Флэш по-королевски

VIII

Трусы, как мудро заметил Шекспир, умирают много раз прежде смерти,[51] но вряд ли кто из них способен похвастаться столь богатым опытом в таком деле, как я. А у меня не часто бывали столь серьезные основания, как в тот момент, когда Заптен отдал приказ своим последователям. У этого человека был вид, свойственный тем, у кого слово не расходится с делом, и брошенное мимоходом распоряжение звучит страшнее любой угрозы. Я доковылял до хижины, где рухнул на скамью, а те трое зашли следом и прикрыли дверь.

— Итак, — говорит Заптен, соединив ладони. — Кто вы такой?

Отпираться не было никакого смысла, так же как и надежды выйти сухим из воды. Единственный мой шанс состоял в том, чтобы своей болтовней вытащить голову из петли, хотя эти три угрюмые рожи плохо способствовали вдохновению. Но деваться некуда, решил я, напомнив себе, что нет лучшей лжи, чем полуправда.

— Господа, — начал я, — поверьте мне, я могу объяснить все эти ужасные события. Вы совершенно правы: я вовсе не принц Карл-Густав. Однако самым ответственным образом заверяю вас, что у меня не было иного выбора, как выдавать себя несколько последних дней за этого человека. Не было выбора… Не сомневаюсь, когда вы выслушаете меня, то согласитесь, что истинной жертвой этого невообразимого обмана был именно я.

— Весьма на то похоже, — говорит Заптен. — Поскольку вас определенно вздернут за него.

— Нет, нет! — возопил я. — Умоляю, выслушайте. Я могу доказать. Меня принудили — жестоко принудили, но верьте мне, я невиновен.

— Где принц? — рявкнул Хансен. — Говори, лжец!

Я оставил его слова без внимания, и не без причины.

— Меня зовут Арнольд, капитан Томас Арнольд. Я офицер британской армии, — тут мой поганый язык едва не ввернул «без определенного места службы». — Меня похитили и вовлекли в эту затею враги Штракенца.

Заявление вызвало у них обмен репликами; Грундвиг и Хансен начали засыпать меня вопросами, но Заптен одернул их.

— Значит, британской армии? — говорит. — И сколько же пехотных полков в вашей гвардии? Живо!

— Ну, три.

— Хм-м. Продолжайте.

— Так, — говорю я. — История эта столь невероятная… вы, возможно, не поверите ей.

— Посмотрим, — говорит Заптен, который нравился мне все меньше и меньше. — Выкладывайте все.

Что я и сделал, начиная с самого начала и держась как можно ближе к правде по мере возможности. По ходу рассказа мозг мой не переставал работать, ибо целиком историю рассказывать было нельзя. Я выкинул из нее Лолу Монтес, выдумав взамен жену и ребенка, сопровождавших меня в Германии — без них было не обойтись. Я описал свое похищение из Мюнхена, не упомянув про баронессу Пехман, а эпизод, связанный с Шенхаузеном, изложил почти дословно.

— Отто Бисмарк, значит? — протянул Заптен. — Слыхал о таком. И о юном Штарнберге нам тоже кое-что известно.

— Это невообразимо, — восклицает Грундвиг. — Этот человек явно не сказал ни слова правды. Как, кто мог…

— Не спешите, доктор, — говорит Заптен. — Невообразимо? Согласен. Но это тоже невообразимо, — и он показывает на меня. — Но вот он, сидит перед нами. Продолжайте.

Слава Богу, среди них сыскалась хоть одна трезвая голова! Я продолжил, рассказав о прибытии в Штракенц, о фарсе в соборе, о попытке де Готе убить меня и о том, как я одолел его в поединке один на один на вершине Йотун Гипфеля этим утром. Холодный взгляд Заптена не отрывался от меня ни на секунду, но Грундвиг то и дело вскрикивал от удивления и ужаса, и, наконец, Хансен не выдержал.

— Почему вы на это пошли? Отвечайте, подлец, почему? У вас что, нет совести, нет чести? Как можете вы жить и носить в себе столь ужасное преступление?

Я посмотрел ему прямо в глаза, как человек, обуреваемый сильным чувством. (Так оно и было, хотя на самом деле это был испуг, а не возмущение и душевные терзания, которые я изображал.)

— Почему, сэр? Вы спрашиваете почему? Вы полагаете, что я согласился бы участвовать в этом позоре, играть роль в этом ужасном маскараде, если бы у них не было оружия, перед которым бессилен любой мужчина, пусть даже человек чести? — Я тяжело вздохнул. — У них мои жена и ребенок, сэр. Вы понимаете, что это означает? — Эти слова я буквально выкрикнул ему в лицо, сочтя момент удобным для перехода в контратаку. — О Боже! Сокровище мое! Моя златовласая крошка Амелия! Увижу ли я тебя снова?

На этом месте любой театр Лондона залился бы слезами, клянусь. Но, подняв глаза, я убедился, что местная публика далека от оваций. Хансен выглядел растерянным, лицо Грундвига налилось краской от ярости, а Заптен набивал трубку.

— А принц Карл-Густав? — спрашивает одноглазый. — Где он?

Сначала мне казалось, что мне удастся с ними сторговаться: жизнь в обмен на информацию, но теперь инстинкт подсказывал, что это не пройдет. Заптен повесит меня на месте, я не сомневался — но персонаж, которого я так отчаянно пытался изобразить, этого вовсе не заслуживал. Моя единственная надежда заключалась именно в этом — заставить их поверить в то, что я являюсь невинной жертвой дьявольского заговора. И, положа руку на сердце, разве это на самом деле было не так?

Так что я поведал им про Йотунберг и про планы насчет Карла-Густава. Грундвиг обхватил голову руками, Хансен испуганно вскрикнул, Заптен раскурил трубку и стал молча выпускать клубы дыма.

— Так, — говорит он. — И что дальше? Этот тип пытался убить вас, вы убили его. Хорошо. Что же вы намеревались делать дальше?

— Ну… ну… Даже не знаю. Я был вне себя: жена, ребенок… судьба принца… я наполовину сошел с ума от беспокойства.

— Еще бы, — кивает он, пыхнув трубкой. — И вы утверждаете, что все это Отто Бисмарк затеял во имя строительства Германской империи? Так, так.

— Вы слышали мой рассказ, сэр, — говорю я. — Я предупреждал, что это звучит невероятно, но это правда — все, до последнего слова.

Грундвиг, расхаживавший взад-вперед, резко повернулся на каблуках.

— Не верю! Это же вздор! Майор, Эрик! Только сумасшедший способен поверить в такую историю. Это невозможно! — Он посмотрел на меня. — Это человек… этот мерзавец… можете вы представить, что найдется негодяй, способный совершить то, в чем он нам признался?

— Только не я, — подхватывает Хансен.

Заптен кивнул седой головой.

— Именно так, — сказал он, и сердце мое упало. — Но мне сдается, что не все так просто. Может ли кто-нибудь из вас: вы доктор или вы, Эрик — его сверкающий глаз перескакивал с одного на другого, — глядя на этого человека, способного две недели с успехом водить за нос целый народ, — представить себе, глядя в лицо фактам, что он не способен был придумать более правдоподобную историю, чем рассказанная им сейчас?

Они уставились на него. Он кивком указал на меня.

— Вот он сидит. Скажите-ка, — Заптен выбил трубку. — Если он врет, то каково может быть правильное объяснение?

Они долго бубнили, но, разумеется, так и не смогли ответить. Заптен соглашался, что моя история звучит неправдоподобно — но любая другая версия выглядела не лучше.

— Если мы допускаем, что двойник принца на две недели занял его место — а нам это известно — тогда я начинаю кое-что понимать, — заявляет он.

— Вы хотите сказать, что верите ему? — восклицает Грундвиг.

— За отсутствием свидетельств, способных опровергнуть его историю, — да. — Сердце мое вознеслось, как молитва Девушки. — Смотрите, все сходится. Разве мы не вздрагивали все эти двадцать лет, завидев хоть слабую тень Германии? Вы ведь знаете, Грундвиг. Разве не страх за свободу нашего герцогства привел нас сюда? Разве не потому мы — «Сыны Вёльсунгов»? — Он покачал головой. — Найдите мне брешь в рассказе этого парня, поскольку сам я не могу разглядеть ни одной.

При этих словах между ними началась оживленная перепалка, которая конечно же ни к чему не привела. Сбитые с толку, они опять повернулись ко мне.

— Что будем делать с ним? — спрашивает Грундвиг.

— Повесим, — говорит Хансен. — Этот пес того заслуживает.

— За соучастие в преступлении против нашей герцогини, — бросая на меня яростный взор, заявляет Грундвиг, — меньшим ему не отделаться.

Оба выглядели оскорбленными до глубины души, как два старых шотландца в борделе, но я понял, что наступило время моей реплики. Я принял растерянный вид, который затем уступил место выражению крайнего возмущения.

— Что вы хотите сказать? — кричу.

— Вы же женились на ней чуть более недели назад, — многозначительно заявляет Заптен.

Я запыхтел от ярости.

