Фата Моргана. Зов далеких планет

Матесон Ричард Книжный червь

Проснувшись в то утро, он заговорил по-французски. Никакого предупреждения не было. В четверть седьмого, как и обычно, прозвонил будильник и они с женой заворочались. Высунув из-под одеяла онемевшую во сне руку, Фред нажал на кнопку, и в комнате на некоторое время воцарилась тишина.

Затем Ева отбросила одеяло на середину кровати со своей стороны, он — со своей, и его тощие жилистые ноги свесились на пол.

— Bon matin,[17] — сказал он.

Последовала короткая пауза.

— Что? — спросила она.

— Je dis bon matin.[18]

Жена зашуршала ночной рубашкой и, повернув голову, посмотрела на Фреда.

— Что-что?

— Я всего лишь сказал «с добрым ут…»

Фред Элдерман непонимающе уставился на супругу.

— А что я сказал на самом деле? — он перешел на шепот.

— «Бонматен» или что-то в этом роде.

— Je dis bon matin. C'est un bon matin, n'est pas?[19]

Co звуком попадающего в бейсбольную перчатку быстро летящего мяча Фред Элдерман шлепнул ладонью по собственному рту, зажал его и поверх кляпа из пяти пальцев вытаращил на миссис Элдерман округлившиеся глаза.

— Фред, что это такое!

Он медленно убрал руку и разжал губы.

— Ева, я не знаю. — Его вдруг охватил ужас. Фред машинально поднес руку к голове, указательный палец почесал обрамленную волосами лысину. — Смахивает на… на какую-то заграничную болтовню.

— Но ты же не знаешь ни одного иностранного языка, Фред!

— В том-то и дело.

Они растерянно разглядывали друг друга. Наконец Фред посмотрел на часы.

— Пора одеваться.

Он прошел в ванную, и Ева с недоумением вслушивалась в доносившуюся оттуда незнакомую песенку: «Elle fit un fromage, du lait de ses moutons, rori, ron, du lait de ses moutons»,[20] однако мешать мужу, когда он бреется, не решилась.

Беря кофе за завтраком, Фред что-то пробормотал.

— Что? — непроизвольно вырвалось у Евы прежде, чем она смогла себя остановить.

— Je die que veut dire ceci?[21]

Он услышал, как она поперхнулась.

— Я хочу сказать, — Фред не верил своим ушам, — что это может значить?

— Вот-вот, что с тобой происходит? Никогда в жизни ты не говорил по-иностранному.

— Знаю, — поднесенный ко рту поджаренный хлеб застыл в воздухе, — а что… что это за язык, на котором…

— Мне к-кажется, ф-французский.

— Французский? Но я не знаю французского.

Ева судорожно отхлебнула из чашки.

— А теперь вот знаешь, — произнесла она еле слышно.

Фред сверлил глазами скатерть.

— Le diable s'en mele,[22] — буркнул он себе под нос.

Ева сорвалась на крик:

— Фред! Что ты сказал?!

— Я говорю, без дьявола тут не обошлось. — Он боялся взглянуть на жену.

— Но Фред, ты же… — Она резко поднялась со стула и набрала в грудь воздуха. — Хватит. Богохульствовать не будем. Должна быть какая-то причина, не так ли? — Фред молчал. Что ты думаешь? Есть причина или нет?

— Ну да, Ева. Ну, конечно. Но…

— Никаких но. — Она, казалось, не успокоится, пока не доберется до истины. — Итак, рассудим здраво — может ли на свете существовать какая-либо причина, по которой тебе приспичило защебетать ва французском языке? Просто так вот, запросто, раз и все! — Ева прищелкнула пальцами.

Фред неопределенно помотал головой.

— А раз так, тоща… — она с трудом подбирала слова, не зная, как продолжить, — тогда давай посмотрим. — Супруги снова молча разглядывали друг друга. — А ну-ка, скажи что-нибудь, например… — Ева мучительно подыскивала фразу, — например, хотя бы вот это… э-э…

Голос ее постепенно затих.

— Сказать что-нибудь?

— Да-да. Валяй, не стесняйся.

— Un gemissement se fit entendre. Les dogues se mettent(a) aboyer. Ces gants me vont bien. II va sur quinze ans…[23]

— Ф-ф-фред?!

— II fit fabriquer une exacte representation dumonstre.[24]

— Фред!! Прекрати! — Ева испуганно закричала.

Он осекся и, моргая, глядел на жену.

— Что… что ты сказал на этот раз, Фред?

— Я сказал: „Раздался стон. Мастифы начали лаять. Эти перчатки мне впору“ и еще: „Скоро ему будет пятнадцать лет“. А потом…

— Что потом?

— „Он изготовил мне точную копию чудовища“. Sans meme l'entamer.[25]

— Фред, опять?!

Но Фред как будто заболел.

— „И даже не поцарапали“, — закончил он.

Стояло раннее утро, и жизнь в студенческом городке еще не началась. Единственными занятиями, проходившими в это время, были две лекции по экономике с семи тридцати, да и то они проходили в Белом Кампусе. Здесь же, в Красном, все было тихо. Через час дорожки наполнятся молодым шумным говором, смехом и бесцельно слоняющимися стайками будущих ньютонов и фарадеев, а пока же повсюду царили тишь и благодать.

