Флэш по-королевски

VI

За всю жизнь, преподносившую слишком много неприятных сюрпризов, вряд ли мне удастся вспомнить удар пострашнее этого. Может показаться странным, но с самого начала германских приключений мысль о Бисмарке ни разу не приходила мне в голову — возможно, потому, что мне не хотелось вспоминать о нем. Устроив ему подлянку в Англии при помощи Джека Галли, я вовсе не горел желанием вновь повстречаться с ним, да еще в таких неважных обстоятельствах, как в данный момент. Еще бы: если вы сделали из человека боксерскую грушу и выставили его дураком перед всей честной компанией, то вряд ли вас обрадует новая встреча с ним, да еще в уединенном замке, где вас стережет шайка из четырех наемников-головорезов.

Не менее тревожным было открытие, что именно к Бисмарку ведут ниточки заговора, в который я оказался втянут: если дело и раньше пахло не лучшим образом, то теперь аромат стал совсем скверным.

— Добро пожаловать в Шенхаузен, мистер Флэшмен, — говорит он, чуть улыбаясь уголками рта. — Прошу, садитесь. [XXIV*]

Берсонин поставил для меня стул напротив Бисмарка, после чего занял пост у двери. Трое остальных расположились у камина, Руди прислонился к резной планке у очага. Бисмарк внимательно разглядывал меня через стол; выглядел он все так же вульгарно: белесые голубые глаза и заносчивый взгляд. Впрочем, с прошлого раза лицо его несколько огрубело, а на лице топорщились густые усы. Излишества в еде и питье прибавили жира, особенно в области загривка.

Сердце у меня заколотилось как молот, и, как всегда бывает в случаях, когда я перепуган до полусмерти, лицо мое сделалось пунцовым. Бисмарк неверно истолковал признаки.

— Похоже, вы не слишком рады видеть меня? — говорит он, откладывая пистолет. — Да и с чего бы? Ведь у меня есть к вам неоплаченный счетец: по милости вашего драчливого друга я до сих пор страдаю из-за отсутствия зуба. — Он замолчал, меня же всего затрясло. — Впрочем, не стоит думать, что я потащил бы вас сюда из Англии только ради улаживания личных дел. Возможно, это покажется вам диким, но я сделал это, потому что нуждаюсь в вас. Что вы на это скажете?

— Господи, — простонал я. — Коли так, то какого дьявола было просто не попросить меня, а не городить эти шарады с Мюнхеном? Все это глупо, опасно, да и вдобавок чертовски невоспитанно…

— Не будьте идиотом. Попроси мы вас, вы бы вряд ли приехали. Чтобы наверняка заполучить вас сюда, потребовалось прибегнуть к обману и насилию. Это должно побудить вас быть… покладистым. У вас не должно оставаться сомнений, что произойдет, если вы не будете в точности следовать моим указаниям.

— У меня не остается сомнений, что меня похитили самым гнусным образом! К тому же напали и сделали жертвой ложных обвинений! У меня не остается сомнений, что вы — мерзкий негодяй, и…

— Может, бросим эти излияния? — резко прервал он меня. — Вам кое-что известно обо мне, я же точно знаю, что вы — низкий развратник и подлец. Но у вас есть определенные способности, которыми вы воспользуетесь но моему указанию.

— Так какого же дьявола вы от меня хотите, черт побери? Чем я могу быть вам полезен?

— Так-то лучше. Крафтштайн, дайте ему бренди и сигару. А теперь, Флэшмен, вы выслушаете то, что я вам скажу, и если вам дорога жизнь, то никогда и никому не расскажете об этом.

Сейчас, когда я вспоминаю об этом, мне даже тяжело поверить, что это действительно было: что я сидел в той длинной комнате, покуривая и попивая бренди, а этот суровый, властный человек, которому предстояло стать величайшим государственным деятелем своей эпохи, излагал мне свой удивительный план, призванный стать первой маленькой ступенькой в его выдающейся карьере. Звучит нелепо и невероятно, но это правда. Тогда Бисмарк был ничем — в смысле политики, это уж точно. Но он давно лелеял свои мечты (как и говорила Лола еще много лет тому назад), а теперь с непреклонной, чисто немецкой решимостью готовился превратить их в реальность. Не правда ли интересно, удалось бы ему стать тем, чем стал, без меня? Ему нужен был «низкий развратник и подлец» (характеристика неполная, но Бисмарк ведь всегда славился искусством говорить полуправду).

— Позвольте начать с вопроса, — говорит он. — Что вам известно о Шлезвиге и Гольштейне?

— Никогда с ними не встречался, — отвечаю я.

Руди расхохотался во все горло, а де Готе ехидно ухмыльнулся.

Бисмарк даже не шелохнулся.

— Это государства, а не люди, — заявил он. — Я вам про них расскажу.

И он принялся излагать то, что историки называют «Шлезвиг-Гольштейнским вопросом». Не стану утомлять вас, поскольку даже дипломаты утверждают, что это одно из самых запутанных дел, когда-либо терзавших европейских политиков. Никому не удалось разобраться в нем полностью — Палмерстон, правда, уверял, что знавал трех человек, докопавшихся до сути: первым был сам Пэм, но он все забыл; вторым — один знаменитый государственный деятель, который умер; а третьим — немецкий профессор, который спятил, рассуждая над этим вопросом. Вот так. А заморочка в том, что две эти страны, расположенные между Данией и Германской конфедерацией, находились номинально под скипетром короля датского, в то время как большинство их жителей являлись немцами. И Дания и Германия заявляли свои права на Шлезвиг и Гольштейн, а население этих земель постоянно спорило по поводу того, к кому им следует относиться.

Вот и весь знаменитый «вопрос» — и Бисмарк, разумеется, знал ответ. [XXV*]

— Даже не обсуждается, — заявляет он, — что оба эти государства принадлежат Германии де-юре. Делом первой важности является сделать их германскими де-факто.

Мне было не понятно, какого дьявола я-то здесь затесался, о чем и сказал.

— Молчите и слушайте, — фыркнул он. — Скоро узнаете. Скажите лучше вот что: в перерывах между пьянством, распутством и охотой вам доводилось интересоваться политикой?

— Ну, я вроде как тори. Впрочем, участием в голосовании я себе голову никогда не забивал. Так в чем дело?

— Gerrechter Herr Gott![30] — восклицает Бисмарк. — Вот, Джентльмены, — он обвел взором остальных, — перед вами образец правящей касты самой могущественной на земле державы — на данный момент. Невероятно, не правда ли? — Его насмешливый взгляд вернулся ко мне. — По сути, вы ничего не знаете ни о положении своей Страны, ни прочих. Прекрасно. Но даже вы, мистер Флэшмен, обязаны отдавать себе отчет, что над всей Европой сгущаются тучи. В воздухе витает опасный дух либерализма, распространяемый так называемыми прогрессивными группами интеллектуалов, и дух этот поражает население всех стран. Раздуваются недовольство и разочарование, повсюду слышится требование реформ, — он почти выплюнул последнее слово. — Реформы: это девиз бездельников, которые стремятся к хаосу и разрушению в надежде половить рыбку в мутной воде. Реформы! Да, даже ваша страна оказалась охвачена ими, о чем, возможно, даже вам приходилось слышать…

— Еще бы не слышать! Мой сатрап вот лишился своего места в Парламенте.

— …и что в итоге? Уступки ведут к анархии, так бывает всегда. Разве ваши массы удовлетворены? Конечно нет, и никогда не будут.

— Нельзя сказать, конечно, что он проводил там много времени, но все же…

— Однако пока Англия не прочувствовала всех последствий глупости ее правителей. Это случится в свое время, как и во всей Европе. Мы расслабились и успокоились за тридцать лет мира, и не нашлось ни одного человека — за исключением Меттерниха — кто сумел бы заглянуть за пределы собственной страны, воспарить над мелочами своей собственной местечковой политики, дабы увидеть черные тучи над континентом. Никто не желал видеть, что происходит вокруг: всех заботила безопасность только их крошечных государств, а не всей Европы. Похоже, им невдомек, что даже если те, кто правит Европой, объединятся во имя сохранения нынешнего порядка и строя, лавина революции все равно сметет их на своем пути.

Постепенно Бисмарк входил в раж: глаза его засверкали, он наклонился вперед, буквально вколачивая в меня слова через стол.

— Отлично, — говорю я. — Согласен с вами, что не все у нас так хорошо, как хотелось бы, да и жена моя утверждает, что хороших слуг теперь днем с огнем не сыскать. Но если вам кажется, что Англия стоит на пороге революции, то вы дали маху. Эти вещи мы давно уже предоставили лягушатникам и ниггерам.

