мол, предупреждал, чувствовал.

— Ну, ты мудрец, Мардарий!

— Еще бы не мудрец, конечно, мудрец! — ответил тот, наверняка уловив иронию, но не оценив ее.

— Слушай, сейчас появятся все. Нинель, Самуил Иванович, ребята его. Станут спрашивать, как день провел? Про тебя что сказать? Или — ничего? Может, я твоего надзора вовсе не должен был заметить?

— Рассказывай все. Гласный надзор, чего там. Но, конечно, сам понимаешь. Верю тебе. Ругай меня, но не очень усердствуй. Не испытывай слабых душ. Жюль и Роберт — племянники Самуила Ивановича. Он им после того, как родителей уличили в нарушении одиннадцатой заповеди, заместо отца. А все равно я с ними еще не совсем разобрался. Ой, ладно, я уже опаздываю!

Мардарий хлопнул Бориса Арнольдовича по спине и исчез. А Борис Арнольдович расположился поудобней и стал поджидать свою благодетельницу, стал размышлять об увиденном и услышанном за день. Мысль о родном мире только мелькнула в голове и сразу была оттеснена более насущными мыслями. Возвращение домой, наконец-то это стало совершенно ясным, не относилось к числу первоочередных дел.

Вдруг откуда ни возьмись появились на соседнем дереве две маленькие шустрые обезьянки, о существовании которых Борис Арнольдович уже почти забыл. Да что от него требовать, он в этой обстановке о своих родных детях почти забыл.

Сперва, появившись, девчонки, а уж и сам Борис Арнольдович незаметно для себя стал обезьяньих детенышей так называть, забились в свое гнездо и оттуда подглядывали за пришельцем, хихикая, словом, вели себя так же, как и накануне. Но потом любопытство взяло верх, и они стали выскакивать из кокона. То одна, то другая. Выскочит, прыгнет с ветки на ветку, озорно глянет на страшноватого дядьку в набедренной повязке и обратно.

А Борис Арнольдович делал лицо равнодушное-равнодушное, изо всех сил изображал, будто совсем не видит детей. Это он их спугнуть боялся.

Они, само собой, смелели, демонстрировали друг перед дружкой свою удаль, все ближе от Бориса Арнольдовича пробегая, порой даже задевая его своими длинными потешными хвостиками. Все это напоминало охоту старого кота за несмышлеными мышками, хотя, конечно, у Бориса Арнольдовича и в мыслях не было обижать Нинелиных детей. Как и любых других детей. Наоборот, он мечтал с ними подружиться, хотел, чтобы они перестали дичиться и поскорее признали его своим. И он продолжал лениво смотреть вдаль, даже иногда нарочито позевывать, довольно фальшиво изображая глубокое и неизменное равнодушие.

В конце концов Калерии и Елизавете, то есть Кальке и Лизке, надоело просто так носиться мимо жутковатого и, наверное, по обезьяньим меркам, звероватого гостя. Они стали дергать его то за ухо, то за нос. За свешивающуюся вниз ногу дергать, конечно, опасались, думали, чудаки, вдруг схватит. А все равно Борис Арнольдович сидел как истукан.

— А тебя как зовут? — наконец не выдержала одна обезьянка.

Борис Арнольдович только этого и ждал.

— А никак! — интригующе ответил он.

— Хи-хи! — сказала та, что спрашивала, а другая: — Так не бывает!

— Еще как бывает! — стоял на своем Борис Арнольдович. — Зверей как зовут? Или птичек?

— Значит, ты — зверь? — В голосе косоглазенькой послышалось явное разочарование.

«Ага, это, должно быть, Лиза… Старшая…» — вспомнил Борис Арнольдович.

— А вы, что ли, всех зверей не любите? — уклонился он от ответа.

— Всех! Они же кусачие! А змеи еще даже ядовитые! Ф-фу!

— Тигр нашего папу съел, вот!

— Ну, звери, как и люди, как и обезьяны, бывают разные, — затеял просвещать несмышленышей Борис Арнольдович, как-то совсем позабыв о рамках допустимого, — вы, например, знаете, что можно взять маленького звереныша, вырастить его в своем гнезде, и он потом на всю жизнь останется самым верным другом для того, кто его вырастил? А кусать никого не будет. Знаете?

— Не-е-т, — хором протянули девчонки, и стало ясно, что идея о приручении зверей их никогда не посещала.

Тут Борис Арнольдович воодушевился, хотел было конкретизировать свою мысль известными ему трогательными историями из жизни юннатов, но тут невпопад спросила младшая из обезьянок, Калерия:

— Значит, тебе нашего папу не жалко? Значит, тебе только тигров жалко, что они всех съедают и у них потом в животе бурчит?

Тут Борис Арнольдович понял, как некстати пришлась его идея об одомашнивании диких животных. На какую неподготовленную почву упало это семя. Он хотел исправить оплошность, заговорил горячо, как ему жалко и папу, и всех прочих несчастных, но было поздно. Дети потеряли к нему интерес, причем, как оказалось, навсегда. Они перестали его дичиться и сделались просто-напросто равнодушными. Будто Бориса Арнольдовича и нет.

Позже обезьянки стали взрослыми и многое поняли, но отношения своего к Борису Арнольдовичу не переменили. Да и он после нескольких попыток оправдаться отказался от этой затеи. Как говорится, насильно мил не будешь.

Итак, Калерия и Елизавета потеряли интерес к будущему отчиму, хотя, конечно, в тот момент еще вряд ли кто мог предполагать, что Борису Арнольдовичу в не столь отдаленном будущем уготована роль обезьяньего отчима, он хотел еще повыспросить у детей о школе, но те больше не стали с ним разговаривать, сперва забились в свой детский кокон и о чем-то долго шушукались, а потом отправились куда-то, не сказав ни слова.

И вновь Борис Арнольдович остался один. Осмысливать происшедшее. Досадовать, что вот опять вышел за неведомые рамки, влез туда, куда нельзя было влезать, то есть затеял разговор с детьми об одомашнивании животных, а тема эта, по всей видимости, одна из нежелательных. Как же много на Острове нежелательных тем. Вернее, тем, на которые могут вслух рассуждать лишь посвященные и уполномоченные. Черт ногу сломит. Так и попадаешь впросак, совсем ничего такого не подозревая.

Солнце между тем уже садилось. Стали возвращаться с пастбища первые горожане. Группами, семьями и поодиночке. Оказалось, что обезьян в Городе неимоверное количество.

По-видимому, уже все были наслышаны о появлении на Острове какого-то экзотического Бориса Арнольдовича, и всем хотелось посмотреть на него Вероятно, в обезьяньем обществе тоже было плоховато с чудесами. Словом, возвращавшиеся с дневной кормежки выбирали такой путь, чтобы не миновать дива. Представить только — тысячи и тысячи огромных сумчатых двигались мимо Бориса Арнольдовича и крайне бесцеремонно его разглядывали. Потомственные интеллигенты. Надо ж придумать такое…

В какой-то момент Борису Арнольдовичу сделалось вдруг так неловко, что хоть кричи. Он взял да и юркнул в кокон. Пересидеть, да и все. Но тут же обратно вылез. Понял, что поступок, который по слабодушию хотел совершить, его бы не украсил. Одни бы стали тогда думать, что все пришельцы такие робкие, другие — что все пришельцы слишком гордые. Да он бы и себя лишил информации. Например, о количестве аборигенов.

В итоге Борис Арнольдович решил, что бы там ни случилось, сидеть на своей ветке с максимальной невозмутимостью, сидеть так, пока не явится наконец Нинель. Или Мардарий с указаниями. И вот он сперва отвешивал непрерывные поклоны движущемуся мимо населению, а население двигалось чуть ли не по голове, раскачивало ветку, на которой он находился, грозя ее сломать.

Довольно быстро шея у Бориса Арнольдовича устала, он стал кланяться реже, только группам не менее десяти голов, а потом и вообще прекратил это занятие. Еще подумают, что дрессировка такая. Вдруг вспомнился виденный давным-давно арктический медведь, без устали мотающий головой в своей ужасной клетке.

Так Борис Арнольдович и сидел истуканом, пока не пришли с пастбища Нинель, Самуил Иванович и другие соседи. Почти самыми последними. Когда солнце окончательно скрылось и наступили сумерки. Они пришли верхними ярусами, им ведь не надо было специально менять курс, чтобы поглазеть на пришельца, они словно свалились на голову, так что Борис Арнольдович сперва испугался и только потом обрадовался.

Соседи поздоровались с ним за руку и заспешили по своим коконам, они все говорили о намеченном на вечер культурно-массовом мероприятии, называя его то концертом, то прослушиванием, находились в праздничном состоянии духа, исчезали со словами: «До встречи там!»

Возбуждена была предстоящим и Нинель.

— Проголодались? — Она примостилась рядом с Борисом Арнольдовичем, ее кожистая сумка на животе сильно отвисала.

— Мне прямо неудобно, — замялся Борис Арнольдович, — сказали же, что мы оба будем питаться из общественного фонда…

— Так это и есть из общественного, — успокоила Нинель, — я уже на вас получила. А вы что думали, кто-то другой должен приносить?

— Нет, ну я не знаю… Ладно, раз так…

И Борис Арнольдович принялся поглощать универсальные плоды с большим аппетитом.

Нинель позвала детей, и они сразу появились откуда ни возьмись, не заставили приглашать себя дважды, схватили из материной сумки по «огурцу» или по два, но не сели ужинать, как подобает, вместе со взрослыми, молча и чинно, а сиганули на два яруса выше.

— Эй, вы чего? — удивилась мать.

— Да мы лучше здесь, мам! — отозвались они хором.

— Но вы же должны мне рассказать, как прошел день в школе!

— Да все нормально, мам, все как обычно, да мы потом расскажем, мам!

И Нинель оставила детей в покое.

— Не привыкли еще, — объяснила она Борису Арнольдовичу, а заодно и себе.

Борис Арнольдович хотел сам раскрыть ситуацию, но отчего-то не решился это сделать.

— Пастбище нам в этом сезоне далековато отвели, — вздохнула Нинель, — как говорится, у самого синего моря. Но если бы оно было в другом месте, что вчера сталось бы с вами?

— Это верно, век буду за вас…

— Ладно-ладно, давайте лучше выкладывайте, чем занимались, если, конечно, вас не просили об этом молчать.

— О, сегодня я имел удовольствие познакомиться с самим Мардарием. И целый день он меня караулил, гласный надзор за мной вел. А раз гласный — значит, могу рассказывать. Целый день мы с ним беседовали о том о сем. По-моему, примитивный тип. Но опасный. Карьерист. Мать родную продаст, чтобы поскорее напялить люминесцентную повязку оберпредседателя.

— Мне вы, конечно, можете доверять, — перебила Нинель, — но вообще-то такие слова о председателях лучше не произносить вслух. В какой бы то ни было компании. Очень вам советую. А что касается Мардария — то с ним, мне кажется, не все так просто. Но-моему, это человек с двойным дном. С одной стороны, конечно, служака, и у начальства нет никакого основания не ценить его в этом качестве. Если ничего непредвиденного не случится, повязка оберпредседателя от него, конечно, не уйдет. А может, и более высокий пост. Поскольку, даже если говорить о том, что на виду, Мардарий хоть и дурак, а умный. Но, с другой стороны, если говорить о том, что не совсем на виду, то иногда происходят вещи труднообъяснимые. Иногда Мардарий упускает явный шанс моментально прославиться и возвыситься. По пустякам он спуску никому не дает, чуть что — кричит и пугает, а серьезных вещей не видит. Вот сегодня утром я бегала за вашими доспехами, вечером, сами понимаете, нужно рюкзак тащить. Так вот он меня явно видел. Однако нарушение не пресек, а, кажется, более всего был озабочен тем, чтобы я его не заметила. Раньше в подобных случаях я даже думала, что он надеется через меня какую-то банду нарушителей традиций вычислить. Думала так и посмеивалась. Хотя, конечно, смешного мало. Теперь же мне чаще кажется, что Мардарий всех нас, наоборот, оберегает. Вот уже несколько месяцев никого в округе не отдавали на съедение за нарушение одиннадцатой заповеди. За исключением одного мужчины, сумасшедшего, который бросился на Порфирия Абдрахмановича. Того уж никак нельзя было спасти. А в других местах Города что происходит! Получается, мы здесь все образцовые? Да нет, конечно! Хотя Мардарий начальству именно это внушает. Мол, он нас так воспитывает, мол, его заслуга. И набирает очки! Вот хитрец! А вы говорите, примитивный тип…

— Ммда, действительно. — сказал Борис Арнольдович и почесал затылок. — Я думаю, нам лучше делать вид, будто мы никаких странностей за нашим Мардарием не замечаем. Он за нами не замечает, мы — за ним. Его не подведем — себя не подведем…

— Вы делаете успехи! — обрадовалась Нинель. — Наверное, у вас тоже есть опыт двойной жизни, а? Признавайтесь! Как там, в вашем параллельном мире, есть нужда скрыть иной раз истинные убеждения?

Они понимающе рассмеялись.

— А еще я сегодня познакомился с музыкантом Фогелем. Знаете такого?

— Ах! — воскликнула Нинель, сразу преобразившись. — Ах, вы еще спрашиваете!

Эти манерные «ахи», да еще в обезьяньем исполнении были так непередаваемо пародийны, что Борису Арнольдовичу стоило больших усилий сохранить серьезное выражение лица.

— Как же вам удалось познакомиться с этим удивительным человеком?

— Да все Мардарий. Я с верхних ярусов спускаться опасался, сами понимаете, пока освоюсь. Так он маэстро Фогеля на помощь пригласил. Никого больше в Городе не было.

— Ну этот Мардарий! Конечно, все логично. И тем не менее, Фогеля позвать на помощь! Непостижимо! Ведь понимаете, что музыканту пуще глаза надо беречь пальцы, а после такой тяжкой работы что за пальцы?! Кстати, маэстро о сегодняшнем прослушивании ничего не говорил?

— Говорил, как же! И меня приглашал. Только вот я не знаю…

— И раздумывать нечего! — перебила Бориса Арнольдовича Нинель. — Даже не сомневайтесь. Тем более что все культурно-массовые мероприятия у нас обязательны.

— Но как я туда…

— Обязательно! Понимаете! Кто же откажется… Самуил Иванови-ич! — вскричала Нинель. — Надеюсь, ваши мальчики не оставят Бориса Арнольдовича, пока он еще не выучился самостоятельно передвигаться?

— Не оставим! — отозвались с готовностью «мальчики».

— Ну тогда, конечно, — развел руками Борис Арнольдович, — тогда давайте собираться.

Однако последнее слово он сказал зря. Потому что ни украшений, ни нарядов у обезьян, как оказалось, не было. Ну, абсолютно никаких! И все сборы ограничились тем, что друзья-соседи сгрудились возле Нинелиного кокона, пригладили буйную растительность на головах и лицах да и тронулись в путь. Роберт и Жюль привычно подхватили Бориса Арнольдовича под руки и потащили туда, где, по-видимому, все происходило. Как и накануне, Самуил Иванович и Нинель следовали несколько поодаль.

— И часто у вас такие концерты? — полюбопытствовал Борис Арнольдович.

Ему-то что, он ехал пассажиром и мог вести досужие разговоры, не напрягаясь.

— У нас… хык… каждый вечер… хык… какое-нибудь мероприятие… хык… — в три прыжка пояснил Роберт.

— У нас же… хык… культура — первое дело, — дополнил его Жюль.

— Точнее, второе… хык… после питания, — уточнил Роберт.

Так, непринужденно беседуя на светские темы, они и достигли концертной площадки. Во всяком случае, ничего похожего на зал не было. А был закрепленный на фикусе рояль, да Велосипед над головой, больше напоминающий землечерпалку, да Луна немножко сбоку.

Борис Арнольдович и Нинель расположились на удобной толстой ветке, соседи заняли места прямо над ними, а публика все прибывала и прибывала, и скоро она сидела так же густо, как сидят вороны и галки на стрелах башенных кранов поздней осенью.

— У нас каждый вечер большие культурные события, — вполголоса поясняла Нинель, близко наклонившись к Борису Арнольдовичу, — вчера мы, правда, пропустили диспут на тему «Посещал ли Христос Остров», но впредь, надеюсь, этого не будет. Как не было раньше. Сегодня — концерт маэстро Фогеля. Прослушивание нового произведения. Завтра — турнир поэтов. Кто победит — станет освобожденным поэтом, он перейдет от устных стихов к письменным, ему выдадут бумагу и поставят на довольствие… Ой, простите, начинается!

И точно. Маэстро появился из своего кокона, единственного на всем обозримом пространстве. Публика встретила кумира овацией, не смолкавшей, пока сам маэстро не прекратил ее жестом. Он пробрался к инструменту, встал возле него, близоруко прищурился, отыскивая кого-то среди слушателей. Борис Арнольдович подумал, кого это Фогель ищет, оказалось — его.

— Друзья! — сказал Фогель. — Сегодня среди нас присутствует пришелец из иной жизни. И этот концерт я посвящаю ему. А в его лице, в лице нашего дорогого Бориса Арнольдовича, и всему его человечеству. Я не знаю, откуда занесло к нам нашего дорогого гостя. С Полуострова ли, с Материка ли, с другой ли планеты. В конце концов, не важно. Потому что — да здравствуют добрые отношения всех обитаемых миров, где бы они ни находились!

Публика опять разразилась аплодисментами, многие поворачивали лица к Борису Арнольдовичу, улыбались ему, но некоторые не поворачивали и не улыбались. Тем более не хлопали. А сидели, каменно застыв.

— Он совсем себя не бережет! — шепнула Нинель. — Хоть бы подумал о своем даре. Нельзя же так высказываться при всех. Возможно, ему кажется, что в его словах нет ничего такого. Но ведь это смотря как повернуть!

«Неужели все, кто не аплодирует и не улыбается, доносчики? — подумал Борис Арнольдович. — Нет, не может быть. Просто люди хотят иметь возможность при случае сказать: „Я ни при чем, я не улыбался“. Можно ли за это осуждать?»

Он хотел поделиться своими соображениями с Нинелью, но тут маэстро вновь прекратил шум выверенным жестом.

— «Симфония дружбы», — объявил он, — исполняется впервые. Часть первая.

И длинные пальцы ударили по клавишам:

— Буммм, пара-пара-буммм, пара-пара-бум-бум-бу-бум…

«Такую музыку я определенно где-то слышал, — подумал Борис Арнольдович. — Однако заявлять об этом во всеуслышание, конечно, не стоит», — подумал он еще.

Музыка звучала себе и звучала, лилась да лилась, судя по всему, маэстро Фогель настроился на дальний музыкальный путь, и одному Богу было известно, где классик в данный момент находится, в какой точке мироздания или даже за пределами оного, коих, как известно, вообще нет.

Под конец у Бориса Арнольдовича зверски разболелась шея. Но оказалось, что была прослушана лишь первая часть многочастевого произведения.

— Браво! Бис! — кричала благодарная публика, кидая музыканту его честно заработанный доппаек.

— Киньте, киньте и вы! — зашептала Нинель, толкая в ладонь Борису Арнольдовичу огромный плод. — Ему будет приятно!

— Да ну, — попытался воспротивиться Борис Арнольдович, — цветы бы, другое дело. А то — корм!

— Много вы понимаете! Делайте, что говорю, и не спорьте! Какая польза от цветов, скажете тоже…

Борис Арнольдович хотел возразить, дескать, от цветов та же самая польза, что и от музыки, но не стал. Сделал, как велели.

Фогель ловко поймал кинутый Борисом Арнольдовичем плод, прижал его к мохнатой впалой груди, низко поклонился. И еще послал воздушный поцелуй. Но это скорее Нинели, нежели Борису Арнольдовичу.

Публика стала расходиться. И было видно, что многим расходиться не хочется, а хочется продолжать этот праздник искусства, словно праздник можно длить и длить бесконечно.

— После концертов Фогеля у меня всегда такое ощущение, будто стоит подпрыгнуть, и полечу, аки птица… — с этими словами Нинель действительно сделала головокружительный кульбит, сиганула метров на двенадцать, сопроводив этот полет не то четверным, не то пятерным сальто.

— Ого! — восторженно воскликнул Борис Арнольдович. — Мне так никогда в жизни не научиться!

— Ничего, научитесь, — подбодрила его Нинель, — всему научитесь, какие ваши годы… А правда, какие?

— Тридцать исполнилось.

— Ну я же говорю! Зато я — старуха. Мне — тридцать один. Вообще, женщины не любят распространяться о своем возрасте. Но я в эти дамские игры не играю…

Домой возвращались прежним порядком. Впереди Жюль и Роберт несли Бориса Арнольдовича, сзади Самуил Иванович с Нинелью двигались, о чем-то, по обыкновению, беседуя.

«С завтрашнего дня начну вплотную осваивать эту воздушную гимнастику и акробатику, — вдруг принял неожиданное для самого себя решение Борис Арнольдович, — сколько можно на других ездить. Но главное, пока это дело не освою, смешно думать о свободе…»

— Завтра я на пастбище не иду, дали-таки обещанный паек, буду передавать вам основные жизненные навыки, пока все не передам. С завтрашнего дня начнем строить гнездо, а заодно и учиться самостоятельному передвижению. Так что постарайтесь хорошенько отдохнуть, я — учительница вредная, спуску не дам, — все это Нинель сообщила Борису Арнольдовичу, прежде чем покинуть его.

Нинель забралась в гнездо к детям, Борис Арнольдович расположился на арендуемом месте.

«Ну вот видишь, Наташа, — это Борис Арнольдович принялся сочинять мысленное письмо жене, — все идет нормально. Хотя, конечно, медленно. Зато — верно. Все равно выберусь отсюда. Только не нужно пороть горячку. Буду прилежным учеником этой самки. Всю науку перейму. Надо же понять это загадочное общество. У нас на Земле ничего подобного нет. Требуется большая осторожность и осмотрительность. У них какая-то одиннадцатая заповедь существует, что такое, до сих пор никто не говорит. Но и так ясно — под эту заповедь, при желании, любой поступок подгоняется…

Завтра начинаю строить гнездо под руководством моей четверорукой наставницы. Здесь у каждого взрослого должно быть строго индивидуальное гнездо. А для случки мужская особь забирается в женский кокон. При посторонних ничего такого не бывает. В этом смысле — нравственность высокая. Чего не скажешь про некоторые другие дела…

Еще завтра начну учиться самостоятельно лазать по фикусам. Как бы шею не свернуть. Но другого выхода нет. Иначе воли не видать. А ходить по земле — нечего и думать. Там такое творится…

Ладно. Пока. До свидания. Надо отдыхать. Поцелуй за меня детей. Когда вернешься из отпуска, успокой стариков. Все, до встречи на родной Земле».

Так же мысленно Борис Арнольдович послюнил мысленный конверт, сунул его в мысленный ящик. И сразу уснул.

— Вставайте, засоня! Борис Арнольдович, подъем! — закричала веселым бесцеремонным голосом Нинель. — Пора встать, оправляться и завтракать!

Борис Арнольдович сел в гнезде, продирая глаза. Кой-какие слова Нинели его, как бы это поточнее выразиться, застали врасплох. Вернее, одно слово. Дело в том, что накануне, когда он проснулся в полном одиночестве, никаких особых мыслей по стыдному поводу у него попросту не возникало. Сделал необходимые дела, да и все. А тут кругом так и снуют соседи. И знакомые, и незнакомые пока. Весь тропический лес заполнен их веселыми утренними голосами, а также голосами певчих птиц.

— Хм… — сказал Борис Арнольдович, спросонья особенно медленно подбирая слова, — да я пока не хочу.

— Чего не хотите? — рассмеялась Нинель. — Вставать или завтракать?

— Нет, это… Третье… То есть, второе…

— Не хотите, как хотите, а если что, то стоит лишь пониже спуститься, не понимаю, чем я вас смутила, все очень просто.

Борис Арнольдович высунулся из гнезда, глянул вниз и сразу отвел глаза.

— Я, наверное, привыкну со временем.

— Бог с вами. Но все равно вылазьте, а то подумают, будто вы — лентяй. А вы же не лентяй?

Снаружи была невозможная толкотня. Никто не разбирал своих деревьев и чужих, все скакали, летали, ползали, жевали свои одинаковые завтраки, переговаривались, переругивались. Изредка мелькали голубые повязки из пластика. А многие были заняты делом, суть которого Борис Арнольдович постиг отнюдь не сразу. Приглядывался да приглядывался. Как одни блаженствуют в самых живописных и самых свободных позах, а другие шарят в их шерсти да щелкают зубами. А потом роли меняются. Ищутся! — пришло наконец подходящее слово.

— Ищутся? — вопросительно повторил он, показывая пальцем.

— Да, а вы как думали, это у нас одна из утренних гигиенических процедур, шерсть есть шерсть, она без блох не бывает, — ответила Нинель невозмутимо, яростно царапая спину о шершавый ствол, — вы обрастете — и у вас заведутся. Нормальное дело.

— Да что они мне все пророчат! — досадливо поморщился Борис Арнольдович.

— Калька! Лизка! Да встанете вы наконец, или мне прутиком вас поднимать! В школу опоздаете! — вдруг неожиданно и пронзительно вскричала Нинель возле самого уха Бориса Арнольдовича.

Она прыгнула к соседнему кокону, засунула голову в него, что-то там произнесла вполголоса, слов нельзя было разобрать, и только после этого, широко зевая и потягиваясь, дети стали вылезать из нагретого гнезда. Но уже через пару минут они яростно выкусывали паразитов из материнского меха, а потом она обеспечивала их таким же блаженством.

Борис Арнольдович стоял на своей ветке, привалившись к стволу, разглядывал копошащийся там и сям народ и не знал, чем заняться. Точнее, он твердо знал, чем ему более всего хочется заняться, но не видел вокруг никакой возможности для этого.

— А вот где бы я, к примеру, мог умыться, — сказал он запросто.

Но какое неожиданное и сильное воздействие оказали эти его, как ему представлялось, совершенно невинные, нейтральные слова на окружающих! Боже мой! Калерия и Лизавета разом заскочили обратно в гнездо, отовсюду послышались сдержанные смешки, а Нинель густо покраснела.

— Ну что, что он такого сказал?! — громко произнесла она, быстро подавив замешательство и ни к кому конкретно не адресуясь. — Только совершенно невоспитанные могут в подобных случаях позволять себе несерьезные смешки! Откуда Борису Арнольдовичу знать, что у нас прилично, а что — нет? Небось ему из-за нас тоже иногда неловко. Верно, Борис Арнольдович?

Он энергично закивал. А сам при этом думал: «Слава Богу, на сей раз дело не в политике и государственных секретах! Но вообще-то зря она их отчитывает. Если я, по их меркам, сморозил нечто неприличное, ну, как бы воздух испортил, то правильней сделать вид, будто ничего не произошло…»

А все равно умыться охота. Прямо мочи нет. Да и плавки простирнуть не мешало бы. Одеться бы. Тело одежды просит…

К нему вдруг непринужденно подскочил Самуил Иванович.

— Доброе утро, уважаемый Борис Арнольдович! Как спали? Хорошо? Ну и прекрасно!

Самуил Иванович взял Бориса Арнольдовича под руку, так берут под руку, чтобы отвести в сторонку и объяснить нечто конфиденциальное, но куда поведешь не умеющего ходить?

— Вы извините, дорогой Борис Арнольдович, что так бесцеремонно вмешиваюсь, но мне кажется, вы сейчас пребываете в некотором недоумении, и вам просто необходимо чье-либо разъяснение. Понимаете, мы, конечно, умываемся по мере необходимости, у нас на Острове есть для этой цели специальные места общего пользования, конкретно, две речки есть, где все это и происходит, ну, там, умывание, еще, я не знаю, что. Что надо. Но дело сие — сугубо интимное, Боже упаси говорить о нем в присутствии детей или дам. Лучше вообще не говорить.

В общем — мой вам дружеский совет — потерпите еще несколько дней. Научитесь без посторонней помощи передвигаться, тогда уж… Но, конечно, если вам невмоготу, мои ребята могут вас и сейчас отнести…

Конечно, все это произносилось исключительно шепотом.

— Ой, что вы! — вынужден был также шепотом запротестовать Борис Арнольдович. — Не стоит беспокоиться, я, конечно, потерплю. В конце концов, это же не…

Он слегка замешкался.

— Вот именно! — сказал Самуил Иванович громко и перепрыгнул на свое дерево. Оттуда махнул рукой и смешался с остальными горожанами.

Так и пришлось завтракать без умывания. Уже второй раз. Можно себе представить, какими были к этому моменту руки Бориса Арнольдовича. Впрочем, у Нинели руки были ничуть не чище, но это совсем не влияло на аппетит. Сок плодов стекал по рукам и подбородку, так и высыхал липкими полосками, которые сперва выделялись на остальном фоне белизной, а потом, наоборот, чернотой.

— Хорошо! — сказала Нинель не без иронии, заканчивая трапезу и облизывая руки длинным тонким языком. — Общественная пища гораздо вкуснее добытой своим трудом…

И сразу перешла на деловой тон.

— Ладно. Пока не жарко, займемся строительством. Потом, когда солнце поднимется в зенит, станет невозможно работать. Ну, где бы вы хотели обосноваться?

— Да мне, собственно, все равно, но, думаю, что лучше всего где-то поблизости от вас…

— Правильно, — поддержала эту мысль Нинель, — нашему дереву лет восемьдесят, самый оптимальный возраст. И район у нас хороший. Не центральный, зато тихий. Соседи спокойные и незаурядные. Есть с кем пообщаться.

Короче так. Стойте здесь, а я влезу наверх, буду там необходимый материал заготовлять и бросать вам. Постарайтесь побольше поймать. Ловите и складывайте кучкой, например, вот сюда. Только смотрите не свалитесь…

И Нинель умчалась наверх. Туда, где ветки под ее тяжестью угрожающе прогнулись. Там она стала откусывать разной толщины прутики, веточки и бросать их вниз. Не сказать, что они очень легко ловились. Совсем даже не легко. Они ведь падали не в свободном пространстве, а в пространстве, полном всяких помех. Так что много стройматериала пропало.

Когда Нинель спустилась, Борис Арнольдович встретил ее смущенно, думал, она огорчится, какая маленькая получилась кучка. Но Нинель, наоборот, похвалила его за ловкость, сказала, что он делает успехи, и эта тренировка ему здорово пригодится на следующем занятии.

— Начинайте, — сказала Нинель, усаживаясь поудобней, — дальше я могу помогать вам только словом. Такова традиция. Да не беспокойтесь, все получится в лучшем виде, как мы говорим, не боги горшки обжигают.

— Мы тоже так говорим.

— Вот и прекрасно. Стало быть, берите эту ветку, кладите ее сюда. А эту на нее, нет, не так, наоборот… Да наоборот же! Ага. Правильно. Дальше эту… Что, длинная, не лезет? Стало быть, нужно немного укоротить. Ничего, ничего, кусайте смелее, иначе ваши зубы никогда не обретут нужные свойства…

Насчет зубов Борис Арнольдович хотел что-то возразить, но как возразишь с набитым ртом?

По-видимому, работа продвигалась недостаточно быстро, Нинель то и дело вскакивала, у нее, видимо, руки чесались что-нибудь подправить и ускорить, но она вовремя себя останавливала, усаживала на место, чтобы через минуту вскочить снова.

Как бы там ни было, к моменту, когда на нижних ярусах сделалось нечем дышать, каркас гнезда был готов. И Борис Арнольдович ощущал явное удовлетворение от работы.

— Ну, пошли, — сказала Нинель, протягивая руку, — пошли туда, где воля и свежий ветер, ставьте правую руку или ногу, как вам больше нравится, сюда, а левую сюда.

— Не надо так подробно, — неожиданно для самого себя осмелел Борис Арнольдович, — я попробую сам. Ведь однажды этот путь я уже одолевал. С Мардарием. И он мне говорил, куда что ставить.

И действительно, Борис Арнольдович довольно резво одолел знакомую дорогу, Нинель лишь подбадривала его снизу, следуя, как и Мардарий давеча, по пятам.

— Что ж, тем лучше, — сказала Нинель наверху, — приятно, когда ученик способный. Давайте немножко переведем дух и попробуем следующее упражнение.

Она устроилась в ветвях поудобнее, словно и впрямь запыхалась, а Борису Арнольдовичу не терпелось перейти к следующему этапу обучения, и он остался стоять, не присел даже.

— Гнездо у вас с первого раза, возможно, получится не очень, — рассуждала задумчиво Нинель, глядя в голубое небо, — но это ничего. Потом переделаете. И учтите, даже если кокон сделан мастерски, он все равно некоторое время доставляет лишь неудобства. То тут, то там давит, мешает и беспокоит. Но потом гнездо уплотнится, высохнет в том положении, какое будет удобно для вашего тела, да еще сухих листьев постелите, да натаскаете перьев из птичьих гнезд. Обустроитесь, умирать не надо! Тем более возвращаться. Неведомо куда.

«Сразу сделаю лучше вас! — вдруг упрямо решил Борис Арнольдович, пропуская последние слова Нинели мимо ушей. — В конце концов руки у меня или не руки?»

Потом он самостоятельно спустился обратно на исходный ярус, как бы для закрепления пройденного материала, потом еще раз поднялся наверх. Уже совсем быстро. Потом Нинель показала свешивавшуюся вниз лиану и приказала прыгнуть, ухватиться за нее, пролететь до самого конца, на всю, что называется, амплитуду и там отлепиться. И оказаться таким образом на чужом дереве.

Если бы кто-то другой попытался уговорить Бориса Арнольдовича проделать столь рискованный трюк, то, скорей всего, ничего бы из этих уговоров не вышло. А если и вышло бы, то далеко не сразу. Может, до самого вечера пришлось бы убеждать, пугая традициями, тиграми, голодом и всеобщим презрением. Но праздновать труса при четверорукой даме Борис Арнольдович не мог.

— Я понимаю, страшно, а все-таки не зажмуривайте глаза, уверяю, падать с открытыми глазами лучше, можно за что-нибудь схватиться тогда, когда уже все надежды вас покинули и вы вполне приготовились для встречи с Богом. Ну… — такими словами напутствовала Нинель своего подопечного.

И Борис Арнольдович прыгнул, выпучив от ужаса глаза. Трюк получился, конечно, шероховато, но на удивление легко.

Борис Арнольдович немного побыл на чужом дереве, горделиво огляделся, сожалея, что нет ни одного зрителя, потом тем же путем вернулся к Нинели. Снова проделал воздушное путешествие туда и обратно. И понял, что преодолен еще один очень важный психологический барьер. И стал поглядывать по сторонам, нет ли поблизости аналогичных воздушных троп.

Конечно, устройство джунглей было не столь единообразным, чтобы, освоив некоторый прием, свободно путешествовать в любую желаемую сторону, но и не столь разнообразным, чтобы некоторый прием не мог применяться постоянно.

Однако Нинель не поощрила Бориса Арнольдовича, когда он собирался было самостоятельно проложить новый маршрут.

— А вот туда вам пока не допрыгнуть, это почти на метр дальше, хотя кажется примерно одинаково. Не стоит спешить. Можно ведь одной неудачей сразу отбить всякую охоту. Помните об этом. Вообще, хватит на сегодня. И так теперь всю ночь будут болеть верхние руки… А чтобы не было скучно, я вам почитаю. Хотите?

Борис Арнольдович не успел ничего ответить, а Нинель уже достала из кармана на животе толстую книгу, довольно старую на вид, но еще вполне крепкую благодаря тому, что вся она была оклеена прозрачным пластиком, достала и открыла на заложенной листиком странице.

— Возможно, вы в своем мире эту книжку читали, а если не читали, то настоящая литература тем и отличается от ненастоящей, что ее можно читать с середины.

Пришлось Борису Арнольдовичу смирить свое нетерпение, хотя каждый успех в освоении этого мира приближал к миру родному, пришлось устраиваться поудобней, расслабиться и слушать с середины некий роман.

«…Так ехали они больше недели по малонаселенной местности, пробираясь уединенными тропинками и кружными дорогами и обходя города. За все это время с ними не произошло ничего замечательного. Встречались им, правда, бродячие шайки цыган, но, видя во главе отряда своего единоплеменника, они их не трогали…»

Нет, такого романа Борис Арнольдович не читал.

— Ага, попались! — с этим воплем свалился откуда-то веселый, бесцеремонный Мардарий.

Он свалился, громко шурша листвой, но до этого подкрадывался тихо, иначе его бы давно услышали.

Особый, мечтательно-предвкушающий настрой, как бывает при чтении вслух, моментально разрушился. Нинель досадливо поморщилась, отрывая глаза от букв.

— Носит вас тут, — сказала она, не скрывая недовольства, — занимались бы лучше выявлением нарушителей одиннадцатой заповеди и не пугали мирных граждан!

— Но-но, я без тебя знаю, чем мне нужно заниматься, советует, понимаешь, учит, а может, вы и есть нарушители одиннадцатой, как мне вас выявить, если время от времени не пугать? Ишь, цаца какая, не напугай ее. А я, может, тоже хотел хорошую книгу послушать. Ну, как там?

И Нинель, беззвучно шевеля губами, очевидно, таким образом она выпускала на волю наиболее крепкие слова в адрес младшего председателя, снова склонилась над книгой.

— Ага, вот, — сказала она, отыскав место, на котором остановилась, но далеко не сразу ее голос обрел прежний бархатисто-назидательный тембр, каким полагается читать вслух длинные поучительные повествования.

Потом, когда Нинель устала, книгу взял Мардарий. Он читал громко, прямо-таки выкрикивая слова, яростно отделяя их друг от друга, слушать его было не так приятно, зато сам Мардарий испытывал от чтения явное наслаждение.

Но со временем устал и он. И тогда черед дошел до Бориса Арнольдовича. И Мардарий, и Нинель глядели испытующе. Да и сам он не был твердо уверен в себе. Однако все сомнения оказались напрасными. Один и тот же язык изображался на бумаге одними и теми же символами.

Борис Арнольдович начал читать, слегка спотыкаясь и заикаясь, но скоро разошелся, стал делать это с выражением, причем разными голосами. Женские реплики — тонким голосом, мужские, соответственно, — толстым. Заслушаться можно. И Нинель с Мардарием заслушались. Так что, когда закончилась глава, слушатели не двинулись с места. Несколько мгновений продолжали находиться под впечатлением книжных приключений. Потом уже вернулись к действительности.

— Ну, ты молодец, Арнольдыч! Верно я говорю, а? — Мардарий даже глядел на Бориса Арнольдовича как-то иначе, может быть, несколько восторженно или, по крайней мере, с возросшим уважением. — В тебе же артист пропадает! Беру свои вчерашние слова обратно. Не надо тебе выходить в председатели, пускай другие блюдут порядок и будут за это всеми тайно презираемы, правильно я говорю, Нинель, а? Ты, Арнольдыч, пробивайся на сцену и пленяй нас оттуда своим искусством! Значит, инженером был… Надо же, что жизнь с человеком делает!

«Вот Мардарий, — думал в это время Борис Арнольдович, ощущая размягченность души, — какой нюх на людей! Ведь действительно, не об инженерстве ж я мечтал с пеленок, получилось так…» Тут впервые за дни пребывания на Острове его стремление вернуться домой несколько угасло.

— Ой, ну ладно, побегу я, мне ж кое-что поделать надо, забыла совсем, вы, надеюсь, обойдетесь без меня! — вдруг как-то сразу заспешила, заторопилась Нинель, сунула книгу в карман и тотчас исчезла. Только ее и видели.

Борис Арнольдович даже спросить ничего не успел, растерялся как-то.

— Ну, — хлопнул его по плечу младший председатель, — очнись! Или я для тебя совсем уже не интересен? И ты не хочешь ничего мне рассказать?

— Как это не хочу? Хочу! — сразу оживился Борис Арнольдович. — Похвастаться хочу! Сегодня гнездо начал строить, может, скоро закончу, в него переберусь. И вот еще…

Он отыскал глазами нужную лиану, решительно подавил вернувшуюся было неуверенность и прыгнул. Тут-то и проявилась реакция младшего председателя на чрезвычайные обстоятельства, его высокий профессионализм. Мардарий полетел следом, причем задом наперед, потому что сидел лицом к лицу с подопечным.

Мардарий в воздухе сгруппировался, развернулся на сто восемьдесят градусов и, в конце концов, оказался висящим на той же лиане, только ниже. Соответственно, на дереве он тоже оказался рядом, вытянув для подстраховки руку.

