Флэш без козырей

IV

Как только опасность счастливо миновала, ко мне опять вернулось прекрасное расположение духа. Я уже говорил, нет ничего лучше, чем уцелеть в переделке, в которой погибли твои товарищи, а наши потери были тяжелы. Пять человек погибло во время поспешного отступления из Апокото. Помимо Кинни, Кирка и одного из охранников, остававшихся у лодки, еще двое были зарезаны амазонками по пути и еще пропал юнга, намеренно оставленный Спрингом, хотя, честно сказать, это не была такая уж большая потеря. (Возможно, это даст вам некоторое понятие о том, что за люди составляют команду работорговцев с африканского побережья, если я скажу вам, что никто и слова не сказал против этого решения капитана — так или иначе, никто не любил эту маленькую дрянь).

Что касается остальных, то похоже было, что Комбер уже не жилец. Моя девчушка так ловко ударила его копьем под ребра, что рана напоминала палубный люк. Хирург Мэрфи, когда пришел в себя, объявил, что ничем не может помочь, разве что обмыть и перевязать рану, что он и сделал. «Но что там творится внутри, — заметил он при этом, — я сказать не могу». Так что полумертвого Комбера положили в койку, а миссис Спринг принялась ухаживать за ним.

— Это уж точно сведет беднягу в могилу, даже если его рана не окажется смертельной, — заметил Мэрфи.

Затем мы принялись за работу. На следующий день после наших приключений в Апокото в лагере на берегу собралась уже почти тысяча негров, и Спринг горел желанием как можно быстрее загрузить товар и убраться прочь. Его беспокоило, что у выхода в море нас может подстерегать патрульный корабль. Опасения же Салливана, что Гезо может прийти в голову мысль спуститься вниз по реке и покончить с нами, он не принимал во внимание. По мнению Спринга, не Гезо, а сами амазонки решились напасть на нас на обратном пути. Сейчас же они спасли шестерых своих подруг, а Гезо заполучил свои револьверы, так что он вряд ли захочет и дальше преследовать нас. Капитан был прав: Санчес, который был удивительно расторопен для испанца, днем позже отправился переговорить с Гезо и разузнать, все ли в порядке. Он нашел старого негодяя в большом беспокойстве из-за опасений, что Спринг перестанет теперь торговать с Дагомеей. Санчес поспешил его успокоить и даже намекнул, что если Гезо сейчас решится пожертвовать парой амазонок, это могло бы способствовать восстановлению дружеских отношений, но теперь этот черномазый мерзавец был слишком осторожен, чтобы провоцировать своих телохранительниц. Он только крепче прижимал к себе ящик с револьверами и умолял Санчеса заверить Спринга, что он остается его другом, сава-сава, и надеется, что они будут продолжать выгодный бизнес, — и это при том, заметьте, что Кирк и двое других моряков, которых амазонкам удалось захватить, были доставлены в Дом Смерти. Эти черные шлюхи хорошо потрудились над пленниками — на потеху торжествующей толпы. «Они все еще живы, — сообщил Санчес, но уже мало чем напоминают разумных существ». Таким образом, достоинство обеих сторон было сохранено, но ни на что более ни Спринг, ни Санчес уже не рассчитывали. На «Бэллиол Колледже» натянули абордажные сети и зарядили двенадцати- и девятифунтовки, а патрули Санчеса зорко следили за тропами в джунглях и за рекой. К счастью, пока все было спокойно, и процесс погрузки рабов продолжался. Поскольку наш второй помощник был мертв, а третий — при смерти, мне приходилось работать за троих. Даже при помощи матросов, которые так хорошо знали свое дело, как наши, совсем не просто было загнать шесть сотен тупых испуганных негров в трюм для рабов — это было потруднее, чем погрузить ирландскую пехоту на военный транспорт.

Для начала Спринг и Мэрфи прошлись по лагерю, отбирая самых лучших парней и девчонок. Их сбивали в группы по сто человек — мужчин и женщин отдельно — огромная масса вонючих, колышущихся черных тел. Все полностью обнаженные, они стояли, сидели на корточках и просто валялись на земле. Над загонами постоянно — денно и нощно — стоял сплошной гул, прерываемый ненадолго лишь когда неграм приносили лохани с какой-то бурдой. Что меня особо удивляло, так это то, как Спринг и Мэрфи не боятся разгуливать среди этих животных — всего лишь вдвоем среди сплошной испуганной черной массы, сопровождаемые только несколькими охранниками, которые по их приказу выбирали наиболее подходящие экземпляры. Если бы у черномазых была бы хоть капля смелости, они могли бы разорвать их на кусочки, но рабы лишь уныло сидели, что-то бормоча. Я вспоминал амазонок и думал, что же могло так превратить их из отважных дикарей в стадо тупых животных, — очевидно, это была одна из загадок африканского побережья. Салливан говорил мне, что, по его мнению, черные знали, что им суждено стать рабами, но будучи безмозглыми скотами, даже не думали как-либо избежать своей судьбы.

Отобранных негров отделяли от общей толпы и запирали в узкие загоны, наподобие овечьих, всех вместе. С одной стороны загоны стерегли по трое черных охранников с бичами и пистолетами. С другой стороны загона был проделан узкий проход — такой, что через него могло протиснуться не более одного человека, — охраняемый двумя самыми сильными стражами. Как только очередной негр проходил через него, охранники валили раба наземь лицом вниз подле жаровни, полной горячих углей, и двое подручных этого даго Санчеса ставили раскаленным железом клеймо на черном плече. Стоял дикий крик, и негры в загоне пытались выбраться через противоположный вход, но охранники хлестали их бичами, и очередная жертва загонялась прямехонько под раскаленное клеймо. Стоны и вой, доносившиеся из загона, — это было нечто неописуемое, и все наши, свободные от вахты, сбегались посмотреть на негров, которые рыдали перед тем, как их должны были заклеймить, а после так забавно прыгали и визжали.

Спринг лично присматривал за тем, как клеймили женщин, следя, чтобы это делали осторожно — чуть ниже локтя с внутренней стороны руки.

— Кто, черт возьми, захочет иметь черную девку с клеймом на спине? — орал он. — Даже если она не слишком смазлива, чем меньше клеймо заметно, тем лучше. Легри рассказывал мне, что нынешним американским леди на Юге уже не нравится, чтобы работницы на их плантациях были мечеными. [XXII*] Так что будьте осторожны с этими клеймами — да, да, вы двое! А вы, доктор, не жалейте жира.

Эти слова были обращены к Мэрфи, который сидел неподалеку от жаровни с объемистым бочонком свиного жира у ног. Как только очередному негру ставили клеймо, один из черных стражей подсовывал прямо под нос Мэрфи обожженное плечо или локоть. Ирландец внимательно осматривал свежую отметину, затем зачерпывал пригоршню жира и с размаха шлепал на рану, приговаривая «Это тебе, Самбо»,[43] или «Это только прибавит тебе красоты, acushla».[44] Как всегда, он был наполовину пьян и время от времени снова прикладывался к бутылке, чтобы подкрепиться, после чего начинал кричать, подбадривая все новых негров, или хрипло запевал обрывок какой-то песни. Я как сейчас вижу его, раскачивающегося на табурете, — его красное лицо блестит, сквозь распахнутую рубаху видна рыжая шерсть на груди, он раз за разом нашлепывает порции жира своей большой рукой и распевает:

К тому времени, как он покончил с дикарями, к трапу «Бэллиол Колледжа» притащили кучу деревянных клетей. Одни из них были размером шесть футов на два, другие чуть поменьше и третьи совсем маленькие. Большие предназначались как основы полок на палубе для размещения рабов, меньшие — для первого яруса полок и самые маленькие — для самого верхнего яруса. При этом внимательно следили, чтобы отделять женщин от мужчин — рослая девушка или невысокий парень могли попасть в секцию, несоответствующую их размерам, а Спринг не хотел этого. Он приказал, чтобы женщин загнали в переднюю часть первого яруса, а мужчин — в заднюю. К тому же, когда негры будут скованы, то не смогут забраться на верхние ярусы. Я не понимал, почему это невозможно, но у Спринга, без сомнения, были собственные соображения по этому поводу.