— Ах вы, развратный старик! Вы осмеливаетесь предположить…? Боже мой, сэр, неужто вы забыли, что я английский офицер? У вас хватает дерзости предположить, что я мог…

Я запнулся, словно меня обуял приступ гнева, хотя сомневаюсь, что на Заптена это произвело большое впечатление. Но остальные оба призадумались.

— Я не настолько утратил честь, — говорю я, пытаясь выглядеть гордым и оскорбленным одновременно, — чтобы зайти в своем притворстве так далеко. Есть вещи, которые ни один джентльмен… — и я остановился, будто не в силах продолжать далее.

— Но это было бы странно, — пробормотал Грундвиг.

С замиранием сердца я хранил молчание.

Они посидели немного — думаю, размышляли по поводу девственности своей герцогини. Потом Грундвиг сказал:

— Клянетесь ли вы, что… что…

— Даю слово чести, — говорю я, — как британский офицер.

— Ну вот и порешили, — говорит Заптен, и я готов поклясться, что губы под усами дрогнули в едва заметной улыбке. — И, рискуя показаться недостаточно верноподданным, хочу тем не менее заметить, господа, что судьба принца Карла-Густава важна, видимо, не меньше, чем возможное происшествие с… хм, не будем об этом.

Он повернулся ко мне.

— Вы останетесь здесь. Посмеете выйти из хижины — вы труп. Впрочем, эта судьба может постигнуть вас в любом случае. Полагаю, мы еще не приняли окончательного решения, доктор. Если услышанное нами сегодня правда, у нас не так много времени на то, чтобы наша герцогиня сделалась вдовой, не став невестой. Не говоря уж о сохранении для нее ее герцогства. Вперед.

Дверь за ними захлопнулась, и я остался наедине со своими мыслями. Они были безрадостными, но могло бы быть и хуже. Те трое вроде как поверили в мою историю, и я сомневался, что выдуманная ее часть позволит найти им нестыковки — да и приврано-то было совсем чуть-чуть, только чтобы поярче обрисовать мой образ «бедняги, угодившего в жестокие когти судьбы». Что лучше всего, я вполне уверился — они не будут вешать меня. Заптен пользовался среди них большим авторитетом, и, хотя мне было очевидно, что этот парень не станет цацкаться, когда считает нужным покончить с кем-то, я не видел никакой разумной причины расправляться со мной. Заптен реалист, его не захлестывают эмоции, как Грундвига или Хансена. Впрочем, и Грундвиг, как мне показалось, не дойдет До убийства — похоже, он из породы благовоспитанных, чувствительных идиотов. Хансена я опасался больше всего, возможно, из-за его дружеских связей с принцем. Такой способен, если позволите, поквитаться со мной в память о прошлом; но я надеялся, что он останется в меньшинстве.

Делать было нечего, только сидеть и ждать. По крайней мере я был в безопасности от головорезов Бисмарка, а это уже кое-что. Если это были именно «Сыны Вёльсунгов» — тайные сторонники Дании, о которых Руди говорил с таким презрением, — то с этой точки зрения я оказался в надежных руках. Мне подумалось, что Руди недооценивает их: у меня не было ни малейшего понятия, как они собираются вызволять своего драгоценного принца из Йотунберга, да меня это и не волновало, но выглядели эти ребята деятельными и бойкими. Мне доставляла удовольствие мысль, что им удастся-таки сунуть палку в колесико нашего треклятого Отто; Заптен, если я хоть что-нибудь понимаю, подходил для этого дела как никто другой. Уверенный, быстро схватывает суть, исполнен высочайших достоинств, таких, как решительность, отвага и все такое прочее, и при этом не обременен щепетильностью. Поставь такого на место командира нашей отступавшей из Кабула армии, мы бы вернулись домой в целости и сохранности, да еще и все сокровища Бала-Хиссара выторговали бы за уход.

Итак, я был не слишком удручен сложившейся ситуацией и проводил время в гаданиях, когда же они меня выпустят. Одному Богу известно, почему я сделался таким оптимистом — возможно, сказалась реакция на то, что дважды за один день избежал жестокой смерти, но мне не стоило так расслабляться. Будь я способен трезво взглянуть на вещи с их точки зрения, то понял бы: лучшее для меня место — на глубине в шесть футов под землей, где я не смогу послужить причиной никакого скандала. Впрочем, то, во что они меня вовлекли, оказалось вряд ли лучше такого исхода, и послужило мне поводом еще несколько раз пережить ту смерть, о которой писал Шекспир.

Я просидел в хижине несколько часов, и единственной живой душой, увиденной мной за это время, был здоровый крестьянин, принесший немного еды и пива. Он по-прежнему называл меня «высочеством», хотя и несколько озадаченно. К моменту возвращения моих инквизиторов наступила ночь; я обратил внимание, что ноги у Заптена и Хансена забрызганы грязью, как после хорошей скачки. Заптен поставил на стол лампу, скинул плащ и внимательно посмотрел на меня.

— Капитан Арнольд, — говорит, — если вас действительно зовут так. Вы ставите меня в тупик. А мне это не по душе. Как выразились те господа, ни один человек в здравом уме не поверит в вашу историю ни на минуту. Ладно, допустим, я не в здравом уме, но мне она кажется правдивой. По большей части. Не знаю, являетесь ли вы величайшим подлецом или несчастнейшим из смертных — я лично склоняюсь к первому, ибо у меня нюх на подлость — нет, нет, не надо возражать, мы уже все слышали. Но я не уверен, и потому склонен считать вас честным человеком. До поры до времени. Вот так.

Я молчал, в страхе и надежде одновременно. Он извлек трубку и принялся разминать табак.

— К счастью, у нас есть возможность разом проверить вас и решить нашу проблему, — продолжил он. — Но вот в чем дело, — он не сводил с меня ледяного взора, — жертва вы или негодяй, не суть важно: вы замешаны в ужасном преступлении. Готовы ли вы помочь исправить, то что натворили?

Глядя при свете лампы на эти угрюмые рожи, я не испытывал ни малейших колебаний, каков должен быть ответ. Какие уж тут колебания!

— Господа, — говорю. — Да благословит вас Бог. Что от меня требуется? — Слава Богу, в тот миг я и не предполагал, что потребуется так много. — Я сделаю все, что в моих силах. Сидя здесь, я размышлял о том жутком…

— Ясно, хватит, — прервал меня Заптен. — Нет необходимости нам рассказывать. — Он раскурил трубку: пых-пых-пых, — и выпустил клуб дыма. — Все, что мы хотим слышать, это «да» или «нет», и ваш ответ, как понимаю, означает «да».

— От всего сердца, — с жаром воскликнул я.

— Сомневаюсь, — фыркнул Заптен. — Но это не важно. Вы ведь говорили, что солдат? И часто вам приходилось участвовать в бою?

О, на этот вопрос я мог отвечать без утайки — часто, но при этом не было смысла сообщать, что всякий раз обливался потом от ужаса. Дурак дураком, я дал понять, что принимал участие в нескольких отчаянных переделках, и вышел из них (без ложной скромности) с некоторым отличием. Слова соскочили у меня с языка прежде, чем я успел сообразить, что они могут иметь весьма неприятные последствия.

— Так, — говорит Заптен. — Неплохо. Вид у вас достаточно боевой. Этому можно только порадоваться. Теперь к нашей диспозиции. Вы сказали, что принца Карла-Густава держат под охраной людей Бисмарка в Йотунберге и что они готовы расправиться с ним, не оставив следов, при первом же признаке опасности. Привяжут к трупу камень, бросят в эту свою дыру, и все дела. — Я заметил, как Грундвиг вздрогнул. — Так что если мы станем штурмовать замок — а это не просто — все, что мы найдем — это нескольких человек, которые, без сомнения станут потчевать нас безобидной историей, как они-де приехали погостить к Адольфу Бюлову. Он, кстати, предусмотрительно отбыл за границу. И принц погиб. Йотунзее глубоко, мы даже не найдем его тела.

У Хансена вырвался вздох, а по щекам потекли слезы, ей-богу.

— Так что штурма не будет, — продолжает Заптен, попыхивая трубкой. — Забудем пока про Йотунберг. Что если мы вернем вас в Штрельхоу, и посмотрим, что станут тогда делать наши немецкие друзья? Это поможет нам выиграть время.

Бог мой, мне это не нравилось. Де Готе может и промахнулся, но кто-нибудь другой может и попасть! Меньше всего на свете мне хотелось сейчас оказаться на глазах публики в Штракенце.

— Вряд ли они станут убивать принца, — вмешался Грундвиг, — пока вы находитесь на троне консорта. По крайней мере до сих пор они этого не сделали.

— Это даст нам время, — неспешно повторил Заптен. — Но что нам делать дальше, а?

Я пытался придумать что-нибудь — что угодно.

— А если я отрекусь? — торопливо предложил я. — Может быть… если это поможет…

— Промедление, однако, увеличивает риск, — продолжил Заптен, будто и не слышал моих слов. — Риск вашего раскрытия, убийства принца.

— Мы не можем оставлять его там, в руках этих мерзавцев! — взорвался Хансен.

— Ладно, отставить, — говорит Заптен. — И мы возвращаемся к единственному способу: отчаянному и опасному, который в итоге может стоить ему жизни. Но ничего больше не остается.