— Ну, ты, конечно, молодец, Арнольдыч, успехи делаешь бешеные, однако в другой раз таких резких движений без предупреждения не делай. А то я прямо обмер весь! — сказал младший председатель, отирая пот со лба.

Между тем до захода солнца было еще далеко, еще огромные тропические бабочки, перелетая с цветка на цветок, и не думали искать ночлега.

— Ну так что? — Борис Арнольдович вопросительно посмотрел на младшего председателя. — Почему сидим без дела и молчим?

— А действительно, почему? — довольно натурально удивился Мардарий. — Я, например, жду, когда ты мне еще какие-нибудь достижения продемонстрируешь, а ты чего ждешь?

— А я — когда ты подашь очередную команду! — парировал Борис Арнольдович.

— Ну ладно! — сказал тогда решительно Мардарий. — Кто тебе поможет, если не я. Заодно потренируешься. Прыгай теперь вон туда!

— Вообще-то мне Нинель не велела… — начал неуверенно Борис Арнольдович.

— Ладно, я говорю прыгай, стало быть, я и отвечаю за все. О тебе же забочусь. Мне ведь доложили, что ты утром во всеуслышание мечтал умыться!

— Так мы туда? — обрадовался Борис Арнольдович.

— Тихо! — оборвал его младший председатель. — Не принято об этом, не понял, что ли, еще!

Борис Арнольдович испуганно прикрыл рот ладонью. А потом сразу прыгнул. И еще, и еще.

Они двигались зигзагами, не напрямки, потому что Борис Арнольдович пока еще не очень владел новым способом покорения расстояний и слишком широкие пропасти приходилось огибать стороной. Горький пот заливал ему глаза, руки и ноги мерзко дрожали, когда внезапно среди сплошных зарослей оказался широкий прогал, а в прогале блеснуло что-то голубовато-зеленое. Вода! Борис Арнольдович остановился в нерешительности, хотя, конечно, вода притягивала сильнее магнита.

— Давай осмотримся, нет ли поблизости тигров, — вполголоса сказал Мардарий, — не хватало еще погибнуть в такой некрасивый момент, они, конечно, здесь редко охотятся, но мало ли… Еще змей берегись… И недолго! Одна нога здесь — другая там! Ну — пошел!

Борис Арнольдович не заставил себя долго уговаривать, скользнул вниз, до крови царапая живот и ноги о шершавую кору.

Какое это было блаженство — стать на плоскую твердую землю! Боже, какое блаженство! Остаться бы здесь, построить хижину и жить, жить! В конце концов он ничего этим обезьянам не должен… Да лучше погибнуть в пасти тигра сразу или в море утонуть тоже сразу, чем всю жизнь просидеть на дереве!..

— Не теряй времени! — донеслось сверху. — Поспеши, Арнольдыч, как друга прошу!

Борис Арнольдович бросился к воде. Вода оказалась холодной, колючей и прозрачной. «Эх, мыла бы!» — шевельнулось в голове несбыточное. Однако мысль о несбыточном принесла свои плоды. Речка имела небольшую округлую заводь, поросшую редкой и острой земноводной травой, дно заводи было илистым.

Борис Арнольдович мазался донной грязью с ног до головы, Мардарий с ужасом наблюдал за его действиями, забыв о том, что должен держать под контролем обстановку. После грязь была смыта, и наступило еще большее блаженство. Второе блаженство за несколько минут! Господи, есть ли повод обижаться на Тебя!

Через минуту Борис Арнольдович снова сидел на дереве.

— Позволь совет дружеский дать, — сказал ему Мардарий будничным голосом, будто и не волновался за друга только что, — скинь эту свою набедренную повязку, легче будет. По себе знаю. Сам должен носить, правда, на ноге. Под ней и чешется, и потеет, и блохи заводятся. То ли дело — без ничего! Но я же председатель, хоть младший. Должен отличаться. А тебе — на фига лишние мучения? Скинь, сразу желание каждый день мыться исчезнет, вот увидишь!

— Понимаешь, друг, моя повязка вовсе не для того, чтобы отличаться, а, как бы тебе объяснить…

— Чтобы срам, что ли, прикрыть?

— Во-во! А ты откуда знаешь?

— Да из книг, откуда еще, только ты вникни, здесь другая ситуация. Ты для нас — существо иного порядка, твой срам для нас — не срам, наш для тебя — тоже. Выкинь и все! Чего мучиться!

— Логично, ничего не скажешь, но я прямо не знаю, может, потом как-нибудь.

— Нет, Арнольдыч, именно сейчас, здесь! В Город придем — никто ничего не заметит. Клянусь тебе!

Борис Арнольдович неуверенно снял плавки. Прислушался к ощущениям. Приятно обдувало… Но как появиться на людях без ничего? Он в спальне, перед родной женой и то никогда не решался…

— Да выбрось ты это! — торопил Мардарий.

Однако выбросить плавки Борис Арнольдович отказался наотрез. Он думал о будущем, когда одежда ему вновь пригодится.

Потом они возвращались в Город, опять много петляли, но Борис Арнольдович не следил за дорогой, он даже о прыжках с дерева на дерево почти не думал, словно уже освоил это дело в совершенстве, он думал лишь о своей наготе и ужасался. То больше, то меньше.

— Не боись и не трясись! — так на прощанье ободрил его Мардарий, похлопав по заду. — Мужик ты или не мужик?! Да и стесняться тебе совершенно нечего. Пусть другие стесняются.

Мардарий ускакал по своим председательским делам, и почти без промедления откуда-то появлялась Нинель с полным карманом еды, дети появились Нинелины. Даже не дали Борису Арнольдовичу минуту побыть одному, поразмыслить.

— Вот! — еще издали закричала Нинель. — Паек получила на всех! Обед и ужин! Все сюда, есть будем!

Она и глазом не моргнула, увидев Бориса Арнольдовича без маскирующей набедренной повязки, хотя все равно бы его никто не убедил, будто четверорукая женщина ничего не заметила. Другое дело, что она и впрямь не придала этому значения.

А что касается Калерии и Лизаветы, то они жевали и хихикали, хихикали и жевали, как и прежде находя смешное во всех без исключения окружающих предметах и явлениях.

В общем, к концу трапезы Борис Арнольдович уже настолько осмелел, что даже спросил Лизу о чем-то незначащем. И она ответила: «Не-а». Хотя, конечно, все это время он сидел на ветке зажавшись, и ничего такого видно не было…

Зато на следующий день Борис Арнольдович как ни в чем не бывало сигал с дерева на дерево, и мучительное желание немедленно одеться больше не наваливалось на него. Вот какое открытие сделал Борис Арнольдович: человек чувствует себя независимым, если он полностью одет или не одет совсем.

Когда Лизавета с Калерией, покушав и посекретничав с матерью, исчезли куда-то, должно быть, к подружкам отправились, Борис Арнольдович с Нинелью остались одни.

— Это у вас единственная книжка? — полюбопытствовал Борис Арнольдович.

— Ну что вы! — рассмеялась Нинель. — Скажете тоже, одна! Хотя если вы имеете в виду личную собственность, то ни у кого в Городе нет ни одной личной книги. Только — общественный фонд. Это такой ящик на дереве. Я вам его покажу при случае. Там мы книги и берем. А прочитав, кладем обратно… Так вот, в общественном фонде книг много. Больше ста штук.

— Разве это много? — удивился Борис Арнольдович. — В нашем мире миллионы книг.

Нинель снисходительно рассмеялась.

— Я вас поняла, таких книг, о которых вы говорите, и у нас могли быть миллионы. Но в нашем общественном фонде собрано лишь настоящее. Понимаете, НАСТОЯЩЕЕ! Миллионы… Ха-ха! Ну, насмешили…

— Стало быть, и эта книга, которую мы читаем, тоже относится к числу ста самых настоящих?

— Стало быть!..

А вечером весь Город был на турнире поэтов. Борис Арнольдович там был тоже, хотя, надо сказать, и не являлся ценителем поэзии. Тем более знатоком. В своем родном мире он не ощущал от этого никакого смущения, поскольку примыкал к большинству, но здесь, как довелось ему незамедлительно убедиться, поэзией увлекались все поголовно. Во всяком случае, на унизанных бесчисленным множеством обезьяньих тел деревьях Борис Арнольдович не увидел равнодушных лиц.

Сам же он не запомнил ни строчки. Раз не было у него пристрастия, то не было и памяти на стихи. Время от времени возникало такое ощущение, что некоторые вещи уже слышал раньше, по телевидению или по радио, но это чувство могло быть и ложным. В стихах говорилось как про вполне известное, так и про малоизвестное. Известное — это Муза, Пегас, любовь, жизнь, смерть, Луна. Малоизвестное — Остров, Полуостров, Материк, председатели, одиннадцатая заповедь, ненависть к ее нарушителям.

Стихи ему, постороннему, абсолютно ничего не прояснили, лишь посеяли в душе дополнительную озабоченность. Зато остальные слушатели воспринимали поэтические строки очень эмоционально, хлопали в ладоши изо всех сил, понимающе перемигивались, кивали, а жюри, сидящее особняком и состоящее в основном из разного ранга председателей, во главе которого находился известный уже Борису Арнольдовичу Порфирий Абдрахманович, наоборот, дружно хмурилось в тех местах, где публика оживлялась. Ну что же, на то оно и жюри, чтобы отличаться от обычной публики.

— Какой молодец, какой талантище! — восторженно шептала Нинель или, наоборот, не восторженно: — Фу, какой примитив, какая бездарь!

Именно на основании этого шепота Борис Арнольдович и старался реагировать, даже если возникающие в нем изредка собственные ощущения были иными.

Что же касается облика поэтов, то выглядели они абсолютно так же, как и поэты родного Борису Арнольдовичу мира. Тоже нездешние, растрепанные, с горящими глазами. Тоже явно страдающие от недоедания, недосыпания и вообще нездорового образа жизни.

Конечно, они были без одежды, покрытые мехом, но это Борис Арнольдович уже перестал замечать…

Потом, сидя на ветке перед своим временным жилищем, Борис Арнольдович сказал Нинели:

— Знаете, мне очень стыдно, но у меня такая плохая память. Мне хотя бы имена ваших поэтов запомнить, тех, что сегодня участвовали, назовите мне их по порядку, пожалуйста.

— Ну, — Нинель подняла к темному небу глаза, — стало быть, первым выступал поэт по имени Фукусан, вторым был тот, помните, с седой прядью, Преодолев, дальше два брата-соавтора Подиты, потом, значит, бездарная апологетка Фанатея, эта далеко пойдет, в следующий раз ее наверняка победительницей турнира сделают, ну и нынешний победитель Полинезий Ползучий, это у него такой псевдоним — Ползучий, а поэт — хороший. Теперь перед ним все дороги открыты, бумагу выдадут, паек… Я рада за него, а вы?

— Я ничего другого не ожидал, потому что уважаемое жюри, возглавляемое многоуважаемым Порфирием Абдрахмановичем, разве могло ошибиться?

Нинель с каким-то новым интересом посмотрела на своего подшефного и не сказала ничего.

Так закончился еще один день пребывания Бориса Арнольдовича в параллельном мире.

А утром уже пробудился сам, едва первые лучи солнца заглянули в дыру кокона. Пробудился сам и скорее выскочил наружу, надеясь в одиночестве совершить все необходимые дела.

Он спустился на самый нижний ряд веток, где еще ни разу не был, а там открылось перед глазами какое-то непроглядное болото, почти сплошь заваленное упавшими стволами и мертвой листвой. Гиблое место. Бррр… Сразу представились звери-людоеды, мягко перескакивающие с коряги на корягу, да ядовитые гады, с коряги на корягу переползающие. Правда, только представились. А все равно — бррр…

Пока Борис Арнольдович этак содрогался да озирался, благоприятный момент был упущен. Уже стало много народу кругом. Пришлось плюнуть на условность, и это оказалось делом легким. Условностью меньше, условностью больше — чего уж теперь…

Новое утро ничем не отличалось от предыдущего. Опять все азартно искались, щелкая зубами, даже у Бориса Арнольдовича в душе шевельнулось какое-то смутное желание, то ли ему искать захотелось, то ли быть обыскиваемым, Бог знает, как тут лучше выразиться. Борис Арнольдович только посмеялся над собой.

Потом был неизменный завтрак. Все те же «огурцы». Уже Борис Арнольдович больше не удивлялся, что местная пища не приедается, а принимал этот факт как обыкновенный.

Потом, когда Город опустел, продолжилось строительство гнезда.

— Руки-то, ноги-то как после вчерашнего? — предварительно осведомилась Нинель. — Если очень болят, можем отдохнуть день…

— Сам удивляюсь — ничуть не болят! — воскликнул Борис Арнольдович жизнерадостно.

— Ну смотрите…

Теперь Нинель заготавливала стройматериал на соседнем дереве, его уже нельзя было просто сбрасывать вниз, приходилось совершать за ним недальние, однако же нелегкие рейсы, потому что одна рука была постоянно занята ношей.

Борис Арнольдович сообразил, что работу можно облегчить, если приспособить для этого дела молодую лиану в качестве грузового каната, а гладкий сухой сук в качестве блока. Он, по примеру Нинели, пустил в ход зубы. Нинель смотрела сверху несколько мгновений недоумевающе-благожелательно, но, когда поняла затею, вдруг страшно всполошилась и разгневалась. В таком состоянии Борис Арнольдович видел свою наставницу лишь один раз, когда в самом начале кто-то попытался задавать ему вопросы, которые задавать не следовало.

— Вы что! Вы что делаете! Нельзя! Ни в коем случае нельзя! — закричала она.

Борис Арнольдович ничего не понял, он рассчитывал получить какие-то простые объяснения неправильности своих действий, но Нинель отказалась что-либо объяснять.

— Опять вы за свое! — только крикнула она в сердцах.

Пришлось так и таскать материал для гнезда под мышкой.

«Возможно, это как-то связано с пресловутой одиннадцатой?» — терялся в догадках Борис Арнольдович, не представляя даже, как близко находится искомая истина…

— Так, эту веточку, пожалуйста, положите сюда, а эту — на нее, а тот прутик просуньте между ними… Во-от, — успокоившись, руководила Нинель процессом строительства, и Борис Арнольдович выполнял команды с увлечением, иногда опережая мысль наставницы, то есть проявляя собственную инициативу и демонстрируя сметливость.

А тут опять неслышно подкрался Мардарий.

— Привет честной компании! — гаркнул он. — Все бросайте, есть дело поважнее!

— Ах, Мардарий, ну куда вы вечно торопитесь, где бы вы ни появились, сразу начинается нездоровая суматоха, не видите, что ли, у нас совсем немного осталось! Еще полчасика — и гнездо готово!..

— Цыц! Молчать! — оборвал женщину Мардарий. — Ишь, разговорилась опять! Я б тебе показал, если бы ты не была женщиной. Пользуется, понимаешь… Раз говорю «бросайте», значит, бросайте. Завтра закончите. Ничего не случится. А сейчас Арнольдыча оберпредседатель требует. Срочно. У него несрочно не бывает.

— Так ведь человек еще не научился толком передвигаться! У него хвост даже не проклюнулся! В прошлый раз, между прочим, Порфирий Абдрахманович сам приходил на него смотреть, и ничего…

— И это говорит взрослая женщина! Ух, Нинель!

Было видно, что Нинель чрезвычайно взволнована и, пожалуй, удручена, ей хочется что-то сказать Борису Арнольдовичу по секрету от Мардария, может быть, напомнить о некоторых опасностях. Но, настроенный легкомысленно, Борис Арнольдович был чрезвычайно рад вызову к высокому начальству, который наверняка сулил большую определенность. То есть Борису Арнольдовичу просто хотелось, чтобы все, намеревающееся с ним случиться, случилось скорее. Кроме, разумеется, смерти.

Он подмигнул Нинели, мол, все советы помню и обязуюсь им неукоснительно следовать, хотя, конечно, понимал, что наставница все равно будет томиться и переживать, пока он благополучно не вернется от высокого начальства. Таков уж вековечный удел женщин в любом мире. Но что он мог еще для ее успокоения сделать?..

— Давай, пошел первым, Арнольдыч! — подтолкнул в спину Мардарий. — А ты, Нинель, не тревожься понапрасну, небось не съест его наш Порфироносный, давно ль сама всех убеждала, какой он распрекрасный человек. Или забыла?..

И Борис Арнольдович сделал первый прыжок в указанном направлении. Потом был второй прыжок, третий. Борис Арнольдович оглядывался и всякий раз встречал страдальческий взгляд Нинели. А потом заросли заслонили трогательную лохматую фигурку…

— Ну, Арнольдыч, должно быть, все, что положено, узнаешь. Полноправным гражданином нашего общества сделаешься. А какой смысл тянуть? Нам, председателям, это даже лучше. Меньше мороки, меньше хлопот. Присмотра особого не требуется. Гражданин, он и есть гражданин. Главное, по поводу технического прогресса выскажись со всей определенностью. Мол, осуждал и осуждаю. От гражданства не отказывайся, благодари. Дескать, клянусь оправдать, и все такое. Будут сразу младшего председателя давать — сам смотри. Если собираешься навсегда у нас обосноваться, тогда, конечно, чин нужен. А не собираешься — другое дело. Человек с повязкой — на виду. Тогда говори — не достоин, и точка!

Но вот что самое главное тебе скажу. Я хоть и посмеиваюсь в открытую: «Порфироносный, Порфироносный!» — а на самом деле думаю, что он, наш Порфирий Абдрахманович, навроде меня председатель. Думает одно, а делать вынужден совсем другое. Когда кого-нибудь нужно наказать за проступок — тянет до последней возможности. Сколько раз замечал. Хотя послушать, как кричит, — зверюга…

Так наставлял Мардарий Бориса Арнольдовича, а тот лишь согласно кивал ему, а сам все внимание сосредоточивал на том, чтобы не свалиться вниз, не свернуть шею. Как-то с утра не было той уверенности, что была накануне. Поэтому он, вполне вероятно, что-то из Мардариевых наставлений и пропустил мимо ушей.

Между тем в направлении, куда они двигались, стал вырисовываться просвет, который все расширялся и расширялся. Пока Борис Арнольдович на ходу гадал, как может выглядеть жилище знатного Порфирия Абдрахмановича — ничего, кроме огромного кокона, увитого светящимися в потемках лоскутками, в голову не приходило, — перед путниками открылась вдруг широкая, поросшая мелким кустарником полоса. Будто просека под ЛЭП. Но, конечно, никаких стальных опор с проводами на этой просеке не было. Лишь чьи-то извилистые тропы, возможно, тропы тигров или еще каких-нибудь крупных хищников различались с высоты. Но самих зверей не было видно ни одного.

— Здесь наше лобное место, — шепнул Мардарий, хотя никого вокруг не было, усмехнулся, кашлянул, сказал во весь голос: — Между прочим, отсюда до того места, где тебя Нинель спасла, всего километра три… Ну, сориентировался? Откуда мы идем?

В этот раз они двигались почти не петляя, но Борис Арнольдович все равно не запомнил дороги. Он растерянно оглянулся по сторонам — нет, стрелка его несовершенного биокомпаса бестолково металась, описывая широкие круги.

— Черт его знает, — честно признался Борис Арнольдович.

— Ничего. Не огорчайся. Придет и это чутье. Все будет со временем…

Отдышавшись, путники двинулись вдоль просеки. Проскакали примерно с километр, и в зарослях ярко-зеленого кустарника стало что-то белеть там и сям. Либо глыбы белого кварца, либо мрамора, либо чьи-то огромные, вылизанные ветром и дождем кости. Почему-то Борису Арнольдовичу наиболее вероятным показалось последнее.

Оказалось, он ошибся во всех предположениях. В самом конце просеки — и теперь становилось совершенно ясным ее происхождение — лежал огромный самолет без крыльев и хвоста, это их обломки попадались на глаза раньше. Самолет лежал, зарывшись носом в невысокий холм, но большая часть фюзеляжа находилась на поверхности и блестела, ничуть не тронутая временем.

— Ну, вот мы и прибыли, — вздохнул Мардарий, — это и есть резиденция оберпредседателей. Спускаемся. Здесь тигры, конечно, тоже порой похаживают, но работает служба дальнего предупреждения, так что в случае чего всегда можно не торопясь залезть наверх или скрыться в резиденции…

Борис Арнольдович опять ощутил большое удовольствие, ступив на твердую землю, где нет нужды иметь нижние конечности, приспособленные для хватания. Он развернул плечи и потянулся, с превосходством поглядев на Мардария, такого ловкого и грациозного среди ветвей и такого неуклюжего, непропорционального и горбатого на земле. Только сейчас стало заметно, что младший председатель и до плеча не достает человеку прямоходящему.

Невольно пришла Борису Арнольдовичу мысль, что если когда-нибудь ему придется сразиться с председателем, то нужно будет делать это на земле. И тогда ему, да еще вооруженному какой-нибудь дубиной, сам черт не брат…

— Вижу, ты рад прогуляться по твердой земле, — словно услышал его мысли Мардарий, — но будь осмотрителен, не позволяй себе лишнего, горячность — не лучший советчик, не допускай, чтобы она тобой руководила, помни — я тебе друг.

Все это Мардарий говорил вполголоса, а сам как-то боком ковылял за Борисом Арнольдовичем, ему было тяжело поспевать, и хвост его бесполезно волочился по траве, собирая на себя какие-то колючки.

— Стой, кто идет! — На тропу из кустов вышел такой же сгорбленный, как и Мардарий, тоже с голубой повязкой на ноге. Сзади появились еще двое. Тут Борис Арнольдович увидел, что повсюду — и справа, и слева, и сзади, и спереди — кусты прямо-таки ходуном ходят. По-видимому, младших председателей вокруг кишело, как нерезаных собак.

— По вызову мы, к Порфирию Абдрахмановичу, — торопливо и как-то заискивающе доложил Мардарий. Таким Борис Арнольдович его еще не видел.

— А, это ты, Мардаша, — осклабился караульщик, или как он там назывался по штатному расписанию, — а с тобой, стало быть, этот…

— Борисом Арнольдовичем его зовут, — счел необходимым сказать Мардарий.

— А я думал, Трезоровичем или Полкановичем! — сострил караульщик и захохотал противным хохотом. Другие тоже. И Мардарий вымученно рассмеялся.

«Ладно, — решил Борис Арнольдович, — при случае — тебя первого зашибу. Я тебя запомнил».

И тут же, неожиданно для себя, тоже заискивающе улыбнулся, чем вызвал новый приступ веселья этих сумчатых.

— Ну что ж, идите, раз по вызову, — продолжая смеяться, разрешил караульщик и моментально исчез в зарослях. Исчезли и остальные.

— Внутренняя служба, — пояснил Мардарий, когда они миновали еще два таких же поста, — псы. Их даже оберпредседатели опасаются. Развели на свою голову. Слава Богу, в джунглях у нас таких служак нет. Здесь только…

Тут тропа сделала еще один зигзаг и уперлась прямо в белую цилиндрическую громаду. Вблизи она была не такая уж белая, не такая уж блестящая, по ней змеились трещины, в трещинах жили какие-то примитивные растения, разбитые иллюминаторы кое-где были заткнуты полимерными лохмотьями.

А ход был устроен через аварийный люк, хорошо сохранившийся и работающий, на люке имелась надпись вечной краской. Что-то вроде «Лимитед Инкорпорэйтед». В общем, Борис Арнольдович, призвав на помощь все застрявшие с института знания, перевел эту надпись как «Материковая аэрокорпорация».

Возле люка был последний пост. Двое «псов», как выразился Мардарий, несли службу. Интересно, кого так боялись оберпредседатели? Хищников? Или все это было устроено лишь для солидности…

Опять Мардарий докладывал, опять Борис Арнольдович заискивающе улыбался. Опять младшие председатели смеялись над ними, точнее сказать, насмешничали. Но уже не так громко, с оглядкой. Потом один пошел докладывать Порфирию Абдрахмановичу, а второй остался караулить люк. Спустя какое-то время первый вернулся. Разрешение пропустить было получено. И Мардарий с Борисом Арнольдовичем влезли внутрь, в сумерки, но не темноту, поскольку сквозь трещины и дыры свет пробивался там и сям.

Внутреннее устройство лайнера оказалось не совсем привычным. Оно напоминало внутреннее устройство купейного вагона, общежития или некой малороскошной конторы. Длинный, из конца в конец коридор и множество дверей по одну сторону коридора. И на каждой двери таблички. Но уже на русском языке. Оберпредседатель такой-то, оберпредседатель такой-то… В общем, это был гибрид конторы и общежития, поскольку оберпредседатели здесь не только должности отправляли, но и были постоянно прописаны. Гнезд они, как оказалось, не имели.

Путь по полимерной ковровой дорожке наконец закончился. В сумраке хорошо видны были русские буквы, зачем-то стилизованные под готические: «Оберпредседатель Северо-Западного массива Порфирий Абдрахманович Пк».

— Что такое «Пк»? — шепотом спросил Борис Арнольдович.

Ему никто не ответил. Думал, переспросить — не переспросить, а дверь тут и распахнулась. И яркий ослепительный свет ударил навстречу.

— Здорово, молодцы! — гаркнуло навстречу.

— Здравствуйте, Порфирий Абдрахманович, благодетель наш! — браво продекламировал Мардарий.

Борис Арнольдович успел подхватить лишь последние два слова.

— Что ж ты ему не объяснил? — поморщился хозяин маленькой комнатки с огромным иллюминатором, сквозь который и лупил по глазам этот неистовый свет. Впрочем, глаза к нему уже начинали привыкать, и он превращался в обыкновенный дневной, пронизывающий ярко-зеленую листву.

— Да я объяснял, — виновато пожал плечами Мардарий, — но он, наверное, прослушал. Или растерялся…

Никакой обстановки в оберпредседательском кабинете не было. Только веревочный гамак висел, прикрепленный к потолку, да голубая повязка болталась на каком-то крючочке возле иллюминатора, то ли сушилась после стирки, то ли напитывалась солнцем, чтобы потом светиться всю ночь, да лежал на полу кусок все того же коврика, что и в коридоре.

Против ожидания, воздух в оберпредседательском жилище был свеж и прохладен, вероятно, наружная обшивка хоть и нагревалась под лучами солнца, но толстый слой теплоизоляции не позволял избыточному теплу проникать внутрь.

Конечно, жить в бывшем воздушном корабле было несравнимо удобней и комфортней, чем на дереве. Можно, например, устроить нормальную постель. Но если спать в гамаке и без всякого матраца, то какой смысл вообще иметь помещение?

Что же касается самого оберпредседателя, то он при свете дня оказался не таким уж могучим, как решил Борис Арнольдович в первую встречу, скорее, просто толстым, но ничуть не внушительным. Этакий толстячок-добрячок, весь покрытый шерстью, но с круглой загорелой плешью на макушке…

— Ладно, растерялся так растерялся, — задумчиво произнес Порфирий Абдрахманович после паузы, во время которой Мардарий и Борис Арнольдович так и стояли перед ним навытяжку, — в конце концов, действительно…

И снова оберпредседатель замолчал, бесцеремонно разглядывая Бориса Арнольдовича, не обращая ни малейшего внимания на Мардария. Борис Арнольдович, однако же, глаз не отводил, давая понять, что ему не менее любопытно вот так изучать одного из хозяев другого мира, хотя если бы этот хозяин попался в джунглях да был бы не такой упитанный, то вряд ли вообще привлек бы внимание, старик и старик…

— В общем, ты, Мардарий, иди пока погуляй, — принял наконец решение Порфирий Абдрахманович, — тебе с нами неинтересно будет.

— Спасибо, конечно, но… — видимо, Мардарий хотел что-то возразить старшему начальнику, однако тот посмотрел на него с большим значением.

Что оставалось делать? Оставалось и Мардарию посмотреть со значением на Бориса Арнольдовича да и повиноваться. Но еще несколько мгновений светились перед мысленным взором Бориса Арнольдовича широко распахнутые глаза друга.

— Шкодный ты все-таки, — сказал Порфирий Абдрахманович, проводив глазами младшего председателя, — уж не обессудь, но как гляну на тебя непосредственно, так не могу. В общем, не обращай внимания.

Далее Порфирий Абдрахманович открыл потайную створку в стене, извлек оттуда прозрачный пластиковый пакет, а также какой-то довольно уродливый сосуд, напоминающий бутылку и кувшин одновременно.

Оставив все это прямо на полу, оберпредседатель проворно подскочил к двери, выглянул в темный коридор, потом запер вход в купе изнутри. На примитивнейший крючок, неизвестно откуда взятый и сюда привинченный.

— Ну вот, — он удовлетворенно сел по-турецки, — давай, не стесняйся!

Борис Арнольдович, ничуть не колеблясь, опустился рядом со старым обезьяном на облезлый коврик. Ему еще ни разу в этом мире не предлагали никакого питья, и он не видел, чтобы пили другие. Очевидно, влаги, содержавшейся в универсальном «огурце», вполне хватало, чтобы удовлетворить все потребности организма.

— Пей первым! — приказал оберпредседатель и сунул уродливый сосуд Борису Арнольдовичу.

Тот принял сосуд автоматически. Потому что не ожидал такого поворота событий. Была, конечно, мысль, а не отравлено ли питье, но Борис Арнольдович ее сразу отогнал как нелогичную и совсем абсурдную, храбро поднес емкость с неведомым содержимым к губам, зажмурился, сделал три или четыре больших глотка.

Пока он глотал, старый высокопоставленный обезьян глядел на него с непередаваемым изумлением. И одновременно с одобрением.

— Храбр ты, брат, да и решителен. Я бы так не смог, — похвалил он и тут же уточнил: — Не смог в том смысле, что мы таким способом давным-давно не пьем.

Порфирий Абдрахманович взял посудину с питьем обеими руками, одной — за узкое горлышко, другой — за широкую нижнюю часть, приложил усилие и стал поворачивать верхнюю часть относительно нижней. После трех оборотов посудина разделилась. Все содержимое оказалось в нижней части, похожей теперь на глубокую и несколько узковатую миску.

— Бутыль всемирного братства, ей больше ста лет, только теперь я понял, почему она так называется, — сказал оберпредседатель.

Он поставил миску на пол, встал на четвереньки и начал лакать. Так потешно у него это получалось, что Борис Арнольдович невольно прыснул. Однако старик ничего не расслышал, уж очень громко он шлепал языком и булькал.

— А мы так давно не пьем, — заметил Борис Арнольдович, когда старик вновь сел напротив него по-турецки.

— Это все относительно, мой юный друг! — отозвался оберпредседатель, и было не совсем ясно, что конкретно он имеет в виду, но старик, ничего не поясняя, яростно вонзил свои на удивление крепкие зубы в огромный пупырчатый «огурец».

— И ты закусывай, — пробормотал он, толкая пакет с едой ближе к гостю, — а то опьянеешь.

Борис Арнольдович только тогда и понял, что питье, судя по вкусу, изготовленное все из того же универсального продукта, содержит незначительный процент алкоголя. Он выбрал плод побольше, тоже начал его смачно грызть. Так они и жевали несколько минут молча. Борис Арнольдович не возражал бы еще глотнуть из горлышка или даже из миски, но старый обезьян, закусив, опять соединил половинки посудины, горлышко заткнул огрызком огурца, чтобы, значит, содержимое не выдыхалось. И убрал все в тайничок.

— Охрана по кустам шастает, везде нос сует, — сказал он, ковыряя в зубах когтем, — захотим, еще достанем и выпьем… Ну вот, теперь и поговорить можно непосредственно! Между прочим, вот это, — Порфирий Абдрахманович постучал по горлу, ну совсем, как человек, — большой грех. Одиннадцатая заповедь категорически запрещает. Ну, точнее, не сама заповедь, а комментарий к ней. Сам понимаешь, комментарии — страшней всего. Впрочем, ничего ты пока не понимаешь. Это я просветить тебя уполномочен. По ряду вопросов. Непосредственно. Подготовить тебя, как говорится, к принятию нашего гражданства. Цени. Нелегко было добиться такого решения. Многие другое предлагали. Чтоб ты знал. Ик…

Это старик икнул.

— Но сперва ты должен ответить непосредственно на мои вопросы. Это формальность, но начинать полагается с нее. Точнее, даже не с нее…

Оберпредседатель снова кряхтя опустился на колени, снова полез в свой тайник. Борис Арнольдович попытался заглянуть через его плечо, но это не удалось, широкая спина надежно прикрывала маленькое отверстие. На сей раз на свет была извлечена знакомая уже книга.

— Ну-ка, вот с этого места, — приказал Порфирий Абдрахманович.

«Бывают же совпадения!» — изумился Борис Арнольдович молча.

— «…Так ехали они больше недели по малонаселенной местности, пробираясь уединенными тропинками и кружными дорогами и обходя города. За все это время с ними не произошло ничего замечательного. Встречались им, правда, бродячие шайки цыган, но, видя во главе отряда своего единоплеменника, они их не трогали…» — прочитал Борис Арнольдович, догадываясь, что проверяется его умение бегло читать по-островски, то есть по-русски. Стоило ли это умение в полном объеме демонстрировать оберпредседателю, ни Нинель, ни Мардарий не предупреждали.

— Что ж, неплохо, я так и предполагал, — удовлетворенно потер руки оберпредседатель, отбирая книгу и пряча ее на прежнее место, — все понятно, все ясненько…

«Что тебе может быть ясненько?» — с иронией подумал Борис Арнольдович, смело глядя в захмелевшие от ничтожной дозы глаза.

— Теперь — вопросы. Первый: ты с Полуострова или с Материка?

И вдруг не захотелось Борису Арнольдовичу сознательно принижать свое великолепное приключение, сводить его к чему-то уныло заурядному. Может, и на него малый хмель таким образом действовал?

— Не с Полуострова и не с Материка, а из Советского Союза! — гордо отчеканил Борис Арнольдович.

— Выходит, с другой планеты?

— Точнее, из параллельного мира!

— Ух ты! — воскликнул Порфирий Абдрахманович, но как-то не особенно изумленно. По-видимому, в его состоянии уже никакая мысль не могла показаться слишком дикой. — И значит, в том параллельном мире твоя страна называется… Ммм… каким союзом?

— Советским!

— А! Ясненько! — Вдруг Порфирий Абдрахманович забыл, что ведет допрос, и разговор стал развиваться в неофициальном направлении. — Я чувствую, тебя кто-то здорово против меня настроил! — Оберпредседатель погрозил пальцем.

Борис Арнольдович хотел что-то возразить, не на шутку испугавшись за своих друзей, но не успел рта раскрыть.

— Даже не спорь. Настроили и правильно сделали. И хорошо, что они меня побаиваются и не доверяют мне. Но, видишь ли, какая штука… Только тебе… Только не думай, будто я непосредственно налакался и пошел болтать. Или же, наоборот, в доверие влезаю, хочу твои тайные намерения выведать, а заодно и намерения твоих друзей, да и устроить вам… Нет! Ни то, ни другое! Просто ты… ммм… человек со стороны, непосредственно, и ты мне даже не знаю почему, но как-то сразу понравился, сразу я к тебе доверие почувствовал. Вот сразу, как глянул, так понял: этот — не выдаст. В случае чего. В общем, я совсем не такой, как тебе меня охарактеризовали. Конечно, отправлял некоторых на съедение тиграм за нарушение одиннадцатой, так ведь что мне оставалось делать? Ты не отправишь — тебя отправят. Да! Про чины не вспомнят. Про заслуги. Такова наша действительность. Одно слово, джунгли.

А скольких я тем не менее спас? Кто это может знать? Никто! Потому что если бы кто-то знал — все! Меня бы уже не было. Как и того, спасенного!

Вот как приходится таить свое истинное лицо. Причем от всех. Вот сегодня я тебя угостил. А ведь это — упаси Бог! Нам можно — прочим нет. Прочим даже знать не полагается, что существуют на Острове какие бы то ни было напитки. Тем более алкогольные.

Так и корчишь из себя этакого фанфарона. Чтобы ни одна живая душа не догадалась, каков ты на самом деле. Ни одна! А как хочется порой кому-нибудь открыться! Как хочется! Нинели твоей, Самуилу Ивановичу, знаешь, наверное, такого, маэстро Фогелю душу излить да Мардарию тому же, который, как мне кажется, только прикидывается простаком да служакой!

Но нет, нет никаких гарантий в этом мире. Вполне могут фанатиками одиннадцатой оказаться и Нинель, и другие, и Мардарий. Все могут оказаться цепными псами этой заповеди! И я могу! И ты! Да, даже ты! Никаких гарантий!

— Ну, если так рассуждать, то действительно… — протянул Борис Арнольдович, — какой-то элемент риска всегда есть… В любом деле, в любом мире… Что ж теперь…

— Ты прав, ох, как ты прав, дорогой Борис…

— Арнольдович.

— Да-да, я знал, я только забыл, да-да, именно Борис Арнольдович, как вы правы, а давайте, я буду называть вас просто Борей, я ведь вам по возрасту в отцы гожусь, давайте, а?

— Ради Бога, о чем речь! Зовите меня как вам нравится, — великодушно разрешил Борис Арнольдович.

— Вот и хорошо, и замечательно! — обрадовался старик. — Тогда я продолжу посвящать вас в те вопросы, в которые поручено посвятить, а также, — тут он слегка понизил голос и посмотрел заговорщицки — в которые не поручено…

Борис Арнольдович нетерпеливо кивнул.

— Собственно, я вам сейчас кратенько перескажу «Курс истории Острова», изложу, так сказать, тезисно, наши дети его вообще-то подробно изучают, но вам все подробности, полагаю, ни к чему.

Борис Арнольдович и Порфирий Абдрахманович еще разик приложились к бутылке, каждый по-своему, немного закусили. Борис Арнольдович, на правах гостя, расположился в гамаке, хозяин свернулся клубком на полу, при этом кончик его хвоста, как самостоятельное живое существо, на протяжении всей беседы мельтешил перед его носом.

— Это было около двухсот лет назад, — начал свою лекцию Порфирий Абдрахманович, устремляя взор в верхний угол иллюминатора и, очевидно, уносясь всем своим существом в те далекие дни. Борис Арнольдович с готовностью последовал за ним. — Мы, здешний народ, были тогда рассеяны по всему Полуострову и Материку. Мы были очень сильно рассеяны, на сто человек населения приходилось лишь пять наших предков.

Каковы были наши внешние отличия от остального человечества? Да внешне — никаковы. И не было у нас никакой особой идеологии. Более того, все имевшие хождения идеологии всегда разрабатывались именно нашими людьми, хотя далеко не всегда наши люди сохраняли за собой это авторство. Как вы уже, наверное, догадались, наши предки назывались интеллектуалами…

Борис Арнольдович кивнул троекратно, потому что этого ждал вопросительный взгляд оберпредседателя.

— Ну вот, мы занимались своими интеллектуальными делами — наукой, культурой, религией, изобразительством, — это продолжалось из века в век. Крестьяне, мастеровые, торговцы и чиновники тоже кормились своими трудами, и общество так или иначе процветало. Ну не всегда, конечно, одинаково процветало, случались большие и малые войны, случались экономические кризисы и эпидемии. Но ничто не предвещало гибели всего человечества. Особенно после того, как удалось договориться о запрещении оружия массового уничтожения.

Но тут мы вдруг оказались перед лицом неотвратимой экологической катастрофы. Собственно, мы оказались не вдруг, о том, что катастрофа грядет, интеллектуалы своевременно предупреждали человечество, но разве оно нашего брата когда-нибудь слушало?

Конечно, нельзя утверждать, будто интеллектуалы всегда и во всем выступали единым фронтом. Можно говорить лишь о господствующих тенденциях. Конечно, и среди нас были такие, что высмеивали предупреждавших о приближающейся катастрофе, называли их паникерами и истеричными интеллигентишками. Вне всякого сомнения, эти люди были отлично осведомлены о действительном положении вещей, но в своем поведении они руководствовались уже не критериями истинности или ложности, а совсем другими соображениями. Целесообразности, например, общественного спокойствия, политической стабильности. То есть, по-видимому, таких интеллектуалов уже нельзя было считать подлинными интеллектуалами, они, как мне кажется, уже тяготели к иным социальным группам.

Но главное, что помешало интеллектуалам объединить свои разрозненные голоса в один громкий голос, который невозможно не услышать, это то, что и всегда мешало. Индивидуализм наших уважаемых предков. Индивидуализм, который одновременно и добродетель, и порок. Качество диалектическое, но иногда полезней диалектики бывает некий непреложный догмат, на котором только и может быть воздвигнуто настоящее единство.