— Меня совершенно не интересуют ваши идиотские рассуждения. Я говорю вам о положении дел в Европе и последствиях, которые могут наступить, если не принять вовремя меры. Здесь, в Германии, эта зараза приобрела особо пагубную форму: либеральные идеи идут рука об руку с идей конфедерации. Как член ландтага Пруссии, я вижу их за работой в Берлине; как землевладелец, ощущаю их влияние даже в глубинке. Я вижу, как они истощают жизненные соки германской нации. Если эти зловредные доктрины одержат верх, особенно в такой разобщенной, недисциплинированной конфедерации как наша, результатом будет хаос. Германия, а прежде всего идея объединенной Германии, над которой дальновидные люди трудились многие поколения, получит сокрушительный удар, оправляться от которого придется столетия. Этого нельзя допустить. Мир пришел в движение: великие державы вступили в гонку друг с другом за обладание верховной властью, и благодаря импульсу, придаваемому наукой и промышленностью, гонка эта будет жесткой. Если Германия хочет занять место среди лидеров, ей необходимо единство, ей необходима сила, ей необходим порядок, — при каждом утверждении его могучий кулак с грохотом опускался на стол, — ей нужно склониться перед руководством и авторитетом могучей силы, способной сделать для нее то, что Наполеон сделал Для Франции, что Вашингтон сделал для Америки. И эта сила — вовсе не либералы, мистер Флэшмен, и не прогрессивная интеллигенция. Германии нужен свой Наполеон, если она намерена получить свое…

— Ватерлоо? — мне уже невмочь стало терпеть его славословия. И знаете, ли в тот самый момент, когда я это произнес, мне пришлось пожалеть об этом: он резко замолчал и уставился на меня своими пронзительными голубыми глазами. Потом сел обратно в кресло и продолжил спокойным тоном:

— Ватерлоо не будет. Что ж, это все учености, и глупо было растрачивать их на ум, подобный вашему. Полагаю, я сказал достаточно, чтобы вы уяснили необходимость положить предел этим либеральным веяниям прежде, чем они породят революцию в собственном смысле этого слова. Для этого необходимо принять все возможные меры для поддержания существующих правительств и сохранения порядка. Стабильность должна быть сохранена вопреки всем этим разлагающим веяниям. А нигде они не укоренились сильнее, чем в Шлезвиге и Гольштейне.

— А я все гадал, когда же мы к ним вернемся, — говорю я, бросая взгляд на остальных, чтобы посмотреть, как они восприняли тираду Бисмарка. Юный Руди как ни в чем не бывало пускал колечки дыма, зато де Готе был весь внимание, что же до Крафтштайна — тот подобострастно вытянулся, словно ретривер, готовый залаять от восхищения. Мне пришло в голову, что коли ему трескучая риторика Бисмарка кажется увлекательной, то в Германии вряд ли окажется недостаток в идиотах, способных разделить его чувства.

— Если вы потрудитесь изучить карту Европы, висящую над этой полкой, — продолжал Бисмарк, — то увидите, что у восточных рубежей Гольштейна, там, где он граничит с Мекленбургом, расположено маленькое герцогство Штракенц. Оно, как Шлезвиг и Гольштейн, в равной степени связано с Германией и Данией. И подобно им является ареной бесконечной борьбы враждующих партий. Учитывая аграрный характер и провинциальный уклад, можно подумать, что герцогство имеет намного меньшее значение, чем его крупные соседи, но это иллюзия. На деле оно как запал: если борьба между соперничающими сторонами в Штракенце выльется в беспорядки, это непременно будет использовано революционными элементами, как повод для разжигания волнений в соседних провинциях; Дания и Германия окажутся вовлечены в события — поверьте мне, великие войны разгорались из-за гораздо более ничтожных поводов, нежели Штракенц. Ясно ли вам, что мир в этой маленькой провинции должен быть сохранен любой ценой? Тогда дайте только время, и немецкая дипломатия обеспечит вхождение Шлезвига и Гольштейна в Германскую конфедерацию, и процесс нашего национального объединения получит свое начало. Но если в ближайшем будущем случится нечто, что погрузит Штракенц в беспорядки, если враждующие партии получат кризис, способный повести к взрыву, — вся моя работа окажется разрушенной прежде, чем начнет приносить плоды.

Не возьмусь утверждать, что меня хоть на грош заботила эта его работа или создание единого германского государства и что я находил хоть какую-нибудь связь этих вещей со мной. Потому мне оставалось только слушать. Бисмарк снова наклонился ко мне, пристально глядя на меня и пристукивая кулаком по столу.

— И такой кризис близится. Вот факты: правит Штракенцем герцогиня Ирма, недавно достигшая брачного возраста. Она необычайно популярна среди своих подданных — в глазах темных крестьян молодость и приятная наружность служат достаточными качествами для правителя. Существует договоренность, что она выйдет замуж за представителя датской королевской семьи — речь идет о племяннике самого короля Христиана, принце Карле-Густаве. Вот вам иллюстрация к тому, какое значение придает Дания такой крошечной провинции, как Штракенц. Дело в том, что этот брак будет на ура воспринят сторонниками Дании в Штракенце. А это жутко беспокойная группа — возможно, потому, что они находятся так далеко от самой Дании. И если они будут довольны, в Штракенце сохранится мир. Немецкое население герцогства умеет ждать, — закончил он весомо.

Признаюсь, я едва не зевнул, но он не обратил внимания.

— С точки зрения политической, этот союз не просто желателен, но жизненно необходим. Даже оставляя в стороне его воздействие на поддержание спокойствия, не могу не отметить, что я возлагаю определенные надежды на Карла-Густава, с которым знаком лично. У него есть прекрасные шансы сделаться популярным консортом и хорошим правителем Штракенца.

Он замолчал, не сводя с меня немигающего взора, и я нетерпеливо заерзал.

— В таком случае пожелаем молодым совет да любовь, — говорю я, — и да хранит их Господь. Нельзя ли перейти к тому пункту, которым предусматривается мое участие — если оно вообще необходимо, поскольку, выслушав вас, я уже стал сомневаться.

— Да уж без вас не обойдется, — с угрюмым кивком отвечает Бисмарк. — Я ведь сказал, что в Штракенце кризис. Вот почему свадьба, которая должна была состояться через шесть недель, может не иметь места.

— Как же так? Почему?

— Принц Карл-Густав, во многих отношениях прекрасный молодой человек, все же не лишен присущих людскому роду недостатков. — Бисмарк замялся. — У него обнаружилось постыдное заболевание, делающее бракосочетание невозможным, по крайней мере пока он не излечится.

— Чем он заболел?

— Венерическим заболеванием.

— Хотите сказать, подцепил триппер? — я позволил себе хохотнуть. — Да уж, крайне неразумно с его стороны. И для графини как-там-ее-зовут тоже. Но ведь парни есть парни, не правда ли? Впрочем, ситуация действительно выглядит не очень, тут я согласен. И что же вы намерены предпринять?

Бисмарк медлил с ответом. В комнате повисла мертвая тишина, и было в ней нечто такое, от чего мне сделалось не по себе.

— Ну так что? — повторил я спустя некоторое время.

Бисмарк резко встал, подошел к столику у стены и взял с него какой-то небольшой предмет. Возвращаясь на свое место, он взвешивал его в руке.

— Если свадьба не состоится, Штракенц взорвется. Агитаторы-либералы подстегнут антинемецкие настроения датской фракции слухами про заговор. Но как бы то ни было, принц Карл не в состоянии жениться в течение нескольких месяцев, пока его… состояние не улучшится благодаря лечению.

Он, похоже, ждал ответной реплики, поэтому я предположил, что свадьбу придется отложить.

— Под каким предлогом? Если станет известна истинная причина, свадьба вообще не состоится, это очевидно. И штракенцкий котел взорвется. На данный момент о болезни Карла-Густава известно только его личному доктору и двум высокопоставленным датским министрам. Все остальные в Дании, так же как в Германии и самом Штракенце, ни о чем не подозревают и ждут, что свадьба состоится в срок.

— Вы говорите, что только трое в курсе, что принц подхватил болячку Купидона? Откуда же тогда вы…

— У меня есть свои источники. Все известно только тем троим, принцу и нам с вами. Остальные понятия не имеют. — Он подкинул предмет на ладони. — Свадьба должна состояться.

— Ну так пусть женится на ней, и есть у него триппер или нет — какая разница? Что тут еще…

— Даже не обсуждается, — заявляет де Готе, заговоривший в первый раз за все время. — Уж не говоря про гуманистические соображения, секрет вскоре раскроется, что повлечет за собой скандал, имеющий эффект не менее сокрушительный, чем перенос свадьбы.

— Что ж, звучит резонно, — соглашаюсь я. — Если принц не сможет жениться на ней через шесть недель, свадьба не состоится, не так ли? Вам нужно найти какой-то выход.

— Уже нашли, — говорит Бисмарк. — И свадьба состоится.

— Какая чушь, — отвечаю я. — Впрочем, мне-то что за дело? Какое я имею отношение ко всему этому?

Бисмарк запустил по столу предмет, который держал в руке. Он заскользил по дереву и остановился передо мной. Это был овальный позолоченный медальон дюйма четыре в длину.

— Откройте, — говорит Бисмарк.

Я нажал на застежку и крышка откинулась. Внутри обнаружилась красочная миниатюра, на которой был изображен одетый в мундир мужчина — молодой, но совершенно лысый, что придавало ему несколько неестественный вид. Впрочем, назвать некрасивым его было нельзя, а еще мне показалось, что мы с ним знакомы… И тут медальон выпал у меня из пальцев, а стены комнаты завертелись перед глазами. Я узнал его: если отбросить лысину, лицо на миниатюре было моим собственным. Оно было слишком знакомо мне по отражению в зеркале — сходство было точным до оторопи.

— Карл-Густав, принц датский, — объявил Бисмарк, и голос его донесся до меня словно сквозь пелену тумана.

Не так часто мне приходилось лишаться дара речи, но в тот момент я словно онемел. Безумие идеи — а она словно в результате озарения стала ясна для меня как день — не выдерживало никакой критики. Я просто сидел и отупело переводил взор с миниатюры на присутствующих и обратно. Тут Руди весело расхохотался.

— Великолепно! — вскричал он. — Я не хотел бы пропустить такой момент даже в обмен на герцогство! Вот бы ты видел сейчас свое лицо — свое собственное лицо, хочу я сказать.

