Флэш по-королевски

V

Слинять из Лондона не доставило особых проблем. Элспет немного подулась, но когда я дал ей глянуть — очень бегло — на подпись Лауэнграма и конверт письма, подкрепив это выражениями типа «особое военное подразделение в Баварии» и «заграничная дворцовая служба», она совершенно оттаяла. Идея, что я буду вращаться в высших сферах, льстила ее незамутненному знанием уму; она чувствовала неосознанную гордость от того, что окажется сопричастна этому.

Моррисонам все это, разумеется, не понравилось, и старый скряга начал плести про безбожных бродяг, уподобив меня Картафилу,[13] который, надо думать, оставил по штанам и рубашке в каждом городе Древнего мира. По его словам, в меня вселился демон, не дающий покоя, и он проклинает тот день, когда согласился выдать свою любимую дочь за беспутного проходимца, не имеющего даже тени понятия о супружеском долге.

— Ну раз так, — говорю я, — то чем дальше я от нее окажусь, тем больше удовольствия вам доставлю.

Он оторопел от такого цинизма, но в тайне, думаю, был согласен. Побурчав напоследок про плохой конец, неизбежно ожидающий змеиное отродье, он оставил меня собирать вещи.

Их было не слишком много. Военная служба учит путешествовать налегке, и мне хватило пары чемоданов. Я захватил с собой свой старый вишневый мундир — самую эффектную форму, в которую когда-либо одевался солдат — поскольку чувствовал, что она поможет произвести впечатление; в остальном ограничился самым необходимым. В число последнего попали, после некоторого раздумья, дуэльные пистолеты, презентованные мне оружейником после истории с Бернье. Оружие было превосходное, достаточно точное в руках хорошего стрелка, и для того времени, когда револьверы еще считались экспериментальной игрушкой, являлось последним словом техники.

Но я колебался, брать ли их. По правде говоря, мне не хотелось верить, что они могут понадобиться. Пока ты молод, горяч и стоишь на пороге приключений, для тебя кажется важным, чтобы оружие было всегда под рукой, потому как тебя обуревают романтические картины его применения. Даже я ощущал трепет, когда впервые сжимал в руке рукоять сабли на тренировках Одиннадцатого легкого драгунского, и воображал, как крушу ею наповал орды жестоких, но вежливо подставляющихся под удары врагов. Но когда вам приходится видеть рассекшую тело глубокую рану или раздробленные пулей кости, все мечтания как рукой снимает. Задумчиво взвешивая пистолеты в руках, я думал, что, беря их, допускаю тем самым возможность своей собственной насильственной смерти или увечья в ходе грядущих событий. Как видите, в своем развитии как труса я поднялся на новую ступень. Но хоть оружие и наводило на неприятные мысли, с пистолетами было как-то приятнее, поэтому я упаковал и их. Заодно взял с собой и небольшой морской нож. Конечно, это не подходящее оружие для англичанина, но чертовски удобная вещица для самого разного рода дел. Опыт научил меня тому, что нужда в оружии возникает редко, но уж если возникает, то ощущается как ни в чем другом.

Итак, повидавшись на прощание с дядей Биндли в Конной гвардии — тот едко заметил, что британская армия сможет обойтись без моих услуг еще некоторое время, — и зашив в пояс половину от пятисот фунтов (другая половина была положена на хранение в банк), я был готов тронуться в путь. Оставалось только одно дело. Я потратил целый день, разыскивая по Лондону немецкого лакея, а когда нашел, предложил ему оплатить дорогу домой и выдать хорошую премию при условии, что он согласится ехать вместе со мной. Немецкого языка я не знал совершенно, но, учитывая мой талант, не сомневался, что за время пути до Мюнхена уже смогу хотя бы немного болтать на нем. Я уже не раз говорил, что идеальный способ выучить иностранный язык — учить его в постели со шлюхой, но когда он недоступен, то умный попутчик может послужить не хуже. Овладение иностранной речью всегда давалось без труда, чему я весьма рад.

По счастливой случайности малый, которого я нашел, оказался баварцем, и запрыгал от радости, узнав про шанс вернуться домой. Звали его, как помнится, Гельмут, впрочем, не это важно: мне с ним очень Повезло. Как все немцы, он был одержим старательностью, и, узнав о моем желании, принялся с энтузиазмом удовлетворять его. Час за часом: на корабле, на поезде, в экипаже, он разговаривал со мной, повторял слова и предложения, выправлял мое произношение, разъяснял правила грамматики, но самое главное — научил меня самому важному — чувствовать ритм языка. Похоже, этим умением наделены лишь немногие счастливчики, и я из их числа. Дайте мне ухватить ритм, и я смогу понять сказанное человеком, даже если не знаю слов, которые он употребил. Я не хочу сказать, что выучил немецкий за две недели, но к концу этого времени мне уже по силам оказалось пройти свой собственный простейший тест, который заключается в умении задать местному жителю вопрос: «Скажи мне, только медленно и членораздельно, каковы взгляды твоего отца на крепкие напитки (религию, лошадей или иное что придет на ум)», — и достаточно ясно уразуметь ответ. Гельмут был поражен моими успехами.

Ехали мы не спеша, тем более что по пути лежал Париж, город, который мне так давно хотелось посетить, ибо я был наслышан, что распутство возведено там в ранг высокого искусства. Меня ждало разочарование: шлюхи по всему миру одинаковы, и парижские ничуть не лучше других. От французов меня воротит с души, и причем давно. Уж на что я выродок, так они еще хуже. И не только в физическом смысле — у них мозги извращенные. У многих иностранцев изо рта воняет чесноком, у лягушатников же им несет даже от мыслей.

Вот немцы совсем другие. Не будь я англичанином, я хотел бы быть немцем. Они говорят что думают, а это редкость, и все у них в образцовом порядке. Каждый немец знает свое место и не рыпается, и пресмыкается перед тем, кто выше его, из-за чего эта страна очень хороша для джентльменов и хамов. В мои юные годы в Англии, дозволив себе грубость к кому-то из рабочего люда, запросто можно было схлопотать в глаз, зато в Германии все нижестоящие раболепны как ниггеры, только с белой кожей. Вся страна прекрасно дисциплинирована и организована, прибавьте к этому покорность населения — и вы получите лучших в мире солдат и рабочих. Что мой приятель Бисмарк и доказал. В основе этих качеств лежит, разумеется, глупость, ибо умного человека не очень-то заставишь воевать или работать. Сейчас от немцев стонет весь мир, но поскольку мы ближе к ним, чем кто-либо другой, то вполне можем пользоваться этим себе во благо.

Впрочем, все вышеописанное мне еще предстояло открыть, хотя из знакомства с Гельмутом за время путешествия я уже был склонен к подобным выводам. Кстати, не стану утомлять вас детальным описанием нашей поездки: ничего необычного не случалось, главное мое беспокойство заключалось в опасении, не подхватил ли я сифилис в Париже. Оказалось, что нет, но с тех пор я зарекся по возможности держаться подальше от французов.

Прибыв в Мюнхен, я сразу почувствовал симпатию к этому городу. Чистенький, аккуратный, цены существенно ниже чем у нас (пиво стоит пол пенни за пинту, а слугу можно нанять за два шиллинга в неделю), народ вежливый и услужливый, а нравы, если верить приобретенному в Лондоне путеводителю, «весьма свободные». Самое место для старины Флэши, решил я, и стал искать, где бы остановиться. Я совсем потерял бдительность: нетерпение возобновить знакомство с Лолой и узнать, чего же ей таки от меня понадобилось, начисто вытеснили все сомнения, терзавшие меня в Лондоне. Хуже того: знай я, что поджидает меня за углом, то бросился бы со всех ног в Англию, и был рад, что в состоянии драпать.

В Мюнхен мы прибыли в воскресенье; рассчитав Гельмута и найдя отель на Терезиенштрассе, я стал обдумывать свой первый шаг. Проще простого было выяснить, что Лола обитает в собственном дворце, который обезумевший от любви Людвиг выстроил специально для нее на Барерштрассе. Можно было просто заявиться туда и известить о своем прибытии. Но никогда не стоит пренебрегать разведкой, поэтому я решил послоняться пока часок-другой по улицам и ресторанам, послушать о чем говорят. Может быть, даже удастся выведать причину ее заинтересованности во мне.

Я побродил по прелестным улочкам, осмотрел Хофгартен и великолепный Резиденц-палас, в котором обитал король Людвиг, попил превосходного немецкого пива в одной из их забегаловок под открытым небом, а тем временем навострил ушки, пытаясь уловить, о чем толкуют люди. Трудно представить себе жизнь более спокойную и умиротворенную: несмотря на позднюю осень, светило солнце, дородные важные бюргеры в сопровождении миловидных жен или сидели, потягивая пиво и попыхивая внушительных размеров трубками, или же чинно прогуливались по мостовой. Никто не спешил, за исключением прислуги, тут и там группки молодых людей в длинных плащах и ярких шляпах — их я принял за студентов — весело смеялись, немного оживляя картину, в остальном же это был сонный, спокойный вечер. Казалось, сам Мюнхен довольно щурится на мягкое солнышко и вовсе не ожидает беспокойства ни с какой стороны.