Тогда же примерно, в недрах традиционного христианства, стала зарождаться новая религия. Точнее, еще одна ветвь исходной мировой религии. Еще одна реформация. На наш взгляд, самая близкая к абсолютной истине. Суть ее в том, что, не отрицая Христа, ставится с ним рядом один из его учеников. Считавшийся самым безнравственным. То есть — Иуда. Краеугольный догмат таков: если Иисус Христос принял муки за все человеческие грехи, то Иуда — за все человеческие предательства и измены. И он — мученик в большей степени, чем Христос, поскольку Христос вечно почитаем, а Иуда, наоборот, — проклинаем…

Ну, и еще в те годы достигло необычайного расцвета общественное движение под девизом: «Долой технический прогресс, назад, к природе!» Это движение существовало с давних пор и влачило жалкое существование, но, когда созрели для него условия, заявило о себе во весь голос.

Наконец вот что сыграло решающую роль. Вы, наверное, там, у себя, тоже сталкивались с предубеждением части общества к интеллигенции? Которое то усиливается, то ослабевает и которым любят пользоваться то одни рвущиеся к власти силы, то другие…

— Умникофобия? — робко вставил Борис Арнольдович. — Умонеприязнь?..

— Вот-вот, именно! — обрадовался Порфирий Абдрахманович. — От этого не было избавлено и наше общество. Антиинтеллектуальные настроения то нарастали, то ослабевали, можно было в данном явлении даже отыскать некоторую цикличность. Но тут, по мере приближения всеобщей трагедии, антиинтеллигентская истерия приобрела беспримерные масштабы.

Ну, во-первых, сразу было забыто, что именно интеллектуалы предупредили о приближении мировой беды и призвали общество умерить некоторые свои аппетиты, а кое от чего отказаться, пока не поздно, совсем. Но легко ли отказаться от комфорта?

Во-вторых, сразу же именно интеллектуалы были обвинены в создании предапокалипсической обстановки. Раз они всякую чертовщину наизобретали, с них и спрос. Понятно, что против такой железобетонной логики не возразишь.

Ну и, в-третьих, наложились традиционные претензии к интеллектуалам, связанные с их якобы дармоедством. Эти претензии всегда были очень живучи, и каждый неинтеллектуал полагал себя вправе их предъявлять.

Вы представляете, Боря, дошло до того, что наши предки боялись выходить на улицу! Дело приближалось, пожалуй, к натуральным средневековым погромам!

Тогда интеллектуалы впервые за многие тысячелетия объединились. Реальность не оставляла выбора. Жить хотелось всем.

Вот так со временем и получилось, что интеллектуалы нашли защиту под крылом мощного антипрогрессивного движения, которое постепенно превратилось в политическую силу. Конечно, состав новой общности оказался довольно пестрым, в ней очутились не только интеллектуалы, но и прочий люд мастеровые, занимавшиеся лесопереработкой и оставшиеся не у дел, крестьяне, отравившие свои наделы минеральными удобрениями и ядохимикатами, даже чиновники, возглавлявшие обанкротившиеся в результате уничтожения природы предприятия и отрасли. Хотя, надо сказать, все это были люди, принявшие близко к сердцу главный лозунг движения и раскаявшиеся в содеянном лично зле.

Гражданскую войну удалось предотвратить. Те, кто думал, будто природа имеет гораздо больший запас прочности, чем полагают паникеры-интеллектуалы, что сам человек имеет неограниченные возможности приспосабливаться к меняющейся среде обитания, что, наконец, комфорт превыше всего, те остались на Полуострове и Материке.

А мы, то есть, конечно, наши предки, взяли несколько десятков линейных кораблей, эти линкоры были полностью автоматизированы и несли штатный боезапас, погрузились на них, само собой, получилось тесновато, но зато не оставили никого, погрузились и поплыли.

Поверьте, это было нелегкое плавание. Бушевали штормы, непроглядный туман окутывал нашу эскадру, но мы держались и не впадали в панику, как могли, несли необходимую службу, ибо автоматика обслуживала лишь боевую и навигационную часть кораблей, а все остальное ложилось на команду… Да еще опасались коварства тех, кто остался на Полуострове и Материке. А еще среди нас было много стариков и детей, требовавших повышенной заботы. В общем, вы понимаете, что это такое, когда сугубо штатская публика отправляется в дальний океанский поход на боевых кораблях. Самостоятельно!

Все, однако, обошлось благополучно. Наши недруги, точнее, даже не недруги, а оппоненты, проявили себя порядочными политиками, никакого коварства себе не позволили, за все дни плавания над нами не пролетела ни одна боевая ракета. Хотя, конечно, если бы они попытались нас потопить, мы тоже имели бы возможность обстрелять оставленные города атомными зарядами. Так что сдержанность была обоюдной…

И вот наконец на горизонте показался не обитаемый еще тогда Остров, конечная цель нашего путешествия.

Мы остановились примерно в двух милях от берега, линкоров как раз хватило для того, чтобы окружить Остров достаточно плотным кольцом, автоматику настроили на бессменный дозор, чтобы никто не мог проникнуть сквозь кольцо кораблей ни с внешней стороны, ни с внутренней, да и отправились к берегу на пластиковых шлюпках.

Из вещей у нас с собой были только книги, да музыкальные инструменты, да еще кое-что по мелочи. Но не было никаких продуктов, никакого оружия, никаких орудий труда.

И стали жить. Выбрали Совет оберпредседателей, оберпредседатели набрали необходимое количество младших председателей, выделили себе из своей среды Генерального председателя. Разработали правила, законы и традиции, добавили к десяти заповедям одиннадцатую: «Не изобрети!» Предусмотрели за ее нарушение смертную казнь через отдачу на съедение.

А все остальное — пожалуйста, во всем остальном мы совершенно свободны.

Конечно, жизнь наладилась не сразу, не сама собой. Это только нам, живущим ныне, все может казаться простым. А каково было тем, первопоселенцам! Вы, наверное, уже догадались, что внешне они были совсем как вы. Да, у нас сохранилось несколько фотографий. Правда, они не выдаются из специального фонда. Но я-то их видел. То есть не было у наших предков столь совершенных конечностей и хвостов! А также шерсти.

— Сколько же поколений понадобилось, чтобы все это появилось? — взволнованно спросил Борис Арнольдович.

— Да что вы, Боря! Какие поколения! — рассмеялся оберпредседатель. — Впрочем, предки тоже мыслили, как вы. Мыслили, что лишь через несколько поколений, возможно через сотни поколений, их потомки вполне приблизятся к идеальному типу. Но оказалось, что природа способна значительно быстрее исправлять собственные ошибки. Уже у первопоселенцев была довольно густая шерсть и хвосты, хотя и слаборазвитые. А их дети ничем не отличались от нас. Да вот вы и сами, я вижу, успели отказаться от одежды. А ведь она у вас, помнился, была? Пусть минимальная. Верно?

Борис Арнольдович только судорожно кивнул, потому что в этот момент язык перестал ему подчиняться, а в животе стало холодно.

— Что с вами, Боря? — участливо осведомился Порфирий Абдрахманович, заглядывая Борису Арнольдовичу в глаза. — А-а-а, понимаю! Вас ужаснула перспектива? Да бросьте переживать! Если у вас вырастут шерсть и хвост, то это же будет красиво. Это придаст вам дополнительную уверенность и независимость в обществе. Ну а если каким-то образом вы сумеете покинуть нас, то с чего вы взяли, будто обратный процесс невозможен?

— А возможен? — вопросил Борис Арнольдович.

— Не сомневаюсь в этом! У нас тут был один случай… Генеральному как доложили, так он его сразу секретностью окружил. Но мы-то, Совет оберпредседателей, к секретам допущены… А случай, в общем, банальный. Старик один преставился. Естественной смертью помер и должен был свалиться вниз, чтобы там его тело санитары леса подобрали. А он, представляете, не свалился. А жил на отшибе. Издалека видели — сидит и сидит. А он, оказывается, просто в развилке застрял. И Бог знает, сколько времени вот так протухал и вялился на солнце. Так вот у него хвост отпал, шерсть вся вылезла, челюсти, знаете, как-то подобрались. В общем, это был труп совсем не человеческий. То есть, по вашим меркам, наоборот… Словом, я полагаю, что у вас нет оснований для отчаяния, во всяком случае, по поводу внешнего вида. По-моему, вас больше должны тревожить другие проблемы. У вас ведь наверняка семья где-то осталась?..

— Жена и две дочки, — протяжно вздохнул Борис Арнольдович.

— А что произошло с теми, кто остался после нашего исхода на землях предков, мы не ведаем. — Порфирий Абдрахманович возвратился к истории планеты. — Раньше с той стороны периодически кислотные дожди наносило, разнообразную ядовитую вонь, но потом все это постепенно сошло на нет. Вот и эта белая штуковина, в которой мы, оберпредседатели, живем и работаем, откуда-то оттуда залетела. Это давно случилось. Меня тогда на свете не было. Вероятно, на Полуострове и Материке тогда заканчивался всеобщий распад, раз такие штуки падали. Говорят, мертвецов в ней было — страшно сказать. Звери пировали, наверное, целый месяц. На живых людей и не смотрели.

Короче говоря, мы считаем, что все наши несчастные идейные противники вымерли. Природу свою окончательно прикончили и вымерли. И вполне возможно, сейчас на Полуострове и Материке поднимаются среди развалин такие же фикусы, как и здесь. Так что я прямо не знаю. Я очень вам, Боря, сочувствую, но понятия не имею, что можно предпринять в вашем положении. Попадете ли в свой мир — весьма проблематично. Доплыть до Полуострова или Материка, вдруг там еще кто-нибудь?.. Но с Острова как вырваться? Кругом линкоры. Если какой подозрительный предмет на волнах локатор засекает, сразу огонь…

Небось думаете сейчас: «А что это он меня как будто бежать сговаривает, но одновременно убеждает, что убежать нельзя, некуда. Где логика?»

Опять он демонстрировал фантастическую проницательность, этот оберпредседатель. Потому что Борис Арнольдович еще и о том размышлял, что корабли, охраняющие Остров от всего мыслимого и немыслимого, давно никуда не годны. Но это обстоятельство, судя по всему, не известно начальству Острова. Тем более рядовым обитателям…

Обладание никому не известной тайной как-то вдруг по-особому согрело Бориса Арнольдовича, по крайней мере, он знал теперь одну вещь, имеющую исключительно важное практическое значение. Он теперь знал, что довольно легко сможет покинуть Остров, поскольку вряд ли младшие председатели так уж бдительны на своих КПП, раз все убеждены в вечной боеспособности кораблей. Это ж, выходит, Бог знает, сколько лет их огневая мощь никем не испытывалась!

— А нет никакой логики, дорогой Борис Арнольдович! — махнул рукой оберпредседатель. — Есть какие-то неопределенные чувства, одолевающие с того дня, как вас впервые увидел. А может, во всем виновата старость. Понимаете, иногда я и сам рад убежать куда-нибудь, а иногда наша действительность, наоборот, представляется мне идеальной. Здоровый образ жизни, максимальное единение с природой и одновременно сохранение основных достижений человеческого гения, более того, небывалый гуманитарный расцвет всего общества, процветание искусств. Ведь от этого же не отмахнешься! Но с другой стороны… Ежедневная отдача на съедение нарушителей одиннадцатой заповеди, невозможность содержать в согласии мысли и дела — я, по крайней мере, всю жизнь ощущаю эту невозможность. А еще иерархия наша… Откуда она взялась? Ведь все мы — прямые потомки интеллектуалов, да и сами интеллектуалы. В том числе и внутренняя служба. Вы заметили? Ведь слушая маэстро Фогеля, мы все плачем одинаково искренними слезами! А потом равнодушно смотрим, как падают наши старики и немощные с деревьев прямо в разинутые людоедские пасти.

Словом, все чаще думаю, что единение с природой и полный отказ от технического прогресса не принесли ожидаемого счастья. Прогресс под строжайшим запретом, единение с природой — налицо, а счастья нет.

Но в другой раз поразмыслишь — да вроде ничего, идеал недостижим, но наша действительность к нему все-таки ближе, чем любая другая из известных действительностей. Вам-то, со свежим взглядом, как?

— Мне тоже кажется, что у вас лучше, чем в других местах, — промямлил Борис Арнольдович.

— Ну вот, вы тоже не говорите всего, что думаете, — печально констатировал оберпредседатель.

— Но действительно, у вас по многим показателям лучше, один воздух чего стоит! — стал оправдываться Борис Арнольдович.

Но старик не слушал его и задумчиво продолжал:

— Никто у нас не может быть сам по себе. Все должны участвовать во всем. Все должны мечтать о голубой повязке. Все обязаны любить музыку Фогеля, а сам Фогель не имеет права не мечтать о голубой повязке. Все уполномочены писать стихи. И хоть раз в жизни участвовать в турнире поэтов.

Нет, я не утверждаю, что музыка маэстро Фогеля плоха, что все наши поэты бездарны. Нет, упаси Бог! Но ведь может быть у человека такое настроение, что ему не до музыки, не до стихов.

Все шире и шире толкуем одиннадцатую. Она уже заменяет остальные десять и даже превосходит их. Кого хочешь можно под нее подвести. Хоть меня, хоть весь наш Совет зараз, хоть самого Генерального. Как мне не опасаться, как нам не опасаться, как ему не опасаться?

Что такое нынче одиннадцатая заповедь? Это не просто — «не изобрети». Это когда-то в самом деле было просто. А сейчас под заповедь подпадает любая попытка что-то изменить, как-то отойти от придуманных традиций и правил.

Кому это надо? Кому это выгодно? А никому! Все постепенно сложилось, а изменить не волен никто. В общем, я вам так скажу, Боря, если есть у вас хоть малейшая возможность, не упускайте ее! Но помните: если попадетесь, то приговор я вам вынесу незамедлительно. Даже не сомневайтесь, а от того, что я и все будем тайком безутешно оплакивать вас, вам легче не станет. Об этом всегда помните. Вот, собственно, и все, что я намеревался вам сказать…

Тьфу, полагалось же сперва допросить… А, ладно! Вы мне напоследок кратенько ответьте на традиционные вопросы. Это дело чисто формальное, но я должен докладывать на Совете. И Генеральному. Он днями, очевидно, пригласит вас и посвятит в граждане Острова. Тоже формальное мероприятие. Итак…

Борис Арнольдович обстоятельно ответил на все вопросы. И честно сказал, что не имеет серьезных претензий к прогрессу. А про то, как он достиг Острова и почему корабельные орудия его не обстреляли, не сказал ничего. Потому что об этом его не спрашивали. Порфирий Абдрахманович внимательно выслушал все ответы, а насчет прогресса дал такой же совет, как и Мардарий, из чего Борис Арнольдович заключил, что по данному поводу можно говорить искренне со всяким, только не стоит это делать публично.

— А могу я теперь со всеми обо всем разговаривать? — уточнил он еще у оберпредседателя.

— Да, теперь все можешь!

— Все-все?

— Ну как… С учетом непосредственно одиннадцатой заповеди, конечно!

По тому, что оберпредседатель опять перешел на «ты» и вновь начал употреблять это свое «непосредственно», Борис Арнольдович догадался, что интимная часть встречи подошла к концу. Опять старик превратился в важного оберпредседателя, снисходительно беседующего с нижним чином.

Вот он в последний раз достал из тайничка угощение, вот они тяпнули по чуть-чуть «на посошок», вот «бутыль всемирного братства» исчезла за потайной дверцей, а вот уже откинут дверной крючок и в коридоре слышатся тяжелые шаги.

— Хм… — кашлянул Мардарий, просовывая голову в проем. — По вашему приказанию…

— Молодец! — перебил его Порфирий Абдрахманович. — Можете отправляться до особого распоряжения. Все. Давайте дуйте, непосредственно.

Борис Арнольдович кряхтя выбрался из гамак., они вместе с Мардарием застыли перед оберпредседателем навытяжку, постояли так несколько секунд и, четко повернувшись, вышли вон. Оберпредседатель так и запечатлелся в памяти лежащим полу и поигрывающим хвостом.

В этот вечер по плану культурно-массовой работы имел быть религиозный диспут: «Мог ли Иуда не предавать Христа?» Опять все вместе двинули на мероприятие. Жюль и Роберт по-соседски никак не могли нарадоваться, что Борис Арнольдович научился передвигаться самостоятельно, а потому всю дорогу неустанно хвалили своего бывшего наездника, поскольку хвалить гораздо легче, чем таскать на своем торбу.

— Какой молодец наш Борис Арнольдович! — восклицал один.

— Очень талантливый, — подхватывал другой, — при ограниченных пока еще физических данных так наловчиться!

— Скоро всех обставит! — пророчествовал Жюль, оказываясь после очередного прыжка справа от Бориса Арнольдовича.

— Еще бы не обставить, конечно, обставит, — вторил брату Роберт, возникая слева, — если останется нашим соседом навсегда, мы еще гордиться будем, что таскали его на себе, будем на мемуарных вечерах делиться неизгладимыми впечатлениями!

Вероятно, во всех этих словах содержалась изрядная доля иронии, но в данном случае Борису Арнольдовичу было не до того, чтобы вылавливать иронию из реплик, его больше занимало и тревожило то обстоятельство, что уже и ребята, рассуждая, не исключают возможности его исчезновения из их мира.

Наконец прибыли туда, где накануне происходил турнир поэтов. Только не было уже никакого жюри, а сидел лишь один председательствующий, роль которого по настоянию общественности принял на себя оберпредседатель Порфирий Абдрахманович.

Оберпредседатель был оживлен и подвижен, несмотря на упитанность и возраст, вероятно, он еще маленько лакнул из «бутыли всемирного братства», а может, и нет, может, его так сильно раззадоривали все идеологические мероприятия. С матерыми председателями это бывает.

Порфирий Абдрахманович нетерпеливо скакал с ветки на ветку, делая замечания тем, кто, по его мнению, неправильно размещался, кого-то приглашал поближе, кого-то гнал в тень, чтоб глаза не мозолил, а потом он опять садился на место председательствующего, но опять ненадолго.

Оберпредседатель заметил Бориса Арнольдовича и благосклонно кивнул ему, демонстрируя свою безграничную демократичность, точно так же он поприветствовал Самуила Ивановича, а затем и музыканта Фогеля, который притащился на диспут самым последним. Порфирий Абдрахманович его поприветствовал, но от замечания не удержался.

Наконец все расселись и затихли. Проверили — незаконно отсутствующих нет. И Порфирий Абдрахманович открыл диспут.

— Слово для доклада предоставляется нашей известной, хотя пока и устной, поэтессе Фанатее!

Послышались жидковатые хлопки.

— Сколько докладчик просит?

Докладчица попросила час.

— Дадим час?

— Хватит сорока минут!..

— Тридцати! — раздались голоса.

— Вы что? — гневно возопил председательствующий. — Ведь докладчик — поэтесса! Значит, будет не доклад бюрократа, а страстная речь отмеченного печатью свыше!

— Дадим час! — раздались голоса. — Да хоть два дадим! Раз «отмеченная печатью»!.. Раз «страстная речь»!..

— Ну, везде поспела, — шепнула украдкой Нинель, — так и лезет в освобожденные, ничем не брезгует, даже докладами!..

Фанатея резво вскочила на специальную ветку-трибуну, откуда ее стало видно всем собравшимся. Луна ярким фонарем осветила приземистую сутуловатую фигуру, лицо изможденное. Но на этом лице горели неистовым жаром большие глаза и топорщились густые бакенбарды или пейсы, закрученные к носу для красоты.

Борис Арнольдович только теперь как следует разглядел поэтессу. Женщина как женщина. В смысле, тьфу, обезьяна как обезьяна. Если б не глаза. Возрастом, пожалуй, за тридцать. Во всяком случае, старше Нинели. И чего ей не живется спокойной бабьей жизнью? Да, скорее всего, обычная история, каких в любом мире случается немало. Не вышло личной жизни — пытается компенсировать чем-то иным. Нет, моя Нинель более естественная натура, более цельная. Нинель лучше. Тьфу! Уже «моя»!

Так размышлял Борис Арнольдович, пока докладчица о чем-то шепталась с председательствующим. Наконец они обо всем условились.

— Друзья! — тряхнув головой, словно откидывая со лба некую непокорную прядь, начала свою речь Фанатея. — Братья-единоверцы! И сестры! Родные мои интеллектуалы, потомки славных неустрашимых интеллектуалов прошлого! Внуки неоконкистадоров!

Начало речи показалось Борису Арнольдовичу вполне достойным истинного поэта. Он покосился на Нинель и Самуила Ивановича, чтобы сверить на всякий случай ощущения. Однако на их лицах были скептические выражения. Борис Арнольдович сделал такое же.

— …Прежде чем начать мою речь, я должна предупредить вас вот о чем. Все вы знаете меня не первый день, знаете, как я всегда выкладываюсь на турнирах. Я даже, скажу вам по секрету, мечтаю так однажды и умереть на полуслове, на полурифме, на полуметафоре. Умереть на ваших глазах, раз уж умереть все равно рано или поздно суждено. Так вот, тема сегодняшнего моего доклада вовсе не публицистическая, как думают, наверное, многие. Это глубоко поэтическая тема, друзья мои! Что первым осознал не кто иной, как наш мудрый Порфирий Абдрахманович…

Пришлось хлопать довольному судьбой председательствующему оберпредседателю.

— То есть, — продолжала после аплодисментов Фанатея, — я сейчас отнюдь не изменяю моей музе, моему лирическому видению, моей поэтике, а напротив, раздвигаю границы! Чем, собственно, и обязан всю жизнь заниматься подлинный поэт, отмеченный божественным знаком. И если я именно сегодня, именно во время моего доклада вдруг угасну, как свеча на ветру (а вечер, между прочим, стоял тихий-тихий), то знайте, братья и сестры мои, это он, Господь наш милостивый, призвал меня к себе, меня, изнывающую от беспредельной любви к Нему!..

Черт возьми, по разумению Бориса Арнольдовича, только начавшего в свои тридцать лет приобщаться к поэзии и религии, никто, кроме истинного поэта, так говорить не мог! Хотя бы даже потому, что так нормальному человеку должно быть просто неловко говорить.

Но на лицах Нинели и Самуила Ивановича продолжали сохраняться скептические выражения. Чего они в самом деле?!

— Итак, — продолжала Фанатея, как следует предварительно распалившись, — я приступаю к нашей теме, и если вы в моих словах услышите нечто слишком уж общеизвестное, не торопитесь раздражаться, может быть, вечную тему я поверну к вам новой гранью.

Давным-давно, как вы знаете, все это было. Шли они, шли по своей родной пустыне или полупустыне Ближнего Востока, это такой узкий перешеек между Материком и Полуостровом, шли они, шли и несли учение Христа о вселюбви не знавшим подлинного счастья народам.

Да простят меня дипломированные богословы, которые увидят в словах моих известный примитив и упрощенчество, я не собираюсь посягать на основополагающие догматы и их философскую необъятность, а лишь как поэт подхожу к данному вопросу, а также как человек, живущий в конкретном сегодня и обремененный знанием огромного вчера.

Итак, нам предложена тема: «Мог ли Иуда не предавать Христа?» В сущности, для нас всех, за исключением, быть может, иноземца (последовал небрежный, подчеркнуто пренебрежительный кивок в сторону Бориса Арнольдовича), — ответ очевиден. Но вот очевидности-то и надо более всего опасаться! Мог — скажу я вам! А вы воспримете это как дерзкую и опасную ересь. А иноземец со мной согласится. Не мог — скажу я вам! И вы со мной согласитесь, а иноземец промолчит, но останется при своем мнении.

Итак, возьмем и рассмотрим вариант, очевидный для непосвященного. Иуда не предает Христа. И они, то есть вся честная компания, идут и идут безнаказанно по старой Земле. С Материка на Полуостров, с Полуострова, может быть, на Остров. Несут идею вселюбви. Но так не может продолжаться вечно, раз предательство создано самим Создателем для непостижимых человеческим разумом надобностей. В общем, если бы не предал Христа Иуда, то предал бы кто-то другой. Либо Петр, либо Павел, либо еще кто-то из учеников. И тогда другое имя было бы проклинаемо в веках. Всеобщее предательство заполнило бы тогда мир. И не было бы в нем не только вселюбви, а и простого сочувствия.

Но Иуда предал Христа! Взял на себя величайший из грехов! Сознательно пошел на всеобщее презрение! Почти без надежды когда-нибудь оправдаться. Стал олицетворением предательства, как такового. Не за тридцать сребреников, на которые, как известно, мало что можно было купить, а за идею! Зато праведники остались праведниками, а слава о них пережила века.

А потом наступило наше вчера. Многое история повторяла, многое воспроизводила на новом уровне, обеспеченном прогрессом науки и техники, но не прогрессом души. Воспроизвела и предательство, возросшее за счет науки и техники, но ничуть не уменьшившееся за счет души.

Вспомним уроки сравнительно недавнего. Люди, которым назначено было стать героями, становились провокаторами и доносчиками. Слугами Антихриста! Конечно, под пытками. Но кто пытал их? А тоже бывшие герои, которым невыносимо было сознавать, что кто-то останется незапятнанным, в то время как они запятнали себя и продолжают это делать. А воскресни тогда Иуда? Все было бы по-иному. Но он не воскрес, потому что мы не призвали его. Мы еще были глупы и беззаботны, еще были полны наивной своей гордыни, которой и посейчас хватает в некоторых кротких с виду душах. Вот мы и говорим: «Велик Иисус, но еще более — Иуда!»

Так закончила свою речь поэтесса Фанатея и скромно уселась среди рядовых участников диспута. Слава Богу, она не умерла от беспредельной любви к Нему, хотя Борис Арнольдович и не уразумел, к кому именно. Наверное, к Богу вообще. Да что там, в докладе он обнаружил немного доступной ему логики и потому, не отвлекаясь на логику, сразу сделал упор на поэтику и наслаждался только ею.

Фанатее похлопали довольно дружно. Хотя Нинель и Самуил Иванович продолжали смотреть кисло. Видимо, они не принимали поэтессу во всех ее проявлениях и не умели быть в данном случае конструктивными. А Борис Арнольдович хлопал от души, за что Нинель на него обиделась и не хотела разговаривать, пока Самуил Иванович не пошептал ей что-то на ухо.

Фанатея понравилась Борису Арнольдовичу темпераментом, напором, умением говорить речь, а что, это тоже полезное умение. И конечно, понравились ему ее горящие глаза.

А сам диспут поначалу не произвел большого впечатления. Выступали в основном специалисты, обвиняли докладчицу в дилетантизме и дерзости воинствующего невежества, но обвиняли с оглядкой и скидкой на утонченность и поэтичность натуры, склонность чрезмерно увлекаться эффектными деталями и историческими параллелями. Но так ведь она и предупреждала, что в ее речи не следует искать какую-то особую аналитичность.

Бориса Арнольдовича тоже подмывало высказаться, ему показался не совсем убедительным тезис о неизбежности предательства, насчет того, что обязательно кто-то должен предавать, не Иуда, так Павел, не Павел, так Петр. Но он, конечно, промолчал. Побоялся быть поднятым на смех, как еще больший дилетант. К тому же Фанатея, не расслышав, что ли, его аплодисментов, продолжала время от времени презрительно на него поглядывать.

Последним попросил слово поэт Полинезий Ползучий, кумир недавнего турнира, только один день проживший в профессионалах на общественном пайке. Но даже один-единственный день наложил на поэта явный отпечаток. Его невозможно стало узнать. Куда подевались прежние неприкаянность и неухоженность. Что делает с человеком общественный статус! Будь ты хоть поэт, хоть вообще обезьяна.

Но бывают случаи, что только-только обретенный статус, пока человек не успел к нему как следует привыкнуть, служит человеку плохую службу. Наверное, данный случай был именно таким. Наверное, освобожденному поэту не стоило о себе несколько дней напоминать, по крайней мере, своей давней сопернице, коварной и не останавливающейся ни перед чем.

Полинезий Ползучий, как и следовало от него ожидать, в теологические дебри не полез, наверное, он тоже в теологии был профаном, что поэту простительно, но лучше бы полез, а Фанатеину поэтику не трогал. Недостаточно ему было предыдущего триумфа. Хотел его, наверное, углубить и расширить.

— Ха-ха-ха! — расхохотался Полинезий, думая, что сейчас станет хозяином положения. — Ха-ха-ха! Я, конечно, согласен, что тема нашего сегодняшнего диспута исключительно поэтична. Это утверждение моей уважаемой коллеги я с самого начала с радостью принял (глубокий поклон в сторону насторожившейся и подобравшейся Фанатеи). Мне даже немного стыдно, что не я взялся делать сегодняшний доклад как освобожденный поэт, а она — неосвобожденная любительница. (Ну зачем ему нужно было лишний раз бередить эту свежую рану?)

Клятвенно обещаю в ближайшее время исправиться и написать профессиональный доклад на данную тему. Но пока необходимо сказать вот о чем. Дополнить, так сказать, предыдущих участников прений. Поскольку они обратили наше внимание лишь на теоретические погрешности, а мне сам Бог велел не проходить мимо практических недочетов. (Ничего такого никакой Бог ему не велел, конечно.) А они значительны. Настолько значительны, что я бы вообще не вел речи о какой бы то ни было поэтике, учитывая полное отсутствие таковой. (Канцелярит поэта был, конечно, совершенен. Неужели столь краткое пребывание в статусе освобожденного успело так заметно испортить язык? Недоумение и горечь читались на лицах многих, в том числе на лицах Нинели и Самуила Ивановича.)

Нет в этой речи поэтики! Так во всеуслышание утверждаю я при всем моем неизменном уважении к оппоненту. И пусть меня покарает Господь, если это не так! Нет поэтики, нет метафоры и образа, отсутствуют рифма и размер. Присутствуют лишь надрыв и пафос, но это не столько поэтические средства, сколько политические. Таково мое непредвзятое мнение.

И поэт, скорбно поджав губы, сел на свое место.

Сощурив пылающие глаза, Фанатея произнесла, зловеще присвистывая:

— Врете вы все, Полинезий. Ха-ха! Ползучий! Ха-ха! Все вы врете. Всегда. Про мою поэтику, например. Про то, например, что ваше имя и впрямь Полинезий Ползучий. Объясните нам, зачем вы это делаете?

Просьба прозвучала вкрадчиво. Аж мурашки по коже кое у кого побежали. Явственно содрогнулись Самуил Иванович и Нинель. Борис Арнольдович это сразу ощутил. У него, конечно, вздрагивать причины не было, он продолжал на многое еще смотреть глазом беспристрастного наблюдателя, временно очутившегося в этом мире, но все равно поежился и он.

Что уж говорить про бедного Полинезия Ползучего. Он мигом слинял и скукожился, сразу пропали его недавно обретенные важность и вальяжность, даже от канцелярита не осталось вдруг ничего. От поэтики — тем более. А если бы общественный статус был чем-то материально осязаемым, вроде жестяного нимба, то собравшаяся публика могла бы своими глазами наблюдать, как этот самый статус падает с лохматой поэтовой головы, вжикая и бросая окрест быстрые испуганные блики.

— Я не вру! Что вы, братцы, не вру я! Ребята, ну это же элементарно! Я просто не знаю, зачем такие вещи объяснять? Поэтическое имя должно быть звучным! Но родители, ох, эти родители! Разве вы все, сидящие здесь, довольны своими именами? Вот вы, Порфирий Абдрахманович, довольны своим именем вполне? Или тем более вы, Мардарий?

Поэт потерял голову и апеллировал не к тем чувствам публики, которые были для нее наиболее актуальны в данный момент. Борис Арнольдович глянул наверх. Когда на диспуте появился Мардарий, он не видел. А тот стоял двумя ярусами выше с абсолютно бесстрастным лицом. Невозможно было понять, сочувствует он поэту или наоборот. Так же, как и по лицу оберпредседателя. Остальные лица что-нибудь да выражали. Но чаще пока недоумение, желание дождаться объяснений…

В общем, начальство не удостоило Полинезия ответом, тем более поддержкой. Что его дополнительно удручило, а Фанатею вдохновило.

— Не виляйте, Ползучий, лучше назовите ваше подлинное имя! — потребовала она прокураторским голосом.

— Господи, ну что такое подлинное имя! Господи! Родили люди младенца, задрали глаза к небу да и, не долго думая, поименовали дитя. Взбрело им в голову назвать дитя Святозаром — назвали! Джугашвилей — пожалуйста! Кто знает, что им в тот момент покажется наиболее благозвучным? А человеку потом, может быть, страдать всю жизнь!

— Мы вас ждем, Ползучий!

— По-моему, мы что-то не то делаем, — подал робкий голос Самуил Иванович, — разве наше это дело?

Борис Арнольдович скосил глаза и увидел, нет, даже кожей ощутил, насколько страшно Самуилу Ивановичу, и все-таки он решился…

— А ты, если высказаться хочешь, попроси, как положено, слово у председательствующего, тогда и выступай, — бесцеремонно оборвал побледневшего Самуила Ивановича оберпредседатель, — этак все начнут с места реплики подавать, базар получится!

Борису Арнольдовичу подумалось, что ведь это оберпредседатель пытается таким способом оградить старика от возможных неприятностей или чего похуже. Слава Богу, ему это, кажется, удалось, Самуил Иванович умолк.

— Шикльгрубер — мое, как вы изволите выражаться, настоящее имя, — устало сказал Полинезий Ползучий.

И показалось, что его придуманное имя действительно сползает с него, как чешуя. Ползучая.

— Ну и что? — продолжил бедняга после паузы, а в этот момент кругом стало тихо-тихо. — Все довольны? Диспут, я полагаю, окончен? Можно расходиться?

— Вы еще не поняли ничего, Шикльгрубер, — печально сказала Фанатея, прикрывая пылающие глаза огромными ресницами, задумчиво пощипывая жиденькую растительность на подбородке. И тут глаза распахнулись на всю ширь. — Вы ничего не поняли, Шикльгрубер! Вы продолжаете иронизировать! «Как вы изволите выражаться». «Все довольны?»! А я считаю, что родители вовсе не случайные имена дают своим младенцам. Считаю, что это промысел Божий. Пусть я не специалист, но, надеюсь, после меня слово еще возьмут специалисты и выскажутся по данному поводу.

Так вот, Господь Бог неспроста надоумил ваших родителей, Шикльгрубер! Я в этом убеждена. Но у вас был шанс. Вам надлежало всю жизнь смиренно жить со своим именем, всей жизнью своей вам надлежало доказать, что вы ничего общего не имеете с тем Шикльгрубером, которого мы все очень хорошо помним. Вот только такой шанс у вас и был. Ваш шанс, ваш крест, ваш венец терновый и все такое прочее. Пусть меня богословы поправят и дополнят, если сочтут нужным.

Но вы пошли по другому пути, Шикльгрубер. Обманув бдительность начальства и рядового люда, пролезли в освобожденные поэты. Получили паек и бумагу. Сколько горя вы собирались еще принести всем нам, прикрывшись придуманным именем, а, Полинезий? А, Ползучий?

Итог диспута подвели, как это и предусматривалось заранее, признанные богословы, а также начальство. К исходу дела Фанатея оказалась по-иезуитски как бы непричастной. Богословы и теологи пришли к выводу, что поэтесса благодаря своему исключительному поэтическому чутью очень верно осветила суть даже некоторых теоретических проблем, не только практических. Что, конечно, должно быть как-то отмечено уважаемыми председателями, присутствующими на диспуте. А еще святые отцы решили, что перемена богоданного имени есть предумышленное нарушение одиннадцатой заповеди. Как же, вместо привычного старого — попытка внедрить непривычное новое!

Бедный Полинезий как услышал эти слова, так обвил дерево верхними и нижними конечностями, а также хвостом, когти в него вонзил и только зубы оставил незанятыми. Глаза у несчастного сделались совсем безумными. А все кругом закричали наперебой. И смысл крика был одинаков.

— Борис Арнольдович, Борис Арнольдович! — взволнованно зашептала Нинель. — Крикните скорей и вы, ему все равно не поможешь, ну, крикните а то она опять на вас смотрит!

Действительно, Фанатея глядела на Бориса Арнольдовича своими страшными глазами, на сей раз презрения в них не было, но зато легкая неопределенная улыбка блуждала на губах. Мона Лиза, конечно, тоже улыбалась неопределенно, но не так. Совсем не так.

Как назло, ничего стоящего Борису Арнольдовичу на ум не шло. А Фанатея глядела. Ему не шло а она глядела.

— Некрасиво менять имя! — от волнения Борис Арнольдович дал петуха.

Конечно, это было не Бог весть что, но улыбка роковой женщины стала, кажется, определенней. Кажется, в ней появилось нечто, напоминающее благосклонность. Уфф! Она перевела взгляд на оберпредседателя.

Нинель приобняла Бориса Арнольдовича сзади должно быть, в знак одобрения. Беспокоясь за него, она, кажется, одна из всех удержалась от участия в общем оре, в верноподданническом неистовстве должно быть, сама не заметила, как это вышло. Самуил Иванович, напротив, крикнул не одно, а несколько проклятий в адрес разоблаченного. Решимость защитить поэта, поставив на карту собственную жизнь, вовремя покинула его, уступив место решимости обезопасить себя.

Наконец ритуальные вопли прекратились, иссякли. Самые ретивые крикуны умолкли и теперь тщательно вытирали пену у ртов, горделиво поглядывая на Фанатею, а также по сторонам. Несколько молодых крепких ребят окружили вцепившегося в дерево обезумевшего поэта, среди них были Роберт с Жюлем, и стали отрывать Полинезия от фикуса. Это оказалось делом нелегким. Поэт отрывался вместе с клочьями коры, его когти ломались, и темная кровь текла из пальцев. Впрочем, нет. Не только и пальцев, а уже изо рта, носа. Кто-то, видимо в приступе усердия, заехал бедняге по лицу. И не раз. Уже вся растительность на лице была запачкана. А кровь продолжала стекать на грудь, засыхая там.

Все-таки несчастного отодрали от дерева. Хотя он был очень силен своей предсмертной силой. Даром что поэт. И вот когда его отодрали, он тоже стал кричать, как несколько минут назад кричали другие. Только в этом крике не было никаких слов. Лишь одна бесконечная, душераздирающая нота…

Крик оборвался также внезапно, как и возник. Словно какой-то запирающий механизм сработал в горле.

Молодые добровольцы совсем уж было собрались тащить преступника к месту казни, но Полинезий вдруг отстранил всех жестом, дав понять, что и сам знает дорогу. И первым прыгнул. За ним ринулись добровольцы, взяв его в плотное кольцо, а потом и все остальные. Мардарий обогнал стадо и занял место во главе его, придержав темп, чтобы ставший замыкающим оберпредседатель не отставал. Таким образом, Борис Арнольдович, Самуил Иванович и Нинель оказались где-то в самой гуще скачущих тел.

— Хорошо, что оплакивать беднягу некому, — тихонько молвила Нинель.

— Да, это хорошо, — согласился Самуил Иванович, — это очень даже хорошо.

— Так у него никого нет? — спросил Борис Арнольдович, лишь бы что-нибудь спросить.

— Мать была, но недавно схоронили мать, — пояснила Нинель.

«Схоронили, — невесело усмехнулся про себя Борис Арнольдович, — старушка свалилась с дерева, и ее тут же растащили на куски неразумные любители мертвечины. А маэстро Фогель сыграл свое традиционное: „Буммм, пара-пара-буммм, пара-пара-бум-бум-бу-буммм…“ Вот и все похороны…»

Борис Арнольдович смотрел по сторонам и уже узнавал некоторые деревья. Этот путь он проделывал второй раз за один день, но все равно — большой прогресс. Узнавать деревья в джунглях.

Он так увлекся этим узнаванием деревьев, что путь показался совсем коротким. Мелькнул между деревьями прогал, потом еще один, а вот уже показалась заросшая кустарником проплешина, просека, сделанная в незапамятные времена упавшим с неба самолетом.

Нельзя сказать, что тигры в этот поздний час разгуливали рядом с лобным местом косяками. Но когда люди приблизились, когда поставили приговоренного к смерти на специально предназначенную для этого ветку, один зверь показался из кустов. Значит, у него уже был рефлекс на гражданские мероприятия.

Несчастного Полинезия Ползучего — Шикльгрубера — поставили на специальную ветку, точнее, он сам встал на нее, окружили его со всех сторон, чтобы у бедняги не возникало бесплодных надежд и сумасшедших замыслов. Те, что имели слабые нервы или слабонервными прикидывались, расположились подальше, а обладатели стальных нервов или желавшие свои нервы закалить встали поближе.