Когда открыли трюм, началась по-настоящему жаркая работенка. Я мало что знал об этом, но, поработав с матросами, которые грузили невольников, скоро понял, в чем суть дела. Как только очередного раба вталкивали в трюм, ожидающий там матрос связывал его и заставлял лечь на палубу в отведенном уголке, головой к борту судна и ногами к проходу, так что в конце концов с обеих сторон палуба была заполнена ими в два ряда. Каждый мужчина должен был уместиться на пространстве шесть футов на пятнадцать дюймов; если же пленников сжимали еще туже или приказывали лечь на правый бок, то их можно было уместить еще больше.

Это была самая тяжелая часть работы, так как негры отупели от страха, корчились от боли, которую доставляли им свежие клейма и не хотели лежать спокойно. Матросам приходилось сбивать их с ног или привязывать наиболее беспокойных веревками внутри клетей. Один из негров, здоровый, как бык, ревущий от боли, с лицом, залитым слезами, рванулся было к люку, но Салливан сбил его с ног гандшпугом,[45] пихнул на место и взмахнул кошкой-девятихвосткой, чтобы дать понять остальным, что их ожидает в случае неповиновения.

Когда всех черномазых разместили, на правый локоть каждого надели кандалы, сквозь которые пропустили тонкую цепь, так, что все они были словно нанизаны на нее. Концы цепей закрепили в носовом и кормовом концах трюма. Скоро образовалось четыре ряда негров, лежащих на палубе, а над ними еще оставалось свободное место, так что матросы могли грузить новых рабов на следующие ярусы.

Я ни в коей мере не являюсь аболиционистом, но уже к концу дня был сыт работорговлей по самые уши. Резкий мускусный запах темных тел в трюме был невыносим, жара и смрад возрастали с каждым часом, так что приходилось удивляться, как это кто-либо вообще мог выжить в этом аду. Они дергались и извивались, а мы выбивались из сил, хватая за коричневые руки и ноги, пиная их, чтобы заставить улечься поплотнее. Уже лежащие негры испражнялись прямо под себя, так что к тому времени, как работа была закончена лишь наполовину, грязь и вонь стояли неимоверные. Нам приходилось каждые полчаса подниматься на палубу, чтобы освежиться морской водой и выпить немного апельсинового сока, прежде чем снова и снова спускаться в эту ужасную яму и опять трамбовать эти потные вонючие черные тела, которые стремились забраться куда угодно, но только не туда, куда было нужно. Когда наконец-то с этим было покончено и Салливан приказал всей команде собраться на палубе, мы едва вскарабкались по трапу, готовые только упасть где-нибудь и заснуть.

Но с Джоном Черити Спрингом это было невозможно. Он должен был лично спуститься вниз и пересчитать все ряды, запинать одно черное тело на место в одном углу и вытащить на свет — в другом, пока, наконец, не был окончательно удовлетворен погрузкой. Затем он выругал нас за то, что мы позволили черномазым загадить палубу, и приказал окатить водой и ее, и трюм вместе с неграми. Обсыхать им пришлось на том же месте, где они и лежали, так что из открытых люков еще долго подымались струйки пара.

Я взглянул вниз сквозь решетчатую крышку люка и увидел незабываемое зрелище. Ряд за рядом черные тела, упакованные плотно, как сигары в коробке, обнаженные и блестящие от пота — сплошная темная масса, в которой кое-где поблескивали огоньки глаз, когда в них отражался свет. Плач, стоны и всхлипы сливались в какое-то дикое пение, которое я никогда не забуду, сопровождаемое позвякиванием цепей и шорохом тел, постоянно извивающихся в страшной тесноте, жуткая смесь запахов — мускуса, нечистот и жженой плоти.

Меня чудом не вывернуло наизнанку, чувствовал я себя скверно. Но если уж мне суждено все это — здесь и сейчас — то я выдержу, черт побери, всех этих ошпаренных негров вместе с их проклятыми джунглями. Не сомневайтесь, прискорбная слабость не в моем характере, но, думаю, что такая грубая работа все же не для меня. Представьте, сижу вот я в клубе или у себя дома, и кто-нибудь говорит мне: «Слушай, Флэш, вот тебе двадцать тысяч, если только ты не против, чтобы груз „черного дерева“ прошел Срединным проливом». Ха! Да я бы забрал деньги и глазом не сморгнув. Точно так же я и слова не скажу, если кто-то будет хлестать черномазого или поставит ему клеймо. Но всему есть предел. И если вы когда-нибудь заглядывали в трюм только что загруженного работорговца, то знаете, как выглядит настоящий ад. [XXIII*]

Я сказал об этом Салливану, и он разозлился:

— И вы думаете, что это — ад? Так? Свой первый «черный» рейс я сделал молодым матросом. Мы взяли три сотни черномазых в Галлинасе и направлялись в Рио, когда на нас наткнулся патрульный шлюп лайми.[46] Мы шли под португальским флагом, а капитаном у нас был смуглорожий даго. Он был уверен, что британцы хотят нас захватить. — Тут Салливан наклонил голову на бок и пристально посмотрел на меня. — И знаете, что сделал этот добрый христианин? Ха! Попробуйте угадать.

Я ответил, что слыхал, как работорговцы выбрасывали весь груз за борт, когда их нагонял военный корабль и все другие возможности были исчерпаны. Салливан рассмеялся.

— Наш шкипер посчитал, что на это уже нет времени. Но кроме рабов мы везли еще и пальмовое масло, и к тому же у нас было достаточно пороха. Он просто поджег судно, а мы высадились в шлюпки. Патрульный корабль так и не смог подойти близко к пылающему каботажнику, так что тот выгорел дотла и затонул — с тремя сотнями негров на борту. Я даже не пытался угадать, скольким из них посчастливилось просто утонуть. — Он снова захохотал. — Так что вы думаете? Настоящий ад здесь или он там? Ну? А еще я полагаю, вы думаете о том, что мистер Дж. Ч. Спринг — по-настоящему крутой шкипер!

Да, именно так я и думал. И если в те времена были большие свиньи, плавающие по морям, чем работорговцы, то я рад, что не встретил их. Но история Салливана снова вогнала меня в дрожь, так как напомнила, что следующим этапом нашего путешествия как раз и будет этот знаменитый Срединный пролив, со всеми опасностями перехвата патрульным кораблем, не говоря уже об ураганах и кораблекрушениях.

— Полагаете, с нами что-то мо… может случиться? — наконец, выдавил я и Салливан хмыкнул.

— Я же уже говорил о Спринге — он не теряет суда или груз. До сих пор он оставлял акул голодными. Да ни один патрульный корабль, который вздумает за нами поохотиться, просто не имеет шансов — разве что пароход, и то, если застигнет нас в мертвый штиль.

