Фантастический альманах «Завтра». Выпуск второй

Евгений ПОПОВ (1946), геолог по образованию, ныне профессиональный писатель. Живет в Москве. Был исключен из Союза писателей за участие в альманахе «Метрополь», теперь восстановлен. Пишет с 1962 года, первые его книги вышли только в 1989–1990 годах.

ИЛИ-ИЛИ… обо мне, летающей тарелке и коммунизме

У гранитного парапета стояла местная молодежь — сплошь вся в цветастых красно-черных и черно-белых свитерах по сорок четыре рубля за штуку.

Я подошел к молодежи.

— Ребята! А какое сегодня кино?

Молодежь посмотрела на меня, не видя.

— Да черт его знает.

— А во сколько? — допытывался я.

— Сеансы как обычно — пять, семь, девять, — ответил один из них и ударил в гитарные струны так, что полилось грустное пение:

С тем они и удалились. Вниз по улице Победы мимо ресторана «Полярная звезда», из окошек которого по временам доносятся томительные и прекрасные звуки аргентинского танго, взрываемого изнутри дробью барабанов.

Говорят и пишут, что местность эта принадлежала в разные времена и эпохи сначала русским, потом финнам, норвежцам, канадцам, немцам, и опять финнам, и опять норвежцам.

Только потом, сразу после войны, обнаружили вот именно в этой самой местности, на острове посреди озера, белую старую церковь святых, Бориса и Глеба, по-моему. Церковь, относящуюся постройкой к далекому шестнадцатому веку.

И лишь тогда окончательно поняли и доказали, что земля эта искони русская и принадлежит СССР.

А раз поняли и доказали, то перенесли полосатый пограничный столб за церковь, и там, по озеру, стала проходить граница, по ту сторону которой жили норвежские рыбаки, а по сю — русские трудящиеся.

Их понаехало в эти края и так и по вербовке очень много. Сразу же после того, как эта земля оказалась все-таки русской.

А причина заключалась в том, что здесь имелись богатые в то время медные рудники. И черпали из них и финны, и норвежцы, и немцы, и канадцы, а потом эта территория оказалась наша. Тут-то и принялись за работу русские трудящиеся.

И произошло это настолько давно, сразу же после войны, что я сейчас об этом вспомнил лишь потому, что видел вдали за озером живущих норвежцев. Они были далеко. Их было двое. Две точки. Они передвигались по берегу и зашли в дом. И потом оттуда не выходили.

Таким образом, жители поселка, молодежь которого я спрашивал, есть ли кино и какое, добывали из недр медную руду, обогащали ее на обогатительной фабрике и плавили из полученного концентрата металл на медеплавильном заводе.

Все это жители делают в рабочее время. В свободное время они кладут деньги на сберкнижку, ходят в клуб «Дом культуры металлурга», посещают кружок коллекционеров и другие кружки, катаются на лыжах и коньках, читают книги из библиотеки и журналы из ларька «Союзпечать», устраивают соревнования рыболовов-любителей и хоккеистов, проводят выводку собак, празднуют праздники и вяжут из покупной шерсти свитера, варежки и шапки.

Неустойчивые, кроме того, пьют запоем, но они не характерны и быстро исчезают из поселка, так как Заполярье и пограничная зона не терпят тунеядцев, не терпят неработающих, не терпят неустойчивых.

Характерные, конечно, тоже уезжают, но не сразу.

Видите ли, здесь имеется неплохая возможность обогатиться с помощью честного труда. Довольно большая заработная плата, премии из фонда материального поощрения и плюс к тому каждые полгода надбавка к основной зарплате 10 %. Называется «полярка». Надбавка через полгода идет до трех лет. То есть через три года человек получает на 60 % больше, чем он получал раньше. Неплохо, правда? А потом через год надбавка по 10 %. И так до 80 %. Неплохо ведь, а?

Очень многие, выработав свои «полярки», уезжают «на материк»: на Украину или в Подмосковье, где покупают личные квартиры, личные машины и заканчивают личное воспитание повзрослевших детей.

