Флэш без козырей

X

Даже сегодня я не чувствую по отношению к Джорджу Рэндольфу ничего, кроме раздражения и неприязни. Если бы ему только хватило ума держать рот на замке и вести себя скромно, он бы не встретился с Омохундро той ночью; вполне вероятно, что он благополучно достиг бы Канады. А там окунулся бы в счастливую жизнь профессора одного из либеральных университетов, солиста негритянского ансамбля или чего-то столь же полезного для общества. Вместо этого его гордость и глупость принесли ему пулю в грудь и илистую могилу на дне Миссисипи, но, что гораздо важнее, благодаря ему я и сам попал в очень опасную ситуацию.

Очевидно, купание хорошо прочистило мне мозги, поскольку я сразу сообразил, что плыть нужно не к побережью Арканзаса, до которого было всего около сотни ярдов, а пересечь реку и высадиться на противоположном берегу Миссисипи, для чего нужно было преодолеть три четверти мили. Я — хороший пловец, а вода была настолько теплой, что мне ничего не стоило это сделать. К тому времени, когда я выкарабкался на скользкий грязный берег и плюхнулся между каких-то ивовых кустов, «Султан» остановился за очередным поворотом, но спустя полчаса он снова двинулся вперед, несомненно, чтобы побыстрее достичь следующей пристани и поднять там тревогу.

Я проклинал Рэндольфа всякий раз, когда думал о том, что снова превратился в преследуемого беглеца, одинокого в сердце чужой страны и лишь с несколькими долларами в кармане. Единственным утешением было то, что они сначала обыщут берег Арканзаса и мне удастся незамеченным скрыться на противоположном берегу Миссисипи. А что же дальше? Возвращаться на юг было нельзя, поскольку военный флот, вне сомнения, подстерегал меня там, а продолжать свой путь на север — пешком, вдоль реки — было безумием. Но именно к северу мне нужно двигаться, если я хочу снова попасть домой. Сейчас же мне следовало найти местечко, где можно спокойно отлежаться, пока весь этот шум не стихнет и я смогу потихоньку пробраться вверх по реке в свободные штаты, а там — и до атлантического побережья, чтобы добраться домой.

Это была чертовски трудная задача и мрачная перспектива, так что я всю ночь проклинал собственную глупость, из-за которой Криксу удалось запугать меня и втянуть в эту историю. Единственная надежда была на то, что Миссисипи — дьявольски большая река, по которой новости распространяются медленно и неуверенно, так что мне удастся найти какую-нибудь лазейку. Я полагал, что путешествующие иностранцы — вполне обычное явление для западных штатов, так что при должной осторожности опасности удастся избежать.

Ночь я провел в зарослях хлопчатника и двинулся на восток еще до восхода солнца, так как хотел как можно быстрее убраться подальше от реки. Так начались три самых чертовски унылых дня моей жизни, в течение которых я продирался через заросли и по бездорожью, живя жизнью бродяги и останавливаясь на ночлег лишь на самых отдаленных фермах и в других уединенных местечках, где мне удавалось купить немного еды на те несколько долларов, которые у меня были. Что меня радовало — никто из встречавшихся мне людей не обращал на меня особого внимания. Это укрепило мое предположение о том, что так они относятся ко всем странным личностям, бродяжничающим по стране. Насколько это было возможно, я пытался говорить на американский манер, хотя старался разговаривать как можно меньше.

Вскоре я понял, что долго так продолжаться не может, и поскольку я не обладал опытом вора-карманника или разбойника с большой дороги, то пришел к неутешительному для себя выбору, что должен попытаться найти какую-нибудь работу. Конечно же, это было самое крайнее средство, но я решил, что если удастся найти себе подходящее занятие в тихом уголке, то можно будет отсидеться там, а заодно и сберечь деньги для дальнейшего бегства. Во время своих экспедиций за дровами для ужина я пару раз заводил осторожный разговор с местными жителями, но все безрезультатно. И вот однажды утром, находясь уже на грани отчаяния, я абсолютно случайно наконец нашел именно то, что искал.

Я как раз выспался в лесу и покупал в лавке на свои последние несколько центов хлеб и молоко, как вдруг здоровый парень, верхом на серой лошади, галопом подскакал к нам и крикнул лавочнику, что приехал уплатить свой долг.

— С чего это вдруг, Джим? — поинтересовался хозяин лавки. — Собираешься куда-нибудь?

— На запад, — воскликнул детина, — могу тебе сказать, что отвез последнюю партию этого чертового хлопка. Теперь меня ждет Калифорния, старина, и целая куча золота. Вот твои четыре доллара, Джейк, и премного тебе благодарен.

— Не ожидал от тебя такой прыти, парень! — удивился продавец. — Калифорния, говоришь? Если бы я мог, то и сам бы туда двинулся, разрази меня гром! Но что Мандевиль будет делать без погонщика в разгар сезона сбора хлопка?

— Пусть сам погоняет и возит свой чертов хлопок, — счастливо ухмыляясь, ответил Джим, — думаешь, мне есть до него дело? Да пошло все к черту! Я хочу повидать мир! Йех-ху! Даешь Калифорнию!

Он взмахнул шляпой и с грохотом ускакал, оставив лавочника удивленно скрести в затылке.

Я ни о чем не расспрашивал в лавке — чем меньше говоришь, тем лучше. Но дальше по дороге я встретил негра, узнал, где живет Мандевиль, и после четырехмильной прогулки подошел к дому с внушительными воротами. Столбы при входе были сделаны из гранита, а само место называлось Грейстоунз. В конце обсаженной деревьями подъездной аллеи виднелся симпатичный белый домик в колониальном стиле, а неподалеку раскинулась большая хлопковая плантация. Для меня это было настоящей находкой, так что я вошел и представился погонщиком, который ищет работу.

Мандевиль был широкоплечим мужчиной около пятидесяти лет, с густыми бакенбардами на грубом красном лице.

— А кто те сказал, что мне нужен погонщик? — спросил он, враскорячку стоя на веранде и подозрительно глядя на меня сверху вниз.

Я ответил, что встретил его прежнего работника по дороге.

— А, этот дурень Джим Бейквелл! Сорвался с места прям посредь сезона сбора хлопка, чтобы ехать в Калифорнию. Если из него старатель получится такой же, как извозчик, то закончит он чисткой нужников — это все, на что он годен. Проклятый бесполезный ‘блюдок. — Мандевиль наклонился ко мне. — А ты опытный погонщик?