У меня в голове промелькнули ужасные видения.

— А если все же…? — спросил я.

— Если? Ну что ж, мы сразимся с ними, — безмятежно заметил он и отошел, оставляя меня испуганным до тошноты, которая была вызвана отнюдь не жарой, вонью или моей усталостью. Вспомнив свою последнюю схватку с черными амазонками, я смог очень живо представить себя в грядущем морском сражении с британским Военно-морским флотом — как раз то, что надо для успешного завершения нашего путешествия. И, клянусь Юпитером, до этого почти дошло, причем в первые же часы после того, как мы покинули этот отвратительный берег.

Следующим утром мы двинулись вниз по реке, полагаю для того, чтобы не пропустить прилив, хотя мне казалось сумасшедшим делом пытаться пройти между этих островов и вдоль отмелей в полутьме. Но Спринг знал свое дело. Он сам встал к штурвалу, и под одним лишь фок-марселем мы медленно пробирались между зелеными берегами, сопровождаемые мерными криками лотовых, едва первые рассветные лучи начали озарять темные джунгли у нас за кормой. Это была необычная картина — мы скользили почти бесшумно, сопровождаемые лишь глухим унылым бормотанием рабов, скрипом древесины или снастей и плеском разрезаемой форштевнем воды. Наконец, берега разошлись в стороны, и поднимающееся солнце осветило яркими лучами поверхность расстилающегося перед нами моря.

В своем роде это было очень красиво, но как только Салливан заревел, вызывая вахту наверх, чтобы поставить больше парусов, вся идиллия неожиданно была нарушена появлением на южных румбах небольшого корабля, похожего на военный. Он медленно шел почти параллельным нашему курсом. Случилось так, что я первым заметил этот корабль и привлек внимание нашего капитана вполне морским криком вроде: «Иисусе! Посмотрите на это!»

Спринг быстро взглянул в указанном направлении и, не раздумывая, скомандовал: «Фок и брамселя поднять, мистер Салливан», — и лишь после этого приложился к подзорной трубе.

— Флаг белой эскадры, — продолжал он далее без каких-либо эмоций, — взгляните, мистер. Я бы сказал, что это двадцатипушечный шлюп.

Салливан согласился с ним, и пока мои кишки со страху танцевали польку, эти двое стояли и смотрели на приближающийся корабль, словно это был прогулочный пароходик. Как вам известно, я немного понимаю в морском деле, но даже я разглядел, что он маневреннее нас, скользит по волнам как быстрая тень и что до него не более двух миль. Мне показалось, что путешествие «Бэллиол Колледжа» закончилось, так и не успев начаться, что только лишний раз показывает, насколько я был неопытен.

Мы наблюдали за ним в течение часа, а мои страхи все росли. Все это время мы пытались потихоньку отползти подальше от побережья, и шлюп делал то же самое, только немного быстрее, а его курс все больше склонялся на пересечку нашему. Мне показалось, что если мы будем лежать на прежнем курсе, то наша встреча станет неизбежной, и я думал, что при слабом ветре преимущество будет на стороне более легкого судна. Но Спринг оставался невозмутим; время от времени он оборачивался, тщательно рассматривал берег позади нас, яснеющее небо и перебрасывался короткими фразами с Салливаном, а затем снова переводил взгляд на шлюп и все глубже запихивал руки в карманы.

Теперь мне понятно, что он терпеливо ожидал ветра и таки дождался его, когда я уже окончательно потерял надежду. Паруса наполнились, капитан Спринг прорычал приказ и, сопровождаемые криками Салливана, матросы побежали по вантам; в этот же самый момент над водой прокатился гром пушечного выстрела и столб брызг вырос из моря в нескольких сотнях ярдов слева по носу.

— Жгите, жгите свой порох, вы, никчемные ублюдки с вонючих каботажников! — орал Спринг, перекладывая штурвал. — Поживее, мистер Салливан!

Он выкрикнул целый поток кратких, но точных приказов, «Бэллиол Колледж» слегка наклонился под первыми порывами свежего ветра, а я вдруг обнаружил, что изо всех сил вцепился в какую-то снасть и тяну ее вместе с остальными, пытаясь угадать, что с нами будет дальше.

Без сомнения, если бы я был моряком, то мог бы рассказать вам об этом подробнее, но, слава Богу, премудрости кораблевождения столь же мало известны мне сегодня, как и пятьдесят лет назад. Осмелюсь предположить также, что если бы я был боцманом Макхарти, то смог бы описать, как мы «дали ему прикурить из всех наших орудий, так что наш корабль содрогнулся от киля до клотика», и «отобрали у него ветер», а потом «положили эдак руль под ветер, подняли все паруса, и… эх, гори моя задница!»

На самом деле, пока продолжалась вся эта суета, я словно тень прилип к огромному черномазому португальцу из числа вахтенных по прозванию Лорд Пибоди и носился туда и обратно по палубе, травя и выбирая разные концы, капитан с Салливаном продолжали перебрасываться фразами на своем морском жаргоне, матросы на мачтах кувыркались как заправские акробаты и «Бэллиол Колледж» скользил вперед со все нарастающей скоростью. Послышался еще один пушечный выстрел со шлюпа, который вызвал лишь насмешливые улыбки наших парней, — я не мог понять почему, так как преследователь все приближался. Уже можно было разглядеть его флаг и фигуры людей на палубе — слишком близко, чтобы это могло показаться забавным. В промежутках между беготней за Пибоди и дерганьем за разные веревки, я заметил, что вскоре могут последовать и новые выстрелы, и успел только мысленно предать свою душу Господу нашему и подумать о том, смогу ли я рассчитывать на «Милость Королевы»,[47] заделавшись свидетелем со стороны обвинения, как капитан Спринг выдал очередную порцию приказов, как раздался ужасный треск и рев где-то наверху, среди парусов. «Бэллиол Колледж» вдруг словно провернулся на пятке с резким креном, который заставил мой желудок расстаться с завтраком и резко подвернул под корму шлюпа.

Конечно, я не понял этого маневра, но в течение следующего часа Спринг повторял его с полдюжины раз, а ветер все свежел и, несмотря на то, что шлюп повторял наши маневры, я заметил, что он понемногу отстает, — не сомневаюсь, что любой яхтсмен смог бы объяснить это лучше. Матросы кричали и смеялись, но их было почти не слышно на фоне ужасного гула, поднимающегося с нижней палубы, где рабы стонали и вскрикивали от ужаса при особо сильных кренах судна. Наконец мы снова взяли курс в открытое море, а патрульный корабль оказался далеко позади. Он все еще стремился догнать нас, но уже не представлял особой опасности.

Только тогда Спринг передал штурвал матросу и, подойдя к кормовым релингам, прочел отстающему шлюпу свой краткий катехизис, грозя кулаком и называя преследователей сукиными сынами.

— Вот куда уходят денежки наших налогоплательщиков, — орал он, — вот кто должен защищать нас от французов! Гляньте на них! Я смогу их обойти даже на угольном лихтере, латанном на блэкуоллской верфи! Quo, quo, scelesti ruitis,[48] а? Говорю вам, мистер Салливан, команда монахов лучше управится на обыкновенном плоту! Кто сегодня набирает таких идиотов на флот? Его командир, должно быть, какой-нибудь пропитанный ромом недоумок-пенсионер или, того лучше, безусый щенок, папаша которого заседает в Палате Лордов, а мамаша корчит из себя леди и увивается за лордами Адмиралтейства. Хотел бы я, чтобы вы хоть раз вышли в море под командой Забияки Уотермена [XXIV*], или поучились этому ремеслу на опиумном клипере под началом шкипера-янки с Восточного побережья и шотландского владельца! Слышите, вы, вы — паршивые лодочники из Порт-Магона! Вам бы на берегу сидеть!