Что ж, верный путь к счастью. Правильно поступают эти люди, и они будут жить хорошо.

Только скучно в поселке по вечерам и немного страшно, когда по единственной улице туда-сюда снуют люди, вырабатывающие «полярку» и не знающие, чем им заниматься по вечерам ближайшие три года. Часты разводы. Я одного случайного знакомого спрашиваю:

— Ты женат?

— Да как тебе сказать, — отвечает.

— Вот так и скажи, — говорю, — женат или нет.

— Я подженился, — отвечает он. Я сам из Питера, а тут подженился.

— Значит, если уезжать будешь, то не возьмешь ее с собой?

— Ни за что. Что ты!

— Как зовут-то хоть?

— Нэлка, — отвечает. — Нинель.

Вот какие дела. Или еще — от забойщиков жены по ночам бегали к крепильщику Ваньке. Потому что забойщики работали на вибробурах и ничего не могли. Жены бегали, а забойщики плакали. Некоторых вылечили, а крепильщик Ванька уволился и смылся. Впрочем, может быть, все это — сказки.

Но ведь есть тут и другие люди. Они живут в поселке по десять, по пятнадцать лет. Они и больше живут. Это их дом, и уезжать из него они вроде не собираются. Эти — матерые. Они, прожив здесь всю жизнь, уезжают, увозя с собой полмиллиона в кармане, и умирают от инфаркта в первый же год где-нибудь на берегу Днепра, Оки или Волги. Речь не о них. Другие останутся тут навсегда. Они подобны здешним скалам, образовавшимся во время последних магматических явлений миллионы лет назад; они как сопки, поросшие карликовой березкой и сосной, они как трехмесячный полярный день с конца апреля по июнь месяц и как трехмесячная полярная ночь с ноября по февраль.

Да. С ноября по февраль и с апреля по июнь, а в промежутке — ночная слякоть. Вечно сиреневый закат, вечно сиреневый восход. Утро, сумерки — не понять.

И не о тех речь, которые, быстро скопив денег, уезжают. Нет, не о них, хотя и они достойны описания и изучения. Нет. Не о них. Не о них.

А речь и слово здесь далее пойдет обо мне, летающей тарелке и коммунизме.

Некоторые мне говорят, что я-де все время говорю «я», и «я», и «я». Может, это и действительно так, что меня более всего занимает своя собственная персона.

И может быть, это действительно нехорошо.

Но с другой стороны — кто лучше меня знает меня? И если бы каждый изучал себя и изучил, как я себя, то все люди всё знали бы о себе, а в основном — слабости и недостатки. И мир был бы хорош. А об их достоинствах им сообщили бы другие. Как был бы хорош мир, если каждый занимался бы сам собой и не совал свой нос в душу ближнего своего!

А так мир не очень хорош, потому что в результате поверхностного изучения чужих слабостей возникают сплетни и человеческая неврастения. А это очень нехорошо и тормозит общественный прогресс. Так что, если вы считаете, что занятия мои мной самим нехороши, то извините меня. Но поймите, что ведь и я хочу называться человеком. Поймите и не откажите мне в моем.

Я, видите ли, или очень люблю людей, или же равнодушен к ним, как только могу. Или — или. В случае, если я кого полюбил и уважаю, то невольно заискиваю перед человеком и всячески стараюсь снискать его расположение. А он, между прочим, часто не стоит этого. Он часто ничтожен, как часто ничтожен бываю я и бываете вы. А я все равно его люблю, и все равно заискиваю, стараюсь, даже если отчетливо понимаю: «Он, наверное, ничтожен». Очевидно, что он если и ничтожен, то лишь объективно, а для меня имеет какую-то ценность.

В случае же равнодушия к человеку — груб я сам, не знаю почему и зачем. Груб. Хам. Не замечаю его и не включаю в свою жизнь. И совершенно это точно, и мной проверено, что поступаю я зря, так как именно от этого человека большей частью зависит моя жизнь и мое пропитание, тот, так сказать, кусок хлебца с маслом, который я кушаю.