Порфирий Абдрахманович оказался в аккурат над обреченным. У оберпредседателя в данном мероприятии были строго определенные обязанности, которые ни на кого не дозволялось перекладывать.

— Ну, говори свое последнее желание! — приказал суровым голосом Порфирий Абдрахманович.

— Жить хочу! — не задумываясь, выпалил бедняга.

— Хммм… — на какой-то момент опешил распорядитель казни. — Ну это… знаешь ли… не предусматривается. Желание не должно касаться изменения приговора.

— Зачем тогда весь этот фарс?

— Можно и без фарса, если желаешь.

— Нет-нет, стойте… Сейчас… Даже не знаю… Женщину?.. Пожалуй, нет… Вина?.. Не дадите… Может, последнее стихотворение прочитаю?

— Я против, — сунулась было Фанатея, стоявшая в самом первом ряду.

— Но-но, ты не слишком-то!.. — сверкнул глазами оберпредседатель.

Женщина смутилась, словно сама сверкала хуже.

— Читай! — разрешил Порфирий Абдрахманович.

И Полинезий, задрав глаза на Луну, завыл волком:

Когда прозвучали первые строчки, Борис Арнольдович испугался. Подумал, что стихи про него. Потом успокоился, понял, что нет, не про него, а лишь навеяны его появлением на Острове. Ему сделалось еще жальче поэта. Еще печальней ему сделалось от осознания того, что живых поэтов, по всей вероятности, не ценят ни в каком мире. Что, видимо, такая закономерность действует по всей Вселенной.

— Кончил, что ли? — осведомился Порфирий Абдрахманович. — Или позабыл чего?

— Все, — прошептал совсем освобожденный поэт.

— Мог бы и подлиннее что-нибудь продекламировать. Но теперь что ж… — Оберпредседатель обвел строгим взглядом зрителей. — Да исполнится воля Господня!

И он подал специальный знак, относящийся к Мардарию и другим присутствовавшим на мероприятии младшим председателям. Их было всего трое. Они кинулись к осужденному, завязали ему глаза каким-то лоскутком да и столкнули с ветки. Тот покорно полетел к земле, но в последний момент сделал отчаянный кульбит в воздухе, как-то извернулся и повис, не долетев до земли метра полтора.

Младшие председатели, уже потиравшие руки после выполнения малоприятной обязанности, стали разжимать пальцы осужденного, в нарушение всяких правил обхватившего спасительную ветку. Но ничего у них не выходило. И дело непозволительно затягивалось, рождая неуправляемые эмоции в некоторых сердцах.

Обреченный, по-видимому, опять впал в нервное состояние, опять стал пронзительно кричать.

Одинокий тигр вплотную приблизился к месту казни и стоял внизу, недоумевая. Ему стоило лишь немного подпрыгнуть и снять желаемую добычу с дерева, а он сидел, бестолково задрав голову вверх, и ждал, когда же добыча наконец упадет. Таков уж был у зверя условный рефлекс, за пределы которого не хватало сообразительности выйти. В конце концов тигр даже привстал на задние лапы, а передней потрогал пока еще живого поэта. И снова сел.

Неизвестно, сколько бы длилась еще эта душераздирающая сцена. Порфирий Абдрахманович был просто вне себя от ярости. А младшие председатели ничего не могли сделать. Тоже сообразительностью, выходит, не отличались. Полинезий держался мертвой хваткой за свою последнюю соломинку, и соломинка-то, как на грех, была прочной.

Конечно, со временем руки Ползучего разжались бы и сами. Стоило только подождать. Но ведь надо же иметь сострадание даже по отношению к опасному преступнику. И поэтому уже все без исключения желали скорейшей развязки. Раз уж помилование совершенно невозможно.

Пришлось начатое дело доводить до конца самой же Фанатее. Выдержка оставила ее, бесцеремонно растолкав младших председателей, она кинулась к своему бывшему сопернику и цапнула зубами побелевшие от напряжения пальцы.

Бедняга упал прямо на голову зверя. Очевидно, это застало полосатого людоеда врасплох, потому что он не схватил добычу, а, наоборот, отпрянул от нее, позволив отданному на съедение продлить жизнь еще на несколько мгновений. Он резво вскочил и кинулся бежать. Недалеко была расщелина в скале, и бедняга, видимо, к ней стремился, только что сориентировавшись, а может быть, нацелясь заранее. Но где ему было состязаться в скорости с тигром. Тот настиг его в два прыжка, и сразу послышался хруст костей, а сдавленный вопль оборвался на полувыдохе. Представление тем самым окончилось. И все как один почувствовали облегчение. Думается, что и сам казненный тоже успел почувствовать облегчение. А может, и не успел.

Публика стала потихоньку расходиться со страшного места. Оберпредседатель, сопровождаемый двумя младшими председателями, отправился в свое купе, что находилось неподалеку, Мардарий, получив краткий нагоняй за организационные неполадки, примкнул к рядовым горожанам.

Все двигались молча, ощущая опустошенность в душах и желание поскорей залечь в свои индивидуальные коконы, поскорей остаться наедине со своими мыслями о вечном, а также и бренном. Во всяком случае, именно такое желание ощущал Борис Арнольдович. Однако пока добирались до центра Города, перескакивая с дерева на дерево, пока планировали с ветки на ветку, овеваемые прохладным ночным воздухом, гнетущие чувства немного отпустили людские души.

— Ну вот, — первым прервал молчание Самуил Иванович, — поучаствовали, называется, в диспуте. Прикоснулись, называется, к святой теме. И получили, так сказать, наглядную иллюстрацию к обсуждаемой проблеме. В общем, провели вечер удивительно продуктивно.

Борис Арнольдович обратил внимание, как после первых же сказанных стариком слов Мардарий потерялся из виду. Это он побоялся услышать нечаянно крамолу, которую не имеет права оставлять без последствий.

— А что, — поддержала разговор Нинель, — малоприятно, зато полезно. Полезно кое-кому время от времени напоминать о необходимости не болтать лишнего. Правда, кое-кому, я вижу, неймется. Словно шестая заповедь важнее одиннадцатой.

— Ах, Нинель, дорогая вы моя, разве судьбу обманешь! Чему быть — того не миновать! — махнул рукой Самуил Иванович.

— Знать, где упадешь, соломку бы подстелил! — припомнил Борис Арнольдович еще одну подходящую к случаю пословицу.

— Да-да, вы совершенно правы!

— И все-таки не стоит постоянно избавляться от Мардария таким рискованным способом, — настаивала на своем Нинель, и, конечно, она была права, напоминая об осмотрительности. Права, но не очень последовательна, потому что когда добрались до дома, то есть до гнезд, то спать не легли, а еще некоторое время сидели тесным кружком, читая стихи казненного. В смысле, читали Нинель и Самуил Иванович, а Борис Арнольдович лишь слушал да вздыхал. Да глаза тер. Стихи эти в одночасье стали крамольными, но как же их забудешь в одночасье…

— А чем был знаменит пресловутый Шикльгрубер? — полюбопытствовал Борис Арнольдович, вспомнив, что отныне он может спрашивать о чем угодно и кого угодно.

— Грешник великий! — усмехнулся Самуил Иванович. — Даже имя это стало нарицательным. А вообще-то, Шикльгрубер был младшим председателем, но втайне от всех настаивал и пил перебродивший сок плодов. А еще умел добывать огонь, жарил на нем маленьких ящерок и пожирал. Когда Шикльгрубер почувствовал, что его творчеству приходит конец, он выпил перебродившего сока, сколько влезло в него, и стал кричать на весь Остров: «Отдайте мне мой гектар Острова! Я все посчитал, у нас ровно гектар приходится на человека! Отдайте, я хочу жить, как мне нравится!»

Шикльгрубера поймали, хотели судить по всей строгости заповеди, но он вырвался и сам кинулся тигру в пасть. Однако тигр есть его не стал, только голову откусил и бросил. Пропитанное перебродившим соком тело долго валялось нетронутым…

— В чем же он замешивал свою брагу?

— О, в этом состояло еще одно нарушение главной заповеди! Сплел из прутиков маленький как бы кокон да обмазал его глиной с обеих сторон. Так и получился сосуд.

Должен вам еще сказать, уважаемый Борис Арнольдович, когда Шикльгрубера разоблачили, то еще немало осталось в Городе других Шикльгруберов. Имя то было одно из самых традиционных. И теперь все, кто еще жив, имеют псевдонимы. Полинезий-то хоть поэтом был. А другие — никто. Просто рядовые граждане. Как я, как Нинель. А с псевдонимами. Если захотеть, то можно в этом усмотреть нечто очень подозрительное. При желании. Так что сегодня можно было очень много народу отдать на съедение с той же формулировкой. Если уж освобожденного поэта не пощадили, то другого кого и подавно не пощадят. То есть, я хотел казать, — не пощадим. А вам имя Шикльгрубер тоже о чем-то говорит?

— Само собой. И у нас это имя носил один великий грешник. Но его грехи были несоизмеримы грехами ваших Шикльгруберов вместе взятых. То есть его грехи были куда более ужасны, они связаны с гибелью миллионов людей.

— Ну, это все относительно. Зависит от моральных принципов общества. У нас нарушение одиннадцатой заповеди карается гораздо строже любого другого преступления.

— Я, пожалуй, пойду спать, — сказала Нинель и зевнула, — устала что-то. А вы, Борис Арнольдович, как, посидите еще?

Ему, конечно, хотелось еще посидеть, поговорить с умным и деликатным Самуилом Ивановичем, но он не знал, удобно ли.

— Я думаю, мы посидим еще немного, — ответил за него собеседник, — Борису Арнольдовичу утром спешить некуда, а у меня старческая бессонница.

Нинель скрылась в детском коконе, оттуда послышались невнятные детские голоса, а потом все стихло.

— Надеюсь, сегодня последний раз буду ночевать в чужом гнезде. Завтра уж, если не вызовет Генеральный в граждане производить, достроюсь, должно быть, — первым прервал паузу Борис Арнольдович, задумчиво глядя куда-то вдаль.

И вдруг ему захотелось рассказать собеседнику о своем дневном визите к оберпредседателю. Со всеми подробностями. Он не знал, почему такое желание возникло, но сопротивляться ему не стал.

— Между нами говоря, наш Порфирий Абдрахманович вовсе не такой человек, за какого вынужден себя выдавать. Вы не поверите, но он сам большой еретик. При мне употреблял перебродивший сок плодов, меня угощал, порядки ваши ругал на чем свет стоит, в том числе и одиннадцатую. Невероятно, но факт. Кстати, даже у простака Мардария есть мысли. Очень серьезные и, главное, вольные.

— Хммм… — задумчиво протянул Самуил Иванович, но совсем не удивленно, — я подозревал… Порой сильно подозревал… У меня давно было ощущение, будто даже самые главные люди Острова думают не то, что делают, а делают не то, что хотят делать. Вы внесли, так сказать, последний штрих в мою дилетантскую теорию развития нашего общества.

Какую прочную Систему мы создали! Она работает сама по себе и не нуждается ни в чьей защите. Она уже ни в младших председателях не нуждается, ни в оберах, ни в самом Генеральном. Их всех не станет — мы сами будем отдавать на растерзание своих лучших сограждан. И самого Генерального отдадим, если только он вздумает замахнуться на Систему. Хотя он, конечно, не вздумает.

Бегите, Борис Арнольдович, бегите с Острова! Вы, я полагаю, уже достаточно потешили свое любопытство. Вам уже есть о чем рассказать соплеменникам.

Но только имейте в виду — вокруг Острова бессменно дежурят дредноуты, управляемые автоматикой и вооруженные огромным количеством всякого оружия. От стрелкового до атомного. Чтоб никто ни туда, ни сюда… Впрочем, вас, наверное, уже предупредили. И я, к сожалению, даже не представляю, как бы вы могли… А, кстати, как вы вообще попали на Остров?

— Наконец-то! — беззвучно рассмеялся Борис Арнольдович. — Я с первого дня жду этого вопроса! А вы все, очевидно, сразу решили, что граница параллельных миров проходит по берегу, и не спрашиваете. А она далеко в море, и я, представьте, прежде чем доплыть до Острова, побывал на одном из этих дредноутов.

Так Борис Арнольдович и выложил свой сокровенный секрет. Но чего не сделаешь ради хорошего человека.

— Не может быть! — глухо воскликнул Самуил Иванович.

— И тем не менее. Эти корабли, чтоб вы знали, всего лишь насквозь проржавевшие кастрюли. Аккумуляторы сдохли, радары и приборы наведения не фурычат, роботы мертвы. Все, Самуил Иванович, военно-морской блокады не существует!

— Потрясающе! — И на протяжении нескольких минут Самуил Иванович больше не мог выдавить из себя ни слова. А Борис Арнольдович любовался произведенным эффектом. — Потрясающе! Значит, на Полуострове и Материке действительно все вымерли. А я думал, что это лишь пропаганда. Вымерли. Иначе бы они все равно нас в покое не оставили. Хотя, как знать…

Боже, как я мечтал сбежать с этого постылого Острова! Я ощущал себя ампутированным — без тех людей, которых мы оставили на изгаженных и отравленных землях. Я мечтал вернуться, хотя родился, само собой, здесь. Как я представлял себе это возвращение? А никак не представлял. То есть я видел себя с отросшими вдруг за спиной крыльями, как у ангела, видел себя просто левитирующим в синем небе над не менее синим морем, но строящим дельтаплан или хотя бы плот я себя не видел. Откуда бы, если, во-первых, гены, а во-вторых, разве нашими руками, хоть нижними, хоть верхними, можно что-то материальное создать, кроме примитивного кокона из прутьев и лиан? Я уже не говорю про то, что любое рукоделие будет сразу замечено и пресечено самым безжалостным образом…

Я видел землю предков во сне. Порой один и тот же сон снился мне по нескольку ночей кряду. И всегда эта земля представала раем. Адом — никогда. Так проходила жизнь. Потом Аграфена моя Моисеевна померла. И сны сниться перестали. И мечты мои ушли.

Но если бы я тогда, десять, двадцать, тридцать лет назад, знал, что решетки на окнах темницы не существует, что линкоры мертвы, то, может быть, мои мечты носили бы более конкретный характер… Да нет, пожалуй. Определенно нет. Гены, руки-крюки. Нет. А вы можете рискнуть. Должны даже. Иначе никогда себе не простите. Попомните мои слова. Вам что! Вам дельтаплан — не надо! Плот — не надо! Вы же плавать умеете! У вас ласты есть!

Все, молчу! Понимаю, вас не надо уговаривать. Понимаю. Молчу. Простите. Не сомневайтесь. Могила!..

Прежде чем залечь спать, Борис Арнольдович спустился на нижний ярус. Хотя можно было сделать все дела, никуда не спускаясь. Город спал, и только ночные младшие председатели, сидя в своих КПП, изредка обменивались сигналами.

В самом низу была тьма египетская. Лучи Луны туда не проникали вовсе. Там Борис Арнольдович замер, затаил дыхание, прислушался. С поверхности доносились слабые и невнятные звуки ночной, чуждой человеку, но от этого не менее полнокровной жизни. Страх и любопытство боролись в душе и не могли одолеть друг друга. Хотелось наверх, к свету, но что-то удерживало внизу, какое-то неуловимое греховное чувство. Как же близко в этом мире находился мир мертвых. А именно миром мертвых воспринималась эта беспросветная тьма…

Что-то зашелестело рядом с рукой Бориса Арнольдовича. «Ой! — ужаснулся он. — Змея!» И через секунду его тело уже было высоко. Там вовсю сияла Луна, и в ее бело-голубом свете совершенно не оставалось места какой бы то ни было мистике. Если, конечно, не считать мистикой все то, что с Борисом Арнольдовичем происходило уже на протяжении нескольких весьма насыщенных дней.

Он залез в гнездо, повозился там, укладываясь поудобней, затих. Конечно, чувствовалась усталость во всем теле, но усталость вполне сносная, если учесть, что порхание с дерева на дерево ни по каким признакам нельзя сравнить со службой в секторе приводов.

Невероятно быстро приспосабливался организм к новым условиям. Это давало повод для радости, но и одновременно для тревоги. А еще запах псины. Он уже явственно ощущался накануне. И сильно раздражал. Временами просто невыносимо действовал на нервы. А теперь его как будто и совсем нет. Хотя другие запахи остаются. Очень приятно пахнет орхидеями. Такой чисто южный аромат. Странно.

И блохи как будто не кусают. Хотя кусают же наверняка. Что им не кусать. А чувствительности нет. И вроде бы шерсть на груди стала гуще. А борода — мягче. Черт его знает. И никакие неровности подстилки не беспокоят.

Борис Арнольдович лег на спину, скрестив руки на затылке. Луна переместилась по небу и больше не заглядывала в гнездо. Созвездие Велосипед находилось в самом зените. Вспомнилась семья. Наташа, дети, Марина и Ирина. Захотелось опять сочинить им мысленное письмо.

«Я живу хорошо. Погода стоит замечательная. Адаптируюсь. Изучаю обычаи и нравы туземцев. Сам тоже потихоньку дичаю. Не так уж и потихоньку. Если бы видели, как я сигаю с дерева на дерево! В общем, еще день-два, и — до свидания, товарищи четверорукие и сумчатые. Даже если в свой мир вернуться не удастся, к чему надо быть тоже готовым, махну на Полуостров или на Материк. Уж как получится. Но на Острове хвост растить — извините…»

Борис Арнольдович закрыл глаза и отчетливо увидел недавнюю расправу над бедным Полинезием Ползучим, которого угораздило родиться Шикльгрубером. Зачем он только связался с Фанатеей, зачем тронул ее поэтику, мешала она ему!

В памяти возник последний эпизод, наиболее страшный, как кровожадный зверь лениво и не спеша настигает обреченного, бьет его лапой по голове, валит на землю, из-под когтей хлещут струи черной дымящейся крови, обрывается крик на полувыдохе.

Борис Арнольдович представил себя на месте приговоренного к отдаче на съедение и хладнокровно решил, что у него при этом будут некоторые шансы. Во-первых, он сумеет добежать до той расщелины в скале, до которой не успел добежать бедняга Полинезий, успеет, пока зверь будет удивляться его прыти. А во-вторых, надо будет на досуге припасти возле лобного места хорошую дубину. И камушков положить. Какое-никакое оружие. Да еще фактор внезапности…

Нет, он, конечно, постарается продать свою жизнь подороже. Если уж придется продавать. Все-таки инженерное образование, да еще в Советском Союзе, никогда не делало человека стопроцентным интеллектуалом. Да оно к этому никогда и не стремилось. Тут Борису Арнольдовичу, прямо скажем, повезло.

С этими мыслями он и заснул. Забыв о том, что письмо к родным, пусть даже и мысленное, полагается завершать словами прощания и надежды на скорую встречу.

И опять его разбудила Нинель, когда уже вовсю набирало силу розовое утро и первобытный лес был полон самых разнообразных звуков.

— Как спалось, что снилось, Борис Арнольдович? — пропела она над самым ухом.

Борис Арнольдович аж вздрогнул от неожиданности и хотел резко сесть в постели. Сесть, однако же, не удалось, он чуть не пробил головой низкий свод гнезда. Чертыхнулся, полез наружу. Там взгромоздился на ветку, ожесточенно продирая глаза. Все никак не мог привыкнуть обходиться без умывания. Ко всему уж привык, а к этому — никак.

— Что? — участливо наклонилась к нему Нинель. — Вижу по глазам, вам снилось нечто ужасное! И немудрено. Я и сама после вчерашнего всю ночь не могла спать. Только зажмурюсь — сразу Полинезий перед глазами. Бедняжка…

Она хлопнула Бориса Арнольдовича по спине и ускакала к детям. Искаться, конечно же. Обезьяны этому делу вообще отдавались с полным самозабвением. Все поголовно. Если бы в Город с утра вдруг нагрянули какие-нибудь завоеватели, им бы чрезвычайно дешево досталась победа.

Борис Арнольдович стоял на ветке, прислонившись к шершавому стволу, вглядывался в блаженные лица соседей и знакомых. А соседи и знакомые пребывали в нирване и не видели, что их бесцеремонно разглядывают.

Борис Арнольдович усмехнулся, послюнил палец, протер им глаза. И вдруг в нем тихо-тихо шевельнулось какое-то неясное желание. Не было, не было — и вдруг шевельнулось! Совершенно новое, абсолютно неясное желание!..

Человек внимательно прислушался к себе — вдруг отчетливо понял, что ему тоже хочется искаться. Это был естественный итог, такого итога, следовало ожидать. Антисанитария, чужое гнездо, чужой мир, жара да еще заразительный пример окружающих. Борис Арнольдович попытался ужаснуться от того, что его посетило столь дикое желание, и не смог. А, плевать! Сколько уже этих признаков одичания, одним больше, одним меньше — какая разница. И нечего каждый раз психовать.

Напрягая зрение, Борис Арнольдович попытался сосредоточиться на своей покрытой волосом груди, а когда это удалось, увидел, что да, действительно меж волосинами неторопливо, деловито и по-хозяйски и пробирается некое насекомое. Блоха ли это, а может, всего лишь какой-нибудь безобидный древесный жучок-паучок, Борис Арнольдович в точности знать, конечно, не мог, ибо живых, а также мертвых блох ни разу в жизни не видел. Как-то вот не приходилось. Поэтому не оставалось ничего другого, кроме как обратиться за консультацией.

— Нинель, можно вас на минуточку? — позвал он.

— Всегда пожалуйста! — с готовностью отозвалась Нинель, уже успевшая закончить приятную утреннюю процедуру.

— Мне, право, неловко…

— Ах, бросьте, Борис Арнольдович, деликатничать, в конце концов я же к вам прикреплена! К кому же вы еще должны обращаться?

— Ну все-таки вы женщина… — сказав это, Борис Арнольдович смутился еще больше. «Что я несу?» — вспыхнуло в голове, и он заторопился: — Вы гляньте только и больше ничего! Вот гляньте, это кто? Блоха?

Но Нинель не просто глянула. Она деловито обнюхала и осмотрела все возможные места скопления насекомых. Борис Арнольдович стоял в это время ни жив, ни мертв, дошло дело и до груди. Насекомое за это время уже одолело значительный путь и, вероятно, притомившись, остановилось отдохнуть. Может быть, подкормиться. Кто знает, что у насекомого на уме.

Нинель двумя пальцами извлекла добычу на свет, понюхала, лизнула ее для верности. Добыча притворилась мертвой и совсем перестала шевелить лапками. Но разве Нинель проведешь.

— Да, это, безусловно, она, — сделала квалифицированное заключение Нинель.

Она сунула блоху Борису Арнольдовичу в самый нос, чтобы он ее как следует запомнил, резко щелкнула зубами. И все. Насекомого не стало. Борис Арнольдович только-только ощутил гадливость, а уж все кончилось. Еще две блохи были выловлены на голове.

— Не переживайте, — утешала Бориса Арнольдовича Нинель, — я не думаю, что эти звери уже свили гнезда и обзавелись семьями в вашей жидкой растительности. Это, скорей всего, животные пришлые и случайные. Пока вы не покроетесь настоящей шерстью, данные конкретные насекомые вам не грозят. Хотя, конечно, контактируя с нами, вы не можете рассчитывать на стерильность. Но это пустяки. Забежит одна-другая да тут же и выбежит. Жить не останется.

— Дихлофосу бы достать, — растерянно промямлил Борис Арнольдович, — или хотя бы дусту…

— Куда хватили! — рассмеялась Нинель. — От этих веществ одни названия остались…

За полдня ничего особо примечательного не произошло. Позавтракали, проводили Калерию и Елизавету в школу, которая, кстати, была там, где по вечерам происходили мероприятия взрослых. Потом Борис Арнольдович достроил свое гнездо. Нинель ему уже почти не подсказывала, только в необходимых случаях останавливала его инженерно-новаторский зуд, постоянно норовящий вступить в роковые противоречия с главной заповедью.

И все-таки Борис Арнольдович сделал внутри кокона несколько специальных крючочков для своих плавательных принадлежностей, а также и для других личных вещей, которые могут появиться в будущем. Нинель отговаривала упрямца, зачем лишний раз возбуждать общественное мнение, тем более если хочешь, чтобы на тебя поменьше обращали внимание, но он все равно сделал по-своему. Дескать, внутри кокона никто не увидит.

Гнездо было окончательно готово в тот как раз момент, когда на нижних ярусах стало нечем дышать и пора было подниматься наверх.

Борис Арнольдович и Нинель лежали на пружинящих ветках, словно в гамаках, делали вид, будто только тем и занимаются, что читают художественную литературу, а сами болтали о том о сем. Кое-что из уже известного Борис Арнольдович при этом уточнял, кое-что узнавал вновь, но в основном им владело такое чувство, словно самое главное, а также второстепенное, а также и третьестепенное ему уже более-менее ясно. Остались только некоторые штрихи.

— А где то место, на котором вы меня впервые увидели и спасли, — спрашивал Борис Арнольдович, — понимаете, где-то ведь там находится переход…

— Самой собой, — отвечала Нинель, глядя мимо страницы, — я покажу вам туда дорогу. Хотите, можем отправиться прямо сейчас? Но имейте в виду, вам надо так научиться ориентироваться в джунглях, как вы ориентировались в вашем родном мире. Хотя там было, насколько я понимаю, намного проще. Вы пользовались транспортом и могли не знать всех путей-дорог.

Здесь же нужно усвоить наши методы ориентирования. Да, у нас, четвероруких, неважный слух. Но очень хорошее зрение. И будьте уверены, нас с вами всегда кто-нибудь, кого не видим мы, видит, ибо не знаем, к какой именно щели приблизить свой глаз и когда.

Запомните, за вами постоянно кто-нибудь следит. Постоянно! И днем, и ночью. За вами следят тысячи добровольцев и следят не затем, чтобы донести о ваших делах начальству, а просто так. Вековая привычка. Но стоит вам двинуться в путь, как сразу начальству это станет известно. И оно обязано будет организовать погоню. Хочется ему этого или нет.

Таким образом, вы должны идти к цели кратчайшим путем. Ваша резвость к тому же оставляет желать лучшего. И если побег не удастся, вам придется скрываться от преследователей, по крайней мере, пытаться это сделать. Как же, не умея хорошо ориентироваться?

— Ну, допустим, это так, но сколько времени мне потребуется, чтобы овладеть навыками столь совершенного ориентирования? А может, за это время у меня уже вырастет хвост? Куда мне тогда с ним бежать? В зоопарк?

— Да что вы все о хвосте, все хвостом измеряете? Надо больше путешествовать по Острову, и навык появится быстро.

— Так что же мы теряем время? — весело вскочил Борис Арнольдович. — Вперед, на пастбище!

— Ну что ж, тогда нам — туда…

Борис Арнольдович рванул первым. Но, сделав один или два перелета, вдруг резко остановился.

— А если Мардарий искать станет? Если ему поступит команда тащить меня к Генеральному? А нас нет?

— Вряд ли. Поздно уж. Дело к вечеру. Но если Мардарию вы все-таки понадобитесь, он вас сразу разыщет, где б вы ни находились. Можете не сомневаться.

Солнце жарило вовсю. Ни одного облачка не было, куда ни глянь. Даже самого ничтожного клочка тумана.

— Нинель, неужели у вас никогда не бывает облаков? Ваше небо прекрасно, однако утомляет однообразием…

— Подождите, будут вам и облака, если задержитесь у нас еще на месяц. Будет этого добра навалом. Надоест еще больше, чем чистое небо. Начнется сезон дождей. Не сразу, конечно, постепенно небо станет заполняться облаками, пока не покроется ими сплошь. И зарядят дожди. Прекратится выдача книг. Сделается тоскливо, уныло. Никаких культурно-массовых мероприятий.

Но в такую погоду надо будет ежедневно тащиться на пастбище, выискивать оставшиеся плоды. А потом и голодать, точнее, жить за счет внутренних ресурсов. Будем сидеть в покрывающихся вездесущей плесенью коконах, ощущая, как и сами неотвратимо покрываемся плесенью, будем глядеть на низкое серое небо, уже не веря, что где-то там, за облаками, еще может существовать солнце…

К сказанному стоит добавить, что именно на сезон дождей приходится основная часть смертей. Умирают не только старики, дотянувшие до естественного предела, но и молодые, срываясь с осклизлых ветвей. Да еще число самоубийств резко увеличивается.

Мало этого. В период дождей крайне пассивны хищники и трупоеды. Они кормятся редко и мало. Отданный на съедение порой по нескольку дней лежит убитый, а не съеденный. Запах протухающих мертвецов, поднимаясь снизу, заполняет все пространство. От него нет никакого спасения. Весь окружающий мир начинает пахнуть мертвецами. Начинает казаться, что и мы, живые, тоже мертвецы. Только покуда не упавшие с дерева.

Люди в сезон дождей уповают только друг на друга. Близкие люди — на близких людей. Уповают, конечно, и на Бога, но Бог, по-видимому, не находит веских причин отменить сезон дождей. Во всяком случае, он не делал этого еще ни разу. И то сказать — что будет с джунглями, если вообще не станет дождей?..

К счастью, у меня есть Калерия и Елизавета. И я не так одинока, как некоторые. Правда, мужа у меня нет. Это плохо. Потому что чем более человек одинок, тем меньше у него надежды пережить очередной период дождей. И наоборот.

— А не лучше ли на период дождей впадать в спячку? — спросил Борис Арнольдович таким тоном, словно сам он впадает в спячку в любое удобное для него время.

— Это было бы, наверное, неплохо, мы постепенно к этому, вероятно, придем, уже теперь некоторые в сезон дождей спят по двадцать часов в сутки, такие, как наш Мардарий, например. У них повышенная приспособляемость…

Так за разговором Борис Арнольдович и Нинель добрались до пастбища.

— О-о-о! Кто к нам пришел!

— Кого я вижу!

— Потребители общественных фондов пожаловали!

— Соизволили поглядеть, как живут рядовые едоки, как они мирно пасутся на тучных лугах нашего благословенного Острова!

Такие шутливые реплики слышались отовсюду. И теплая волна вдруг шевельнулась в сердце Бориса Арнольдовича. Вот он уже почти и своим стал в этом диковинном мире, вот уже он и не сможет никогда забыть этих разумных обезьян, как и они его никогда не забудут…

— Моя делянка, — показала Нинель, — пока меня нет, ею пользуются соседи. Все равно плоды поспевают каждый день и опадают, если их не собирать. А во-о-он то место, где вы на берег вышли. Узнаете?

— Как же, конечно! — воскликнул Борис Арнольдович, действительно сразу узнавая этот пологий, усыпанный редкими валунами берег.

— А вон там, — Нинель поджала губы, — вон там погиб мой Петр. Помните, я вам рассказывала? Вон и палка, которой Петр тигра стукнул. Дурачок, дурачок. Я же его и без этого любила. А вон туда его зверь и уволок. Там и съел. Там, наверное, косточки моего Петеньки все еще лежат…

В голосе Нинель послышались слезы.

Несколько минут, не сговариваясь, молчали. Борис Арнольдович честно старался скорбеть по незнакомому смельчаку Пете, но не очень-то у него получалось. Это и так нелегко, да еще мешала та радость, которая вдруг возникла в груди при виде моря. Вдруг неодолимо потянуло туда, в зеленоватые неторопливые волны. Вдруг показалось, что нечего откладывать решающий миг, а надо прямо сейчас и бежать, черта с два кто догонит по вязкому песку. А там, за оцеплением черных, проржавевших — сквозь кораблей, совсем рядом — Гудаута! Ее просто не может не быть совсем рядом, потому что было бы слишком несправедливо!

С трудом Борис Арнольдович удержал себя. Нечеловеческим, можно сказать, усилием. Были бы с собой ласты, не удержал бы. Он сказал, безуспешно пытаясь скрыть дрожь в голосе:

— Море, как я рад его снова видеть! Вы не представляете, как хочется искупаться!

— Вы опять, — покачала головой Нинель, слегка краснея, — ни слова о купании, прости Господи! Я догадываюсь о ваших чувствах, более того, презрев условности, понимаю, что, не войдя в воду, вы никогда не сможете покинуть Остров. Но сейчас, уверяю вас, не время. А уж если вам все-таки нужно сделать ЭТО, то давайте отправимся к реке. Давайте отправимся. Ну…

Нинель даже взяла Бориса Арнольдовича под руку, так за него испугалась. Испугалась, что он проявит несдержанность и все испортит. Его глаза так лихорадочно горели, отражая морскую синь…

Но Борис Арнольдович и сам уже понял, что хватит торчать под прицелом десятков или даже сотен глаз, что не стоит преждевременно демонстрировать свои сокровенные намерения даже перед сочувствующими. И он, опять первым, сделал прыжок в глубь Острова, прочь от искушения.

— Немного не туда! — подсказала Нинель, пролетая справа.

От моря и от пастбища удалялись молча. Несколько обуздав расшатавшиеся нервы, Борис Арнольдович заставил себя сосредоточиться на местности. Заставил себя присмотреться к ней. К деревьям и лианам. Сперва это, конечно, не удавалось, а потом стало понемногу удаваться. И в какой-то момент в однообразии местности вдруг наметилась какая-то почти неуловимая особенность, позволяющая узнавать эти деревья, эти лианы…

— Все, я дальше не могу вас сопровождать, — остановилась Нинель, — я же не Мардарий. Дальше идите сами. Я вас здесь подожду.

И тотчас Борис Арнольдович растерялся, сразу эфемерное ощущение узнаваемости куда-то исчезло, улетучилось. Он растерянно посмотрел на свою покровительницу.

— Вы прислушайтесь, — посоветовала она.

Он прислушался, еще не догадываясь, зачем это нужно, прислушался и заулыбался. До слуха донеслось журчание. Звук, который невозможно ни с чем спутать. Только родниковая струя при соударении с гладко отполированным камушком способна высечь звук такой чистоты.

— Не задерживайтесь, прошу вас! — шепнула Нинель, но Борис Арнольдович уже не слышал ее, он с треском продирался сквозь заросли, которые вблизи источника пресной воды были особенно густыми.

Несколько минут Борис Арнольдович шумно фыркал и ухал, наслаждаясь холодом и свежестью, смывая с себя пыльцу тропических цветов и трудовой пот, потом лег навзничь на песчаной отмели и засмотрелся в небеса. Смотрел туда до боли в глазах, пока не померещилось, будто в глубине синевы различаются звезды.

Потом Борис Арнольдович стал подмерзать. Но еще не вылезал. Встал, лишь когда начал бить крупный озноб… И нос к носу оказался с тигром. Тот только-только вышел из зарослей и, похоже, совсем не ожидал легкой добычи. Никакой добычи, наверное, не ожидал. А пришел попить, только что плотно пообедав.

«Ну вот и допрыгался!» — ожгла душу заполошная, паническая мысль. Но Борис Арнольдович не поддался панике. Не кинулся опрометью бежать. Он пошарил глазами по сторонам. Ничего такого не увидел. Ничего подходящего. Ведь думал о возможности подобной встречи, а вот она — встреча! Но где подготовленность к ней? Ее не было и в помине. Никаких укрытий в обозримом пространстве, никаких дубин. Даже подходящего камня и то под рукой нет.

А зверь все медлил, не делал почему-то свой коронный бросок, словно сомневался. Сомневался, но и прочь не уходил. Как же, дождешься, чтобы ушел! Не та порода! Эта киска, даже если не голодна, разве упустит возможность поиграть с живой игрушкой?.. Может, это вовсе не киска, а кот? Тьфу, какая разница! Что за идиотские мысли перед смертью? Помолиться, может?

Была б хоть река настоящая. Чтобы переплыть на другой берег. Так нет, вся глубина — по грудь. Да и что такое глубина? Наверняка тигр тоже умеет плавать. И все-таки спастись можно только в воде. Да, черт возьми, это единственный шанс!

Борис Арнольдович попятился к противоположному берегу. Попятился, улыбаясь людоеду.

Зверь неторопливо подошел к воде, понюхал ее, полакал немного. Как большой-большой Порфирий Абдрахманович. Потом сделал два ленивых грациозных прыжка. Не с целью схватить, а с целью пока только догнать. Опять зверь был рядом с человеком. Не исключено, что облик человека показался ему несколько нетрадиционным. Вызывающим какие-то сомнения.

— Отвали, — сказал Борис Арнольдович, продолжая пятиться. Он очень надеялся на мирный исход дела. А на что ему оставалось надеяться?

Тигр обнажил страшные клыки, негромко зарычал, замахнулся когтистой лапой. То ли никто никогда с ним так по-хамски не беседовал, то ли поднятая лапа и обнаженные клыки вовсе не являлись признаком обиды, а являлись, к примеру, приглашением поиграть. Пойди пойми.

И Борис Арнольдович нырнул. Он полз по самому дну и с ужасом ждал, что вот сейчас опустится на спину огромная, вооруженная острейшими клинками лапа. И все. И вода окрасится кровью.

Мысль была столь невыносима, что Борис Арнольдович не нашел в себе сил долго находиться под водой, он вынырнул, решив, что смерть легче встречать лицом к лицу. Хотя вряд ли это и впрямь легче.

Зверь, судя по всему, был страшно изумлен случившимся. По-видимому, его скудного ума не хватало на то, чтобы глядеть сквозь водную толщу. И пока человек прятался в этой очень прозрачной толще, тигр не сошел с места.

Борис Арнольдович тогда нырнул еще раз и уже плыл долго, пока хватало воздуха. Река была узкой, и он плыл по течению, чтобы удалиться на максимально возможное расстояние, а там уж искать более надежного спасения на дереве.

После второго нырка Борис Арнольдович оказался метрах в двадцати пяти от тигра. Тот все еще стоял как дурак, ничего не понимая. В глазах его читалось недоумение, но еще и какая-то печаль. Наверное, он осознавал, в отличие от безнадежных дураков, свою глупость, и ему было от этого грустно. Зверя в связи с этим стоило, вероятно, пожалеть, но лучше сперва залезть на фикус.

Уже можно было бежать к деревьям. Но Борис Арнольдович решил для верности нырнуть еще разок. А когда вынырнул, то увидел, что зверь тихонько идет вниз по течению, помахивая хвостом. Вероятно, он кое-что начинал понимать в новой для него ситуации. Имело смысл поторопиться.

Что Борис Арнольдович и сделал. Он со всех ног кинулся к ближайшему дереву, одним махом вскарабкался на него, перевел дух, а уж потом глянул вниз. Зверь стоял внизу и точил о твердый ствол свои ужасные когти-клинки. Только сыпалась на землю ободранная кора. Досада и ненависть читались в его глазах, хотя он изо всех сил старался изображать равнодушие.

— Дурак ты набитый! — сказал Борис Арнольдович полосатому. — Да-да, дурак! А ты думал, нет? Думал — царь? Царь — это я, заруби на своем курносом носу!

Борис Арнольдович нервно расхохотался. Тигр громко и протяжно зевнул, показав, как выглядит его необъятная пасть внутри. Пасть выглядела, конечно, весьма внушительно, но что с того? Борис Арнольдович взял да и плюнул зверю в рожу. Тот оставил в покое дерево, но не ушел, а сел внизу, продолжая глядеть на ускользнувшую добычу. Возможно, он еще продолжал на что-то надеяться, возможно, хотел лучше запомнить того, кто его так жестоко надул.

— Ну ладно, счастливо тебе оставаться, дружок! — почти ласково простился Борис Арнольдович с тигром и поскакал прочь.

А тот еще немножко посидел под деревом. И тоже удалился. Возможно, он запомнил полученный урок на всю жизнь, возможно, забыл его сразу, чтобы не терзать понапрасну свое царское самолюбие.

Радостный Борис Арнольдович летел как на крыльях и вдруг резко остановился. Оглянулся назад, по сторонам посмотрел. Звон речных струй где-то за спиной, и больше никаких ориентиров. Где ж Нинель? Покричать?

Борис Арнольдович уже хотел так и сделать, а что особенного, самый простой способ найти человека в лесу. Но Нинель же не кричит?..

Так поразмыслив, Борис Арнольдович тоже кричать не осмелился. Отчего-то. А уж солнце висело низко.

И он вернулся на исходную позицию. Прошел вдоль реки, но не по земле, а, как говорится, «верхами», отыскал фикус, с которого спускался на землю, с него перемахнул на следующий, потом еще на следующий.

А Нинели нет и нет. И Борис Арнольдович совсем уж решился осквернить первобытные джунгли истошным воплем «Нине-е-ль!» — как увидел ее на том же месте, где и оставил. Велики же были его радость и гордость. Сколько побед над собой и обстоятельствами за один день. Опасного зверя перехитрил и ориентироваться в джунглях научился.