— Погоняю все, что движется, — ответил я.

— О, мои негры тоже движутся, — осклабился он, — они движутся оч’ живо, если кое-кто заставит их пошевеливаться. Судя по твоему виду, те приходилось управлять сборщиками хлопка. — От удивления, что на самом деле скрывается за вакансией «погонщик», я пропустил этот сомнительный комплимент мимо ушей. — Откуда ты и как тя зовут?

— Том Арнольд, — ответил я, — из Техаса, как раз возвращаюсь домой.

— Угу, Техас значит. Ладн’, сойдет. Черт, мне все равно негде найти погонщика в разгар сезона, если тя не возьму. Те не придется особо напрягаться на работе. Будешь единственным белым погонщиком на всей плантации. Тридцатка в месяц и кормежка. Согласен, Том?

Я ответил, что да. В этот момент из-за дома вышел негр, ведя в поводу красивую белую кобылу, а из окруженных колоннами передних дверей показалась леди, одетая для верховой езды. Мандевиль радостно приветствовал ее.

— Энни, голуба, вот и ты! Прекрасн’, прекрасн’! Да ты настоящая наездница! — и затем, видя, что она смотрит на меня, поспешил объяснить: — Это Том Арнольд, родная. Я как раз нанял его новым погонщиком на место этого паршивца Бейквелла. Похоже, хороший парень. Из него выйдет толк.

— Неужели? — проговорила леди, и было видно, что она в этом сомневается.

Это была одна из самых изящных женщин, которую мне когда-либо доводилось видеть. Чуть выше пяти футов ростом, прекрасно сложенная, что твоя куколка. Но в ее маленьком хищном личике не было ничего кукольного — вздернутый маленький подбородок, тонкие губы и холодные серые глаза, которые смотрели сквозь меня с выражением нескрываемого презрения. Мне стало стыдно своих лохмотьев и небритого лица; трое суток, проведенные в лесу, не слишком хорошо сказались на моем туалете.

— Будем надеяться, что он окажется лучшим погонщиком, чем Бейквелл, — холодно произнесла леди. — Пока же он выглядит скорее, как те, которые привыкли к тому, чтобы их погоняли.

И не сказав больше ни слова, не бросив ни единого взгляда, она вскочила на свою кобылу, не обращая внимания на Мандевиля, который засуетился, чтобы помочь ей, и поскакала по аллее, сопровождаемая негром-грумом. Мандевиль помахал ей вслед, лицо его сияло. Затем он повернулся ко мне.

— Эт’ миссис Мандевиль, — с гордостью сказал он. — Она хозяйка моей плантации. Да, сэ’, миссис Мандевиль.

Затем его глаза снова погасли, и он сказал, что покажет мне мое жилище и расскажет, что я должен делать.

Как оказалось, все было просто: погонщик рабов — самый приятный труд, если уж вы вынуждены работать. Вы ездите себе верхом вдоль хлопковых грядок, следя за тем, чтобы негры побыстрей наполняли свои маленькие корзинки, и подгоняя ленивых плетью. Грейстоунз было обширным поместьем, с почти сотней негров, которые работали на белых от хлопка полях, раскинувшихся от дома до самой речки, и, можете мне поверить, к тому времени как я закончил работу с этими черномазыми, мне удалось как следует выдрессировать их. Я вымещал на них все свое недовольство Америкой и получал удовольствие более чем когда-либо после дней, проведенных в Рагби, ведь погонять тех, кто занят тяжелым трудом, — замечательный спорт.

Несмотря на то, что в качестве помощников у меня были еще два негра-погонщика, я скоро и сам превратился в настоящего специалиста. Если хорошенько вытянуть сонного негра поперек спины, то он подскочит выше своего роста, а если таких лентяев наберется порядочно, то в конце дня приходится отмерить каждому с полдюжины горячих. Мандевиль был доволен, что кучи собранного хлопка так быстро растут, и сказал, что я — лучший их надсмотрщиков, которые когда-либо на него работали.

После нескольких первых дней он оставил меня работать самостоятельно, так как ему приходилось часто бывать по делам в городишке Хелина, в пятидесяти милях от плантации, по другую сторону Миссисипи, или в Мемфисе, что по ту сторону границы штата Теннесси, причем иногда он оставался там на ночь. Мандевиль всегда ездил один, оставляя жену дома, что мне представлялось чертовски неловким. Мое самолюбие страдало от недопонимания такой странной ситуации. Никакой плантатор-южанин ни за что на свете не оставит свою жену без присмотра в доме, когда там есть хоть один белый мужчина, но он сделает это не раздумывая, если этот же самый мужчина — всего лишь наемный работник, который живет в коттедже на расстоянии каких-нибудь пятидесяти ярдов. Впрочем, она сама не попадалась в поле моего зрения в течение тех первых дней, а я старался держаться от нее подальше.

Зная меня, вы можете найти это странным, но все мои мысли тогда были сосредоточены на моих проблемах; Грейстоунз представлялся мне всего лишь убежищем на моем пути, где можно было перевести дух. Со всех сторон плантацию окружали леса и болота, сюда редко кто-либо заглядывал, но даже тогда у меня сердце подкатывало к горлу, когда с аллеи доносился стук копыт, и если приезжал какой-нибудь сосед Мандевиля, я прятался с глаз долой. Вряд ли кто-нибудь все еще продолжал меня искать так далеко от реки, и, казалось, ничто не могло связывать беглеца с парохода и нового погонщика на плантации Мандевиля, но я все равно поначалу держал ухо востро, чтобы заметить первые же признаки приближающейся опасности. Но через несколько дней я почувствовал себя уже спокойнее.

Другой причиной, по которой я избегал Аннет Мандевиль, было то, что мы взаимно невзлюбили друг друга. Из нашей короткой первой встречи я сделал два вывода: первый, что она весьма неприятная и наглая штучка, а второй — что она вертела своим огромным и могущественным мужем, как хотела. Он был более чем вдвое старше своей супруги (ей не могло быть больше двадцати двух), а я заметил, что мало кто из таких мужчин среднего возраста может удержаться от благоговения перед властной молодой женой. Он не побоялся бы столкнуться на узкой дорожке с раненым буйволом или броситься в жестокую сабельную рубку, но бледнел и дрожал от одной мысли, что она скажет: «Знаешь, пожалуй не сегодня, дорогой». Ну, ладно, я бы еще мог это понять, если бы жена распоряжалась его кошельком, или была бы крупнее его, или могла захомутать его за что-нибудь по суду. Однако даже и без всего этого Мандевиль просто преклонялся перед ней.