И тем не менее разыскав французскую газету и пообщавшись с людьми, говорящими на французском или английском, мне удалось выведать кое-какие слухи. Выяснилось, что не меня одного интересует Лола: добрые мюнхенцы толковали о ней не меньше, чем британцы о погоде — и при этом в схожем ключе — что-де она плоха и обещает стать еще хуже, но поделать тут ничего нельзя.

Она, как кажется, олицетворяла собой верховную власть Баварии. Людвиг был у нее под пятой, она сместила враждебный себе кабинет ультрамонтанов[14] и назначила министрами своих ставленников, и даже факт, что Лола была закоренелой протестанткой, не мог помочь католической иерархии в борьбе против нее. Профессура, имевшая тут гораздо больший вес, чем у нас в Англии, единодушно выступала против нее, среди студенчества же царил жестокий раскол. Часть ненавидела и проводила манифестации у нее под окнами, зато остальные, называвшие свою партию «Аллемания», провозгласили себя ее защитниками и повсюду нападали на своих оппонентов. Кое-кого из этих молодых людей мне показали: их выделяли алые шляпы. Парни это были крепкие, сплоченные и хладнокровные, они расхаживали с важным видом и громко разговаривали; прохожие старались поскорее убраться у них с дороги.

Так или иначе, подчинив себе Людвига, Лола себе не изменила, и если верить франкоязычному журналисту, чью статью я читал, ее возвышение наделало много шума за пределами Баварии. Ходили слухи, что она — агент Пальмерстона,[15] засланный с целью организовать революцию в Германии; многие государства, напрягающие все силы в борьбе с нарастающим по всей Европе недовольством общественности, воспринимали Лолу как серьезную угрозу стабильности старых режимов. Было произведено по крайней мере одно покушение на нее; Метгерних, архиреакционный повелитель Австрии, предпринял попытку заставить Лолу покинуть Германию по добру по здорову. Секрет в том, что в те дни мир стоял на пороге величайшей революции: мы оказались на рубеже между старой эрой и новой, и все, что являлось фактором беспорядка и нестабильности, вызывало резкое неодобрение властей. Так что Лолу не жаловали: газеты поливали ее грязью, священники клеймили в проповедях как Иезавель и Семпронию,[16] а обыватели почитали ее за дьявола в человеческом обличье — и то, что обличье это было прекрасным, только усугубляло гнев.

На этом профессор Флэшмен заканчивает лекцию по истории, по большей части списанную из учебника, но кое-что из вышеприведенного сделалось для меня очевидным уже в тот первый день в пивных Мюнхена.

В одном я был точно убежден, и история это подтвердила: что бы там ни говорили, простые люди в Лоле души не чаяли. Они могли качать головой и бросать укоризненные взгляды, когда ее конный эскорт прокладывал себе путь среди толпы протестующих студентов; могли выражать неодобрение, слыша об оргиях во дворце на Барерштрассе; могли издавать вопли ужаса, когда «Аллемания» порола хлыстом какого-нибудь редактора и громила его издательство — но в глубине душе они любили Лолу, при всей ее вычурности и грубости. Женщин же тешила мысль, что особа одного с ними пола сумела поставить на уши всю Европу. Каждый раз когда непосредственная и темпераментная Монтес затевала новый скандал, много находилось таких, кто думал про себя: «Вот так вам и надо», — но мало кто осмеливался говорить это вслух.

Так какого же дьявола ей нужно от меня? Впрочем, затем я и приехал в Мюнхен, чтобы узнать. В тот воскресный вечер я нацарапал записку, адресованную управляющему Лауэнграму, сообщив, что нахожусь здесь и жду его распоряжений. Затем прогулялся к Резиденц-Палас и полюбовался на портрет Лолы в публичной галерее — так называемой «Галерее красавиц», куда Людвиг собирал изображения самых прекрасных женщин своего времени. Там можно было встретить принцесс, графинь, актрис, даже дочь мюнхенского городского глашатая; среди них красовалась Лола в непривычном образе, похожая на монахиню из-за своего черного платья и постного выражения лица. [XX*] Под портретом было помещено сочиненное королем стихотворение (он был одаренным поэтом), заканчивающееся следующими строчками:

Что ж, возможно, ему виднее. Подумать только: несколько лет назад ее, нищую танцовщицу, с позором гнали с лондонских подмостков!

Учитывая истерический характер письма Лауэнграма, я рассчитывал попасть во дворец Лолы уже в понедельник, но прошел день, другой — тишина. Но я ждал, не покидая отеля, и в среду поутру был вознагражден за терпение. Я был в своей комнате и заканчивал завтрак, еще не сняв халата; тут в коридоре послышался шум, и появился лакей, доложивший о прибытии некоего фрайгерра фон Штарнберга. Снова топот и звяканье, и за лакеем возникли два кирасира, занявшие места по обе стороны моей двери. Пройдя между них, в комнату стремительно вошел человек — щеголеватый молодой, одаривший меня белозубой улыбкой и протянутой для пожатия рукой.

— Герр риттмайстер Флэшмен? — спрашивает он. — Моя иметь привилегия приветствовать вас в Бавария. Штарнберг, очень сильно к вашим услугам. — Он щелкнул каблуками и поклонился. — Простите мне мой французский, но он лучше чем мой английский.

— И уж, во всяком случае, лучше, чем мой немецкий, — отвечаю я, пристально разглядывая его.

Лет около двадцати, среднего роста, очень стройный, с правильным, приятным лицом и намеком на усики на верхней губе. Уверенный, изящный джентльмен, облаченный в мундир и бриджи некоего гусарского полка, как я понял по наброшенному на плечо ментику и висящей на бедре легкой сабле. Он тоже внимательно изучал меня.

— Драгун? — поинтересовался он.

— Нет, гусар.

— В таком случае, английские строевые лошади должны быть очень крепкий, — хладнокровно замечает он. — Но это не важно. Простите мой профессиональный интерес. Я помешал ваш завтрак?

Я заверил его, что нет.

— Отлично. В таком случае будьте любезны одеваться. Нельзя больше терять время. Лола не любить ждать. — Он закурил чируту и стал оглядывать комнату. — Проклятое место — эти отели. За ничто не согласился бы жить в таком.

Я сказал, что проторчал здесь добрых три дня, на что он рассмеялся.

— Ну, девушки есть девушки, — говорит, — нельзя заставить их торопиться ради мужчин, в то время как они от нас только этого и ждать. Лола не отличима от прочих — в этом отношении.

— Похоже, вы хорошо ее знаете, — говорю я.

— Достаточно хорошо, — небрежно бросает он, присаживаясь на край стола и покачивая лакированной туфлей.

— Я хотел сказать, для посыльного, — продолжаю я, надеясь немного сбить с него спесь. Но он только ухмыльнулся.

— Ну, для леди — любой каприз, разве не так? При необходимости я исполнять и иные обязанности. — И он одарил меня совершенно невинным взглядом голубых глаз. — Не хочу торопить вас, старый дружище, но мы терять время. Мне все равно, но ей — нет.

— Нам ни к чему ее злить.

— Вот именно. Уверен, вы иметь представление о леди с настоящим южным темпераментом. Бог мой, я бы сойти с ума, будь она моей жена. Но хвала небесам, это не так. У меня не хватать духа выносить ее вспышки гнева.

— Неужели?

— Ни ее, ни вообще чьи-либо, — заявил фон Штарнберг и принялся расхаживать по комнате, насвистывая себе под нос.

Как правило, самоуверенные люди меня раздражают, но не так-то просто было осадить этого молодого хлыща, и внутренний голос подсказывал, что ничего доброго из этого не выйдет. Предоставив ему хозяйничать в моей гостиной, я нырнул в спальню и стал одеваться, решив облачиться в свой вишневый мундир с расшитым золотым шнуром доломаном и лосинами. При моем появлении Штарнберг окинул форму удивленным взглядом и присвистнул.

— Шикарный мундирчик, — говорит он. — Честное слово. Ради такого Лоле стоило подождать немного.

— Скажите-ка, — говорю я. — Вам, похоже, многое известно: зачем, по вашему мнению, она послала за мной? Полагаю, вы в курсе ее поступка.

— Ну, конечно, — кивает он. — Раз вы знать Лолу, то советую вам взглянуть в зеркало: разве вы не находить там ответ?

— Идемте же, — говорю я. — Я тоже знаю Лолу, и не стану скромничать насчет своих достоинств, но вряд ли она стала бы тащить меня из Англии только для того…

— Почему нет? — говорит Штарнберг. — Тащить же она меня из Венгрии. Ну, так мы идем?

