Федька Сыч теряет кличку

ГЛАВА 18

Только вошел Сыч в дом, прибежал Заяц.

– Приветик! Ты где пропадал? Сегодня уже третий раз прихожу.

Сыч хмуро глянул на Зайца.

– А тебе что за дело?

– Мне – ничего. Хрыч зовет тебя.

«Старик Зубов?! Зачем я понадобился ему?» Из всей Генкиной семьи Сычу нравился один старик Зубов. Заяц хоть и говорит, что Хрычу палец в рот не клади – откусит, но Сычу он не сделал никакого зла. Наоборот, разговаривает с ним, как с равным, иногда приглашает в дом поесть. Правда, это бывает редко. Старик вечно чем-то занят, да и вообще не очень общителен.

– Ну идем, идем, – заторопил Заяц.

Сыч одернул пиджачок, застегнул пуговицы, и ребята вышли со двора.

Сыча ждал не только старик Зубов. Ждала вся родня Зайца – Генкина мать, тетка Авдотья, злющая тетка Матрена и ее муж Петро, большой, мрачный человек, пьяница и вор. С ним Сычу приходилось не раз ходить на всякие «дела».

Как только Сыч перешагнул порог, старик Зубов подошел к нему, обнял за плечи, повел к столу. Все, кто был в комнате, печально смотрели на Сыча, а Генкина мать тоскливо запричитала:

– Дитяточко горькое, сиротинушка одинокая, без отца и матери горе мыкать остался…

Она противно трясла толстым животом, терла платком глаза и сморкалась. Сыч был несказанно смущен этой встречей. Он топтался на месте, не зная, что делать, исподлобья поглядывал то на одного, то на другого.

– Ладно, ладно, мать, – произнес старик. – Перестань причитать. Слезами горю не поможешь…

Он усадил Сыча на стул, опустил тяжелую руку на плечо.

– Проголодался, чать?

И, не дожидаясь ответа, приказал:

– Давай, мать, накрывай на стол что бог послал.

Бог Зубовым послал наваристый борщ с большими ломтями мяса, жареную утку, соленые грибки. Старик поставил на стол две бутылки водки. Сыч ел нехотя: не то еще не проголодался, не то удерживали взгляды зубовской родни. Старик и Петро то и дело прикладывались к рюмкам. Ели быстро, сопя и чавкая. Вскоре захмелевший Зубов обратился к Сычу.

– Жалко отца-то?

Сыч кивнул головой.

– То-то, что жалко. Отец – это отец. Кормилец. Без отца – петля. Все хозяйство рухнет, коли отца нет.

Зубов снова выпил, икнул и продолжал.

– Я тут много думал о тебе, Хведор… Да, думал много. Худо тебе будет одному. Голодно и холодно. Вша заест.

Сыча даже передернуло от последних слов Зубова. «Зачем он мне все это говорит? Про вшей придумал. Фу ты, аж противно». А Зубов продолжал:

– Ты кто мне такой? Никто. Нуль. Пустяк. А я вот решил о тебе позаботиться. Чуешь?

– Чую, – прошептал Сыч, мельком глянув в покрасневшие желтоватые глаза Зубова.

– То-то, что чуешь. Хочу добро тебе по-соседски сделать. Коли уж и при отце помогал, не дал тебе с голоду сгинуть, сейчас и пововсе обязан не дать в обиду.

Все внимательно слушали старика, поглядывая на Сыча. Только один Петро уткнул лицо в тарелку и ел, ел. «Куда только помещается, – подумал Сыч. – Уже две тарелки борща слопал, пол-утки, наверное, а сейчас грибы наворачивает. Вот пузо!»

– И вот решили мы, – Зубов провел рукой слева направо, – не давать тебя в обиду, а приютить в своей семье, как дорогого сына… Ведь так, Авдотья?

Генкина мать мелко закивала головой, снова начав тереть платком глаза.

– Видал? – спросил Зубов. Сыч подавленно ответил:

– Видал…

– То-то, что видал. Для нас теперь, что ты, что сын наш Генка. Будете отныне вместе, сытые, одетые, веселые.

– А с избой как? – глухо произнес Сыч.

– А что с избой, Хведор? Думаю, что не пропадать зря избе-то без присмотра. Пусть живет в ней сестрица моя Матрена. Петро – мужик хозяйственный. Будет содержать избу в полном параде, подремонтирует, то-се. Избенка-то совсем никудышная, без хозяина быстро пропадет… Ну как?

Жалко Сычу избу, ох жалко. Если бы хоть кто другой в ней жил, а то Матрена! А ее Сыч ненавидел. Задумался Сыч и решить ничего не может. Одному в большой и пустой избе – худо. Уйти к Шустовым? У них славно. Андрюшка и Валентина Сергеевна простые и добрые. Да жить у них дружки не дадут. Это Сыч тоже отлично понимает. И оттого еще тяжелее становится на сердце. «Эх, невезучий я…» – горько думает он. Сыч смотрит на Зубова, обводит взглядом и тетку Авдотью, и Матрену, и Петра, и Зайца. Все они выжидательно молчат, ждут его ответа. «Значит, Зубовы? – думает Сыч. – Значит, у них жить буду?» И хоть совсем не хочется Сычу, он с трудом выдавливает:

– Я согласен.

– Ну вот и добро, – говорит Зубов.

А Матрена сразу засобиралась на свою улицу, где она снимала квартиру – маленькую темную комнатку.

– Идем, Петро, идем. Надо засветло собрать вещи да перевезти…

Сыч вышел во двор, следом за ним – Заяц.