Аннет все это было прекрасно известно, и она пользовалась своей властью, чтобы мучить мужа. При этом она не была испорченной или сварливой — она попросту была жестокой и делала ему гадости самыми изощренными способами, а это говорю вам я, признанный эксперт в этом деле. Мне удалось повидать немало подобного, чтобы представить себе то удовольствие, которое она получала, дразня и терзая мужа своими насмешками и ледяным презрением. Похоже, чем более этот человек был мастером во многих других делах, тем приятнее ей было делать ему неприятности и злить.

Большую часть всего этого я узнал от самого Мандевиля, правда, плантатор и понятия не имел, что проговорился. Но он любил поболтать, а поскольку других белых в поместье не было, он взял за правило приглашать меня по вечерам к себе в дом, после того как его жена удалялась на отдых, чтобы выпить и поболтать. Полагаю, он был в общем-то порядочный парень, в своей несколько грубоватой манере, и обожал надираться кукурузной бражкой, разглагольствуя о своих черномазых, о лошадях и — когда бывал уже порядочно под хмельком, — о своей жене. Особенно часто он делал это, когда она отсылала его из спальни вниз, что она проделывала частенько.

— Да уж, парень, — говаривал этот влюбленный идиот, неуверенно улыбаясь своему стакану, — я — счастливый ч’ловек, а она — восхитительная ‘аленькая лей-ди. Да ведь ты сам ее видел, Том. Ты много путешествовал, многое повидал, так что знаешь — все эт’ так и есть. Конечно, временами она бывает не в духе — как сегодня, например, — но все эт’ ничего не значит. Думаю, я сам виноват. Видишь ли, хотя Грейстоунз — отличное местечко, это все же не совсем то, для чего она создана. Не-ет, парень! Она принадлежит к одной из лучших французских семей Н’Авлина — Деланси. Полагаю, ты слышал о них, им принадлежит черто’сски много земли у озера Пончартрейн. Беда в том, что старый Деланси был немного не в себе, и я помог ему провернуть парочку славных дел. Пять лет назад эт’ было, как я женился на Энни. Эй, Иона! — крикнул он негру-дворецкому. — Ну-ка огня для сигар-ры мистера Арнольда! Плесни-ка себе в стакан, парень!

Он уже хорошо набрался и в тысячный раз пытался убедить себя вопреки всякому здравому смыслу.

— Д-да, пять лет назад. Счастливейшие дни моей жизни, сэ’. Но, знаешь, она ведь родилась настоящей лей-ди, благородных кровей, вокруг которой с детства суетились полдюжины горничных, постоянно вращалась в выш-шем свете — там, в Н’Авлине. Конечно, я ее и тут хорошо устроил, но ведь эт’ все ж не одно и то ж. Оп-щество не то, даже в Мемфисе, а все местные — совсем не те мадам и м’сье, с которыми она привыкла иметь дело дома. Конечно, ей всего этого не хватает, вот она порой и злится. Но пойми, Том, время идет, я старею, и ей становится скучновато. Я не умею г’рить так, как она привыкла, и не всегда понимаю ее — ну, вкусы, что ли. Это ее немного раздражает, и тогда она напускается на меня! — И он пьяно хихикнул, словно сказал какую-то забавную шутку. — Ты должно быть слышал, как она ру-гается, когда раскипятится? Бож’ мой! Хорошо, хоть это бывает нечасто.

Ну да, не чаще двух раз в будни и трижды — по воскресеньям, заметил я про себя. В самый раз для дурака, который женился на женщине не своего круга.

— Ты только не пойми мя неправильно! О, давай еще выпьем. Она на самом деле — милая девочка. Д-да, парень. Она с-самая замечательная мал-лышка, которую те только приходилось видеть. Когда я г’рю, что она иногда немножечко скучает, эт’ вовсе не значит, что я ей надоел! Хо-хо — вовсе нет! — И он заржал, похотливо подмигивая: — Г’рю те, она ждет не дождется меня и никак мною не насы-тится. Факт! «Сделай это снова, Джонни, любимый, сделай это еще раз!» — вот как она приговаривает. А разве я это не делаю? О-го, еще как! К тому ж она знает, как расшевелить мужчину, понимаешь? Я знаю некоторых парней — вроде Паркинса, там, в Хелине, или молодой Маккей, тот, что купил усадьбу «Желтые деревья», — так у них от одного ее взгляда слюнки текут. Вижу и те она приглянулась, а? Ладно, ладно, не напрягайся! Я не в претензии — это даже естественно. Я ничего не имею против, потому что знаю — у ней и в мыслях никого не-ет, кром-ме м’ня. «Сделай это снова, о, Джонни, любимый!» — во как она повторяет. Ну что уж тут г’рить об этих черномазых шлюхах — фу!

Из таких вот пьяных россказней я и составил свое мнение о Мандевилях. Самым важным было то, что они не спят вместе и скорее всего уже никогда не будут этого делать. Ладно, это во многом объясняло поведение мадам Аннет, и при других обстоятельствах я, возможно, предложил бы свои услуги, чтобы удовлетворить ее желания, так как в целом она была вполне ничего, если бы только не эта хищная мордочка. Но она была настолько мне неприятна, что подобная мысль просто не приходила в голову: при встрече она смотрела как бы сквозь меня или вела себя так, будто я был не лучше ее негров. Если бы я не держался за работу, то высказал бы все, что о ней думаю, но поскольку я пока не мог себе этого позволить, то просто корчил рожи у нее за спиной. Так что мы искренне ненавидели друг друга — как только это могут мужчина и женщина. Заметьте, мне подобного рода вещи совсем не нравятся; редко встретишь женщину, которая не была бы ко мне благосклонна, и к тому же мои бакенбарды и дьявольски соблазнительная черная бородка клинышком уже снова отросли.

Тем временем мне нужно было позаботиться о своих делах. Я хотел было спокойно проработать до того дня, как скоплю достаточно денег, чтобы продолжить свое движение на север. Я полагал, что это займет у меня два-три месяца, а к тому времени весь шум, вызванный моим бегством с «Султана», полностью уляжется, и дальнейшее путешествие станет безопасным.