— Если припоминаете, — говорит Бисмарк, — во время нашей встречи в Лондоне меня мучило, где же я видел вас раньше. Вас-то я, конечно, не видел, зато встречался с молодым принцем Карлом во время его визита в Берлин. Я сообразил, что вы с ним doppelgangers, двойники, и отметил это про себя как интересный факт, не более. Три месяца назад, когда я узнал о ситуации с принцем, и о том, что его излечение продвигается слишком медленно, чтобы свадьба состоялась в намеченные сроки, этот факт снова всплыл в моей памяти. Мне показалось, что это выход. Как вы можете себе представить, поначалу я отверг такую мысль как абсурдную. Потом взвесил все более тщательно и решил, что это возможно. Невероятно, допустим, но все-таки возможно. После тщательно проработал план шаг за шагом и понял, что при соответствующей подготовке и старании он не только выполним, но и просто обречен на успех. Приняв решение, я запустил в действие цепочку событий, которая привела вас сюда, в Шенхаузен.

Речь наконец вернулась ко мне.

— Да вы сумасшедший! — заорал я. — Чокнутый! Вы собираетесь выдать меня за него, чтобы… поставить… чтобы предпринять самую безумную, самую нелепую…

— Молчать! — рявкнул он, и обогнув стол, оказался передо мной. Лицо Бисмарка пылало от ярости. — Неужто вам кажется, что мне легко далось это решение? Что я не проверял все раз за разом прежде, чем принял его? Или вам кажется, что я разработал план вашей сюда доставки, потратив собственные время и деньги, не будучи уверен целиком и полностью в успехе всего предприятия? — Он наклонился, приблизив лицо вплотную к моему, и заговорил негромко и быстро. — Примите во внимание, если угодно, изящество стратегмы, благодаря которой вы оказались здесь. Мой недалекий английский друг, она спланирована с тщательностью и точностью, недоступными вашим тупым мозгам.

— Гений, — проговорил Крафтштайн, мотая головой как китайский болванчик.

— Только одно было оставлено случаю: удастся ли застать вас в Англии. Это было необходимое условие, и по счастью вы оказались там. Прочее мы организовали. — Бисмарк выпрямился и перевел дух. — И раз уж мы начали, то доведем дело до конца.

Так-так, он безумец, это точно. Все они спятили. Но если, Богом клянусь, они рассчитывают втянуть меня в свою чокнутую затею, то не на того напали, ребята.

— Я в этом не участвую, — говорю. — И точка. Неужели вы держите меня за такого же идиота, как вы сами? Боже правый, это же невыполнимо: я и пяти минут не продержусь как… двойник этого побитого триппером датского джентльмена. И что тогда, а?

Бисмарк с минуту помолчал, потом бросил:

— Плесни-ка ему еще, Крафтштайн. — Он вернулся на свой стул и вытянул ноги. — Возможно, было глупо полагать, что вы согласитесь участвовать в предприятии, не будучи убеждены в его надежности. Скажите, в чем вы видите слабое звено?

На этот вопрос напрашивалось сотен семь ответов, и я выпалил первый, что пришел мне в голову:

— Я же просто не гожусь для этого! Как мне удастся выдать себя за датского принца?

— Поверьте на слово — вы справитесь. Сходство, уверяю вас, поразительное. Никто и не заподозрит подмены.

— Но, черт возьми, я же не говорю по-датски!

— Но у вас же дар к языкам, припоминаете? За оставшиеся несколько недель вы вполне сможете потренироваться. Особой глубины не требуется, ибо Его Высочество неплохо владеет немецким, и к моменту, когда вы займете его место, вы с ним сравняетесь. Даже сейчас вы говорите довольно бегло.

— Но… но… Ладно. Но как, по-вашему, черт побери, мне удастся занять его место? Я, скажем, что, заявлюсь в Данию и предъявлю соответствующие документы? Вздор!

— Вам нет необходимости ехать в Данию. Я постоянно поддерживаю отношения с принцем Карлом-Густавом. Естественно, он понятия не имеет о нашем плане, зато полностью доверяет мне. Один из упомянутых выше министров — мой человек. С его помощью мы все и организуем. Когда придет время, принц со своей свитой отправится из Дании; ему дадут понять, что я нашел средство решить его проблему. Парень он неплохой, но простоватый, и поверит в мою готовность уладить дела. Пребывая в этой уверенности он, по пути в Штракенц, заедет в Гольштейн. Там-то мы и произведем подмену. Механизм можете предоставить мне.

Все это звучало как волшебная сказка. Но сухой, сдержанный тон, которым она излагалась, внушал оторопь.

— Однако… эта свита — его люди, я имею в виду…

— Являющийся моим агентом министр будет сопровождать принца. Его зовут Детчард. Рядом с ним вам нечего будет бояться. И никто вас не заподозрит — с какой стати им подозревать?

— Да потому что я выдам себя тысячью мелочей, приятель! Голос, жесты — да все что угодно!

— Не могу согласиться, — заявил Бисмарк. — Говорю вам: я знаю принца — его голос, манеры, все. Смею вас уверить, что если побрить вам голову и верхнюю губу, то ваши родные матери не отличат вас друг от друга.

— Это точно, — бросает Руди от камина. — Вы не то что похожи — вы как один человек. Стоит вам разучить кое-какие его привычки — жестикуляцию и прочее — и все будет в порядке.

— Но я же не актер! Как мне удастся…

— Вам ведь, кажется, приходилось путешествовать по Афганистану, выдавая себя за местного? — говорит Бисмарк. — Как видите, мне известно о Флэшмене все, не хуже чем вам самому. Раз вы справились тогда, то теперь-то и подавно справитесь. — Он опять наклонился ко мне. — Все уже продумано. Не будь вы человеком действия, не докажи вы свои способности и отвагу, geist und geschichlichkeit — ум и ловкость, я бы ни на секунду не стал полагаться на этот план. Вы здесь только потому, что наделены этими талантами и доказали их на деле.

Так вот что он знал! Да смилуется над ним Господь: он поверил газетами и моей раздутой репутации — и считал меня тем самым отчаянным Гарри Флэшем из газетных статей, героем Джелалабада и прочая. И не было никакой надежды, что его удастся переубедить.

— Боже мой! — побледнев, восклицаю я. — Вы же предлагаете мне отправиться в Штракенц и жениться на этой треклятой женщине! Но я ведь уже женат!

— Вы протестант. Тот обряд будет католическим. Так что он вас никак не свяжет, ни по закону ни морально.

— Да наплевать на это. Я вот о чем: мне же придется жить с ней в качестве короля Штракенца или как там он называется. Разве я смогу? И что насчет настоящего принца Карла?

— Его будут содержать под замком в одном укромном месте в Мекленбурге. Там он и завершит излечение от своей болезни. Когда придет час, я расскажу ему все — всю правду. И дам понять, что у него нет иного выбора, как завершить исполнение моего плана.

— И каким же образом, скажите, Бога ради?

— Когда он поправится — а это примерно через месяц или два после вашей свадьбы — вы поедете на охоту в один охотничий домик. Отделитесь от своих провожатых. Они вас, разумеется, найдут — вернее, найдут настоящего принца. Принц якобы упал с лошади и слегка повредил голову. Ему необходимо несколько дней отдохнуть и оправиться. А затем он возвращается в столицу, к своей супруге. Если она обнаружит в нем некие странности, это спишут на результат удара головой. Герцогиня ни за что не догадается, что это совсем не тот человек, за которого она выходила замуж. Уверен, что их ждут долгие годы счастливого правления и семейной жизни.

— А что же, черт побери, будет со мной?

— Вы, дорогой сэр, к тому времени окажетесь вдали от пределов Германии — с десятью тысячами фунтов стерлингов в кармане, — Бисмарк позволил себе улыбнуться. — Мы ведь не просим вас работать бесплатно. Ваше молчание гарантировано: если вам вздумается поведать столь невероятную историю, то кто же в нее поверит? Да и зачем вам болтать? Ведь дело окажется для вас весьма выгодным.

«Ага, выгодным оно окажется для тебя, — подумал я, — когда меня найдут с пулей в голове или с ножом в сердце». Было ясно как день, что по завершении этого дела мертвый я буду куда безопаснее, чем живой — с их точки зрения. Я перевел взгляд с Бисмарка на весело ухмыляющегося Руди, примостившегося на краю стола; на Крафтштайна, хмуро взиравшего на меня с высоты своего роста; на де Готе с его змеиными глазками; посмотрел даже на Берсонина, угрюмо молчавшего у двери. Ей-ей, за свою жизнь я сталкивался с весьма примечательными негодяями, но готов поклясться: если бы кто-то поручил мне подобрать шайку головорезов для некоего гнусного предприятия, красавчики Бисмарка значились бы в начале списка.

— Догадываюсь, о чем вы думаете, — говорит Бисмарк. Он встал, взял коробку с сигарами и угостил меня одной, предварительно прикурив ее от свечи. — Вы не верите мне. Считаете, что после всего я разделаюсь с вами, nicht wahr?[31] Что я нарушу свое обещание.

— Ну, — отвечаю я, — такая мысль не приходила мне в голову, но раз вы изволили высказать ее…

— Дорогой мой мистер Флэшмен, попытайтесь поверить мне. Я просто ставлю себя на ваше место, а вы, без сомнения, ставите себя на мое. Будь я Флэшменом, мне это все показалось бы очень подозрительным. Я бы потребовал, чтобы игра шла в открытую, не так ли?

Я промолчал, а он обошел вокруг стола.

— Задайте себе вопрос, — продолжает он, — что я выигрываю, если обману вас? Безопасность? Вряд ли, поскольку, оставшись в живых, вы едва ли сможете причинить нам какой-либо вред. Как я уже сказал, никто не поверит в вашу историю, которая, кстати, будучи обнародованной, обернется против вас. Продолжить? Ваша смерть может представить собой э-э… проблему. Вы же не дитя, и ваше исчезновение может создать для моего плана некоторые непредвиденные затруднения.

— Как видите, мы честны с вами, — заявляет Руди. Крафтштайн энергично закивал, а де Готе постарался изобразить обнадеживающую улыбку, смахивающую на оскал опечаленного волка.