С начальниками. Я часто ругаюсь с начальниками, если они не нравятся мне. А это — зря. Начальников не исправишь, меня — тоже. Так что конфликты зря. А я уже поменял после института три работы.

Но я не склочник. Я ругаюсь только по поводу выполнения работ. Впрочем, я вас, кажется, невольно ложно информирую. Я сказал, что сменил три работы, а вы подумали, что из-за начальников.

Нет. Не из-за начальников. Те меня все равно любят, потому что я тих и вежлив, а грублю и ругаюсь только иногда, редко. И это все равно ничего не меняет. А что касается работы, то я ее менял просто так.

Интересный народ начальники. Ведь если он начальник, то он должен быть умней меня. Ведь верно? А он иной раз дубина. А как же он тогда стал начальником? Стал. А почему? Не знаю. Впрочем, видимо, знаю, но не могу высказать связно. Да и никто не может. Может социолог, но он даст и гипотезу, во-первых, и частность, во-вторых. Социолог имеет теорию, и социолог будет не прав. А я если еще хоть чуток буду говорить про это, то окончательно буду не прав и, кроме того, все окончательно запутаю.

Поэтому говорю честно. Все вышесказанное про меня почти не имеет отношения к нижесказанному. А может быть, и имеет. Черт его знает.

В воскресенье я гулял по поселку. Делать было нечего. Воскресенье. Я гулял.

Я приехал в поселок по командировке: внедрять на руднике мероприятия по материальному стимулированию рабочих за металл.

Приехал я с начальницей. Начальница моя довольно мерзкая личность. Я к ней равнодушен. Мерзкая, сорока с лишним лет, хорошащаяся (тоже слово плохое, но верное), толстая, хватающая, рвущая, достающая, посылающая посылки, скупающая мебель, жрущая. Щая и щая без конца. Противная, честное слово. И конечно же, это мое субъективное мнение, и, может, я не прав. Хотя и многие другие характеризовали ее как личность невыносимую.

Внедрение мероприятий у нас шло хорошо. «У нас». Баба, приехав, села мне с ходу на шею и поехала к цели — выполнению намеченных нашим НИИ работ. Баба занялась выколачиванием из местного магазина рижского спального гарнитура, столового сервиза и получением контейнера для перевозки мебели.

У меня же других занятий не имелось никаких, забот и привязанностей тоже, поэтому я весь отдался работе. О, стихия работы!

И работа шла бы хорошо, если бы она, сидя у меня на шее, не ерзала и занималась только своим. Доставала бы себе свой гарнитур. Так нет! В свободное от гарнитура время она мешала мне, разрушая с трудом мной налаженное, и требовала разъяснений по совершенно ясным вопросам. Стерва! Как я ненавидел ее в те минуты, когда она, закатив карие глазки и сделав тревожное лицо, говорила: «А теперь объясните мне, почему вы сделали так-то и так-то. Это — неверно. По-видимому, мы сделаем все по-другому», — говорила она. Но сделать ничего не могла, так как не умела. И она знала это, и знал это я. Ненавидел я ее. Вернее, был равнодушен. Да, равнодушен. Я равнодушно ругался с ней по делу, равнодушно трясся от злобы, выслушивая ту чушь и дичь, которую она несла, равнодушно пил таблетки из ГДР — мепробамат, чтобы успокоиться, и равнодушно беседовал с ней о том и о сем. В частности, даже и о мебели, когда она после стычки первая заговаривала со мной. Первая? Да, первая, потому что я был нужен ей, ибо кто бы тогда вел работу? Она, что ли? Нет. Она была занята, и я был ей несомненно нужен, и это ничуть не странно.

Так вот. В воскресенье я гулял по поселку. В субботу мы с начальницей немного повздорили, но и это, как и сама начальница, тоже почти не имеет отношения к рассказываемому.

В воскресенье я гулял по поселку. У меня пооборвалось пальто, и я присматривался к встречным. Я хотел увидеть какое-нибудь хорошее и купить такое же, если оно не очень дорогое.