Мы вышли на улицу — кирасиры следовали за нами по пятам — и сели в ждавшую у дверей карету. Когда он усаживался рядом со мной, рука его легла на раму окна, рукав задрался, и я заметил белеющий на запястье шрам от пули. Мне пришло в голову, что этот фон Штарнберг гораздо более серьезный тип, чем кажется на первый взгляд; пока мы шли, я обратил внимание на настоящую кавалерийскую выправку, твердую походку, и вообще, несмотря на юные годы, ощущалась в нем какая-то уверенность, присущая человеку гораздо более зрелых лет. С таким нужно держать ухо востро, решил я.

Дом Лолы располагался в лучшей части Мюнхена, рядом с Каролинен-плац. Я говорю «дом», хотя по правде это был небольшой дворец, построенный личным архитектором короля Людвига без оглядки на расходы. Нужно было видеть это сооружение, сияющее новизной, похожее на сказочный замок из Италии с его облаченными в мундиры стражниками у ворот и зарешеченными окнами (предосторожность против враждебной толпы), великолепными садами, развевающимся на крыше флагом. Зрелище заставило меня подивиться, как же высоко взлетела эта женщина. Роскошь эта подразумевала не только деньги, но и власть — власть безграничную. Так зачем же ей понадобился я? У нее не могло возникнуть нужды во мне. Может, ей хочется рассчитаться со мной за то, что я сидел в ложе Ранелага, когда ее со свистом турнули со сцены? Она способна на все. В тот миг, глядя на ее дворец, в душе я проклинал себя за то, что приехал — страх всегда готов расцвести пышным цветом в груди труса, особенно если совесть у него не чиста. Коли на то пошло, при ее всемогуществе и мстительности, дело может обернуться крайне нежелательным образом…

— Вот мы и прибывать на место, — провозгласил Штарнберг. — Пещера Аладдина.

Сравнение было вполне уместным. Тут же подскочили слуги, помогая нам выйти из кареты, в холле нас встретили новые стражники: кругом начищенная сталь и яркие ливреи, а от роскоши интерьеров просто дух захватывало. Мраморный пол блестел, как стекло, стены украшали дорогие гобелены, в громадных зеркалах отражались альковы с белокаменными статуями и изящной мебелью, над лестницей висела люстра — по виду, из чистого серебра — все сияло, подразумевая наличие целой армии прислуги, трудящейся не покладая рук.

— Ну, вот вам ее скромный уголок, смею заверять, — объявил Штарнберг, пока мы сдавали свои кивера лакею. — А, Лауэнграм, вот риттмайстер Флэшмен. Графиня принимает?

Лауэнграм оказался шустрым маленьким человечком в придворном облачении, с узким, невыразительным лицом и цепким взглядом. Он приветствовал меня на французском — позже я уяснил, что этот язык был здесь в ходу благодаря плохому немецкому Лолы — и проводил нас вверх по лестнице (минуя по пути новых лакеев и стражников) в приемную, полную картин и людей. Я на такие вещи смотрю глазом солдата и могу заявить, что ценностей в этой комнате хватило бы на содержание целого полка, включая коннозаводческую ферму. Стены были обиты шелком, а позолоты на рамах с лихвой достало бы для работы небольшого монетного двора.

Народ здесь тоже был не из простых: придворные и военные в мундирах всех цветов радуги, и несколько весьма прелестных женщин среди прочего. При нашем появлении разговоры смолкли; будучи выше Штарнберга на три дюйма, я, не смущаясь, выкатил грудь колесом, подкрутил усы и обвел собравшихся высокомерным взглядом. Не успел он представить меня и нескольким близстоящим, как дверь в дальнем конце комнаты распахнулась, и оттуда выскочил, пятясь задом и спотыкаясь, какой-то коротышка.

— Это бесполезно, мадам! — яростно протестовал он, обращаясь к кому-то на том конце комнаты. — Я не располагаю такой властью! Главный викарий не разрешит! Ach, no, lieber Herr Gott![17]

Ему пришлось отпрянуть, ибо мимо просвистело что-то из посуды, вдребезги разбившись о мраморный пол. В следующий миг в дверях появилась сама Лола. При виде ее сердце мое бешено забилось.

Ее благородный гнев был так же прекрасен, как в тот достопамятный мне день, только на этот раз она была одета. И хотя вспышки ярости у Лолы происходили так же внезапно, как и раньше, теперь ей гораздо лучше удавалось владеть собой. По крайней мере не было никаких криков.

— Можете передать доктору Виндишманну, — говорит она, и в ее хрипловатом голосе явственно читаются нотки презрения, — что если лучшей подруге короля хочется иметь свою личную часовню и исповедника, она их получит. И пусть он постарается, если вообще ценит свою должность. Или он решил потягаться со мной?

— О, мадам, прошу, — взмолился коротышка. — Просто будьте рассудительны! Ни один священник в Германии не сможет исповедовать вас. Помимо прочего, вы же лютеранка, и…

— Лютеранка? Чушь! Я фаворитка короля, вот что вы хотите сказать! Вот почему ваш начальник позволяет себе дерзость глумиться надо мной. Пусть поостережется, да и вам тоже не помешает. Лютеранка не лютеранка, фаворитка не фаворитка, но раз я решила заиметь свою часовню, я ее получу. Слышите? И если надо, сам главный викарий станет моим духовником.

— Мадам, прошу вас, умоляю! — коротышка едва не плакал. — За что вы меня так? Это же не моя вина. Доктор Виндишманн возражает только против личной часовни и исповедника. Он говорит…

— Так, и что же он говорит?

Коротышка замялся.

— Говорит, — выпалил он, — что если вам приспичит покаяться в любом из ваших бесчисленных грехов, то в Нотр-Дам есть общественная исповедальня. — Голос его сорвался почти на писк. — Его слова, мадам! Не мои! О, Боже, смилуйся!

Стоило ей сделать решительный шаг в его сторону, как коротышка обхватил руками голову и бросился бежать что есть мочи, только каблуки застучали по ступенькам лестницы. Лола притопнула ногой и рявкнула ему вслед: «Проклятый ханжа-папист!», на что собрание подпевал из передней откликнулось дружным хором сочувственных реплик:

— Дерзкий иезуит!

— Невыносимое оскорбление!

— Какая наглость!

— Старый идиот! (это была лепта Штарнберга).

— Как невероятно заносчивы эти прелаты, — заявил стоявший рядом со мной дородный розовощекий мужчина.

— Я сам принадлежу к англиканской церкви, — говорю я.

Эти слова обратили на меня внимание всех присутствующих. Лола заметила меня, и гнев постепенно испарился из ее взора. Несколько секунд она разглядывала меня, потом улыбнулась.

— Гарри Флэшмен, — говорит она и протягивает мне руку — но на манер, как это делают монархи: ладонью вниз, указывая на пространство между нами. Я подхватил игру, вышел вперед и поднес ее руку к губам. Если ей взбрело в голову поиграть в Добрую Королеву Бесс, кто же против?

Она не спешила высвободить руку, глядя на меня со своей головокружительной улыбкой.

— Полагаю, ты стал даже еще привлекательнее, чем был, — говорит она.

— Могу сказать тоже самое о тебе, Розанна, — отвечаю я, галантный донельзя. — Но «привлекательнее» — слишком слабо сказано.

Уж поверьте, я вовсе не преувеличивал. Я уже говорил, что в момент нашей первой встречи она показалась мне самой красивой девушкой, которую мне приходилось встречать, не изменилось мое мнение и теперь. С тех пор ее фигура сделалась более пышной, и поскольку на ней была легкая сорочка из красного шелка, а под ней явно ничего более, я мог убедиться в этом без труда. Эффект ее приближения был головокружительным: волнующие голубые глаза, правильный рот и зубы, белоснежная шея и плечи, роскошные черные волосы — о да, она по праву занимала свое место в галерее короля Людвига! Но если она сделалась более зрелой со времен нашей последней встречи, то изменения коснулись не только внешности. В ней появились статность и царственность: и ранее при виде ее у вас перехватило бы дыхание — теперь это произошло бы не только из желания, но и из благоговения.

Я уже пожирал ее глазами, но тут вмешался Штарнберг.

— Розанна? Что это означать, Лола: ласковый кличка?

— Не ревнуй, Руди, — говорит она. — Капитан Флэшмен мой старый, очень близкий друг. Он познакомился со мной задолго до всего этого, — она взмахнула рукой вокруг себя. — Мы дружили еще в те времена, когда я была никому не известной бедной девушкой в Лондоне.

Она подхватила мою ладонь обеими руками, подтянула меня к себе и поцеловала, улыбаясь своей прежней дьявольской улыбкой. Ага, раз она именно так предпочитает припомнить старого знакомого, тем лучше.

— Послушайте все, — воззвала Лола, и в зале воцарилась мертвая тишина. — Риттмайстер Флэшмен — не просто самый сердечный мой друг среди всех англичан — а среди моих знакомых имеются, как вам известно, весьма высокородные особы — но и самый храбрый воин британской армии.