— Уррра! — не удержался от возгласа Борис Арнольдович, хотя возглас этот был, конечно, не во всю глотку, а примерно лишь в четверть ее возможностей.

— Господи, куда вы запропастились, я уж вся извелась! — бросилась ему навстречу Нинель. — Случилось что?

— А, пустяки! Я искупался, — из-за переживаний Борис Арнольдович опять забыл о местных правилах приличия, — лежал на отмели, мечтал о том о сем, а тут — он…

— Ой! — сказала Нинель, пропустив слово «искупался» мимо ушей.

— Ага! — продолжал Борис Арнольдович, вдохновленный неподдельным интересом и сочувствием. — Подходит, значит, облизывается. Ну хищник! А что должен испытывать хищник при виде верной и легкой добычи?

— Ой! — опять сказала Нинель, совсем как настоящая женщина.

В общем, рассказал Борис Арнольдович Нинели все как было. С подробностями, однако без лишнего хвастовства. А чего хвастаться, когда и правды хватает. Что ни говори, а ловко он обманул опасного зверя.

— Вы отважны, Борис Арнольдович, — сказала Нинель как-то необычайно серьезно и торжественно, — я это знала, но, честно сказать, не думала, что вы отважны до такой степени. Ни один мужчина нашего Острова на подобное не способен. То ли из-за древесного образа жизни, ведь взобравшись когда-то на дерево, мы тем самым уступили землю безмозглым зубастым, то ли дело в типично интеллигентской нерешительности. Хотя вы ведь тоже из интеллектуалов…

— Ну, — великодушно возразил Борис Арнольдович, — какой я, по сравнению с вами, интеллектуал! Я первый в своем роду. И может, только мои внуки или правнуки сделаются настоящими интеллектуалами…

— Вы не только отважный, но и очень скромный человек, — то ли согласилась Нинель, то ли, наоборот, возразила.

— Может, еще куда-нибудь успеем сбегать? — предложил Борис Арнольдович с несколько преувеличенным энтузиазмом, видно, ему хотелось как-то побыстрей сгладить возникшую от похвал неловкость. — Давайте до железного ящика сгоняем, книжку обменяем, или лучше покажите мне резиденцию Генерального председателя, чтоб я знал, какая она…

— Нет уж, хватит на сегодня, — не поддержала энтузиазма Нинель, — не знаю, как вы, а я устала. Два больших маршрута — неплохо для одного дня. А какие нервные переживания! Нет, с меня достаточно. А значит, и с вас. Все-таки мне поручено вас опекать. А я вас на подвиги толкаю. Узнают председатели — по головке не погладят…

— Ну хватит, так хватит, — легко согласился Борис Арнольдович, тоже почувствовавший усталость нервов и мышц, — тогда, значит, домой? А давайте я сам попробую отыскать дорогу?

И Борис Арнольдович поскакал впереди, а Нинель сзади. Изредка он вопросительно оглядывался, мол, правильно ли веду, Нинель молча кивала, правильно, мол. И только раза три или четыре она вносила коррективы в маршрут. Да и то незначительные.

— Стой, кто идет! — послышался знакомый бодрый голос из прилепившегося на верхотуре КПП. — Ко мне!

Конечно, Мардарий и так прекрасно видел, кто там идет, но таков был порядок службы, и даже он, весельчак и насмешник, никогда не нарушал раз и навсегда установленного порядка.

— Ну как дела, как успехи? — осведомился Мардарий, приветливо улыбаясь.

Борис Арнольдович хотел выложить все как есть, с подробностями, но Нинель наступила ему на ногу. Как бы случайно, но, конечно, не случайно. Ведь не с ней младший председатель беседовал доверительно, не ей разрешал говорить ему «ты», когда нет вокруг посторонних.

— Да так, средне, — это Нинель взялась отвечать на вопросы начальника, а Борису Арнольдовичу досталось лишь молча досадовать и улыбаться, чтобы никого не подводить в этой конспиративной игре с ее порой абсурдными правилами, — гнездо, правда, построили неплохое, ничего не скажу, но некоторыми приемами преодоления пространства владеем пока слабо, хотя иногда нам кажется, будто уже все превзошли. Ну вы же знаете, Мардарий, как это иногда бывает.

Почтительно улыбнувшись, Нинель продолжала:

— С ориентированием дела у нас совсем никудышные. Оставь нас среди джунглей в ста метрах от Города и все, пропадем. Даже не знаю, как нас на гражданина аттестовывать. По-моему, это совершенно преждевременно. Хотя, конечно, не моего ума дело…

— Вот именно. Без тебя есть кому решать — аттестовывать, не аттестовывать. Ладно, идите. Некогда мне тут с вами…

Пришли домой. Борис Арнольдович прилег в своем новом гнезде, вытянулся на свежих, вкусно пахнущих листьях. Лафа!

Нинель помчалась в ближайший пункт распределения получить паек на ужин и завтрак. А когда вернулась, Борис Арнольдович успел нечаянно задремать. Она едва его растолкала.

— Да не хочу я есть, я сыт, ну, пожалуйста, оставьте меня в покое! — хныкал Борис Арнольдович, но Нинель была неумолима.

— Вы видели, чтобы у нас кто-нибудь вечером спал?! Нет, не видели! Вот и вы не спите. После обеда отдыхали — достаточно! А то нарушать режим…

Пришлось вставать. Вылазить на свет Божий. Наверное, близился тот предел, за которым организму перестает нравиться активно-физический образ жизни, и организм просится назад, за конторский стол. Господи, где он теперь, этот стол?!.

Поужинал Борис Арнольдович без аппетита, только чтобы Нинель отстала со своей докучливой заботой, однако, пока ужинал, жизненный тонус незаметно опять повысился, опять не так грустно стало глядеть на обезьяний мир.

Видимо, в «огурцах» помимо питательных веществ содержались еще и мощные биостимуляторы.

Мелькнула тревожная мысль, как бы не оказаться потом в родном мире наркоманом, которому негде достать наркотик. Впрочем, эта мысль не задержалась в мозгах, она прошла навылет и исчезла в пространстве, оставив в нем быстро затягивающуюся дыру.

Стали возвращаться с пастбища горожане. Группами, толпами, по одному. Как обычно. Усталые, прокаленные солнцем, сытые и гладкие, начитавшиеся великих литературных произведений. Разные. Теперь уж Борис Арнольдович без труда подмечал эту разность.

«А что? — вдруг подумалось ему со всей отчетливостью. — Неплохо живут! Во всяком случае, не хуже нашего. Только блох вылавливай и получай от этого наслаждение. Жратвы навалом. Врачей нет — так и болеть не от чего. Все натуральное. От воздуха до тепла. А что касается так называемой жизни духа, так она налицо. Не хуже нашей. Что ни вечер — мероприятие. А условности и заповеди — так где их нет? Их и у нас навалом…»

Вот так впервые Борис Арнольдович пришел к мысли, что не так уж много у него причин удирать отсюда.

В этот вечер, как и в предыдущие вечера, Борис Арнольдович встречал возвращавшихся с пастбища горожан, сидя на ветке возле гнезда. Разница была лишь в том, что сидел он теперь на своей ветке и возле своего собственного гнезда. И все поздравляли его с новосельем, а каждый второй считал нужным сказать что-нибудь еще.

— Ого! — говорили одни.

— Вы великий строитель! — более определенно высказывались другие.

— Вы — зодчий! — уточняли третьи, поскольку быть в этом мире выдающимся строителем — дело сомнительное, граничащее с нарушением одиннадцатой заповеди, а быть зодчим, то есть творцом прекрасного, дело, напротив, уважаемое.

— Однако! — сказал появившийся наконец Самуил Иванович. — Вы времени даром не теряли! Великолепно. Вчера, когда кокон еще был недостроен, нельзя было заподозрить в вас, Борис Арнольдович, столь выдающегося мастера! Я, во всяком случае, не заподозрил. Простите великодушно. Снимаю, образно выражаясь, шляпу перед вашим мастерством… И перед вашим, конечно, милая Нинель… Вот только… Вы же знаете наших освобожденных зодчих!

— Полагаете, им может быть… неприятно? — ужаснулась Нинель. — Но что вы посоветуете?

— Разве я еще не посоветовал? Странно! Разве вы забыли, как погибли родители Роберта и Жюля? Для вас, Борис Арнольдович, поясню — родители Роберта и Жюля погибли за пьесу для нашего очередного спектакля. Мы все думали, что пьесы для любительских спектаклей должны любители и сочинять. И мы правильно думали. Только вот пьеса оказалась слишком хорошей. Что огорчило освобожденного драматурга Конфуциани. Он и разоблачил…

— Все ясно, — сказал Борис Арнольдович решительно. Он встал спиной к стволу фикуса, чтобы иметь надежную опору, а ногами уперся в произведение архитектурного искусства местного значения. Гнездо легко сдвинулось, раздалось вширь, просело и ощетинилось прутьями.

— Только и делов!

Все присутствующие на несколько мгновений потеряли дар речи и окаменели. Наверное, это зашлись их сердца, сердца ценителей и знатоков всего совершенного.

— Проклятая наша действительность, — сказал Самуил Иванович, первым нарушая трагическое безмолвие, — бегите из нее, Борис Арнольдович, как говорится, спасайся, кто может!

— Что вы! — вспыхнула Нинель. — Одумайтесь, разве можно при всех!..

— Ах!.. Устаешь бояться, изнемогаешь от высосанных из пальца уложений и заповедей! — Самуил Иванович словно не услышал ужаса в словах женщины. — Все правильно вы сделали, Борис Арнольдович, жить можно и в лачуге, жизнь дороже любой красоты. Но до каких же пор выбирать между жизнью и красотой, до каких пор?! Почему нет гармонии между главными категориями?!

— Да бросьте, я, если захочу, еще лучше сплету! — стал успокаивать его Борис Арнольдович. — А что касается освобожденных зодчих, так что ж, я действительно не должен пытаться их превзойти. У меня же руки, а у них?

Стали успокаивать расходившегося Самуила Ивановича и другие, хотя другим тоже было жаль порушенной красоты. Успокоили. Никто посторонний еретических слов, кажется, не расслышал. А тут уже и зодчие подоспели. Комбайнелли и Гремучий. Оба два.

— Ну-ка, ну-ка!..

Постояли, похмыкали и, никого не удостоив словом, ускакали. Продолжать бесконечно улучшать свои личные апартаменты. Единственные свои объекты. Выходит, тревога была обоснованной. Вот народ, уже капнули…

В этот вечер, как и в предыдущие вечера, было мероприятие. Борису Арнольдовичу не хотелось в нем участвовать.

— Культурное мероприятие, а потом кого-ни-будь потянут на лобное место! — кричал Борис Арнольдович шепотом.

— А так потянут вас! — неотразимо аргументировала Нинель.

— Ну хоть изредка у вас бывают дни без мероприятий?! — восклицал он трагически, но по-прежнему шепотом.

— Только в сезон дождей. В сезон дождей, как я уже говорила, не будет вообще никаких мероприятий. Но не дай вам Бог узнать, что это такое! Узнать, как невыносимо иногда хочется принять участие хоть в чем-нибудь, а не в чем!..

Театр в джунглях был устроен так. Зрители сидели кружком в середине, а, если можно так выразиться, сцена располагалась со всех сторон. Актеры без всяких костюмов скакали вокруг зрителей, перелетали с дерева на дерево, планируя на лианах, и это означало, что персонажи куда-то бредут по Синайской пустыне, а во время перехода разворачивается некое действо, за которым нужно следить, безостановочно вертя головой.

Сперва такое театральное новаторство показалось Борису Арнольдовичу не очень удобным для зрителя, но постепенно он о неудобствах забыл, принял предложенные правила игры и даже к концу спектакля немного подзабыл, где находится. Так переживал за героев.

Оказалось, что его душа прямо-таки распахнута навстречу сценическому искусству, а он за тридцать лет жизни впервые узнал про это. Не попал бы на Остров, может, и никогда бы не узнал. Так бы и помер, недополучив своей доли эстетического наслаждения. А ведь перед ним был лишь любительский спектакль.

Борис Арнольдович хотел спросить насчет освобожденных артистов, что-то ведь такое ему Мардарий говорил, глянул вокруг, но знакомых рядом ни одного не было. Они все играли роли в спектакле. Нинель — деву Марию, Роберт — Иакова, Жюль — Павла. Самуил Иванович играл, конечно же, Иуду, а Мардарий, конечно же, — Иисуса Христа. Небезызвестная Фанатея изображала Понтия Пилата и была демонически великолепна в этой роли.

Даже девочки Калерия и Елизавета были заняты в спектакле. Они по очереди играли маленького Иисусика, без слов, но с большим, что называется, подъемом…

Все-таки Борис Арнольдович не удержался и обратился за разъяснениями к постороннему человеку. Хотя сомневался, удобно ли. Оказалось — ничего. Незнакомец объяснил не только насчет освобожденного театра, но и ответил на другие несущественные вопросы.

Выяснилось, что освобожденный театр находится в упавшем самолете, а потому никто, кроме оберпредседателей, не может его посещать. Потому они сами там и играют. И называют себя освобожденными артистами. Поскольку неловко таким большим людям быть хоть в чем-то несерьезными любителями…

Еще Борис Арнольдович узнал, что роль Пилата в спектаклях играют разные люди. Постоянно играть эту роль никто не хочет. И сегодня так совпало, что Фанатея, а она вообще-то на сцене Вирсавия, изображает мужчину. Ничего, искусство — вещь условная. Главное, что у Фанатеи неплохо получается.

— Вы не находите?

Хорошо, что как раз заканчивался антракт и Борис Арнольдович не успел ничего ответить незнакомцу, а лишь неопределенно пожал плечами. Не отдавая себе в этом отчета, Борис Арнольдович опасался Фанатеи и потому предпочитал ничего про нее не говорить. Ни плохого, ни хорошего.

После спектакля Борис Арнольдович поделился своими новыми знаниями с Нинелью и Самуилом Ивановичем, а также высказал им свое восхищение.

Однако, пропустив комплименты мимо ушей, они заставили его повторить разговор с незнакомцем еще раз и подробней. Пришли к выводу, что ничего страшного не произошло. А могло произойти. Ибо незнакомец со своей словоохотливостью весьма напоминал провокатора. Самодеятельного или освобожденного — не важно.

— И все-таки вы были великолепны! Все! — повторил Борис Арнольдович.

— Ерунда, — неожиданно раздраженно отозвался Самуил Иванович, — вся наша жизнь — спектакль, который кончается одним и тем же. Одиннадцатой заповедью.

— Что это с ним? — удивился Борис Арнольдович, когда бывший Иуда Искариот удалился.

— У Мардария была реплика: «Не ругайте Иуду, он несчастен и безобиден…» — но Мардарий вместо нее сказал совсем другие слова: «Не ругайте Иуду, ибо вы не знаете, что сделает он для вас…» У Мардария великолепная память, он не мог оговориться случайно…

— Ну и что? Какое до этого дело Самуилу Ивановичу?

— Может, и никакого. Однако он очень боится всего необъяснимого. Вот и расстроился…

И Нинель удалилась в свой кокон, всем видом давая понять, что разговор окончен и не стоит пытаться его продолжать. Борису Арнольдовичу осталось только недоуменно пожать плечами, глядя ей вслед.

«Не ругайте Иуду, ибо вы не знаете, что сделает он для вас». «Не ругайте Иуду, он несчастен и безобиден…» «Он несчастен и безобиден, ибо вы не знаете, что сделает он для вас…» Это Борис Арнольдович уже начал производить со словами из библейской пьесы чисто инженерные операции. Но все равно ничего не понял. И махнул рукой. Тоже отправился спать. На новое место.

И тут увидел, что ради спокойствия освобожденных зодчих испорчена не только форма жилища, но и нарушены некоторые его эксплуатационные качества. Кровля, оказывается, разъехалась, чего нельзя заметить снаружи, и теперь сквозь нее проглядывали звезды. Вот досада! Надо поправлять.

А характер у Бориса Арнольдовича был такой, что ему довольно часто не давал покоя некстати замеченный непорядок. Так получилось и в этом случае. Стоило закрыть глаза и приказать себе заснуть, как тут же перед мысленным взором оказывалась дырка в кровле. И так повторялось несколько раз. Не сцены из спектакля, который произвел сильнейшее впечатление, а дырка.

Пришлось вылазить и среди ночи устранять ненавистный дефект. Самому своими слабыми зубами заготавливать материал, вплетать его при неверном свете ночных светил.

Борис Арнольдович чувствовал себя ночным вором-домушником, но не мог ничего с собой поделать. Раз такая натура. Зато после удалось уснуть без сновидений, а утром подняться вместе со всеми, причем совершенно самостоятельно. Позавтракав, опять отправились на прогулку по Острову.

— Пойду впереди, — решил Борис Арнольдович, — у меня сегодня с утра такое чувство, что я могу самостоятельно выйти туда, где был лишь однажды. А также и туда, где не был ни разу.

— Что ж, — одобрила решение Нинель, — уверенность, достойная мужчины. Мне остается только следовать за вами не рассуждая!

Последняя фраза прозвучала как-то по-особенному, кокетливо, что ли, и она непостижимым образом подзадорила Бориса Арнольдовича, даже, пожалуй, вдохновила. Он бросился вперед резво, плохо разбирая дорогу, так что Нинели, несмотря на сказанное ею минуту назад, пришлось осаживать Бориса Арнольдовича, напоминать ему о правилах техники безопасности. Но после краткого внеочередного инструктажа мало что изменилось, он по-прежнему пер вперед, как какой-то летающий бульдозер, а Нинель лишь качала головой укоризненно да старалась быть наготове, чтобы при случае подстраховать.

Конечно, ноги и руки Бориса Арнольдовича еще продолжали по утрам побаливать, но эта боль исчезла после самой незначительной разминки.

— Вы мне хоть скажите, куда направляемся? — как бы между прочим полюбопытствовала Нинель.

— К самолету! — охотно сообщил Борис Арнольдович. — Что, неправильно?

— Да нет, правильно, выходит, слабая женщина вполне может вверить вам свою судьбу, только вы, наверное, еще не знаете, но у нас есть неписаная традиция — без надобности не приближаться к резиденции оберпредседателей. Лишь по вызову. Оберпредседатели не любят этого. Конечно, ничего страшного не произойдет, если нас увидит внутренняя служба. Но могут задержать. Вопросы будут задавать без счета. В общем, волокиты хватит на весь день. Очень они там все вредные…

— Ладно, уговорили, не будем приближаться к резиденции. Черт с ней. Нужна нам эта резиденция. Просто дойдем до просеки, посмотрим издалека на самолет, потом вернемся к тому месту, где позавчера Полинезия отдали на растерзание, помянем беднягу. Кстати, мы гораздо дольше помним своих мертвецов…

— А какой смысл о них помнить, — не сразу отозвалась Нинель, — вот я помню своего Петра, Роберт и Жюль, наверное, помнят родителей. Вы сейчас про Полинезия сказали. Жаль, конечно, всех, но люди обязаны умирать, и никто не имеет права задерживаться на этом свете. Ведь мы — цивилизация не технологическая и не можем рассчитывать на то, что по мере роста населения будет расти количество продуктов питания. Поэтому мы так и воспитаны, любая смерть — благо для всех, а горе лишь для немногих…

К резиденции оберпредседателей Борис Арнольдович вывел с отклонением в сторону на сотню метров. Очень неплохой результат. Издалека поглядели на вросший в землю самолет. Борис Арнольдович подивился вышколенности охраны. За полчаса, пока они с Нинелью отдыхали, возле самолета не удалось заметить ни малейшего движения, но Нинель лишь усмехнулась презрительно.

— Немудрено. Дрыхнуть-то все горазды. А бывает, надо пройти к Порфирию Абдрахмановичу, так не дозовешься, кому докладывать.

— Но они все были на местах, когда мы с Мардарием приходили, — возразил Борис Арнольдович.

— Естественно, он же их заранее предупредил. Да и на вас любопытно поглядеть.

— А чего же мы тогда боимся приблизиться?

— Небось знаете, кто береженого бережет? — ответила Нинель вопросом на вопрос, продолжая пристально всматриваться в даль.

Отдохнув, Борис Арнольдович поднялся на самый верхний ярус тропического леса, Нинель за ним с молчаливым любопытством наблюдала, не понимая его намерений, но и не задавая вопросов, мол, сочтет нужным, сам скажет.

Наверху Борис Арнольдович с риском для жизни добыл несколько ярких разноцветных орхидей, спустился вниз. Внизу всю охапку разделил на два равных букета.

— Это вам, Нинель, — смущенно сказал он, протягивая цветы, — а это… Это Полинезию. Только я не знаю, как мы их понесем, я еще не так хорошо наловчился, чтобы порхать с занятыми руками.

— Я понимаю, почему вы нарвали цветов именно здесь, а не в другом месте. Здесь они действительно самые пышные, самые разноцветные, но зачем? Орхидеи не едят! Они, должна вам заметить, бывают весьма ядовитые, а что касается Полинезия, то мне тем более странно… Хотя что-то такое, кажется, упоминалось в одной книге…

— В нашем мире существует отмирающая традиция дарить цветы, возможно, она существовала и в вашем мире. А когда мужчина преподносит цветы женщине, то в этом содержится особенно много смысла. Держите.

Так незаметно это произошло. Она признала в нем мужчину, а он в ней — женщину. Пусть пока лишь на словах.

— Хорошо, — сказала Нинель, — я положу цветы в сумку… Нет! Они там помнутся. Я понесу их в руке… Хотя все равно не понимаю, я же могу и сама нарвать этих орхидей целую охапку… Ой, простите, я что-то не то говорю!

И заросшее неопрятной растительностью лицо Нинели как-то удивительно трогательно порозовело. Словно это была не обезьяна, даже не зрелая женщина, а юная безусая и безбородая девушка.

Борис Арнольдович и Нинель сорвались с места. И никто никому не показывал дорогу. В этом не было надобности. Двигались вдоль широкой просеки параллельно друг другу. Борис Арнольдович по самой опушке, Нинель — в отдалении. То он немного вырывался вперед, то она.

Довольно быстро достигли пустовавшего в этот час лобного места. Оно было таким же мирным с виду, как и все прочее пространство. Но, конечно, обтертый множеством ног толстый сук отличался от других ветвей. Но кто не знал, тот бы нипочем не догадался, почему он так отшлифован.

Нинель осталась наверху, а Борис Арнольдович спустился вниз. Ему захотелось своими пятками почувствовать то, что чувствуют местные преступники в последний миг жизни.

Потом Нинель подала цветы, предназначенные для Полинезия. Борис Арнольдович посмотрел вокруг, ища куда бы приспособить букетик, но потом решил просто кинуть его вниз. Как в море. И кинул. И цветы веером рассыпались по траве. Желтые, красные, синие.

Сразу из-за камней появился зверь, очень напоминающий того, который сожрал несчастного Полинезия. Наверное, он спал после обильной трапезы и только что проснулся. Во всяком случае, морда его была заспанной и одновременно чрезвычайно довольной. Зверь не спеша подошел, понюхал рассыпанные на траве цветы, по всей вероятности, он их видел первый раз в жизни, задрал голову вверх. В его взгляде читался немой вопрос. «Что вы, ребята, имели в виду своими цветами?» Или: «Почему вы сами не падаете вниз, раз пришли?»

— Нет! — вдруг с невесть откуда взявшейся убежденностью решил Борис Арнольдович. — Этот не ел Полинезия. Это тот, с которым я общался вчера.

Теперь уже Борис Арнольдович плюнул прицельно и не торопясь. И попал тигру прямехонько в глаз.

Нинель все это время была ни жива ни мертва от страха и любопытства.

Ожидалось, что зверь с ума сойдет от оскорбления, ну если и не сойдет с ума, то все равно отчаянно разозлится. Но ничуть не бывало. Скорей всего, хищник вообще не понял, что это было. Он опустил голову вниз, потряс ею, наверное, ему показалось, что какая-то соринка упала с дерева, а потом его внимание снова привлекли цветы. Он взял один и задумчиво пожевал. Хотя, собственно, и не имел зубов для жевания.

Цветок сам собой выпал из необъятной пасти. Тигр устрашающе зевнул, помочился на цветы и, ни разу не оглянувшись, отправился восвояси. Оплеванный, но ничуть не взволнованный и тем более не униженный этим.

— Я все думала, хоть бы он наелся орхидей и сдох, — сказала Нинель шепотом, когда зверь скрылся из вида.

— Зачем? — не согласился Борис Арнольдович нарочито громко. — В этом нет никакого смысла. Поскольку на наш с вами век всевозможных людоедов хватит. Одним больше, одним меньше — не имеет значения.

— Но это он съел моего Петра!

— Вы уверены?

— Абсолютно!

— Коли так…

Потом, несмотря на протесты Нинели, Борис Арнольдович спустился на землю, стал стаскивать со всей поляны камни и складывать под деревом кучу. Потом выломал в кустах здоровенную дубину с наростом в виде набалдашника и прислонил ее стволу. И поднялся наверх чрезвычайно удовлетворенный, что никто ему все это сделать не помешал.

Потом они вернулись в Город, пообедали, почитали, вздремнули на свежем ветерке. Проснулись.

— А какие еще есть маршруты на вашем Острове? — это Борис Арнольдович почувствовал себя готовым к новым путешествиям и приключениям.

— Остров не велик, думаю, вы это поняли, — пожала плечами Нинель, — осталась резиденция Генерального. Но на нее можно тоже только издалека посмотреть. Она находится…

— Стоп, стоп, я сам попробую! — Борис Арнольдович зажмурился, прислушался к своим новым инстинктам и рефлексам, ну-ка, ну-ка, откуда исходят флюиды верховной власти, и действительно ощутил нечто, словами не передаваемое, — там?

— Все, Борис Арнольдович! — сказала торжественно Нинель. — Я больше не нужна вам. Вы совершенно свободны и самостоятельны. И я больше не имею морального права питаться из общественного фонда.

В ее голосе были и гордость, и горечь одновременно. Похожие чувства ощутил и Борис Арнольдович…

Они уж совсем было собрались отправиться в свою последнюю совместную прогулку по Острову, как откуда-то явилась знаменитая Фанатея. После устранения Полинезия Ползучего она сделалась освобожденной поэтессой и теперь тоже кормилась из общественного фонда, принадлежала к числу привилегированных лиц, проводивших весь день в Городе.

Фанатея вызывающе прыгнула сверху на ту ветку, где сидели Борис Арнольдович и Нинель, никого не трогая. Ветка сильно закачалась, они от неожиданности вздрогнули, а Фанатея громко, по-хулигански захохотала, располагаясь рядом. Вплотную к Борису Арнольдовичу.

Однако что-то ей в такой позиции не понравилось, и, задержавшись недолго, она перемахнула на соседний фикус, оказалась, таким образом, напротив.

Борис Арнольдович и Нинель настороженно молчали. Ожидали дальнейшего развития событий. Он — с любопытством, она — с тревогой и, должно быть, тоской. Женщины всегда лучше предчувствуют неприятное.

Усевшись в довольно раскованной позе, это Борис Арнольдович по старой привычке оценил позу Фанатеи как раскованную, а по местным меркам в ней не было ничего особенного, разве чуть-чуть, Фанатея принялась беззастенчиво разглядывать Бориса Арнольдовича, ничего при этом не произнося.

Она сидела, презрительно поджав губы и демонстративно не замечая съежившуюся Нинель, пока наконец Борис Арнольдович не счел своим человеческим и даже мужским долгом нарушить эту неприятную немую сцену.

— Мы вас очень внимательно слушаем, — сказал он как можно доброжелательней.

— Хм! Мы! — хмыкнула Фанатея, гипнотизируя Бориса Арнольдовича взглядом. — Тебя как звать-то?

— Его Борисом Арнольдовичем зовут, — хрипло сказала Нинель.

И Борис Арнольдович почувствовал очень отчетливо, как сидящее рядом мохнатое тело быстро перестает быть съеженным, а становится вновь гладким и упругим.

Фанатея, конечно, этого чувствовать не могла.

— Стало быть, Борис. Боря! Ты знаешь меня, Боря? — осклабилась поэтесса.

— Нет, мы не имеем счастья вас знать! — опять ответила Нинель, и в голосе ее было еще больше презрения, сарказма, чем во взгляде Фанатеи, который пронизывал Нинель насквозь, словно она была пустым местом.

— Боря, ты что, язык проглотил? — продолжая сохранять безграничное самоуважение, потребовала ответа поэтесса. — Ты и впрямь не имеешь счастья меня знать? Что ж, прекрасно, я как раз и намерена тебя сегодня осчастливить. Давай познакомимся.

— А Борис Арнольдович не знакомится на улице! — парировала Нинель.

Это, по мнению подопечного, было уж слишком явным перехлестом. Тут он самым решительным образом вмешался, подал голос.

— Ну перестаньте, Нинель, прошу вас, не надо обострять. По-моему, уважаемая Фанатея пришла к нам с самыми добрыми намерениями.

— Конечно, Боря. Мои намерения всегда самые добрые, ведь я, во-первых, женщина, а во-вторых — поэт. И то, и другое просто несовместимо с какими-то иными намерениями помимо добрых.

— Послушайте, Фанатея! Кто дал вам право фамильярничать с Борисом Арнольдовичем? Это даже председатели себе не позволяют!

Увы, Нинель была непримирима. Фанатея это поняла.

Вечность влюблена в творения времени.

— Твоя укротительница, Боб? И ты ее терпишь? — Фанатея словно только что заметила Нинель и сделала вид, будто очень этому удивилась. — Как, милочка, вы тоже здесь? Ах, извините, я думала, вам уже надоело кушать дармовой паек и вы отправились на пастбище. Вас, кажется, Ниной зовут? То есть, простите, я хотела сказать Нинелью. Господи, не понимаю, зачем нужно нормальные человеческие имена усложнять и приделывать к ним совершенно дичайшие приставки и окончания. Это мне напоминает страсть некоторых людей к псевдонимам, которая в конечном счете никогда до добра не доводит. Вы, Боренька, надеюсь, согласны со мной?.. Да, я решила, что с этого момента буду говорить вам исключительно «вы», как видите, я принимаю замечания на свой счет, тем более если даже председатели не позволяют себе…

Да! А как ваши сиротки, Нинель? У вас их, кажется, двое? Вот видите, я прекрасно осведомлена, а как же вы не знали меня до сих пор? Нехорошо, нехорошо быть такой некультурной, кто же вас такую некультурную полюбит да еще с двумя детьми?

А вы знаете, Боренька, как она вас за глаза называет? Думаете, тоже Борисом Арнольдовичем? А вот и нет, а вот и нет! Она вас за глаза называет «мой Тарзан», так прямо и говорит: «Мой Тарзанчик оправиться пошел» или «Мой Тарзанчик сегодня сделал большие успехи»…

Не известно, когда бы этот фонтан иссяк естественным путем. Борис Арнольдович, во всяком случае, даже не думал, что можно в эту мощную непрерывную струю вставить хотя бы слово. Он обреченно и тоскливо ждал истощения струи и только очень беспокоился за Нинель. Ему было неловко, что он ничем не может помочь своей спасительнице.

— Заткнись, сука, — тихо-тихо молвила Нинель.

Фанатея умолкла враз. Только вытаращила изумленно и без того крупные свои глаза.

— Вали отсюда! Думаешь, я боюсь тебя? Думаешь, сжила со свету несчастного Полинезия и теперь можешь делать что угодно? Вали, а то хуже будет!

Нинель резко вскочила и ощерилась. Шерсть на ее загривке встала дыбом. Словно горб образовался.

Вскочила и Фанатея. Пожалуй, она была повыше ростом. Зато Нинель — жилистей.

А Борис Арнольдович замешкался, остался сидеть. И возможно, это был последний момент, когда от него хоть что-то еще зависело…

— Сама сука! — рявкнула Фанатея на весь лес. — Заезженная кляча ты! Полинезия вспомнила! Лучше бы своего Петра не забывала! Из-за тебя ведь мужик погиб! Я все узнала про тебя! Ты еще хуже Полинезия! Только скрытная и хитрая! Но я тебя насквозь вижу! И соседи твои не отвертятся, если я за дело как следует возьмусь, так и знай! Окопались тут, понимаешь! И Мардарий ваш — телок! Все знаю! Не хочешь мне Борьку по-доброму отдать, пеняй на себя!

— Да заткнешься ты наконец! — взвизгнула Нинель, потеряв последнее терпение и рассудительность, и вцепилась когтистой лапой прямо в губы поэтессе, стараясь, по-видимому, силой закрыть ненавистный рот, вместилище ужасных звуков и слов.

Но Фанатея вырвалась, отскочила в сторону и вверх.

— Ну, иди сюда, кляча! — позвала она зловеще-ласково. — Иди, я тебе покажу, я научу тебя разговаривать с освобожденной поэтессой.

И далее Фанатея загнула непечатаное.

Конечно, Нинель приняла вызов. Прыгнула следом. В ней уже ничего не оставалось от кроткой вдовы, надеющейся на устройство судьбы с порядочным человеком и вздыхающей, что такой человек никак не подворачивается.

Так прямо над головой совершенно растерянного Бориса Арнольдовича образовался орущий и визжащий лохматый клубок.

— Нинель! Фанатея! Ну ради всего святого! Ради меня! — не осознавая, что делает, Борис Арнольдович запоздало пытался прекратить безобразное действо. — Вы же интеллигентные люди! Одумайтесь, женщины!

Все было тщетно. Чья-то пятерня прочертила по лицу Бориса Арнольдовича пять прерывистых полос, он едва не свалился с дерева и уже больше не вмешивался. Стоял и глядел трагичными глазами. Обреченно ждал естественного окончания жуткой драки.

Собственно, он вел себя так, как во все времена вели себя самцы, явившиеся предметом спора двух самок. Хотя и не осознавал этого. Пока. Лишь всякие обрывочные мысли проносились в его голове. Например, о том, что прозвище «Тарзан» с точки зрения аборигенов, может быть, и более точное, но на его взгляд гораздо точнее «Маугли». А лучше вообще обходиться без всяких прозвищ.

Конечно, раз уж эта драка случилась, то Борис Арнольдович был на стороне Нинели. Всей душой хотел, чтобы она победила. Раз уж никак нельзя это дело остановить…

А мохнатый клубок между тем переместился на другое дерево, потом перелетел на третье, потом звуки схватки вообще затихли в отдалении, потом стали возвращаться назад.

Кто-то тронул Бориса Арнольдовича за плечо. Борис Арнольдович от неожиданности вздрогнул.

— Здорово, Арнольдыч, не пугайся! — Это был Мардарий, появившийся, как всегда, неслышно. Впрочем, на сей раз появиться неслышно не составляло труда. — И тебе досталось?

Мардарий дотронулся до лица Бориса Арнольдовича пальцем, показал каплю крови, потом слизнул ее.

— Да что же это, Мардарий? — Наверное, вид собственной крови вернул Бориса Арнольдовича к действительности. — Что происходит? Почему ты, младший председатель, не принимаешь никаких мер? Прекрати, прекрати немедленно это безумие!

— Молчал бы уж! — досадливо отмахнулся Мардарий. — Ты вон пытался прекратить, а что из этого вышло?

— Да как тебе…

Пришлось Мардарию слегка стукнуть Бориса Арнольдовича кулаком по лбу. Не больно, но проясняюще.

— …Что из этого вышло? На кого теперь похож? Будто от тигра убежал, то есть от заслуженной кары. Смотри, еще объяснять придется. А касаемо драки… Я тебя понимаю, но рассуди, ты же слышал, что здесь кричала Фанатея на весь лес. Я далеко был и то слышал. Она опасна для всех. И что-то с ней все равно нужно решать. Или она с нами решит. Серьезная дама. Ретивая. Глубоко верующая.

Поэтому, все к лучшему. Что ни делается. У вас есть эта мудрая пословица? Вот видишь, есть.

Конечно, жалко Нинель. Такой душевный и умный человек. Но я в нее верю. Она выносливей. Вне всякого сомнения. Думаю, у ней шансов больше. Гораздо. Так что мы с тобой не должны терять оптимизма.

— Что? Что ты хочешь этим сказать, Мардарий?

— Известно, что, — пояснил Мардарий спокойно, — у нас подобные схватки всегда продолжаются до победного конца. Или — или.

— То есть обязательно кто-то должен сдаться?

— Ну-у… Не совсем. Кто-то должен свалиться вниз.

— Там ведь смерть!

— Догадливый…

— Господи…

Борис Арнольдович снова хотел кинуться туда, где барахтались в смертельной схватке две обезьяны, но Мардарий удержал его силой.

— Не лезь! — рявкнул он. — И ей не поможешь, и самому достанется! Может, тебе захотелось туда, вниз?!

— Господи, куда я попал? — Борис Арнольдович покорно обмяк.

— Куда, куда! Да не в самое плохое место! У вас, что ли, самки никогда не дерутся?

— Боже, конечно, нет! Хотя, знаешь, наверное, дерутся. Но очень редко. Я, например, ни разу в жизни не видел. Слышать — доводилось. Но ведь не до смерти! По крайней мере, окружающие делают все, чтобы не доходило до смертоубийства. А тут… Ничего не понимаю…

— Не понимаю, не понимаю… Да все проще простого. Этот принцип тебе ведь уже объясняли. Чтобы корма хватало на всех, люди обязаны погибать. Отсюда — спокойное отношение к смерти. К драке до победного конца…

Между тем накал схватки не на жизнь, а на смерть стал явственно спадать. Дыхание сражающихся сделалось прерывистым и хриплым, визг и крики прекратились, они отнимали слишком много сил, а силы приходилось беречь.

— Они устали, Мардарий, они устали! Сейчас мы с тобой могли бы легко их разнять! — последний раз воспрянул Борис Арнольдович, но и последний раз его порыв был грубо и бесцеремонно усмирен.

— Молчи, Арнольдыч. Потерпи еще немного.

И как раз в этом миг каким-то неуловимым движением Нинель оторвалась от соперницы. Отступила на шаг и, вложив в решающий удар всю свою силу и массу, залепила такую тяжелую оплеуху, что Фанатея закачалась, теряя равновесие, замахала руками в пустоте и шумно полетела вниз, делая слабые попытки зацепиться за что-нибудь на лету. Но только листья оставались в ее судорожно сжимающихся пальцах.

Она скрылась во тьме джунглей, куда не пробивался ни один луч света, и тотчас снизу донесся затухающий предсмертный крик. Крик живого существа, которому перекусывают горло.

Нинель проводила побежденную соперницу взглядом, но этого ей, очевидно, показалось мало, она быстро спустилась вниз, на последнюю развилку, чтобы своими глазами зафиксировать кровавый финал. И зафиксировала, наверное. Во всяком случае, едва отзвучал отчаянный голос Фанатеи, как сразу по лесу разнесся торжествующий победный крик. Клич. Вопль.

— Га-а-а-а!

После чего Нинель еле-еле забралась наверх и уселась, не шевелясь. Затихла, не реагируя ни на что. И никто не решался к ней приблизиться.

Борис Арнольдович посмотрел вокруг. Оказалось, что вокруг полным-полно всякого освобожденного народа. Порфирий Абдрахманович тут, музыкант Фогель щурится близоруко, другие незнакомые четверорукие.

«Господи! — вдруг мелькнуло в голове Бориса Арнольдовича. — Что же теперь будет с Нинелью!» До сих пор у него не было времени думать о судьбе победительницы, но вот теперь схватка завершилась, а дальше-то что?

И, словно отвечая на его не высказанный вслух вопрос, Порфирий Абдрахманович, откашлявшись, произнес:

— Никто, конечно, не говорит, что каждый может безнаказанно нарушать шестую заповедь. Но, согласимся, все-таки шестая — не одиннадцатая. Мы же обязаны соизмерять эти вещи непосредственно. Если хотим быть объективными. Поэтому непосредственное мое решение будет таким: лишить мать двоих несовершеннолетних детей и волею Божьею вдову Нинель общественного пайка и направить на исправительные работы сроком до периода дождей. В качестве исправительных работ назначить сбор плодов в общественный фонд. За нарушение заповеди номер шесть: «Не убий!»

Но, учитывая безупречное поведение в прошлом, успехи подопечного Бориса… ммм… Арнольдовича, инородца и пришельца, по исправительным работам назначить отсрочку до начала периода дождей. Еще будут какие-нибудь мнения? Вопросы?

И Порфирий Абдрахманович очень подозрительным взглядом обвел собравшихся.

— Стало быть, ей завтра выходить на пастбище? На свою делянку? — счел необходимым уточнить Мардарий, конечно, ему проще, чем другим, было это сделать. — Стало быть, если она до начала периода дождей не совершит ничего противоправного, то будет считаться освобожденной от исправработ?

