Физрук-9: назад в СССР

Глава 24

— А ну-как встань позади меня, сынок, — говорит Философ, доставая из кармана почти бесполезный пистолет.

Из тумана выходит мужчина, но это не Сумароков. Он вообще незнаком Философу. Рослый широкоплечий блондин. Движения нарочито замедленные, даже вялые, но такие могут обмануть только человека неподготовленного. Философ же сразу понимает, что перед ним опытный и опасный боец. Не дойдя до них с мальчуганом буквально нескольких шагов незнакомец останавливается. Скалит в хищной улыбке зубы, но напасть не пытается. Правда, руки у него в карманах. Что там у него — нож или ствол?

— Здравствуйте! — произносит блондин с эстонским акцентом. — Если не ошибаюсь, Евграф Евграфович?

А вот голос кажется Философу знакомым. Он его уже где-то слышал.

— Кто вы такой? — спрашивает Философ.

— Это он звонил по телефону! — выкрикивает Игорь. — Он схватил Илгу!

— Звонил я, — не отрицает незнакомец, — но мальчик ошибается. Никакой девочки мы не похищали. Это была военная хитрость. И как видите, она сработала.

Философ узнает голос и потому уверенно отвечает:

— Не сработала, Каспар Людвигович.

— О, вы даже знаете как меня зовут! Польщен. Только почему вы думаете, что она не сработала?

— Потому что мы не привели «тонкого»! — снова встревает пацан.

— Мы не настолько глупы, чтобы всерьез на это рассчитывать, — отвечает Лаар. — Мы знали, что ты, глупыш, сразу же кинешься к товарищу Третьяковскому. Вот ты его и привел.

— Зачем я вам понадобился? — спрашивает Философ. — Потолковать мы могли бы, где угодно — в ресторане, у меня в номере.

— Один из нас уже потолковал с вами, сначала в ресторане, затем в вашем номере и вот теперь он в камере.

— А вы уже подкинули ему «трещотку»?

— О, вы знаете даже это? — невозмутимо произносит блондин. — Тем ценнее наша встреча.

— Итак, что вам от меня понадобилось? — все еще терпеливо осведомляется Философ.

— Вы полезный для нас человек, хотя придуманный вами «Процесс» и развращает нашу молодежь, делая ее восприимчивой к той заразе, которая наводняет наш город. Тем не менее, в определенных кругах вы пользуетесь авторитетом и можете стать связующим звеном между нами, неравнодушными жителями этого города, и так называемыми «тонкими». Вы убедите их покинуть нашу землю, в противном случае — мы их истребим, как вредных насекомых.

— А стрелять по проезжающему автомобилю — это, по-вашему, была попытка договориться?

— Это был нервный срыв. Парней можно понять. Они поставили на «тонкого» капкан, и тот в него попался, а вы его взяли и освободили. Все равно, что забрать из чужого силка жирного зайца. Кстати, вы уже наказали стрелявших. Именно их я поставил охранять Павильон Нимф, в котором, кроме меня, никого не было.

— Намекаете, что покалечив охрану, я окончательно испортил отношения с местной популяцией?

— Даже не знаю, как я смогу уговорить своего друга Илью не трогать вашу дочурку, если мы с вами не договоримся?

— Слушай, Лаар, я таких, как ты, на фронте давил без всякой жалости, могу продолжить и сейчас. Твой разговор с подельниками, который ты вел в санатории, записан на магнитофон, и в случае малейшей угрозы для моей дочери, пленка ляжет на стол начальника городского УКГБ. Так что — не советую становиться у меня на пути. Ни тебе, ни твоим дружкам. Думаешь, Россохин покроет своим депутатским мандатом вашу антисоветскую деятельность?

— Выходит прав был этот засранец, когда говорил, что в соседнем номере кто-то есть… — бормочет завотделом спорта горисполкома. — Ну что ж, философ, ты сам себя приговорил. И этого щенка — тоже.

И он выхватывает из кармана пистолет. В это мгновение яркая вспышка озаряет клубящуюся мглу. Философ слепнет, но все равно бросается на врага, чтобы отобрать у него оружие. Лаар стреляет, но явно, наугад, потому что тоже ослеплен. Философ не столько настигает, сколько натыкается на него, нащупывая руку с пистолетом. Два слепца отчаянно борются, вцепившись друг в друга. И не замечают вертолетного гула, который раздается у них над головами.