Воскресенье. Апрель месяц. Светило во весь небосвод круглое заполярное солнце, и по улице Победы вниз текли весенние ручьи. Но — холодно. Было холодно так: течет ручей, и в нем мокнет подошва ботинка, а потом ступаешь по асфальту, и подошва примерзает. Особенно в тени. Все-таки Заполярье, все-таки холод, все-таки не зря 10 % полярных надбавок через каждые полгода и отпуск длиною в два месяца. Холодно, а ты возьми отпуск и поезжай в Крым, ты в Одессу поезжай, загорай, набирайся сил, трудящийся, для достижения новых трудовых успехов! Воскресенье. Апрельское утро.

И жители занимались в это весеннее апрельское утро своими личными делами. Как и я.

Я подошел к ребятам, игравшим на гитарах, и спросил, какое в клубе «Дом культуры металлурга» идет сегодня кино.

— Да черт его знает, — сказали ребята, — наверняка какая-нибудь лажа.

— А сеанс во сколько? — допытывался я.

— В пять, семь и девять. А вообще-то есть еще и в час. Ты иди, иди, — объяснили они и зашагали вниз, напевая:

И я пошел. Тоже вниз. Медленно ступая и по ручью и по асфальту.

Светило во весь небосвод солнце. И было тепло. И шли, туда и сюда шли отдыхающие трудящиеся. А в одном доме из раскрытого окна вдруг грянуло «Дорогой длинною, да ночью лунною». Хорошая музыка. И из этого же окна выглядывали какие-то лукавые девочки. Я был равнодушен, но остановился и стал слушать музыку, потому что она мне нравилась. А девочки истолковали это, конечно, по-своему. Они захихикали, и в окне появилась усатая физиономия, посмотревшая на меня неодобрительно. И я тогда пошел дальше.

А тек ручей сверху вниз, и шли туда и сюда трудящиеся. И на углу, около кафе «Северянка», продавали с лотка какие-то печеные вкусные вещи, и кто-то что-то говорил, и кто-то что-то отвечал, и все это смахивало на какое-то неорганизованное представление. Со своей музыкой, со своим ритмом, со своим световым и художественным оформлением.

Тут мне повстречалась начальница. Она шла навстречу и несла что-то из ширпотреба, завернутое в оберточную бумагу. Она не сказала, что это у ней завернуто в оберточную бумагу. Она сказала, что только что обедала в кафе «Северянка».

— Там так хорошо! На первое дают бульон с курицей. Вы можете его поесть. Правда, там перчику много, — заметила начальница, устроившаяся на моей шее.

— Спасибо. Спасибо, — поблагодарил я.

И стал с некоторым удовольствием с ней говорить, потому что спешить я не спешил, а находиться на свежем солнечном воздухе приятно, даже если ты беседуешь с начальницей.

Мы не виделись со вчерашнего дня. Она сказала, что вчера весь вечер работала. Что она делала — она не сказала. И что завтра она будет звонить в Москву руководству. Скажет, что опытное внедрение системы идет успешно, и мы с ней справляемся с объемом работ.

— Ведь верно? — Она заглядывала мне в глаза.

— Верно, — ответил я.

Начальница еще больше оживилась, и я услышал, как вчера она собиралась ложиться спать в первом часу ночи, но к ней в номер зашла особа, живущая напротив.

— Она попросила у меня что-нибудь почитать. Я ей дала. А она не уходит. Я предложила ей присесть. И она села. Она сидела у меня до двух часов. Жуткая особа. Она плела мне, плела. По-моему, она без определенных занятий.

Жуткая особа представилась ей как работающая по снабжению. Начальница поинтересовалась, что та может достать из ширпотреба. Та сказала, что ничего. И захохотала. Начальница удивилась, а жуткая особа стала жаловаться:

— У нас в снабжении! Я в бухгалтерии работаю. У нас за окном часто что-нибудь дают. А нам даже и не скажут. Бессовестные. Но вы не думайте, все, что на мне, куплено не в магазине, — объявила особа. И опять захохотала.