Состояние покоя, однако, не распространялось на бредущего вдоль восточной стороны кампуса и направляющегося к зданию администрации Фреда Элдермана. Оставив Еву в растерянных чувствах, он всю дорогу до работы ломал себе голову над тем, что же это может быть.

И впрямь, что это? Когда это началось? „C'est une heure“,[26] — пронеслось в мозгу.

Фред сердито тряхнул головой. Ужасно. Невероятно. Он попробовал мысленно найти хоть какое-то объяснение случившемуся, но не смог. В том, что произошло, не было абсолютно никакого смысла. В свои пятьдесят девять, так и не получив образования, он влачил тихое спокойное существование университетского уборщика и смотрителя. И вдруг однажды утром проснулся свободно говорящим по-французски.

Почему именно по-французски?

Не обращая внимания на холодный октябрьский ветер, Фред остановился и задрал голову к куполу Джереми-холла. Вчера вечером он там прибирался. Может быть, это как-то связано…

Нет, но это же просто-напросто смешно. Он зашагал дальше, в то время как его губы сами шептали: „Je suis, tu es, il est, elle est, nous somines, vous etes…“[27]

В половине девятого он вошел в офис исторического факультета, где необходимо было починить раковину, проработал там один час и семь минут, после чего, сложив инструменты в сумку, направился к себе.

— Доброе утро, — поздоровался он с сидящим за столом профессором.

— Доброе, — отозвался тот.

Выходя с факультета в коридор, Фред Элдерман подумал, как это замечательно, что доходы Людовика Шестнадцатого при тех же поборах и налогах превысили доходы предыдущего Людовика на целых сто тридцать миллионов ливров и что экспорт в период с 1720-го по 1746-й увеличился со ста шести миллионов до ста девяноста двух. А кроме того…

Он остановился как вкопанный прямо посреди холла с застывшей маской изумления на худом лице.

В то утро Фред Элдерман прибирался и кое-что чинил еще на факультете физики, потом — химии, потом — на факультете английского языка и в конце дня — в Отделении изящных Искусств.

Маленькая таверна неподалеку от Мэйн-стрит носила название „Уиндмилл“, а иначе — „Мельница“. По понедельникам, средам и пятницам, вечером, Фред заглядывал туда, чтобы уговорить кружечку-другую пивка, а заодно и обсудить последние новости с двумя своими приятелями — Гарри Баллардом, менеджером кегельбана, принадлежащего Хогану, и Лу Пикоком, почтовым служащим, увлекающимся на досуге садовым делом.

В тот вечер Фред, едва только он появился в дверях полуосвещенного салуна — кстати, это слышал выходящий на улицу хозяин заведения, — сказал:

— Je connais tous ces braves gens.[28] — Затем, виновато скривив губы, поправился: — То есть я хотел сказать… — оглядел собравшихся и так и не договорил.

Гарри Баллард заметил его сначала в зеркале.

— Подваливай к нам, старина! Виски сегодня идет отлично. — Он неуклюже повернул в сторону Фреда толстую шею и, не глядя на бармена выкрикнул: — Еще стаканчик для старины Фреда!

Фред подошел к стойке и улыбнулся, впервые за весь день. Пикок и Баллард по-дружески хлопнули его по плечу, бармен придвинул высокую кружку с пивом.

— Что новенького, дружище? — спросил Гарри.

Фред прижал двумя пальцами усы и сделал сквозь пену первый глоток.

— Да, в общем, ничего. — Он так и не решил еще, стоит это обсуждать или нет. Ужин с Евой стал для него настоящим испытанием, во время которого он поглощал не только пищу, но и переваривал умопомрачительное количество всевозможных подробностей и деталей, относящихся к временам Тридцатилетней Войны и Великой Хартии вольностей, а также уйму будуарных сведений из жизни Екатерины Великой. Встать из-за стола в семь тридцать было для него подлинным облегчением, омраченным, однако, непокорно прорвавшимся „Bon nuit, mа chere“.[29]

— А что у тебя нового? — поинтересовался он в свою очередь у Гарри.

— Как сказать, — протянул тот, — красим дорожки. Обновление интерьера.

— Красить — это неплохо, — произнес Фред. — Когда рисовать разноцветным воском стало неудобно, древнегреческие и римские художники научились использовать темперу, то есть краски, замешанные на древесной или гипсовой основе, причем в качестве наполнителя в станковой живописи…

Он замолчал, но было уже поздно. Все, разинув рты, смотрели только на него.

— А-а… э-э… чего ты?.. — начал вопрос Гарри Баллард.

— Да так, ничего, — Фред судорожно проглотил слюну, — я всего лишь хотел… — Конец предложения утонул в светло-коричневой пивной глубине.

Баллард перевел взгляд на Пикока, Пикок пожал плечами.

— А как идут дела у тебя в оранжерее, Лу? — он поспешил сменить тему.

— Нормально, — невысокий Пикок кивнул, — в оранжерее все нормально.

— Я так и думал, — тоже кивнул Фред. — Vi sono pui di cinquante bastimenti in porto.[30] — Произнеся это, он заскрежетал зубами и закрыл глаза.

— Что за чушь ты несешь? — Лу потеребил себя за ухо.

Фред закашлялся и торопливо окунул усы в кружку.

— Ничего, ничего.