Вдруг Лаар издает дикий вопль. Пальцы его, которыми он пытался добраться до глотки своего противника, ослабевают, но и из рук Философа его вырывает какая-то сила. Не удержать. Вопль боли и ужаса раздается уже откуда-то с вышины. Алые пятна перед глазами Философа постепенно бледнеют. Он начинает различать туманные пряди, черную щетину кустов, белые колонны Павильона. Ни Лаара, ни Игоря поблизости нет. Философ обо что-то спотыкается, наклоняется и видит, валяющийся на дорожке немецкий «вальтер» — оружие врага.

Протянув руку к пистолету, Философ отдергивает ее. Мало ли какие «подвиги» числятся за этой машинкой. Выпрямляется и пинком отправляет «вальтер» в канаву. Зрение окончательно возвращается к нему. И он бросается к Павильону Нимф. А вдруг Лаар солгал и Илга все еще находится там? Однако среди колонн пусто. На всякий случай, Философ кричит, надеясь, что кто-нибудь откликнется. Тишина. Девочки здесь нет, и это радует его, но и мальчонка куда-то пропал. Второй раз уже с момента их знакомства.

Рыскать по Болотному острову, когда темнеет уже, занятие бесполезное. И Философ бредет к выходу из парка. По пути он нагоняет процессию калек, которые когда-то были боевиками местной популяции. Увидев своего обидчика, они начинают злобно ворчать, но этим и ограничиваются, добавки получить им не хочется. Философ обгоняет их, проходит по мосту, перепрыгивает через калитку. «Козлик» врача стоит на прежнем месте. А вот внутри него обнаруживается пассажир.

— Вот ты где, мальчик-молния! — говорит Философ.

— Да, — отвечает тот. — Я здесь, а Илга — дома. Я уже позвонил. Говорит, как пришла со школы, так и сидит безвылазно, уроки делает.

— Это хорошо, — бормочет Философ. — Тебя куда отвезти? Домой?

— Если можно, а то мама будет беспокоиться.

— Поехали.

Философ заводит машину. И они катят по вечерним городским улицам.

— Как ты это делаешь? — спрашивает взрослый.

— Что?

— Ну вот эта молния…

— Не знаю, — пожимает пацанчик плечами. — Хочется и вспыхиваю.

— Ладно… А куда делся этот, Лаар, не знаешь?

— Улетел.

— Как это — улетел?

— Его Жнец унес.

— Хочешь сказать, что Жнецы — это не брехня?

— Нет. Мастера, Пастыри, Жнецы — все правда.

— И ты так спокойно говоришь об этом?

— Не-а, не спокойно — радуюсь!

— Чему радуешься?

— Пастыри выведут нас к свету, Мастера — дадут инструменты, Жнецы — оберегут от опасности.

— Звучит, как молитва.

— А вы против молитвы?

— Нет, меня учили молиться с малолетства, но ведь я родился еще до революции, а ты — советский пионер.

— Я — молния!

— Знаю-знаю… Только не вспыхивай, пожалуйста, еще врежемся в столб или собьем кого-нибудь…

— Не буду, — с обыкновенной мальчишеской обидой в голосе произносит Игорь. — Вы же, наверняка, слышали о дискретной логике?

— Слыхать-то слыхал, но… — удивляется такому повороту беседы взрослый. — Причем здесь дискретная логика?

— А вот — причем! — воодушевляется мальчик-молния. — Молитва, с вашей точки зрения, это нормально, потому что вас учили ей с детства. Учили без вашего согласия и желания. И вы считаете это нормальным. А если я пионер, которого никто этому не учил молиться и потому он научился сам, то по-вашему, это ненормально?

— Да Бог с тобой! — вздыхает Философ. — Я не говорю, что это ненормально… Только ведь я молился Богу, а ты — кому молишься? Инсектоморфам?

— И я — Богу! — гордо произносит пионер. — Ведь это он послал ангелов своих, чтобы они очистили мир от скверны…

— Кто — ангелы? — удивляется его собеседник. — Жнецы? Они скорее на чертей похожи.

— А вы видели когда-нибудь ангелов?.. — задает каверзный вопрос Игорь. — Не тех, которые на иконах, а настоящих!

— Ладно, Игорек… — устало бормочет Философ. — Я все равно сейчас, не то что дискретной, самой обычной логике не доступен… Кажется, Лаар меня все-таки успел садануть по затылку, прежде, чем его твой ангел унес в пекло.