— И мне стало подозрительно, Утробин, — докладывала начальница. — Сидит, болтает, хохочет, а потом и говорит, что если у вас денег с собой много, то вы их берегите. Что-нибудь, дескать, все равно купите. Какое дело ей до моих денег?

— Странная дама, — поддерживал я разговор. На вашем месте я бы обязательно навел справки, уважаемая Альбина Игнатьевна.

— А я навела, — обрадовалась начальница. Она мне сказала, что приехала в командировку. На один день. А живет уже четыре. А дежурной она сказала, что хочет работать здесь юрисконсультом. Та ей: «Вы идите на рудник, вас там возьмут». А та ей: «Рудник стоит на горе, а мне неохота в гору подниматься». Представляешь? Только где же здесь еще работать, если не на руднике?

Начальница стала мне надоедать. Ей сорок с лишним. Она белокура, расплылась, сюсюкает, подхалимничает, всякую чушь несет. Не люблю я ее.

И что несомненно самое главное, — она приблизила ко мне возбужденное лицо, — эта женщина мне говорит: «А вы почему сейчас ЗДЕСЬ?» «А где же мне быть ночью?» — отвечаю. А она: «В поселке полным-полно денежных мужчин». И это мне. Ха-ха-ха. Это мне.

И начальница захохотала, как дитя, а я хотел уйти, подумав: «А почему бы и нет». Но начальница продолжала:

— И та особа пояснила, что шла ночью. И ее остановил молодой человек. Он сказал: «Идемте ко мне на квартиру». И вынул бумажник и показал ей сто рублей. А? Как вам это нравится?

— Да уж какая тут ночь. Одно названье ночь. Заполярье. Ночь — день. День — ночь. Не разберешь, — невпопад заметил я.

— Все равно. А она отказалась и пошла в гостиницу. Так вот, Утробин, — начальница сделала паузу, — она НЕ ОТКАЗАЛАСЬ. Иначе откуда бы у ней взялись деньги, а ведь она живет сейчас в одноместном номере. Напротив моей комнаты одноместный номер. Я все проверила.

— Держитесь от нее подальше, — советовал я. — Наведите справки.

— Я навела. Как она от меня вышла, я пошла к дежурной и пересказала ей наш разговор. И дежурная велела, чтоб я ее, особу, не слушала, потому что она — пьяная. «У нас пограничная зона. У нас норвежцы бывают. Мы ее скоро выставим. Мы таких особ не держим», — пообещала дежурная. И я пошла назад к себе и заглянула к ней в замочную скважину. И у ней было темно. Она спала. Книга была не что иное, как ПРЕДЛОГ. Она СПАЛА. Но зачем же она ЗАХОДИЛА, — так закончила начальница свой рассказ, и я поскорей распрощался с ней и дал ей советы, как жить и существовать в безопасности.

Я дошел до Дома культуры. Вниз по улице Победы. Взял билет на пять часов. Фильм «Девушка без адреса». Я его потом посмотрел. Это плохой фильм. Но я против этого фильма ничего не имею и, пожалуй, даже люблю его, потому что видел его 1000 раз и привык к нему, как привыкают к старым разношенным шлепанцам. «Девушку без адреса» почему-то любят крутить в маленьких северных поселках, где я часто бываю.

Но эта самая «девушка» не имеет отношения к моему рассказу. К моему рассказу имеют отношение только я, летающая тарелка и коммунизм, почему и рассказываю дальше.

На площади около ДК шумели и веселились. Там имел быть вывод собак-лаек.

— Ты видела, там вывод собак, — сказала одна девушка другой в очереди за билетами на фильм «Девушка без адреса».

— Дворняжек? — спросила другая девушка.

— Лаек, лаек. Ха-ха. Тоже мне — лайки. Вывод лаек! — сказала первая девушка, захохотав.

— Вот так лайки! — хохотали они обе.

И я тогда не пошел близко смотреть выводку собак, тем более что я и так все хорошо видел, стоя на мраморном крыльце ДК и подпирая плечом колонну.

Лайки оказались действительно не лайки. Люди удивлялись им, что они подпрыгивают и грызутся. Там еще сидел какой-то человек, за вынесенным из ДК столом. Равнодушно сидел.