Это была прекрасная речь, жаль только, что пропала даром, так как шлюп был уже на несколько миль позади; к полудню он был лишь точкой на горизонте, а побережье Африки исчезло у нас за кормой. Легкость нашего бегства во многом объяснялась тем, что Спринг хорошо знал свое дело, так как плавание у Невольничьего Берега — штука опасная, многие работорговцы были захвачены во время штилей, которые часто бывают в этих местах. Но в некоторых дельтах и устьях рек можно рассчитывать на хороший порыв ветра, и Спринг отлично знал такие места; к тому же он был первоклассным моряком и располагал отличной командой, а вместе они, похоже, были способны на все. На следующий день мы увидали еще один патрульный корабль, но прошли настолько далеко от него, что он, наверное, и не заметил нас, а Спринг даже не прервал своего обеда.

Теперь ветер дул довольно сильно, и рабам приходилось туго. Первые несколько дней они просто лежали, стеная и корчась от морской болезни, но Спринг приказал, чтобы в больших медных котлах приготовили припасенную для рабов кашу, а затем, выпоров одного из черномазых прямо в трюме, заставил его и всех остальных есть, несмотря на приступы рвоты. Мэрфи постоянно осматривал рабов, в особенности женщин, чтобы удостовериться, что никто не умер, и дважды в день из шлангов смывали все нечистоты, которые иначе могли в скором времени привести к вспышке эпидемии.

На четвертые сутки ветер ослаб, рабы почувствовали себя лучше, и коки, которые занимались приготовлением пищи для них, стали самыми занятыми людьми на судне. Единственное, чего на «Бэллиол Колледже» не жалели для своего живого груза, была пища — что, конечно же, было правильно. Спринг также настоял, чтобы рабам готовили лимонный сок, который этих черномазых приходилось заставлять пить. Поначалу они испытывали к нему отвращение, но перед выбором: сок или плеть — сразу же пили столько, сколько было нужно. Черномазые по-прежнему были перепуганы, так как даже не представляли себе, что такое океан, и не могли понять, что означает качка судна. Когда они не ели и не спали, то просто лежали в своих клетках длинными черными рядами, вопя и дико вращая глазами, словно перепуганные овцы. Все они абсолютно пали духом, так что я понимал, почему некоторые работорговцы считали их не человеческими существами, а животными. Ежедневно они выполняли странные упражнения, которые назывались «танцами». Их партиями выводили на палубу и заставляли скакать, прыгать и бегать по кругу в течение получаса. Все это делалось для того, чтобы держать их в хорошей форме, но поначалу рабам это не нравилось, и нам приходилось подгонять их линьками. Однако после нескольких раз негры сами вошли во вкус, и было странно наблюдать, как они притоптывают и дрыгаются на палубе, хлопают в ладоши и даже напевают что-то себе под нос. Те, что побойчее, даже улыбались и пучили глаза — они напоминали больших детей, забывая всю ничтожность своего существования, и просто расцветали от удовольствия, когда матросы кричали, подбадривая их. У одного из наших парней была скрипка, на которой он наигрывал джиги, и негры пытались превзойти друг друга, кривляясь в такт музыке.

Мужчины позабыли свои страхи куда быстрее женщин, которые танцевали не так весело, хотя каждый на судне всегда рад был посмотреть на их пляски. Трудно было назвать какую-нибудь из негритянок красоткой, с их приплюснутыми лицами и курчавыми шапками волос, но у них были прекрасно развитые тела, а никто из нас не видел более приличных женщин уже около шести недель. Сначала вид этих голых извивающихся тел приводил меня в возбуждение. То же было и с остальными — они облизывали губы и вполголоса интересовались, когда же, наконец, возьмется за работу наш судовой доктор?

Я понял, что это значит, когда все мы получили приказ явиться на осмотр в каюту Мэрфи, где нам предстояло раздеться, чтобы он мог проверить, нет ли у кого подозрительных прыщей, трещин, язв и прочих признаков интересных болезней, свойственных распущенным морякам. Когда все мы были признаны здоровыми, Спринг разрешил каждому выбрать себе по черной девчонке. Я предположил, что это было сделано чисто из заботы о моряках, но причиной оказалось другое: если черномазая беременна от белого, то пользуется гораздо большим спросом на рынке, так как может родить детей-мулатов. Последние ценились дороже «чистых» негров благодаря своей сообразительности. Кубинские торговцы живым товаром доверяли Спрингу, и если он гарантировал, что все черные женщины прошли через руки его экипажа, ценность груза значительно возрастала.

— Я хочу, чтобы вы обрюхатили каждую из этих телок, — сказал он. — Но делать вы это будете пристойно, слышите, salvo pudore,[49] в своих каютах. Я не хочу оскорбить взор миссис Спринг.

Для парня вроде меня это было праздником, но как оказалось, особой забавы не получилось. Я выбрал было довольно симпатичную крупную куколку — черную, как ночь, и хорошую танцорку, но она ничего не умела и к тому же воняла джунглями даже после того, как ее отмыли. Я попытался немного придать ей живости — сначала лаской, а потом и линьком, но толку с нее было не больше, чем от незамужней тетушки епископа. Однако дело есть дело, и в перерывах между нашими трудолюбивыми кувырканиями на койке я попытался удовлетворить свой интерес к иностранным языкам, способность к которым — помимо умения разбираться в лошадях — была единственным моим талантом. Обычно я ловко управляюсь с иностранными подружками по подушке, быстро обучая их английскому, но с этой, конечно, ничего не вышло — она была тупа, как берширская свинка на рынке. Так что ничего путного сказать она не могла, впрочем, мне удалось обучить ее нескольким английским словам и фразам вроде: «Моя есть леди Каролина Лэмб»[50] и «Моя есть лучший болтунишка на „Бэллиол Колледж“». Матросы оценили эти веселые шутки, а я — дьявол меня дернул — научил ее еще и одной строчке из Горация, после долгой дрессировки добившись, чтобы моя милашка произносила ее безупречно. Так что стоило ущипнуть чернокожую леди за бочок, как она сразу же пищала: «Civis Romanus sum. Odi profanum vulgus».[51]

Спринг чуть из своей шкуры не выпрыгнул, когда это услышал, и вовсе этому не обрадовался. Капитан воспользовался случаем и упрекнул меня за то, что я не отослал ее обратно в трюм, чтобы взять себе новую девчонку, поскольку он хотел, чтобы мы покрыли их всех. Я ответил, что мне неохота связываться с другими, зато эту я хоть немного обучил английскому, что тоже может поднять на нее цену.

Он разорался, проклиная мою чертову дерзость, не подумав о том, что нас может услышать миссис Спринг. Она осадила его, неожиданно заметив:

— У мистера Флэшмена верное сердце. Я поняла это, как только впервые увидела его.

Конечно же, она была сумасшедшей, но Спринг вынужден был пойти на попятный, так как она не должна была знать, что на самом деле творят с черными женщинами. Но он все же позволил мне оставить леди Каролину Лэмб.