– Айда к Жмырю?

Сыч не ответил. После того, что произошло в день ярмарки, он не только разговаривать, видеть его не мог.

– Идем, Сыч. У них сегодня вечеринка будет.

Сыч полуобернулся.

– Отстань!

Вышел на улицу, побрел к своему дому, выбрал во дворе травку погуще, лег, закрыв глаза.

Грустно и тяжело Сычу. Что-то надломилось в его сердце, что-то произошло в нем за последние два дня, а что – понять не может. Столько обид, столько горя! До сих пор все болит у Сыча от кулаков и пинков Сеньки. Ни за что избил, сволочь. А Заяц улыбался. Доволен был, что Сычу попало. Нет, нехороший человек – Генка Зубов. Жадный, трусливый. А как над дядей Борей издевался! «Лоб, кашевар!» Ух ты, крыса проклятая. Нет, Сыч ни за что не простит ни Зайцу, ни Сеньке. В другое время, возможно, и не думал бы Сыч ни о Сеньке, ни о Зайце, ни о других… Ведь и до этого его били и он бил… А разве впервые ему нанесли обиду? Нет, не впервые. Много раз обижали. Почему же сейчас ему особенно горько и обидно?

Сыч знает почему. Если бы не Андрюшка с «Веселым керогазом» да не Фаддеич с баркасом, может, и забылись бы недавние обиды.

Перед глазами стоят и стоят оживленные, измазанные машинным маслом лица Андрюшки, Тимки, Альки. Они создали мастерскую, занимаются интересными делами, мечтают о таком, что Сычу никогда бы в голову не пришло! А разве Сыч не хочет путешествовать? Хочет. Да еще как! Сегодня много думал об этом. Да толку что? Ведь он один не поедет в путешествие, а если поговорить с Зайцем или Жмырем? Сыч даже улыбнулся, так нелепа была эта мысль.

Сенька и Петро только воровать заставляют. Да бьют ни за что, ни про что. А воровать Сычу с каждым днем становится все страшнее и страшнее. Когда начинал – еще ничего. А сейчас – страшно. Милиции стал бояться. Да что милиции, Сыча пугает любой внимательный взгляд. Так и кажется, что сейчас откуда-то подойдет человек и схватит за воротник: «Ах, вот ты где попался, голубчик!» И – в тюрьму.

А в тюрьму Сыч не хочет. Ох, как не хочет, если бы кто знал!

На улице загудела автомашина, остановилась у ворот. Сыч поднял голову: Матрена с Петром приехали, вещи привезли. Петро открыл ворота, и машина въехала во двор. Стали торопливо сгружать вещи, вносить в избу. Смотрит Сыч на снующих взад-вперед ненавистных чужих людей и вспоминает прошлое, до боли близкое, которое уже никогда, никогда не вернется, не повторится…

…Мама и Федька сидят в горнице. За окном бушует метель. В окна то и дело стучит снег, словно в стекла кто-то пригоршнями бросает крупу. В трубе тоскливо воет ветер. Он, наверное, хотел пробраться в избу, да застрял там, а вырваться обратно не может, вот и гудит, вот и плачет. А в избе тепло, уютно, тихо. Нет-нет, да застрекочет швейная машина: мама шьет Федьке костюм к Новому году. Федька сидит за столом, рисует. На бумаге появляется море, солнце, корабль. Федька будет капитаном дальнего плавания. Он это давно решил и с тех пор всегда рисует море и корабли.

Вдруг отворяется дверь и появляется отец, весь облепленный снегом. Федька бросается к нему с веником, обметает одежду. Отец крякает, сильно потирает руки. Приходит в кухню мама. Отец раздевается и хитро смотрит на маму и Федьку.

– А какой сегодня праздник? – спрашивает он Федьку.

Тот думает, морщит лоб и никак не догадается. На лице у мамы светлая ласковая улыбка. Мама знает, какой сегодня праздник.

– Скажи, мам! – тянет Федька ее за руку.

– Твой день рождения, сынок.

Отец из одного кармана вынимает заводную автомашину, из другого – большой кулек со сластями.

Открыл Сыч глаза, и все исчезло. Только видит он свою избу, рябую верткую Матрену, мрачного Петра. Ничего не осталось у Сыча – одни воспоминания. Нет у него ни мамы, ни отца. А теперь вот и изба станет чужой…

– Эй, Федька, – раздается скрипучий Матренин голос. – Чего валяешься? Иди подсоби.

Сыч не двигается с места, будто не слышит. «Нужны вы мне! Таскайте сами свое барахло».

– Слышишь?! Иди, занесем комод.

Сыч не шевелится. Теперь кричит Петро, но и на его зов Сыч не откликается.

– У, змееныш, – слышит он злобную ругань Матрены. – И такого идола взял к себе Леонтий. Да я бы во двор не впустила!

– Погоди, не кричи, – мрачно останавливает Матрену Петро. – Я сейчас поговорю с ним, живо соскочит.

Все замерло внутри у Сыча. Он крепко зажмурил глаза, напрягся.

– Ты слышишь, тебя зовут? – подошел Петро.

– Слышу, – ответил Сыч, открыв глаза.

– Так чего не идешь?

Сыч медленно поднялся с травы.

– Не хочу.

– Ах ты, сопляк! – прохрипел Петро и размахнулся, чтобы ударить.

Но не ударил. Что-то такое было в глазах Сыча, что Петро опустил руку, сплюнул и пошел к машине. А Сыч долгим взглядом проводил его и медленно побрел со двора.

Здесь ему делать больше нечего.