Филарет – Патриарх Московский (книга вторая)

Глава 25

— Кстати, твоя игра в подкидного дурака, очень пригодилась в походе! Шахматы — это долго, а карты быстро. Мы даже в повозках умудрялись играть. И в двадцать одно я их научил. Хе-хе-хе… Едва казну не проиграл. Хе-хе…

Фёдор напрягся.

— Да, не боись. Пошутил я. Ты говорил, что ещё игры на картах знаешь? Покажешь?

Фёдор задумался. Может и впрямь казино открыть?

— Церковь, однако, зернь запрещает, а карты — та же зернь, только на бумаге.

— Да, пошли они. Церковь и в шахматы играть запрещала, а уже и отстал митрополит, когда я их проблемами загрузил. Собор собирает митрополит, знаешь?

— Слышал. Хочет тебя осудить за напасти.

— Слышал. Да они и не скрывают. Сильвестра видел?

— Встречались, говорили. Долго не принимал меня за достойного собеседника. Даже после того, как письмо твоё ему передал, три недели сидел в монастыре и носу не казал. Говорят, в келье молился. Потом приехал в коляске прямо ко мне в усадьбу. Неделю назад сие приключилось. А накануне прислал гонца, чтобы я его, видите ли, встречал.

Фёдор «кашлянул».

— Встретил? — хмыкнул царь.

— Встретил, — кивнул Фёдор. — У порога, как обычного гостя. Вырядился он чуть ли не в митрополичьи одежды… Вот клоун, млять!

Фёдор, вспомнив, едва не сплюнул, но вовремя себя одёрнул.

— Ну-ну…

— Проводил в трапезную и оттаскал его за бороду.

— Да, ну! — воскликнул Иван Васильевич.

— Так и было, — покивал Фёдор. — Потыкал его в дубликат твоего письма с печатями, где чёрным по белому написано, кто он, что обязан делать и как себя вести. И что слушаться должен меня, пока тебя в Москве нет, как тебя самого. И что он, должен руку мою целовать, а не я его.

— А ты ему целовал? — возмутился царь.

— Ещё чего! — хмыкнул советник. — Он сунул, я пожал и встряхнул так, что едва руку не оторвал.

Царь засмеялся, ткнул пятками коня.

— Ты ещё более возмужал.

— Так я как савраска на «Беломор-канале». И копал, и таскал, и сваи бил, и камень тесал.

— Ты, чаю, уже меня догнал в росте?

— Преувеличиваешь, государь. Догонишь тебя. Тебе не всякий аргамак под стать.

Царь довольно усмехнулся и снова приударил коня пятками. Вскоре они вернулись в усадьбу, въехать в которую — через башенные ворота — теперь можно было и со стороны канала. Стены ещё стояли бревенчатые, но кое-где уже поднимались каменные.

— Кремль строишь? — с любопытством спросил царь-государь.

— А что делать, если придётся крымчаков встречать. Просить буду разрешить пушки поставить.

— Вижу уже, что башни с капонирами возвёл, — хмыкнул Иван Васильевич. — Такие башни по три-четыре пушки выдержат.

— Выдержат. И по стене буду изнутри возводить капониры и бойницы.

Царь присмотрелся к возводимым каменным площадкам, непривычно широким, уже возвышавшимся кое-где на три метра, и одобрительно закивал.

— Ладно получается. Так и другие московские стены строить надобно. Никакой подкоп не случится.

— Тут вокруг Москвы тоже много глин разных и песков, государь. Я точно не помню. Но, ежели приказать искать, то найдут. А найдут, так и здесь цемент выжигать можно. Готов печи поставить. Только найти сырьё надо.

— Да-да, ты говорил. Так и сделаем. Тех рудознатцев, коих с собой брал и кои видели те пески и глины, те и пойдут искать. И ты своих сыскарей настропали. Пусть поспрашивают, где, что в земле лежит.

— Поспрашиваем, государь. Вот и приехали…

Они подъехали к воротам «донжона» возвышавшегося над внутренней крепостной стеной метров на десять.

— Ну ты горазд замки строить! — восхищённо промолвил покачивая головой из стороны в сторону государь. — На верху трапезничать будем.

— Там стол и накрыли. Сам люблю на всё смотреть сверху.

Оставив свиту внизу, взяв с собой только Андрюшу Курбского, всё время разговора остававшегося в стороне метрах в десяти, они поднялись на верхнюю площадку башни. Взобравшись — царь несколько раз останавливался передохнуть — государь вздохнул свежий ветерок и потом долго не мог выдохнуть от охватившего его восторга. Потом, выдохнув, произнёс сакраментальную для попаданца фразу:

— Красота-то какая! Лепота!

Фёдор мысленно хмыкнул, ибо, оглядывая раскинувшиеся перед ним просторы: реку, поля, луга, Кремль на взгорке, всегда и сам так говорил.

— Смотри, Андрейка, Кремль! А с земли его не видать было.