— Вы видите его награды, — она потянулась ко мне, чтобы прикоснуться к моим медалям, и при появлении рядом с моим лицом двух почти обнаженных, округлых грудей во мне колыхнулось нечто весьма приятное. Лола всегда гордилась своей грудью, и меня так и подмывало ее ущипнуть. [XXI*]

— Кому еще приходилось видеть молодого капитана с пятью медалями? — продолжала она, и по комнате прокатился шепот восхищения. — Так вот, имейте в виду: он достоин уважения не только потому, что является моим гостем. Во всей Германии не найдется солдата, имеющего такую высокую репутацию воителя за христианскую веру.

Мне хватило здравого смысла принять вид смущенный и снисходительный, ибо я знал, что так и должны вести себя самые знаменитые герои. За последние несколько лету меня накопился изрядный опыт таких спектаклей, и роль не составила для меня труда. Зато меня позабавило, что присутствующие, как и всегда, приняли все всерьез: мужчины подтянулись, дамы заахали.

Покончив с этой маленькой лекцией, Лола поочередно представила меня присутствующим: барон такой-то, графиня такая-то — и все расплывались передо мной в улыбках и расшаркивались как перед королем. Подозреваю, они все смертельно боялись ее, так как хотя она и была сама любезность, с шутками и смехом водя меня от группы к группе, под этой прекрасной наружностью скрывалась все та же grande dame,[18] и дьявольски могущественная. О, она их там здорово вышколила.

Только когда Лола отвела меня в сторонку, усадив на кушетку и угощая принесенным слугой токайским, — остальные при этом замерли в почтительном отдалении, — она позволила маске немного приоткрыться, и ирландский говорок снова прорезался в ее голосе.

— Ну дай же мне получше разглядеть тебя, — говорит она, откидываясь назад и рассматривая меня поверх бокала. — Симпатичные усы, Гарри, они тебе так идут. И эти беззаботные локоны: ах, ты все такой же милый мальчик.

— А ты по-прежнему самая красивая девчонка в целом свете, — отвечаю я, не желая уступить ей в любезности.

— Они об этом только и твердят, — кивает она. — Но мне приятно слышать это из твоих уст. Кроме того, когда тебе говорят об этом немцы — это не комплимент, зная тех жирных коров, с которыми тебя сравнивают.

— Ну, некоторые из них совсем ничего, — не подумав, брякаю я.

— Неужели? Да, за тобой нужен глаз да глаз, мой мальчик. Я видела, что баронесса Пехман готова была наброситься на тебя в тот же самый момент, когда ты был ей представлен.

— Это какая же?

— Так, так, уже лучше. Последняя из всех — вон та, с рыжими волосами.

— Жирная. Ни в какие ворота.

— О да, бедняжка. Но я слышала, некоторым мужчинам это нравится.

— Только не мне, Розанна.

— Розанна, — с улыбкой повторила она. — Как хорошо. Знаешь, никто теперь не зовет меня так. Это напоминает об Англии — ты даже не представляешь, как здорово снова слышать английскую речь. Особенно, когда разговор на такую тему как сейчас.

— Так зачем ты послала за мной — ради разговоров?

— В том числе и поэтому.

— В том числе? — говорю я, хватаясь за шанс перейти к делу. — Что это за крайне деликатное дело, о котором мне толковал твой управляющий?

— Ах, это, — она загадочно на меня посмотрела. — Это может немного подождать. Тебе следует знать, что со времени прибытия в Баварию у меня появился новый девиз: «Сперва удовольствия — потом дела». — От ее томного взгляда из-под густых черных ресниц у меня защемило в груди. — Ты же не будешь столь невежлив, чтобы торопить меня, Гарри?

— В делах — нет, — говорю я, пожирая ее взглядом. — А вот удовольствия — это совсем другое.

— Ах ты распутник, — говорит она, лениво потягиваясь, словно избалованная черная кошечка. — Распутник, распутник, распутник.

Удивительно, о каких только глупостях можно говорить с красивой женщиной! Мне стыдно, когда я вспоминаю тот разговор, когда мы сидели с Лолой на кушетке; прошу только принять во внимание, что у нее имелся такой опыт по части соблазнения, как ни у кого из носящих юбку. Просто оказавшись рядом с Лолой, даже в комнате, полной людей, ты уже начинал подпадать под ее дурманящее воздействие. Дурман этот был стойким, необоримым, как у тропических цветов, и мужчин влекло к ней словно магнитом. Тот самый доктор Виндишманн, главный викарий, имя которого так часто упоминалось всуе, сказал однажды, что, находясь рядом с ней, ни один священник не мог должным порядком исполнять свои обязанности. Лист выразил эту мысль более откровенно и точно, заявив мне: «С момента, как ты видишь Лолу, ты думаешь только о том, как затащить ее в постель».

Это все к тому, чтобы вы не удивлялись, видя, как проведя в ее обществе несколько секунд, я напрочь забыл про недавние свои опасения насчет того, не вынашивает ли Лола планы мести за наше расставание в Лондоне и за мое участие в истории с Ранелагом. Она очаровала меня, в самом буквальном смысле. Мы весело болтали за бокалом токайского, и в голове у меня крутилась одна-единственная мысль: затащить ее как можно быстрее в кровать, а все остальное — к черту.

Пока мы так мило общались и я, глупый осел, впитывал ее чары, в приемную прибывали новые гости. Лауэнграм, изображая из себя мажордома, объявлял о них, и Лола поочередно приветствовала прибывающих. Эти ее приемы явно пользовались в Мюнхене успехом, она же собирала у себя самый разнообразный народ: помимо светских персон и череды разных там артистов и поэтов там встречались даже государственные деятели и послы. Не могу сказать, кто присутствовал там в то утро, поскольку Лола и токайское занимали меня почти целиком, видел только, что все без конца лебезили и заискивали перед ней.

Неожиданно она заявила, что приглашает присутствующих понаблюдать, как ее кирасиры проводят учения. Все смиренно ждали, пока Лола переоденется. Она вернулась в полном гусарском облачении, великолепно подчеркивающем ее формы, и происходи это дело в Лондоне, не миновать вызова полиции! Сикофанты[19] разразились единодушными «Ох!», «Ах!» и «Wunderschon!»,[20] и мы дружно проследовали за ней к конюшням, а затем верхами отправились в близлежащий парк, где совершали эволюции два эскадрона кавалерии.

Лоле, сидевшей верхом на миниатюрной белой кобыле, зрелище доставляло большое удовольствие, она со знанием дела комментировала маневры, указывая на них хлыстом. Ее свита с энтузиазмом вторила похвалам, только Руди Штарнберг, как я подглядел, смотрел на все критичным взглядом. Впрочем, как и я. В кавалерии я кое-что смыслю, и могу сказать, что кирасиры Лолы весьма неплохо держали строй и браво выглядели, несясь в атаку. Штарнберг поинтересовался, что я о них думаю.

— Весьма недурны, — говорю я.

— Лучше английских? — ухмыляется он.

— Скажу, если увижу их в деле, — без обиняков парирую я.

— Думаю, вы не хотеть отрицать, что муштровать их на славу?

— В плане строевой, да, — говорю я. — Не сомневаюсь, что атака плотной массой тоже на высоте. Но дайте посмотреть на них в рукопашной, когда каждый сам за себя — вот где познается настоящая кавалерия.

Это и в самом деле так: по этой причине никто не удирает подальше от рукопашной быстрее, чем я — но Штарнберг ведь не догадывался об этом. В первый раз он посмотрел на меня почти что с уважением, задумчиво кивнул и добавил, что я, пожалуй, прав.

Часа через полтора Лоле наскучило зрелище, и мы вернулись во дворец, но тут же пошли на улицу снова, ибо ей приспичило прогулять в саду своих собак. Похоже, что бы ни пришло ей в голову, остальным полагалось следовать за ней, а развлечения у нее, бог мой, были самые тривиальные. Собакам на смену пришло музицирование: сначала какой-то жирный ублюдок-тенор раздирался что есть мочи, потом Лола пела сама — у нее оказалось весьма приятное контральто, кстати — и публика чуть не спятила от оваций. Затем последовала декламация — ужасно, но было бы, наверное, еще хуже, будь я в состоянии полностью уловить содержание стихов — и опять разговоры в приемной. Центром внимания служил большеротый коренастый малый, имя которого мне тогда ни о чем не говорило; он болтал без умолку обо всем — от музыки до либеральной политики, и все без удержу восторгались им, Даже Лола. Когда мы проследовали в соседнюю комнату, чтобы подкрепиться — «erfrischung», как говорят немцы — она представила его мне как герра Вагнера. Впрочем, наше с ним общение ограничилось тем, что я передал ему имбирь и удостоился в ответ «danke».[21] Я застрял на этом эпизоде только, чтобы показать, какими чудными становятся люди, как только дело касается знаменитостей. Потом я рассказывал эту историю в приукрашенном виде: я будто бы заявил ему, что «Пей, малыш, пей!» и «Британские гренадеры» для меня звучат гораздо лучше любой чертовой оперы. Но поступал я так только потому, что эти россказни на ура шли в компаниях и работали на мою популярность. [XXII*]

Впрочем, мои воспоминания о том вечере не могли не получиться расплывчатыми в предвкушении ночи. Короче говоря, я весь день проторчал во дворце, жутко устал и только и ждал, чтобы остаться с Лолой наедине, что выглядело весьма непростым делом: народ вокруг нее так и кишел. Иногда нам удавалось перемолвиться словом-другим, но неизменно в чьем-нибудь присутствии; за обедом же я оказался далеко от нее, сидя между толстой баронессой Пехман и неким американцем, имя которого не помню. [XXIII*] За такой расклад я очень обозлился на Лолу: мало того, что я, по моему мнению, заслуживал места во главе стола, так еще этот треклятый янки оказался первостатейным занудой, а хихикающая белобрысая пышка с другого бока совершенно взбесила меня своими восхищенными воплями по поводу моего убогого немецкого. А еще она постоянно стремилась положить под столом свою руку мне на бедро — не то, чтобы это было противно — тот, кому нравятся этакие вот куколки, счел бы ее весьма недурной — особенно, если скинуть стоунов шесть — но я весь был полон красоткой Лолой, а та находилась далеко.