Так я и работал себе потихоньку, подгоняя негров, время от времени кувыркаясь с черномазыми девками, каждый вечер пересчитывая свои доллары и даже не думал об Аннет Мандевиль. Это было глупостью с моей стороны; глупо было также и настолько сильно тревожиться из-за моего побега — неделя проходила за неделей, но ничто не нарушало покоя Грейстоунза. Сбор хлопка подходил к концу, а поскольку дел у меня стало меньше, я со все большим нетерпением рвался вернуться в Англию. Полагаю, это сделало меня менее предусмотрительным и более нетерпеливым, чем обычно, — вот до чего доводит безделье.

Накануне Рождества мое терпение окончательно лопнуло. Полагаю, в это время мысли каждого обращаются к родному дому — вне зависимости, хотим ли мы там быть или нет. Мне не хватало Элспет и ребенка, которого я никогда не видел. Не то чтобы я слишком тосковал по моим милым родственничкам, но любой причины вполне достаточно для того, чтобы пожалеть себя, если вы в одиночестве сидите в своей каморке посреди чужой страны, в бутылке с кукурузной самогонкой до дна осталось всего пару дюймов, а остальное пойло плещется у вас в желудке, заставляя чувствовать себя больным и жалким. Я представил себе Элспет, красивую и сияющую, склонившуюся над колыбелью, трясущую погремушкой над ее обитателем. Она улыбается мне, и милый румянец расцветает на ее щеках, а я, гордый отец семейства, с довольным видом грею свой зад, сидя спиной к камину и откинув полы сюртука, в желудке мирно переваривается рождественский пирог, щедро политый бренди, а на улице поют ряженые. И вот вместо этого — я здесь, шмыгаю носом от жалости к себе в продуваемой сквозняками хижине, вместо Элспет в углу громко сопит с открытым ртом чернокожая шлюха, а вместо ряженых хор негров с плантации завывает какую-то свою жуткую песню. Я сидел, мрачно бормоча себе под нос и пытаясь выкинуть из головы домашнюю картину, и убеждая себя, что все это ерунда, что Элспет сейчас скорее всего скачет верхом с одним из своих воздыхателей, а старый Моррис отравляет рождественский ужин рассказами о дороговизне гусей и венков из падуба. Это было скверно — я скучал, страшно скучал по дому, и воспоминание о Моррисоне лишь подлило масла в огонь. Клянусь Богом, ну и запрыгает же у меня этот старый мерзавец, как только я вернусь домой и суну бумаги Спринга прямо под его уродливый нос! Эта мысль несколько развеселила меня, и когда я прикончил бутылку и шлепнул черную девчонку, чтобы она не храпела, то почувствовал себя получше.

Но меня все еще тянуло прочь — спустя всего лишь пару недель моей вынужденной задержки я был в препаршивом настроении, что готов был сорвать его на ком угодно, даже на Аннет Мандевиль или на этом записном клоуне — ее муже. Не то чтобы я часто встречался с ними за это время, поскольку Мандевиль все чаще и подолгу отсутствовал, а Аннет сидела дома. Но она внимательно следила за всем, в чем мне скоро пришлось убедиться на собственном опыте.

Я уже говорил о черномазой в моей квартире — это была наименее страшненькая и наименее вонючая из работниц, которую я использовал как плотского повара, наложницу и экономку в одном лице. Толку от нее было немного, но уж к одному-то делу она точно годилась. Однажды вечером, после долгого дня, проведенного у реки, где рабы копали канал, я нашел ее стенающей на матрасе в окружении нескольких испуганных товарок.

— Что случилось? — спросил я.

— Ох, масса, — запричитали эти девки, — Гермия сильно заболеть, она, наверное, умереть.

Действительно, ей было скверно: кто-то выпорол ее так, что вся спина превратилась в сплошное кровавое месиво.

— Кто, черт побери, это сделал?! — гневно взревел я.

В промежутке между стонами сама Гермия нашла в себе силы дать мне ответ:

— О, масса Том, это все миз — миз Аннет. Она сказать, что я — бесстыжая и что она меня проучить. Но я ничего такого не сделать, масса Том! А она приказать Гектору выпороть меня и… о, как меня больно, ужасно больно, масса! Гектор стегать меня, пока я не терять сознание, а я ведь ничего такого не сделать! О, масса Том, что значить «бесстыжая»?

Я знал, что Аннет строга с неграми, которые были от нее просто в ужасе, и я не сомневался, что эта черная шлюха ее чем-то разозлила. Так что я не придал этому значения и выгнал Гермию, поскольку в таком состоянии она ни к чему не была пригодна. На следующий день я взял вместо нее другую девку и уехал в поля в сильном раздражении. Когда же я вернулся, и у этой спина была разукрашена в красное и синее, еще почище Гермии, и снова по приказу миссис Аннет.

Теперь-то, казалось бы, я, как и всякий другой мужчина, должен был понять намек, но, клянусь, я уловил в этом все, что угодно, кроме самой сути, что с моей стороны было глупо. Я уже начал смекать, что эта злобная маленькая тварь хочет лишить меня женского общества, но еще не мог понять, почему — вот каким скромником я был. Так или иначе, но с этим нужно было что-то делать, потому что такие проделки приводили меня в ярость, и, дождавшись, когда сам Мандевиль уехал в Мемфис, я пошел прямо в господский дом, чтобы выяснить отношения с хозяйкой.

Она только что вернулась с конной прогулки по плантации — на ней был серый костюм для верховой езды — и отдавала распоряжения Ионе, стоя в холле. Когда негр ушел, я обратился прямо к ней.

— Две работницы были выпороты по вашему приказу, — говорю я, — можно ли поинтересоваться, за что?

Миссис Аннет даже не взглянула на меня.

— Разве вас это касается? — холодно обронила она, беря свои перчатки.

— Как надсмотрщик вашего мужа, я отвечаю за его рабов.

— Под его и моим руководством, — отрезала она и двинулась вверх по лестнице, не удостоив меня больше и словом.

Мне это не понравилось, так что я пошел следом за ней.

— Вне всяких сомнений, — продолжаю я, — я нахожу странным, что вы решили лично проучить их. Почему бы не предоставить это мне, поскольку мне за это платят?