— Стало быть, — поставил точку оберпредседатель, но потом вдруг неожиданно для всех обратился к Борису Арнольдовичу: — У вас, уважаемый, какова судебная практика по аналогичным делам? Может, случайно, знаете?

— Вообще-то я всегда был от этого далек, однако слышал, что и у нас поэты редко живут долго, — несколько невпопад ответил бедняга.

Но публику и начальство, как ни странно, такой ответ вполне удовлетворил. Во всяком случае, никаких дополнительных вопросов не последовало.

Зрители и участники летучего судебного процесса так же незаметно рассредоточились, как перед этим собрались вместе. Последним ушел Мардарий, похлопав Бориса Арнольдовича по плечу. Оказывается, уже наступил вечер, вот-вот должен был начать возвращаться с пастбищ народ, и младшему председателю срочно требовалось скакать на свой КПП. Жизнь в джунглях шла дальше как ни в чем не бывало.

Проводив Мардария взглядом, Борис Арнольдович неуверенно приблизился к Нинели. Она продолжала оставаться ко всему безучастной, но ее дыхание уже выровнялось. Глядя на женщину со спины, невозможно было представить, что она делала совсем недавно. Это не умещалось в голове. В голове чужака, по крайней мере. И он почему-то думал, что Нинель тоже должна в этот момент переживать какие-то совершенно особенные чувства.

— Ну вот, — неожиданно сказала Нинель, резко поворачиваясь, — вот я и победила! Теперь вы мой, и уже больше никто никогда не станет на вас претендовать.

Конечно, если вы попытаетесь бежать с Острова, я препятствовать не буду. Но если вам придется остаться, знайте, ваше будущее на Острове определено.

Вероятно, сама эта мысль вас ужасает. Она и меня ужасает. Но я твердо знаю, что это пройдет. Мне в данном случае легче. Потому что вы скоро станете соответствовать нашим стандартам мужской красоты. Но я никогда не стану соответствовать вашим стандартам женской красоты. Вам, если вы останетесь на Острове, придется менять ваши стандарты. Это трудно. Возможно, на это уйдут годы. Ничего. Я подожду.

— До изменения стандартов, полагаю, дело не дойдет, — сказал Борис Арнольдович твердо, — да и зачем вам такой урод, как я, пусть хвост вырастает, шерсть, но я никогда не стану таким орлом, как Мардарий.

— Скажете тоже, Мардарий! Этот солдафон! Сохрани и помилуй!

— Ну вы же знаете, что это не совсем так. И потом, он же вам явно симпатизирует…

— Скажете тоже — «симпатизирует»! Да он лет на восемь моложе!

— Разве в годах дело? Лишь бы человек был хороший.

— Так-то оно так…

На этом разговор прекратился. Нинель задумалась. Конечно, ей, вдове с двумя детьми, был повод задуматься. Даже напрочь забыть об убиенной только что Фанатее.

Уже поздно было куда-то идти. День закончился, обезьянье стадо с шумом и гвалтом возвращалось с пастьбы…

— Что, что с вами?! — диким голосом вскричал Самуил Иванович издалека, завидя молчаливо нахохлившуюся Нинель, подскакивая к ней. — Ну-ка, ну-ка, кто это вас так, голубушка? Да что здесь наконец произошло?

— Кгм, — дипломатично кашлянул Борис Арнольдович, напоминая о своем существовании.

— И вы тоже пострадали! Ну-ка быстро рассказывайте все как на духу!

— Расскажите вы, Борис Арнольдович, вам легче это сделать, — слабым голосом попросила Нинель.

— Бой тут у нас был, — с трудом подбирая слова, начал Борис Арнольдович. — Фанатея пристала, царствие ей небесное.

— Что? Не может быть! Вы разделались с ней, голубушка, спасительница наша? Как я вам благодарен! Да разве только я? Весь Город! Все прогрессивное человечество!

Разрешите мне вас обнять, дорогая наша воительница за справедливость, прекрасная и отважная наша амазонка!

Пришлось Нинели встать и обратиться к публике лицом. Самуил Иванович неловко и как-то очень бережно обнял женщину. Наверное, ему давно не доводилось это делать. А тут и другие соседи стали поздравлять Нинель с победой. И ни в ком не заметно было тени сомнения, какой бы то ни было фальши.

«Нравы как нравы, — спокойно подумал Борис Арнольдович, — джунгли на то и джунгли, чтобы в них действовали особые законы и особые нравы…»

— Она так это подходит нагло, вон Борис Арнольдович не даст соврать, садится и лыбится, — стала рассказывать Нинель о своем геройстве сама: Борис Арнольдович оказался неспособным сделать это достаточно подробно и красочно, а больше надеяться было не на кого. — Я ей говорю тактично: «Идите-ка вы, дорогая, отсюда…» Верно, Борис Арнольдович?

Борис Арнольдович только кивал.

Конечно, Нинель кое-что в своем рассказе сознательно или нечаянно опускала, кое-что излагала не совсем так, как оно происходило на самом деле, но как он мог не кивать, если покорябанное и покрытое синяками лицо Нинели так одухотворенно сияло.

— А что она конкретно хотела-то?

— А, — небрежно отмахнулась Нинель, — Бориса Арнольдовича хотела отнять. Но он мне и самой пригодится! — и она игриво подмигнула подбитым глазом.

…Когда Борис Арнольдович ворочался в еще не обмятом гнезде, стараясь поудобней уложить в нем свое немалое тело, вдруг свет Луны, проникавший сквозь лаз, заслонился чем-то. Это была голова Нинели.

— Простите великодушно, Борис Арнольдович, но я не смогу заснуть, пока не объясню вам… Вы помните, что Фанатея болтала, ну насчет якобы прозвища? Так вы не верьте. Тарзаном вас некоторые называют, это правда. Но я — никогда. Я вас и в глаза и за глаза — исключительно по имени-отчеству.

— Спите спокойно, — успокоил Борис Арнольдович женщину, — с чего вы взяли, что я мог ей поверить? Даже и в мыслях у меня не было — верить. Но главное, что в них страшного — в прозвищах и в псевдонимах? Ровным счетом — ничего.

Наверное, Нинели хотелось как-то оспорить его последние слова, она чуть-чуть еще замешкалась, но потом решила, что для споров не время. И голова ее исчезла, уступив место звездам и Луне.

Так завершился еще один день, прожитый Борисом Арнольдовичем на обезьяньем острове.

— Вот и все, — сказала Нинель утром, — наши путешествия по Острову кончены. Жаль, не успела я вам показать резиденцию Генерального председателя. Но это пустяки. Мардарий покажет. Главное, остальное все успели. Передвижение и ориентирование вы освоили, в нравах наших разобрались, посещать мероприятия, надеюсь, полюбили.

Так что можете обходиться без посторонней помощи. Можете. Только очень прошу: не нарушайте правила техники безопасности. Свалитесь, как Фанатея, да и все.

Какой-то очень невеселой была с утра Нинель.

— Ну что же вы так! — Борис Арнольдович рассмеялся, желая подбодрить спасительницу и наставницу. — Я всегда буду нуждаться в ваших советах! И возможно, не сегодня завтра мне тоже делянку на пастбище определят. Сколько можно меня даром кормить. Я ведь всего лишь инженер, то есть человек, имеющий абсолютно бесполезную в вашем мире профессию.

Глаза бедной Нинели увлажнились, и она поскорее ускакала к детям искаться и потом больше не глядела на своего бывшего подопечного. А он опять поймал у себя на груди блоху, которой, казалось бы, неоткуда в новом гнезде взяться. Конечно, надо бы держаться от Нинели и других четвероруких подальше, но это условие совершенно невыполнимо…

Город опустел, а Борис Арнольдович остался. Он влез на самый верх, лег там на свежем ветерке и стал смотреть в небо. Сперва оно было безупречно голубым, но потом стало казаться чуть-чуть грязноватым по краям. Словно там зарождалось нечто вроде легкой облачности.

Скоро стало скучно. Захотелось куда-нибудь отправиться. Например, к Мардарию. Получить паек на день. Или к Фогелю, с которым до сих пор еще ни разу не довелось побеседовать накоротке. Или вообще в другой конец Города.

Можно попытаться самому отыскать резиденцию Генерального. Испытать пространственное чутье. Сработает — не сработает?

А можно вообще домой рвануть! Какой смысл задерживаться дольше? Пока оставляют одного, надо пользоваться. Потом, на глазах у общественности, куда убежишь? Да еще гражданином сделают.

Поддавшись порыву, Борис Арнольдович мигом спустился в свой кокон, натянул плавки, схватил ласты, маску, задумался, как бы их на себе закрепить, чтобы не тащить в руках. Привязать, что ли?..

Между тем порыв стал сходить на нет. Побег — дело серьезное. С бухты-барахты делать его — заведомый провал. Еще тиграм скормят. Наверняка скормят, чего им. Нет, нужно основательно подготовиться. Чтоб хоть какие-то гарантии. Паек получить. Сумку какую-нибудь достать. В общем, не пороть горячку…

Тут появился Мардарий.

— Что, уже хочешь когти рвать? — бесцеремонно загоготал младший председатель, но сразу сделался серьезным. — Придется это дело пока отложить.

— Да нет, я просто…

— Ладно, я же ничего не вижу, не слышу. В общем, давай бросай все и — вперед. Генеральный сегодня изъявил желание на тебя посмотреть. Станешь наконец гражданином. Правильно, тебе же лучше. Поскорей отвяжешься, да и дело с концом.

Борис Арнольдович с явным облегчением скинул негигиеничные синтетические плавки, от которых тело успело отвыкнуть совершенно, и поспешил вслед за Мардарием. Мардарий сперва здорово от него оторвался, а потом резко сбавил темп.

— За мной поспеть не старайся, Арнольдыч, а то еще угробишься, меня потом совесть заест. Ты никогда не будешь таким резвым, как я. Происхождение не позволит, уж извини…

— Фи, да разве в резвости счастье!

— Нет, конечно, но я же вижу, что ты изо всех сил стараешься. Послушай, Арнольдыч, а как тебе вообще-то Нинель?..

— В каком смысле?

— Ну в каком, в нормальном смысле!

— Никогда больше… Умный мужик, а такое говоришь! Не понимаешь, что ли, какие мне должны нравиться?

— Понимаю, отчего же. Но жизнь — штука сложная. Так что ты в случае чего не обижай бабу. Ей и так досталось от жизни.

— Да что вы все, с ума посходили?! — задохнулся Борис Арнольдович на лету, отмахнулся от Мардария, как праведник от богохульника, а про себя подумал, без всякого перехода, что вот, мол, как оно складывается. Нинель тут у них многим нравится, несмотря на двух несовершеннолетних дочек, а она из-за него, из-за Бориса Арнольдовича, вступает в смертельную схватку с самой Фанатеей. И побеждает! С его, так сказать, именем на устах!

И странную, непотребную, если так можно выразиться, гордость ощутил вдруг Борис Арнольдович.

Дальше двигались молча. Неожиданно джунгли расступились, и внизу мелькнула вода.

— Это наша вторая речка, она меньше первой, — пояснил Мардарий.

Речку перемахнули, не спускаясь вниз. Такой она была узкой, скорее даже не речка — ручей. Дальше путь лежал вверх по ручью, они то углублялись в джунгли, то вновь двигались над самой водой, срезая таким образом прихотливые загибы протискивающейся меж камней воды. Местность все круче и круче забиралась вверх, все чаще и чаще течение звонкой речки перебивалось небольшими водопадиками.

Расстояния между фикусами сделались больше. И продолжали увеличиваться. Все трудней становилось перелетать с дерева на дерево, все чаще Борис Арнольдович спускался на землю и одолевал открытые пространства бегом. Здесь была нормальная почва, поросшая невысокой густой травкой.

Мардарий еще ухитрялся двигаться по верхам, но уже напоминал скользящий против ветра парусник. Такие большие галсы приходилось ему совершать порой. В конце концов вынужден был сойти вниз и он.

Стали попадаться патрули внутренней службы. Посты. Как при подходе к самолету. Тоже наглые и развязные.

— Все, — сказал Мардарий, когда они прошли Бог знает какой по счету пост, — дальше ступай один. Генеральный тебя увидит и окликнет. Давай!

И Борис Арнольдович пошел все выше и выше. Потом подъем прекратился, и дальше едва приметная тропка пошла горизонтально. Деревья стали совсем редкими, приземистыми, но раскидистыми. Там и сям запестрели цветы.

В другое время Борис Арнольдович обязательно рассмотрел бы их, ему вообще эта местность показалась почти родной после изрядно надоевших джунглей, но он боялся опоздать на решающую аудиенцию и нигде ни на что не отвлекался.

Тропинка привела Бориса Арнольдовича к небольшой скале с дыркой, проделанной не то ветрами, не то водами в незапамятные времена. Он с любопытством засунул голову в дыру, полагая, что имеет дело с чем-то вроде каменного кокона, но ошибся. Внутренность пещеры более напоминала жилище человека, довольно давно спустившегося с дерева.

При свете дня бросились в глаза наскальные рисунки, вперемежку изображающие библейские сцены, сцены заготовки плодов хвостатыми обезьянами, а также что-то по-настоящему древнее, каменного века. А еще надписи, надписи…

На потолке пещеры темнело пятно копоти, под ним, на полу, тоже было черное пятно, а рядом — кучка сухого хвороста, дальше, в углу — застланная каким-то тряпьем лежанка. Еще вокруг кой-какие предметы простейшего назначения.

Все это, конечно, просто сразило Бориса Арнольдовича, уже смирившегося с мыслью, что если не удастся с Острова убежать, то не видать ему нормальной человеческой жизни никогда более. Конечно, перед ним была не самая нормальная, но явно человеческая! Он бы и сам ничего лучшего не устроил, появись вдруг такая возможность.

Однако где же хозяин или хозяева?

И стоило Борису Арнольдовичу так подумать, как его окликнули старческим фальцетом.

— Молодой человек, вы не меня ищете?

Борис Арнольдович резко обернулся. Но никого нигде не увидел.

— Здесь я, здесь, в кустах, идите прямо и увидите! — уточнил голос.

Оставалось идти, куда велят. В зарослях, похожих на заросли бузины, но это, конечно, была никакая не бузина, действительно показалось темное пятно, которое при более пристальном рассмотрении оказалось маленьким старым человечком. Борис Арнольдович протиснулся сквозь не очень густые ветви и очутился в пространстве, похожем на внутренность плохо сложенного шалаша.

— Здравствуйте! — сказал он как можно вежливей. — Где бы я мог видеть Генерального председателя Острова?

— Это я, — буднично ответил старичок и остался стоять спиной к гостю, пристально вглядываясь во что-то лишь ему видимое.

Борис Арнольдович слегка растерялся. Он не знал, что дальше говорить и что делать.

— Постойте пока тихонько, я вам после все объясню, — попросил Генеральный, продолжая пребывать в неудобной напряженной позе.

Ничего другого не оставалось, как замереть, затаить дыхание. Нет, совсем не так представлял себе Борис Арнольдович главного властителя Острова. Он сравнивал младших председателей и рядовых членов человеческого стада, сравнивал оберпредседателей с младшими председателями, и из всех этих сравнений-наблюдений легко выстраивалась определенная тенденция. Но в случае с Генеральным тенденцию приходилось отбрасывать как догматически выстроенную. Действительность, как и подобает действительности, опять была богаче искусственно созданной тенденции.

Генеральный оказался заурядным стариком лет семидесяти — восьмидесяти, причем совсем не обезьяньей внешности, а человечьей, а еще этот старик был одет, точнее завернут, в некую пластиковую хламиду.

— Хак! — хакнул старик и резко дернулся.

Борис Арнольдович даже вздрогнул от неожиданности. А Генеральный выскочил из укрытия и с удивительной резвостью кинулся куда-то. Он вернулся через несколько минут, неся в руке сплетенную из тоненьких прутиков клетку. В ней билось штук пять голубеньких птичек, размерами чуть больше воробья. Лицо старичка выражало высшую степень удовлетворения.

— Ну вот, теперь можно и поговорить, пообщаться, они сейчас долго не прилетят. Может, и вообще сегодня не прилетят больше, — старик широко и приветливо улыбался, — давайте, однако, познакомимся, хотя мне, конечно, докладывали, но все равно…

И он первым протянул сухонькую ладошку:

— Генеральный председатель или, для удобств обращения, Генпред Кузьмич.

— Борис Арнольдович, — ответил Борис Арнольдович, — можно просто Борис или Боря…

— Вот и прекрасно. — Генеральный потер руки. — Самое основное сделано. Вообще, признаюсь, я чрезвычайно рад вас видеть на нашем Острове Так приятно пообщаться со свежим человеком, вы не представляете. У нас такая скука!

— Ну что вы, мне так не показалось. — робко вставил Борис Арнольдович.

— Это вы подхалимничаете. Боря, я вас насквозь вижу. Хотя правильно, а то у нас такие традиции, такие нравы. Чуть что — нарушение одиннадцатой и в расход. Знаете уже?

— Постольку-поскольку…

— А на себе лучше и не испытывать, уверяю вас, впрочем, оставим эту неприятную тему. Не люблю… Мммда… Так вот, я знаю вашу одиссею, мне докладывали довольно подробно этот ваш Порфирий и другие, а вот что вы думаете, глядя на меня, а? Ведь вы меня не таким ожидали видеть, верно?

— Верно, — сознался Борис Арнольдович.

— И теперь, наверное, полагаете, что встретили товарища по несчастью?

Борис Арнольдович неопределенно пожал плечами, хотя, конечно, такая мысль у него была.

— Увы, разочарую вас. Я местный. Из четвероруких. Прошел обычный путь, какой проходят многие мои соплеменники. За исключением последнего этапа. Родился в джунглях, бегал в школу, окончил ее отлично, дальше учился, имею степень магистра богословия и бакалавра искусствоведения. Произвели меня в младшие председатели, потом в старшие избрали. Потом мои товарищи оберпредседатели делегировали меня на этот высший пост. И вот уже без малого двадцать годков. Верой и правдой. М-м-да…

Конечно, не все так просто. Были и завистники, и клеветники, и самозванцы, и популисты. Без лихих людей нигде не обходится. Даже в нашем гуманитарном и гуманном обществе. Признаюсь вам, со всеми своими врагами я боролся в духе наших устоявшихся традиций. Многих подвел под одиннадцатую, чего там. Хотя какие они, к черту, изобретатели! Смех один.

А проморгай я? Думаете, они подвели бы меня под что-то другое? Не-е-т! У нас насчет этого крайне мало разнообразия. Совсем никакого разнообразия. И это тоже ужасно скучно.

Но никто не волен подвергать ревизии древние традиции. Никакой Генеральный-разгенеральный…

— Хак! — опять хакнул Генпред Кузьмич. Это он дернул за веревочку, при помощи которой опрокидывалась ловчая сеть и накрывала несчастных голубеньких птичек. — Пойдемте вместе, — позвал он, — да и в дом пора вас приглашать.

Они пошли, достали птичек из-под сетки, посадили их в клетку, снова насторожили снасть.

— На сегодня хватит, — решил Генеральный и направился в сторону своей пещеры. Борис Арнольдович поплелся за ним. Старик шмыгнул в отверстие, гость замешкался у входа.

— Ну что же вы? — донеслось из глубины помещения.

Борис Арнольдович полез.

— Вот гостевое место, пожалуйста, садитесь.

Заглянув в пещеру первый раз, Борис Арнольдович, оказывается, осмотрел не все ее убранство. Оказывается, там еще находилось большое самолетное кресло, занимавшее целый угол и, по-видимому, очень редко используемое.

— Вы думаете, для чего я ловлю птичек? — спросил Генеральный председатель, лукаво щурясь. — Думаете, ради их песен? Нет, все гораздо прозаичней. Это мы с моей Изаурой Владиленовной одиннадцатую нарушаем. Суп из птичек варим. Мою Изауру Владиленовну вы увидите скоро, она питательные корешки собирает. Тоже, между прочим, была четверорукой.

Это все пища наша. В ней все дело. Только стали мы суп из птичек кушать, сразу полысение тела началось, и надбровные дуги стали разглаживаться, челюсти уменьшаться. Потом хвост отпал. Ноги от рук отличаться стали. Совсем преобразились. Только на животе у Изауры сумка сохранилась. Ну да Бог с ней, с сумкой. Штука в хозяйстве полезная.

— А мне Порфирий Абдрахманович про какого-то мертвеца толковал, который якобы в развилке застрял.

— Ну ясно, — рассмеялся Генеральный, — не мог же он на меня ссылаться, на мой пример. Вот и врал. В меру своих скромных способностей. Меня ведь, кроме оберпредседателей, почти никому не показывают.

Да-а, так вот, перестали мы быть четверорукими, пошли дальше нарушать. Одеждой обзавелись. Не ахти какой, а все-таки…

Неловко сделалось вдруг Борису Арнольдовичу, совсем в последнее время переставшему испытывать неловкость из-за неприкрытого срама. Взгляд стал растерянным.

— Да не тушуйся ты! — непринужденно перешел на «ты» Генпред Кузьмич. — Мою, что ли, старуху испугался? Да ее уже ничем не удивишь и ничем не напугаешь!

Кстати, чуть не забыл самое главное, мы ведь нарушаем одиннадцатую на вполне законных основаниях. Нам полагается. Все оберпредседатели об этом осведомлены. Рядовая общественность, конечно, не в курсе, но зачем понапрасну травмировать рядовую общественность, разжигать в ней деструктивные эмоции, в первую очередь — зависть.

Секрет тебе открою. Его даже моя старуха не знает. Одному тебе. Как-то ты мне сразу понравился. Секрет такой: если хочешь бежать с Острова, но боишься, что те консервные банки тебя обстреляют, то не бойся. Они уже давно никакой опасности не представляют. Честно тебе говорю.

У Бориса Арнольдовича так челюсть и отпала.

Пытаясь разжечь огонь с помощью допотопного кресала, Генпред Кузьмич до крови рассадил костяшки пальцев. Наверное, показавшаяся кровь и навела его на следующую мысль.

— Вот что, Борис. Дабы не возвращаться. С сегодняшнего дня ты — гражданин Острова. Со всеми правами и обязанностями. Если кто спросит, так и отвечай — Генеральный председатель ввел в гражданство.

Вот как прозаически это случилось. Буднично. Без признаков даже минимальной торжественности. Стоило ли полдня добираться. Но в том и отличие подобного рода будничных свершений, что от них еще труднее отказаться, еще труднее их отсрочить, чем небудничные.

Тут пришла с лукошком Изаура Владиленовна, маленькая трогательная старушка, тоже замотанная в полиэтиленовый лоскут.

— Здравствуйте вам, — .сказала она по-деревенски, — вы, я слышала, у Нинели обосновались? И как она, бедненькая, одна со своими непоседами? Ничего, управляется?

— Трудно ей, конечно, но, по-моему, управляется. Соседи во всем помогают.

— Это хорошо, это хорошо, вы уж, мил человек, ее не обижайте, поддержите по мере возможности. Нинель — женщина очень душевная, я ее еще вот с таких пор знаю…

— Ну ладно, ты же видишь, какой он… Ни хвоста, ни шерсти. Что ему твоя Нинель, — прервал Генпред Кузьмич жену, — ставь-ка лучше суп, не корми соловья баснями.

Огонь допотопным приспособлением он все-таки разжег и был, судя по всему, чрезвычайно собой доволен. Старушка захлопотала возле огня, опалила птичек, предварительно, конечно, оторвав им головки, выпотрошила, опустила желтоватые тушки в глиняную посудину. Потом принялась за свои корешки, которые напоминали мелкую морковь, только цвет имели сиреневый.

Скоро мясной дух наполнил пещеру. Однако, против ожидания, он ничуть не взволновал Бориса Арнольдовича, только мелькнула самопроизвольная мысль: «Надо же, такие маленькие птички, а пахнут как хороший петух».

Пока готовилась еда, разговаривали о незначительном, о том, о чем говорят малознакомые люди, когда молчать неловко, а общих интересов не находится. Поговорили про урожай на пастбищах, о периоде дождей, который уже не за горами. Борис Арнольдович похвалил культурную жизнь, которую ему посчастливилось увидеть на Острове, а в некоторых мероприятиях и поучаствовать лично. Заикнулся было про Полинезия Ползучего и Фанатею. Но Генеральный жестом его остановил, дал понять, что этой темы лучше не касаться.

Тут, к счастью, сварился суп, и генеральша захлопотала со своими уродливыми самодельными мисочками и ложками достала какой-то кувшинчик, содержимое которого оказалось самой банальной бражкой, гораздо более крепкой, чем та, у Порфирия Абдрахмановича.

— Употребляете? — осведомилась Изаура Владиленовна будничным голосом.

— Точнее сказать, употреблял, — несколько напряженно рассмеялся Борис Арнольдович, — но умеренно. По праздникам. Коньячок, шампанское… Кагор.

— Наше называется «Барабас», не коньяк, конечно, но нам нравится. И мы не только по праздникам. Чаще. Когда захотим, тогда и употребляем. Моя Владиленовна мастерица по части кулинарии и прочего. За что и люблю до сих пор. Хо-хо!

Опять в пещере установилась непринужденная обстановка. Обстановка предвкушения приятных дел.

— Любим мы с бабушкой грешным делом причаститься! — разглагольствовал Генпред Кузьмич. — А то от скуки помереть можно, верно, баушка?

— Верно-верно, дедушка, но зачем же ты меня перед парнем позоришь? Мало ли что мы с тобой тут иногда любим. Однако давайте и впрямь причастимся, что ли. А то суп стынет.

И они выпили просто так, ни за что. Откуда было знать старикам, что в иных мирах употребление спиртного принято сопровождать специальных словоговорением?

В это время в пещеру всунулась огромная рыжая башка. Башка с любопытством уставилась на обедающих людей и сказала: «Мр-р-р…» Вполне, как определил Борис Арнольдович, миролюбиво.

— Я вот тебе дам «Мр-р-р», — недружелюбно ответила бабушка Владиленовна и, не целясь, кинула в зверя пылающую головешку.

Зверь как-то жалобно ойкнул и убрал голову. Послышался треск кустов.

Еще раз выпили бражки.

— «Называют меня некрасива-а-ю-у!..» — затянула было Изаура Владиленовна, но сразу смолкла, чего-то застеснявшись.

— Откуда вы знаете эту песню? — до глубины души поразился Борис Арнольдович.

— Так вот она, на стенке. Уже не знаю, сколько веков как высечена.

Борис Арнольдович пригляделся — действительно, среди настенных росписей был и этот диковинный текст. Никогда бы не поверил, что придется встретить в столь экзотическом месте.

— Сморило меня что-то, — объявила вдруг генеральша, широко зевая и крестя рот, — пойду прилягу. А вы сидите. Посуду потом в кучку сложите, я помою.

И она удалилась. Но сразу не заснула, а еще некоторое время ворочалась да что-то бормотала. Когда же угомонилась совсем, то стала похрапывать с присвистом, будто чайник на плите.

Борис Арнольдович хотел потихоньку встать и уйти, потому что стал клевать носом и Генпред Кузьмич, да и самого Бориса Арнольдовича стала одолевать сытая сонливость, но тут старик зашевелился.

— Ну что, разговелся, Бориска? Вот и славно. Может, больше-то и не придется скоромного отведать. Ежели на Острове навсегда останешься. Чего здесь видел, чего ел-пил — особо про то не болтай. Хотя в рамках комментария к одиннадцатой, а все одно… Зависть, она… Впрочем, об этом я уже говорил.

— Да ладно, небось не маленький! — заверил Борис Арнольдович, с облегчением думая, что аудиенция кончается так, как и надлежит кончаться аудиенции нижестоящего с вышестоящим, и не надо уходить потихоньку.

— Вот так и живем, — резко свернул разговор Генеральный, покосившись на жену, — ишь, спит! Ну, спи, спи… Раз устала. Спи. А, кстати, откуда у тебя такое отчество, Боря? Какое-то неподходящее к имени…

— Будто в вашем мире имена и отчества идеально подходят друг дружке! — хмыкнул Борис Арнольдович. — А что касается меня, то мне рассказывали, не знаю только, правда ли, нет ли, что дед мой, герой двух войн и двух революций, почему-то решил, будто самое благородное и одновременно самое марксистское имя — Арнольд. И дал его своему первенцу. А сам потом умер от старых ран. Мой же отец даже первенца не дождался. Исчез без следа. Оставив мне отчество, а в выборе имени участия не приняв. Вот и все. История ничуть не романтичная.

— Ну и иди тогда. Аудиенция окончена. Давай-давай. — Таков был несколько неожиданный финал главного события дня.

Ничуть не обидевшись, Борис Арнольдович вылез из пещеры и ощутил радость от солнечного дня, словно не человечье жилье покинул, а какой-то каменный склеп для именитых мертвецов. Однако, когда отошел подальше, а идти под гору было легко и приятно, зачем-то оглянулся назад.

Оказалось, что две пары глаз смотрят ему вслед, печально и трогательно щурясь. А две руки машут прощально. Борис Арнольдович, конечно, тоже помахал.

Потом пещера скрылась из виду. И какая-то мягкая лапа сдавила сердце. Не то чтобы больно, однако сильно. Так что пришлось на минуту-другую остановиться. И только потом продолжить путь. Ощущение было неоднозначным — и посочувствовать хотелось старикам, и подосадовать хотелось на абсурдное устройство жизни.

«Вот и здесь, — размышлял Борис Арнольдович, — правит всем выживший из ума старикашка, которому бы внуков нянчить да с другими стариками лясы точить, сидя день-деньской в мягкой развилке фикуса. Но никто, в том числе и этот старикашка, не в силах изменить установившийся порядок…»

Скоро Борис Арнольдович утомился и под гору шагать. Стал посматривать наверх, нельзя ли двинуть дальше обезьяньим способом. Поймал себя на этом желании. Усмехнулся. Но не встревожился ничуть, как тревожился раньше, замечая за собой подобные перемены.

Стали попадаться типы из внутренней службы с повязками на ногах. Они ничего не спрашивали, но смотрели подозрительно и как-то по-особенному нагло. Так лишь они одни умели.

Попался незнакомый оберпредседатель, одышливо лезущий вверх.

— Как он там, не очень сердит? — спросил обер.

— По-моему, совсем не сердит, — пожал плечами Борис Арнольдович, учтиво пропуская старшего по званию.

— Это хорошо! — обрадовался тот и бодрее двинулся дальше.

«Наверное, с докладом о текущем моменте, — догадался Борис Арнольдович, — как же, ага… Нужны ему ваши доклады, как мертвому припарки…»

А тут его окликнул заждавшийся Мардарий:

— Эгей, Арнольдыч, сюда, я здесь!

Борис Арнольдович обрадовался. Он подошел к фикусу, на котором сидел Мардарий, от нечего делать раскачиваясь, как на качелях, пружинисто подпрыгнул, прицепился, подтянулся, сделал, как говорят гимнасты, «склепку», повторил весь комплекс еще раз и очутился на одной ветке со своим хвостатым другом.

— Хочешь? — Мардарий протянул огромный пупырчатый «огурец». — У меня, правда, только один, давай напополам…

Борис Арнольдович с удовольствием вонзил зубы в тропический плод, и сразу жажда, вызванная супом из дичи и бражкой, прошла. Сразу сделалось как-то комфортней.

Так, кусая по очереди, они с Мардарием молча прикончили «огурец», а уж потом не спеша отправились домой. Всю дорогу двигались также молча, но, само собой, Мардария мучило любопытство. А он сдерживался.

— Ты давай тут сиди, — распорядился младший председатель, когда они достигли родных мест, — а я за пайком сбегаю. Вместе и пообедаем.

Он пулей слетал, приволок плодов, сколько смог принести. И друзья весело принялись за дело. Стариковское угощение ничуть Борису Арнольдовичу не помешало. А он думал, что помешает.

— Ну давай, выкладывай, — наконец дал команду Мардарий, — как там все было, что говорили, чего нового понял? Как он вообще выглядит, наш Генеральный?

— А что, его ни разу не видел?

— Стало быть, не видел.

— И не слыхал ничего такого?

— Ну слыхать-то всякое слыхал! Даже такое, что…

— Вот именно. Он точь-в-точь как я, только старый совсем.

— Да ну!

— Вот тебе и «ну».

— Здорово. Ну и что там было? В граждане-то он тебя посвятил?

— Ввел. Это называется «ввести в гражданство». А-а-а, минутное дело. Живет-поживает наш Генеральный в каменной пещере, питается… Да обыкновенно питается, мудрый, конечно, как змей, хотя в Городе и не бывает, про все знает, все понимает. Наверное, его постоянно информируют, но при мне никто не приходил.

А настроен старик довольно прогрессивно. Почти как ты. Тоже ругает всякие пережитки прошлого и дикие традиции. Но тоже лишние обещания давать остерегается. Я так понял — даже у Генерального ограниченные возможности. Рад бы он что-то изменить в этой жизни, да традиции и предрассудки сильней.

Что же касается частной жизни, то она у нашего Генерального проста и, в сущности, первобытна. Каменное жилье, это сразу бросается в глаза, тот же кокон, только не из прутьев, а из камня. Есть жена, такая же старенькая, как и сам. Где-то среди нас живут их взрослые дети…

— Так Генеральный, что ли, из ваших?

— Да нет! В том-то и дело, что из ваших, местный, коренной, просто генеральский образ жизни сказался.

— Вон что! Здорово…

И Мардарий крепко задумался над новыми для себя тайнами, которые, конечно, абсолютными не были, во все времена по Острову циркулировали те или иные слухи, более или менее приближенные к истине, но есть же повод задуматься в тот момент, когда некий слух превращается в достоверность…

Вечером все поздравляли Бориса Арнольдовича со знаменательным событием в его жизни, желали успехов и здоровья. А в чем успехов, не уточняли. Нинель даже слегка всплакнула.

Самуил Иванович те же самые поздравления и пожелания повторил, но видно было, что он очень огорчен случившимся формальным актом.

— Не стоит огорчаться, — улучив момент, шепнул ему Борис Арнольдович, — в конце концов заранее всего не предусмотришь. Никому не дано знать, какой эпизод жизни окажется для него роковым. И это не так уж плохо…

— Конечно, конечно, — покачал головой старый сосед, — а все равно щемит сердце. Такое ощущение, что вы сегодня потеряли свое лицо и сделались таким же, как все мы. Безликим. Извините…

Судьбоносный день завершался концертом маэстро Фогеля. Оберпредседатель Порфирий Абдрахманович перед концертом тоже тепло поздравил Бориса Арнольдовича с обретением гражданства. Все его словам, а также тому, к кому эти слова были обращены, дружно похлопали, маэстро же, в свою очередь, посвятил Борису Арнольдовичу новое произведение. Название его как-то не запомнилось, однако Борис Арнольдович был весьма растроган.

А музыкальное произведение оказалось очень-очень печальным. Такие произведения посвящают умершим, а не введенным в гражданство. Одно из двух, либо Фогель, как и Самуил Иванович, относился к гражданству крайне трагично, либо, и это скорее всего, он музыку просто так написал, а мысль посвятить ее Борису Арнольдовичу явилась только что.

— Бум-мм, пара-пара-бум-мм, пара-пара-бум-бум-бу-бум-мм…

Концерт окончился, а Порфирий Абдрахманович задержал Бориса Арнольдовича.

— Ты вот что, Борис, — сказал оберпредседатель, когда их оставили вдвоем, — теперь ты наш и должен во всем следовать нашим правилам.

— Да я уж и так, Порфирий Абдрахманович, с первого дня…

— Кгм… Не обижайся. Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Моя б воля… Но моя воля имеет, к сожалению, пределы. В общем, с завтрашнего дня ты должен будешь сам добывать себе пропитание. Есть мнение, вам с Нинелью предоставить общий двойной участок на пастбище. Как ты на это смотришь?

— Да я, да на пастбище… С радостью!

— Вот и хорошо. Я знал, что ты правильно меня поймешь. Сказать по чести, самое лучшее время моей жизни закончилось, когда я стал получать паек из общественного фонда и жить в развалинах летательного аппарата. Учти это, если решишь остаться у нас навсегда. Ну, а будет склонность к общественной деятельности, что ж, я думаю, тебе никакая дорога не заказана. Не старик еще, можешь составить конкуренцию таким ребятам, как Роберт и Жюль…

— Уж это мне совсем ни к чему…

— Согласен с тобой. На всякий случай говорю. Конечно, самое правильное для тебя, это… Молчу-молчу.

— Разрешите идти? — кротко спросил Борис Арнольдович.

— Да, конечно, не задерживаю, давай, ступай. Надеюсь скоро про тебя услышать, но так, чтобы нельзя было увидеть, — и Порфирий Абдрахманович заговорщицки подмигнул.

Борис Арнольдович кинулся догонять соседей, которые тихонько перемещались в поле видимости, поджидая своего знаменитого товарища, новоиспеченного гражданина обезьяньего Острова. Он догонял и вместе с тем ощущал нарастающее раздражение от назойливых намеков. Все кругом знают, как он должен поступать, и все сообщают об этом, словно самые близкие соратники по некой священной борьбе!..

Конечно, надо возвращаться в семью, к детям, но надо ведь реально смотреть на вещи! Бежали бы сами, раз такие умники, а он бы посмотрел, как это будет выглядеть. Вообще-то, действительно пора всерьез решать…

В таком состоянии мыслей Борис Арнольдович догнал соседей.

— Ну что, Борис Арнольдович, завтра с нами? — крикнул Жюль. — А, не огорчайтесь, привыкнете, и вам понравится наша простая жизнь.

— С чего ты взял, будто я огорчаюсь? — не очень приветливо буркнул Борис Арнольдович. — Я вполне доволен судьбой. Знаю уже, что никто не кушает таких свежих плодов, как рядовые пасущиеся.

— И замечательно! — пропустив мимо ушей неприветливый тон, обрадовался парень. — Замечательно, что вы такой оптимист, я оптимистов люблю! А то мой дядюшка иногда такую тоску нагонит, что хоть вниз головой кидайся!

Все рассмеялись, в том числе и пессимист-дядюшка. И Борис Арнольдович улыбнулся. Раздражение стало уходить из него. Подумалось: что это я, в самом деле, люди ко мне со всей душой…

Но тут все испортил Роберт. Он, пролетая мимо, вдруг ляпнул довольно громко:

— Дядя Боря, а возьмите меня с собой, в параллельный мир!

Борис Арнольдович из-за этих слов мимо очередного дерева пролетел, не отцепился вовремя от веревки.

— Да что такое происходит! — возмутился он громко, повергнув в полное замешательство всех. — За меня уже все решено! А я хоть слово кому-нибудь сказал о своих намерениях?! А может, я совсем не так поступлю, как вы все думаете?! Может, у меня и в мыслях никакого побега нет?!

Выпалив все это, Борис Арнольдович сразу же почувствовал глубокое раскаяние. Но слово, конечно, не воробей. Не голубенькая птичка. Роберт, святая душа, прямо с ужасом на него смотрел. И Жюль тоже. С плохо скрываемым сожалением и горечью глядели Нинель и Самуил Иванович.

— Ладно, чего там, я, конечно, погорячился, но и вы должны меня понять…

Прибыли к своим лачугам молча. Все испытывали неловкость от того, что замечательный, как ни говори, день был смазан в самом конце. С этим чувством и хотели разбрестись по лачужкам. Но оказалось, что Нинелины детки, против обыкновения и правил, все еще не спят. И они выскочили навстречу взрослым, видимо, почуяв их смешанный запах.

— Дядя Жюль, дядя Роберт! — закричали наперебой Елизавета и Калерия. — А к вам приходили молодые тети, они только что ушли, но сказали, что завтра после вечернего мероприятия придут снова! Они сказали, что хотят на вас жениться! А как же мы? Ведь вы нам обещали, когда мы вырастем! Но, выходит, вы им обещали тоже! Вы обманщики, дядя Жюль и дядя Роберт!

Высказав все это, девчонки пустились в рев. Пришлось одну взять на руки одному из парней, другую — другому. Пришлось успокаивать, пришлось пообещать приходить в гости, раз уж так некрасиво получается. Раз одни так медленно растут, а другим уже невмоготу ждать.

Пока принималось столь компромиссное решение, как-то отошла на второй план всеобщая неловкость. И, не сговариваясь, решили о ней не вспоминать. Решили постараться понять друг друга. Как и предлагалось. Одно слово — гуманитарии.