— А десять тысяч фунтов, можете мне поверить, вовсе не та сумма, — продолжал Бисмарк. — Это очень дешевая плата за основание новой Германии — а именно этот приз стоит на кону. Вы сочтете нас мечтателями, пустыми визионерами — возможно, даже мерзавцами. Мне все равно. Это не имеет значения. Мы затеваем великое дело, и вам предстоит внести в него лишь малую лепту — но, как всегда бывает с малыми лептами, она является самой важной. Вы нужны мне, а я всегда плачу за то, что мне нужно.

Он выпрямился — мужественный, грозный, исполненный властности.

— Вы желаете удостовериться в правдивости моих обещаний. Я старался доказать вам, что держать их в интересах как моих, так и Германии. К этому я готов прибавить свое честное слово как юнкера, солдата и джентльмена: клянусь честью исполнить то, что я обещал и что как только вы сыграете свою роль в плане, то будете без риска препровождены за пределы Германии, в целости и сохранности и с оговоренным вознаграждением.

Бисмарк развернулся на каблуках и вернулся на свое место. Остальные молча ждали. После длинной паузы он продолжил:

— Если хотите, могу поклясться на Библии. Сам я убежден, что человек, желающий солгать, не остановится и перед клятвопреступлением. Я так никогда не поступаю. Впрочем, я в вашем распоряжении.

Сказано было весьма впечатляюще. На мгновение ему почти удалось убедить меня. Но по части грязных делишек Мы с Бисмарком друг друга стоили, и мне не хуже его были известны все эти трюки.

— Мне наплевать на клятвы, — говорю я. — В любом случае, я не уверен, что мне по нраву ваш маленький заговор. Вы же знаете — я не нищий, — это, кончено, было бессовестной ложью, — и не намерен горбатиться на вас ради десяти тысяч. Это бесчестное, коварное и чрезвычайно опасное предприятие. В случае провала оно будет стоить мне головы…

— И нам тоже, не забывайте, — восклицает де Готе. — Если вас схватят, вы можете нас выдать.

— Спасибо вам огромное, — говорю я. — Утешили так утешили. Но знаете ли, мне до всего этого нет дела. Я всецело за тихую, мирную жизнь…

— В баварской тюрьме, — мило вставляет Руди, — отбывая десять лет за изнасилование?

— А вот и пальцем в небо, — говорю я. — Даже если вы теперь отправите меня назад в Мюнхен, то как вам удастся объяснить мое отсутствие в промежуток между совершенным преступлением и арестом? Это будет не так-то просто.

Это заставило их задуматься, и слово взял Бисмарк.

— Не стоит тратить время. Какие средства мы использовали, чтобы доставить вас сюда, теперь уже не имеет значения. Стоит ли объяснять, что случиться с вами, если вы отвергнете предложение? Мы здесь совсем одни. Никто не видел, как вы приехали, никто не увидит, как уехали. Я понятно выражаюсь? По сути, у вас нет выбора, кроме как согласиться, и принять плату, которую — обещаю — вы получите.

Ну вот наконец и они — старые добрые открытые угрозы. Если им заблагорассудится, они как пить дать, перережут мне глотку. Я вляпался по полной, и потроха мои болезненно сжались. Но выхода не было — да и в конце концов: а вдруг они не врут? Ей-богу, на десять тысяч я бы развернулся! Но мне никак не верилось, что они заплатят — окажись я на месте Бисмарка, ни за что бы не заплатил, когда уж получил свое. Мне даже думать не хотелось о риске, с которым связано выполнение их чокнутого плана, но, с другой стороны, я не мог не отдавать себе отчета, что будет со мной в случае отказа. В первом случае меня ожидает сумасшедшее приключение, сулящее страшную опасность, но и солидное вознаграждение; во втором — смерть, и не иначе, как от рук герра Крафтштайна.

— Скажите-ка, Бисмарк, — говорю я. — Вы не добавите до пятнадцати тысяч?

Он холодно посмотрел на меня.

— Слишком много. Вознаграждение составляет десять тысяч и увеличению не подлежит.

Я старался придать себе огорченный вид, но в душе радовался. Намеревайся Бисмарк сыграть со мной в грязную игру, то не постеснялся бы задрать ставки; тот факт, что он не сделал этого, внушал определенную надежду.

— Ты же сказал, что не нищий, — хмыкнул Руди, чтоб ему провалится.

Я помедлил, словно в нерешительности, потом говорю:

— Ладно, я сделаю это.

— Отлично, парень! — вскричал Руди и похлопал меня по плечу. — Клянусь, мы с тобой одной крови!

Де Готе пожал мне руку и заявил, что чертовски счастлив, идя на дело вместе с таким решительным и хладнокровным товарищем; Крафтштайн налил мне еще бренди и предложил выпить за мое здоровье; даже Берсонин оставил свой пост у двери и присоединился к тосту. Но Бисмарк проговорил только: «Прекрасно. Мы начнем дальнейшие приготовления завтра», — и вышел вон, оставив меня в колоде с четырьмя валетами. Последние теперь просто излучали дружелюбие: мы-де товарищи по оружию, и парни хоть куда, и «будем рады напиться с вами от души». Я шибко не сопротивлялся; меня буквально трясло от напряжения, и укрепляющее воздействие изрядной дозы спиртного казалось вовсе не лишним. Но пока они шумно нахваливали меня и похлопывали по спине, в голове пульсировала все та же мысль: Господи, я опять вляпался! И повезет ли, Боже милостивый, выбраться на этот раз?

Можете представить, как провел я ту первую ночь в Шенхаузене. Хотя я здорово набрался к тому моменту, когда Берсонин с Крафтштайном отволокли меня в кровать и стащили с ног сапоги, ум мой оставался слишком ясным: я лежал, полностью одетый, вслушивался в завывания ветра в башенках, смотрел на тени, отбрасываемые трепещущим огоньком свечи на высокий потолок, а сердце мое колотилось так, словно я бежал что есть духу. Комната была промозглой, как могила, но с меня градом катился пот. Как же, черт возьми, так получилось? И как, черт побери, мне теперь быть? Я по-настоящему рыдал, проклиная тупость, благодаря которой меня занесло в Германию. Сидел бы себе сейчас дома, развлекался с Элспет, подтрунивал над ее толстокожим отцом и не знал бы больших неприятностей, чем представлять эту медвежью семейку в обществе; вместо этого я оказался в уединенном замке в окружении пяти смертельно-опасных чокнутых, втягивающих меня в сумасшедшую авантюру, которая неизбежно закончится виселицей. А если я воспротивлюсь или попробую удрать, они задушат меня с легкостью, с какой прихлопывают муху.

Впрочем, как это бывало всегда, пока я клял себя последними словами, ум мой уже пытался уловить хоть малейший луч надежды, любую соломинку, за которую можно ухватиться — если ты трус до мозга костей, то в минуты крайней опасности твой мозг может работать просто с запредельной четкостью. Бисмарк сказал, что до этой идиотской свадьбы еще шесть недель, это значит, остается четыре-пять недель до того момента, когда мне нужно будет занять место Карла-Густава. За это время много воды утечет. Как бы ни была бдительна и умна шайка Бисмарка, она не сможет наблюдать за мной неотрывно — за четыре недели наверняка выдастся минутка, которой такому поднаторевшему уклонисту, как я будет достаточно, чтобы сделать ноги. Лошадь — вот что мне нужно, и еще один взгляд на солнце или звезды, и я не сомневался, что месть Бисмарка не угонится за моим страхом. Одному Богу известно, как далеко отсюда до границы, но желание спасти свою шею заставит меня скакать быстрее любого всадника на свете. А уж свою шею я всегда почитал достойным сохранения объектом.

Вот так и провел я ту веселенькую ночку, изобретая сумасбродные планы спасения — каковое занятие время от времени перемежалось кошмарами, в которых Бисмарк заставал меня как раз в момент осуществления этих планов. Я, разумеется, понимал, что это все пустая трата времени: человек, способный разработать столь изощренный и продуманный план, ни за что не предоставит мне и тени надежды на бегство. А еще у меня было смутное подозрение, что, даже улучив шанс для побега, я буду дураком, если попытаюсь им воспользоваться. Эти парни ни перед чем не остановятся.

Это подтвердилось в первое мое утро в Шенхаузене.

Верзила Крафтштайн поднял меня на рассвете, и пока я влезал в сапоги, в комнату вбежал Руди — свеженький и весело насвистывающий — чтоб ему пусто было.

— Приятно ли изволило почивать, ваше высочество? — говорит он. — Надеюсь, ваше высочество хорошо отдохнули после путешествия.

Я сухо ответил ему, что не в настроении для комедий.

— Ах, какие уж тут комедии, — отозвался он. — Самая настоящая драма, и, если ты не хочешь, чтобы она переросла в трагедию, лучше принять ее как данность. С этого момента вы — Ваше Высочество принц Карл-Густав, особа королевской крови и помазанник Божий. Понимаете о чем я? Вы говорите по-немецки, и никак иначе — вашим датским мы займемся безотлагательно — и вести себя вы должны как подобает члену правящего дома Дании.

— Сказать легко, — буркнул я. — Я даже не знаю как.

— Верно. Но мы вас научим, ваше высочество, — заявляет он, и на этот раз в глазах его не блеснули веселые искорки. — Так. Первое, что нужно, это придать соответствующий вид. Крафтштайн, приступаем.

И вот, не взирая на мои протесты, Крафтштайн усадил меня в кресло и принялся за работу: сначала остриг волосы и баки, потом намылил и выскоблил мой череп. Процесс оказался долгим и мучительным, а когда по его завершении я посмотрел в зеркало, слезы так и брызнули у меня из глаз. Отразившееся в нем уродливое существо с блестящим лысым черепом было отвратительной пародией на меня: мое лицо, приставленное к голове каторжника.