Он замолчал, а я чувствовал, как душа моя расстается с телом. О, Боже, опять: как только я слышу слова «отчаянный и опасный», то сразу понимаю, что без меня тут не обойдется. Оставалось немного подождать, дабы услышать худшее.

— Штурм Йотунберга невозможен, — заявляет Заптен. — Замок стоит на озере Йотунзее, и с берега достижим только в одном месте, где к нему подходит дамба. Ночью дамбу охраняют двое часовых: на дальнем конце, там, где через ров между дамбой и замком переброшен подъемный мост. Мост поднят, и это говорит о том, что находящиеся внутри Догадываются о сбое в их планах. Нет сомнений, что когда Убитый вами утром человек не прибыл вовремя к своим приятелям, те подняли тревогу. По меньшей мере двое из них прискакали в замок сегодня вечером — мы с Хансеном видели их: щеголеватый молодой человек, едва не мальчишка, и с ним здоровенный детина…

— Штарнберг и Крафтштайн, — говорю я. — Майон Заптен, это адская парочка, они ни перед чем не остановятся.

— Понятно. Сколько их еще в замке, мы не знаем. Может, всего лишь горсть. Но у нас не получится захватить их врасплох. Значит, надо найти другой путь, и побыстрее. — Он откинулся на стуле. — Эрик, задумка твоя. Тебе и слово.

Один взгляд на лицо Хансена — глаза его горели, как у фанатика, — заставил меня приготовиться к худшему.

— Там, где не поможет штурм, поможет хитрость. Двое храбрецов пересекут Йотунзее под покровом ночи, отплыв с противоположного берега. Сколько можно, пройдут на лодке, дальше вплавь. Часть замка представляет собой развалины: они могут выбраться на берег, по-тихому проникнуть внутрь и выяснить, где держат принца. Затем, пока один будет охранять Карла, другой поспешит к подъемному мосту и опустит его, чтобы наши люди, прячущиеся на берегу, могли прорваться через дамбу. С гарнизоном мы легко справимся, но кто-то должен охранять жизнь принца, пока будет идти бой. Или все получится, или, — он пожал плечами, — те двое, что будут первыми, умрут, пытаясь что-то сделать.

Сам факт, что меня поставили в известность, позволил мне сообразить, кто будет одним из тех двоих. Из всех самых сумасшедших и нелепых планов, которые мне приходилось слышать, план Хансена заслуженно занимает первое место. Если эти ребята считают, что заставят меня в темноте плыть туда, где меня, скорее всего, поджидают Руди и Крафтштайн, то плохо они меня знают. При одной только мысли об этом меня едва не выворачивало наизнанку от страха. Да пусть они идут куда подальше! Я скорее буду… буду что: болтаться в петле у Заптена? Если я откажусь, такой исход более чем вероятен.

Пока я переваривал в мозгу эти веселенькие мысли, Грундвиг — о, я сразу понял, что это парень с головой — высказал разумное предположение, что если двое могут переплыть, то почему не переплыть дюжине? Но Хансен решительно замотал своей жирной мордой.

— Нет. Двое еще проскользнут незамеченными, но не более. Это не обсуждается. — Он повернулся ко мне: лицо суровое, взгляд ничего не выражает. — Одним из тех двоих буду я — Карл-Густав мой друг, и если суждено умереть ему, я буду счастлив разделить с ним судьбу. Вы его не знаете, но без вас он не оказался бы там, где оказался. Из всех вы больше всех прочих обязаны рискнуть ради него жизнью. Вы пойдете со мной?

Кем-кем, но тугодумом меня не назовешь. Позволяй ситуация прибегнуть к убедительным аргументам на основе здравого смысла, я был бы тут как тут: мог бы предложить попробовать сторговаться с Руди; или послать гонца к Бисмарку (где бы тот ни находился) и заявить тому, что игра его проиграна; я мог бы рухнуть в обморок или сказать, что не умею плавать, что у меня разыгрывается сенная лихорадка, стоит мне выйти из дому после наступления темноты; на худой конец, просто воззвал бы к милосердию. Но я понимал, что это не сработает — это были непреодолимо серьезные, напуганные люди — и боялись они не за себя, как поступил бы любой нормальный человек, а за того датского идиота. Стоило мне заколебаться, заспорить, высказать все что угодно кроме немедленного согласия, они тут же заклеймили бы меня трусом, лицемером и отступником. А потом Флэши предстоит сплясать ньюгейтский хорнпайп,[52] и вся эта чертова шайка «Сынов Вёльсунгов» навалится на веревку. Все это пронеслось в моей голове за те несколько секунд, пока я сидел, полумертвый от ужаса; потом голос, будто и не мой вовсе, прохрипел:

— Да, я пойду.

Хансен медленно кивнул.

— Не стану утверждать, что рад вашей компании, я предпочел бы вам даже самого неотесанного деревенщину из наших. Но вы военный, искушенный в оружии и такого рода делах. — «Ах, милый юноша, — думаю я, — много-то ты знаешь». — Вы человек одаренный, иначе вам бы не удалось совершить то, из-за чего вы очутились здесь. Возможно, в этом есть злая насмешка судьбы. Так или иначе, вы тот самый, кто нужнее для нашего предприятия.

Я мог бы убедительно оспорить некоторые тезисы, но промолчал.

— В таком случае, завтра ночью, — подытожил Хансен, и вместе с Грундвигом удалился, не сказав больше ни слова.

Заптен промедлил, надевая плащ. Он смотрел на меня.

— Есть одно, — заговорил он наконец, — чему человек учится с возрастом: отбрасывать свои желания, чувства — даже честь, да, — и выполнять то, что должен, не взирая на средства. Поэтому я отпущу вас завтра с Хансеном. И советую вам достичь успеха, или, Господь свидетель, я прикончу вас без малейшего сожаления.

Он подошел к двери.

— Быть может, я ошибся в вас, не знаю. Если я повинен в этом, то обещаю: при любом исходе я не буду знать покоя, пока не обеспечу безопасность вашим жене и дочери, о которых вы так переживали днем, но будто напрочь забыли вечером. Утешайтесь мыслью, что ваша златокудрая крошка Амелия пребывает в моих мыслях. — Он вышел на порог. — Доброй ночи, англичанин.

И ушел, явно весьма собой довольный.

Следующий час я провел в отчаянной попытке прорыть голыми руками подкоп под стеной хижины, но не преуспел. Грунт был твердый, то h дело встречались камни и корни. Мне удалось раскопать лишь маленькую ямку, которую я по-быстрому засыпал и притоптал, опасаясь быть раскрытым. Да и сумей я выбраться наружу, они легко догнали бы меня в лесу: они тут чувствовали себя как дома, а я даже понятия не имел, где нахожусь.

Когда первоначальный прилив паники схлынул, я сел и погрузился в мрачные раздумья. Существовал слабый шанс, что до завтрашнего вечера сумасбродный план Хансена может претерпеть изменения, или что мне каким-то чудом удастся сбежать — но я сомневался в этом. И тогда мне останется налечь на весла — в буквальном, кстати, смысле, — отправляясь в самое опасное в моей жизни приключение, из которого я вряд ли вернусь живым. Итак, мне предстоит встретить свой конец здесь, в Богом забытых немецких развалинах. Я умру, пытаясь спасти человека, которого даже не видел никогда — и это я, который бы пальцем не шевельнул, чтобы спасти свою собственную бабушку. Это было слишком: я долго скулил, оплакивая свою судьбу, потом выругался, немного помолился, призывая Господа, в которого верил только в моменты истинного отчаяния, смилостивиться надо мной.

Я пытался утешаться мыслью, что мне и раньше приходилось выпутываться из безнадежных переделок — да, но не вечно же будет так везти? О нет, Иисус не отринет раскаявшегося грешника: никогда не стану я больше прелюбодействовать, красть и говорить неправду! Я силился припомнить все семь смертных грехов, дабы не пропустить ни единого, потом направил свой ум к десяти заповедям, давая зарок никогда впредь не нарушать их — притом, как вам известно, жизнь моя никогда не была сюжетом для иконы.

От молитвы я ожидал облегчения и покоя, но обнаружил, что страх мой ни на йоту не уменьшился, и поэтому закончил хулой на все мироздание. Разницы все равно никакой.

Следующий день тянулся бесконечно: сердце мое уходило в пятки всякий раз, как до меня доносились приближающиеся к двери шаги, и когда Заптен и оба его компаньона пришли за мной вечером, я испытал почти что облегчение. Они притащили с собой кучу всякого снаряжения, сказав, что нужно все приготовить заранее, и необходимость заняться делом на время вытеснила ужас из моей головы.

Сначала мы с Хансеном разделись донага, чтобы натереться жиром для защиты от холода, когда пойдем вплавь. Увидев мои шрамы — след от пистолетной пули, прошедшей через бок и вышедшей сзади, полосы, оставленные хлыстом этой свиньи Гюль-Шаха, и белесую отметину на бедре, обозначавшую место, где срослась нога, сломанная в форте Пайпера, — Заптен тихонько присвистнул. Зрелище было впечатляющее, и хотя большая часть ран была получена со спины, не такого рода украшения можно обычно увидеть на трусе.