А на широченных мраморных ступенях дети поселка играли в классы. В поселке чрезвычайно много детей. Их воспитывают. Дети же очень любят играть в классы на мраморных ступенях ДК.

Расчертили и играют. Мальчики и девочки.

Один мальчик смошенничал. У него камушек, который он пинал, попал на меловую черту в надпись «Огонь», а он его подвинул свободной ногой. Которые дети заметили, так те закричали: «Огонь! Огонь! Сгорел! Сгорел!»

Мальчик важно отвечал.

— Нет, — отвечал мальчик. — Я не сгорел.

Тогда дети закричали:

— А, хлюздишь! Хлюздишь! Ты — хлюзда-мнузда!

«Хлюзда-мнузда» не вынес оскорбления и вышел из игры. Тут подвернулась какая-то женщина и тревожно спросила:

— Сережа, а где наша Лена?

— Сколько раз отвечать, что заходил Павел и они уехали на мотоцикле! — заорал Сережа.

— Ага. Ну, играй, играй. Ох, беда, беда, — сказала мать и тихо ушла.

А Сережа был в резиновых сапожках, в свалявшемся шерстяном костюмчике и нейлоновой курточке. Вышедши из игры, он тотчас подозвал какую-то собаку из свободных и стал дразнить ее и пинать сапогом в морду. Собака зарычала и ухватила озорника за штаны. Но она любила его, и он ее тоже, и они упали на мраморные ступени и стали по ним кататься, создавая безобразие. Потом собака надоела мальчику, он крепко пнул ее напоследок и стал проситься обратно в классы.

Старшие — с лайками. Младшие — в классы. А что же делают самые маленькие?

А самые маленькие еще ничего не понимали ни в классах, ни в собаках, ни в фильме «Девушка без адреса». Они либо смирно лежали в своих колясках, либо нетвердо стояли на земле, поддерживаемые своими мамашами. И с вежливой улыбкой смотрели на непонятный для них мир.

Я вот тоже: смотрел, смотрел и, заскучав, очень ждал скорейшего начала киносеанса. Для развлечения я разглядывал у людей пальто, желая, если вы помните, купить себе подобное аналогичное за дешевую цену. Всякие я видел пальто, и некоторые мне даже настолько нравились, что я согласился бы купить их за дешевую цену. Но не об этом. Не об этом. Я не об этом, я о себе, летающей тарелке и коммунизме. Я начинаю волноваться, хотя, как вы заметили, я весь день был равнодушен, и ничто не трогало мое сердце.

Потому что тут вдруг я увидел ИХ. И заныло, и я сразу полюбил ИХ горькой, но, конечно же, безответной любовью. Они выделялись. Он здоровенный. Лось. А она маленькая, в широких брюках по моде, в каком-то пальтеце таком.

Это ведь я их выделил, а так они совершенно ничем не отличались от остальных. Я специально смотрел, не выделяет ли их и еще кто-нибудь, но нет — все спокойно приняли их появление, их проход через собачников, через детей с играми, через меня. К кассам ДК.

Я поплелся за ними. Они были равнодушны. Они тихо переговаривались.

Он из матерых, что ли? Здоровый мужик. Заполярный волк. А она или дочь его, или юная жена.

Они подошли к кассам ДК. А я за ними. Куда я денусь? Я их полюбил.

— Ты хочешь смотреть? — спросил он.

— Эту-то глупость, — сказала она.

— Может, посмотрим? — сказал он.

— Смотри, как хочешь, — ответила она.

— Мне один черт.

— Да, а там Гарин играет.

— Давай я на самое поздно возьму все-таки, — предложил он.

— Бери.

И он пошел, а она занялась своей сумочкой. Я подпирал колонну. Она посмотрела по сторонам. Посмотрела и на меня. Но никого и ничего не увидела.

Возвратился лось. И был уж с билетами.

— Ну, пошли, — сказал он.

— Идем, — сказала она.

— А я за ними. Осторожно, медленно. Я гуляю.

Остановились.