Когда все угомонились, Борис Арнольдович и Самуил Иванович словно бы одновременно почувствовали потребность посекретничать. Один вылез из гнезда подышать воздухом, потому что ему не спалось, и в аккурат в этот же момент другой вылез с точно такой же целью.

— Что, не спится, Борис Арнольдович?

— Да, а вам, я вижу, тоже?

— Ну, у меня годы, трудная жизнь, естественно, мысли…

— Так оно. Только что же мы кричим, как старые бездомные филины, на весь лес? Давайте ко мне, что ли…

Борис Арнольдович не заставил себя уговаривать, одним махом одолел десятиметровое расстояние. Сделал это, ничуть не задумываясь о технике рекордного прыжка.

Кто знает, возможно, Нинель тоже не отказалась бы принять участие в заговоре полуночников, но ее в компанию не пригласили. А сама она не напросилась. Женщине всегда неловко проситься в мужской разговор, хотя кто считал, насколько меньше здравых мыслей за все века родилось в женских головах, чем в мужских. И вообще, меньше ли.

— Молодежь… Ее надо понять… И может быть, в том ее извечная правота — не признавать запретных тем, не знать границ, когда-то установленных. Не размышляли об этом, Борис Арнольдович, не было повода? — Самуил Иванович словно продолжал тему, и, конечно, говоря «молодежь», он имел в виду прежде всего своих племянников.

— Сразу и не припомню, нет, кажется.

— Я так и думал. Но дело не в том, что вы из другого мира. Дело в том, что сами вы, поймите меня правильно, еще весьма молоды. Ребятам по двадцать, вам — тридцать. Честно говоря, на мой стариковский взгляд, между вами почти никакой разницы. Но в этом «почти» вмещается все-таки немало. Вы — опытный. У вас семья. Вы знаете, что такое собственные дети. То есть, конечно, разница в десять лет — существенная разница…

Я вот до чего недавно додумался насчет молодежи. Понимаете, только она может изменить вековые правила. И только по своей наивности. Со слов: «А что в этом такого?» — многое в нашем мире начиналось. И в вашем, думаю, тоже.

Впрочем, это теория. А я хотел о вас поговорить. О ваших делах. Уж извините. Можете сразу поставить меня на место, если считаете, что я не вправе знать больше других. Я не обижусь, даже ничуть.

— Что вы, я вам доверяю больше чем кому-либо!

— Я на это и рассчитывал. Спасибо. Ну так что, как вам наш Генеральный? Я ведь знал его. Он был старше на несколько лет и слыл нашим кумиром. И родители ребят его очень хорошо знали. Он не захотел их спасти, а может, и не мог…

— Нашего Генерального зовут Генпред Кузьмич. Это его настоящее имя? — Наконец Борису Арнольдовичу попался человек, которому он мог задать этот вопрос.

— Конечно, нет. Псевдоним, ха-ха! Вот Фанатея-то не знала, проморгала по молодости. Смеюсь. Когда Генерального произвели или, уж не знаю точно, ввели в генеральство, всех обязали забыть его настоящее имя. И все забыли.

— Разве это возможно?

— Я тоже думал, что невозможно, пока не испытал на себе, на собственной шкуре. Пока не научился забывать по приказу. А вы подобной забывчивости раньше никогда и нигде не наблюдали?

Борис Арнольдович лишь пожал неопределенно плечами.

— Впрочем, продолжайте, пожалуйста, вы сказали, что нашего Генерального зовут Генпредом Кузьмичом, это весьма интересно, а дальше?

— Это старик, у него нет хвоста, но он тоже знает, что военные корабли вокруг Острова ни для кого никакой опасности не представляют! — разом выпалил Борис Арнольдович. — А еще они с женой суп из голубых птичек варят и бражку делают!

— Боже правый, чего только не увидишь и не услышишь в Твоем мире! — Самуил Иванович сделал библейский жест руками и возвел взор к темному небу.

— Самуил Иванович, — вернул старика с небес на землю Борис Арнольдович, — все, в том числе и вы, ждут от меня совершенно определенных действий. С разными, я полагаю, чувствами. Кто с горячим желанием, чтобы у меня все получилось, а кто-то, возможно, надеется на провал, на то, что меня вовремя поймают и обвинят во всех тяжких.

Словом, я должен решать. Или незамедлительно уходить, или так же незамедлительно начинать покрываться мехом. Но я, в отличие от всех вас, обязан думать о технической стороне дела. То есть о той стороне, о какой вы, насколько я понимаю, давно представления не имеете. Уж извините за прямоту.

Вероятно, вам представляется, что, надев на ноги ласты, я могу двигаться по воде, «аки по суху». Могу в любой момент остановиться и передохнуть. Однако это большое заблуждение. Стать рыбой, как я доподлинно узнал на собственном опыте, гораздо трудней, чем обезьяной. Другой класс позвоночных. Шутка ли. И еще, вы что-нибудь слышали о морских хищниках? Морских тиграх, если угодно?

— Ничего не слышал, — прошептал старик, вторично за несколько минут потрясенный до глубины души, — а что, они нападают даже на людей?

— Ну, если человек оказывается в воде, то почему бы и нет! Еще как нападают! Конечно, не везде, не всегда. Так что я мог бы рискнуть. Но представьте себе: я надеваю ласты, доплываю до того места, где меня прихватил шторм, думается, мне удастся его отыскать. Но ничего не происходит! Ведь переход не обязательно должен быть постоянно открытым. Иначе у вас отбоя не было бы от «дикарей»… Это у нас так называют отдыхающих у моря неорганизованно.

Что тогда делать мне? Назад нельзя, там одиннадцатая заповедь и толпы желающих отличиться. Вперед — не на чем… Так-то. Нужно плавсредство, запас провианта. Как минимум! Неужели вам ничего не известно о тех плавсредствах, на которых ваши предки доплыли от кораблей до Острова? Где шлюпки, черт возьми, они же наверняка были! И вполне могли сохраниться до настоящего времени. Если они, конечно, не деревянные, а из какого-то иного материала.

А они наверняка из другого материала! Скорей всего — пластиковые. Вон до сих пор сколько на Острове пластика! Ну, Самуил Иванович?

— Я бы отправился с вами, если бы удалось разыскать хоть одну шлюпку, — ответил старик задумчиво, — но я никогда ничего о шлюпках не слыхал. А вот о сожженных кораблях читать доводилось. Как вы думаете, не это ли произошло? Не постигла ли наши шлюпки участь сожженных кораблей? Мне кажется, это весьма вероятно…

— Более чем. Но тогда, может быть, есть хоть ничтожная возможность незаметно для всех сделать плот? Это связанные вместе бревна. Всего-то надо несколько штук. Поразмыслите хорошенько, не отвечайте сразу.

— Поразмыслил, — ответил тем не менее сразу Самуил Иванович, — не вижу решительно никакой возможности. С завтрашнего дня вы будете находиться с утра до вечера на пастбище. Конечно, на своей делянке, но она не так уж велика, чтобы никто не заметил ваших каких-то особых действий. Вашего отсутствия. Если бы, допустим, Нинель без передышек, без отдыха во время сиесты и без чтения собирала плоды за себя и за вас, а вы бы в это время строили свой плот…

То есть надо посвящать в ваши дела посторонних…

Бревна ничем не свалить. Для этого, как я догадываюсь, нужен весьма совершенный инструмент. А не просто камень. Значит, надо собирать упавшие стволы. Но они кучами не падают…

— А еще везде море отделено от леса широким песчаным пляжем, — прервал старика Борис Арнольдович, — но можно связать плот на берегу речки, той, что побольше, а потом спуститься вниз по течению… Тоже вряд ли. Нужно, чтобы плот нигде не застрял, чтобы его быстро вынесло в море и быстро отнесло от берега на безопасное расстояние…

Нет, никак. Все раскроется, едва начнешь работу. Бесполезные прожекты. Или строить по ночам? Дожидаться периода дождей? Там и река разольется… А?

Он вопросительно посмотрел на Самуила Ивановича.

— Что ж, в этом есть резоны. Вероятность успеха, если дождаться периода дождей да использовать покров ночи, заметно увеличивается, но все равно остается очень малой.

Это ведь будут иные ночи, вы не представляете, как темно бывает ночами в период дождей! Послушайте, а может, все это не нужно! — вдруг расцвел широкой улыбкой Самуил Иванович, словно его осенило. — Может, понапрасну мы ломаем голову, разрабатывая самый неблагоприятный вариант? А все гораздо проще — вы добираетесь вплавь до нужного места, а там вас сразу подхватывает и…

— А если не подхватывает?

— А вы плывите прямо сейчас! Не медля ни минуты! И с собой ничего не берите. Никаких запасов-припасов! Вперед и все! Пока Город спит. И сразу обратно, если что. И никто не узнает! А?

— Это, пожалуй, мысль. Не сейчас, конечно, надо как-то морально подготовиться, а вот, к примеру, завтра-послезавтра — можно попробовать. Нет, правда, можно! Если никто не узнает, так чего ж… Вы просто гений, Самуил Иванович! И как только такая простая мысль мне самому не пришла в голову? А не получится, тогда уж будем ломать голову о плавсредствах и прочем. Верно?

— Конечно!

— Ну ладно, тогда — спать! А уж завтра… Или послезавтра… В общем, спокойной ночи!

— И вам, Борис Арнольдович! Желаю увидеть во сне семью, небось соскучились!

— Еще бы!

С тем заговорщики и расстались.

Проснувшись, Борис Арнольдович стал размышлять о том, как он в следующую ночь тихонько вылезет из своего кокона, мысленно простится со всеми аборигенами, возьмет ласты, маску, трубку, ружье не возьмет, ну его, таскаться с ним… нет, пожалуй, возьмет, все-таки какое-никакое оружие, и отправится на берег.

Там тихонько войдет в воду, поплывет, стараясь не булькнуть. Все быстрее и быстрее… Тигр бы не схватил на берегу.

Минует зловещие силуэты линкоров и эсминцев, мысленно простится и с ними, достигнет того места, где подобрали его дельфины… Как бы они снова его не приняли за утопающего и не доставили на корабль…

А там расколется небо, и один параллельный мир, вложенный в другой параллельный мир, чуть-чуть переместится в нужную сторону. Или как там это все происходит…

Тут в Городе прозвучал первый утренний звук. Кто-то либо зевнул, либо другое что сделал. Через полминуты звук повторился. А еще через полминуты весь фикусовый лес наполнился звуками. Пришло утро во всей своей неотвратимости.

— Борис Арнольдович! — пропела Нинель, внеся свою лепту в общий суматошный гвалт.

— Слышу, слышу! — бодро отозвался Борис Арнольдович и полез наружу. — Давайте поищемся! — предложил он неожиданно для самого себя.

— Ну что ж, давайте, — просто согласилась Нинель, не подавая вида, как изумлена таким предложением, она только уточнила: — Вы хотите именно взаимно поискаться или только чтобы я вас?..

— Отчего же только вы меня? — Борис Арнольдович продолжал себе удивляться, однако гнул свое: — Конечно, по неопытности я, может быть, ничего не поймаю, но в конце концов как стопроцентный гражданин должен уметь выполнять все гигиенические процедуры. Только зубами я, конечно, не могу еще, пока зубы недостаточно выросли, могу лишь ногтями… Если не возражаете…

«Дома потом расскажу, все умрут от смеха, — подумал Борис Арнольдович, — хотя, пожалуй, Наталья может неправильно истолковать».

Нинель поймала на нем около десятка паразитов, они в большинстве своем обосновались в бороде, которая уже успела отрасти изрядно и по качеству волоса более всего напоминала мех.

Борис Арнольдович поймал на Нинели всего двух несчастных. На спине. В других местах ему ничего не попалось. Наверное, он был недостаточно внимателен.

Но женщина не сказала ничего, только похвалила да поблагодарила за услуги. Потом ее дочки довели начатое Борисом Арнольдовичем до конца. Скрупулезно.

В это утро он был чрезвычайно доволен собой и даже напевал нечто веселенькое:

И мысли приходили в голову какие-то благостные. Например, чем не цивилизованная жизнь? Ну, буду потихоньку эволюционировать. Какая в этом трагедия? Если в своем мире да в одиночку начать отращивать хвост — это одно. Но здесь, где все с рожденья хвостатые, — совсем другое!

Весь день Борис Арнольдович ощущал какую-то приподнятость духа. Кушал ли свежайшие плоды на пастбище, отдыхал ли после плотного обеда на ветерке, читал ли вслух очередное классическое произведение, общался ли со знакомыми и Нинелью, аплодировал ли вечером самодеятельным артистам.

Однако, уснув с твердым намерением проснуться среди ночи и осуществить задуманное, Борис Арнольдович проспал. То есть не так чтобы совсем проспал, но пробудился несколько поздновато. Судя по Луне и звездам. Пробудился, прислушался к шуму ветра в ветвях, присмотрелся к полету падающих звезд, высунул нос из уютной тесноты гнезда да и решил: «Нет, сегодня уже не успеть. Придется отложить на завтра…»

Эта мысль принесла моральное удовлетворение и умственный порядок.

А наутро соседи глядели на Бориса Арнольдовича с плохо скрываемым удивлением и недоумением. Но он потом пропустил еще две ночи. По одной и той же причине. И только на четвертую ночь пробудился не поздно, не рано, а в самый раз.

Конечно, душа еще и еще требовала отсрочки, но она же требовала и совершенно противоположного, она же и на пастбище не давала покоя целыми днями, срамила, и стыдила, и попрекала слабостью духа и недостатком свободолюбия, словно не она сама была этим слабым духом, этим вместилищем врожденного рабства.

— Все, — сказал себе очень твердо Борис Арнольдович на четвертую ночь, решительно выполз из нагретого логова и тотчас покрылся пупырышками, закрепил на спине свое плавательное снаряжение, оглядел ставшие родными окрестности, на ладони поплевал и стал подниматься вверх. На стартовую свою площадку.

Там потоптался немного, мысленно простился со всеми, с кем намеревался мысленно проститься, да и прыгнул. И уже, конечно, не видел, как высунулась из своего кокона Нинель и посмотрела ему вслед с неизбывной бабьей тоской, как потом, когда она скрылась, точно так же высунулся Самуил Иванович, только в его взгляде была не тоска, а горячее сочувствие. Роберт и Жюль поглядели вслед соседу с восторгом и, пожалуй, завистью.

Даже старина Фогель, когда Борис Арнольдович пролетал мимо его притороченного к фикусу инструмента, счел необходимым мысленно благословить отважного беглеца.

То есть шум, поднятый беглецом, разбудил многих, шум был не так уж и велик, но чутье-то местное население имело звериное.

А Борис Арнольдович между тем мчался хорошо изученным путем, свет бодрствующей Луны озарял его крупную фигуру, борода развевалась на ветру, била по щекам и по глазам. Нерешительность и робость, мучившие во все предыдущие ночи, конечно, не могли участвовать в этой ночной гонке, они отстали на первых же метрах, и теперь воспоминания о них ничего, кроме смеха, не вызывали, и Борис Арнольдович хохотал на ходу.

«Демонически», хотелось бы написать, но это было бы неправдой.

Последним проводил и благословил Бориса Арнольдовича в необычную, возможно, опасную дорогу младший председатель Мардарий, который в этот час, как обычно, бодрствовал на своем КПП. Конечно, проводил лишь взглядом и благословил лишь мысленно, но и это немало, если учесть, что должен-то был задержать или хотя бы поднять тревогу.

Только Борис Арнольдович скрылся из виду, как донесся с ближайшего КПП сигнал. Обычный, дежурный. Мол, если у тебя все в порядке, — отзовись. Мардарий отозвался, да, мол, полный ажур.

Ничего этого не знал, не ведал храбрый Борис Арнольдович, он полагал, что его побег остался никем не замеченным, полагал, что в любой момент может повернуть назад, что вообще можно хоть каждую ночь таким вот образом прогуливаться.

То есть человеком овладела так называемая эйфория, вызванная собственными решительностью и мужеством. Пусть относительным, а все равно. Потому что, если бы этого не было, кто знает, достиг бы Борис Арнольдович морского пространства или же повернул назад, не дойдя до городских окраин.

А вот уже и пастбище осталось позади. Сорван последний «огурец» параллельного мира и съеден прямо на ходу. Вот и опушка вечнозеленого леса, широкий песчаный пляж.

Борис Арнольдович еще немного задержался на вершине крайнего фикуса, того самого, откуда началась когда-то его здешняя жизнь, оглядел залитую лунным светом местность, убедился, что хищников поблизости нет, да и спустился вниз. Приятно было вновь ощутить под собой земную твердь, но не особенно, поскольку уже выработалась привычка к древесному образу жизни, дающему на этом Острове, как ни крути, большую безопасность, чем любой другой.

Песок сверху уже остыл, но нога уходила в него по щиколотку, и там было тепло, мягко. Борис Арнольдович разбежался было по песку, но вернулся, выломал большую ветку и стал заметать за собой следы. Сам не зная зачем.

Так он достиг кромки воды.

Море тихонько шелестело и мерцало загадочными огоньками, лес же, напротив, угрюмо молчал и был черен. Только один неуверенный светлячок очень слабо мигал где-то далеко. Возможно, это был костерок Генерального, выглядывающий сквозь дырку в скале, но скорей всего — обман обостренного до предела зрения.

И тем не менее светящееся море пугало больше, чем беспросветный лес. И лезть в воду очень не хотелось. Но тут Борис Арнольдович вспомнил про блох, и стало гораздо легче думать о ночном купании.

Надел амуницию. Начал медленно пятиться. Вода оказалась теплой и ласковой, как ничейный щенок. Нерешительность и робость, настигшие было на берегу, вновь стали отставать.

Борис Арнольдович вошел по грудь, посмотрел на темные, словно бы домашние джунгли, где уже не вспыхивал одинокий светлячок, то ли прогорел костер, то ли глаза перестали нуждаться в оптическом обмане. Повернулся лицом к безбрежности, отыскал черный силуэт на лунной дорожке и поплыл. Бесшумно, но быстро.

Проплыл метров сто и увидел из-за мыска еще один мертвый корабль. Вспомнилось вдруг об акулах. Ну да, самый подходящий момент. Только эту мысль отогнал — пришла другая. О том, что если появятся сейчас дельфины, то помрешь от страха, прежде чем разберешься что к чему.

Нет, желание плыть дальше не нарастало. Нерешительность и робость вновь были тут как тут. И все больше требовалось моральных усилий, чтобы гнать себя вперед.

Борис Арнольдович остановился, с тоской оглянулся на черную полоску Острова, которая грозила скоро смешаться с остальной тьмой.

Можно и заблудиться, это ведь не джунгли… Зря послушался Самуила Ивановича, все равно ни черта не выйдет. Смешно даже надеяться. Хотя совсем даже не до смеха. Нечего было устраивать этот дурацкий заплыв. Шутка ли — в открытом море, ночью, один! Ладно бы, в районе гудаутского пляжа, а то в параллельном мире. Нет, серьезные люди так не поступают, не поддаются так легко авантюрной агитации…

Подумав так, Борис Арнольдович с удвоенной энергией заработал ластами, поплыл, погрузив лицо в воду, чтобы не видеть ничего вокруг.

Доплыть, убедиться, что дверь закрыта, и сразу назад. Потому что если повернешь сейчас, то завтра все повторится сначала. Это же совершенно ясно. А что до опасности заблудиться — то это вряд ли. После такой основательной тренировки по ориентированию…

Когда Борис Арнольдович вновь остановился и поднял голову, силуэт ближайшего корабля вырисовывался почти рядом. Там уже доводилось бывать, там Борис Арнольдович собрался немного отдохнуть.

Но тут вдруг на дальнем корабле что-то ярко-ярко полыхнуло. И до того, как удалось сообразить, что там такое, совсем рядом, метрах в пятнадцати, разорвался снаряд. Звук орудийного выстрела и звук разрыва наложились друг на друга. Из моря поднялся высокий темный столб, и что-то зашлепало по воде. Словно хвосты акул. Но это были, конечно, никакие не хвосты, а обыкновенные осколки. Камнем ко дну ушло подводное ружье.

Конечно, если бы шла война, Борис Арнольдович был бы на ней солдатом и в данный момент принимал участие в форсировании водной преграды, то он вел бы себя логичней. Он бы, наверное, продолжал плыть в заданном направлении, полагая, что на одного человека снаряды тратить не станут, а это был какой-то шальной. Возможно, стоило бы поспешить на нестрелявший корабль, чтобы там некоторое время пересидеть.

Но Борис Арнольдович, не успев понять, что произошло, прежде всего нырнул поглубже. Инстинктивно спрятался в воду, как недавно прятался от тигра. А если бы в этот момент второй раз грохнуло?

Он нырнул, сколько-то метров проплыл под водой, а потом уж вынырнул. И обнаружил, что движется к берегу. Это ему прибавило сил. Да еще пережитый ужас.

Словом, Борис Арнольдович сам не заметил, как очутился на берегу. Как сбросил плавательную амуницию, красные плавки в том числе, как зафуговал все это подальше в море.

Страшный корабль скрылся за мысом. Скорей всего, выстрел был случайный, как говорится, последний вздох корабельной автоматики. Иначе что стоило взять нарушителя в вилку, и теперь бы только кровавые ошметки болтались бы на волнах.

Но Борис Арнольдович отчетливо сознавал, что решимости повторить заплыв в ближайшее время у него не появится. Разве что потом… Пусть корабли посильней заржавеют… Когда-нибудь потом…

А тут и тигры появились, разбуженные неслыханным грохотом. Сразу трое. С трех сторон. Борис Арнольдович схватил ветку, предусмотрительно припасенную когда-то, и заторопился в сторону ожидающих его деревьев. Не забывал и следы ликвидировать, и хищникам грозить издалека. Они так и не успели приблизиться, а Борис Арнольдович уже был на дереве. Где наконец-то расслабился, перевел дух.

Сколько же самых разнообразных страхов выпадает человеку на веку. А некоторым еще и сверх средней человеческой нормы…

Борис Арнольдович несколько минут просидел на дереве безо всяких мыслей, обсыхая на ветерке, а вывел его из состояния оцепенения нарастающий шум. Шум приближался, а неудавшийся беглец опять вынужден был обдумывать варианты. Вариантов получалось два. Первый: затаиться, а потом попытаться смешаться с толпой. Второй: если не удастся первый вариант и толпа поймет, что виновник страшного грохота, перебудившего весь Город, именно он, нарушитель главной заповеди, то тогда, видимо, отдачи на съедение не избежать.

Естественно, первый вариант показался Борису Арнольдовичу более предпочтительным…

В авангарде заспанных и взволнованных четвероруких Борис Арнольдович увидел своих соседей, и это его как-то сразу обнадежило, придало ему уверенности. На лице соседей читалась скорбь, скорбь читалась и на лицах некоторых других граждан, но кое у кого она носила оттенок злорадства. Впрочем, возможно, это было и не злорадство, а что-то совсем особое.

Борис Арнольдович выскочил из тьмы и сразу присоединился к общему хору голосов:

— Что, что это было?! Вы случайно не знаете, что тут так грохотало?! Будто мир обрушился! И у вас нет никаких предположений на сей счет? И у вас? А может, это сторожевой корабль стрелял? Но по кому? Кто посмел нарушить священные рубежи?! Да право же, некому это сделать!

А знаете, я догадался. Тут возле берегов дельфинов развелось страсть! Наверное, по ним и стреляло! Конечно, по ним, как я сразу не догадался, по ним, по ним, в этом нет ни малейшего сомнения.

Что? У вас есть сомнения? Ну-ка, ну-ка, интересно… Уверяю, эти сомнения не имеют под собой никакой почвы! Клянусь вам! Ну я-то знаю! Я же дельфинов своими глазами видел! Вот как вас! Да честно…

Так шумел Борис Арнольдович громче всех, так напористо убеждал встревоженных людей в своей полной непричастности к чему-либо, что даже на лицах соседей, которые прекрасно все знали, прекрасно видели выскочившего им навстречу Бориса Арнольдовича, даже на лицах соседей появилось сомнение: «А может, действительно этот сильно взволнованный Борис Арнольдович прискакал вместе со всеми нами несколько минут назад? Может, мы чего-то сами напутали?..»

Ответственность взял на себя, в первую очередь, Порфирий Абдрахманович. Во-вторую — Мардарий. В третью — а это уже была, в сущности, никакая не ответственность — Нинель, Самуил Иванович и другие.

Оберпредседатель сказал так:

— Конечно, это непосредственно по дельфину стреляло. Я с самого начала был в этом уверен.

— Да-да, — поддакнул Мардарий, — если кто-то из наших пытался уплыть с Острова, как бы он проследовал мимо моего КПП незамеченным? Совершенно исключено.

Вероятно, были в толпе желающие более решительно отстаивать истину. Но они свою решимость решили приберечь до лучших дней. Не рискнули связываться со столь влиятельными председателями. Поняли, что с новоиспеченным гражданином Острова не удастся разделаться так просто, как разделались с никому не нужным поэтом Шикльгрубером.

Общественность приняла вариант Бориса Арнольдовича единогласно. И он подумал, что такого количества искренних друзей у него не было никогда в жизни. И не будет, если он все-таки покинет Остров. От этой мысли у него даже слезы выступили из глаз, которые он украдкой вытер.

Когда Город вновь угомонился и желтый фонарь Луны упал за горизонт, к Борису Арнольдовичу заглянула Нинель.

— Скоро период дождей, постарайтесь обрасти к этому времени мехом, иначе будете страдать от холода, — сказала она, но ее пристальные глаза говорили гораздо больше…

Только через несколько дней Борису Арнольдовичу удалось уединиться с Самуилом Ивановичем, чтобы обсудить неудачный эксперимент. Старик сочувствовал изо всех сил, неудавшийся беглец горестно поджимал губы, но оба куда сильнее ощущали облегчение, нежели горечь. Самуил Иванович мог более не казнить себя за нерешительность молодости, Борис Арнольдович должен был молить Бога за то, что дождь горячих стальных осколков так счастливо миновал его, как миновал и скорый товарищеский суд, способный вынести лишь единственное решение.

— Ласты жалко, — посетовал старик, — без них далеко не уплывешь…

— Наоборот, хорошо, — не согласился с ним Борис Арнольдович, — меньше соблазняют опасные авантюры.

— И что же вы теперь навеки с нами, пожизненно?

— Ни в коем случае, жить в моем положении можно только надеждой. А вот наступит период дождей, попробую построить плот. Реки разольются, бдительность народа снизится. В общем, я думаю, пусть не сейчас, не скоро, но возможности еще будут. Надо только запастись терпением. И больше не пороть горячку. Не совершать сомнительных экспериментов.

Старый обезьян смутился при этих словах. Это был в его огород камень. Но, с другой стороны, разве не Борис Арнольдович, проявив слабодушие, сорвал эксперимент? Не довел его до конца? А известно, что не доведенный до конца эксперимент ничего не доказывает, ничего не опровергает.

Словом, было о чем поспорить. Но спорить Самуилу Ивановичу было отчего-то грустно.

А больше никто никаких разговоров насчет побега с Борисом Арнольдовичем не заводил. Нинель была довольна тем, что произошло, и предпочитала не бередить лишний раз душу своего Тарзана-Маугли; Мардарий как-то потихоньку отстранился, как-то перестало у него появляться свободное время для бесед с другом Арнольдычем, и очень скоро стало ясно, что этого времени больше не будет никогда.

Мардарий все усилия направил на службу, что было вполне объяснимо и естественно, порывы молодости должны оставаться в прошлом, а кроме того, он, вполне вероятно, как и Самуил Иванович, в глубине души досадовал на Арнольдыча, не оправдавшего его романтических надежд.

И не довелось больше ни разу в жизни доверительно пообщаться с оберпредседателем Порфирием Абдрахмановичем, тем более — с Генеральным. Само собой, приходилось бывать возле резиденции оберпредседателей, доводилось издалека наблюдать, как мерцает огонек в пещере Генпреда Кузьмича и Изауры Владиленовны, но и только.

Вообще, вокруг Бориса Арнольдовича образовался некий тончайший слой как бы вакуума, многие ведь доверили ему, как постороннему и временному, свое самое сокровенное, и личное, и почти интимное, а он вдруг оказался не временным, а самым что ни на есть постоянным. Как случайный железнодорожный попутчик, вдруг оказавшийся соседом по лестничной площадке.

Через несколько дней после неудавшегося побега состоялся Праздник первого дождя. Это не была какая-то конкретная дата в календаре, все зависело от погоды и только от нее, но, конечно, существовали какие-то многолетние средние нормы, которыми и определялась своевременность или, наоборот, несвоевременность смены тропических сезонов.

В этот раз первый дождь, по общему заключению, выпал рановато, что указывало на предстоящие затяжные ненастья, более затяжные, чем в среднем. В связи с чем праздник проходил, как говорится, в обстановке озабоченности и сдержанности.

А выглядело все так. Едва надвинулась на Остров черная туча — то никаких не было, то вдруг сразу черная, — так весь народ поспешно вернулся с пастбищ, спешно стал украшать Город различными нехитрыми украшениями. Пошли в ход и орхидеи, какие еще оставались, и огромные бабочки, которых ловили и накалывали на острые сучки, также гирлянды из лиан и плодов, приплетенных к лианам.

У кого из жителей имелись в хозяйстве цветные лоскуты полиэтилена, те приспосабливали их на различные части тела. Запрещалось только приспосабливать голубые лоскуты на ноги рядовым гражданам.

— Вот когда бы ваша плавательная амуниция была кстати, — мимоходом заметила Нинель.

— Ага, — только и ответил Борис Арнольдович, а что он при этом подумал — неизвестно. Может, и ничего не подумал.

Отпущенные из школы досрочно Лизка и Калька носились тут же, считалось, что они помогают взрослым украшать к празднику свой фикус, но, конечно, они больше мешали, чем помогали, прыгая и визжа от избытка чувств. Ну, дети.

Закончив со своим деревом, Борис Арнольдович и Нинель, не сговариваясь, перешли на соседнее и принялись помогать Самуилу Ивановичу, который остался один и не справлялся с делом.

— Мои-то ребята со своими подружками встречают праздник, — объяснил старик не требующее никаких объяснений, — я подумал, сколько чего повешу, столько и хватит. Так что не стоило бы вам и утруждаться, милые соседи…

— Ну что вы! — возразила Нинель проникновенно. — Разве мы не ваши ребята?..

Самуил Иванович, расчувствовавшись, умолк. А через несколько минут и его фикус стал похожим на новогоднюю елку.

— Слава Богу, успели! — сказала Нинель, переводя дух и устремляя взгляд к небу. — Успеть-то успели, а туча, кажется, мимо проходит. Неужто зря торопились?

Но тут ей на нос упала первая капля. Еще громче завизжали Калерия и Лизавета. Рванул сильный порыв ветра, достигший самых нижних ярусов тропического леса, и сразу после этого дождь хлынул во всю мочь.

— Соседи, — сказал с чувством Самуил Иванович. — Наступает сезон дождей, нам нелегко будет его пережить, но тот, кто переживет, будет радоваться Солнцу и новому урожаю, а тот, кто не переживет, уступит место под Солнцем потомкам. И пусть его душа на ином справедливом свете утешится сознанием выполненного долга! Аминь! И с праздником, друзья!

Сказав свой безалкогольно-религиозный тост, Самуил Иванович поцеловал Нинели руку, приобнял Бориса Арнольдовича. Лицо его было мокрым и торжественным. Борис Арнольдович глянул Нинели в глаза и увидел в них нечто неотвратимое. Преодолевая гадливость («Чего уж теперь, не хватило пороху вырваться отсюда к законной жене, терпи…»), он первым сделал этот шаг и позволил самке прижаться к себе лохматым мускулистым телом. Но, к своему удивлению, обнаружил, что от нее пахнет орхидеями и дождем, а больше ничем не пахнет.

Самуил Иванович деликатно отвернулся. Зато Калька и Лизка, вот чертенята, смотрели неотрывно и уничтожающе.

Первый дождь поливал всего несколько минут, а потом стих, и сразу сделалось чистым небо, сразу засияло Солнце, не жалея сил. Листва высохла, а до земли ни одна капля даже не долетела. Словом, очень скоро и следов не осталось от первого дождя, как будто его вовсе не было. Но он, конечно, был.

— Что-то не нравится мне наш Самуил Иванович, — шептала Нинель некоторое время спустя, когда они деловито объедали праздничные гирлянды, — слова его… Похоже, он собрался умирать. А если собрался, значит, умрет. Оно, конечно, пенсионный возраст считай подошел, все нормально, а мне как-то не по себе. Ведь он меня еще маленькую нянчил.

— Да, может, еще ничего…

— Как же, «ничего»!..

Потом дождей не было несколько дней, и жизнь продолжалась как ни в чем не бывало. Под чистым небом, при свете яркого Солнца и почти такой же яркой Луны. Только Луна уже всходила совсем ненадолго.

Бориса Арнольдовича вовлекли в любительский театр. Он очень стеснялся, отнекивался, ссылаясь на полное отсутствие сценического таланта, но его все равно записали. Дали роль. Вараввы. А можно было взять и другую. Ролей хватало на всех. И те, кто был зрителем на одном спектакле, в других спектаклях уже участвовали как исполнители.

— Понимаете, — объяснили Борису Арнольдовичу, — нельзя по достоинству оценить сценическое искусство, если вы никогда не выходили на сцену сами.

Ему ничего другого не оставалось, он согласился попробовать и сразу увлекся.

— Нельзя понять поэзию, если вы никогда не писали стихи сами, — еще объяснили ему.

И Борис Арнольдович увлекся стихосложением. В турнирах, правда, не участвовал, до этого не дошло.

И как раз в эти дни у него проклюнулся маленький зародышевый хвостик. На предназначенном для хвостика месте. Борис Арнольдович хотел ужаснуться, во всяком случае, раньше мысль о возможном хвостике, которую внушали окружающие, ужасала. Но — не получилось. Подумал только: отсохнет, когда потребуется, а пока пусть растет. Как в джунглях без хвоста? И все.

Появилась нехорошая привычка постоянно щупать несомненный росток нового. Подрос — не подрос. Нинель делала замечания. Мол, некрасиво. Едва удалось изжить привычку. Точней, она исчезла сама, когда хвост подрос.

Потом опять был дождь. Уже более продолжительный и обильный. Его пережидали в гнездах.

Потом дождь зарядил на двое суток. Труднее стало добираться на пастбище и назад. Ветви деревьев сделались скользкими, да и постоянная всепроникающая сырость раздражала. Мысль о том, что период дождей продлится полгода, вытесняла любые мысли.

Борис Арнольдович приметил, что обезьяны гораздо легче, чем он, переносят сырую погоду, поскольку их шерсть, как оказалось, имеет водоотталкивающие свойства. «Надо действительно поторопиться с шерстью», — решил Борис Арнольдович, и шерсть, как ни удивительно, впрямь начала расти чуть ли не на глазах. Совпадение это было, а может, и нет…

— А что, разве деревья в период дождей не плодоносят? — этот вопрос Борис Арнольдович задал Нинели, когда корма на их делянке стало совсем мало по сравнению с наилучшими временами, а то, что попадалось, раньше просто не привлекало взгляд. Какие-то крючковатые да сморщенные экземпляры, сплошной нестандарт.

— Нет, конечно! — рассмеялась Нинель. — Странно, почему вы раньше этим вопросом не заинтересовались, я думала, что для вас тут все очевидно. Но повода для особой тревоги нет, старых плодов должно хватить до нового урожая.

— А почему же мы их не заготовляли впрок?

— А ничего из этого не выходит. Много раз пробовали. Портятся через неделю.

— Вон что…

Борис Арнольдович хотел сказать, что существует много различных способов консервирования сельхозпродуктов, но вспомнил про одиннадцатую заповедь и не сказал.

И вот однажды дождь, начавшись с вечера, больше не кончился, осенний, промозглый, навевающий мысли о смерти дождь.

Как-то утром Самуил Иванович не пошел на пастбище. Оказалось, он достиг пенсионного возраста и его перевели на общественный паек. Борис Арнольдович искренне обрадовался за хорошего человека, кстати, по местным обычаям и полагалось в подобных случаях всем радоваться, но разве ж он знал, что житель Острова имеет право находиться на общественном пайке лишь весьма непродолжительное время?

Кажется, Самуил Иванович, принимая поздравления, хотел что-то объяснить, но удержался, только слегка покривил губы.

Через несколько дней, вечером, когда Нинель и Борис Арнольдович возвращались с пастбища полуголодные и смертельно усталые — уже совсем мало оставалось на их делянке корма, и его приходилось экономить, — их встретили у самого КПП Калерия и Лизавета. Дети были необычайно оживлены, они издалека кричали, стремясь перекричать друг дружку:

— Самуил Иванович упал! Самуил Иванович упал! Уррра! Как интересно!

А у Бориса Арнольдовича чуть не остановилось сердце. Он сам приостановился, чтобы его уберечь. Слезы ручьем хлынули из его глаз, словно только и ждали удобного момента много дней.

— Перестаньте, перестаньте, стыдно! — шептала Нинель.

Но он еще долго не унимался, хорошо, что лил дождь, иначе, наверное, и впрямь было бы очень стыдно.

А Жюль и Роберт вернулись с пастбища деловитые, сразу разбросали старое дядино гнездо, под которым обнаружился сухой фикусовый ствол. Впрочем, он сразу же намок и перестал отличаться от всего остального мокрого мира…

Дни становились все короче и короче, дождь все холодней и холодней, тоска все черней и черней, безысходней и безысходней. Мероприятия не проводились, книги не выдавались, у детей были каникулы, Солнце и Луна пребывали на отдыхе, и все население Города свободное время проводило в своих убогих жилищах, прислушиваясь к голодному бурчанию кишок, шуму дождя, сытому урчанию зверей, не успевающих подбирать падающую с деревьев пищу.

Те, у кого истекал срок земного существования, порой падали вниз с частотой дождевых капель. Во всяком случае, так нередко чудилось бедному Борису Арнольдовичу, которому период дождей, конечно же, доставался гораздо труднее, чем аборигенам. Только хвостик, кажется, чувствовал себя прекрасно, словно обильно поливаемый росток.

Кстати, ноги тоже именно в этот период начали особенно быстро превращаться во вторую пару рук. Шерсть тоже дала дружные всходы повсеместно, за исключением ладоней. Господи, путь назад действительно получался до обидного коротким! Хотя хватало Борису Арнольдовичу и других страданий. Особенно страданий от холода. До настоящего шелковистого и плотного меха было все равно далеко, а он требовался немедленно.

Так вот, однажды ночью Борис Арнольдович по обыкновению трясся от холода в своем гнезде, трясся, проклиная судьбу, а тут его тихим голосом окликнули:

— Не спите, Борис Арнольдович? Я могла бы попытаться согреть вас, хотя не знаю, что из этого получится…

И Борис Арнольдович, гонимый отчаянием, плохо отдавая себе отчет в происходящем, перебрался в чужое гнездо…

Там он действительно согрелся. Правда, после этого хотел повеситься на лиане. Но не смог.

В эту ночь он сочинил своей бывшей жене, да, теперь уже точно бывшей, мысленное письмо, чего не делал уже давным-давно и чего не делал уже никогда больше.

«Дорогая Наташа! — горячечно мыслил Борис Арнольдович, лежа на сырой подстилке. — Я подлец и извращенец. Если даже мне когда-нибудь удастся вернуться в наш человеческий мир, ты должна будешь прогнать меня с позором со своего порога.

Робинзон Крузо за двадцать восемь лет не запятнал себя, а я не выдержал и года. Но я не стал себя убивать. Кто знает, вдруг мой опыт еще кому-ни будь пригодится. В том смысле, что я вернусь и предостерегу других исследователей, тем самым внесу хоть какой-то вклад…

Угрожающе растет хвост. Такой противный. Покрылось шерстью все лицо, руки, плечи, грудь, ноги. Да в общем, все тело. Только сумки на пузе не хватает. Холодно. Порой так холодно, что, кажется, стынет само сердце. Да пусть уж эта шерсть растет быстрее! Другие-то обезьяны вполне сносно себя чувствуют. Вот видишь, я уже начал называть себя обезьяной. Что поделаешь. В этом мире, как и в нашем, бытие определяет сознание. Это горькая истина, но от нее не отмахнешься…

Многие мне тут говорили, что пугаться физиологических перемен не следует. Дескать, есть сведения, что при изменении образа жизни и рациона питания человек быстро возвращается в исходное состояние. Генеральный председатель убеждал, что сам прошел этот путь. Я, конечно, стараюсь верить этому, но не всегда верится…

И еще. Понимаю, тебе, Наташенька, может, это и неприятно, но справедливость требует сказать, что Нинель — вполне порядочная обезьянья женщина. Честная, трудолюбивая. Заботится о детях. Но счастья в жизни у нее мало. Муж погиб. Я вот на голову навязался. Знаешь, сколько у нее со мной было хлопот в первое время! Сейчас-то уж я всему научился.