Истомившись, я сделался беспечен и не слишком следил за количеством выпитых бокалов. Обед был роскошный, и вина следовали одно за другим в головокружительной последовательности. Гости налегали на них от души, немцы всегда так себя ведут, и я следовал их примеру. Это было объяснимо, но глупо: со временем я уяснил, что напиваться без опаски можно только дома, в кругу друзей, но в тот вечер надрался до безобразия и вскоре обо мне можно было сказать: «Флэши нализался как свинья», в очередной раз цитируя моего доброго приятеля Тома Хьюза.

И не я один: разговор сделался громким, лица — красными, а шутки — грубыми. И то, что половину из присутствующих составляли дамы, ничего не меняло. За столом горланили песни, выходили вон, чтобы опорожниться, а все разговоры состоял из криков в полный голос. Помнится, в конце зала без передышки играл оркестр, и в какой-то момент мой американский друг вскочил на стул и под аккомпанемент всеобщих воплей принялся дирижировать ножом и вилкой. Потом он не удержался и свалился под стол. Думаю, это была оргия, но какая-то ненастоящая. В голове у меня крепко засела идея — совершенно очевидная — что такая вакханалия непременно должна закончиться в постели, и я, естественно, искал взглядом Лолу. Она вышла из-за стола и стояла в стороне, У алькова, разговаривая с какими-то людьми; я поднялся и принялся лавировать между стоящими гостями — теми из них, которые в состоянии еще были стоять — пока не оказался прямо перед ней.

Я, видать, был в стельку пьян, поскольку лицо ее Двоилось у меня в глазах, а бриллиантовый венчик в черных волосах так искрился в огнях свечей, что голова шла кругом. Она что-то сказала, не помню, что, а я промямлил:

— Давай пойдем в кровать, Лола. Ты и я.

— Тебе надо отдохнуть, Гарри, — говорит она. — Ты так устал.

— Не слишком устал, — говорю. — Но я так разгорячен. Пойдем, Лола, Розана моя, идем в постель.

— Ну, ладно, тогда пойдем.

Готов поклясться: так она и сказала, и повела меня за собой, прочь из шумного и душного банкетного зала в коридор. Я сильно шатался, разок налетел на стену, но Лола терпеливо ждала, пока я обрету равновесие, а потом подвела меня к двери и распахнула ее.

— Входи, — сказала Лола.

Рядом с ней я запнулся и уловил мускусный запах лолиных духов, схватил и потащил прекрасную андалузску в темноту за собой. Она была такой податливой, волнующей, и через мгновение ее уста слились с моими. Потом она выскользнула, я потерял равновесие и почти рухнул на кушетку. Я позвал ее, но услышал в ответ: «Минутку, всего одну минутку». Дверь тихо притворилась.

Я полулежал на кушетке, голова шла кругом от выпитого, а в мыслях роились сладострастные желания. Видимо, я на время впал в ступор, поскольку очнувшись, обнаружил, что по комнате разливается тусклый свет, а моей щеки касается чья-то нежная рука.

— Лола, — бормочу я, словно лунатик.

В ответ руки обвили мою шею, а сладкий голос зашептал мне в ухо. Но это была не Лола. Я заморгал, вглядываясь в нависшее передо мной лицо, а руками ощутил плоть — да еще в каком объеме! Моей гостьей была баронесса Пехман, причем совершенно голая.

Я попытался оттолкнуть ее, но куда там — она прицепилась ко мне как пиявка, бормоча что-то нежное по-немецки и прижимая к кушетке.

— Убирайся прочь, жирная шлюха, — пищу я, вырываясь. — Gehen Sie weg,[22] черт побери! Я не тебя хочу, а Лолу!

С таким же успехом можно было пытаться сдвинуть собор Святого Павла. Она навалилась на меня, стараясь поцеловать, и не без успеха. Я чертыхался и барахтался, баронесса же по-идиотски захихикала и начала расстегивать на мне брюки.

— О, нет! — кричу и хватаю ее за кисть, но то ли я был слишком пьян, чтобы защищаться, то ли при всем своем жире она была слишком сильна. Она пришпилила меня к кушетке, обзывая своим утеночком, цыпленочком и еще по-разному, и не успел я опомниться, как баронесса поставила меня на ноги и мои роскошные вишневые лосины сползли на колени, а ее толстый зад заерзал по мне.

— Oh, eine hammelkeule! — выдохнула она. — Kolossal![23]

Ни одной женщине не стоит повторять мне это дважды: я ведь такой впечатлительный! Я постарался обхватить ее и приступил к действию. Может, она и не Лола, зато тут как тут, прямо под рукой, а я был слишком пьян и распален, чтобы привередничать. Мое лицо погрузилось в копну русых волос у самой шеи, и она застонала от наслаждения. И только-только я взялся за дело как следует, как дверь распахнулась, и в комнату ворвались люди.

Их было трое: Руд и Штарнберг и двое гражданских в черном. При виде меня, захваченного, как сказали бы мы — питомцы классической школы — flagrante seducto,[24] Руди заулыбался. Но я знал, что тут не до шуток. Даже будучи пьян, я понял, что мне грозит опасность, страшная опасность — причем в тот момент, когда я меньше всего готов к ней. Угрюмые лица тех двоих, что пришли с ним — мощных, атлетически сложенных парней с ухватками борцов, — настраивали на серьезный лад.

Я тут же оттолкнул от себя жирную баронессу, и она шлепнулась пузом на пол. Отпрыгнув назад, я попытался натянуть штаны, но лосины кавалериста — они что кожа, и не успел я прикрыться, как те двое уже набросились на меня. Каждый ухватил меня под руку, а один прорычал на скверном французском:

— Не шевелись, злодей! Ты будешь арестован!

— Какого дьявола? — взвился я. — Уберите от меня свои лапы, черт побери! Что это значит, Штарнберг?

— Вы арестованы, — говорит он. — Это офицеры полиции.

— Полиция? Бог мой, да что же такого я сделал?

Подбоченившись, Штарнберг смотрел, как женщина поднимается на ноги и пытается накинуть на себя одежду. К моему удивлению, она хихикала, прикрыв рот ладошкой. Видно, чокнутая или пьяна, подумал я.

— Не знаю, как у вас в английском, — сухо говорит Руди, — но в наш язык для этого иметься несколько не слишком красивых терминов. Гретхен, иди отсюда, — он повел в сторону двери большим пальцем.

— Господи, но это же не преступление! — вскричал я, но видя его холодную спокойную улыбку, буквально весь затрясся.

К этому моменту я достаточно протрезвел и был смертельно напуган.

— Отпустите меня! — возопил я. — Вы сошли с ума! Я хочу видеть графиню Ландсфельд! Я требую доставить меня к английскому послу!

— Ну не без штанов же, — усмехается Руд и.

— Помогите! — закричал я. — Помогите! Пустите меня! Вы мне за это заплатите, скоты! — и я затрепыхался, пытаясь вырваться из лап полисменов.

— Ein starker mann,[25] — заметил Руди. — Утихомирьте его.

Один из обидчиков шагнул мне за спину; я попытался обернуться, но тут в затылке что-то больно и ярко вспыхнуло. Комната закружилась перед глазами, и прежде чем сознание покинуло меня, я почувствовал, что падаю на подкосившиеся колени.

Иногда мне приходит в голову мысль: а был ли не свете человек, который чаще попадал в заточение, нежели я? Со мной это происходило по жизни, и с завидным постоянством. Наверное, пора подать заявку с претензией на рекорд? Впрочем, стоит это сделать, как найдется какой-нибудь американец, который тут же его побьет.