— Может лучше к врачу, дядя Граф?

— Нет, дорогой, мне не нужно к врачу… — отмахивается Философ. — Мне бы выпить… А ведь еще в этот дурацкий дискуссионный клуб надо заехать…

— А зачем? — спрашивает пацан. — Вы же все равно опоздали уже…

— Ты же говорил, что я успею?

— Это я так… — виновато бурчит мальчуган. — Для уговору…

В этот момент движок «ГАЗика» глохнет. Философ смотрит на приборную панель и видит, что кончился бензин.

— Все, приехали, — бормочет незадачливый водитель. — Придется пешком топать.

Они выбираются из салона и медленно идут вдоль домов, сторонясь стен, потому что опять идет дождь и с карнизов крыш начинает течь. Каждый шаг отдается в затылке Философа режущей болью, и он время от времени запускает под капюшон руку, бережно ощупывая неприятного размера шишку. Похоже, что горисполкомовский фашист двинул ему по башке рукоятью «вальтера», да рука соскользнула. Так что можно сказать, легко отделался. Обошлось без серьезной черепно-мозговой травмы.

— Странные вещи тебя интересуют, Игорек, — бормочет Философ, чтобы отвлечься от боли. — Дискретная логика… В твоем возрасте, это как-то неестественно даже…

— Естественное годится только для обезьяны, а человеку не подобает… — назидательно произносит подросток. — Я — это бросок природы, бросок в неизвестное, может быть — во что-то новое, а может быть — в ничто.

— Вот те раз! — хмыкает Философ. — Будто кошка в лицо рассмеялась…

— Простите, дядя Граф… — переспрашивает пацан. — Как вы сказали?.. Кошка?

— Да, есть такое, знаешь ли, млекопитающее о четырех лапах…

— Вы полагаете, мне об этом неизвестно?

— Господь с тобой, Игорек, я лишь хотел сказать, что в твоем возрасте любой мальчуган отреагировал бы на мою реплику примерно так: Чиво-чиво⁈

— В высказывании такого рода слишком высока информационная энтропия.

«Та-ак, — смятенно думает его ушибленный собеседник. — И кто из нас философ?..»

— Кстати, об энтропии… — бормочет он. — Ты случайно не знаешь, как работают все эти игрушки… Например — «злой волчок»?

— Это — всего лишь примитивное гироскопическое устройство, просто частота вращения совпадает с частотой колебания мозговых волн и человек без посторонней помощи не может от него оторваться. Идеальный сторож.

— Сторож брату моему… — бормочет Философ.

— Чиво-чиво⁈ — пискляво осведомляется мальчик.

Несмотря на ломоту в затылке, Философ с удовольствием хохочет, но тут же охает и опять хватается за голову. Слабо освещенная улочка выводит их на центральный проспект города. Под натиском электрических огней дождливая ночь отступает. Мигающая реклама, призывающая хранить деньги в сберегательной кассе и летать самолетами «Аэрофлота», нарезает темноту ломтями, словно праздничный пирог. Призывно сияют витрины магазинов. Блестящие жучки легковушек, вспарывают колесами, отсвечивающие неоном лужи. За панорамными окнами ресторана медленно плывут силуэты танцующих пар. Под широким козырьком над входом в кинотеатр опять толпятся молодчики в плащах-болонья. Мокнут под дождем транспаранты с лозунгами: «ПАРТИЯ — НАШ РУЛЕВОЙ», «ЛЕНИН ВСЕГДА ЖИВОЙ», «НАРОД И АРМИЯ ЕДИНЫ».

— Зайдем в ресторан? — спрашивает Философ Игоря. — Поешь, а потом я попрошу дежурного администратора такси тебе вызвать.

— Я зайду, — соглашается тот. — Только в ресторан не пойду. Меня отец накормит, а потом мы вместе домой поедем.

— А кто твой отец?

— Одноногий официант.

— Вот оно как. Ну ладно, бывай! Спасибо за помощь!

Философ пожимает пацану ручонку и поднимается к себе в номер, чтобы второй раз переодеться за этот вечер. Через десять минут он спускается в ресторан. Здесь уже заседает все та же компания — художник Головкин и поэт-баснописец Корабельников. Последний снова пьян, а может не просох еще со вчерашнего, точнее — с позавчерашнего. Во всяком случае, завидев Философа, он провозглашает:

— Позор! Чешуя облупленная!