— Как это? Но ты же только что что-то сказал? — По играющей на широком лице Гарри улыбке можно было видеть, что он приготовился услышать хороший соленый анекдот.

— Я… я сказал, что в гавани стоят более пятидесяти кораблей. — Фред понуро смотрел перед собой.

Улыбка сошла с лица Гарри и больше не появлялась.

— В какой гавани?

— Ну… ну это такая шутка. Сегодня рассказали. Только вот начало я запамятовал.

— А-а, — Гарри пригубил из стакана, — па-анятно.

С минуту они молчали, затем заговорил Лу:

— На сегодня закончил?

— Нет, к сожалению. Осталось прибраться в классах математики.

— Это плохо.

Фред вытер с усов пену.

— Послушайте. Ответьте-ка мне на один вопрос, — хранить все в себе он больше уже не мог, — что бы вы подумали, если бы, проснувшись однажды утром, вы вдруг ни с того ни с сего начали лепетать на французском?

— А кто это таким проснулся? — скосил глаза Гарри.

— Да нет, никто. Я просто… предположил. Ну предположим, что человек… э-э… как бы это выразиться, вдруг понимает, что знает то, чего никогда не учил. Непонятно? Ну вот просто раз — и он это знает. Как будто знания эти всегда были у него в голове, но до него это дошло только сейчас.

— Что еще за знания? — спросил Лу.

— Ну-у… история, к примеру. Языки всякие… иностранные… а еще книги, живопись… атомы и молекулы, химические соединения, — Фред неловко поежился, — и прочие другие сведения.

— Темнишь, приятель. Или я тупой, или… — Последние надежды Гарри похохотать над новым анекдотом рассеялись.

— Ты хочешь сказать, он знает то, о чем никогда даже и не читал? — перебил его Лу. — Я правильно понял?

По речи, по интонации обоих своих друзей Фред почувствовал, что они чего-то не договаривают, в чем-то как будто сомневаются, но боятся признаться. Как будто что-то подозревают, но молчат.

— Ладно, забудем об этом. Я сдуру предположил, а вы и уши развесили.

В тот вечер, ограничившись одной-единственной кружкой, он ушел рано под тем предлогом, что нужно успеть прибраться у математиков, и всю оставшуюся часть дня — и когда подметал, и когда мыл, и вытирал пыль — Фред размышлял только об одном: что с ним происходит?

Дома ждала Ева, несмотря на то что было далеко за полночь.

— Кофе будешь?

— Буду. — Она встала, чтобы налить, но тут же села обратно, услышав: „S'accomadi, la prego“.[31]

Глядя на осунувшееся, мрачное лицо жены, Фред перевел:

— Я сказал, сядь, Ева, сам достану.

Пока пили кофе, Фред Элдерман поведал супруге о том, что пережил за последние несколько часов.

— Понимаешь, Ева, у меня это просто не укладывается в голове. Мне… мне даже страшно становится. Я столько знаю того, чего не знал раньше, и при этом понятия не имею, откуда что взялось… ну ни малейшего представления. Но я знаю! Зна-ю, понимаешь меня?

— То есть… ты имеешь в виду, что знаешь не один только французский?

— Какой там французский! — Фред ухватился руками за голову. — Ты только послушай. — Он отставил в сторону чашку: Основной прогресс в получении быстрых частиц был достигнут путем использования относительно невысоких напряжений и многоступенчатого ускорения, причем в большинстве используемых приборов и установок заряженные частицы запускались по круговой или спиральной орбите, для чего применялся… Ева, ты слушаешь?

— Слушаю, — у нее задрожали руки.

— …мощный электромагнит. Ускорение может применяться различными способами. Например, в так называемом бетатроне Керста и Сербера…

— Что это значит, Фред?

— Не знаю. Просто… просто это само взялось откуда-то у меня в мозгу. И еще… когда я говорю что-нибудь по-иностранному, я все понимаю. Но языки ладно, а как…

Чтобы успокоить дрожь, Ева сложила руки на груди и встала.

— Что-то здесь не так, Фред.

Он нахмурился и долго на нее смотрел.

— Что именно, как ты думаешь?

— А черт его знает! — Ева немного пришла в себя и медленно покачивала головой. — Мне это совершенно непонятно.

Проснувшись посреди ночи, она услышала у себя под боком сонное бормотанье Фреда:

— "Натуральные логарифмы целых чисел от десяти до двухсот. Номер первый — ноль — две целых, три тысячи двадцать шесть десятитысячных. Единица — две целых, три тысячи девятьсот семьдесят девять. Двойка — две целых…“

— Фред, ну давай же спать!

— "…четыре тысячи восемьсот сорок девять".

— Фред!! — Она толкнула его локтем. — Спи!

— "Три — две целых…"

— Фред!!!

— А? Что? — спросил он спросонья, облизнул губы и перевернулся на другой бок.

В тишине спальни Ева слышала, как он поправил подушку и подоткнул одеяло.

— Фред, — позвала она как можно мягче.

Фред глухо кашлянул.

— Что, дорогая?

— Мне кажется, завтра утром тебе следует показаться доктору Буну.

Ответом ей был длинный, глубокий вдох и такой же длинный, полный выдох.

— Мне тоже так кажется. Давай спать.