Это пробуждение ничем не отличалось от прочих: голова чертовски болит — внутри и снаружи — тошнота и меня охватывает страх перед будущим. Но хотя бы последний вскоре улегся. Едва серый рассвет забрезжил сквозь решетку окна — расположенного, как я догадывался в полицейском участке, ибо камера была приличной — охранник в мундире принес мне чашку кофе, а потом провел через длинный коридор в скромную, отделанную панелями комнату, в которой стоял весьма официального вида стол, с расположившимся за ним весьма официально выглядевшим человеком. Лет ему было около пятидесяти, седые волосы, подкрученные усы, холодный взгляд и нос с горбинкой. Рядом с ним, за пюпитром у стола, Устроился клерк. Туда-то и втолкнул стражник меня: небритого, очумелого, перепачканного в крови и злого на самого себя.

— Требую сию же секунду встречи с нашим послом, — начал я. — Чтобы заявить протест на выходящие за всякие рамки…

— Успокойтесь, — говорит чиновник. — Сядьте, — и указывает на стул перед столом.

Такого я стерпеть не мог.

— Кто ты такой, чтобы отдавать мне приказы, кочанноголовый ублюдок. Я — английский офицер, и если только вы не намерены устроить жуткий международный скандал, за который вам придется держать ответ, то вам…

— Если вы не прикусите свой поганый язык, то я устрою вам хорошую порку и суну обратно в камеру, — сухо отвечает он. — Садитесь.

Услышав такое, я ошарашенно уставился на него. Тут за моей спиной раздался жизнерадостный голос:

— Уж лучше присядемте, дружище, он ведь так и поступить.

Обернувшись, я увидел Руди Штарнберга, развалившегося за столиком у двери: я не заметил его, когда входил. Руди был свеж и весел, со сдвинутым на один глаз кепи и чирутой во рту.

— Ты! — вскричал я, но больше ничего не мог вымолвить. Он махнул рукой и показал на стул. Чиновник в ту же секунду стукнул кулаком по столу, так что я предпочел сесть. Да и голова у меня болела так сильно, что я не уверен, долго ли сумел бы и далее простоять на ногах.

— Это доктор Карьюс, — заявляет Руди. — Он магистрат и представитель законной власти, и у него имеется, что сказать вам.

— Тогда пусть начнет с того, что объяснит мне причину такого недопустимого обращения, — кричу я. — На меня напали, проломили череп, бросили в вонючую камеру, отказывают в праве видеть посла, и вообще бог знает что творят. Да, еще угрожали поркой, кстати!

— Вас заключили под стражу вчера вечером, — говорит Карьюс на удобоваримом французском. — Вы оказали сопротивление представителям власти. Они применили силу. Вот и все.

— Применили силу? Да они чуть не убили меня! И что это за несусветная чушь насчет ареста? В чем меня обвиняют, а?

— Что до обвинения, то оно пока не выдвинуто, — продолжает Карьюс. — Повторяю: пока. Но могу сказать, каким примерно оно будет. — Он выпрямился, устремив на меня презрительный холодный взгляд. — Первое: непристойное и неприличное поведение; второе: оскорбление общественной морали; третье: буйство; четвертое: сопротивление полиции; пятое…

— Да вы с ума сошли! — завопил я. — Это смешно! Неужто вы допускаете, что какой-нибудь суд способен осудить человека за то, что случилось вчера? Боже правый, неужели правосудие в Баварии настолько…

— Вот как? — прерывает он меня. — Тогда заявляю вам, сэр, что не только допускаю, но даже уверен в этом. Так и будет.

Голова у меня пошла кругом.

— Ах, ну вас к черту! Я не собираюсь выслушивать эту чушь! Требую встречи с послом. Мне известны мои права, и….

— Посол вам не поможет. Я ведь еще не упомянул о самом серьезном из обвинений. Не исключено, что вас обвинят в преступном посягательстве на женщину.

При этих словах я едва не сполз со стула от страха.

— Но это ложь! Подлая ложь! Бог мой, ведь это она можно сказать изнасиловала меня. Она ведь…

— Она не даст таких показаний перед судьей и присяжными, — голос чиновника был холоден, как лед. — Баронесса Пехман известна как особа безукоризненных нравов. Ее муж — бывший комиссар полиции Мюнхена. Вряд ли можно найти более солидных свидетелей.

— Но… но… — слова путались, но в голове моей забрезжила ужасная догадка. — Это же заговор! Да, да! Это же преднамеренная попытка очернить меня! — я повернулся к Штарнбергу, преспокойно наводившему лоск на свои ногти. — Ты замешан в этом, негодяй! Ты дал ложные показания!

— Не изображайте из себя осел, — отвечает он. — Давайте выслушаем чиновника.

В отчаянии и ужасе я обмяк на стуле. Карьюс наклонился ко мне, постукивая ладонью по крышке стола. У меня создалось ощущение, что он наслаждается ситуацией.

— Вы начинаете осознавать серьезность вашего положения, сэр. Я указал пункты, по которым против вас выдвинут обвинение — и, не сомневаюсь, найдут виновным. Если угодно, скажу вам это не как следователь, а как адвокат. Ваше дело проиграно — против вас выступят как минимум четыре важных свидетеля: два офицера полиции, задержавшие вас, баронесса Пехман и присутствующий здесь барон фон Штарнберг. Ваше слово — слово человека, который стрелялся из-за женщины, которого за пьянство изгнали из школы в Англии…

— Откуда, черт возьми, вам это известно?

— Мы тщательно собираем информацию. Разве это не правда? Так что можете себе представить, чего будет стоить ваше слово в подобных обстоятельствах.

— А идите вы! — вскричал я. — Ничего вы мне не сделаете! Я друг графини Ландсфельд! Она говорила со мной! Господи, да стоит ей услышать об этом, как она тотчас же…

Я не закончил. Новая ужасная догадка пронзила мой мозг. Почему всемогущая Лола, одно мановение бровей которой являлось в Баварии законом, до сих пор ничего не предприняла? Ей ведь должно быть известно все: это мерзкое дело свершилось прямо в ее собственном дворце! Она была со мной за пять минут до того как… И тут, несмотря на головную боль и затуманенность рассудка, мне все стало ясно как день. Да, Лола все знала: разве не она сама заманила меня в Мюнхен? И вот, не прошло и двадцати четырех часов с нашей встречи, как я уже пал жертвой гнусного, хорошо спланированного заговора. Боже! Неужели это месть за то, что свершилось много лет тому назад, когда я смеялся над ее унижением в Лондоне? Неужели женщина может быть так жестока, так злопамятна и ненавистна? Я не мог в это поверить.

Слова Карьюса подтвердили наихудшие мои опасения.

— Вам также не стоит рассчитывать на поддержку графини Ландсфельд, — заявляет он. — Она уже отреклась от вас.

Я обхватил руками раскалывающуюся от боли голову. Нет, это ночной кошмар, это не может быть правдой.

— Да я же ничего такого не сделал! — почти рыдая, вскричал я. — Ну, порезвился с этой жирной девкой, в чем же тут преступление? Скажите Христа ради: немцы этим не занимаются? Клянусь богом, я буду бороться! Наш посол…

— Минуточку, — потерял терпение Карьюс. — Похоже, мы говорим впустую. Неужели я не убедил вас, что с точки зрения закона дело ваше безнадежно? А после суда, смею Уверить, вас могут упечь в тюрьму пожизненно. Даже если обвинения будут самыми легкими, то несколько лет вам гарантировано. Это понятно? Именно так и произойдет, если вы, настаивая на встрече с послом, устроите неизбежный в таком случае публичный скандал. Пока же, позволю себе напомнить, никаких обвинений против вас не выдвинуто.

— И в них нет необходимости, — подал голос за моей спиной Руди. — Если, конечно, вы не настаивать на это.

Это было уже слишком: я ничего не понимал.

— Никто не желать быть нелюбезен, — говорит Руди шелковым голосом. — Но нам нужно было показать вам, каково ваше положение, разве вы не понимайт? Показать, что может случиться — если вы вздумать упорствовать.

— Так вы шантажируете меня! — взгляд мой запрыгал с тонкогубого Карьюса на любезного юнца и обратно. — Но бог мой, почему? Что я такого сделал? Чего вы хотите от меня?

— А, так-то лучше, — говорит Руди и дважды хлопает меня своей плетью по плечу. — Много лучше. Знаете, доктор, — это он Карьюсу. — Полагаю, нет необходимость далее причинять вам беспокойство. Уверен, что риттмайстер Флэшмен осознать, наконец — хм-м… серьезность своего положения, и готов — не в меньшей степени чем мы — заняться поиском выхода из ситуации. Имею премного быть обязан вам, доктор.

Даже будучи испуган и ошарашен, я подметил, что Карьюс воспринял эти слова, как лакей принимает приказ господина. Он встал, поклонился Штарнбергу и, сопровождаемый своим клерком, покинул комнату.

