И опять я рвался протестовать и объяснять. Надо было действовать. Я не мог допустить, дабы навечно утвердилось положение, в котором меня оставили. Всякое промедление грозило укреплением этого положения. Напряженно сидя на стульчике, я и не собирался разбирать и раскладывать вещи, которые по приказу Пимки принесла служанка.
«Сейчас, – думал я, – сейчас появилась единственная возможность для опровержения, объяснения и соглашения. Пимки нет. Инженерша Млодзяк ушла. Она одна. Не терять времени, время обременяет и сковывает, сейчас, сейчас, идти, объяснить, предстать перед нею в естественном своем виде, завтра будет уже слишком поздно. Предстать, предстать», – как же мне приспичило предстать, какая страсть предстать охватила меня. Ба, но предстать каким? Взрослым и тридцатилетним? Нет, нет, нет, ни за что на свете, о, в ту минуту я вовсе не желал выбраться из молодости, сознаться в своем тридцатилетии, мир мой пошел прахом, я уже не мог вообразить иного мира, чем чудесный мир современной гимназистки, спорт, гибкость, дерзость, коленки, ноги, дикость, дансинг, пароход, байдарка – вот новая колоннада моей действительности! Нет, нет – я современным хотел предстать! Дух, Сифон, Ментус, Пимко, поединок, все, что до сих пор было, отлетело на задний план, и я думал только о том, что думает обо мне гимназистка, поверила ли она Пимке, будто я позер и несовременный, – и единственная моя проблема состояла в том, дабы сейчас, тут же, выйти, предстать перед нею современным, естественным, дабы она поняла, что Пимко оболгал меня, а на самом деле я иной и такой, как она, возрастом и эпохой ровесник, породненный с нею коленкой…
Предстать – но под каким предлогом? Как же ей объяснить, когда я почти и не знал ее совсем, не той она была компании, хотя она уже и прибрала меня к рукам. Доступ к ней был для меня необычайно труден в глубинных слоях бытия, ибо речь шла обо мне самом – у меня был доступ к ней исключительно в ничтожных пустяках, самое большее, я мог постучать я спросить, в котором часу подают ужин. Пинок, который она мне дала, никак не облегчал задачу, – ибо то был пинок в скобках, нанесенный ногой без участия лица, а мне как раз и недоставало соответствующего лица. Я сидел на стуле, словно зверь в клетке, словно конь на привязи, подгоняемый и бичом на дистанции удерживаемый, и потирал руки – как, под каким предлогом подобраться к барышне Млодзяк и к себе самому?
Тут зазвонил телефон, и я услышал шаги гимназистки.
Я встал, осторожно приоткрыл дверь в холл и осмотрелся – никого не было, квартира зияла пустотой, опускались сумерки, а она уславливалась с подругой по телефону встретиться в семь в кондитерской, с нею, с Поликом и с Бэби (у них были свои прозвища, названия, словечки). – Придешь, точно, наверное, да, нет, хорошо, нога у меня болит, сухожилие растянуто, идиот, карточка, приходи, придешь, приду, буза, железно. – Слова эти, вполголоса бросаемые в телефонную трубку одной современной другой современной, когда их никто не слышит, очень меня растрогали. «Собственный язык, – подумал я, – собственный современный язык!» И тогда мне показалось, что девушка, у которой рот был занят разговором, а глаза свободны, прикованная к месту телефонным аппаратом становится более доступной и податливой моим намерениям. Я мог предстать перед нею безо всяких объяснений и заявить о себе – без комментариев.
Я торопливо поправил галстук и воротничок, волосы пригладил, чтобы проборчик было хорошо видно, ибо знал, что эта ровная линия на голове в данных обстоятельствах не лишена значения. Линия, невесть почему, была современной. Проходя через столовую, я взял со стола зубочистку и появился (телефон был в передней), возник на пороге с самым равнодушным видом, встал, опершись плечом о дверной косяк. Я бесшумно представил себя целиком, а зубочистку грыз зубами. Зубочистка была современная. Не подумайте, будто легко мне давалось стоять так с зубочисткой и притворяться раскованным, когда все еще парализовано, быть агрессивным, когда остаешься смертельно пассивным.
А барышня Млодзяк тем временем говорила подруге:
– Не, необязательно, черт, хорошо, ходи с ней, не ходи с ним, карточка, буза, прости, минуточку.
Она отняла трубку от уха и спросила:
– Вы хотите позвонить?