Курбский был напряжён и молчалив, но и он смотрел на окружающее с интересом. Однако смотрел князь не на Кремль, а оглядывал Фёдькины земли.

— Отсюда и та плотина видна, — показал он на «устье» канала. — Обширные у тебя земли Фёдор Никитич. Не много ли отхапал?

Царь посмурнел, словно на его лицо набежала тучка. И вроде не нахмурился и не показал лицом, а улыбка сошла и всё… Совсем другой человек. Фёдор не стал отвечать, зато ответил царь.

— Ты, Андрюшка, ежели бы сам ко мне пришёл и сказал, что хочу, дескать, спасти Москву от затопления. Хочу канал построить, чтобы твои сады и огороды не смывало… Я и тебя бы приветил. Отдал бы все эти земли тебе. Но ты не пришёл, а пришёл Фёдор Никитич. Отчего, как думаешь?

Царь серьёзно смотрел на князя. Тот молчал, потупив взор. Царь немного помолчал и, не дождавшись ответа, сказал:

— Молчишь… А я отвечу за тебя. Потому, что ты, в отличие от Фёдора, думаешь только о том, как бы больше со своих крестьян собрать. И больше ни о чём.

Тут Курбский поднял дерзкий взгляд на царя.

— Правильно, государь! А для чего? Для того, чтобы тебе служить исправно. Всё, что нажито, на службу тебе уходит. Что дал мне этот поход от Переславля до Воронежа? Ничего! А сколько всего было потрачено? Людишек сколько помёрло? Сотни! А воевать никого не воевали.

Царь удивился вспышке гнева Курбского, но сам не вспылил.

— Ну, так надо было заранее продумывать, сколько брать людей, чем их кормить и где. Маршрут ты знал и командовал моим отрядом ты. И я тебе говорил: «учись считать». А ты мне, что отвечал?

— Так, я считал, что мы на Ливонцев пойдём, там бы я казну свою пополнил, а ты…

Курбский махнул рукой. Видимо, разговор сей затевался не в первый раз, а потому прекратился быстро.

— Ты, Андрюшка, наверное, ступай себе, — немного подумав и посмотрев серьёзно на князя, сказал царь. — Надоел ты мне, своим нытьём. Сказал же тебе, что из своей казны денег дам. Не много, но дам. Сам виноват, сам и хлебай свою чашу. И ещё… Узнаю, что ты обобрал своих селян-крестьян и они с голоду подохли, с тебя шкуру спущу и земель лишу.

Царь посмотрел на Фёдора.

— Вон ему отдам. У него крестьяне точно не голодают.

— Голодают пока, великий государь. Но они пришлые из других весей прибились к земле. Кормлю из своих запасов, чтобы не померли и работать могли.

— Но не мрут?

— Пока не было падежа, спаси Господи.

— Много к тебе прибилось крестьян?

— На весеннего Георгия пришло двести душ.

Царь удивлённо вскинул взгляд.

— Двести душ? Много. И ты что? Всех взял на прокорм?

— Взял, государь. Куда их девать? Не гнать же. Я всех беру. С зимы сто двадцать работников прижилось.

— И куда ты их. Тут и земли-то столько нет, чтобы прокормить такую ораву.

— На ремесленников многих переучиваю. У кого что получается, те и осваивают профессии. Ты же знаешь мои планы, государь. Вон на том берегу мастерни строятся: ткацкие, гончарные, скобяные, кирпичные. Где-то только колышками отмечены земли, а кузни и лесопилка ещё с зимы работают. Да, ты видел.

— Вот видишь? — спросил царь у Курбского. — Боярин своё хозяйство развивает, а не тянет с него соки, как вы все. Тупые вы, млять! Не доходит до вас. Прибираете себе земли и разоряете дочиста, а потом другие берёте и те зорите. Людишки от вас бегут, а вам и дела нет. Хорошо, что нашёлся хоть один, что к своим рукам их прибирает, и не бегут они к ляхам и в леса. Тьфу на вас! Ступай уже, пока я не разошёлся! И не кажись мне на глаза, пока не позову.

Курбский опустил голову и снова шагнул на закрытую дверью и крытую черепицей каменную будку лестничной площадки.

— Кирпич ещё не наладился печь?

— Нет, государь. Пробуем, но не получается пока. То пережжём, то недожжём… И это в малой печи… А как огонь распределить пор большой печи я не придумал пока. Можно и малых много поставить, но тогда я весь берег займу под склады. Найти бы где озеро с глиняными берегами. Где-то оно есть, знаю, но где, не помню.

— Найдём, Федюня, не переживай. Ты, главное, цемент начни жечь. Так и мел надо найти.

— Найдём, Федюня, найдём. Давай уже кормиться, а?