— У, какие собачки! — сказала она.

— Дерьмо! — сказал он.

— Точно дерьмо, сказала она. — Миленькие какие!

Двинулись. Повторяю, напоминаю: я не понимаю, почему. Почему, например, они стали объектами моей любви. Ведь речь их ничтожна, и движения ординарны, и никто, кроме меня, не выделяет их?

Двинулись. Они раскланивались со своими знакомыми и останавливались поболтать. И речи их были точно пусты, но как любил я их!

Остановились около «Северянки». Они остановились. Он — лось, бык. Она — в брючках, зеленое пальто, волосы на плечах. Он, наверное, ведь лысый, а уж зубы-то точно металлические.

— Пошли, что ли, к твоей Ольге зайдем, — сказал он.

— Ну, идем. Песенки новенькие послушаем, Высоцкого, — сказала она.

И они исчезли.

Они вошли в ту дверь, которая вела к той квартире, в которой находилось то окно, из которого доносилась давеча «Дорогой длинною», то окно, из которого высовывалась тогда усатая физиономия. Наверное.

Исчезли. Их поглотила дверь. А я глянул на часы. Мать честная! Да я ведь в кино опоздал. Без киножурнала-то ладно. Я переживу, хотя и это неприятно. Я люблю киножурнал. Но смотреть кино без начала. Бр-р. Все равно что без конца. И я побежал скорей.

Потому что, вы понимаете, они исчезли. А я реалист. Я знаю, что могу стоять около подъезда хоть всю жизнь, но эти люди никогда не полюбят меня, потому что я никогда не смогу объяснить им, что люблю их. Или — или. И не смогу заговорить с ними никогда, потому что мне не о чем говорить с ними. Мне скорей с начальницей есть больше о чем говорить, чем с ними. Они уходят в закрывающуюся дверь, они близки к летающей тарелке и коммунизму. Что ж, прекрасно. А я пойду в кино, мы пойдем другим путем.

И я заспешил, заспешил в кино. И я, представьте, не опоздал, потому что они или сеанс начали позже, или у меня вперед часы. У меня часы то вперед, то назад. Надо бы их отдать в ремонт. А «Девушка без адреса» — это один из наших лучших плохих фильмов. Я его смотрел раз тысячу.

К сожалению, на этом я и заканчиваю свой рассказ о моем «или — или».

Если я кого-то огорчил, а кто-то ждал большего — какого-либо действия или же связного конца, то прошу прощения.

Я рассказал все, как было. Правду. А правда не является частью правды. Она неделима. Или, если выражаться точнее, молекула общей правды состоит из атомов. Не знаю, правда, есть ли молекулы и атомы. Я рассказал правду и старался быть честным.

Но чувствую вообще-то, что даже здесь, в моем откровенном отрывке из моей жизни есть какая-то фальшь. Этаким я каким-то себя изобразил не тем, что я есть: демончиком, тонко чувствующей, так сказать, натурой. Это, по-видимому, тоже вранье. Я чего-то не учел, и получилась неправда.

Но ведь всего учесть и нельзя. Ведь правда? И никогда. И всегда будет некоторая фальшь, чтобы не сказать «неправда». Она будет, и придется примириться с этим. Ибо приходится жить, потому что жизнь продолжается. И мою начальницу мне все-таки немного жалко. И остальных. И себя. Я понимаю. Они забыли, что человек смертен, и думают, что они будут жить вечно. Они думают, что смерть еще далека и пока не имеет к ним никакого отношения, и что можно еще лет пятьдесят бросить на устройство своих делишек и на суету. Нет, нельзя. Не нужно суетиться, милые! Мы все с вами когда-нибудь… Увы, но это правда. Или — или.

Нужно ли особо подчеркнуть для вас, что все вышеописанное я пишу с борта летающей мурманской тарелки, которая везет меня в коммунизм? Маленькие, зелененькие обитатели тарелки уверяют меня, что в коммунизме мне будет очень хорошо. Там много вкусного киселя, большое пространство и время для еще более углубленных размышлений обо всем на свете. Там мне купят пальто.