И спросила тоном светским, холодным, будто бы это и не я ею был пинаем. Я ответил отрицательным покачиванием головы. Я хотел, чтобы она увидела, стою я тут безо всяких иных поводов, кроме как тот, что – я и ты, есть, мол, у меня право стоять в дверях, когда ты говоришь по телефону, как у товарища по современности и ровесника, пойми, барышня Млодзяк, объяснения между нами излишни, я просто без церемоний могу присоединиться к тебе. Я рисковал многим, ибо, потребуй она от меня объяснений, я объясниться бы не смог, и кошмарная искусственность тотчас же вынудила бы меня к отступлению. Но если она примет, если одобрит, если молча согласится, естественность, о какой я и мечтать-то едва осмеливался! И тогда уж я по-настоящему мог бы быть с нею, современный. «Ментус, Ментус», – тревожно думал я, вспоминая, как Ментус ужасающе скривился после первых улыбок. С женщиной, правда, было легче. Непохожесть тела создавала лучшие возможности.
Но барышня Млодзяк с трубкой у уха, не глядя на меня, разговаривала еще довольно долго (а время опять стало наваливаться на меня бременем), наконец она проговорила:
– Хорошо, точно, наверное, кино, пока, – и повесила трубку.
Встала и ушла в свою комнату. Я вытащил изо рта зубочистку, отправился в свою комнату. А там был стульчик подле шкафа у стены, сбоку, не для сидения, а чтобы вещи складывать на ночь – на том стульчике я уселся, неуклюже, и потер руки. Она пренебрегла мною – даже съязвить не захотела. Ладно, но раз уж началось, этого так оставить нельзя, пока инженерши Млодзяк нет дома, надо с этим развязаться, пробуй еще раз, ибо после твоего неудачного выступления она теперь в самом деле и окончательно готова уверовать, что ты позер, во всяком случае твоя поза набирает силы, расправляет плечи, чего ты уселся в сторонке у стены, чего руки потираешь? Ведь потирание рук у себя в комнате, на стуле, несовместимо ни с какой современностью, это старомодно. О Боже!
Язатаился, прислушиваясь, что делается за стеной. Барышня Млодзяк возилась, как возятся у себя, в своей комнате, все девушки. А возясь, она наверняка еще и утверждалась в своем мнении обо мне, что будто бы я позер. Быть выставленным из собственной комнаты, сидеть тут, когда она там сама выдумывает о тебе всякое, страшно – но как ее поддеть, как ее снова поддеть, что делать? Предлогов у меня не было – да хоть бы и были у меня предлоги, я не мог ими воспользоваться – ибо дело было слишком уж интимным для предлогов.
Тем временем сумерки наступали, и одиночество – это лживое одиночество, когда человек один, однако же не один, но в духовной, болезненной связи с другим человеком за стеной, – я все же достаточно одинок для того, чтобы потирание рук, сжимание пальцев и иные симптомы были бессмысленны, – а стало быть, сумерки и это фальшивое одиночество ударили мне в голову, ослепляли, отнимали все до остатка ощущение яви, вгоняли в ночь. Как же часто ночь у нас вламывается в день! Один, в этой комнате, на стульчике, в этом действии, я был чересчур беспредметен, не мог тут больше высидеть. Процессы, которые мы переживаем вместе, в сообществе с кем-нибудь и явно не страшны, но они становятся непереносимы без партнера. Одиночество выбивает из себя. И, помучившись изрядно, я опять отворил дверь, сунулся на порог, от одиночества немного вслепую, как летучая мышь. Постояв, я заметил, что опять не знаю, как мне ее поддеть и как бы так до нее добраться – она по-прежнему была резко отдалена и замкнута, дьявольская штука этот четкий и определенный контур человеческой формы, эта холодная обособляющая линия – форма!
Нагнувшись, уперев ногу в стульчик, она чистила туфельку мягкой замшевой тряпочкой. В этом было ечто классическое, и показалось мне, что девушка поглощена не столько надраиванием своей туфельки, сколько тем, чтобы коленкой и ногой тайком шлифовать свой тип и удержаться в хорошем современном стиле. Это придало мне храбрости. Я полагал, что современная, застигнутая с ногой, должна быть подобрее, не такой официальной. Я подошел к ней и стал совсем близко, на расстоянии от одного до двух шагов, молча предложил себя, не глядя на нее, отведя взгляд, – я и сегодня отлично помню, как я подхожу, как стою в шаге от нее, на самой границе пространственного круга, где она начинается, как я втягиваю в себя все чувства, лишь бы подойти по возможности ближе, и жду, зачем? – затем, чтобы она вовсе не удивилась. На сей раз без зубочистки и без какой-либо особой осанки. Пусть либо примет, либо отбросит, я старался быть совершенно пассивным, нейтральным.