— Ну так пошли в трапезную! Там такой вид на реку…

Донжон был башней квадратного сечения с небольшим сужением кверху. Внизу башня имела сторону тридцать метров, в верней площадке двадцать. По стенам внутреннего колодца была проложена, пока деревянная, лестница. Вместе с подземными этажами «высота» башни равнялась двадцати метрам. А внешняя часть возвышалась на пятнадцать. В подвалах Донжона имелся колодец, ручей и кладовые. Еду на «крышу» поднимали в корзинах на верёвочной системе блоков.

Однако царь технические новшества не вникал, просто покосившись на висящие на крюке не распакованные корзины, а сразу сел на «своё» царское место.

Фёдор взял в руки зелёного стекла двухлитровый бутыль, плеснул себе из него напитка и выпил. Предложил царю.

— Что это?

— Хлебный мёд, государь. Не хмельной, но пенный. Вкусный. Попробуй.

— Лей. С дороги самое то. Не хочу хмельного.

Фёдор налил питьё в царский кубок. Тот попробовал, поцокал языком, облизнул губы, прибрал усы-бороду и прильнул к кубку основательно.

— Хорош мёд. В нос добре шибает. Хлебный, говоришь?

— На сухарях пережжёных.

— И у меня делают из сухарей, но не пузыриться он, как твой.

— Мой в бутылях храниться с пробкой. Оттого дух в нём накапливается, а потом пузырится. Вот, смотри.

Фёдор достал одну бутылку из-под стола. Бутылка была закупорена пробкой, закреплённой проволокой.

— Сейчас если проволоку открутить, пробку вышибет и польётся пена. Показать?

Царь, накладывая в тарелку тушёных овощей и мяса, кивнул.

— Смотри, государь, фейерверк.

Фёдор левой рукой крепко сжал пробку и осторожно раскрутил проволоку. Медовуха была прохладной, но Фёдор так и не научился выбирать время закрутки. Поэтому газу скапливалось больше необходимого и могло «бахнуть»… Оно и бахнуло. Бахнуло изрядно и из горла бутыли полилась пена.

Царь было вздрогнул от выстрела, но потом восхитился и вовремя подставил свой кубок под струю.

— Это ты здорово придумал, Федюня. Так можно наливать в кубки, сидя на противном краю стола, — засмеялся царь.

Фёдор смутился.

— Не могу пока рассчитать момент укупорки. Слишком много духу остаётся в медовухе.

— Медовуха… Ещё одно слово новое. Медодуха-медовуха… Понятно откуда оно. Мёд с духом, значится?

Фёдор пожал плечами.

Так они пили, ели, говорили, сидели в креслах на краю башни, глядя на разлившуюся реку и плывущие по ней большие и малые корабли и кораблики. Купцы спешили доставить свои грузы покупателям. Уже появились и персидские парусно-вёсельные галеры. Их можно было узнать по цветным парусам и прямым выступающим вперёд носам и корме. Им не надо было разворачиваться при движении назад. Рулевые весла имелись и там, и там.

— Я с детства любил забираться на колокольни и смотреть на проплывающие лодьи, — сказал вдруг поперёк рассказа о встреченных сторожевому отряду крымчаках царь. — Я мечтал уплыть с ними далеко-далеко.

Фёдор от неожиданности едва не вздрогнул. Он оторвал взгляд от персидской галеры и переспросил:

— Ты, государь? На колокольни? Я лазил на одну. Обычно там худые лесенки. И площадка такая маленькая, что кажется ты уже на небесах. И всё качается, когда ветер. Страшно.

— Страшно, — подтвердил царь. — Когда мать умерла бояре про меня забыли, лаялись меж собой. Меня два дня вообще не кормили. Слуги разбежались. Пришёл я в собор Успения, а митрополит Даниил выставил за дверь, обозвав выблядком. Вот я и пошёл христарадничать. Да кто-то из бояр сжалился и сунул копеечку.

Царь поперхнулся от горлового спазма, кашлянул и в его глазах появились слёзы.

— Мне, великому князю, копеечку-московку… А я даже и цены её не знал. На калач выменял. Забрал тот калач и взобрался в первый раз на успенскую колокольню. Собор порушенный был от пожара и в колокольню можно было пролезть сквозь дыру. Вот я и сидел там, пока звонарь не пришёл и колоколом так вдарил, что я едва не оглох. Приснул я тогда, а он, стервец, специально звякнул. Я встрепенулся от звона и едва с колокольни не спрыгнул. Щенок у меня был — подобрал его у паперти — так тот из рук моих и выпал…

Царь заплакал.

— Ненавижу, — прошептал он, промакивая платком слёзы. — Всех под нож пущу. Тётка Старицкая хоть бы приютила. Ан нет! Понятно, что мать дядьку Андрея казнила, но я-то причём? Неделю они судили-рядили, а потом меня великим князем признали.

— А Телепнёва в темницу посадили? — не удержался Фёдор.

Царь кивнул.

— И я в темнице с ним потом сидел, чтобы «не шастал где не попадя», да выпустили. Митрополит пожалился, сука.