В пятницу утром Фред Элдерман вошел в приемную доктора Уильяма Буна, и залетевший в открывавшуюся дверь сквозняк сдул на пол бумаги со столика медсестры.

— О, простите. Le chieggo scuse. Non ne val la реnа.[32]

Сидящая у доктора Буна в приемной и принимающая вызовы мисс Агнесса Маккарти работала с ним уже на протяжении семи лет и никогда прежде слышать иностранную речь из уст Фреда Элдермана ей не доводилось.

Поэтому она слегка приподняла брови и, не скрывая изумления, спросила:

— Что вы сейчас сказали?

Фред попробовал улыбнуться, но получилось вымученно и неестественно.

— Ничего, — ответил он и после небольшой паузы добавил: мисс.

Одарив его дежурной улыбкой, девушка предложила сесть.

— Доктор просил извинить, мистер Элдерман, но вчера он никак не мог вас принять.

— Ничего страшного.

— Он освободится через десять минут.

Четверть часа спустя Фред сидел перед доктором Буном и беспомощно смотрел на внушительных размеров грузную фигуру откинувшегося в кресле представителя медицинской науки.

— Что, Фред, нездоровится?

Он объяснил ситуацию.

Радушная улыбка доктора по мере рассказа прошла через несколько стадий: от откровенно удивленной вначале она становилась постепенно застывшей и вежливой, затем неестественно напряженной и наконец исчезла совсем.

— И это действительно правда?

Фред мрачно опустил голову.

— Je me laisse conseiller.[33]

Густые брови мистера Буна взлетели вверх.

— И в самом деле французский. Что вы мне сказали?

Фред проглотил подступивший к горлу комок.

— Я сказал, мне нужен совет.

— Фу-ты, ну-ты, палки гнуты, — нараспев проговорил доктор и закусил нижнюю губу, — фу-ты, ну-ты, чудеса.. — Он встал и принялся ощупывать пальцами голову Фреда. — Никаких ударов, травм в последнее время не было?

— Нет.

— Хм-м, интересно. — Руки доктора Буна оставили голову пациента в покое. — Ни шишек, ни трещин, на первый взгляд, не наблюдается. — Он нажал кнопку, вошла мисс Маккарти. — Направьте на рентген.

Рентген, однако, ничего не дал.

Вскоре они снова сидели за тем же столом, друг напротив друга.

— Невероятно, но факт, — подвел итог доктор, на что Фред только сокрушенно вздохнул. — Советую не принимать это слишком близко к сердцу. Право же, не вижу особого повода для беспокойства, Фред. Ты у нас теперь — чудо-ребенок, но что из этого?

Дрожащие пальцы Фреда теребили усы.

— Но почему? Зачем? Какой в этом смысл? Признаюсь, меня это пугает.

— Ерунда, Фред. Нонсенс. Ты в отличном состоянии, и я гарантирую…

— Но что будет… — Фред запнулся, — что станет с моим мозгом?

По-прежнему закусив губу, доктор Бун попытался утешить сидящего перед ним человека. Он усмехнулся, пригладил волосы, стукнул ладонью по столу и сказал:

— Об этом бы я тоже не беспокоился. Знаешь что, Фред, дай я подумаю, хорошо? Посоветуюсь с коллегами, мы проанализируем… А потом я дам тебе знать, договорились?

Провожая пациента до дверей, он добавил:

— А пока мы этим занимаемся, постарайся отвлечься. Повторяю: повода для беспокойства нет.

Тем не менее, когда доктор Бун, вернувшись к столу, снял трубку и начал набирать номер, лицо его было довольно встревоженным.

— Фетлок, это ты? У меня для тебя задачка.

Ноги принесли Фреда в бар «Уиндмилл», скорее, по привычке, чем из необходимости забыться и что-нибудь выпить. Ева упорно настаивала на том, чтобы он остался дома, полагая, что причиной всему переутомление на работе, Фред же, в сотый раз повторяя, что со здоровьем у него все в порядке, воспротивился и, бросив с порога: "Au revoir",[34] поспешно свалил от семейного очага.

В привычной компании Гарри Балларда и Лу Пикока он проглотил первую пинту, не проронив ни слова, рассеянно внимая пространным рассуждениям Гарри о том, почему им не следует голосовать за кандидата в законодатели Милфорда Карпентера.

— Он, напрямую связан с Москвой, говорю я вам, — твердил Гарри, — еще парочка таких типов в высшем эшелоне власти, и нам крышка. Вспомянете мое слово. Что скажешь, старина? — хлопнул он по плечу рассматривавшего пивные узоры Фреда.

На этот раз Фред рассказал все как есть. Признался, как если бы подцепил какую-нибудь заразу.

Лу Пикок недоверчиво вылупился.

— Так, значит, вон оно в чем дело. А уж я тогда грешным делом подумал…

Фред несколько раз утвердительно кивнул головой.

— И ты нас не разыгрываешь? — спросил Гарри. — Ты теперь все-все знаешь?

— Почти.

Глаза у Гарри хитро заблестели.

— А что, если я задам вопрос и ты не ответишь?

— Буду только рад, — голос у Фреда был усталый и невыразительный.

Гарри воссиял.

— О'кей, дружище! Я не буду из тебя вытягивать, что ты знаешь об атомах, и тем более о всяких сложных веществах, а просто попрошу рассказать о местности, где я родился. Ну-ка, давай, что там между городками О'Сабле и Тарвой? — Весьма довольный собой, он стукнул кулаком по стойке.