К этому времени мы уже были на верхней площадке лестницы, и она направилась к своей комнате. Я шагал рядом с ней, кипя от злости, а она неожиданно прошипела:

— Вам платят за то, что вы исполняете распоряжения, а не за то, что спрашиваете, что я делаю. Ваше место — в полях, а не в этом доме. Будьте добры сейчас же убраться отсюда!

— Да будь я проклят, если сделаю это! Вы почти дух вышибли из этих двух девчонок, и мне хочется знать почему.

— Не будьте наглецом! — она пристально посмотрела на меня, лицо ее исказилось от гнева. — Как вы осмелились последовать за мной сюда? Как вы позволили себе говорить в таком тоне? Убирайтесь, пока я не вызвала слуг, чтобы вышвырнуть вас! Ни слова больше! — она скользнула в свою комнату, но оставила дверь приоткрытой.

— А теперь послушай-ка меня, порочное отродье, слышишь ты? — теперь уже я разозлился не на шутку. — Если не хочешь отвечать ты, тогда я сам тебе скажу! Ты приказала их высечь, потому что это были мои девчонки! Так? Ты думала…

— Твои девчонки! — она буквально прожигала меня взглядом. — Твои девчонки! С каких это пор нищий без гроша в кармане, вроде тебя, смеет говорить о своих девчонках! Это — мои рабы, слышишь? И если мне захочется наказать их, то я сделаю это, а ты, ты знай свое место, жалкий ублюдок!

Думаю, что я не ударил ее только потому, что она казалась такой хрупкой — я боялся просто сломать ей что-нибудь. И даже в своем гневе я нашел лучший способ уязвить ее — ах, это сильная сторона Флэши, о чем свидетельствует и Том Хьюз.

— Ладно, — процедил я, сдерживаясь, — но я думаю, что слово «ублюдок» не слишком подходящее для уст леди-креолки, — и дав ей немного переварить это, добавил: — Уж мне-то не приходится беспокоиться насчет цвета своих ногтей.[74]

Конечно, все это был блеф; я и не предполагал, что в жилах Аннет может быть хоть капля негритянской крови. Но она вздрогнула, как от удара; ее лицо побелело, как мел, она хлопала глазами не в силах сказать ни слова, так что я продолжал, самым дружеским тоном:

— Ты приказала выпороть этих девчонок, потому что я затащил их в постель и, не сомневаюсь, готова продолжать это дело, пока не засечешь до полусмерти всех черных шлюх на этой плантации. Ладно, меня это не касается, они ведь не моя собственность. Это забота твоего мужа; ему может не понравиться, что вложенные в них деньги пропадут даром. Возможно, он спросит тебя об этом. «Потому что твой надсмотрщик предавался с ними греху», — ответишь ты, используя это удобное женское выражение. «Ну и что с того? — удивится твой муж. — Что тебе до этого?» Он еще, небось, удивится…

И тут я остановился, потому что сейчас, только сейчас, передо мной забрезжила догадка. Как я уже говорил, я оказался слишком большим скромником, а она так неприязненно вела себя по отношению ко мне, что мне и в голову не приходило, что на самом деле она на меня запала. Обычно я всегда готов пойти навстречу женщине в том, что она хочет — все они хотят одного и того же, — но эта так кривилась, важничала и была так неприятна…

Я пристальнее посмотрел на Аннет и с интересом отметил, как вдруг покраснело ее недавно еще смертельно бледное лицо, а дыхание стало резким и прерывистым. Ну-ну, подумал я, так вот что мы имеем; посмотрим, неужто мое мужское обаяние столь неотразимо, что в конце концов подействовало даже на этого злобного хорька? И исключительно ради научного эксперимента я обнял ее за талию, приподняв словно куклу, и поцеловал.

Она не сопротивлялась, не лягалась и даже не крикнула — ничего такого, так что я продолжил, и ее рот понемногу приоткрылся, она всхлипнула, а потом вдруг зажала мою губу своими мелкими зубками и начала ее покусывать, все сильней и сильней, пока я сам не отстранил эту чертовку, держа на расстоянии вытянутых рук. Ее глаза были закрыты, лицо напряглось; затем она жестом попросила ее отпустить.

Она стояла передо мной, и ее голова касалась верхней пуговицы моего жилета.

— Подожди, — тихонько прошептала Аннет, быстро закрыла дверь и прошмыгнула в гардеробную. Я чуть не рассмеялся, но вместо этого начал расстегивать свой сюртук, отметив про себя, что дорога к успешному адюльтеру действительно зачастую вымощена сплошными недоразумениями. Когда Аннет вернулась, я уже сидел на кровати и стягивал башмаки. Вид у нее был сногсшибательный — она была совсем голой, за исключением своих сапожек для верховой езды. Это меня поразило, поскольку такую фантазию нечасто встретишь среди любительниц, наверное, все дело в ее французском происхождении, не иначе. Но и кроме сапожек было на что посмотреть: я и до этого догадывался, что она хорошо сложена, но нагишом это была настоящая маленькая нимфа. «К черту все научные опыты», — подумал я, потянувшись к Аннет, а она шла прямо ко мне, приоткрыв рот и закрыв глаза.

— Глупая малышка, — прошептал я, — почему же ты раньше не дала мне знать?

И принялся за работу, которая отнюдь не была неприятной, хотя и преподнесла мне неожиданный и весьма болезненный сюрприз. Как только я приступил к делу, так сразу понял, почему Аннет не сняла своих сапожек. Она неожиданно обхватила меня ногами, а сапоги-то оказались со шпорами! Щетку для волос (спасибо дорогой Лоле) я на себе в этом качестве уже испытывал, но когда вас на ложе любви пришпоривают прямо по заднице, это, поверьте, совсем другое дело. Счастье еще что кровать была достаточно широка, а то бы мы с нее свалились. Избавиться от Аннет не было никакой возможности, так как она присосалась ко мне, как моллюск к корабельной обшивке, так что мне, пришлось продолжать скачки, повизгивая время от времени, пока мы, наконец, не пришли к финишу. Я был в мыле, как жеребец-фаворит на дерби.

Потом Аннет оттолкнула меня, соскользнула с постели и схватила халат. Она натянула его, даже не глядя в мою сторону, и, наконец, коротко бросила:

— А теперь убирайся.

Не проронив больше ни слова, она прошла в свою гардеробную и заперла за собой дверь.