— А вам везло, — говорит Заптен. — До поры.

Когда мы хорошенько просалились, то одели белье из грубой шерсти — крайне неприятное занятие — а поверх него шерстяные рубашки и блузы, заправив их в штаны. На ноги натянули носки и легкие ботинки, а Заптен прихватил нам одежду под коленками и локтями шнурком, чтобы не сползала.

— Теперь к оружию, — объявляет он, указывая на пару тяжелых палашей и целую коллекцию охотничьих ножей. — Если желаете получить что-то огнестрельное, вам придется убедить наших приятелей в Йотунберге одолжить его вам, — добавил он. — Брать его с собой бессмысленно.

Хансен выбрал палаш и длинный кинжал, но я покачал головой.

— А сабли нет?

Заптен призадумался, однако поиск среди шайки его бандитов позволил найти требуемый предмет — им оказался древний, но весьма внушительный кусок стали, при виде которого я в душе вздрогнул. Но взял — если дойдет до драки, не дай бог, лучше иметь дело с оружием, в котором знаешь толк. В сабле я, конечно, не Анджело, но хотя бы привык ей пользоваться. [XXXVIII*] Что до остального, то они вернули мне мой морской нож, и еще выдали каждому из нас по фляжке спирта.

Оружие мы закрепили на спине, прихватив его на уровне груди и талии, также Хансен намотал вокруг туловища длинный кусок веревки. Развернулся спор, стоит ли нам брать кремень и огниво, но смысла в этом не было. В итоге, каждому из нас вручили промасленный пакет с некоторым количеством хлеба, мяса и сыра, на случай, как сострил Заптен, если у нас найдется время перекусить.

— Возможно, вам захочется съесть чего-нибудь, когда выйдете из воды, — добавил он. — Поешьте и попейте, если получится. Теперь, мистер Томас Арнольд, слушайте меня. Отсюда мы верхами направимся к Йотунзее, что займет у нас добрых три часа. Там ждет лодка с парой крепких гребцов; они подвезут вас как можно ближе к замку — ночи лунные, тут мы ничего поделать не можем. Но сейчас облачно, так что вы подойдете достаточно близко. Затем вы отправитесь вплавь, и помните: они там не дремлют.

Он дал мне переварить эту информацию, высоко задрав подбородок и глубоко засунув руки в карманы, — довольно нелепая на вид поза, — потом продолжил:

— Там, в замке, Хансен старший, ясно? Ему решать, кому что делать: кому охранять принца, кому опускать мост. Насколько нам известно, он приводится в действие лебедкой. Выньте стопор, и мост упадет. Это послужит сигналом для нас — Пятьдесят человек во главе со мной и Грундвигом — к штурму Дамбы. — Он замолчал, вытаскивая кисет. — В наши намерения не входит оставлять кого-нибудь из гарнизона в живых.

— Они все должны умереть, — торжественно заявляет Грундвиг.

— До последнего, — подхватывает Хансен.

От меня, похоже, тоже чего-то ждали, поэтому я сказал:

— Правильно.

— Послужите нам верой и правдой, — продолжает Заптен, — и прошлое будет забыто. Подведете нас… — Договаривать он не стал. — Все ясно?

Ясно, очень даже ясно, слишком. Я старался не думать об этом. Мне не хотелось вникать в эти ужасные детали; по правде, в уме у меня крутился совершенно не нужный вопрос, не имеющий ничего общего с предстоящим делом. Но он не давал мне покоя, и я спросил.

— Скажите, Хансен: тогда, в Штракенце, что заставило вас подумать, что я не Карл-Густав?

Он изумленно уставился на меня.

— Вы это хотите знать сейчас? Ну, ладно. Сходство просто удивительно, но все же… что-то было не так. Потом на мгновение я понял что: ваши шрамы не на тех местах — левый расположен слишком низко. Но это не все. Даже не знаю как сказать — просто вы не Карл-Густав, и все тут.

— Спасибочки, — говорю я. Бедный старина Бисмарк снова опростоволосился.

— А как вы получили эти шрамы? — спрашивает Заптен.

— Нанесли пару ударов шлагером, — небрежно бросаю я, и вижу, как у Грундвига вырывается изумленный вздох. — О да, — добавляю, обращаясь к Хансену, — нам с вами предстоит не в kindergarten[53] сходить, друг мой. Люди они весьма серьезные, в чем вы вскоре можете убедиться. — Мне очень хотелось слегка подсбить с него спесь.

— Ну так вперед, — буркнул Заптен. — Все готовы? Lassen sie uns gehen.[54]

Лошади ждали снаружи; в темноте все разобрались по местам, и молчаливой кавалькадой мы двинулись через лес, по тропе, ведущей на Йотун Гипфель, потом вниз, сквозь густые заросли кустарника и папоротника. Даже если бы я рискнул, ни малейшего шанса на побег не было: два человека всю дорогу скакали у меня по бокам. Мы часто останавливались — насколько понимаю, высылали вперед разведку — и мне предоставлялась возможность продегустировать содержимое фляжки. В ней оказался коньяк, примерно с полпинты, и к концу нашего путешествия фляжка уже опустела. Особого действия алкоголь на меня не произвел, разве что согрел немного: я тогда, наверное, целый галлон выпил бы без видимых последствий.

Наконец мы остановились и спешились. Полускрытая во тьме рука ухватила меня и повлекла сквозь заросли, пока я не очутился на берегу речушки, струи которой плескались у моих ног. Хансен стоял рядом, в темноте слышались оживленные перешептывания; я видел смутные очертания лодки и гребцов. Потом из-за облаков вынырнула луна, и сквозь нависающие над устьем реки деревья я разглядел покрытые рябью серьге воды озера и вырастающие из них, не далее чем в трех фарлонгах[55] от нас, могучие очертания Йотунберга.

Картина была из разряда тех, от которых кровь стынет в жилах, а на ум приходят чудища, вампиры и летучие мыши, парящие под мрачными сводами; готическим ужасом веяло от темных крепостных стен и башен, возвышающихся на фоне рваных облаков, молчаливых и грозных в лунном свете. Мое воображение населило развалины выглядывающими из бойниц призраками — но последние вряд ли были страшнее, чем Руди и Крафтштайн. Промедлив еще минуту, я, наверное, кулем плюхнулся бы на берег, но не успел даже сообразить, как оказался в лодке, бок о бок с Хансеном.

— Выждите, пока спрячется луна, — раздался из темноты хриплый шепот Заптена.

Вскоре свет померк, и Йотунберг превратился просто в громадную тень. Но он ведь никуда не делся, и перед моим мысленным взором обличье его сделалось еще страшнее. Мне пришлось схватиться за челюсть, чтобы зубы не стучали.

Заптен снова что-то пробурчал, и темные очертания башни шевельнулись — это лодка тронулась в путь; и вот мы уже выходим из реки и плывем по Йотунзее. Выйдя из-под укрытия, мы ощутили ветерок, и вскоре берег исчез у нас за спиной.

Темно было как у черта за пазухой, и в мертвой тишине слышался только шепоток воды, рассекаемой носом лодки и приглушенный скрип весел. Мы шли не спеша, но все же достаточно быстро — мрачная махина замка делалась все больше и все страшнее с каждой секундой. Мне почудилось, что подплыли уже до опасного близко: можно было различить тусклый свет, горящий в одном из окон башни, но тут Хансен тихо скомандовал: «Halt», — и гребцы подняли весла.

Он коснулся моего плеча.

— Готовы? — я был занят тем, что пытался проглотить рвотный ком, подкативший к горлу, поэтому не ответил. — «Folgen sie mir ganz nahe»,[56] — сказал Хансен и почти бесшумно, словно выдра, скользнул через борт.

Никакая сила не заставила бы меня последовать за ним: мышцы размякли как кисель, я не мог даже пошевелиться. Но даже окаменев, я сообразил, что остаться тоже не могу: откажись я сейчас лезть в воду, и Заптен порубит меня на куски в одну минуту. Я перегнулся через борт, неловко пытаясь подражать Хансену, но потерял равновесие и, перевалившись через планшир, с ужасным, раскатистым плеском свалился в озеро.

Холод был нестерпимый, он обжигал мое тело словно огнем, и я затрепыхался от боли. Пока я хватал ртом воздух, из темноты выплыло лицо Хансена; он зашипел, призывая меня к тишине, и старался нащупать меня под водой.

— Geben sie acht, idiot![57] Прекратите плескаться!

— Это же сумасшествие! — застонал я в ответ. — Господи, сейчас же зима! Мы замерзнем насмерть!

Он ухватил меня за плечо, заклиная не шуметь. Потом, повернувшись спиной к лодке, начал медленно грести к замку, ожидая, что я последую за ним. Пару секунд я колебался, даже на этом последнем рубеже — не махнуть ли мне до берега и попробовать скрыться в лесу, но сообразил, что столько мне не проплыть: не при такой температуре, да еще с саблей за спиной и в тянущей ко дну намокшей одежде. Лучше остаться с Хансеном, так что я повернул за ним, стараясь производить как можно меньше шума и судорожно хватая воздух от страха и отчаяния.