Засветившаяся было на лице Фреда Элдермана надежда сменилась унылым разочарованием. Он начал, как добросовестно вызубривший домашнее задание школьник:

— Если ехать от О'Сабле в направлении Тарвы, то путь ваш пройдет до типичным равнинным землям, пересеченным оврагами, которые некогда покрывали девственные сосновые леса. В те времена на дорогах часто можно было встретить знаки, предупреждающие о появлении дикого оленя, теперь же сохранился лишь негустой подлесок, состоящий из дубков, сосен и тополей. С тех пор как заготовки леса резко снизились, одним из основных занятий местного населения стал сбор черники.

У Гарри отвисла челюсть.

— А зная о том, что ягоды в изобилии появляются после лесных пожаров, — продолжал Фред, — местные жители устраивали пожары специально, и в результате местности был нанесен немалый ущерб.

— Враки! — Гарри не выдержал и угрожающе приподнялся со стула. — Грязное, вонючее вранье!

Фред замолчал.

— И ты еще смеешь шляться по барам и всем такое рассказывать? И ты называешь это знанием местности, где я родился? Да это же гнусные выдумки.

— Уймись, Гарри. Не кипятись, — осадил приятеля Лу.

— Хорошо, я сяду. Но пусть он скажет, где он такого нахватался?

— Я никому ничего не говорил, — попробовал оправдываться Фред, — ничего нигде не рассказывал. Это как будто… как будто я это где-то прочитал и запомнил.

— А-а, то-то же… — Гарри нервно вертел в руке стакан.

— Неужели ты и вправду все-все знаешь? — отчасти от страха, а отчасти для того, чтобы разрядить обстановку, спросил Лу. Фред посмотрел в пол.

— Боюсь, что так.

— И это никакая не… никакой не фокус?

— Хорош фокус, — печально усмехнулся Фред, — разве я способен на фокусы?

Коротышка Пикок что-то быстро соображал.

— А не ответишь ли ты мне, — вкрадчиво осведомился он, чем отличаются от остальных оранжевые розы?

И снова с выражением унылого разочарования Фред Элдерман забубнил:

— Оранжевый у роз не является коренным цветом, а представляет из себя смесь красного и розового различной яркости с желтым. До появления штамма «Пернация» оранжевых роз было очень и очень мало; все оранжевые, абрикосовые, коралловые розы, а также цвет «серна» переходят со временем в более или менее выраженный розовый, а некоторые приобретают совершенно чудный оттенок, известный под названием "бедро испуганной нимфы".

Лу Пикок сидел словно пораженный молнией.

— Нет, вы только послушайте!

— А что тебе известно про Карпентера? — задиристо надул щеки Гарри Баллард.

— Милфорд Карпентер, родился в Чикаго, в 1898 году, штат Илли…

— Ну хватит, хватит. Ты думаешь, я сильно им интересуюсь? Да он же красный, комми — и этим все сказано.

Но Фреда словно прорвало.

— В политической кампании успех зависит от целого ряда аспектов, как то: личность кандидата, выдвигаемая программа, отношение к нему прессы, экономические группировки, традиции конкретного региона, опросы общественного мнения…

— А я говорю он — красный! Карпентер — комми, — драчливо наступал Гарри.

Его опять остановил Лу.

— Но ты же сам за него голосовал на прошлых выборах, если мне память не…

— Я не голосовал! Ты понял?! — Гарри покраснел, лицо у него покрылось потом.

Фред Элдерман словно того и ждал.

— Запоминание определенных вещей в искаженном виде, извращение фактов есть свойство человеческой памяти, известное под определениями "патологическая склонность ко лжи" или «мифомания».

— Ты хочешь сказать, что я — лжец? Отвечай, Фред!

— Это явление отличается от обычной лжи тем, что говорящий и сам начинает верить в то, что он себе вообразил и…

Уже поздно ночью, когда они с Евой сидели вдвоем на кухне, она спросила:

— Откуда у тебя этот синяк под глазом? Ты дрался? И это в твои-то годы?

Но Фред посмотрел на жену так, что она сразу кинулась к холодильнику, достала лед и, усадив мужа к свету, приложила кусок к больному месту, а он, пока Ева это делала, рассказал, что произошло.

— Чего ты с ним связался? — ругалась она. — Ему бы только кулаки почесать, забияка чертов!

— Перестань, Ева. Он не виноват вовсе. Это я его оскорбил, потому что я уже не знаю, что говорю. У меня все… я окончательно запутался, Ева.

Посмотрев на сгорбившуюся фигуру мужа, она тяжело вздохнула.

— Когда же наконец этот доктор Бун хоть что-нибудь сделает?!

— Не знаю.

Час спустя, вопреки протестам супруги, Фред Элдерман отправился убираться в библиотеке, но как только он переступил порог огромного абонементного зала, дыхание у него перехватило и, сжимая виски руками, Фред опустился на одно колено и тяжело простонал:

— О Боже! Моя голова! Моя го-ло-ва!

Боль отпустила не скоро, да и то лишь после того, как он посидел довольно долго внизу под лестницей, тупо разглядывая кафельные плитки пола; голова кружилась, раскалывалась, и ощущение у Фреда Элдермана было такое, будто он этим вечером противостоял на ринге чемпиону мира по боксу в тяжелом весе среди профессионалов и выдержал по крайней мере раундов тридцать.