Наше плавание начинало становиться приятным, так как ветер дул достаточно сильно, чтобы обеспечивать нам хорошую скорость и в то же время не причинять особого беспокойства неграм. Их здоровье по-прежнему оставалось в норме, без смертельных исходов, что очень радовало Спринга. Работа на палубе была легкой, как и на всяком быстроходном судне при попутном ветре, и находилось время просто посидеть, наблюдая за летучими рыбками и слушая, как матросы травят свои байки. Мое уважение к ним значительно возросло после нашей встречи с английским шлюпом, которая подтвердила предположение, что это не какие-нибудь портовые крысы, которые только и думают о том, чтобы затеять поножовщину, а первоклассные моряки. А я уже знал, что время, проведенное за слушанием рассказов людей, которые хорошо знают свое дело, никогда не пропадает втуне.

Как всегда, стоило мне подумать, что можно, наконец, проводить время в свое удовольствие, случилось нечто, вытеснившее все мысли у меня из головы, даже мои мечты об Элспет и о том, как я вернусь домой после, надеюсь, не слишком долгого отсутствия и прижму к ногтю старикашку Моррисона. То, что случилось, на первый взгляд было не слишком значительным и не вполне неожиданным, но в дальнейшем именно это событие помогло мне обрести свободу, а возможно, и сохранило саму жизнь.

На седьмой день, после того как мы отошли от побережья Дагомеи, Мэрфи зашел ко мне и сказал, что мне нужно сейчас же зайти к Комберу, который умирает. С тех пор как мы вышли в море, он лежал в небольшом закутке кормовой каюты, неподалеку от окна, и миссис Спринг ухаживала за ним.

— Ему конец, — откровенно заметил Мэрфи, дыша перегаром, — бедный малый! Думаю, его кишки загнивают; возможно, это чертово копье было отравлено. Так или иначе, он хочет видеть вас.

Не знаю почему, но я пошел и как только увидел Комбера, то понял, что вскоре нам наверняка придется накрыть его Юнион Джеком.[52] Лицо раненого пожелтело, под глазами залегли огромные темно-багровые круги, он хрипло и тяжело дышал. Комбер лежал на койке, его наполовину высунувшаяся из-под одеяла рука напоминала птичью лапу. Бедолага едва слышно попросил меня закрыть двери, и я опустился на табурет, стоявший рядом с его ложем.

Некоторое время он молча лежал, бездумно глазея на солнечные лучи, падавшие из открытого окна, а затем спросил очень слабым голосом:

— Флэшмен, ты веришь в Бога?

Чего-то подобного я и ожидал; Комбер не был первым умирающим, у чьей постели мне довелось побывать, а все они раньше или позже становятся религиозными. Ничего не остается, как только не обращать внимания и пусть болтают, что им вздумается. Умирающие любят поговорить. В общем, чтобы подбодрить Комбера, я, конечно, сказал ему, что, вне всякого сомнения, Бог существует. Некоторое время он переваривал это, а затем спросил:

— Но ведь если есть Бог и Небеса, значит должны быть и дьявол с адом? Так ведь?

Это я тоже слыхал раньше. Так что, продолжая играть роль преподобного Флэши, я объяснил ему, что на счет этого нет единого мнения. В любом случае, сказал я, если ад и существует, то вряд ли в нем может быть хуже, чем жить на земле, — в последнее, кстати сказать, лично я не верил ни минуты.

— Но ад существует! — крикнул он, глядя на меня лихорадочно блестящими глазами. — Я знаю, это — ужасное огненное пекло, в котором проклятые грешники будут гореть целую вечность! Говорю тебе, Флэшмен, я знаю это!

Я мог сказать ему, что к подобным видениям может привести разглядывание картинок из «Священной Войны» Баньяна,[53] которые, помнится потрясли мое юное воображение, когда я впервые их увидел. Но я снова подыграл третьему помощнику, отметив, что если такой ад и существует, то предназначен исключительно для закоренелых грешников, к которым сам Комбер не относится.

Он кусал себе губы от боли в ране, а его голова металась по подушке.

— Но ведь я — грешник, — простонал раненый, — ужасный грешник. О, боюсь мне будет отказано в искуплении! Спаситель отвернется от меня, я знаю это.

— Ну, я в этом не уверен, — заметил я, — ты же знаешь, что работорговля — не смертный грех.

Он снова застонал и прикрыл глаза.

— Нет такого греха на моей совести, — наконец произнес он сбивчиво, так что я так и не понял, о чем идет речь, — это мое слабое тело предало меня. У меня так много грехов: я нарушил Седьмую заповедь…

Насчет ее содержания я не был точно уверен. Подозреваю, речь в ней шла о волах и другом домашнем скоте, что было явно не к месту, но от человека на грани агонии можно еще и не того ожидать.

— Что тебя тревожит? — спросил я.

— В этой… этой деревне… — едва выговорил он, произнося слова с большим усилием, — эти… эти женщины. О, Боже… Горе мне! Я следил за ними… Я хотел обладать ими… в моих помыслах… я смотрел на них, как Давид смотрел на Вирсавию. Я желал их, страстно, похотливо, грешно… о, Флэшмен, я виноват… в Его глазах, я…

— Да ладно, — сказал я, потому что меня все это уже начало утомлять, — за это ты в ад не попадешь. Если бы за это отправляли в чистилище, оно бы давно переполнилось — я бы не удивился, встретив там все человечество, с коллегией кардиналов включительно.

Но он все еще бормотал что-то о плотском грехе, а затем, как и все кающиеся грешники, решил, что все-таки прав, и взял меня за руку — его рука при этом была сухой, как вязанка хвороста.

— Ты хороший парень, Флэшмен, — сказал он, — ты облегчил мои страдания.

Меня все мучила мысль, с чего это он так убивается. Если бы на моей совести не было ничего тяжелее работорговли и подглядывания за аппетитными задницами, то я умер бы счастливым и все тут. Но этот бедняга, похоже, слишком буквально воспринимал Библию, поэтому так и мучился.

— Ты действительно веришь, что я буду спасен? — лихорадочно бормотал он. — Мне будет даровано прощение, правда? Нас так учили — что мы сможем смыть грехи наши кровью агнца.

— Выбрось это из головы, старина, — предложил я, — это все только книжная выдумка. А сейчас…

— Не уходи, — умоляюще проговорил он, цепляясь за мою руку. — Ты же знаешь, Флэшмен, я умираю… уже немного осталось…

Я спросил, не хочет ли он, чтобы к нему заглянула миссис Спринг, но Комбер только покачал головой.

— Я еще кое-что… должен сделать… сначала. Подожди немного, мой дорогой друг.

И я ждал, хотя больше всего на свете хотел бы убраться из каюты. Он задышал тяжелее, чем раньше, всхлипывая, точно старая помпа, но, очевидно, собрался с силами, потому что вдруг снова открыл глаза и пристально посмотрел на меня.

— Флэшмен, — спросил он с нажимом, — как ты попал на борт этого судна?

Это несколько озадачило меня, и я начал было рассказывать Комберу всю историю (конечно же, ее хорошо отредактированную версию), но он оборвал меня.

— Это случилось против твоей воли? — он почти умолял.

— Ну, да. Я и не предполагал…

— Тогда ты тоже… о, во имя Господа, скажи мне правду… ты ненавидишь это отвратительное рабство?

Ого, подумал я, что ж такое? И ответил очень умненько.

— Ага, — сказал я, — я его ненавижу.

Уж больно мне хотелось посмотреть, что из всего этого выйдет.