Бог мой, это было невыносимо. За какие прегрешения заслужил я такое? Если меня не трогать — я вполне безобидный парень, которому ничего не надо, кроме еды, выпивки и пары потаскушек. И никого я не обижу — за что же меня так наказывать? Холод пробирал меня до печенок, я понимал, что долго не выдержу; тут адская боль пронзила мою левую ногу, я ушел под воду, нахлебавшись раскрытым ртом воды. Работая здоровой ногой, я вынырнул на поверхность, и начал Умолять Хансена о помощи.

— Судорога! — взвизгнул я. — Господи, тону! — даже в этот миг у меня достало здравого смысла не повышать голос. Но он меня услышал, ибо когда я снова ушел под воду, Хансен вытащил меня наверх, заклиная не шуметь и не молотить по воде руками.

— Нога! Нога! — стонал я. — Иисусе, мне конец. Спаси меня, чертов ублюдок! О, Боже, как холодно!

Нога болела невыносимо, но при помощи Хансена, поддерживавшего мою голову над водой, я смог передохнуть, и боль несколько притупилась. Я осторожно вытянул ногу и вскоре смог снова шевелить ею.

Убедившись, что я на плаву, Хансен приказал поторопиться, или холод добьет нас окончательно. Мне было уже почти все равно, о чем я ему и сообщил. По мне, он может гореть в аду вместе со своим треклятым принцем, Заптеном и остальными, если им так угодно; Хансен залепил мне пощечину и пригрозил, что утопит, если я не заткнусь.

— Дурак, от этого зависит и твоя жизнь! — прошипел он. — Молчи, или мы пропали!

Я обозвал его всеми обидными словами, какие мог вспомнить (шепотом), и мы поплыли дальше — продвигались мы довольно медленно, но теперь было уже недалеко: еще пара минут ледяного ада, и мы оказались под стеной замка, в том месте, где она несколько отступала от воды. Ничто не говорило о том, что нас заметили.

Хансен греб медленно, и когда я догнал его, он указал вперед, на темнеющий у подножья стены провал.

— Туда, — произнес он. — Тихо.

— Я больше не могу, — обессиленно прошептал я. — Я замерз, говорю вам… мне конец… я знаю. Будь ты проклят, паршивая датская свинья… Эй, эй, подожди меня!

Он плыл к дыре в стене; в этот миг луне заблагорассудилось снова выглянуть, пролив свой холодный свет на уходящие ввысь крепостные сооружения. Провал на деле оказался небольшой гаванью, прорезанной в скальной основе Йотунберга. По центру и слева ее перекрывала стена, справа кладка казалась разрушенной, в ней виднелись темные проломы, в которые не проникал лунный свет.

Медленно подплывая, я ощутил холод, не связанный с температурой воды: даже до полусмерти уставший, я ощущал, что от этого места веет опасностью. Собравшись ограбить дом, не пойдешь через парадную дверь. Но Хансен уже скрылся в тени; я поплыл за ним, огибая скалу, и увидел, что он барахтается в воде, пытаясь зацепиться рукой за каменный бордюр, ограждающий гавань. Заметив меня, он повернулся лицом к камню, закинул на него вторую руку и стал подтягиваться.

Пару секунд он висел, стараясь перевалиться через бордюр, ясно различимый в свете луны; тут над водой что-то блеснуло, ударив его между лопаток. Голова Хансена откинулась, а тело конвульсивно вздрогнуло: секунду он висел без движения, потом с ужасным, свистящим вздохом, заскользил по камню обратно в воду. Я заметил торчащую из его спины рукоять ножа; тело поплыло, наполовину погрузившись в воду, и я во всю мочь поплыл прочь от него, стараясь подавить рвущийся из горла крик.

Из темноты раздался негромкий веселый смех, потом кто-то начал высвистывать «Marlbroug s'en va t-en guerre».

— Плыви сюда, Флэшмен, принц датский, — прозвучал голос Руди. — Я держу тебя на мушке, а со свинцовым балластом много не наплаваешь. Греби ко мне, приятель, ты же не намерен подхватить простуду, а?

Стоя руки в боки и улыбаясь мне, он смотрел, как, трясясь от испуга и холода, я неуклюже карабкаюсь на берег.

— Не стану утверждать, что это совершенно неожиданная радость, — заявляет он. — У меня было предчувствие, что мы еще увидимся. Однако ты выбрал несколько эксцентричный способ для визита. — Он кивнул в сторону озера. — Кто такой твой погибший друг?

Я сказал.

— Хансен, значит? Что ж, поделом ему — не нужно лезть не в свое дело. А ведь здорово я его: с двадцати пяти футов, при неверном свете, простым охотничьим ножом — и точно между лопаток. Неплохая работенка, что скажешь? Приятель, да ты же весь дрожишь!

— Окоченел, — стуча зубами, ответил я.

— Ну, не так, как он, — хмыкнул этот чертов подлец. — Давай, иди сюда. Хотя нет, сначала формальности. — Он щелкнул пальцами, и из-за его спины появились двое. — Михаэль, забери у джентльмена саблю и тот торчащий из-за пояса очень английского вида нож. Превосходно. Прошу.

Они провели меня через полуразрушенную арку, мощеный двор и боковую дверь в главную караулку, из нее мы попали в просторный сводчатый холл с большой винтовой каменной лестницей. Сквозь высокую арку слева от меня виднелись смутные очертания массивных цепей и большого колеса: видимо, это и есть подъемный механизм моста — впрочем, теперь уже не важно.

Руди, весело напевая, провел нас вверх по лестнице в комнату, расположенную на первой площадке. По контрасту с мрачной средневековой каменной кладкой холла, комната выглядела уютным холостяцким гнездышком: повсюду разбросанные бумаги, одежда, плетки, бутылки и прочее. В очаге пылал огонь, и я направился прямо к нему.

— Держи, — говорит Руди, протягивая мне бокал со спиртным. — Михаэль принесет тебе что-нибудь переодеться.

Пока я пил и стягивал мокрую одежду, Штарнберг с удобством расположился в кресле.

— Итак, — продолжает он, когда я переоделся и мы остались одни, — де Готе таки напортачил? Говорил же я, что эту работу следует поручить мне — будь там я, ты бы не выкрутился. Расскажи, как все было.

Вероятно, от пережитого потрясения и выпитого бренди я был не в себе, а может, ужас мой достиг уровня, когда ничто уже не важно: так или иначе, я выложил ему все, что случилось с его коллегой, на что он одобрительно хмыкнул.

— А знаешь, ты мне все больше и больше нравишься: я с самого начала подозревал, что мы отлично поладим. Ну а потом что? Наши друзья данскеры сцапали тебя? — Видя, что я колеблюсь, он наклонился ко мне. — Выкладывай все: я знаю больше, чем ты думаешь, а об остальном догадываюсь. И если ты намерен запираться или водить меня за нос, то имей в виду, мистер Актер, я отправлю тебя поплавать вслед за твоим приятелем Хансеном, слово даю. Кто тебя послал? Датская фракция, не так ли? Любезные бандиты Заптена?

— «Сыны Вёльсунгов», — кивнул я.

Обманывать его не рискнул, да и ради чего?

— «Сыны Вёльсунгов»! Правильнее было бы называться сынами Нибелунгов. Значит, вы с Хансеном намеревались спасти Карла-Густава? Интересно, — протянул он, — и как же вы о нем узнали? Впрочем, не важно. Но как, Бога ради, вы рассчитывали достичь цели? Что могут двое… Хотя, постой-ка! Вы же должны были послужить миной, подведенной под наши стены, не так ли? От вас требовалось открыть дорогу для патриотической шайки доблестного майора Заптена, — Руди звонко рассмеялся. — Да не гляди ты так удивленно! Ты думаешь мы тут ничего не видим? Мы смотрели, как они там шмыгали по берегу целый день. Ну а с помощью ночной подзорной трубы нам из башни было отлично видно, как вы отправляли лодку! Из всех идиотских, безрассудных, неподготовленных затей… Впрочем, чего же ожидать от кучки мужланов? — Он снова расхохотался. — И как только им удалось втравить тебя в это безумие? Приставили нож к горлу, понимаю. Так, так, любопытно, что же они намерены делать дальше?

Благодаря отдыху и теплу я постепенно стал возвращаться к жизни. Допустим, я попал из огня да в полымя, Но мне никак невдомек было: почему это они убили Хансена, а меня взяли в плен — разве что ради информации? А когда Руди узнает все, что хочет, то как поступит со мной? Оставалось только гадать.

— Да, что они будут делать дальше? — Он прохаживался перед очагом, худощавый и элегантный в облегающем черном мундире и бриджах. Потом повернулся ко мне и блеснул белозубой улыбкой. — А может, ты скажешь мне?

— Я не знаю, — говорю. — Было так… как ты и сказал. Мы должны были попытаться освободить принца и опустить мост.

— А если это не получится?

— Они не говорили.

— Хм. Им известны наши силы?

— Они предполагают только… что вас мало.

— Разумная догадка. Или хорошая разведка. Но это им не поможет. Стоит им начать штурм, и их драгоценный принц отправится в Йотунзее на корм рыбам еще до того, как они переберутся через дамбу. Полагаю, они это знают?