Утром пришел Фетлок. Артур Б. Фетлок, сорока двух лет, невысокий и крепко сбитый, возглавлял факультет психологии и, появившись в тот день у Элдерманов, был одет в просторный клетчатый плащ, а на голове у него красовалась шляпа с круглой плоской тульей и загнутыми кверху краями. Движения его дышали необыкновенной энергией, Фетлок не шел, а летел. Он вспрыгнул на крыльцо, перескочил через прогнившую доску и ударил пальцем по звонку.

Дверь открыла Ева.

— С кем имею честь?

Объяснив вкратце цель визита и не заметив даже, как испугалась хозяйка дома, услышав в чем он специализируется, Фетлок поспешил заверить, что пришел исключительно по настоянию доктора Буна, после чего Ева провела его к мужу, объясняя на ходу состояние Фреда:

— Приступ случился вчера ночью. Сегодня он еще не вставал.

— О-о? — удивился Артур Фетлок.

Когда Ева его представила и оставила с больным наедине, профессор Фетлок задал Фреду Элдерману целую серию быстрых вопросов. Фред отвечал, откинувшись на подушки; отвечал, как мог, конечно.

— Этот приступ, или удар, как именно он произошел?

— Не знаю, профессор. Я вошел в библиотеку и… как будто по голове меня стукнула бетонная глыба. Впрочем, постойте, точнее будет сказать не по голове, а в голову, в мозг.

— Поразительно. А эти знания, которые вы, по вашим словам, приобрели за последнее время… они увеличились, возросли? Я имею в виду с момента этого злосчастного визита в библиотеку?

— О, конечно, профессор. Я знаю больше, чем когда-либо.

Артур Фетлок мягко постукивал растопыренными пальцами рук друг о друга.

— Хорошо, проверим. Труд по лингвистике, автор Пей, стеллаж 9-Б, регистрационный номер 429-2. Процитируйте что-нибудь, пожалуйста.

В первое мгновение Фред отрешенно уставился перед собой, но уже в следующую секунду слова полились из него сами:

— Вначале Лейбниц выдвинул теорию, и он был в этом первым, согласно которой все языки произошли не от какого-то исторически известного источника, а появились как следствие прото-речи. В некотором смысле Лейбниц стал предшественником…

— Достаточно. Очень хорошо, — прервал его Фетлок, — очевидно здесь мы имеем случай проявления спонтанной телепатии и ассоциированного ясновидения.

— Что это значит?

— Телепатия, мой дорогой Элдерман. Телепатия! Похоже на то, что вы начисто считываете содержание любой книги, которая попадается вам на пути. И не только книги, но и… Вы работали в отделении французского языка и заговорили по-французски; прибравшись у математиков — начали цитировать логарифмические таблицы, и так было с каждым факультетом, с каждой кафедрой, с каждым предметом и… с каждой ученой личностью. — Профессор задумчиво поджал губы. — Но к чему все это?

— Causa qua re,[35] — только и смог пробормотать Фред.

— Да-да, хотел бы я это знать. Однако… — Артур Фетлок склонился вперед и прищелкнул языком. — О чем это я говорил?

— Как вышло, что я столько всего выучил? Вернее…

— Ну, видите ли, мой дорогой, это не так трудно, как кажется. Ни один человек еще не смог полностью использовать запоминающую способность собственного мозга. Мозг обладает ог-громным потенциалом. Так что возможно — именно это с вами и происходит. Ваш потенциал проявился и…

— Но каким образом?

— Спонтанно приобретенная телепатия и ясновидение плюс бесконечная удерживающая способность и неограниченный потенциал. — Профессор присвистнул. — Поразительно. Просто пор-разительно. А сейчас извините, я вынужден откланяться.

— И что мне теперь делать?

— Что? Да ничего, пользуйтесь этим. Это же абсолютно фантастический талант. Кстати, вот еще… хочу вас попросить. Если мы соберемся на факультете, в узком кругу, конечно, не согласитесь ли к нам прийти и поговорить? Неофициально, разумеется. Ну как, придете?

— Но я…

— Все будут шокированы. Ошеломлены. И я обязательно подготовлю статью для «Журнала».

— Что это значит, профессор? — Фред Элдерман готов был разрыдаться.

— Только не надо бояться. Мы вас не укусим. Подумать только, настоящее открытие! Феномен, равных которому нет в истории. — Артур Фетлок восхищенно хохотнул. Не-ве-ро-ят-но!

Невысокий профессор ушел, а Фред Элдерман остался сидеть на кровати, как побитый. Неужели ничего больше не остается? Неужели его удел отныне — разглагольствовать и извергать бесконечные потоки непонятных слов, а ночами замирать от ужаса в ожидании чего-то необъяснимого? Может быть, для профессора это и интересно, может быть, это будет их лакомой интеллектуальной пищей и для его коллег, но для него — Фреда Элдермана — это мрачная и пугающая действительность, и чем дальше, тем страшнее.

Зачем? Почему? Ни ответить на этот вопрос, ни уйти от него Фред не мог.

Погруженный в невеселые размышления он и не заметил, как вошла Ева. Ева пересекла комнату, присела на одеяло, и только тогда Фред поднял на нее взгляд.