— Слава Богу! — воскликнул Комбер. — Слава Богу! — И затем: — Поклянись, что о том, что я тебе расскажу, ты и слова не обронишь никому больше на этом проклятом судне.

Я истово поклялся, и Комбер вздохнул с огромным облегчением.

— Моя перевязь, — пробормотал он, — вот здесь, на груди. Да, возьми ее… и разрежь… там, возле пряжки.

Заинтригованный, я осмотрел находку. Ремень был широким и тяжелым, сшитым из двух слоев кожи. По совету Комбера я поддел несколько стежков моим ножом, и две полоски кожи разошлись. Между ними лежал туго сжатый тонкий клеенчатый пакет. Я начал открывать его, и мне вдруг показалось, что со мной недавно уже было нечто подобное. Я вспомнил, как распарывал подкладку моего собственного сюртука, сидя рядом с Йотуншлухтом, а де Готе лежал передо мной, стоная от боли в раздробленных на ноге пальцах. Неужели все это было лишь несколько месяцев тому назад? Казалось, что с тех пор прошла целая вечность… Затем пакет раскрылся, и внутри него я обнаружил два листочка бумаги. Я развернул первый из них и уставился на печать с якорем в его углу и под ней слова:

«Лейтенанту Королевского флота Бичемпу Миллуорду Комберу. Сим вам предлагается и предписывается…»

— Боже милостивый! — воскликнул я. — Да вы королевский офицер!

Комбер попытался кивнуть, но его рана, очевидно, снова дала о себе знать, так как он дернулся и застонал.

— Прочти, — прошептал он.

«… немедленно прибыть к секретарю Торгового Совета и получить от него или иного официального лица по его указанию, инструкции и приказы, в соответствии с которыми вам следует действовать и предпринимать все действия, которые секретарю представится целесообразным на него возложить, против лиц, замешанных в богопротивной и незаконной перевозке рабов с побережья Гвинеи, Берега Слоновой Кости, Грэйна, Того, Дагомеи, Нигера и Анголы в Америку. Вам надлежит строго подчиняться и исполнять все указанные инструкции и приказы так же, как если бы они исходили непосредственно от Их Светлостей лордов адмиралтейства или других высших офицеров, находящихся на службе Ее Величества».

Бумага была подписана «Окленд».

Другая бумага, от Торгового Совета, была чем-то вроде паспорта, требующего от всех официальных лиц, офицеров армии и флота и прочих, состоящих на службе Ее Величества, а также от иностранных правительств оказания лейтенанту всей необходимой помощи, которая будет возможна, и т. д. и т. п. — но была не менее солидной, чем первая, поскольку ее подписали не только президент Совета, Лабучер, но и мой старый приятель Т. Б. Маколей, в качестве казначея, а также какой-то лягушатник от имени торгового флота Франции.

Я воззрился на эти бумаги, с трудом понимая, о чем идет речь, а затем перевел взгляд на Комбера. Он лежал с закрытыми глазами и подергивающимся лицом.

— Так ты шпион, — наконец сказал я, — шпионишь за работорговцами!

Он открыл глаза.

— Ты… можешь это называть и так. Если помощь этим бедным созданиям называется шпионажем, то я горжусь тем, что я шпион. — Он сделал большое усилие, почти задохнувшись от боли, и повернулся ко мне. — Послушай меня, Флэшмен… я скоро умру… скоро. Даже, если ты смотришь на это иначе, чем я… не как на богоугодное дело… ты все равно джентльмен и офицер. К тому же ты один из учеников Арнольда… настоящих паладинов. Ради Бога, скажи, что поможешь мне! Чтобы вся моя работа… моя смерть… не пропали даром!

Он был покрыт холодным потом, протянул ко мне руку, его глаза блестели.

— Ты должен… во имя чести… и — ох, ради этих бедных заблудших черных душ! Если бы ты видел то, что довелось увидеть мне… нужно помочь и Бог простит меня. Ты должен помочь им, Флэшмен, — сами они не могут спастись. Их разум не похож на наш. Они слабые и глупые и готовы молиться на таких мерзавцев, как Спринг… Но и у них есть душа… а работорговля проклята в глазах Господа! — Он попытался приподняться. — Скажи, что поможешь мне… для спасения несчастных!

— Что мне нужно сделать?

— Возьми эти письма, — голос Комбера все слабел, и я видел струйку крови, стекавшую на одеяло, очевидно его рана снова открылась от излишнего напряжения. — Еще… у меня на груди, здесь, под полотняной рубашкой… пакет. Копии счетов Спринга… последний рейс. Я взял несколько из них… и хотел закончить этим рейсом. Письма тоже — это улики против него… и остальных. Ради Бога, передай их в Адмиралтейство или американским военным морякам… О, милостивый Боже!

Застонав, Комбер откинулся на подушки, но несмотря на это, я обшарил его грудь и достал еще один тонкий пакет, зашитый в клеенчатую обертку. Я быстро засунул его и обе предыдущих бумаги себе в карман и снова склонился к нему.

— Что дальше, парень? Есть ли на судне еще такие, как ты, агенты, офицеры или что-то в том же духе?

Но Комбер лежал молча, время от времени постанывая и дыша короткими резкими толчками. Я прикрыл ему грудь и присел рядом, в ожидании пока он снова очнется. Спустя некоторое время умирающий опять что-то забормотал. Я наклонился поближе, но прошло несколько мгновений, прежде чем мне удалось разобрать, что он говорит, вернее пытается напевать. Лишь легкий шепот срывался с его губ — это была грустная коротенькая песенка «Такая милая и верная девчушка», которая сейчас более известна под названием «Дэнни-бой».[54] Я сразу понял, что это была песня, которую в детстве мать Комбера напевала ему, чтобы малыш заснул, — он чуть улыбнулся, не открывая глаз. Я готов был пнуть его от злости — если бы Комбер потратил меньше времени на всю эту чепуху про свою бессмертную душу, адское пламя и свой долг, то успел бы больше рассказать про свою миссию. Не то чтобы я слишком волновался за ее результат, но любые сведения такого рода не повредят, когда ты всецело зависишь от парня вроде Спринга. Но Комбер продолжал напевать свою песенку и, казалось, не собирался больше посвящать меня в другие подробности.

Будьте уверены, когда он закончил песенку, то начал бормотать: «Мама… Салли… да, мама… холодно…» — полная чушь. С ума можно сойти! Конечно же, мое поколение было слишком окружено материнской заботой, правда, меня это миновало — как вам известно, моя мать умерла, когда я был еще маленьким, и я по-настоящему никогда ее и не знал. В этот момент у меня промелькнула мыслишка: а что я сам произнесу перед тем, как покинуть этот мир? Чье имя произнесут мои немеющие губы? Моего отца? И сразу же я представил себе его опухшую рожу и хриплый голос. Элспет? Я сомневался в этом. Какая-нибудь другая женщина — Лола, Наташа, или Женщина, Разгоняющая Облака, или Леони, а то и леди Белой Ивы, а может быть… нет, перечислять всех — времени не хватит. Ну, ладно, поживем — увидим. Мне вспомнился молодой Гарри Ист, который (когда то, что от него осталось тащили на носилках в Канпуре) все твердил: «Скажите доктору». Все думали, что он имеет в виду хирурга, но я-то знал, что дело в другом. Он имел в виду Арнольда, мысль о котором могла послужить умирающему утешением, ибо по сравнению с ним сам дьявол покажется душкой.

