Федька Сыч теряет кличку

ГЛАВА 16

Часов в девять утра в окно кто-то настойчиво забарабанил. Сыч проснулся, соскочил с лавки и, протирая глаза, бегом бросился открывать. На пороге стояла женщина-почтальон.

– Долгонько спите, молодой человек, – приветливо сказала она. – Письмо вам заказное. Извольте расписаться.

– Неужели письмо?! От кого? – обрадовался Сыч.

– Распишешься, прочтешь и все узнаешь…

Письмо было на имя отца. Обратный адрес воинский. Сыч недоуменно вертел в руках конверт и никак не мог угадать, кто же написал письмо. Сначала хотел дождаться отца, но его уже целые сутки нет дома и неизвестно, когда придет.

Не так уж часто приходили к Макаровым письма. Сыч помнит только два письма, и то их получили еще при маме. Сегодня хозяин письма он, Сыч. Тревожно бьется сердце, предчувствуя что-то необычное и приятное. Сыч распечатал конверт, вынул письмо. Из свернутого вчетверо листка вдруг выпала небольшая фотография. Сыч схватил ее. На него смотрел молодой большеглазый парень в фуражке и погонах. На груди красовались два значка: гвардейский и еще какой-то. Даже на фотографии было видно, как блестели они. На погонах Сыч заметил три полоски: сержант. «Кто он такой?» Сыч отложил фотокарточку, взялся за письмо. Прочитал его одним духом и так разволновался, что сразу и не понял всего, о чем писал сержант. Принялся вторично читать, теперь уже более спокойно и медленно.

«Дорогой и многоуважаемый Филипп Григорьевич, здравствуйте! Пишет это письмо ваш родственник, ныне воин-ракетчик Советской Армии Борис Казаков.

Как вы поживаете? Как ваше здоровье? Как живет и учится мой племянник Федя? Он уже, наверное, сильно вырос. Я видел его, когда ему было годков пять. Помните, я еще тогда приезжал из детдома к вам в гости?

Ну так вот, дорогой Филипп Григорьевич, служу я неплохо, являюсь отличником боевой и политической подготовки, имею две благодарности от командования. Все это, конечно, хорошо, но вот-вот заканчивается срок моей службы, а ехать мне некуда – нет у меня никого близких и родных. Была сестра Катя, ваша то есть жена, но и той теперь не стало. Кроме вас, Филипп Григорьевич, и Феди нет у меня больше родных. Вот я и решил написать вам, Филипп Григорьевич, не примете ли вы меня на первое время к себе, пока я покрепче на ноги не встану. Работы я не боюсь, кое-чему научился – я и шофер, и тракторист, и слесарь. Вчера да и раньше я читал в газете про ваш город, что там развертываются большие новостройки. Многие мои товарищи по оружию собираются ехать в ваш город. И я тоже с радостью поеду, если на то будет ваше согласие, Филипп Григорьевич.

Остаюсь ваш сержант Борис Казаков».

Прочел Сыч письмо и снова взял фотографию. Вот это да – ракетчик! Долго смотрел на открытое лицо своего родного дади, которого он совсем не помнил. Только сейчас, словно через белесый туман, увидел Сыч давно минувшее: мать, отца с письмом, услышал слова, чудом сохранившиеся в памяти. «Борька-то, а? Башковитый малый! Из него, пожалуй, большой толк выйдет»… «Значит, – думает радостно Сыч, – те два письма тоже были от дяди Бори». Смотрит на фотокарточку Сыч и что-то до боли близкое, родное находит в лице этого, собственно, незнакомого сержанта. Особенно глаза и брови. «Да ведь он на маму похож. Ну, конечно! Вот здорово-то!» А что здорово – Сыч так и не может объяснить. Но радость уже заполнила всю грудь, распирает ее и скоро, наверное, не вместится, вырвется наружу. «Скорей бы батя пришел. Вместе напишем письмо дяде Боре. Пусть приезжает»…

В сенях неожиданно хлопнула дверь. Сыч быстро обернулся. Вошли Заяц и Жмырь, оба злые.

– Долго мы тебя ждать будем? – заорал Заяц.

Сыч засуетился, одеваясь. Он и забыл, что сегодня в городе открывается ярмарка и им предстоит много работы. Еще вчера брат Жмыря Сенька предупреждал, чтобы ребята пораньше пришли на ярмарку: «Пока деньги у всех целы и лежат в карманах».