— Так еще лучше, — произнес юный Руди. — Терпеть не могу этих треклятый щелкопер, ей-богу. Я бы и вас не стать изнурять общением с ним, но нужен был кто-то, способный правильно изложить юридический тонкость. Сигару? Нет?

— Ничего он не объяснил, за исключением того, что я стал объектом гнусного заговора! Боже, за что вы на меня ополчились? Эта чертова тварь Лола? Это она решила так отомстить мне?

— Ту-ту-ту, — говорит Руди. — Полегче.

Он уселся на край стола Карьюса и с минуту задумчиво глядел на меня, покачивая ногой. Потом негромко рассмеялся.

— Это скверное дельце, правда. Ничуть не удивляться, что вы так расстроены. Истина в том, что мы быть не совсем искренни с вами. Уверены, что не хотите сигару? Ладно, дело обстоять вот как.

Он закурил очередную чируту и продолжил.

— Полагаю, Карьюс дать понять, что вы влипать в пресквернейший историй. Если мы захотеть, то всадить вас в тюрьму пожизненно, и ваш посол и ваше правительство быть первыми, кто скажет «аминь». Принимая в расчет обвинения, хочу я сказать.

— Наглая ложь! — вскричал я. — Все доказательства фальшивые!

— Верно. Как вы сами заметить, это подлый заговор. Но вот в чем суть: вы попасться в силок, и теперь можете говорите что угодно. Если вы откажетесь — обвинение быть выдвинуто, вас осудят, и прощайте.

И этот наглый юнец этак мило ухмыляется и выпускает колечко дыма.

— Будь ты проклят! — ору я. — Грязный немецкий пес!

— Австрийский, если точнее. Ну, так вы уяснить свое положение?

Еще бы не уяснил, куда же яснее. Для меня оставалось загадкой, ради чего они все это затеяли, но я прекрасно понимал, что меня ждет, если мне вздумается отказаться играть в их чертову игру, в чем бы она не заключалась. Буйство тут не поможет, а поглядев на ухмыляющееся лицо Руди, я понял, что плакаться тоже бесполезно. Лишившись двух козырей, с которых я обычно захожу в трудные моменты, я сразу почувствовал себя выбитым из седла.

— Вы скажете мне, зачем вы затеяли все это? И почему именно я? Чего вы хотите от меня, бога ради?

— Нужна служба — чрезвычайно важная служба — выполнить которую по силам только вам, — говорит он. — Большего пока сказать не могу. Но именно по этой причине вас вызвать в Мюнхен — о, все быть спланирован великолепно. Письмо Лолы — его, кстати, диктовал я — было отчасти правдивым. «Дело самого деликатного свойства» — все так и есть.

— Но что же это за служба, которая по силам только мне?

— Все в свой время. И Бога ради, перестаньте стенать, как жертва в дешевой мелодраме. Поверьте мне на слово, мы не стали бы взваривать такой каша ради пустяка. Я знать, что вы человек умный. Готовы ли вы покориться неизбежному, как полагается хороший парень?

— Но эта тварь Лола! — взревел я. — Она наверняка по уши увязла в этом — этом подлом деле, не так ли?

— Ну, не настолько. Она послужить средством привлечения вас в Германию, но идея принадлежит не ей. Мы прибегли к ее содействию…

— Мы? И кого же вы, черт побери, имеете в виду под этим «мы»?

— Себя и своих друзей. Знаете, вам не стоит слишком сердиться на нее. Сомневаюсь, что Лола хотеть причинить вам вред — на самом деле, она скорее сочувствовать вам — но ей прекрасно известно, чей хлеб она кушать. И как бы могущественный она ни быть, в Германии есть люди, которым ей хватает ума подчиняться. Но хватит глупых вопросов: намерены вы быть хорошим мальчиком или нет?

— Похоже, у меня нет выбора.

— Превосходно. В таком случае давайте залатать царапина у вас на голове, отправить вымыться и переодеться, а затем…

— Что затем?

— Мы с вами предпринять небольшой путешествий, дорогой мой Флэшмен. Или я могу называть вас Гарри? Меня же прошу называть Руди. «Пес паршивый», «дьявол», «свинья» и прочее вполне подходить в общений между людьми относительно незнакомыми, но у меня складывается ощущение, что нас с вами ждать по-настоящему крепкий и плодотворный дружба. Вы не согласны? Ладно, жаль, но там поглядим. А теперь, с вашего позволения, пройдемте со мной в крытый экипаж, который доставить нас в мой скромный обиталище. Там вы мочь привести себя в порядок, чтоб все было клим-бим, как говорят пруссаки. Ну и отвратные же места эти тюрьмы, не правда ли? Никаких удобств для настоящий джентльмен…

Ну и что, по вашему, мне оставалось делать? Пришлось следовать за ним, с головой, обуреваемой сотнями сомнений. Что бы там «они» ни замышляли, я уже был захвачен потоком, и покуда приходилось просто плыть по течению. Безошибочный инстинкт подсказывал мне, что «служба», на которую меня шантажом вынудили согласиться, окажется наверняка неприятной, да при этом еще и чертовски опасной, но для меня трясущиеся поджилки — это одно, а логический процесс — совсем Другое. Я реалист, и понимал, что при любом развитии событий — ну, скажем, во время путешествия, о котором упомянул Руди — обязательно представится какой-нибудь шанс сбежать. Если только вас не держат непосредственно взаперти, то сбежать бывает намного проще, чем принято Думать: ты просто даешь деру, хватаешь первую попавшуюся лошадь и гонишь во весь опор к безопасному месту. В данном случае это, скорее всего, будет австрийская граница. Или лучше швейцарская? До нее дальше, но Руди и его зловещие друзья явно имеют определенный вес в Австрии. Кроме того, им не придет в голову, что я могу ринуться именно в Швейцарию.

— Да, кстати, — говорит Руди, когда мы вышли из участка и уселись в экипаж. — Как человек действия, вы, возможно, попытаться ускользнуть от меня. Пробовать не стоит. Не успеть вы пробежать и пять ярдов, как я вас пристрелить. — И он с добрейшей улыбкой уселся напротив меня.

— Вы так уверены в себе, — огрызнулся я.

— Не без причины, — говорит он. — Гляньте-ка. — Он взмахнул правой рукой и в ладони его оказался карманный пистолет. — И стрелять я без промаха, кстати.

— Ну-ну, — говорю я, но про себя думаю, что так, скорее всего, и есть. Любой человек, у которого в рукаве спрятан пистолет, является обычно неплохим стрелком.

— И при всей моей скромности, посмею заявить, что сильнее вас в бою на саблях или на ножах, — заявляет Великий Руди, пряча пистолет. — Так что вы смотреть, и хорошенько подумать, прежде чем попытаться сбежать.

Я промолчал, но барометр моего настроения опустился на несколько пунктов. Сдается, из него, чтоб ему пусто было, получится неплохой сторожевой пес, да вдобавок он держит меня за «человека действия». Ясное дело, ему известна моя репутация как отчаянного, бесшабашного парня, привыкшего рисковать. Знай он про мою трусость, не был бы так бдителен.

Так что на какое-то время я оказался отдан на милость барона Рудольфа фон Штарнберга, и знай я его так хорошо, как узнал впоследствии, то переживал бы еще больше. Ибо этот малый, этот бесшабашный юнец с курчавыми локонами и обаятельной улыбкой, был одним из самых несносных типов, с которыми мне приходилось иметь дело: испорченным, беспринципным и смертельно опасным негодяем — а я, можете мне поверить, знаю в них толк. Лишь немногие из них, этих негодяев, творят свои мерзкие дела ради удовольствия, но Руди был именно из таких. Ему, скажем, нравилось убивать и обращать убийство в шутку: даже если здесь оказывались замешаны дамы, это его не останавливало и не пробуждало в нем жалости. Полагаю, можно найти преступления, в которых он не был замешан, но исключительно по причине того, что ему не представилось возможности в них поучаствовать. Мерзкий, злой, жестокий подонок.

При всем том, мы в результате неплохо поладили. И вовсе не потому, что я разделял большинство присущих ему пороков, а из-за его ложной уверенности в том, что мне присуща единственная имеющаяся у него добродетель — храбрость. Он был еще слишком молод, чтобы знать, на что способен страх, и представлял меня таким же сорви-головой, каким был сам: все-таки афганская репутация работала на меня. Кроме того, не могу не признать, что Руди мог быть прекрасным товарищем, если хотел, умел поддержать беседу, был мастак на пошлые проделки и любил мелкие радости жизни — поэтому мы легко нашли общий язык.

В тот первый день он был сама предупредительность. По прибытии домой Руди препоручил меня прекрасно вышколенному лакею-французу, который обработал и забинтовал мне голову, вымыл меня и помог одеться — они забрали мои вещи из отеля — а затем накормил роскошным омлетом. Потом мы отправились на станцию: Руди боялся опоздать на поезд. Едем мы в Берлин, сообщил он мне, но больше из него ничего не удавалось вытянуть.