— Проклятье! — взревел я. — Проклятье! Вы же изуродовали меня!

Я, конечно, ожидал шуток и подначек, но никто из них не шевельнул и мускулом.

— Перед вашим высочеством будет стоять необходимость ежедневно брить голову, — проговорил Руди. — Крафтштайн проинструктирует вас. А теперь, можем ли мы посодействовать вашему высочеству облачиться в мундир?

Слова у них не разошлись с делом. Мундир был хорош, что уж говорить: зеленый, цвета бутылочного стекла, он очень шел мне, и мог бы придать моей фигуре весьма бравый вид, если бы не уродливая лысина, торчащая из воротника.

— Превосходно, — заявляет Руди, немного отходя от меня. — Могу я выразить вашему высочеству восхищение его наружностью?

— Да брось ты, чтоб тебя! Уж если вы хотите, чтобы я сыграл эту чертову роль, так хоть избавьте меня от своих бесконечных ужимок. Я ведь пленник — разве не так? Этого недостаточно?

Он помолчал с минуту, а потом говорит тем же самым тоном:

— Могу я выразить вашему высочеству восхищение его наружностью?

Я глядел на него и едва сдерживался, чтобы не заехать кулаком по этой безмятежной физиономии. Но он спокойно выдержал мой взгляд, и мне оставалось лишь сказать:

— Ну ладно. Раз иначе нельзя — то извольте.

— Очень хорошо, ваше высочество, — на полном серьезе говорит он. — Могу ли я покорнейше предложить спуститься к завтраку? Мне сдается, Шенхаузен навевает зверский аппетит — свежий воздух виноват, разумеется. Вы согласны, Крафтштайн?

Есть мне не хотелось, зато Руди навалился на еду от души, беззаботно болтая о том и о сем. Его обращение со мной являло очаровательную смесь фамильярности и уважения, и если бы кто-то видел нас в тот момент, ни за что не заподозрил бы, что все это спектакль. Актер он был превосходный. Его поведение могло внушить мне мысль о собственном идиотизме, не будь я так зациклен на своих несчастьях. Подспудно я понимал, что во всех поступках Руди прослеживается определенная метода. Крафтштайн просто кивал головой и глотал, но когда один-единственный раз обратился ко мне, то тоже поименовал меня «высочеством».

Когда мы почти закончили, вошел Бисмарк. И хотя сей джентльмен был не из любителей гадать шарады, при виде меня он сразу озадачился, на мгновенье застыв на пороге. Потом медленно вошел в комнату, разглядывая мое лицо, обошел вокруг, и еще с минуту изучал меня самым внимательным образом.

— Сходство просто поразительно, — говорит он наконец. — Это настоящий Карл-Густав.

— В этом и пытаются убедить меня ваши друзья, — буркнул я.

— Замечательно. Но еще не идеально. Остаются две небольшие детали.

— Что такое? — говорит Руди.

— Шрамы. По одному с каждой стороны: левый прямо над ухом, правый — дюймом ниже и идущий вертикально вниз — вот так.

И он провел пальцем по моей свежевыбритой щеке. От прикосновения у меня мурашки побежали по коже.

— О небо, вы правы, — говорит Руди. — Совсем забыл. Как мы это устроим?

При виде ледяной усмешки Бисмарка внутри у меня все похолодело.

— Хирургическим путем? Можно. Не сомневаюсь в способностях Крафтштайна искусно орудовать бритвой…

— Я не позволю вам уродовать мою бедную голову, ублюдки! — возопил я и попытался вскочить со стула, но могучая рука Крафтштайна вернула меня на место. Я вопил и отбивался, но он сдавил своей лапищей мои челюсти и сдавливал до тех пор, пока боль не заставила меня подчиниться.

— Так-то лучше, — говорит Бисмарк. — Шрамы должны быть получены естественным путем — при помощи шлагера. Для де Готе это не составит труда. — Потом добавляет, с иронией глядя на меня: — Заодно я смогу уплатить небольшой должок нашему приятелю Флэшмену.

— Ага, — задумчиво протянул Руди. — Но сумеет ли де Готе расставить их точно — они же должны оказаться именно там, где нужно. Какой смысл ставить ему метку там, где у Карла-Густава пусто?

— Я всецело уверен в де Готе, — заявляет Бисмарк. — Саблей он мухе крылья на лету срежет.

Я в ужасе прислушивался к разговору: эти два монстра преспокойно обсуждают вопрос, как лучше изуродовать мне голову. Уж если я чего и не выношу, так это боли, и одна мысль о впивающейся в кожу холодной стали едва не заставила меня упасть в обморок. Стоило Крафтштайну убрать руку, как я снова разразился воплями: Бисмарк некоторое время слушал, потом говорит:

— Утихомирь его, Крафтштайн.

Гигант ухватил меня за шкирку, и нестерпимая боль пронзила мне спину и плечи. Он, видно, пережал какой-то нерв, я заверещал и затрепыхался в его тисках.

— Он может задавить вас до смерти, — говорит Бисмарк. — Встаньте и прекратите вести себя как старая баба. Пара порезов от шлагера не убьет вас. Каждый молодой немец гордится, получив такой; а глоток пунша из «почетного блюдца» быстро поставит вас на ноги.

— Бога ради! — не выдержал я. — Ведь я согласен делать все, что вы хотите, но это ужасно! Я не хочу…

— Вам придется, — отвечает Бисмарк. — У принца Карла-Густава есть два дуэльных шрама, полученных им в бытность студентом в Гейдельберге. Не может быть и Речи, чтобы вы стали выдавать себя за него без шрамов. Сверен, — продолжает он с мерзкой улыбкой, — что де Готе сделает все по возможности безболезненно. Но если они-таки будут немного докучать вам, то можете утешить себя мыслью, что это лишь расплата за аванс, полученный благодаря вашему драгоценному дружку мистеру Галли. Припоминаете тот случай?

Еще бы не припоминать, и это меня совсем не утешало. Значит, теперь волк решил скинуть овечью шкуру, и, если я буду сопротивляться, Крафтштайн попросту разорвет меня на куски голыми руками. Оставалось только смириться, и мы спустились в большой зал рядом с внутренним двориком. На стенах там были развешаны маски и рапиры, а на полу начерчены мелом линии, как в фехтовальной школе.

— Наш гимнасий, — объявляет Бисмарк. — За время нашей подготовки вам предстоит провести здесь немало времени: насколько я могу судить, вы тяжелее принца на пару фунтов. Возможно, уже этим утром мы сможем частично избавить вас от лишнего веса.

Слышать это от человека, у которого жир свисал над воротником словно сосиска, было курьезно, но я был слишком поглощен своими страхами, чтобы веселиться. Появился де Готе, сейчас еще более напомнивший мне змею, чем прошлым вечером, а когда Бисмарк объяснил, что от него требуется, у мерзавца буквально потекли слюнки.

— Нужна ювелирная точность, — говорит Бисмарк. — Взгляните. — Он встал напротив меня, достал из кармана миниатюру, которую показывал мне ночью, посмотрел на нее, потом на меня и нахмурился. — Смотрите, как они идут: вот так и так. Дайте карандаш. — И к вящему моему ужасу он взял поданный ему Крафтштайном толстый карандаш и стал тщательно наносить на мою кожу места будущих шрамов.

Это грубое прикосновение словно выбило затычку из моего рта, и меня чуть не вырвало прямо на него. Он стоял передо мной, буквально нос к носу, негромко насвистывая, и преспокойно рисовал на моей дрожащей плоти, как будто на доске. Я дернулся, он рявкнул на меня, и мне пришлось замереть: думаю, что ни одно сотворенное человеком зверство, ни один пережитый мной ужас не может сравниться с этой хладнокровной, циничной разметкой моей шкуры под удар де Готе. Сказать тут можно только одно — немцы. И если вы не поняли, о чем я, возблагодарите за это Господа.

Наконец все было сделано, и Крафтштайн стал снаряжать нас перед поединком на шлагерах. Тогда мне это казалось ужасным, но сейчас, глядя на пережитое с безопасной высоты времени, я расцениваю все как в высшей степени детскую забаву. Хотя немцы ревностно стараются заполучить шрамы, дабы показать всем, какие они мужественные, на самом деле их очень заботит, как не заработать при этом серьезных ран. Крафтштайн надел нам на затылки стальные шапочки — впереди с них спускалась пластина, защищающая глаза и нос. Вокруг шеи наматывается плотный галстук из войлока. Затем идет стеганая кираса, прикрывающая тело, с фартучком, закрывающим причиндалы, на правую руку надевается войлочная повязка от кисти до плеча. К моменту, когда меня снарядили полностью, я чувствовал себя как раздувшийся от водянки Панталоне: было так смешно, что я едва не забыл про свои страхи.

Даже вложенный в мою руку шлагер выглядел столь нелепо, что мне трудно было принять это оружие всерьез. Длиной более ярда, с трехгранным клинком и огромной металлической чашей (не меньше фута в диаметре, надо полагать), прикрывающей ладонь. [XXVI*]

— Почетная тарелка для супа, — кивнул на нее Бисмарк. — Как я понимаю, вы неплохо знакомы с саблей?

— Спросите у своего человека, когда мы закончим, — говорю я, демонстрируя уверенность, которой на деле не испытывал: де Готе размахивал своим шлагером уж как-то слишком мастеровито.

— Отлично, — говорит Бисмарк. — Как вы можете заметить, голова вашего оппонента, как и ваша, прикрыта целиком, за исключением щек и нижней части виска. Это ваша цель — и его тоже. Смею вас уверить, что имея дело с де Готе, вы можете с таким же успехом пытаться поразить его в эти места, как я пытался ударить мистера Галли. Можно рубить, но не колоть. Все ясно? Знаки к началу и концу схватки буду давать я.