Конечно, я не привык к такому обращению, и при иных обстоятельствах я бы пинком высадил дверь и поучил бы ее хорошим манерам, но когда в доме полно негров, невозможно было вести себя так, как будто я — ее муж. Так что я оделся, осторожно ощупывая свои раны и бормоча проклятия, и потихоньку улизнул, обещая себе, что в такой роли она больше меня не увидит.

Но, конечно же, этого не случилось. На следующий день вернулся Мандевиль, и я держался подальше от господского дома, но в конце недели он снова уехал в Хелину, чтобы встретиться с партнерами по бизнесу. У меня оставалась всего неделя и стоило заняться своими делами, игнорируя мадам Аннет, но этого не позволила моя натура. Еще ни одна женщина не выгоняла меня с таким презрением, тем более такая надменная карлица, которая в постели ничего особенного из себя не представляла. Конечно, это было нелогично, но тот, кто изучает философию аморальности, должен руководствоваться извращенными правилами. Во всяком случае, я начал ходить кругами возле нее уже на следующий же день после отъезда Мандевиля. Ну что ж, Аннет по крайней мере была белой, интересной и, за исключением личика, весьма лакомым, хоть и миниатюрным, кусочком.

К моему удивлению, она уже не фыркала на меня, хотя и не принимала с распростертыми объятиями. Мы обсуждали состояние дел на плантации, которые я использовал как повод для визита, и когда я становился понастойчивее, она охотно отдавалась мне, но всегда без улыбки, молча, с одной только ожесточенной холодной страстью, что особенно меня уязвляло. Как я вспоминаю сейчас, это было чертовски странно: если я пытался после этого завести с Аннет какой-то легкий разговор, она сидела отрешенная, насупившаяся и едва удостаивала меня словом. И, заметьте, теперь уж на ней вообще ничего не было одето, даже ее сапожек — уж я-то об этом позаботился.

Наконец, я отказался от попыток понять ее — отчасти заинтригованный, отчасти раздраженный. Мой опыт общения с женщинами, осмелюсь предположить, был весьма обширен и разнообразен. Были такие, что дрались за то, чтобы я им достался, а за некоторыми приходилось гнаться — всех возрастов, сложения и цветов кожи. Я занимался любовью в кроватях и на сеновалах, в чаще леса и купе вагонов, во дворцах и в конюшнях, даже в санях (это было в России, в лютый мороз), в ванных и на бильярдных столах, в погребах, армейских лагерях, на скаку — в крытых фургонах и даже в библиотеке Колледжа Тела Господня в Кембридже, что, похоже, является своего рода рекордом. Иногда я сожалел, что летательные аппараты были изобретены лишь на склоне моей жизни, но сегодня прогресс движется столь быстро, что за всем не угонишься.

Так или иначе, из всей этой толпы женщин я смог припомнить только троих, которые не хотели мило вести себя после этого, если, конечно, на что-либо другое оставалось время. Первой была Нариман, мой афганский цветок лотоса, но она была, так сказать, вынуждена полюбить меня и к тому же хотела меня убить. Второй была королева Ранавалуна, но, кроме того, что она была немного сумасшедшей, ей еще нужно было заниматься государственными делами, что также могло послужить некоторым извинением. Аннет Мандевиль стала третьей, и я полагаю, что ею не владело ни сумасшествие, ни жажда убийства. Но кто знает? Сомневаюсь, чтобы она в любом случае могла быть интересным собеседником, — несмотря на свое высокое происхождение, она не получила хорошего образования.

Впрочем, она была достаточно алчной, чтобы доставлять себе наслаждение, и когда стало ясно, что поездка Мандевиля в Хелину может затянуться, я посещал ее в каждый из трех оставшихся дней. Безусловно, это было глупо, потому что повышало шансы на разоблачение, но когда я высказал свои сомнения вслух, отметив, что ни один из негров, надеюсь, все же не догадывается о цели моих визитов в дом, Аннет неприятно рассмеялась и сказала:

— Да какая разница, пусть хоть вся плантация говорит об этом! Ни одно из этих черных животных не посмеет издать и звука — они знают, что с ними за это будет.

Зная мадам Аннет, я не хотел даже думать о том, что это могло бы быть, но поскольку она чувствовала себя столь беззаботно, я не видел причин и самому беспокоиться, так что беззаботность моя все росла. У меня вошло в привычку открывать одно из окон в спальне так, чтобы мы могли слышать, если кто-нибудь будет приближаться к дому со стороны дороги. Но на третий день я забыл это сделать, и мы не услышали стука копыт по мягкой траве.

К тому времени мы только что прискакали к финишу. Аннет лицом вниз лежала на кровати, как всегда, молчаливая и сосредоточенная, а я пытался вызвать в ней хоть какие-нибудь теплые чувства, заведя веселый рассказ и легонько похлопывая ее по бедрам. Неожиданно она напряглась под моей рукой, и в то же мгновение в коридоре перед нашей комнатой раздались шаги и послышался голос Мандевиля: «Энни! Хэлло! Энни, голуба моя, вот я и дома! Я привез…» — тут двери распахнулись, и он застыл на пороге, а его широкая улыбка сменилась гримасой ужаса. Я смотрел на Мандевиля поверх крупа распластавшейся Аннет, раскрыв рот от удивления и вмиг окаменев от страха.

— Боже мой! — ахнул Джонни. — Негодяй!

Ну, что ж, я не раз слышал нечто подобное как до, так и после. Конечно, такое высказывание не добавляет решительности. Но вряд ли среди живых найдется мужчина, который при этом может быстрее меня впрыгнуть в панталоны. Я вскочил с кровати и бросился к окну еще прежде, чем последнее слово сорвалось с губ Мандевиля, и уже почти успел застегнуть пояс, как вспомнил, что до земли мне пришлось бы лететь добрых двадцать футов. Я повернулся, как загнанная в угол крыса, как раз когда муженек Аннет уже догонял меня, размахивая бичом и ревя от гнева. Я увернулся от удара и проскользнул мимо него к дверям, на мгновение замерев на пороге и в панике оглянулся. Взбешенный плантатор летел уже прямо к постели, и с криком «Грязная шлюха!» он снова взмахнул бичом. Однако Аннет, которая успела лишь привстать на колени, коротко бросила:

— Не смей трогать меня! Брось кнут!