В общем, это, конечно, не случайно с нами получилось. Закономерно. Чего уж там. И не в чем мне так уж сильно себя винить, не за что особо казнится. А насчет Робинзона… Мало ли что там осталось за кадром!..

Жизнь есть жизнь. И она берет свое. А кто этому сопротивляется, того Бог наказывает. Хоть в этом мире, хоть в том. Хоть в вашем, хоть в нашем. Теперь уж эти Нинелины девчонки, Калерия и Лизавета, мне наших напоминают, Маринку и Иринку. Не знаю чем, но чем-то напоминают…»

На этом месте устное письмо прервалось, возможно, в нем недостает некого логического конца, но что поделаешь, если Борис Арнольдович заснул именно на этом месте, окончательно оправдав себя в собственных глазах, а большего и не требовалось.

Несколько дней они с Нинелью делали вид, что ничего особенного промеж них не случилось. По всей вероятности, ей тоже было не по себе, а потом Борис Арнольдович снова продрог в своем неудачном коконе. И уже пошел греться без специального приглашения. Потом это стало случаться регулярно. Систематически. Потом вдруг выяснилось, об отношениях Нинели и Бориса Арнольдовича знает весь Город, как о само собой разумеющемся. Борис Арнольдович думал, что эта связь прекратится, как только выглянет Солнце, он верил, что и Нинель так думает, а тут узнал — людская молва давно считает их супругами.

И ладно. Потому что к концу сезона дождей мех на Борисе Арнольдовиче окончательно отрос, надобность греться отпала, но зато другая надобность не отпала…

Все-таки сезон дождей изрядно потрепал бедного Бориса Арнольдовича. Он отнял у него килограммов десять веса, бессчетное число раз пытался лишить жизни, и лишь верная да быстрая Нинелина рука не дала сверзиться со скользкого дерева. А сколько еще было мгновений отчаяния, отвращения к себе и ко всем мирам, вместе взятым и по отдельности! Да разве в этой долгой изнурительной борьбе могло найтись время для осуществления еще каких-то задумок? Нет, конечно. О намерении построить плот Борис Арнольдович за весь период дождей вспомнил лишь однажды, да и то как о чем-то далеком и странно-причудливом.

А потом состоялся Праздник первого солнечного луча. Он, конечно, был лишен орхидей и бабочек, а также других украшений, но можно себе представить, как радовались празднику стар и млад! Борис Арнольдович ликовал как безумный или, точнее, как переживший блокаду, когда первый раз выглянуло Солнце. Хорошо, что оно сразу же и скрылось. А то бы большая доза Солнца была роковой для Бориса Арнольдовича.

Впрочем, слабого здоровьем люда все равно немало умерло в эту пору. Окончание сезона дождей было самым голодным периодом года. Старые плоды просто катастрофически осыпались, потому что нарождались новые и сталкивали их вниз. Таков вообще закон жизни.

Некоторое время пришлось питаться листьями и даже зелеными гусеницами, на что в этот период все смотрели сквозь пальцы, делали вид, будто не замечают. Все были одинаково грешны.

Однако вернемся к Празднику первого солнечного луча. К нему Роберт и Жюль приурочили свои свадьбы. Когда разрывы в тучах стали появляться каждый день, они привели своих невест, Изольду и Ревмиру, заставили построить коконы, и только Солнце в первый раз выглянуло, так браки и состоялись. Без угощения, застолий и гостей. Только произнес торжественное слово специально для этого приглашенный Мардарий.

— Господи! — произнес Мардарий, кстати, он тоже сильно похудел и осунулся за время дождливого периода. — Господи, спасибо Тебе за то, что берешь к Себе тех, кто ослабел, а тем, кто силен и молод, даешь право продолжения жизни! Спасибо Тебе, дорогой Господи, за Твою беспредельную справедливость! Кстати, Твой наместник на нашем Острове, Генеральный председатель, тоже уж очень стар и немощен, Господи! Не забывай его в Своей милости!

На этом торжественная часть закончилась, Мардарий ускакал. А Борис Арнольдович, поглядев ему вслед, сказал тихо, как бы сам себе:

— Эх, не дожил Самуил Иванович!..

Солнце стало появляться все чаще и чаще; уже все перестали ему радоваться, и только Борис Арнольдович не перестал. А когда перестал и он, то уже дело шло к новому периоду дождей. Накануне очередного праздника, вопреки всякой логике, Борис Арнольдович вдруг почувствовал потребность принять водную процедуру. За весь сухой сезон ни разу не бывал на речке, а тут вдруг приспичило. Невмоготу стало. И отправился. Жена, как полагается, сделала вид, будто не заметила его исчезновения.

Когда Борис Арнольдович появился на реке, было еще светло. И вода в реке текла светлая-светлая. Вот он в нее и заглянул. А из воды сверкнул на него глазами некто ужасный, с могучим загривком, надбровными дугами, красноватыми глазами, мощными челюстями и огромными желтыми зубами…

Нет, мыслей о самоубийстве у Бориса Арнольдовича на сей раз не возникло. Возникло лишь ощущение потерянности и легкой грусти, которое держалось несколько дней. А еще вернулось осознание собственной незаурядности, которое было стойким давным-давно, еще в секторе приводов, но с тех пор как-то подзабылось.

Во время второго сезона дождей произошли следующие события. Вышел на пенсию, переселился из самолета на дерево и скоро упал вниз Порфирий Абдрахманович. Его место занял совсем заматеревший Мардарий. Мардарий рекомендовал на свое место Роберта. Но Борис Арнольдович обиделся и попросил аудиенцию у оберпредседателя. Ему очень не хотелось, чтобы опять все стало так, как было в секторе приводов.

Мардарий, как оказалось, Вульфович, в резиденцию его не пригласил, назначил встречу в неофициальной обстановке, то есть на дереве. И так разъяснил:

— Ты, Арнольдыч, не обижайся, а вникни. Думаешь, твои прошлые дела совершенно забылись? Забылся, думаешь, тот грохот корабельной восемнадцатидюймовки? Нет, никто ничего не забыл. И пока ты живешь тихо, не высовываешься, все молчат. Но если ты будешь претендовать на что-то — я не гарантирую. Запросто может кто-нибудь поднять вопрос. Так-то.

Ну чего нос повесил! Зачем тебе эта дурацкая повязка? Живи, Арнольдыч! Баба у тебя хорошая. Друзья тебя не забудут, в меру возможностей… Чего еще?

Или, может быть, ты хочешь повторить свой забег в сторону моря и дальше за горизонт? Может, планируешь плавсредство изготовить? И думаешь, в чине младшего председателя у тебя будет больше возможностей? Нет. Ошибаешься. Впрочем, на этот счет я тебе уже, кажется, разъяснял однажды.

Иди. Мое отношение к тебе — прежнее. Думаю, Роберт тоже тебя уважает. Хотя и разочаровал ты всех в тот раз…

— Да вы-то чем лучше?! Не надоело всю жизнь думать одно, а говорить другое? Не надоело всю жизнь на Систему кивать? Кто-нибудь пробовал ее сломать? Может, она не такая уж и прочная? Может, толкни — и повалится?

— Может. Теоретически. Только, если эту свалишь, надо ведь будет другую создавать. А где уверенность, что получится лучше? Нет такой уверенности…

Прошло девять лет. Борис Арнольдович активно участвовал в жизни общества и был в целом доволен судьбой. Он имел успех на самодеятельной сцене, убедительно спорил на диспутах, если, конечно, дело не доходило до ярлыков, тут он сразу отступал в тень, сочинял стихи, наслаждался мастерством неувядаемого маэстро Фогеля.

Тут-то и началось странное. Сперва сны о давно и, как представлялось, безвозвратно утраченном, потом сны, по отчетливости соперничающие с явью, потом видения наяву и, наконец, неопровержимое осознание того, что его, Бориса Арнольдовича, место в Советском Союзе не пустует, не пустовало никогда!

Казалось бы, это должно было окончательно успокоить Бориса Арнольдовича, окончательно примирить его с обстоятельствами. Но почему-то вышло совсем наоборот. Почему-то вдруг вспыхнула в сердце совершенно абсурдная ревность к самому себе, вдруг засвербило хотя бы ненадолго попасть в Советский Союз, в родной город и похвастаться, вот, мол, какой я стал, не просто технарь полуграмотный, а стопроцентный интеллигент, затеять разговор типа: «А вы вот это читали? А это? Как?! Вы даже этого не читали?!» А они бы: «Какая противная обезьяна, а говорит!» А он бы: «Ха-ха-ха! Что вы понимаете в истинной красоте! Сами вы обезьяны!» А они бы…

Ну, в общем, так распалял себя Борис Арнольдович все более и более, и некуда было этим чувствам деваться на тесном Острове, в тесном параллельном мире…

…В тот день Борис Арнольдович проснулся раньше всех. Еще весь Город спал, и птицы спали, и тигры. Сразу вспомнилось вчерашнее. Как это она сказала: «Боря, кажется, у нас будет маленький!..» Кажется! Маленький! Черт возьми!

Если пацан родится человеком, а не обезьяной, надо будет пробиваться к людям. Мать, конечно, тоже с собой возьмем. Если захочет. А если не захочет — ее дело.

А человек должен быть человеком. Хватит того, что я, дурак, застрял здесь, на этом Острове. Подумать только — девять лет! Как один день. Сказал бы кто тогда, вначале. Удавился бы на первом фикусе. Или тиграм бы отдался. А вот прожил — и ничего. Но пацана спасу. Жизни не пожалею! Решено!

С чего он, собственно, взял, будто у них с Нинелью непременно пацан родится? А наверное, с того, что в родном мире у него с Натальей к тому моменту пацан уже рос. Относительно решимости именно теперь сделать поворот в судьбе, то она тоже была подкреплена основательно. Дело в том, что предыдущий сезон дождей был особенно богатым на осадки. Если бы их кто-нибудь считал, то насчитал бы две, а то и три среднегодовых нормы.

Малые островные речки в период разлива превратились в самые настоящие реки. Они подмывали деревья и бесцеремонно волокли их в океан. Те цеплялись ветвями и корнями, но тщетно. Вот какая была глубина.

За деревьями со смутным чувством тревоги и тоски полюбил наблюдать Борис Арнольдович, похожий на дикую утку, воспитанную в неволе и следящую за полетом осенне-весенних стай. Так однажды его внимание и привлек некий предмет, высунувшийся из песка. Как раз в устье одной из речек. Мол, что это там чернеет и чернеет такое подозрительное, паводком обнаженное?

Борис Арнольдович спустился с дерева. Подошел. Боже! Это была пластиковая шлюпка. С веслами.

Трясущимися руками Борис Арнольдович закопал обратно шлюпку, озираясь, забрался на дерево. Дождь шумел как ни в чем не бывало, и нормальные четверорукие в такую погоду не шлялись по необжитой местности, а сидели по своим гнездам.

Словом, Бориса Арнольдовича никто не видел, а следовательно, никто не подсмотрел его тайну. И он потом все думал, что не иначе как сам Господь Бог подталкивает его, кидает бревна в реку, видит, что это не оказывает на робкого человека достаточного воздействия, и идет на крайность — подсовывает готовую шлюпку. Спрашивает как бы: «Ты чего, Борис? Или ты хочешь, чтобы Я подогнал к берегу небольшой катерок с работающим мотором да чтоб тебя еще внесли на борт в белом паланкине? Не слишком ли много ты от Меня хочешь, Борис? А сам-то что?»

Так все враз и сошлось — шлюпка, будущий ребенок, наладившаяся телепатическая связь с двойником, которая, по-видимому, вполне могла наладиться и раньше, догадайся они оба о ее возможности. Но как о таком догадаешься?..

Однако ребенку еще предстояло родиться, а Борису Арнольдовичу еще предстояло за долгие месяцы не отменить решение, принятое в это великолепное утро.

Проснулась Нинель. Выползла из кокона. Лицо ее было серым и недовольным.

— Плохо спала, что ли?

— Плохо. Все твои бредни обдумывала. Да тошнило с вечера. И посейчас еще… Ну что, орхидей пожуешь?

— Да не хочу я твоих орхидей! Дались тебе эти орхидеи! Умертвить хочешь?

— И умертвлю, если дурь из головы не выкинешь! Попомни мои слова. Я дважды вдовой быть не собираюсь. Давай, иди сюда. Искаться будем.

Борис Арнольдович не стал перечить жене. Молча повиновался. В конце концов ее дурное настроение подтверждало, что она действительно беременна. А если это так, то нужно многое прощать и многое терпеть.

Сперва Борис Арнольдович без энтузиазма пошарил в чуть тронутом проседью меху, потом жена принялась за него. Она, как всегда, была усердней и добычливей.

— Что-то ты совсем, друг, запаршивел, — ворчала Нинель, не прерывая работы, — развел блох больше всякой нормы. Совсем без них не бывает, но такое количество тоже ни к чему. Что ли, заботишься о моем пропитании на случай неурожая?

— Господи, я-то при чем? — вяло вознегодовал Борис Арнольдович. — У меня их вообще ни одной не было! От тебя же все пришли, ты же и насмехаться! «Запаршивел», главное дело. Давай-ка лучше позавтракаем, что там у нас осталось?

И Борис Арнольдович привычно-бесцеремонным движением сунул руку в карман жены.

Так они нередко беззлобно переругивались по утрам. Тоже своего рода зарядка.

Опять получили на КПП рюкзаки, не спеша двинулись на свою делянку. Не спеша паслись до полудня, там, как всегда, немного почитали, поспали, проснулись. Наконец Нинель не утерпела.

— Борь, а Борь, а что сейчас в Советском Союзе происходит?

— Разве тебе интересно?

— Ну как, все-таки…

— Да ничего особенного. Весь народ стоит на трудовой вахте, а я сижу над спецификациями. Тоска смертная. До конца рабочего дня еще два часа. А я, честно сказать, сейчас бы с удовольствием какими-нибудь спецификациями занялся!.. В охотку. А тому, видишь ли, надоело. Поскакал бы по деревьям, как я…

Впрочем, спецификации у них теперь какие-то не такие. Мне не известные. Шутка ли, девять лет! Считают на машинках. Мы в свое время на логарифмических линейках шуровали. Туда-сюда, вжик-вжик.

— А он тебе сейчас какие-нибудь сигналы подает?

— Ага, подает. Мол, молодец, самое время для связи выбрал, всегда, мол, так после обеда на связь и выходи, а еще можно вечером перед сном.

А в другое время просит не беспокоить, боится под машину попасть или в дурдом. Вообще очень переживает, что со мной связался. Жил себе и жил. Говорит, что мы оба с ним сошли с ума. Поскольку если не сошли, то приходится признать, что мир гораздо сложней, чем всегда казалось. А кто согласится на сложный мир, если можно обитать в простом?

Все, говорит, прекращай связь. Надо ему работу доделывать и домой. Прощается. Все.

— Подожди, подожди, Боря, — это опять любопытная Нинель, — спроси про Наталью, рассказал ли он ей про тебя, и она что на это сказала?

Но Борис Арнольдович уже отключился.

— Нет-нет, что ты! В другой раз спрошу, неудобно, сказано же! Нехорошо лезть человеку в голову, когда он этого не хочет!

— Ну и пожалуйста, не больно-то охота слушать эту ахинею! — обиделась Нинель.

Несколько минут Борис Арнольдович и Нинель молчали, приводя в порядок свои чувства, чуть вышедшие из берегов, а потом заговорили снова, но уже на другую тему. Начала Нинель.

— Слушай, я все о нашем будущем ребенке думаю, — голос Нинели был задумчив и полон сомнений. — Ладно, если родится такой же мохнатенький, да хвостатенький, да с мешком на животике… Словом, ладно, если родится нормальный ребенок. А если ребенок в тебя пойдет?

Борис Арнольдович не стал попусту заводиться и смолчал, ожидая продолжения мысли.

— В общем, я так считаю, если ребенок будет похож на тебя, ну на того тебя, каким ты к нам заявился, то ты должен сделать все, чтобы он имел будущее, — голос Нинели, по мере того как она излагала, приобретал крепнущую уверенность.

— Что в твоем понимании будущее? — пожал плечами Борис Арнольдович.

— А то! Ты должен будешь сделать все, чтобы малыш жил в мире своих соплеменников!

Сказать, что это было громом среди ясного неба в разгар сухого периода, — значит ничего не сказать. На Бориса Арнольдовича нашел столбняк и держал его в неподвижности долго-долго. Минут пять.

— Кккак ты сказала? — промямлил он наконец.

— Да так и сказала, не понимаю, что тебя удивило.

— Ну хотя бы то… Ты же вчера была категорически против даже того, чтобы я вспоминал о параллельном мире! Орхидеями накормить грозилась! Где логика?

— Логика — женская, а ты какую от меня ждал?

Вот такая она была, его Нинель…

— Спасибо тебе, — проникновенно сказал Борис Арнольдович, преодолев минутную слабость, — все-таки мне здорово повезло с тобой! Умирать буду, а эти слова перед смертью повторю.

Знаешь, не обижайся только, я никогда не был бабником, но с женщинами мне везло всегда. И Наталья ведь тоже человек… Не далее как сегодня утром я принял точно такое же решение, как ты. Проснулся, поглядел на Солнце и решил. Прости, что не сказал тебе об этом сразу. Боялся, что ты отвергнешь мое решение с ходу, и я не смогу тебе ничего объяснить и доказать…

— Постой, постой, — прервала его Нинель, очевидно, ее логика в данный момент начинала совершать поворот, — я от своих слов не отказываюсь, но если твои намерения совпадают с моими, то у тебя, очевидно, есть какие-то практические соображения по их реализации? А то я ведь рассуждала чисто сослагательно, что ли…

— А-а-а, эту тайну я тебе сейчас открою.

— Господи, у него, оказывается, полным-полно тайн от родной жены…

— Когда весь мир заливали дожди, я нашел шлюпку. На ней тонкий слой песка, можно за пять минут откопать и — вперед!

— Боже!.. А пушки?

— Я давно понял — тот выстрел был случайностью. Видимо, нашлось в каком-нибудь аккумуляторе несколько капель энергии, которых лишь на один выстрел и хватило.

— А вдруг хватит еще на один?

— Нет, не может быть… Хотя элемент риска, конечно, всегда есть, понимаешь?

Кто знает, на какую реакцию рассчитывала Нинель, когда говорила о будущем не родившегося еще ребенка. А может, она рассчитывала, что муж отнесется к ее словам резко отрицательно, и она словно бы ему уступит? Но он ее слова воспринял с энтузиазмом, и как теперь следовало вести себя ей?

— Да, конечно… Думаю, что Самуил Иванович тебя бы благословил… — в голосе Нинель звучала какая-то обреченность или, по меньшей мере, потерянность.

Но Борис Арнольдович потерянность и обреченность расслышать не пожелал.

— Нас! Почему «тебя»? Нас! Мы все отправимся в параллельный мир! У нас отсохнут хвосты! Вылезет шерсть! Мы станет людьми!

— Да ладно, лично я себя обезьяной не считаю!

Но Борис Арнольдович опять не расслышал.

— А людьми не станем — пусть! Не пропадем! Люди наш русский язык, наш интеллект оценят. Тем более в нашей самой интернациональной стране. Зато малыш будет жить среди своих! Ради него мы должны пойти на все!

— Ладно! — сказала Нинель решительно, так, что ее невозможно было не расслышать. — Осталась ерунда! Чтобы родился мальчик и был он голеньким и бесхвостым. Впрочем, может быть, еще и вовсе ничего не будет. Я ж тебе, помнится, обещала через неделю точно сказать.

Теперь Борис Арнольдович все расслышал. Действительно, не рано ли он размечтался?

Через неделю на немой вопрос Бориса Арнольдовича жена ответила утвердительно. Осталось дождаться результатов девятимесячного сокровенного процесса. Пока ждали, наступил и миновал еще один период дождей. Совсем ничего не стало помещаться в естественный карман женщины. Так он натянулся и напрягся.

Нинель перевели на общественное довольствие. Борис Арнольдович стал отправляться на пастбище один. Книгу не брал, так как ее некуда было положить, а потому ему хватало времени для всяких, как ему казалось, важных приготовлений, которые заключались в разведывательных пробежках туда-сюда.

Борис Арнольдович побывал на лобном месте, проверил, лежат ли камни и дубина там, где он их когда-то положил, палка оказалась гнилой, и он ее заменил. На побережье, где возвышался над пляжем только ему приметный холмик, Борис Арнольдович вообще появлялся чуть не каждый день. Всегда находился какой-нибудь предлог.

За несколько дней до решающего момента вечный инстинкт загнал Нинель в ее кокон, она почувствовала неодолимую потребность остаться наедине со свершающимися в ее чреве этапами, а от Бориса Арнольдовича требовалось лишь немного — неотлучно быть рядом, ждать и томиться, да еще таскать жене самые большие, самые сочные плоды, чтобы восполнять в ее организме большой расход воды.

А вот оно и свершилось. Борис Арнольдович притащил жене два здоровенных пупырчатых «огурца», а больше-то он в руках принести и не мог, и услышал младенческий крик из тьмы материнского логова. Борис Арнольдович аж обмер весь. Его прямо-таки и ожгло с ног до головы.

— Ну как, ну что? — засунул голову в отверстие гнезда, дрожа от нетерпения.

Но Нинель только что-то свирепое прорычала в ответ. Слов Борис Арнольдович не разобрал, однако голову поспешно убрал обратно. Возможно, никаких слов и не было. «Ррр» и все.

Пришлось ему томиться еще сутки. Он прислушивался к доносившимся из кокона звукам, знал главное, что жена и ребенок живы и, скорей всего, здоровы. Но ему и неглавное тоже мучительно хотелось выяснить. То неглавное, от которого зависело все.

— Иди сюда, Боря! — позвала Нинель, когда Борис Арнольдович пребывал в состоянии, близком к прострации, не зная толком, давно ли он так сидит и какое в мире время дня.

Он кинулся на зов так поспешно, что чуть не сломал Нинелино гнездо.

— Тихо ты, медведь, — сказала она с нежностью, — ну как?

Сперва, со свету, Борис Арнольдович не мог ничего разглядеть, но потом его глаза привыкли к полумраку и стали различать детали обстановки.

Нинель, как и подобает матери, светилась внутренним счастьем и умиротворением, младенчик лежал с ней рядом и посапывал. Он уже был тщательно облизан, уже свежая короста темнела на месте перекушенной и перевязанной чем-то пуповины. Младенчик даже уже улыбался во сне, приводя в тихий восторг мать, а также имея в виду привести в точно такой же восторг и папу.

— Копия ты, — сказала шепотом Нинель, чтобы не разбудить ребенка.

— Ага, — выдохнул Борис Арнольдович, пытаясь возбудить в себе отцовскую нежность, но ничего из этого не вышло. Потому что одного взгляда хватило Борису Арнольдовичу, чтобы увидеть всю глубину разверзшейся перед ним пропасти. Странно, девять лет прожил на Острове — и ничего. А тут вдруг…

Ребенок, вне всякого сомнения, был мужского пола, был, вне всякого сомнения, гол. Но не так, как бывает гол человек, а так, как бывает гол суточный звереныш. То есть гол с перспективой.

«Ну вот и все, — мелькнуло в голове у молодого, но еще не окончательно счастливого отца, — и шлюпка не нужна, и все прочее ни к чему…»

— Почему ничего не говоришь? — пытливо заглядывая в глаза, осведомилась Нинель.

— А что говорить? — пожал плечами Борт Арнольдович, пытаясь уйти от того ответа, который от него ждали. — Что говорят в таких случаях? Ах ну конечно! Спасибо, что ты подарила мне сына, я очень взволнован и счастлив. У меня даже нет слов от радости. Не знаю, что еще…

— Эх, ты! — не очень-то огорчилась Нинель. — Лицемер несчастный, я же вижу тебя насквозь!

Она была не в том состоянии, когда что-то внешнее могло всерьез огорчить или обрадовать.

— Ладно, уходи, мы от тебя устали. Все вы, отцы, одинаковы, до всех вас не сразу доходит.

Борис Арнольдович охотно повиновался, его всегда тяготили подобные перемены в семейном положении, ему действительно требовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к переменам, а потом и полюбить их. Хотя, конечно, данная перемена была отягощена крушением больших жизненных планов.

Борис Арнольдович ускакал туда, откуда виднелось море, а также проступающая сквозь песок шлюпка, с некоторых пор это было его излюбленное место. Он уединился в укромном закутке среди мощных вечнозеленых листьев и отдался печальным мыслям, которые кружились в мозгу, словно мусор в водовороте.

Без него пришли навестить Нинель ее ставшие взрослыми дочери. Лизавета и Калерия. Мать отчего-то не решилась показать им новорожденного братика, вероятно, она не без оснований сомневалась в том, что они его сразу признают за родню и полюбят. Она, превозмогая слабость, выползла на свет, придерживая свой растянувшийся живот и глядя виновато. Никаких особенно слов для дочерей у нее не нашлось, у них тем более.

— Этот-то где? — спросила одна.

— А! Мешается только! — махнула рукой мать.

— Помогает хоть? — спросила другая.

— Куда денется, — ответила мать.

На том визит вежливости и окончился. И все были этому рады. Нинель — потому что младенец уже начинал просыпаться, дочери — потому что не знали, о чем дальше говорить, и испытывали гадливость из-за ужасного материнского вида, Борис Арнольдович — потому что ему нужно было возвращаться домой, и он пережидал, завидя Лизавету и Калерию издалека. Он к ним негативных чувств не испытывал, Боже упаси, нет, он их, скорее, побаивался, зная, что они видят в нем погубителя материной жизни…

Еще никто не знал, что спустя какие-то неделю-две маленький хвостатый мальчик, которого после недолгого обсуждения нарекут Самуилом, то есть Шмелькой, станет общим любимцем. Сестры простят ему его несвоевременность и станут наперебой осваивать на нем так необходимую им материнскую науку. Борис Арнольдович сделается безропотным человеком на посылках и своей безропотностью несколько смягчит сердца непримиримых падчериц, которые окончательно смягчатся лишь тогда, когда сами станут матерями. Ну а Нинели останется только роль командующего всеми разворачивающимися вокруг делами. Но это через неделю-две…

А в этот вечер по плану мероприятий был любительский спектакль. Нинель, конечно, от мероприятий на какой-то период была освобождена, а Борис Арнольдович — нет. Хотя, само собой, никакие мероприятия ему просто в голову не лезли. Но порядок есть порядок.

— Можно я сегодня буду зрителем, что-то мне неможется? — попросил он режиссера.

— Раз неможется, обратись к своему младшему председателю, а я что… — пожал плечами режиссер, но, видимо, глаза Бориса Арнольдовича были так печальны, что хоть кого могли заставить смягчиться. — Ладно, одно могу для тебя сделать. Бери сегодня роль плотника Иосифа. Там слов почти никаких, сиди только и глаза выпучивай.

Борис Арнольдович очень растрогался. Едва сдержался, чтобы не расплакаться. И, что интересно, эпизодическую роль он, неожиданно для всех, и в первую очередь самого себя, сыграл так, что об этом потом говорили.

Глаза выпучивать в нужных местах и до нужного размера тоже не каждый сумеет, иначе говоря, маленьких ролей действительно не бывает. Наложение и причудливое совпадение двух судеб, с одной стороны, плотника Иосифа, отца, оказавшегося в более чем щекотливом положении и с честью из этого положения выпутавшегося, а с другой — бывшего советского инженера-технолога, а в настоящем — четверорукого интеллектуала и молодого отца, породило новое, абсолютно неожиданное качество. Актер просто сидел на ветке, пригорюнившись, но это-то и вызывало целую бурю чувств!

Когда Борис Арнольдович вернулся со спектакля, Нинель уже спала. Хотя еще и не было поздно. Просто она пользовалась возможностью, ведь ребенок может разбудить посреди ночи и больше не дать сомкнуть глаз.

Пришлось в одиночестве, не ощущая вкуса, схрумкать один «огуречик» и тоже завалиться.

Но спать в эту ночь почти не довелось. Отдохнувший за день младенец предъявил свое право на внимание не только родителей, но и всех ближайших соседей, а это были уже далеко не те соседи, что при жизни Самуила Ивановича.

— Рожать в сорок лет, так конечно! — слышалось из одного кокона. — Ладно, если он только беспокойный, а вдруг вообще больной?

— Где же это видано, мать из одного мира, отец из другого! Больной — полбеды… Он, может, опасный! — развивали мысль в другом коконе.

Счастливые родители не отвечали, потому что, во-первых, действительно чувствовали вину перед соседями, во-вторых, потому что у них были дела поважнее. Сперва сама Нинель пыталась утихомирить маленького Шмельку, потом за дело взялся Борис Арнольдович.

И ребенок, впервые в жизни оказавшись на руках отца, смолк. Вероятно, от удивления новым ощущениям. Смолк и тем самым внушил к себе первое, еще довольно неопределенное чувство.

«Боже! — вдруг ошеломленно подумал Борис Арнольдович. — А собственно, почему я не могу взять этого ребенка в параллельный мир? Какая вообще разница, если это мой ребенок? И кстати, у него тоже нет сумки на животе!»

Когда малышу исполнился месяц, он начал самостоятельно выползать из гнезда, начал глядеть на мир уже слегка осмысленным взглядом…

— А ведь ты была права! — однажды изумленно воскликнул Борис Арнольдович без всякой связи с предыдущим.

— О чем ты? — не поняла Нинель.

— Да о том, что он — моя копия!

— О, Господи! Прямо напугал… Ни с того ни с сего… Конечно, на тебя похож, на кого же еще!

— Однако у тебя глаз!.. Знаешь, давай, когда Шмелька вырастет, отдадим его в космический институт!

— Ты что? — опешила Нинель. — Откуда у нас космический институт? Или это у тебя сигналы из параллельного мира накладываются? Так там для космического института уже Лелик имеется.

— Ха! — воскликнул Борис Арнольдович бесшабашно, словно никогда у него не возникало трудностей, если являлась необходимость в чем-то убедить жену. — Ты думаешь, что если наш мальчик родился обезьянкой, так ему уже дорога в нормальный мир заказана?

— Нет, Боря! — решительно возразила Нинель. — Такого уговора не было. Уговор был другой. И это, извини, не по-мужски, изменять так запросто какому бы то ни было уговору. Ты как знаешь, а мы с Самуилом останемся здесь. Я во многом с тобой соглашалась за годы нашей совместной жизни, но есть такие вещи, от которых я, даже ради тебя и твоего мира, отказаться не могу. Например, что лежит в основе одиннадцатой заповеди? Да-да! Не вставай на дыбы, прежде дослушай! Ваш технологический мир все равно зайдет в тупик. И там тоже понадобится одиннадцатая заповедь. Раньше или позже…

Словом, все. Если бы малыш был голенький — пусть бы он в Советском Союзе прошел эволюцию до одиннадцатой заповеди. Но если он наш, то зачем ему возвращаться назад, чтобы потом еще раз возвращаться?..

— Но почему же тогда вы все меня подталкивали к побегу? Почему сочувствовали мне и проклинали вашу действительность?

— А кто не проклинает свою действительность? Все проклинают. Но далеко не каждый становится перебежчиком.

Что тут оставалось Борису Арнольдовичу? Оставалось ему умолкнуть. Потому что все услышанное вполне вписывалось в рамки нормальной житейской логики. И совсем не обязательно женской.

— Ладно, — подвел он итог разговора после долгой паузы, — ладно. Тогда один поплыву. Старость скоро. Тридцать девять уже. Хоть помереть по-человечески. Чтоб не глодали косточки дикие звери.

И Борис Арнольдович стал готовиться к побегу. И готовился до самой осени. До первых дождей. В чем эта подготовка заключалась, знал лишь он сам.

Шмелька за лето подрос, стал совершать в материной сумке длительные путешествия на пастбища и обратно, стал время от времени недовольно покрикивать из этой сумки на мать, а также и на прочих знакомых. Конечно, еще никаких слов он произнести не умел, но это и не требовалось для выражения простых чувств, которые ребенок испытывал. А испытывал он чаще всего почему-то раздражение. Когда чего-нибудь не давали или, наоборот, давали, да не то.

— Чувствует, что скоро сиротой останется, вот и капризничает, — объясняла поведение малыша Нинель. Она, надо сказать, с некоторых пор все сущее объясняла сходными причинами, связанными с Борисом Арнольдовичем. Она напрямую ничего мужу не говорила, а только косвенно выражала к нему и его затее свое отрицательное отношение.

Еще, например, так:

— «Огурцов»-то в дорогу побольше возьми. Чтоб до Советского Союза хватило. Чтоб хвост не отпал. Без хвоста ты там кому нужен? Без хвоста там и своих хватает…

— Возьму, возьму, — отвечал ей в тон Борис Арнольдович, — да только ты сама говорила, не хранятся они долго. Так что, если путешествие затянется, буду рыбу ловить.

И действительно, он приготовил в дорогу нечто похожее на рыболовную снасть — сплел из собственных волос леску, крючок сделал из проволочки, которую подобрал возле резиденции оберпредседателей, рискуя жизнью.

И вот как-то утром он объявил жене:

— Вот и все. Сегодня отплываю. Откладывать больше некуда. А то дожди зарядят, холодно станет.

Нинель заплакала:

— Хоть бы маленько помог сына на ноги поставить, хоть бы до весны еще пожил с нами, а тогда уж…

— Тихо! — вполголоса прикрикнул Борис Арнольдович. — Невмоготу мне уже по деревьям скакать, неужто не видишь! Больше не могу! Ни одного дня!

А в глазах его была такая тоска, что просто смотреть страшно. Видимо, и впрямь человек до предела дошел своего. Нинель всхлипнула и уняла слезы.

Так они в последний раз вместе направились на пастбище. И там весь день молчали. Молчали, пока Борис Арнольдович не набил свой рюкзак под завязку. А после сели друг против друга, стали внимательно и нежно глядеть друг другу в глаза.

— А если дверь будет закрыта, — спросила Нинель, — вернешься назад?

— Так ведь не простят. За попытку к бегству сразу одиннадцатую навесят.

— Может, еще и не навесят.

— Ну да, надеяться на это… Впрочем, я почему-то уверен, что дверь будет открыта. А если нет, что ж, поплыву искать земли ваших предков. Полуостров или Материк. Ну, давай вместе, а? Чего тебе здесь?

Нинель молча покачала головой. Все уже было сказано и обсуждено не раз.

Борис Арнольдович погладил жену по заросшей рыжей шерстью щеке, погладил по головке сына, который при этом попытался цапнуть его за палец накануне прорезавшимся первым зубом, да и стал спускаться вниз.

Он спустился вниз, на шаг отступил от дерева, и сверху, прямо в руки, упал туго набитый рюкзак…

Как Нинель крестила его спину, как беззвучно шептала какие-то слова, Борис Арнольдович уже не видел и не слышал. Он с тяжелым рюкзаком на плече торопливо ковылял к усохшему речному устью, туда, где жалкий пресный ручеек впадал в океан.

Там, свалив поклажу прямо на песок, Борис Арнольдович стал быстро-быстро рыть песчаную дюну руками.

И тут из джунглей донеслось изумленное:

— Эй, люди, смотрите, что это там Борис Арнольдович делает? Его же тигр поймает!

— Арнольдыч, ты чего там? — это уже был другой голос.

— А не задумал ли он нарушить одиннадцатую заповедь? — начал догадываться кто-то.

— Держите его, люди, держите! — это уже вступила Нинель истеричным голосом. — Он хочет покинуть Остров!

Все правильно, бедная женщина обязана была думать о себе и сыне, маленьком Самуиле Борисовиче…

А Борис Арнольдович к этому моменту как раз откопал и шлюпку, и весла. Он перевернул плавсредство вверх дном, вытряхнул из него остатки песка, еще раз перевернул, закинул в шлюпку рюкзак, весла, приналег, и пластиковая посудина легко заскользила по песку.

Толпа общественности все-таки едва не настигла дерзкого беглеца. Он разворачивал шлюпку против волн, а самые отчаянные преследователи в этот момент уже забегали в воду. Один даже успел вцепиться в борт и накренить лодку, но Борис Арнольдович ловко огрел его по руке веслом.

Потом еще некоторые заскакивали в море аж по грудь, но было уже поздно. Уже беглец выгреб на чистую воду. Так он и запомнил людские лица. Разъяренные, завистливые, сочувствующие. И одно — напоминающее икону. Смиренное и всепрощающее. Лицо мадонны с младенцем.

Шлюпка отдалилась от берега, и отважный беглец перестал слышать, что кричат ему вслед стопившиеся на берегу провожатые.

Скоро Борис Арнольдович мысленно отметил про себя то место, где он когда-то был обстрелян с одного из сторожевых судов, сделал еще несколько энергичных гребков, неосознанно стараясь выйти за пределы некой прицельной рамки. А когда стало совершенно ясно, что никаких выстрелов не последует, то берег уже был далеко-далеко. Ни одного лица там уже не представлялось возможным рассмотреть.

Потом шлюпка поравнялась с тем кораблем, по которому бродил когда-то Борис Арнольдович, оставляя в вековой пыли следы босых ног.

Толпа на берегу сделалась лишь темным пятном на белом фоне, она одним своим концом слилась с джунглями, а другой шевелился, словно язык какого-то огромного ползучего животного. Различала ли эта толпа шлюпку Бориса Арнольдовича среди зелено-голубой бесконечности океана, было вообще неясно. Наверное, различала, раз продолжала стоять и не расходилась.

Появились дельфины. Четыре штуки. Они окружили шлюпку со всех сторон и стали выпрыгивать из воды, словно радуясь старому знакомому, словно одобряя его выбор. Почему-то Борису Арнольдовичу хотелось думать, что это именно те дельфины, которые спасли его когда-то.

Он кинул им четыре «огурца». Дельфины проглотили угощение и моментально исчезли. Понравилось оно им или наоборот — осталось неясным…

Однако где-то на этом месте все и произошло девять лет назад. Борис Арнольдович перестал грести и растерянно осмотрелся. Ну да. Расстояние до корабля было примерно такое же, что от корабля до Острова.

Вне всякого сомнения — место найдено правильно. Плюс-минус десять метров. Ну, двадцать. Надо поплавать туда-сюда, решил Борис Арнольдович.

Поплавал туда-сюда. Ничего. Тоскливо подумалось: шторм бы! Но шторма не предвиделось.

Борис Арнольдович снова взялся за весла. «Если дыры в параллельный мир не обнаружится, надо плыть строго на запад, там Материк и Полуостров!» — думал беглец. Но одновременно он думал и по-другому: «Если дыры в параллельный мир не обнаружится, надо плыть обратно на Остров».

И вот как раз в том месте, где стремление вернуться и стремление не возвращаться сравнялись примерно, а может, даже и точно, что-то произошло. Словно какой-то ненастоящий туман повис перед глазами или образовался в самих глазах. Когда же пелена исчезла, Борис Арнольдович увидел, что другая точно такая же шлюпка удаляется от него в противоположном направлении. Он обомлел на несколько мгновений, а потом, абсолютно не соображая, что делает и, главное, зачем, стал разворачиваться.

Тот, второй, повторил все его движения, и они стали стремительно сближаться. Когда уже казалось, что столкновение неизбежно, Борис Арнольдович резко остановил лодку. Оглянулся. Никого. Постоял подумал. Снова повернул на прежний курс.

Все повторилось. Пелена в глазах. И кто-то направляющийся к берегу.

Борис Арнольдович попытался плыть не на запад, а на север. Тот, другой, тоже лег на параллельный курс. Чудеса. Сблизились на минимальное расстояние.

— Ты кто? — срывающимся голосом крикнул Борис Арнольдович.

— Ты кто? — крикнул тот совершенно синхронно.

Они поглядели друг на друга печально. Развели руками сочувственно и понимающе. И опять поплыли в разные стороны. Пока не потеряли друг друга из виду.

Рисунок Ганса Гольбейна Младшего к «Похвальному слову глупости» Эразма Роттердамского.

Drawing by Hans Holbein the Younger for Desiderius Erasmus’s «The Praise of Folly».

Альбрехт Дюрер. «Играющий на волынке».

Albrecht Dürer. «Bagpipe Player».

Рембрандт. «Странствующие музыканты».

Rembrandt. «Travelling Players»