Пока я так размышлял, дыхание Комбера становилось все слабее, и, наконец, я увидел, как тень смерти опустилась на его изможденное лицо (это такие глубокие тени — от висков и крыльев заострившегося носа к подбородку, я видел их много раз), и он умер. Я натянул одеяло ему на лицо, обшарил его карманы и сундучок, но не нашел ничего особенного, кроме футляра для карандашей и хорошего складного ножа, которые оставил себе, и затем поднялся наверх, чтобы доложить Спрингу.

— Ну, что, он наконец сдох? — таким было христианское милосердие капитана. — Ну, ладно — отпе сарах movet urna nomen.[55] Не стоит полагать, что это большая потеря. «Блэкуоллский манер» — вот его стиль. [ХХV*] Неплохой был моряк, но лучше бы ему служить на судне Ост-Индской компании, чем заниматься нашим делом. Можете сказать парусному мастеру, чтобы запаковал его, а похороним завтра.

И он вернулся к обозреванию горизонта в подзорную трубу, а я быстренько улизнул, чтобы обдумать важные новости, которые узнал от умирающего Комбера. Конечно, тот факт, что он работал на Адмиралтейство против работорговцев, был чрезвычайно важен, но, клянусь жизнью, я ума не мог приложить, какую пользу можно извлечь из этого для себя лично. Если не считать гражданских чувств, к которым он взывал, я не видел особой разницы в том, попадут ли его драгоценные свидетельства в руки лордов Адмиралтейства или нет. Более того, мне казалось, что если эта информация будет использована против «Бэллиол Колледжа» и его хозяина, вся наша компания попадет за решетку, вместе с Гарри Флэшменом, несмотря на то, что он оказался на борту против своего желания. Но все же и то, что я узнал сам, и свидетельства Комбера как-нибудь могли бы пригодиться — так что я пока прибрал его бумаги подальше от любопытных глаз.

Так мне это дело тогда представлялось, поэтому я взял оба его письма и в полной секретности, у себя в каюте, зашил их в свой пояс. Я долго размышлял над пакетом, зная, что тайны его содержимого смертельно опасны для каждого, кто с ними ознакомится. Если только Спринг когда-нибудь найдет их у меня, я мигом окажусь за бортом с перерезанной глоткой. Но в конце концов любопытство взяло надо мной верх. Я аккуратно открыл их — так, чтобы можно было после снова запечатать — и внимательно изучил содержимое.

Спору нет, это был первоклассный товар. Все счета Спринга за 1847 год — сколько негров было загружено, сколько продано в Роатане, а сколько — в Заливе Свиней, имена покупателей и торговых агентов, а также полный перечень сделок, цен и переводов на английские и американские банки. Этого бы вполне хватило, чтобы вздернуть старину Джона Черити не один раз, а по меньшей мере десяток. Комбер также значился в этих письмах и, в то время как большинство из них были зашифрованы, лишь незначительная их часть была написана на английском. Одно из них было от лондонской фирмы, которая поставила товары для этого нашего рейса, другое — от нью-йоркской адвокатской конторы, которая, по-видимому, представляла интересы американских инвесторов (Комбер снабдил его пометкой «Интересы в США, собственники») и — о, неожиданность! — документ о передаче «Бэллиол Колледжа» от американской судостроительной компании «Браун и Белл» лондонскому концерну, среди директоров которого я нашел и имя некоего Дж. Моррисона. Я чуть не завопил от восторга, увидев это, — я не мог даже представить, о чем себе думал Спринг, держа на борту столь убийственную улику, но она-таки была здесь! Я нашел имя Моррисона, упомянутого еще в одном письме, и еще множество знакомых имен — всего этого было недостаточно, чтобы повесить его или их всех, но я был уверен, что заставлю их раскошелиться, лишь бы не допустить, чтобы эти бумаги были выставлены на публичное обозрение.

Теперь уж я держал своего тестюшку в кулаке! Сознание этого было подобно теплой ванне. При помощи этих бумаг, вернувшись домой, я сумею прижать эту маленькую акулу, так что она никуда не денется. Теперь уж мне не придется прозябать в бедных родственниках, доказательства, которые я держал в руках, могли уничтожить его репутацию — и коммерческую, и социальную, а возможно, и упрятать в тюрьму. Платой же за мое молчание будет свободный доступ к его денежным мешкам. Клянусь Богом, я буду обеспечен до конца жизни! Место в Парламенте? Ну, по крайней мере мне обеспечено место в совете директоров компании моего тестя — и его собственная подобострастная вежливость для разнообразия. Да он проклянет тот день, когда обманом завлек меня на борт этого вшивого работорговца!

Радостно хихикая, я снова завернул бумаги в клеенку и бережно зашил их в подкладку моего сюртука. Здесь они и останутся до тех пор, пока я доберусь до дома, где и использую их для роста моего благосостояния и к посрамлению Моррисона, — примерно так рассуждал я, шагая по палубе, и все это случилось благодаря моей христианской доброте, выразившейся в том, что я выслушал Комбера на его смертном одре и постарался скрасить его последние минуты. Что до этого, то сомнений быть не могло: за милосердие всегда воздается сторицей.

Комбер не был похоронен на следующий день, поскольку накануне ночью умер один из рабов, и когда на рассвете вахтенные нашли его, то, естественно, бросили тело на завтрак акулам. Спринга это почему-то привело в ярость. Он не хотел хоронить белого покойника в море в тот же самый день, когда за борт бросили черного, что было немного странным, но большинство матросов постарше согласились с капитаном. Это меня несколько уязвило — если мне доведется сыграть в ящик, они могут похоронить меня хоть с целым племенем Тимбукту, но вот другие смотрели на эти вещи по-иному. Спринга теперь выводили из себя любые мелочи вроде этой, и когда мы, наконец, следующим утром собрались похоронить Комбера и его тело, аккуратно зашитое в парусину, было уложено на наклонную доску, наш придирчивый командир просто впал в бешенство из-за того, что никто не догадался накрыть труп англичанина флагом. И это, заметьте — на работорговце, только что отошедшем от берегов Дагомеи. Так что нам всем со снятыми шляпами пришлось дожидаться, пока Луни принесет нужный флаг из кладовой, капитан Спринг расхаживал туда-сюда с требником под мышкой и проклинал эту вынужденную задержку, а миссис Спринг сидела тут же со своим аккордеоном. В честь этого торжественного случая на ней была шляпка с цветами, повязанная черным траурным шарфом, а лицо ее, как обычно, светилось безразличным дружелюбием.

Луни, наконец, приплелся и, представьте себе, приволок бразильский флаг. Мы, кстати, как раз плыли под точно таким же, поскольку как раз проходили Срединный пролив. [XXVI*] Полагаю, он думал, что все сделал правильно, но Спринг впал в полное бешенство.

— Да лопни твои паршивые глаза! — завопил капитан. — Уберите ко всем ч…тям эту даговскую тряпку! Вы что, хотите похоронить под этим барахлом англичанина?!

С этими словами он сбил Луни с ног, а затем пинком отправил его в шпигат. Спринг разразился страшной руганью, так что шрам на его лбу опять побагровел. Наконец, один из матросов принес Юнион Джек, и мы пустили его в дело. Капитан исторгнул из себя речь, требуемую церемонией, тело скользнуло по доске и с плеском исчезло в волнах, миссис Спринг растянула мехи, а мы все запели «Скалу веков». Наше «аминь!» еще не успело растаять в воздухе, как Спринг снова подошел к несчастному Луни и отвесил ему такого пинка, что тот пролетел через открытый люк прямо на нижнюю палубу. Я часто думал: насколько бы поучительно было нашим студентам-богословам посмотреть, как на «Бэллиол Колледже» отдают последние почести мертвым.