Она сняла ногу со стула и выпрямилась.
– У вас ко мне… дело? – неуверенно спросила она, спросила не в лоб, как человек, к которому другой человек беспричинно подходит чересчур близко; а когда она выпрямилась, напряженность между нами возросла еще больше. Я чувствовал, что ей хотелось бы отодвинуться. Но поскольку я стоял очень близко, она не могла.
Было ли у меня к ней дело?
– Нет, – ответил я тихо.
Она опустила руки. Посмотрела исподлобья.
– Вы позируете? – спросила она оборонительно, на всякий случай.
– Нет, – нагло прошептал я, – нет.
Столик был подле меня. Дальше батарея отопления. На столике щетка и перочинный нож. Сумерки сгущались – свет, нечто среднее между ночью и днем, понемногу стирал границы и грозную демаркационную линию, под вуалью сумерек я был искренен, искренен насколько мог, благорасположен к гимназистке, готов.
Яне прикидывался. Если бы она согласилась, что я теперь не притворяюсь, притворством была бы предыдущая моя неестественность в присутствии Пимки. Почему я думал, что девушке нельзя отказаться от жертвы мужчины, который домогается эту жертву принять. Или я предполагал, что гимназистка поддастся в темноте соблазну сделать из меня нечто пригодное? Почему бы ей не выбрать меня благосклонным и пригодным? Ведь она, конечно же, предпочитала иметь дома приятеля американца, а не старомодного, скисшего и уязвленного притвору? Не сыграет ли она в сумерках на мне своей мелодии, если я пришел и если я подставился, – сыграй, сыграй свою мелодию на мне, эту современную мелодию, которую напевают все в кофейнях, на пляжах и дансингах, чистую мелодию молодежи мира в теннисных шортах. Напой на мне современность теннисных шорт. Не хочешь?
Барышня Млодзяк, застигнутая мною врасплох подле себя, уселась на столик, опершись, не без юморка физического свойства, руками на его краешек, – лицо ее выплыло из тьмы, лицо, не решившее удивляться ему или веселиться, – и мне казалось, она садится вроде бы играть… Так американки садятся на борт лодки. И в самом уже факте, что она села, было что-то, от чего меня облило жаром, по крайней мере было в этом молчаливое согласие на продолжение ситуации. Походило на то, что она как бы уселась надолго, надеясь использовать свой шанс в полной мере. И я с бьющимся сердцем увидел, что она пускает в ход некоторые свои прелести. Она слегка склонила головку – нетерпеливо пошевелила ножкой – капризно надула губки – и одновременно большие ее глаза, глаза современной, осторожно повернули в бок, в сторону столовой, нет ли там случайно служанки. Ибо что скажет служанка, если нас увидит, едва знакомых, тут, в столь странном сочетании? Не обвинит ли она нас в чрезмерной неестественности? Или же в чрезмерной естественности?
Но такой риск как раз нравится девушкам, тем девушкам сумерек, которые только в сумерках могут показать, что они умеют. Я чувствовал, что взял гимназистку дикой естественностью неестественности. Я засунул руки в карманы пиджака. Вытянувшись против нее, я ловил каждый ее вздох, я сопровождал ее безмолвно, но страстно, изо всех сил – симпатичный, опять симпатичный… На сей раз время было для меня благосклонным. Каждая секунда, углубляя неестественность, углубляла вместе с тем и естественность. Я ждал, вдруг она что-нибудь скажет мне, словно мы уже век были знакомы, о ноге, что нога у нее болит, ибо сухожилие она растянула.
– Нога у меня болит, я себе сухожилие растянула. Ты пьешь виски, Аннабель…
И она уже должна была это сказать, уже пошевелила губами, – но тут ей сказалось нечто совершенно иное, невольно, – она официально спросила:
– Чем могу служить?
Я отступил на шаг, а она, очарованная этим оборотом речи, ничуть не изменяя фасону и шику молодой современной девушки, сидящей на столе и болтающей ногами, да, еще больше в этом смысле выигрывая, повторила с нажимом и формальным холодным интересом:
– Чем могу служить?
А почувствовав, что слова эти ничуть не искажают ее образ, но совершенно напротив – одаривают ее резкостью, антисентиментальной трезвостью, что это ей к лицу, она, глядя на меня, как на психа, спросила вновь:
– Чем могу служить?
Я отвернулся и пошел прочь, но спина моя, удаляясь, еще больше ее возбудила, ибо уже за дверью я услышал:
– Шут!