— Еще бы, — кивнул я.

Он довольно ухмыльнулся.

— Вот, вот, нам нет необходимости переживать из-за них, не так ли? Это дает нам время на размышление. Кстати, сколько у них там человек? И будь осторожен, очень осторожен, давая ответ.

— Они называли цифру пятьдесят.

— Умница, Флэшмен. Я в тебе не сомневался, — тут он вдруг хлопнул меня по плечу. — А хочешь увидеть своего царственного двойника? У меня так и чешутся руки свести вас лицом к лицу. Заодно посмотришь, какие превосходные меры мы приняли в целях его безопасности, так сказать — на случай непредвиденных визитов. Идем.

Он распахнул дверь.

— Да, Флэшмен, — добавил Штарнберг с беззаботной улыбкой, — имей в виду, я тебе не де Готе, понял? То есть без глупостей, хорошо? Кстати, это было бы совсем зря, потому что у меня есть на уме хм… один планчик, который мы могли бы провернуть вместе: ты и я. Посмотрим. — Он поклонился и взмахнул рукой. — После вас, ваше высочество.

Мы спустились в большой холл, там Руди свернул в боковой проход, потом вниз по крутым ступенькам спиральной каменной лестницы, уводившей в недра замка. Развешенные на расстоянии друг от друга масляные лампы поблескивали на покрытых белесым налетом стенах, местами ступени были скользкими от мха. Мы вошли в замощенную плитами галерею с массивными приземистыми колоннами, поддерживающими нависающий потолок. Здесь было темно, но из арки впереди лился свет; миновав ее, мы очутились в просторной каменной комнате, где два человека, сидя за грубо сколоченным столом, резались в карты. Они вскинулись при нашем приближении, один сжимал в руке пистолет; это были крепкие, рослые парни, одетые в нечто вроде кавалерийских мундиров, с саблями на боку. Но не они привлекли мое внимание. Позади них располагалась громадная железная решетка, простиравшаяся от пола до потолка, и у нее стоял Крафтштайн, положив свои могучие руки на бедра. В трепещущем свете лампы он напоминал сказочного людоеда.

— Крафтштайн, а вот и он, — жизнерадостно говорит Руди, — наш старый собутыльник из Шенхаузена. Разве ты не радуешься теперь, что я не дал тебе пристрелить его там, в воде? Ты же знаешь, Крафтштайн не мастак по части манер, — бросил он мне через плечо. — И как там поживает наш венценосный гость?

Крафтштайн не промолвил ни слова; не сводя с меня глаз, он повернулся и отодвинул засов решетки. Дверь заскрипела в петлях, и Руди жестом предложил мне войти. У меня волосы на затылке стали дыбом, но, подстегиваемый любопытством, я сделал шаг.

Как я понял, решетка отгораживала часть сводчатого зала; примерно сорок на сорок футов. В дальнем от меня конце, на придвинутой к стене низкой кушетке лежал человек. Рядом с ним располагался стол со стоящей на нем лампой, при скрипе петель человек сел, и, прикрыв глаза ладонью, стал всматриваться в нас.

Сам не знаю почему, я ощутил волнение, никак не связанное с опасностью моего положения; мне казалось, что моему взору предстоит увидеть нечто зловещее, впрочем, так оно и было.

— Guten abend,[58] высочество, — произнес Руди, когда мы подошли ближе. — К вам посетитель.

Человек отнял руку от лица, и я не смог сдержать изумленного восклицания. Передо мной сидел я. На меня смотрело мое собственное лицо: озадаченное, настороженное; и в тот же миг по нему пробежала тень удивления, рот приоткрылся, глаза расширились. Мужчина отпрянул, а потом вдруг вскочил.

— Что это? — голос его звучал напряженно и хрипло. — Кто этот человек?

Когда он пошевелился, раздался металлический лязг, и с приступом ужаса я увидел, что от левой его лодыжки тянется тяжелая цепь, приклепанная другим концом к массивному каменному блоку у койки.

— Позволите ли мне представить вам одного старого знакомого, высочество? — говорит Руди. — Уверен, вы не раз видели его в зеркале.

В этом было нечто мистическое: смотреть на его лицо, слышать его голос (немного ниже моего, отметил я). Сейчас он напоминал мою исхудавшую тень, и как бы уменьшился в росте, но сходство было просто поразительным, ни дать ни взять я.

— Чего вы хотите? — спросил он. — Бога ради, кто вы?

— До недавнего времени он являлся датским принцем Карлом-Густавом, — отвечает Руди, явно забавляясь. — Полагаю, вам стоит рассматривать его как самого вероятного наследника вашего титула. На самом деле, ваше высочество, это англичанин, любезно согласившийся заменить вас на время вашего здесь отдыха.

Должен признать, принц воспринял это твердо. Я-то хоть знал, что моя вылитая копия где-то существует, но для него это была новость. Мы долгую минуту смотрели друг на друга, не произнося ни слова, потом он говорит:

— Вы пытаетесь свести меня с ума. Не знаю, зачем. Это какой-то подлый сговор. Богом заклинаю, если в вас есть хоть искра сострадания и приличия, скажите мне, что все это значит. Если вам нужны деньги, выкуп — так и скажите! Если вам нужна моя жизнь — возьмите ее, черт побери! — Он пытался держаться прямо, но цепь на лодыжке дернулась, едва не повалив его. — Будьте вы прокляты! — вскричал он, потрясая кулаком. — Подлые, трусливые негодяи! Отцепите меня, и я отправлю это существо с моим лицом прямиком в ад! И тебя заодно, наглый фигляр! — На него было страшно смотреть: он Дергался на цепи и ругался, как торговец со смитфилдского рынка.

Руди поцокал языком.

— Царственный гнев, — говорит. — Полегче, ваше высочество, полегче. Не стоит обещать то, чего не можете исполнить.

На секунду мне показалось, что Карл-Густав лопнет от ярости; лицо побагровело. Потом он переборол себя и стиснул губы с выражением, осваивать которое мне давеча пришлось столько долгих часов.

— Похоже, я забываюсь, — произнес он, тяжело дыша. — Какая разница? Мне все равно, кто ты, парень, и что за этим кроется. Я больше не доставлю вам удовольствия своими расспросами. Когда сочтете нужным сказать, скажете! Но учтите, — и тут голос его взмыл вверх, так хорошо знакомым мне образом, ведь я тоже использовал этот прием, — учтите, что лучше вам убить меня, в противном случае я, с помощью Божией, так отомщу вам всем…

Он не закончил фразу, только кивнул нам, и я вынужден был согласиться, что при внешнем сходстве по духу мы с ним отличались как ночь и день. Разве я стал бы так говорить, будучи прикован на цепь в темнице — да ни за что. Когда я оказался в точно такой же ситуации, то скулил и умолял о пощаде, пока не сорвал голос. Но я-то знал, как себя вести, а он — нет, и вот результат: много ему вышло проку от этой бравады?

— Ах, не извольте беспокоиться, ваше высочество, — заявляет Руди. — Мы вас обязательно прикончим, как только придет время. Не забывайте о церемонии погребения, приготовленной для вас.

И он указал в сторону большого зала: я поглядел, и от увиденного у меня екнуло сердце.

В той стороне каменные плиты полого уходили вниз фута на четыре, образовывая отверстие диаметром около двенадцати футов. Плиты выглядели гладкими и скользкими, а ниже образуемой ими воронки зияла круглая дыра шириной в ярд. При взгляде на нее Карл-Густав тоже побледнел, закусив губу, но не сказал ни слова. При мысли о том, что лежит за этой дырой, по мне волной побежали мурашки.

— Веселыми парнями были старые владетели Йотунберга, — говорит Руди. — Когда ты им надоедал, тебе привешивали добрый груз — как нашему царственному гостю — и плюх! Да, не хотел бы я сам совершить такое путешествие! Впрочем, возможно, ваше высочество ободрится при вести, что один из ваших друзей уже ждет вас на дне Йотунзее. Его звали Хансен.

— Хансен? Эрик Хансен? — Рука принца задрожала. — Что ты с ним сделал, негодяй?

— Он решил поплавать в неподходящее время года, — весело отвечает Руди. — Как жаль, но делать нечего. Молодежь. А теперь мы, с вашего милостивого разрешения, ваше высочество, удалимся. — Он отвесил шутливый поклон и махнул мне, предлагая следовать за ним к решетке.

Когда мы подошли к ней, Карл-Густав вдруг вскричал:

— Эй ты, который с моим лицом! Ты что, язык проглотил? Почему ты не говоришь, черт побери?

Я выскочил наружу; от этого дьявольского места делалось не по себе — мне уже воочию представлялось, как я соскальзываю в ту дыру. Уф! А ведь эти кровожадные ублюдки не постесняются скинуть меня следом за ним, если сочтут нужным.

Пока я ковылял по залу, за спиной моей слышался звонкий смех Руди. Потом он поравнялся со мной, и, положив руку мне на плечо, стал засыпать вопросами: что же я почувствовал, оказавшись лицом к лицу со своим двойником? — не заставило ли это меня задуматься, кто я на самом деле есть? — заметил ли я изумление Карла-Густава и что, по моему мнению, тот обо всем этом думает?