Он отступил назад, и я оказался один на один с де Готе на разлинованном полу; Руди и Крафтштайн заняли места у стены, а Бисмарк встал в паре шагов от нас, вооруженный шлагером, чтобы развести наши клинки в случае необходимости.

Де Готе шагнул вперед и церемонно отсалютовал: в своем пухлом облачении он напоминал сардельку, если бы не глаза, хищно блестевшие сквозь прорези шлема. Я не стал салютовать, просто встал ангард, как при поединке на саблях, — правая рука над головой, лезвие наклонено немного вниз над лицом.

— Салютуйте! — рычит Бисмарк.

— Пошел ты! — говорю я, надеясь, что оскорбление заставит гордый тевтонский дух пренебречь формальностями. Как видите, я петушился, ибо вся эта атрибутика убедила меня в несерьезности разыгрывающегося действа. Я вовсе не виртуоз сабли — скорее крепкий, чем хороший фехтовальщик, как охарактеризовал меня каптенармус Одиннадцатого гусарского — и орудовать ею предпочел бы не в поединке, а в свалке, когда ты, держась в сторонке от основной сшибки, орешь во всю мочь и ждешь, когда кто-то из противников повернется к тебе спиной. И все же мне казалось несложным делом прикрывать незащищенные зоны, на которые станет нацеливаться де Готе.

Тот встал в позицию, наши клинки соприкоснулись, и тут он закрутил кистью, быстро как молния, угрожая мне короткими замахами справа и слева. Но Флэши-то не дурак: я поворачивал кисть вместе с ним, парируя его удары клинком. Он нанес новый удар, и шлем зазвенел у меня на голове, но я сдвинулся с места и рубанул наотмашь, как пьяный драгун. Позже до меня дошло, что шлагером надо орудовать только при помощи кисти, но тогда я был просто неопытным иностранцем. Достигни мой могучий замах цели, кишки мистера де Готе пришлось бы соскребать с пола, но он оказался быстр, отразив мой удар клинком.

Он снова двинулся вперед ангард, не сводя с меня прищуренных глаз, и наши лезвия соприкоснулись друг с другом. За обманным движением последовала опасная атака, но я был настороже, и когда мы снова выпрямились, я стал глумиться над ним из-за перекрещенных шлагеров, и налег на клинок со всей силой, стараясь продавить его защиту. Я почувствовал, как его лезвие подается под моим, а потом оно метнулось как молния, и мой правый висок словно обожгло раскаленным железом. Боль и изумление заставили меня податься назад, я уронил шлагер и схватился за лицо. Бисмарк прыгнул между нами, а я тем временем наблюдал самое неприятное из зрелищ — свою собственную кровь, струящуюся со щеки на руку. Я застонал и зажал рану, пытаясь остановить кровь.

— Halt![32] — вскричал Бисмарк и подбежал с намерением осмотреть мою рану. Но не потому что беспокоился обо мне, нет — чтобы убедиться, там ли, где надо, она находится. Он повернул мою голову и вгляделся. — Прямо в точку! — воскликнул он и торжествующе помахал де Готе, который с ухмылкой поклонился.

— Fahren sie fort![33] — говорит Бисмарк, отступая назад и жестом приказывая мне подобрать шлагер. Ослабевший от боли и ярости, чувствуя бегущую потоком кровь, я напрямик сказал ему, куда он может убираться со своими затеями: у меня нет намерения стоять и позволять резать себя на куски ради его удовольствия.

Бисмарк залился краской гнева.

— Поднимайтесь, — выдавил он, — или я прикажу Крафтштайну держать вас пока мы будем ставить второй шрам ржавой пилой!

— Это нечестно! — завопил я. — У меня, наверное, расколот череп!

Он обругал меня трусом, поднял шлагер и сунул его мне в руку. И уж коли худшего не избежать, я пошел прямо на де Готе, решив поскорее получить второй порез, а уж потом свести с ним счеты на свой манер, если получится.

Он уклонился, отпрыгнув, и ловко размахивая клинком вправо-влево. Я отразил удары, попробовал достать его сам, а потом отвел клинок в сторону, оставляя свою левую сторону неприкрытой. Он инстинктивно рванулся в брешь, а я зажмурился и стиснул зубы в ожидании худшего. Боже мой, это было так больно, что я не сдержал крика и покачнулся, но рукоять шлагера сжимал крепко. И когда де Готе отступил на шаг, наслаждаясь кровопусканием и поглядел на Бисмарка, я распластался в резком выпаде, намереваясь нанизать на острие его мерзкое тело.

Следующее, что я помню, это как лежу на полу, ослепший от собственной крови и едва живой. Кто-то с жуткой силой пинает меня по ребрам, слышатся крики Руди и стоны де Готе — какой приятный звук! Потом я, должно быть, отрубился, ибо когда я открыл глаза, то лежал на скамье, а Крафтштайн смывал с моего лица кровь.

«Ну, теперь они меня точно прикончат», — была моя первая мысль, но тут я заметил, что Бисмарк и де Готе ушли, остался только юный Руди, весело ухмыляющийся мне.

— Я бы и сам не справился лучше, — говорит он. — Наш друг де Готе не будет так петушиться в следующий раз. Но сильно ты его не ранил — немного поцарапан бок — поболит пару дней и все. Как и у тебя, естественно. Дай-ка взглянуть на почетные шрамы.

Голова у меня болела невыносимо, но когда Руди и Крафтштайн осмотрели раны, они сочли их прекрасными — со своей точки зрения. Де Готе отлично справился, и теперь раны надо оставить на открытом воздухе, чтобы они быстро превратились в превосходные шрамы, как заверил меня Крафтштайн.

— Они придадут неотразимый вид, — говорит Руди. — Все прусские девчонки будут от тебя без ума.

Я был слишком разбит и вымотан даже для того, чтобы послать его куда подальше. Боль пульсировала в голове, и я впал в полузабытье; Крафтштайн перебинтовал мои раны, а потом они вдвоем оттащили меня в комнату и уложили в постель. Последнее, что я помню, прежде чем провалиться в сон, это слова Руди: тот говорил о необходимости дать его высочеству отдых. У меня мелькнула странная мысль: как легко Руди вышел из своей роли недавно, и как быстро вернулся в нее.

Это был мой единственный опыт в поединке на шлагерах, но и этого оказалось слишком. Но кое-что я из него почерпнул: боязливое уважение к Отто фон Бисмарку и его подонкам. Коль они способны хладнокровно кромсать человека, то ждать от них можно всего. С этого момента я выбросил все мысли о побеге из Шенхаузена из головы. Я не сумасшедший.

Что до шрамов, то под надзором Крафтштайна они быстро заживали. Мне суждено носить их до могилы: один рядом с ухом, другой чуть выше — но он тоже хорошо виден, поскольку волосы мои поредели. К счастью, ни один из них не уродлив: как и обещал Руди, они привносят в мою внешность некий бравый оттенок. Мне часто кажется, что по своей способности создавать у людей ложное впечатление о моем характере они стоят пары военных кампаний.

Но в течение пары дней шрамы страшно донимали меня, и это время я провел в своей комнате. Это был единственный перерыв на лечение, который подручные Бисмарка смогли мне позволить, хотя и сгорали от нетерпения приступить к тому, что Руди нравилось называть процессом «обучения принца».

Процесс этот потребовал самой напряженной за всю мою жизнь умственной работы. Добрый месяц, каждый божий час, я жил, говорил, ходил, ел и пил как принц Карл-Густав. И так пока я не готов был завыть при мысли о нем — а иногда такое случалось. В худшие моменты это напоминало изощренную пытку, но сейчас я готов признать, что все было организовано блестяще. Трудно поверить, но эта троица — Руди, Крафтштайн и Берсонин — сумела достичь почти невозможного в деле моего перевоплощения в другого человека.

Они делали это исподволь, но настойчиво, исходя из факта, будто я и есть Карл-Густав, и час за часом помогали мне вспомнить себя самого. Склонен считать, что любой иной метод был бы неэффективен, постоянно указывая на обман. Какой же идиотской, чокнутой была эта схема! Сотни раз они проводили меня через всю жизнь этого датского ублюдка от самой колыбели, и так до тех пор, пока мне — готов поклясться — не стало известно о нем больше, чем ему самому. Детские болезни, родственники, предки, учителя, домашние, товарищи по играм, образование, предпочтения, привычки — за эти двадцать лет не нашлось бы похода по нужде, о котором я не знал бы где и когда это случилось. Час за часом, день за днем они усаживали меня за длинный стол и вдалбливали в меня факт за фактом: его любимые блюда, домашние питомцы, книги, цвет глаз сестры, уменьшительное имя, которым называла его гувернантка (Тутти, кстати сказать), сколько он прожил в Гейдельберге, каковы его музыкальные вкусы («Фра Диаволо» некоего Обера явно произвело на него большое впечатление, и он постоянно насвистывал арию из него — о выдающихся способностях моих преподавателей говорит то, что я уже лет сорок ее так и насвистываю). Одному Богу известно, откуда они получали информацию, но у них были две толстенные папки с бумагами и рисунками, где, похоже, содержался полный отчет обо всех его действиях и поступках. Я не назову вам имя своей собственной бабушки, зато — помилуй меня Господи — помню, что мастиффа прадедушки Карла-Густава звали Рагнар, и прожил он двадцать три года.

— Во что больше всего любило играть ваше высочество будучи ребенком? — спрашивает, бывало, Руди.

— В моряков, — отвечаю я.

— Как назывался английский корабль, который вы, как хвастались перед матерью, захватили при Копенгагене?[34]

— «Агамемнон».

— И как вы его захватили?

— Да откуда мне знать? Мне же тогда три года было, Разве нет? Не помню.