В общем, это был только еще один пример, который я привел, чтобы показать вам, каким сумасшедшим был Спринг. Полагаю, что сие событие осталось в моей памяти только потому, что следующие несколько недель не баловали нас яркими впечатлениями. Это может показаться чем-то весьма необычным, если говорить о прохождении судна работорговцев Срединным проливом, но стоит вам самому попасть в подобные условия, как вы начинаете ногти грызть со скуки. У меня было совсем немного дел — стоять вахту, помогать в организации танцев рабов и продолжать обучение леди Каролины Лэмб. Она повсюду сопровождала меня и теперь носила полотняное платье, сшитое парусным мастером, на случай, если попадется на глаза миссис Спринг, как будто та никогда раньше не видела голых черномазых. Самой леди Каролине Лэмб на условности было наплевать, и стоило ей оказаться в моей каюте, как она мигом сбрасывала платье и забиралась с ногами на койку. Там она и сидела — неподвижная, как черная статуя, в ожидании, когда ее начнут учить — тем или иным способом.

Еще одним моментом, который я должен отметить, поскольку он позже оказался важным, было поведение Луни. Не знаю, привела ли к этому выволочка, которую устроил своему стюарду Спринг, но после смерти Комбера Луни как будто стал совсем другим человеком.

Раньше он был смирным, счастливым идиотом, а теперь стал угрюмым, шарахался, если кто-то заговаривал с ним, и все больше прятался по углам, бормоча что-то себе под нос. Я несколько раз мягко попытался было убедить его прекратить это, но он лишь плакал и мычал, содрогаясь при одном только упоминании имени Спринга.

— Он — дьявол, — пищал Луни, — прок…тый дьявол! Он убьет нас всех! Он уже… — и уползал, ругаясь и жалко хныча, чтобы затаиться где-нибудь.

Даже Салливан, относившийся к нему мягче, чем остальные, не смог убедить несчастного вернуться к исполнению обязанностей стюарда, и прислуживать Спрингу в его каюте пришлось китайцу, помощнику повара.

Насколько я помню, так мы плыли на запад, а затем на северо-запад около месяца, пока однажды утром не оказалось, что мы уже пересекли Атлантический океан и вошли в Карибское море. Все это начинало мне нравиться, так как стояла прекрасная погода и мне уже не приходилось натягивать свитер, но теперь на судне произошли некоторые изменения. Так, начались ежедневные артиллерийские учения с нашими длинноствольными девяти- и двенадцатифунтовками, что показалось мне зловещим и вызвало растущее оживление среди матросов. К тому же, если раньше люди, свободные от вахты, могли бездельничать, то теперь они должны были внимательно наблюдать за горизонтом и следить за ветром. Спринг или Салливан постоянно находились на шканцах с подзорной трубой; каждый раз, когда показывалось крупное судно, Спринг приказывал, чтобы пушки были заряжены и возле них наготове стояли матросы. Погода становилась все более жаркой, а прохладные ночи — все короче, так что смрад, поднимающийся с заполненной рабами нижней палубы, буквально сбивал с ног и даже в постоянном бормотании и завывании нашего живого груза слышались, как мне казалось, более глубокие, тревожные ноты. Как мне стало известно, именно в этих местах и случались бунты рабов, поскольку к тому времени многие из них обычно умирали (к счастью, на нашем судне до сих пор пришлось бросить за борт всего пятерых), а остальные становились угрюмыми и, наконец, ими овладевало отчаяние. Раньше чувствовался только их испуг и убожество, но теперь мы ощущали, как внизу закипает слепая ненависть. Это было заметно по тому, как они угрюмо озирались по сторонам во время танцев, опустив голову и выкатив глаза, в то время как матросы стояли вокруг с ружьями в руках, а легкие пушки были заряжены и направлены на палубу, чтобы очистить ее в случае необходимости.

Я как мог пытался держаться подальше от этих мрачных черных скотов; даже акулы за бортом и те выглядели не такими опасными, а нас всегда сопровождало с полдюжины этих морских страшилищ, которые надеялись поживиться очередным сброшенным за борт телом. Их темные вытянутые силуэты, скользящие в толще воды, были хорошо видны даже на глубине нескольких саженей. Но за последнюю неделю плавания вдоль побережья старого испанского Мэйна не один я превратился в сплошной комок нервов. Похоже, даже Спринг стал осмотрительнее, поскольку, вместо того чтобы плыть на северо-запад, к Наветренному проливу и далее к нашему предположительному пункту назначения, который, судя по всему, располагался где-то на северном побережье Кубы, он повернул почти прямо на запад, к Москитному Берегу, бывшему в те времена почти столь же забытым Богом местом, что и побережье Африки, которое мы перед этим покинули. Я разглядел его лишь как легкую темную полоску далеко по левому борту, но тяжелый запах окутал судно точно одеяло. Смола пузырилась в швах судовой обшивки, а ветер, казалось, вырывался прямо из огнедышащей печи. К тому времени, когда мы зашли в бухту Роатан, которую вы можете найти на карте островка Ла-Баия, что вблизи побережья Гондураса, наше осторожное судно было насквозь прожарено солнцем, зато нас не заметил ни один патрульный корабль янки или судно испанской береговой охраны. [XXVII*]

Мы бросили якорь в этом огромном расчетном центре всех африканских работорговцев, где шхуны с Берега Слоновой Кости, балтиморские клиппера и ангольские барки, свободные торговцы с Пролива и бразильские пираты — все находят себе место для стоянки в широкой бухте, а береговые лодки и другие маленькие суденышки вьются вокруг них, как водомерки на пруду. Даже вонь нашего собственного трюма, набитого рабами, меркла, побежденная невыразимым смрадом, доносящимся из огромных выгородок и загонов, которые рядами выстроились на берегу и даже сбегают вплоть до самых пирсов, купающихся в зеленой воде бухты. Трудно поверить, что такие места, как это, существуют на свете, пока не увидишь его своими глазами и не почуешь собственным носом, со всем многообразием населяющего его отребья — черные и полукровки всех сортов, торговцы из Рио с закрученными усами, пистолетами за поясом и серьгами в ушах, словно буканьеры со страниц старой книги, янки с Восточного побережья, в цилиндрах и с сигарами, торчащими из-под усов подобно острым кремневым пикам; докрасна загоревшие английские моряки, на некоторых из которых еще уцелели потрепанные широкополые флотские шляпы; индейцы с выдубленными ветром лицами и ножами, болтающимися в кожаных ножнах на шее; шкипера — лягушатники и даго, в расшитых куртках и пестрыми шарфами на головах и сотни негров, всех размеров и оттенков — и все это болтает, кричит и спорит на половине языков мира. Одно объединяет их — все они живут за счет работорговли.

Лучше всего мне запомнился огромный детина в грязно-белых коленкоровых штанах и широкополой панаме, который стоял в одной из подошедших к нам береговых лодок, и, задрав вверх свою красную рожу, ревел в ответ кому-то, поинтересовавшемуся свежими новостями:

— Ты что, не слышал? На тихоокеанском побережье нашли золото! Да, да, настоящее золото! Представь себе, они его гребут лопатой — только успевай подбирать! Прикинь, говорят, самородки попадаются величиной с кулак. Столько золота никто никогда раньше не видал! Золото — в Калифорнии! [XXVIII*]