– А я вот письмо получил, – проговорил Сыч. – Из армии. От дяди. Он – ракетчик. Обещает приехать жить к нам, У него тоже никого родных нет, кроме нас. И карточку прислал. Хотите посмотреть? – И протянул фотографию. Жмырь мельком взглянул на снимок.

– Приедет, говоришь? – засмеялся. – Ну, твой батя не особенно обрадуется.

– Почем ты знаешь? – спросил Сыч.

– Да уж знаю… – и передал фотографию Зайцу. Тот повертел ее в руках и будто плюнул Сычу в лицо. – Ну и лоб твой дядя. Какой он к черту ракетчик? Кашевар, наверное. – И добавил с презрительной ухмылкой. – Спрячь и никому не показывай, а то…

Что «а то…», Заяц не досказал. Сыч, коротко взмахнув рукой, ударил его в лицо. Если бы не Жмырь, худо б пришлось Зайцу. Жмырь вынул ножик и не дал разгореться драке.

Сыч, одерживая ярость, пригрозил Зайцу.

– Я тебе еще покажу.

Он бережно положил фотографию во внутренний карман пиджачка, а письмо оставил на столе, чтобы отец, как только придет, увидел его.

Ярмарка разместилась на просторной рыночной площади. Здесь и без того всегда полно народу, а сегодня и подавно. Разноцветные торговые палатки, понастроенные специально для ярмарки, несмолкаемый говор, смех – все это создавало праздничное настроение. Но только не у Сыча. Он все еще не мог забыть обиду, нанесенную Зайцем. У входа на ярмарку ребят встретил Сенька, высокий детина с заплывшим от водки и сна лицом.

– Вы что так долго, мерзавцы? – хрипло заругался он. Жмырь кивнул на Сыча:

– Из-за него. Драться на Зайца полез.

Сенька сузил глаза, скосил губы набок.

– У-у, сова лупоглазая, – и с силой провел вонючей ладонью по лицу Сыча сверху вниз.

В это время к Сеньке подошли два незнакомых Сычу парня, о чем-то тихо переговорили. Сенька повернулся к Жмырю.

– Ты пойдешь с ними.

Они ушли. Сенька, Сыч и Заяц тоже направились к палаткам, где гудел, словно улей, народ. Они ходили среди толпы, толкались, переругивались, зорко поглядывая на карманы, сумки, кошелки. Но момент для удачи все не наступал.

И вдруг плечо Сыча крепко сжала железная рука Сеньки. Сыч глянул на Сеньку. Тот взглядом указал на пожилую женщину, прошедшую мимо. Она торопливо развязывала узелок на зеленом в белый горошек платочке. Сыч и Заяц медленно двинулись за женщиной, не спуская глаз с ее рук, а Сенька отошел в сторонку, чтобы издали следить за событиями. Женщина подошла к киоску, торгующему трикотажными изделиями. Вынула из узелка трешницу, а платок с остальными деньгами сунула в хозяйственную сумку. «Хорошо!» – отметил про себя Сыч и почти вплотную подошел к женщине. Людей у киоска было немного, но это не смутило Сыча. Он украдкой оглянулся: не следит ли кто за ним. Увидел бледное лицо Зайца. Он стоял поблизости и чуть приметно моргнул, дескать, опасности нет, действуй.

Все произошло быстро и незаметно. Сыч осторожно отогнул у сумки крышку, запустил руку, прихватил кончик платка и плавно вытащил его. Снова оглянулся, встретил горящий взгляд Зайца и сунул платок в карман. Теперь нужно уходить. Не торопясь, но и не мешкая. Шаг, второй, пятый… Сзади подскочил Заяц, тревожно шепнул.

– Сыч, беги, нас застукали, – и, резко отвернув в сторону, замешался в толпе.

Сыч скосил глаза. На него в самом деле шел мужчина. «Переодетый оперативник», – мелькнула мысль. Сыч не был трусом, но тут страх охватил его. Хотел идти спокойно, однако ноги сами по себе ускоряли ход. «Сейчас схватит, – билась мысль. – Вот сейчас…» – И, не поворачивая головы, Сыч шел все быстрее и быстрее, пока не побежал. Почудилось, что и «опер» бежит за ним. Теперь Сыч уже ни о чем не думал, ноги сами несли его вперед по каким-то закоулкам, дворам и незнакомым улочкам. Остановился, когда отмахал километра два. Огляделся: никто за ним не бежал, не следил. «Ушел!» Сыч сунул руку в карман. Что такое?! Ни платочка, ни денег! Карман пуст, лишь на дне горсточка семечек. Сыч в другой карман – тоже пусто. «Куда же делись, – лихорадочно думает Сыч. – Неужели выпали, когда бежал? Или мимо положил?» Он долго стоял, раздумывая, где он мог утерять платочек с деньгами, пожал плечами, устало побрел домой. Тревога улеглась, и теперь Сыч ругал себя самыми последними словами за трусость. «Может, тот мужик и не опер совсем, может, никто за мной и не бежал». – Но тут вспомнил тревожный шепот Зайца: «Беги, нас застукали!» – Ах, черт, денег жалко…»