— В свое время все узнать, — заявил он. — А пока нам нечего делать, предлагаю тебе забыть про французский и поупражняться в немецкий — он тебе скоро понадобится.

Мне пришлось удовольствоваться этим загадочным указанием — и следовать ему, ибо с этого момента он не желал ни слышать ни говорить по-французски. Впрочем, влив в себя бутылку рейнского, я стал с меньшим страхом вглядываться в свое неопределенное будущее, и, когда мы сели на вечерний поезд, мне оставалось просто следовать течению событий. Снова начинать бояться предстоит лишь по прибытии в Берлин.

Поездка заняла у нас три дня, хотя сегодня на нее потребовалось бы лишь несколько часов. Но тогда эра железных дорог только начиналась, и линия между Мюнхеном и Берлином не была еще достроена. Помню, часть пути мы проделали в экипаже, но не могу сказать какую. Одну ночь провели в Лейпциге, это точно, хотя меня мало заботила окружающая обстановка. По мере того как мы отсчитывали мили, мое беспокойство снова начало расти: какого же дьявола «им» от меня нужно? Несколько раз я пытался вытянуть что-нибудь из Руди, но без успеха.

— В свое время все узнаешь, — вот и все что он говорил и при этом многозначительно улыбался. — Скажу только, что будь моя воля, я бы сам взялся за эту работенку Я прямо завидую тебе. К сожалению, ты — единственный, кто для нее подходит. И не дергайся — это вполне по силам тебе.

Видимо, это должно было меня подбодрить, но выходило не очень. Дело в том, что он и все прочие представляли, что мои «силы» лежат в области войны, смертоубийства и геройщины, но я-то не желал иметь с этим ничего общего. Тем не менее у меня хватало ума не выдавать своих трясущихся поджилок; даже если самые мои страшные опасения справедливы, ему до поры лучше ничего не знать.

В поезде мы развлекались игрой в пикет и экарте, и нашли друг друга заядлыми картежниками, хотя в данной обстановке никому из нас игра не доставляла истинного удовольствия. Я был слишком напряжен, он же был всегда на стороже, не спуская с меня глаз. Руди оказался из тех несгибаемых парней, что способны быть начеку день и ночь, и ни разу за всю поездку мне не представилось ни малейшего шанса захватить его врасплох. Не уверен, что я воспользовался бы таковым, выпади возможность — к тому времени у меня сформировалось здоровое уважение к Руди, и я не сомневался, что в случае чего он без колебаний пристрелит меня и чихать ему на последствия.

Итак, холодной снежной ночью мы прибыли в Берлин, где нас встретил на станции другой экипаж, в котором мы поехали по освещенным фонарями оживленным улицам. После теплого вагона в карете было чертовски холодно, не спасали даже подбитые мехом плащи, теплые пледы и грелки, и меня вовсе не радовал факт, что наше путешествие, видимо, будет долгим — о чем свидетельствовали две коробки с едой и корзина с бутылками.

Продлилось оно еще три дня — с учетом занесенных снегом дорог, да сломанного колеса — и получилось крайне утомительным. Согласно моим наблюдениям, ехали мы на запад, делая около двадцати миль в день, но больших сведений из этого унылого германского ландшафта извлечь не получалось. Снег стучал в окно, наша карета напоминала ледяную избушку; я ворчал и бранился, Штарнберг же невозмутимо сидел в углу, закутавшись в шубу, и мелодично насвистывал сквозь зубы. Его реплики дышали или беззаботной веселостью, или едким сарказмом, и не знаю даже, что именно бесило меня сильнее.

Близился вечер третьего дня, когда, очнувшись от дремы, я обнаружил что Руди, открыв окно, вглядывается в сумерки. Снег на время прекратился, но резкий ветер врывался внутрь экипажа, и я намеревался уже посоветовать Руди закрыть окно, пока мы не окоченели, как он сел на место и сказал:

— Слава Богу, приехали. Наконец-то нас ждут настоящая еда и постель.

Я наклонился вперед, чтобы посмотреть, и увидел радужные перспективы. По длинной усаженной деревьями аллее мы катились к высокому мрачному зданию: наполовину дворцу, наполовину замку. В наступающих сумерках, на фоне затянутого облаками неба, его силуэт напоминал дома из готических романов, с их шпилями, башенками и грубой каменной кладкой. В нескольких окнах горел свет, а большой желтый фонарь указывал на арку главных ворот. Огни только подчеркивали древний мрак, окутывающий это место. «Чайльд-Флэши к Темной Башне пришел[26]», — пробормотал я, стараясь не думать о том, что ждет меня внутри.

Интерьер вполне соответствовал наружному впечатлению. Мы очутились в просторном, вымощенном камнем холле, стены которого были увешаны выцветшими гобеленами, старым оружием и охотничьими трофеями; арочные пролеты без дверей вели в другие помещения. Здесь царила жутковатая средневековая атмосфера, были даже факелы в скобах на стенах. Место сильно смахивало на склеп, и встретивший нас древний дворецкий вполне годился на роль могильщика.

Но больше всего меня насторожило присутствие в холле колоритного трио парней с военной выправкой, поприветствовавших Руди и смеривших меня расчетливым, профессиональным взглядом. Один был массивный, коротко стриженный — типичный пруссак. Его мясистое лицо украшал глубокий сабельный шрам, идущий от брови до подбородка. Второй — высокий, гибкий джентльмен зловещего вида с прилизанными темными волосами и хищной усмешкой. Третий был коренастым, крепким, лысым и тоже не симпатичным. Все были в простых мундирах и вид имели такой внушительный, что дальше некуда. Сообразив, что рядом с такой командой мои шансы на побег становятся вообще призрачными, я еще более упал духом.

Руди представил друзей.

— Это мои приятели: Крафтштайн, — здоровенный пруссак щелкнул каблуками, — де Готе, — зловещий Скарамуш[27] поклонился, — и Берсонин, — лысый детина ограничился кивком. — Можете заметить, они военные, как и мы с вами. Вы убедитесь, что самая заветная их цель: обеспечивать и э-э… оберегать вас, — любезно добавляет мастер Руди. — И ни один из них не уступит мне в этом деле, nicht wahr?[28]

— Ich glaube es,[29] — осклабившись, восклицает де Готе. Еще один самоуверенный ублюдок, и пренеприятный к тому же.

Покуда он и Крафтштайн разговаривали с Руди, Берсонин препроводил меня в комнату на третьем этаже, где под бдительным оком стража мне было великодушно дозволено переодеться, помыться и перекусить тем, что принес древний дворецкий. Еда оказалась приличной, рейнское — просто превосходным, и я пригласил молчаливого Берсонина пропустить по стаканчику вместе со мной, но тот только покачал головой. Я испытал на нем свое знание немецкого, но в награду за старания получил только мычание, и потому отвернулся и занялся ужином. Раз ему угодно изображать из себя тюремщика, то и с ним будут обращаться соответственно.

Тут заявляется мастер Руди, весь такой из себя, в чистой сорочке, отутюженных бриджах и начищенных ботинках, в сопровождении братцев Гримм — Крафтштайна и де Готе.

— Сыто-пьяно? — говорит он. — Отлично. Вижу, вы двое отлично поладили. Надеюсь, старина Берсонин не слишком докучал тебе досужей болтовней? Нет? — Руди ухмыльнулся Берсонину, который осклабился в ответ. — Ах, он ведь такой говорун, — продолжает Штарнберг, который явно тоже отужинал и пришел в самое любезное из своих настроений. — Что ж, пойдемте со мной и посмотрим, какие еще развлечения может предоставить нам это милое заведение.

— Все развлечения, которые меня интересуют — это узнать, какого дьявола меня сюда привезли, — говорю я.

— О, ждать осталось уже совсем недолго, — отвечает Руди.

Мы вышли в коридор, поднялись по лестнице и попали в длинную галерею. Едва мы вошли в нее, сверху до нас донесся звук, который не мог быть ничем иным, как пистолетным выстрелом. Я вздрогнул, но Руди ободряюще улыбнулся мне.

— Крысы, — говорит он. — Дом просто кишит ими. Мы пробовали яд, собак, но наш хозяин предпочитает более прямые методы. Вот опять, — добавил он, когда раздался очередной выстрел. — Сегодня они совсем распоясались.

Он остановился перед массивной, обитой железом дверью.

— Вот и пришли, — воскликнул он, широко распахнув ее и жестом предлагая мне войти. — Ваше терпение будет вознаграждено.

Это была роскошная, просторная комната, намного лучше обставленная по сравнению с теми, что я уже видел: на полу ковер, жаркий огонь на огромной каминной решетке, солидная кожаная мебель, на отделанных панелями стенах висят книжные полки, а в центре, под сверкающей люстрой, стоит узкий полированный стол. За дальним его концом сидел, задрав ноги наверх и перезаряжая длинноствольный пистолет, какой-то человек. Увидев его, я остановился, словно столкнувшись со стеной. Человеком этим был Отто фон Бисмарк.