— Клянусь, даже не подозревал, что вы настолько похожи, пока не увидел вас вместе, — сказал он, когда мы вернулись в его комнату. — Это сверхъестественно. Знаешь… не могу понять, неужели Отто Бисмарк не разглядел всех возможностей, заложенных в его плане? Бог мой, — он резко замолчал, потирая подбородок. — Помнишь, только что я говорил тебе про дельце, которое мы можем провернуть с тобой вместе? Буду откровенен: эта идея пришла мне в голову в тот миг, когда я увидел тебя плавающим в озере. Я сообразил, что с раздачей мне в руки пришли два короля, и нет никого, кроме великого Крафтштайна, кто мог бы меня подрезать. Но Крафтштайн не в счет. Два короля, — ухмыляясь, повторил он, — и один из них — переодетый валет. Выпей-ка, актер. И послушай, что я скажу.

Вы, наверное, заметили, что с момента прибытия в Йотунберг я говорил очень мало — да и не удивительно, положение было такое, что комментарии излишни. События последних сорока восьми часов привели к тому, что не только говорить, но даже трезво мыслить стало практически невозможно. Единственным осознанным моим желанием было вырваться из этого кошмара любой ценой, и чем быстрее, тем лучше. Но манера, в какой этот юный нахал скомандовал мне сесть и слушать, разозлила меня даже вопреки страху. Я так устал, что все мне указывают, приказывают сделать то, потом это, и вертят мной как куклой. И что проку от того, что я покорно следовал их указаниям: попадал из одной переделки в другую, и только чудом остался жив до сих пор. И вот, если я не ошибаюсь, блеск в глазах Штарнберга говорит о том, что меня ждет очередное заманчивое предложение сунуть голову между жерновами. Впрочем, думать об открытом сопротивлении было бы безумием, но в тот миг я чувствовал, что если соберу в кулак всю свою трусливую душонку и посмею хоть что-то заявить о своих предпочтениях, то вряд ли моя участь окажется худшей, чем та, что он наметил для меня.

— Слушай-ка, — говорит Руди, — сколько из этих проклятых датчан знают, что на самом деле ты самозванец?

— Заптен и Грундвиг точно, — сообщил я. — Насчет их крестьянских соратников не уверен. — Но последних Руди отбросил без колебания.

— То есть двое, — говорит он. — А с моей стороны трое: Бисмарк, Берсонин и Крафтштайн; Детчарда и эту клизму — доктора можно не считать. Теперь предположим, что наш плененный принц отправляется сегодня вниз по трубе, а мы опускаем мост, чтобы побудить ваших друзей начать штурм? Для них не сложно организовать горячий прием — достаточно горячий, чтобы Грундвиг и Заптен никогда не пересекли эту дамбы живыми. С Крафтштайном во время боя может произойти несчастный случай — знаешь, я прямо уверен, что так и будет, — и покуда «Сыны Вёльсунгов» будут прокладывать себе путь через ряды защитников, мы с тобой уже будем подгребать на лодке к берегу. Потом мчим в Штракенц, где нас бурно встречают все, кто уже с ума сходил в догадках, куда запропастился их драгоценный принц. О, мы придумаем какую-нибудь историю, и разоблачить нас будет некому: Детчард с доктором не рискнут. Твои датские дружки не смогут, пребывая в могиле. А у Бисмарка и Берсонина, как я подозреваю, будет слишком много забот, чтобы думать про Штракенц.

Видя, что я не понял, он пояснил.

— Ты, конечно, не слышал новостей. Берлин, похоже, живет как на вулкане. Надвигается революция, мальчик мой: студент бунтует, и все идет к тому, что прусского короля скинут с трона если не через неделю, так через две. Так что нашему дорогому Отто самое время половить рыбку в мутной воде. О, и это не в одной Германии: слышал, вся Франция взялась за оружие, Луи-Филипп, как говорят, отрекся. Революция ширится как лесной пожар. [XXXIX*] — Он радостно рассмеялся. — Неужто ты не соображаешь, парень? Это подаренный небом шанс. Пройдут недели — нет, месяцы — прежде чем кому-нибудь будет дело до этого милого маленького герцогства — и до установления личности его консорта.

— А нам-то что из того?

— Господи, ты совсем без мозгов? Мы же завладеем браздами правления — настоящей властью — в целом европейском государстве, пусть даже таком крохотном, как Штракенц! И если мы не сможем извлечь из этого кое-какой прибыли — достаточной, чтобы обеспечить нас на всю оставшуюся жизнь — прежде чем отчалим оттуда, то я сильно заблуждаюсь на наш с тобой счет. Ты хоть представляешь, каков годовой доход герцогства?

— Ты сумасшедший, — говорю я. — Чокнутый. Неужто ты считаешь, что я снова суну шею в эту петлю?

— А почему нет? Кто тебе помешает?

— Мы не продержимся и недели: да половина этих чертовых крестьян в Штракенце уже наверняка толкует про двух Карлов-Густавов, шляющихся по округе! Скажешь, не так?

— Эй, где же ваше присутствие духа, господин артист? — ухмыльнулся Руди. — Да кто их слушать станет? Да и понадобится нам всего несколько недель. У тебя ведь один раз уже получилось, парень! Подумай, как будет весело!

Этих людей очень мало, но они существуют, и зовут их искателями приключений. Руди был один из них: азарт, озорство его интересовали больше, чем нажива; ему нужна была игра, а не выигрыш. Упертые, как буйволы, и опасные, как акулы, они не подпадают под общие стандарты, такие слизняки, как я, не вправе их судить. У Флэши нет ни малейшего желания иметь с ними дело, но ему хорошо известно, как они устроены. Поэтому я лихорадочно искал способ отвертеться от его предложения.

— К тому же ты сможешь вернуться к своей прекрасной герцогине, — говорит Руди.

— Мне она не нужна, — отвечаю я. — И вообще с меня уже достаточно.

— Но ведь это целое состояние, приятель!

— Спасибочки, предпочитаю остаться бедным, но живым.

Он задумался.

— Ты мне не веришь: дело в этом?

— Ну… раз ты сам сказал об этом…

— Но ведь в этом вся изюминка! — Штарнберг хлопнул в ладоши. — Мы с тобой идеальные партнеры: мы ни на грош не верим друг другу и тем не менее не можем друг без друга обойтись. И в этом единственная гарантия нашего предприятия. Ты такая же сволочь, как и я, и мы готовы продать один другого за медный грош, но нам нет смысла так поступать.

Для наших финансистов все это прописные истины, зато мне часто кажется, что дипломатам и политикам не помешает посещение лекций профессора Штарнберга. Как сейчас вижу его: руки в боки, глаза блестят, вьющиеся локоны, очаровательная улыбка и готовность поджечь сиротский приют, если понадобится раскурить сигару. Да, я — мерзкий подлец, но стал таковым в силу обстоятельств, Руди же возвел это в ранг профессии.

— Ну давай же, приятель, решайся!

В его голосе я уловил нотку нетерпения. «Осторожность, — скомандовал я себе. — Иначе он станет опасным». Его план был нелепым, но я не решался высказать ему это начистоту. Как же быть? Стоит ли мне покуда сделать вид, что я согласен, или попробовать отговориться? Во мне крепло убеждение, что самым безопасным — или наименее рискованным — выходом было найти способ сделать то, что хотел от меня Заптен. Но как сумею я опустить мост? Удастся ли мне пережить штурм? Так, так, но пока следует притвориться.

— Можем ли мы быть уверены насчет Заптена и Грундвига? — озабоченно спрашиваю я.

— Даже не сомневайся, — заверяет он. — Тут под лестницей у нас пара пушчонок: они почти игрушечные, но стреляют. Заряжаем их цепями, и они сметают с дамбы все живое, стоит атакующим пойти на приступ.

— Не забывай, их полсотни: достаточно ли у тебя людей, чтобы управляться с орудиями и держать оборону, пока мы не смоемся?

— Нас двое, трое в подвале, и еще трое в башне, — говорит Руди. — Есть еще двое на дамбе, но с ними покончат в первые минуты атаки. Нам не о чем беспокоиться.

Да, это был прирожденный вожак, ей-богу. Зато теперь я знал, сколько у него людей и где они располагаются. И самое важное: судя по всему, подъемный механизм моста никто не охраняет.

— Итак, ты со мной? — восклицает Руди.

— Ну-у, — с сомнением протягиваю я, — если есть уверенность, что мы сможем достаточно надолго задержать этих треклятых Вёльсунгов на мосту…

— Мы сосредоточим все наши силы у орудий в арке моста, — говорит он. — На все про все нужно полчаса. Потом опускаем мост, и пусть мухи летят в комнату, — глаза его сияли, рука жестикулировала. — А затем, друг мой, наше взаимовыгодное партнерство начнет свою деятельность.

Я вдруг понял: теперь или никогда — Руди быстр, и мне нужно что-то делать, пока его малочисленные силы разбросаны по замку, а меня ни в чем не подозревают. Я загнал поглубже страх перед грядущим, отчаянным усилием стараясь держать себя в руках. Моя ладонь, поданная Руди, была предательски потной.