— Угомонись, Ром, — одергивает его художник.

— Он всегда так? — спрашивает Философ, сочувственно поглядывая на Корабельникова, который вдруг сникает, и по щекам его катятся слезы.

— Как это «так»? — неприязненно бурчит Головкин.

— Надирается до слез?

— Не тебе его судить, товарищ Третьяковский, — говорит художник. — Если хочешь знать, командир артвзвода, младлей Корабельников, на Березине сжег десять немецких танков… А где в это время был ты?

— А я был его соседом на правом фланге, — отвечает Философ. — Да вот только представить не мог, что Герой Советского Союза Корабельников станет пьянчужкой… Кстати, а где ты был тогда?

— Я в это время в детдоме под молью траченном одеялком дрожжи продавал, — отвечает Головкин. — Мечтал о лишней корке хлеба, и по ночам меня пробовали на зубок такие же голодные крысы…

Глядя на его кряжистую фигуру, Философ не мог представить, что когда-то этот богатырь был тощим детдомовским пацаненком. Ему внезапно становится жарко. Он начинает выдергивать из кольцевого зажима салфетки и вытирать ими мгновенно вспотевший лоб. Подходит официант, выставляет на стол бутылку пятизвездочного коньяку, чистую рюмку и блюдце с ломтиками лимона, присыпанного сахаром. Философ берет бутылку, пригласительно качнув горлышком.

— Угощайтесь, друзья! — говорит он. — Выпьем за фронтовое братство.

Они опрокидывают по рюмке. Все. Даже баснописец. Дармовой коньяк мгновенно осушает его слезы, и, как ни странно, отрезвляет. Он берет чистую салфетку, выдергивает из кармана авторучку и начинает на ней что-то чертить. Потом подталкивает ее Философу. Тот берет листок и видит десять прямоугольников, которые расположены в шахматном порядке. Перед ними извилистая полоса, а за нею два треугольника. Между треугольниками и прямоугольниками прочерчены пунктирные линии.

— Это мой взвод, — начинает пояснять бывший младший лейтенант. — Два семьдесят шестых орудия. Позиция дерьмовая, мы у фрицев как на ладони, а выбирать не приходится… Летуны отработали по соседним участкам, а на нашем их боезапас кончился… Фрицевские коробочки прут… Пальба, дым коромыслом… И тут командир орудия, сержант Ивлев, говорит мне: «Глянь, Рома, а фрицы-то, сдуру, в теснинку сунулись… Справа — болото, а слева — овраг… Нахрапом думали взять… Ежели вот этих троих спалим, остальным не протиснуться… А попробуют обойти, им горящие коробочки сектор обстрела перекроют… И мы их переколем, как орешки…» Так и вышло… Да только сержанту Ивлеву голову его светлую осколками оторвало, когда по его орудию прилетело… Мне — звезду золотую на китель, а ему — жестяную на могилку…

— Светлая память герою, — говорит Философ, подливая спивающемуся ветерану.

— Эге, кажется наш доктор Айболит идет! — говорит художник, показывая рюмкой в сторону входа.

Там и в самом деле стоит Голубев, озирая зал. К нему подходит метрдотель. Выслушивает и ведет в сторону стола, за которым расположились философ, художник и поэт.

— Привет, всей честной компании! — говорит он, усаживаясь на свободное место. — Смотрю, коньячок уважаете.

— Столичный гость угощает, отчего не выпить, — усмехается Головкин.

— Ну и я угощаю, — откликается врач и подзывает официанта.

Диктует ему заказ.

— Как твой пациент? — спрашивает его Философ.

— В порядке, — отвечает эскулап. — Да он и сам скоро сюда придет.

— Ты рехнулся, что ли? — спрашивает его Философ, наклоняясь к самому уху толстяка. — Ты представляешь, что здесь начнется, как только он сюда войдет?

— Спорим на бутылку коньяку, что ничего не будет?

— Да окстись ты! Это же чистое безумие! Там на крыльце дружки Генриха Соммера толкутся! Они же его в клочья порвут!

От автора:

30–31 мая 1838 у кавказского побережья гибнет русская эскадры. Есть чем заняться попаданцам. Но за все нужно платить. Даже за спасение людей. https://author.today/reader/380027