Отринутый, отброшенный, сел я на свой стульчик у стены, тяжело дыша.
– Кончено, – прошептал я. – Испортила. Зачем испортила? Кто ее укусил – предпочла переехать меня, чем ехать вместе со мной. Стульчик мой, тут у стены, приветствуй меня, но надо, наконец, распаковать вещи, чемодан посреди комнаты, полотенец нет.
Я скромно уселся на стульчик и почти в полной темноте принялся раскладывать белье по ящикам – надо разложить, завтра придется идти в школу, – но я не зажигал свет, воистину, мне ни к чему. Как же лихо мне было, как сиротливо, но хорошо, лишь бы только можно было не двигаться больше, сидеть и ничего не желать, до самого конца ничего.
Однако после нескольких минут сидения стало очевидным, что мои усталость и нужда побуждают меня опять к активности. Неужто нет покоя? Теперь – уже в третий раз надо было мне идти в ее комнату и представиться ей шутом, дабы она знала, что все предшествовавшее было с моей стороны намеренным шутовством и что это я над ней посмеялся, а не она надо мной. «Tout est perdu sauf l'honneur» [27], – как сказал Франциск I [28]. И несмотря на убожество свое и усталость, я поднялся и опять стал приготовляться ко входу. Приготовления продолжались довольно долго. Наконец, я приоткрыл дверь и сначала ввел в ее комнату свою голову. Ослепительный свет. Она зажгла лампу. Я закрыл глаза. До меня донеслось раздраженное замечание:
– Пожалуйста, не входите без стука.
Я ответил с закрытыми глазами, вертя головой в щели.
– Слуга и раб.
Она широко отворила дверь, и я вошел, плавно, остроумно, о, эта плавность нищего! Я решил разозлить ее, следуя старой максиме, что злоба красоту портит. Я предполагал, что она разнервничается, а я, сохраняя спокойствие, под шутовскою маскою, сумею добиться преимущества. Она крикнула:
– Вы дурно воспитаны!
Поразили меня эти слова в современных устах, тем более что прозвучали они так естественно, словно хорошее воспитание было высшим авторитетом для разнузданных послевоенных гимназисток. Современные мастерски умеют жонглировать то дурным, то хорошим воспитанием поочередно. Я почувствовал себя хамом. Отступать было слишком поздно – мир существует потому только, что всегда слишком поздно отступать. Я ответил с поклоном:
– Я раб ваш, многоуважаемая госпожа.
Она встала и направилась к дверям. Ужас! Если она выйдет, оставя меня с хамством, – все пропало! Я кинулся наперерез, преградил ей дорогу. Она остановилась.
– Что вам надо?
Она встревожилась.
А я, влекомый собственным движением и вдобавок уже не будучи в состоянии отступить, я стал надвигаться на нее. Я на нее, псих, шут, позер, обезьяна, на барышню, вычурный школяр и кавалер, с тупой бесцеремонностью – она пятится на стол, – а я на нее плавно, обезьянничая, пальцем указываю направление, я к ней придвигаюсь, словно пьяный, злобный хам, словно бандит – она к стене, я за ней. Но, проклятье! – наступая на нее кошмарно и безобразно, лупоглазо, я в то же время вижу – перед психом она ничуть не теряет своей красы, – я становлюсь звероподобен, а она у стены, крохотная, вся подобравшаяся, бледная, с руками опущенными, слегка в локтях согнутыми, тяжелодышащая и словно мною на стену брошенная, с расширившимися зрачками и безумно тихая, напуганная, враждебная, она прекрасна, как в кино, современна, поэтична, артистична, а страх не уродует, но украшает ее! Еще миг. Я приближался к ней, и в силу обстоятельств должны были прийти иные решения, в голове моей проскочила мысль, что конец, что я должен рукой вцепиться в это ее личико – я влюблен был, влюблен!… но тут какой-то галдеж донесся из передней. Это Ментус напал на служанку. Звонка мы не услышали. Он пришел ко мне в гости на новую квартиру и, оказавшись один на один со служанкой в передней, пожелал совершить над нею насилие.
Ибо Ментус после поединка с Сифоном не мог отвязаться от своих жутких мин и попал в такие дьявольские сети, что уже вообще не мог иначе чем чудовищно. Увидев служанку, он не преминул повести себя по отношению к ней так вульгарно и грубо, как только мог. Служанка подняла крик. Ментус пнул ее в живот и вошел в комнату с бутылкой водки под мышкой.