— Вы должны знать. Он сел на илистую отмель. Разыгрывая это событие, вы перепачкались илом в пруду, не припоминаете?

Такие вот вещи мне полагалось знать, а когда я говорил, что никому не придет в голову спрашивать, в какие игры я играл будучи маленьким, никто со мной не спорил — они просто терпеливо продолжали гнуть свое: напоминали о лихорадке, которую я перенес в четырнадцать лет, или как я сломал руку, упав с яблони.

Все наши разговоры происходили на немецком, в котором я чрезвычайно продвинулся — Руди даже опасался, что слишком, — хотя вопреки годам в Гейдельбергском университете Карл-Густав явно не преуспел в языке. Берсонин, который вопреки своей молчаливости оказался терпеливым учителем, занимался со мной датским, но, возможно, из-за того, что для него это был не родной язык, я толком его не освоил. Я так и не научился думать на нем — что для меня необычно — и нахожу его грубым и невыразительным благодаря этим долгим гласным, из-за которых ваша речь звучит так, будто вы страдаете одышкой.

Но самым страшным испытанием тех дней были занятия по подражанию. Позже я понял: нам страшно повезло, что мы с Карлом-Густавом оказались настоящими doppelgangers,[35] похожими как две капли воды. Даже голоса наши звучали похоже, но вот его манерам и оборотам речи мне предстояло выучиться, и единственным способом было раз за разом, на всякие лады повторять фразы и выражения, и так до тех пор, пока Руди не щелкал пальцами и восклицал: «Er ist es selbst![36] Теперь повторите это еще, и еще раз».

К примеру, если бы вы задали Карлу-Густаву вопрос, ответ на который был бы «да» или «разумеется», он, вместо того, чтобы ограничиться «ja», употребил бы в большинстве случаев «sicher», что значит «точно, непременно». Причем сказал бы с самодовольным видом, сопроводив легким тычком указательного пальца правой руки. Опять же, слушая кого-нибудь, он имел привычку смотреть мимо человека, по временам слегка кивая головой и издавая почти неразличимые звуки согласия. Так делают многие люди, но я не из их числа, так что мне пришлось упражняться до тех пор, пока это не стало получаться почти механически.

А еще у него был короткий, резкий смешок, при котором он оскаливал зубы — я работал над ним, пока у меня не пересыхало во рту и не сводило челюсти. Но все это оказалось чепухой по сравнению мучениями, которые я претерпел, стараясь научиться как бы непроизвольно вскидывать бровь. У меня уже начала постоянно подергиваться щека, когда учителя наконец-то решили махнуть на все рукой в надежде, что никто не обратит внимания на мои упрямо поднимающиеся вместе брови.

По счастью, Карл-Густав был веселым, легкого нрава малым, почти как я, но мне пришлось следить за собой, и внести поправки в свою манеру проявлять плохое настроение, избавившись от привычки кипятиться и выпячивать нижнюю губу. Тусклое датское солнце явно не способствует проявлению темперамента, и свое недовольство он выказывал, сердито хмурясь, так что мне, естественно, приходилось до онемения морщить лоб.

Насколько я преуспел в науках, вы сможете судить, если скажу, что с тех пор у меня появилась его привычка потирать одной ладонью тыльную сторону другой (когда сильно задумаюсь), зато исчезла моя собственная привычка чесать свой зад (когда озадачен). Особы королевской крови — клятвенно заверил меня Берсонин — никогда не скребут задницу в надежде облегчить мыслительный процесс.

Результаты этих каждодневных занятий и несгибаемой уверенности, руководившей моими тюремщиками, получились удивительными, подчас даже пугающими. Стоит признать, что я неплохой актер — это неудивительно, так как если ты всю жизнь шельмуешь, как приходилось делать мне, иначе и не выйдет — но иногда я сам забывал, что играю роль, и начал сам себя считать Карлом-Густавом. Бывало, кручусь перед высоким зеркалом под критическими взглядами Руди и Берсонина, и вижу в нем лысого юношу в зеленом гусарском мундире, скалящегося в улыбке и тычащего указательным пальцем, и думаю: «О да, это я», — и тут в памяти моей всплывает смутный образ смуглого, отчаянного красавца с волнистыми волосами и пышными бакенбардами — и я понимаю, что не в силах вспомнить его. Именно это было пугающим — то, что мне не под силу было вспомнить, как я на самом деле выгляжу.

Как вы понимаете, особых изменений моя личность не претерпела, затмения эти были лишь кратковременными. Но во мне стала крепнуть уверенность, что наш подлог увенчается успехом, и ужас, который поначалу владел мной, уступил место обычным малодушным терзаниям по поводу того, что произойдет потом — когда наступит час расплаты и настоящий Карл-Густав вступит в свои права.

Но все это в будущем; а пока я плыл по течению, как делал всегда, и позволял своим кукловодам тешить себя мыслью, что все идет как по маслу. Они, в свою очередь, казались весьма обрадованными моими успехами, и как-то раз, недели три спустя после моего прибытия в Шенхаузен, за ужином в присутствии Бисмарка и прочих, я совершил нечто, убедившее Руди и Берсонина, что первый раунд таки за ними.

Мы подошли к столу — я первый, как обычно, и тут Бисмарк плюхнулся на стул раньше меня. К тому времени я настолько привык усаживаться первым, что посмотрел на Бисмарка взглядом, в котором читалось скорее удивление, чем что-либо еще, и тот, перехватив мой взгляд, вскочил как ошпаренный. Не упускающий ничего Руди не смог сдержать смешок и удовлетворенно похлопал себя по ляжке.

— Истинно по-королевски, Отто, — говорит он Бисмарку. — Клянусь, он заставил тебя ощутить себя нашалившим школяром. Браво, ваше высочество, высший класс!

Руди проявил еще большую фамильярность, чем позволил себе после моей дуэли с де Готе. Мне-то было все равно, зато Берсонин оскорбился и заявил, что Руди забывается. До меня дошло, что я не единственный, кто начал верить в мое королевское происхождение. Я замял дело, невзначай проронив Берсонину, что барон еще не вышел из возраста, когда на смену дерзости приходит благоразумие, и поинтересовался, подали ли нам снова то самое рейнское?

Бисмарк смотрел на все это, не проявляя эмоций, но я чувствовал, что в душе он сильно впечатлен естественностью моего поведения в роли принца, а еще больше — своей собственной непроизвольной реакцией на него.

К слову сказать, нельзя было не отметить, что Бисмарк в тот вечер выглядел как-то странно. Несколько дней его не было видно, и из разговоров сообщников я уловил, что он в Берлине. Будучи членом тамошнего парламента, Отто заседал в нем, естественно, в свободное от похищения полезных ему англичан и плетения заговоров время. Еще выяснилось, что в столице у него есть жена, чему я очень удивился: мне почему-то представлялось, что он живет в угрюмом одиночестве в своем мрачном замке, грезя как станет императором Германии. Мне вспомнилось, что Лола характеризовала его как бесчувственного пня в отношении женщин, но, похоже, это была только личина: вероятно, до женитьбы он переспал со всеми шлюхами Германии и наплодил тучу незаконных отпрысков. В те годы его называли Шенхаузенским Людоедом, но потом Отто посвятил себя политике и своей молодой супруге — как сообщил Берсонин — и всерьез занялся сельским хозяйством. Свежо предание, думаю я: единственный его интерес к политике — это как был дорваться до власти, не взирая на средства, а по пути вдоволь ублажать себя едой, вином и женщинами. Мерзкая скотина.

Впрочем, как я уже говорил, мы редко его видели, да, по правде говоря, и вообще кого бы то ни было. Меня держали под строгим надзором в одном крыле дома, и хотя в замке должно было быть много слуг, я не видел никого, кроме старого дворецкого. Женщин не наблюдалось совсем, что весьма удручало, а когда я намекнул Руди, что неплохо бы скоротать вечерок-другой с парочкой подходящих девиц, он только покачал головой и заявил, что об этом не может быть и речи.

— Вашему высочеству надо хранить терпение, — говорит он. — Могу ли я покорнейше напомнить, что не за горами ваша свадьба?

— Спасибо большое, — отвечаю я ему. — А могу ли я покорнейше напомнить, что ощущаю сейчас крайнее возбуждение и не намерен сдерживать себя в ожидании женитьбы на какой-то немецкой корове, у которой, вполне возможно, фигура боцмана.

— На этот счет вашей светлости нечего опасаться, — заявляет он и показывает мне портрет герцогини Ирмы. Должен признать, зрелище меня весьма порадовало. Юная, с холодным, худым лицом, свойственным девушкам, которые всегда привыкли добиваться своего; но то, что она была красавица, это без вопросов. Длинные белокурые волосы, черты лица тонкие и правильные — она заставила меня вспомнить про детскую сказку о снежной королеве с ледяным сердцем. Ладно, мне по силам его растопить, коли дело зайдет достаточно далеко.

— Но тем не менее что ты можешь иметь против симпатичной селяночки? — спрашиваю я его. — Она ведь может помочь мне в освоении немецкого, а я поучил бы ее знанию анатомии.

Но он и слышать ничего не желал.

Так проходили недели, и постепенно кошмарная несуразность моего положения стала казаться менее бредовой, чем это выглядит сейчас, с расстояния в половину века. Я усвоил одну истину, что в какой бы ситуации ты не оказался, пусть даже самой аховой, привыкнуть можно ко всему, поэтому, когда подошло время покидать Шенхаузен, я был уже готов к этому. Мне, разумеется, было страшно, но я был так рад смотаться из этого треклятого мавзолея, что даже угрозу грядущего суда расценивал как вполне сносную.