И он… сделал это. Он пал на колени перед обнаженной маленькой фигуркой, что-то забормотал, а затем повернулся ко мне, с лицом, налитым кровью. Я бросился бежать, на ходу натягивая бриджи и лихорадочно ища выход, как вдруг на верхней площадке лестницы появилась мужская фигура. Я услышал крик Мандевиля «Хватай его!», хотел проскочить мимо неожиданного препятствия, но не успел. Что-то ударило меня по лбу, отбросив на спину, белый потолок завертелся у меня перед глазами и я провалился в никуда.

Вряд ли я находился без сознания больше, чем несколько минут, но когда пришел в себя, я был связан сыромятными ремнями, кровь заливала мне глаза, а голова раскалывалась от боли. Я лежал на нижней площадке лестницы, а человек, который сбил меня с ног, стоял рядом, пиная меня сапогом по ноге. Вокруг раздавался дикий шум. Мандевиль рвался совершить убийство, а остальные пытались его успокоить. Я повернул голову: два или три человека удерживали его, но когда он заметил, что я пришел в себя, то замахал руками и заревел:

— Ты, чертов ‘блюдок! Ты, вонючий пес! Да я за это всю кровь у тя высосу из сердца! Я тя распну! Пусти меня, ребята, я вырву его грязные потроха!

Они боролись с ним, а один все приговаривал:

— Не пускай его! А ты, Люк, оттаскивай парня! Быстрее! Пока не свершилось непоправимое! Черт, Мандевиль, да постой же ты, наконец!

— Я хочу убить его! Я тольк’ распотрошу его, как свинью! О, парни, пустите меня! Он опозорил меня! Он набросился на мою милую Аннет, на это беззащитное ‘аленькое создание! Пустите меня к нему!

Мужчина, стоящий рядом со мной, крякнул, ухватился за ремень, стягивающий мою грудь, с неожиданной силой приподнял меня, а затем, словно мешок, проволок меня куда-то через холл и резко зашвырнул в одну из комнат. Затем вошел сам, захлопнул дверь и прохрипел:

— Полежи-ка здесь, дружок, и не дергайся, не то тебе же будет хуже.

В руке он держал кнут, и я понял, что им-то он меня и приложил. Это был высокий, здоровый малый, с густыми усами и блестящими серыми глазами, которые сардонически изучали меня, пока он продолжал:

— Лежи спокойно и ничего страшного с тобой не случится. Вижу, ты большой мастер полежать, особенно с кем-нибудь. Боюсь, что Мандевиль такого же мнения. — И он кивнул на дверь, за которой все еще раздавался рев плантатора.

Я постарался собраться с мыслями и мозг подсказал мне, что этот парень не питает ко мне злобы.

— Клянусь спасением, сэр — воскликнул я, — развяжите меня! Я смогу все объяснить, уверяю вас! Поверьте, Мандевиль ошибается…

— Да, сейчас мне кажется, что так оно и есть. Правда, он все еще полагает, что ты «похитил честь у его ‘аленькой лей-ди». Я ее видел, и она меньше всех женщин, которых мне доводилось знать, похожа на маленькую обиженную леди. Расскажи, какая она, когда голая, эта смазливая чертовка? — он рассмеялся, наклоняясь ко мне. — Ну, приятель, как она в постели? Мне всегда было интересно…

— Освободите меня! Уверяю, я смогу все объяснить…

— А сейчас что, не можешь? Лично я в этом сомневаюсь, — он опять прыснул. — А если бы я был Мандевилем, то не стал бы тебя и слушать. Я бы попросту перерезал твою глотку и все. Так-то, сэр. Но лучше заткнуться, кажется, именно это он и сам намеревается сделать.

Я попытался подняться на колени, а шум в холле все нарастал, похоже было на то, что друзьям Мандевиля все еще приходилось силой сдерживать его. Мне удалось встать на колени и я, постанывая, просил Люка развязать меня, но он лишь покачал головой, а когда я стал настаивать, то одним ударом опрокинул меня на спину.

— Говорил я тебе лежи смирно? Я и так много уже сделал, спрятав тебя, — он снова засмеялся, и я неожиданно понял, что это его хорошее настроение вызвано вовсе не симпатией ко мне, — здоровяк просто развлекался.

После этого я уже не осмеливался пошевелиться и лежал, дрожа от страха. Казалось, прошла целая вечность, когда, наконец, отворилась дверь и вошли все остальные. Мандевиль шел впереди, взъерошенный и пыхтящий от гнева, но, судя по всему, к тому времени он уже несколько пришел в себя. Но это было слабым утешением — я еще никогда раньше не видел, чтобы на меня смотрели с такой яростью.

— Эй, ты! — его голос напоминал рев дикого животного. — Я убью тя, слышь? Убью! Потому что ты грязный подонок. Да, сэ’, я намерен полюбоваться на вашу ссс-мерть — за все ваши деяния! — В уголках его рта собралась пена, он был в бешенстве. — Но прежде чем я это сделаю, ты кой-что расскажешь этим джент-менам, ты покаешься в том, что пытался изнасиловать мою жену! Ведь все так и было, а? Ты пробрался сюда, неожиданно набросился на нее и попытался обесчестить! — он с минуту молчал, переводя дыхание, лицо его посинело. — Ну, г’ри — так все и было!

Я испуганно молчал, глядя на Мандевиля, и, клянусь жизнью, просто не мог ничего сказать. Но вдруг он вновь вышел из себя, напрыгнул на меня, начал царапать и пинать ногами. Приятели оттащили его, и Люк вмешался:

— Да ни к черту это никому не нужно, Джон! Держите, его, ребята! Неужели ты думаешь, что добьешься от него правды? Мы и так знаем, что он хотел обесчестить твою любимую жену — не правда, ли, парни? Думаю, этого всем достаточно.

Люк знал, что это — ложь и остальные, похоже, тоже, но все они хором подтвердили его предположение, и это вроде бы немного успокоило Мандевиля, по крайней мере до той степени, что теперь он думал только о том, как разделаться со мной.

— Я сожгу тя живьем! — рычал он. — Нет, лучше я прибью тя гвоздями к дереву и прикажу своим ниггерам отрезать твои причиндалы. Да, именно так я и сделаю! Я…

— Хватит, остановись, — попытался успокоить его Люк, — это все просто дикие выдумки. Ты не можешь его убить.

— Почему это не могу? После всего, что он натворил?