— Что сказал профессор?

Фред рассказал, реакция жены напоминала его собственную.

— И все?! Пользоваться этим? — Она не в силах была скрыть свое возмущение. — Да что он за специалист такой?! Зачем только доктор Бун послал его? Не понимаю.

Фред грустно склонил голову на грудь.

Лицо его выражало такую растерянность, такой испуг, что Ева протянула руку и ласково погладила мужа по щеке.

— Очень болит?

— Болит внутри. В моем… — слово повисло на кончике языка. — Если рассматривать мозг как ткань, то можно сказать, что он обладает умеренной сжимаемостью и находится в постоянном окружении двух действующих начал, а именно: крови, которая в нем содержится, и окружающей его и наполняющей находящиеся внутри мозга желудочки спинномозговой жидкости…

Усилием воли Фред заставил себя замолчать.

— Да поможет нам Господь! — взмолилась Ева.

— В своем труде "Аргументы против веры во Всевышнего" Секст Эмпирик утверждает следующее: "Люди, положительно полагающие, что Бог существует, заявляющие это, не могут не прийти к такому состоянию, в котором их самих можно будет обвинить в отсутствии набожности и благочестия, ибо…"

— Прекрати, Фред!

Фред видел жену как в тумане.

— Да ты же не понимаешь, что говоришь. Верно ведь?

— Верно, Ева. Ни черта не понимаю. Но Ева… что происходит?!

Обхватив голову мужа руками, она нежно гладила его по волосам.

— Ничего, родной. Успокойся. Все пройдет.

Фред, однако, встревожился еще больше. За всесторонними, всеобъемлющими энциклопедическими познаниями он оставался все тем же простым, бесхитростным Фредом, каким был раньше. И ему было страшно.

Почему это происходит?

Получалось, что в результате чьей-то отвратительной шутки он превратился в губку и, как губка воду, поглощал, впитывал и всасывал бесконечные знания. Но придет момент, губка растянется и лопнет. Что тогда?

Профессор Фетлок сам подошел к нему в понедельник утром в одном из университетских коридоров.

— Здравствуйте, Элдерман. Я разговаривал с коллегами, они ждут не дождутся. Может быть, сегодня после обеда, если не возражаете? Я могу похлопотать, и вас освободят на это время от любой вашей работы. Ну так как?

Радостный энтузиазм профессора не произвел на Фреда ровно никакого впечатления.

— Спасибо, но хлопотать не стоит. Я приду.

— Превосходно! В половине пятого вас устроит? В моем кабинете?

— Хорошо, мистер Фетлок.

— Могу я предложить одну идейку? Не возражаете? Я бы попросил вас до этого часа обойти университет, сколько сможете.

Расставшись с возбужденным профессором, Фред Элдерман спустился к себе в каморку и убрал инструменты.

В двадцать пять минут пятого он подошел к массивной двери с табличкой "Факультет Психологии", положил руку на большую круглую ручку и, толкнув дверь от себя, подождал. Собравшиеся в помещении преподаватели и сотрудники что-то обсуждали, наконец кто-то заметил, что Фред пришел, шепнул профессору, и Фетлок, отделившись от остальных, направился ему навстречу.

— О, Элдерман! Входите же, что вы там стоите?

— Простите, профессор, я хотел спросить… Доктор Бун вам что-нибудь еще говорил? Я имею в виду, о том…

— Нет-нет, ничего не говорил. Но мы дойдем до этого, проходите же, не стесняйтесь. Дамы и господа, минуту внимания! Разрешите представить вам…

Услышав громко произнесенные свои имя и фамилию и став центром внимания, Фред изо всех сил старался держаться как можно непринужденнее, но сердце его стучало словно колокол, а руки предательски дрожали.

— А позвольте поинтересоваться, мистер Элдерман, — так же громко продолжал профессор, — сделали ли вы то, что я просил? Обошли ли вы все кафедры и отделения университета?

— Да… с-сэр.

— Отлично! Просто замечательно! — воскликнул довольный Фетлок. — Теперь мы имеем все, что нам нужно! Вы только представьте, дамы и господа, — суммарный итог всей университетской науки в голове одного этого стоящего перед вами человека!

Кое-кто из собравшихся позволил себе высказать сомнения.

— Нет! Нет и еще раз нет! Я серьезен как никогда, — профессор протестующе поднял руки, — впрочем, соловья баснями не кормят, попрошу вопросы. Кто первый?

В воцарившейся тишине Фред Элдерман стоял и думал о том, что только что сказал доктор Артур Фетлок. Все университетские знания в одной его голове? Но не значит ли это, что больше туда уже помещаться нечему?

Что будет с ним теперь?

Затем посыпались вопросы. Вопрос — ответ, вопрос — ответ, монотонный и бесстрастный речитатив.

— Что произойдет с Солнцем через пятнадцать миллионов лет?

Ответ: "Если Солнце будет продолжать излучать энергию с той же силой, что и в настоящее время, то через пятнадцать миллионов лет вся его масса перейдет в свет и тепло".

— Что называется основным тоном в музыке?

Ответ: "В каждом гармоническом сочетании составляющие его тона имеют различные гармонические значения, причем некоторые подавляют остальные и доминируют в том или ином звуковом единстве. Эти стержневые тона…"

Все знания целого университета в одной голове. В его голове.