Прошло примерно с неделю с момента описанной выше встречи с Бисмарком, когда поздно вечером меня вызвали к нему в библиотеку. Там были все: Руди, Отто и Три Мудреца, и я сразу понял: что-то произошло. Бисмарк еще не снял пальто, последние снежинки таяли у него на плечах, и пока он стоял у камина, вокруг каждого башмака образовалась небольшая лужица. Он мрачно поглядел на меня, сцепив руки за спиной, потом говорит:

— Шрамы еще слишком свежие. Любой дурак догадается, что они появились недавно.

Этот довод казался мне достаточно убедительным, чтобы свернуть всю эту затею, но Крафтштайн в своей авторитетной манере заметил, что может позаботиться об этом: у него есть мазь, способная скрыть розоватый оттенок и придать шрамам застарелый вид. Это, похоже, удовлетворило Бисмарка. Он хмыкнул и повернулся к Руди.

— Остальное готово? Способен он сыграть свою роль? Не забывай, на кону твоя голова.

— Его высочество готово приступить к своим обязанностям, — говорит Руди.

Бисмарк фыркнул.

— Высочество! Это актер, нанятый сыграть роль. Лучше ему не забывать об этом, и о последствиях провала тоже. Для него же будет лучше, чтобы этого не случилось. Да, да, Берсонин, я в курсе твоих теорий, но предпочитаю практику. А практика такова, мистер Флэшмен, что завтра вы отправляетесь в Штракенц. Вы знаете, что нужно сделать, какова цена успеха — и какова цена неудачи. — Он не сводил с меня своего пытливого холодного взгляда. — Вы боитесь?

— О, нет, — говорю я. — Знаете ли, когда все будет кончено, я подумываю отправиться в Англию и занять место принца Альберта.

Руди захохотал, зато Крафтштайн с сомнением покачал головой — детина, видно, всерьез обеспокоился тем, что я слишком не похож на принца Альберта для такой затеи.

— Садитесь, — говорит Бисмарк. — Де Готе, плесните ему бренди. — Он стоял во главе стола, глядя на меня. — Слушайте внимательно. Завтра вы уедете отсюда в компании барона фон Штарнберга и де Готе. Они доставят вас в экипаже до условленного места — о нем вам достаточно знать только то, что это сельская усадьба, принадлежащая дворянину, у которого Карл-Густав должен провести б гостях ночь на своем пути в Штракенц. Путешествие до этого дома займет дня два, но мы предположим три, для надежности.

В назначенный день, ближе к вечеру, Карл-Густав и его свита должны прибыть в усадьбу. Расположена она в лесистой местности, но подход к ней не затруднен; когда наступит время, Штарнберг и де Готе под покровом темноты проводят вас туда. Вас встретит человек — один из трех в целом свете, за исключением находящихся в этой комнате, кто в курсе нашего заговора. Его зовут Детчард, это датский министр, всецело преданный мне. С его помощью вы тайно окажетесь в апартаментах принца; тем временем фон Штарнберг осуществит… хм, удаление настоящего Карла-Густава. Пока все ясно?

Куда же яснее! Пока я слушал его, мои присмиревшие было страхи возродились с новой силой. Вся эта затея была явным сумасшествием, а этот жуткий тип, стоящий тут в своем шикарном пальто, опасным маньяком.

— Но… но погодите-ка, — начал я. — Предположим, что-то пойдет не так — ну, например, кто-то войдет…

Бисмарк стукнул кулаком по столу и зыркнул на меня.

— Ничего не пойдет не так! Никто не войдет! Боже правый! Вы меня за дурака держите? Неужто вы допускаете, что я не продумал все до мелочей? Де Готе! Скажите ему, как зовут горничную, в чьи обязанности входит менять принцу постельное белье, пока тот гостит в доме?

— Хайди Гельбер, — отвечает де Готе.

— Штарнберг, как попасть в гардеробную принца от той двери, где вас встретит Детчард?

— Двенадцать шагов по коридору, вверх по лестнице направо, налево на первой площадке, потом десять шагов по коридору направо. Дверь в гардеробную принца будет первой по левой стороне.

— От двери до двери — пятьдесят секунд, — продолжает Бисмарк. — Если вам угодно, я могу описать вам всю Мебель в комнате принца и сказать, как она расставлена. К примеру: на каминной полке есть статуэтка коленопреклоненного купидона. Теперь вы убеждены, что все организовано от и до и что я обладаю всей полнотой информации?

— Но как вы можете гарантировать, что какой-нибудь нализавшийся лакей не окажется на пути в самый неподходящий момент, — вскричал я.

Мне показалось, что он меня ударит. Но Бисмарк сдержался.

— Этого не случится, — произнес он. — Все произойдет в точности так, как я сказал.

Разумеется, спорить было бесполезно. Я сидел, погруженный в отчаяние, а он продолжал.

— Оказавшись в комнате, вы становитесь принцем Карлом-Густавом. Это факт первостепенной важности. С этого мгновения Флэшмена больше не существует — вы меня поняли? Рядом с вами будут Детчард и Остред, врач принца, он тоже посвящен в наши планы. В случае малейшего затруднения они придут вам на помощь. А когда на следующее утро ваш кортеж пересечет границу Штракенца, среди встречающих вас будут приветствовать де Готе и Штарнберг — все устроено так, что они присоединятся к вашей почетной свите. Так что вы не будете испытывать недостатка в друзьях, — угрюмо добавил Бисмарк. — А теперь, пейте свой бренди.

Я проглотил его залпом — это было совсем не лишнее. Гнездившаяся у меня глубоко в душе надежда, что, может, все в последний момент обойдется, развеялась как дым. Мне придется пройти через все это, с притаившимися поблизости Руди и де Готе, готовыми всадить в меня пулю при первом же неверном шаге. И кой черт, спрашивал я себя в тысячный раз, понес меня в эту проклятую страну?

— Свадьба состоится на следующий день после вашего прибытия в город Штракенц, — продолжал Бисмарк совершенно будничным тоном, будто сообщал мне время на часах. — О деталях церемонии вас, разумеется, уже проинструктировали. Ну а тогда — семь футов под килем, как любят у вас говорить.

Он сел и налил себе бренди из графина. Отхлебнул глоток, пока я молча изучал свой стакан.

— Итак, мистер Флэшмен, что скажете?

— А какая, черт возьми, разница что я скажу? — не выдержал я. — Проклятье, у меня же нет выбора.

К моему изумлению, он негромко рассмеялся. Отто сидел, вытянув ноги и крутя ножку бокала между пальцев.

— Вовсе нет, — говорит он, улыбаясь. — Вы радоваться должны, Флэшмен. Вы же творите историю, да-да, большую историю. Осознаете ли вы весь размах того, что мы делаем? Мы прибиваем крошечную петлю к двери, великой двери, которая откроет путь к величию Германии! И именно вы — офицер без места на половинном жалованье, ничего не соображающей в делах даже собственной страны — именно вы делаете это возможным! Можете вы себе представить, что это значит? — Парень в тот момент прям засветился, в глазах его читалась свирепая радость. — Потому что мы победим! Нас шестеро здесь, и мы ставим на кон самих себя, свои жизни, все — и мы достигнем цели! Я гляжу на вас и знаю, что мы не можем проиграть. Бог послал вас в Германию, а я посылаю вас в Штракенц. — Недурное сравненьице, ей-ей. — А в Штракенце вам предстоит вести игру, равной которой не было во всей мировой истории. И вы не проиграете, я знаю! Какая судьба: стать одним из архитекторов нового Фатерланда! — Он поднял бокал. — Приветствую вас и пью за успех нашего предприятия!

Поверите или нет, но на короткое время его спич взбодрил меня. Ясное дело, это была болтовня, предназначенная поддержать меня — и он это знал — но этот человек излучал такую непреклонную уверенность, что та становилась заразной. Если он и впрямь верит, что у нас получится, — ну, может, и получится. Остальные подхватили тост, и мы выпили; Бисмарк вздохнул и опять наполнил бокал. Я никогда раньше не видел его таким, как в тот миг — он повеселел, приоткрывая совершенно неизвестную сторону своего характера — все это, сдается, было точно рассчитанным представлением в мою честь.

— Как мы будем вспоминать об этом, — промолвил Бисмарк, — когда станем стариками доживать свой век в сельских усадьбах, а шустрые молодые парни будут пихаться локтями в борьбе за кресло канцлера? Даже не знаю, — он покачал головой. — Я, наверное, стану носить кожаные штаны и строить из себя посмешище на штетгинском шерстяном рынке и уступать пару талеров всякому, кто обратится ко мне «барон». [XXVII*] А вы, Флэшмен, вы будете сидеть в своем клубе в Сент-Джеймсе и толстеть за портвейном и мемуарами. Мы будем жить, клянусь! Мы будем сражаться! Мы победим! Разве это не то, что вершит великие дела, что меняет течение времени?

Слов нет, мне стоило разделять его энтузиазм, подобно Крафтпггайну, впитывающему каждую букву и глядящему на него словно покорный вол. Но на самом деле я думал про себя: «Господи, сделай так, чтоб Джон Галли отметелил этого парня по-настоящему!» Но вслух я сказал вот что:

— Герр Бисмарк, я очень тронут. А теперь, с вашего разрешения, я бы предпочел хорошенько напиться. Потом, завтра, я буду целиком в вашем распоряжении, раз уж ничего иного мне не остается. Но коль уж мне суждено определять судьбы Европы, то для начала мне не помешало бы влить в себя бочонок спиртного. Так не окажите ли мне любезность обеспечить меня бутылкой вина, сигарой и тем количеством похабных застольных песен, какое вы и ваши друзья смогут вспомнить? А если вы сочтете, что такие грубые языческие обряды плохо вяжутся со славным приключением во имя Фатерланда, что ж — вы ведь сделали свои приготовления, так не мешайте мне делать мои.