Отца все еще не было. Сыч походил по комнате, еще раз прочел письмо от дяди Бори, посмотрел фотографию. «Где же батя? Уже вторые сутки пошли, а его нет и нет. Сейчас бы сели и написали письмо». И Сыч замечтался о том, как они втроем: он, отец и дядя Боря – заживут вместе, хорошо и ладно.

Вбежал во Двор Жмырь, подошел к окну, заглянул в комнату, увидел Сыча, махнул рукой. Сыч торопливо вышел. Во дворе стояли Сенька, два его утрешних приятеля и Заяц. Сенька шагнул к Сычу.

– Ты сегодня неплохо работал. Молодец. Ну, выкладывай филки.

«Филками» Сенька называл деньги. Сыч беспокойно переступил с ноги на ногу.

– У меня нет денег. Куда-то пропали…

– Что?! – прищурился Сенька. – Я сам видел, как ты их в карман сунул, а потом побежал. Ты не крути мозги, Сыч.

– Я правду говорю. Когда убежал, посмотрел, а в кармане пусто…

Сенька обернулся к приятелям, хрипло засмеялся.

– Видали? Пусто! – И уже зло к Сычу. – Брось дурака корчить: давай деньги.

– Честное слово, пропали куда-то. Выронил, наверное, или мимо кармана положил…

– А может быть, припрятал, сволочь?

– Да ты что?! – загорячился Сыч. – Потерялись деньги, говорю.

– А я думаю, – криво усмехнулся Сенька, – они найдутся. – И он хлестнул Сыча по щеке. – Куда филки дел? Говори, не то душу вытряхну.

Глаза у Сыча потемнели. Из серых сделались почти зелеными. Он исподлобья глянул на Сеньку.

– За что ударил?

Сенька снова усмехнулся.

– Ты не понял еще?

Два Сенькиных приятеля и Жмырь стояли, спокойно поплевывая семечки, Заяц злорадно улыбался. «Допрыгался? – говорили его маленькие глазки. – Так тебе и надо!» Помощи ждать было неоткуда.

– Так ты не понял? – еще раз спросил Сенька и снова ударил.

Зло и ненависть охватили Сыча. Он, почти не соображая, бросился на громадного Сеньку и изо всех сил стукнул его в живот. Сенька охнул и согнулся. Он с полминуты бессмысленно глядел на Сыча, а потом ринулся на него, словно бешеный. Сыч толком и не помнит, что было дальше. Сенька бил его кулаками, пинал ногами, крутил руки. Такой трепки Сыч не получал ни разу за всю жизнь. И никто не заступился за него! Он еле добрался до комнаты, прилег на скамейку, лежал, бездумно уставясь в потолок. Болело все: голова, тело, руки. Болело нестерпимо, но Сыч не стонал и не плакал. Все внутри будто сплавилось в один железный комок.

Шел час за часом, а Сыч лежал, не шевелясь, все в том же положении. Только в сердце росла и росла обида. И ненависть. К Сеньке, к Жмырю, к Зайцу. «За что избил? Ведь я не виноват…» Обидно было, что не мог дать сдачи Сеньке, жалко было себя за то, что живет он будто один на земле, что никому нет дела до Сыча, хоть убей совсем. Никто его не пожалеет, не защитит, не скажет доброго слова. Ладно. Сыч не нытик, не слюнтяй. Он перенесет все, перетерпит. Что его впервой били? Чепуха. Пройдет. Только, знает Сыч, одно не пройдет и не забудется – сегодняшний день, сегодняшние обиды.

Уже небо за грязным окошком посерело. Потянул предутренний ветерок и взъерошил чахлую черемушку в палисаднике, а Сыч все еще лежал, не смыкая глаз. Ему казалось, что он самый несчастный человек на земле, что большего горя у него никогда не будет.

Но пришло новое утро и принесло Сычу еще одно несчастье, которое было горше горького…