– А, ты тут! – рявкнул он. – Привет, Юзек, приятель! Я наношу визит. Притащил водяры и сарделек! Хо-хо-хо, ну и рожа у тебя! Ничего, ничего, моя не лучше!
Пусть рожа рожу бьет по роже!
Вот наша судьба! Вот наша судьба!
Метель прохожих своей рожей
Иль на дубу повесься сам!
– Это что, Сифон тебе так удружил? Этот саженец у стены? Мое почтение!
– Явлюбился, Ментус, влюбился…
Ментус ответил с мудростью пьяницы:
– Так вот отчего у тебя рожа? Кореш, Юзя! Ну, и влепила же тебе возлюбленная рожу. Ты бы видел, на кого похож. Это ничего, ничего, моя тоже недурна. Кореш! Пошли, пошли, нечего тебе тут нюни распускать, проводи-ка меня в свои апартаменты, принеси хлеба к сарделькам – у меня тут бутылка на все печали! Кончай грустить! Юзя, приятель, выпьем, языки почешем, пощеримся на все, что попадется, облегчение себе доставим! Уже третью сегодня лакаю. Облегчение себе доставим. Почтение уважаемой… bonjour… au revoir… мое почтение! Allons, allons [29].
Яеще раз повернулся к современной. Хотел что-то ей сказать, объяснить – сказать одно-единственное какое-нибудь слово, которое спасло бы меня, но слова этого не было, а Ментус схватил меня под руку, и, шатаясь, мы двинулись в мою комнату, пьяные не алкоголем, но рожами нашими. Я разревелся и все ему рассказал о гимназистке, ничего не опуская. Он выслушал меня добродушно, по-отечески и запел:
Эй, рожа,
На дубу всхожа,
На зяблика похожа!
– Пей, выпей, чего не пьешь? Хвати чуток! Дай мордашку бутылище, дай рожу бутылище! – Лицо у него оставалось страшным, омерзительно хамским и пошлым, и он пожирал лежавшие в промасленной бумаге сардельки, впихивая их в пасть свою.
– Ментус, я хочу освободиться! Освободиться от нее! – воскликнул я.
– Освободиться от рожи? – спросил он. – Сволота.
– Освободиться от гимназистки. Ментус, мне же тридцать лет, как одна копеечка! Тридцать лет!
Он удивленно взглянул на меня, в словах моих, видно, прозвучала искренняя боль. Но тут же расхохотался:
– Эй, не финти! Тридцать лет! Сбрендил, пижон, с луны свалился, фраер (и он употребил еще другие выражения, которых я не стану повторять). Тридцать лет! Эй, знаешь чего. – Он потянул из бутылки и сплюнул. – Я эту твою даму откуда-то знаю. В лицо знаю. За ней Копырда ходит.
– Кто за ней ходит?
– Копырда. Этот, из нашего класса. Понравилась она ему, он ведь тоже такой – современный. Ба, если она вправду современная, тут ничего не поделаешь, черт! Современная только с современным водится, только с такими, как она сама. Ба, ба, если современная влепила тебе рожу, то ты так просто не выкарабкаешься. Это хуже, чем Сифон. Ну, браток, ничего, у каждого к его особе прицеплен какой-нибудь идеал, как щепка к одежде в первый день Великого поста [30]. Пей, пей, выпивай! Думаешь, я освободился? Я сделал из рожи тряпку, а парень этот постоянно меня донимает.
– Ты же изнасиловал Сифона!
– Что с того? Изнасиловал, а рожа осталась. Смотри-ка, – удивился он. – Ну и разболтались. Я про парня, а ты про гимназистку. Дуй водку! Эх, парень, – размечтался он вдруг, – эх, парень! Юзя, вот бы удрать к парню. На луга, на поля, убежать, удрать, – бормотал он. – К парню… к парню…
Но мне плевать было на его парня. Только современная! Ревность во мне поднялась к Копырде – ах, значит, Копырда ходил за ней! Если, однако, «за ней», а не «с ней», они, значит, незнакомы… Я боялся спросить. Так мы и сидели с рожами, параллельно, каждый занятый своими мыслями, то и дело потягивая из бутылки. Ментус, пошатываясь, встал.
– Надо уже идти, – пробормотал он. – Еще старуха придет. Я через кухню пройду, – буркнул он. – Загляну к служанке. – Служанка у тебя ничего, совсем, совсем… Правда, не парень, но все-таки из народа. Может, брат у нее парень. Эх, браток, парень… парень…
Он ушел. А я остался с гимназисткой. Лунный свет тускло подсвечивал мелкие пылинки, которые в огромных количествах носились в воздухе.