— Потому что есть закон, который запрещает убивать человека, даже если он насильничающая мерзкая вонючка…

— Я не делал этого! — завопил я. — Клянусь вам, я этого не делал!

— А ты заткнись! — посоветовал Люк. — Дело в том, Джон Мандевиль, что если этот негодяй и заслуживает смерти, то я не вижу другого способа для тебя убить его, кроме как драться с ним на поединке.

— Поединок! — задохнулся Мандевиль. — Да будь я проклят, если пойду на эт’! Он не заслуживает ничего, кроме казни!

— Говорю же тебе, что это невозможно. Даже если ты вздернешь его или перережешь ему глотку, или пристрелишь его, ты уверен, что дело не вылезет наружу?

— Но кто об этом расскажет, Люк Джонсон? Здесь тольк’ свои…

— А негры? У них хороший слух и длинные языки. Нет, сэр, если ты не хочешь с ним драться — в чем я не могу тебя упрекнуть, ибо он не заслуживает благородного обращения, — тогда давайте подумаем, каким способом мы можем воздать ему по заслугам.

Пока они обсуждали это, я с ужасом прислушивался к спору, каким способом лучше меня прикончить, — в том, что они именно это собирались сделать, я не сомневался. Я пытался вмешаться, умоляя о милосердии, но Мандевиль ударил меня по лицу, а Люк сунул мне в рот кляп, после чего они вернулись к своей ужасной дискуссии. Это было страшно, но я все же слушал, пока один из них не предложил всей компании немного отойти, и они заговорили вполголоса. Из всего последующего разговора до меня донеслось лишь: «Алабама», «Томбигби-Ривер», «самое для него место» и «нет, думаю никакого риска — кто ж узнает?» — а потом они рассмеялись, и Мандевиль подошел ко мне.

— Ну что, м’стер Арнольд, — начал он с милой улыбкой гиены, — у меня для вас хорошие вести. Да, сэ’, оч’ хорошие. Мы не собираемся вас убивать — как вам это нравится? Нет, сэ’, мы считаем, что вы недостойны этого. Вы — низкий негодяй, который воспользовался гостеприимством человека, чтобы попытаться ‘бесчестить его. Мы придумали более достойное для вас наказание, чем просто ссс-мерть. Хотите услышать, что именно?

Я хотел было зажать уши, но это было невозможно. Мандевиль ухмыльнулся и продолжал:

— Одному из моих друзей пришла в голову отличная идея. Его кузен — плантатор в Алабаме, не так далеко отсюда. Мой друг как раз едет в те края и любезно согласился взять тя с собой на тамошнюю плантацию. Тут никто не узнает, куда ты исчез, а там — никто и не спросит, откуд’ ты взялся. А знаешь, что с тобой будет после того, как ты туда добересь-ся? — он вдруг плюнул мне прямо в лицо. — Тя высекут и отправят в поле вместе с ниггерами собирать сахарный тростник! Ты и так уже загорел как мму-лат, а после того, как хорошенько прожаришься, поработав на солнцепеке, и совсем станешь похожим на ниггера. Ты будешь рабом, Арнольд, понял м’ня? Ты не умрешь, но будешь жаждать ссс-мерти. Там тя никто не найдет, уж больно уединенное это место, а если даже кто и заедет в те края — ну что ж, тя просто примут за помешанного мму-лата. Здесь тя никто не знает, и никто об те не спро-осит. И нет те спасения! Еще ни один ниггер не убегал с той плантации, ее хорошо охраняют болота и собаки. Так что будь спокоен за свою ж-жизнь. Понравится те такая жизнь, а, раб Арнольд? — он потверже уперся в землю и вдруг пнул меня со всей силы: — Получай, гнусное отродье! Не лучше ль, чтоб тя просто убили — легко и быстро, а?!

Я не верил своим ушам — должно быть, я сплю, и все это — лишь ужасный сон. Я корчился от боли и пыжился вытолкнуть кляп, пытаясь молить взглядом о милосердии, но все было бесполезно. Они лишь рассмеялись, глядя на мои усилия, а потом стянули мне ноги веревками и засунули в пыльный шкаф. Прежде чем закрыть дверцы, Люк наклонился ко мне, вновь одарил меня своей дружеской улыбкой и мягко сказал:

— Полагаю, ты славно провел время с этой девчонкой, дружище. Ну, как она, ничего? От всей души надеюсь, что да, потому что это последняя белая женщина в твоей жизни, грязный техасский ублюдок!

Я никак не мог поверить в то, что услышал, — и до сих пор нахожу это невероятным. Белые люди, цивилизованные белые люди, решились приговорить другого белого человека к тому, чтобы его увезли на мерзкую далекую плантацию, битком набитую неграми, и плетьми заставляли работать, как скотину, — но это ведь не могло быть правдой? Все, что я сделал, — это переспал с женой Мандевиля. Ну ладно, если бы я поймал мужчину, который сделал бы то же самое с Элспет, я бы, возможно, хотел бы убить его, так что вполне понимаю желание Мандевиля сделать то же самое, но как он мог обречь меня на этот ад среди чернокожих невольников? Это, должно быть такая шутка, грубая отвратительная шутка… Нет, это не может быть, правдой, просто не может!

Но так было. Не знаю, сколько я проторчал в том шкафу, но было уже темно, когда дверцы открыли и меня выволокли наружу. Они принесли мой сюртук, замотали им мою голову, а затем я ощутил холод кандалов, которыми сковали мои лодыжки. Я было попытался застонать сквозь кляп, но они грубо поволокли меня куда-то, весело хохоча и болтая, и вскоре зашвырнули на дно какой-то скрипучей телеги. Я слышал, как Люк сказал: «Хорошенько присматривай за этим ценным товаром, Том Литтл». Раздался смех, и мы затряслись куда-то во тьме.

Я извивался в своих путах, почти обезумев от всего случившегося, как вдруг сюртук стянули с моего лица и в сумраке, царящем внутри фургона, женский голос проговорил:

— Лежи смирно. Не нужно сопротивляться. Бесполезно. Поверь мне — я пыталась. Все зря. Ты должен ждать, ждать и надеяться.

Она выдернула кляп, но во рту у меня слишком пересохло, чтобы я мог говорить. Затем она положила руку мне на голову, погладила, в темноте ее голос перешел на шепот:

— Успокойся, смирись. Жди и надейся. Тише. Жди и надейся.