— Пять ордеров в римской архитектуре.

Ответ: "Тосканский, дорический, коринфский, ионический, смешанный. Тосканский, по сути дела, — это упрощенный дорический; в дорическом сохранились триглифы; коринфский характерен…"

И не осталось больше таких знаний, которыми бы он не обладал. Его мозг напичкан ими до отказа. Но почему? Зачем?

— Буферная емкость?

Ответ: "Буферная емкость раствора определяется как dx/dpH, где dx — это небольшое количество сильной кислоты или…" Для чего ему это?

— Как сказать пэ-французски "мгновение тому назад"?

Ответ: "II n'y a qu'un instant".

Вопросам, казалось, не будет конца, а задающие их распалялись все больше и больше и почти уже кричали.

— Как определить, чем занимается литература?

— Литература как таковая имеет дело с идеями, потому что она рассматривает Человека в обществе, а иными словами — она имеет дело с определениями, моральными оценками и…

Зачем это?

— Правило для выставления мачтовых огней на пароходных судах? — Смех.

— Пароходное судно, выходя в навигацию, должно иметь следующие огни: на фок-мачте или непосредственно перед ней, а если судно не имеет фок-мачты, то на носу выставляется яркий белый огонь, устроенный таким образом, что…

Смех стих. Снова вопросы.

— Как взлетает трехступенчатая ракета?

— Траектория взлета трехступенчатой ракеты рассчитывается вертикально, и ей придается небольшое наклонение в восточном направлении, бренн-галюс происходит примерно…

— Кто такой граф Берналот?

— Каковы побочные продукты переработки нефти?

— В каком городе…

— Как происходит…

— Что является…

— Когда состоялась…

Когда все закончилось и он ответил на каждый без исключения заданный вопрос, наступила тяжелая, гнетущая тишина. Не в силах более открыть рот, дрожа всем телом, Фред Элдерман вдруг начал осознавать…

— Вас, мистер Элдерман. — Это зазвонил сразу всех испугавший телефон, профессор Фетлок протягивал ему трубку.

Фред подошел к телефону и услышал знакомый голос жены.

— Фред, это ты?

— Qui.[36]

— Что-что?

Его передернуло.

— То есть да, Ева. Я хотел сказать да. Извини.

Он слышал, как на другом конце провода Ева зашмыгала носом.

— Фред… я просто хотела спросить… почему ты не пришел на обед? Я уже звонила Чарли, и он мне сказал…

Фред в двух словах обрисовал положение.

— Прости меня, — извинилась она, — скажи только, на ужин придешь или?..

Конечное, последнее знание просачивалось в мозг и медленно накапливалось, накапливалось…

— Постараюсь, Ева. Думаю, что приду.

— Фред, я волновалась.

Он грустно усмехнулся.

— И напрасно. Волноваться не о чем.

Послание оформилось и резкой бритвой полоснуло по мозгу.

— Пока, Ева. Увидимся вечером. — Фред бросил трубку и извинился перед Фетлоком и остальными. — Прошу прощения, но мне срочно нужно идти.

Он даже не слышал толком, что они сказали на прощанье, потому что все вокруг него вдруг поплыло — и комната, и коридор, и над всем нависла внезапная, остро сконцентрированная в его уме необходимость выйти на свежий воздух, на просторный университетский двор.

Оставив позади любопытные вопрошающие лица, он сбежал по лестнице, ноги сами несли его вперед, и действия Фреда стали такими же немотивированными и неподдающимися объяснению, как и речь за несколько минут перед этим. Неведомая сила увлекала его. Если раньше он говорил, не зная что и зачем, то теперь, также не зная зачем и куда, бежал.

Позади остался вестибюль, Фред Элдерман задыхался. Послание стало еще конкретнее: "Иди быстрее. Пора".

Кому могут быть нужны все эти вещи? Кому они могут понадобиться, эти бесконечные сведения о земной жизни?

О земной жизни…

Спотыкаясь и почти падая, он сбежал по центральной лестнице в сгущающиеся сумерки и высоко в небе увидел ярко сияющий голубовато-белый свет. Поверх крыш зданий, поверх деревьев свет направлялся прямо на него.

Фред словно окаменел, он смотрел и не мог оторваться, теперь он точно знал, зачем и почему.

Голубовато-белый свет, мягко жужжа, сверлил его, пронизывал и буравил. Где-то неподалеку закричала женщина.

"Жизнь на других планетах, — озарила разум последняя фраза, — не только возможна, но и весьма вероятна".

Свет ударил его и подобно отраженной от громоотвода молнии отскочил обратно к источнику, оставив Фреда Элдермана в ужасной черной темноте.

Старик бесцельно бродил по зеленым лужайкам кампуса, как немой лунатик. Когда его нашли и попробовали с ним говорить, он был не в состоянии сказать даже слова, поэтому пришлось заглянуть в бумажник, чтобы узнать и имя, и фамилию, и где живет, после чего старика отвели домой.

А спустя год, когда к нему начала понемногу возвращаться речь, старик, запинаясь, произнес первые звуки. Это произошло однажды вечером в ванной, в руке он сжимал губку.

— Фред, что ты делаешь?

— М-ме… н-ня… в-вы-жа-ли… — сказал он.