— За это надо выпить! — радостно воскликнул он и повернулся к столу, где стояла бутылка.

«Ну, помоги Господи», — подумал я. Пока он разливал бренди по стаканам, я подошел к нему и стал рассматривать бутылки на столе. Мое внимание привлекла массивная фляга; я как бы невзначай взял ее, вроде чтобы разглядеть ярлычок. Руди был так опьянен своей силой, молодостью и отвагой, что даже мысли не допускал попасть впросак — да и чего ему опасаться, находясь в замке, среди своих и наедине с малодушным Флэшменом?

— Вот, — говорит он, поворачиваясь со стаканами в руках. Я взмолился про себя, ухватил бутылку за горлышко и со всей силы обрушил ее на голову Руди. Тот заметил движение, но не успел увернуться; фляга, ударившись о его висок, разлетелась вдребезги. Руди стал оседать, весь залитый вином, потом в полный рост растянулся на полу.

Я тут же подскочил к нему, но он лежал пластом: из большой раны на кудри стекала кровь. Пару секунд я выжидал, прислушиваясь, но все было тихо. С колотящимся сердцем я встал и стремительно подбежал к выходу, задержавшись лишь для того, чтобы выхватить из стойки в углу саблю. Сделанного не воротишь, и мое положение становилось аховым, но оставалось только идти вперед и надеяться.

Осторожно приоткрыв дверь, петли которой жутко заскрипели, я выбрался наружу. Все было спокойно: на лестнице тускло горели огни, шагов не было слышно. Я притворил дверь и на цыпочках пошел по лестнице, держась стены. В пролете арки виднелись механизмы моста — они казались громадными, и меня терзало сомнение, сумею ли в одиночку справиться с ними и успею ли сделать это, пока в холле никто не появился?

Я клял себя за то, что не прикончил Штарнберга, пока была возможность — вдруг он придет в себя? Может, вернуться и добить? Но мне было страшно, а каждая упущенная секунда увеличивала риск быть застигнутым. Затолкав страх поглубже, я сбежал по ступенькам и пересек холл, укрылся в тени арки и, замерев, попытался услышать что-либо помимо стука своего сердца. По-прежнему ни звука, а освещенный проход, ведущий в темницу, и хорошо просматриваемый из моего укромного места, оставался пустым. Я подкрался к лебедке, осторожно положил саблю на плиты пола и попытался сообразить, как работает механизм.

На лебедке имелась большая рукоятка, рассчитанная минимум на двоих — таким образом мост поднимали. Но где-то должен быть стопор. Я шарил в темноте, трясясь от страха, и не мог найти ничего, что подходило бы под определение. Цепи были туго натянуты, а углубившись в арку, я обнаружил, что другим концом они крепились к самому мосту. Тот был футов десять в ширину, а в длину раза в три больше, надо полагать, ибо верх его терялся во мраке. Сквозь зазоры в настиле пробивались полоски лунного света.

Хорошо хотя бы то, что нет дверей или решеток: стоит опустить мост, и путь свободен. Остается только суметь это сделать, и не попасть под него, когда мост станет падать. Чертова штуковина весила, похоже, Бог знает сколько: если она рухнет, перекрывая ров, Заптену и его штурмовому отряду не понадобится другого сигнала — грохот будет слышен аж в самой столице Штракенца. Разумеется, весь замок тоже поймет, что к чему, и юному Флэши в самую пору будет поискать убежище, покуда не началась пальба.

Господи, но сначала надо опустить эту чертову штуковину! Сколько времени прошло с тех пор, как я оставил Руди? Может, он уже очнулся? В панике я кинулся назад к лебедке, задел в темноте саблю, которая зазвенела по плитам, производя несусветный шум. Я схватил ее, бормоча ругательства, и этот миг услышал леденящий душу звук шагов по коридору, ведущему в холл. Я зажал рот рукой и нырнул за лебедку, скорчившись за станиной и пытаясь затаить дыхание. Шаги раздавались уже в холле.

Их было двое: Крафтштайн и еще один. Они остановились посреди холла, и Крафтштайн поглядел наверх, в направлении комнаты, в которой оставался Руди. «Господи, — молил я, — пусть они не поднимаются, сделай так, чтобы эти ублюдки убрались прочь!»

— Was machen sie?[59] — поинтересовался другой, а Крафтштайн буркнул в ответ что-то неразборчивое. Его собеседник пожал плечами и заявил, что сыт по горло сидением в подвале в компании Карла-Густава, Крафтштайн заметил, что это лучше, чем охранять дамбу. Оба рассмеялись и посмотрели в направлении арки, служившей мне убежищем. Я лежал ни жив ни мертв, подсматривая за ними через спицы колеса. И тут я заметил нечто, от чего меня пробил холодный пот: падающий из холла свет отражался на острие сабли, которая осталась лежать там, куда я загнал ее ногой — наполовину в тени, наполовину на свету.

О, Господи, они непременно заметят ее — лезвие сияло, как треклятый маяк. Немцы стояли не далее, чем в Дюжине шагов, и смотрели прямо в моем направлении; я не сомневался — секунда-другая, и мне не останется ничего, как бежать словно зайцу. Тут приятель Крафтштайна Широко зевнул и заявил:

— Gott, Ich bin mude; wie viel uhr glauben sie dass es sei?[60]

Крафтштайн пожал плечами.

— Ist spat. Gehen sie zu bette.[61]

Как я молил, чтобы оба они пошли спать! Наконец один из них отправился в кровать; Крафтштайн обвел взглядом холл — мой пульс перешел в галоп, — потом повернул к проходу, ведущему вниз.

Я выждал, пока шаги не замерли внизу, потом выбрался наружу и схватил саблю. Моему разыгравшемуся воображению казалось невероятным, что из комнаты Руди по-прежнему не доносится ни звука — а ведь на деле не прошло, видимо, и пяти минут с тех пор, как я его оставил. Я вернулся к колесу лебедки, заставляя себя не спеша все осмотреть. Должен же где-то быть стопор! Я ощупал все с обеих сторон, с каждой секундой теряя надежду; и тут заметил его. Там, где обод колеса почти касался пола, между спицами был просунут болт, крепившийся в станине лебедки. Судя по всему, если его удалить, колесо расстопорится. Но вытащить его казалось делом нелегким: тут нужна была сила.

Боже мой, здесь же должен быть какой-то инструмент! Я рыскал в тени, навострив уши и подбадривая себя какими-то идиотскими наставлениями, но лучшее, что мне удалось найти, это тяжелое полено, валявшееся в углу среди кучи мусора. Мне оставалось лишь надеяться на удачу: терять, в любом случае, было уже нечего, и я, обогнув лебедку и вслух вознося молитву, со всего маху обрушил полено на выступающую часть болта.

Грохот ударов мог разбудить покойника, но — о, Иисусе! — болт не двигался! Чертыхаясь, я молотил что есть силы, и он стал потихоньку подаваться. Еще удар, и болт вылетел. Раздался раздирающий уши лязг, колесо пришло в движение, словно гигантское животное, и рукоятка пронеслась в дюйме от моей головы, едва не вышибив мне мозги. Я проворно отскочил; уши резал нестерпимый визг и скрежет от разматывающихся цепей — звук был такой, словно все демоны ада застучали по наковальням. Но мост пошел вниз: вверху появился проем, через который хлынул лунный свет, потом с ужасающим грохотом деревянная громада обрушилась на каменную кладку дамбы. Сначала мост подпрыгнул, но потом — слава тебе, Господи! — лег на свое место поперек рва.

Полуоглушенный грохотом, я схватил саблю и укрылся у стены арки. Моим первым побуждением было ринуться сломя голову через мост, подальше от этого проклятого замка, но меня остановил оклик, раздавшийся с дамбы. Часовые! Я не видел их, но они были там, как пить дать. Тут на дальнем конце дамбы блеснула вспышка, а следом за ней донесся треск выстрела. Видно, удальцы Заптена вступили в дело: с берега раздался нестройный залп, кто-то закричал. Долее я не медлил. Все, что движется по мосту, будет представлять собой отличную мишень — значит, там не место для Гарри Флэшмена, — и я метнулся обратно в холл, высматривая укромный уголок, где можно будет без опаски переждать грядущую схватку. Ей-богу, свою роль я сыграл от и до, и вовсе не по мне посягать на славу, которую честно заслужили «Сыны Вёльсунгов».

Кто-то с криками бежал по коридору, идущему от темницы; другой голос вторил первому сверху. Через пару секунд холл обещал превратиться в оживленное местечко, поэтому я ринулся к не замеченному мной ранее дверному проему, находившемуся на полпути между главными воротами и входом в подземелье. Дверь оказалась заперта; какой-то миг я тщетно колотился в нее, потом стал осматриваться в поисках другой лазейки. Но слишком поздно: Крафтштайн прыжками выскочил на середину холла, размахивая саблей и сзывая к себе всех, кто поблизости. Еще двое появились со стороны лестницы. Я вжался в дверь — к счастью, та была утоплена глубоко в стену — и они меня не заметили, будучи озабочены распахнутым главным входом.

— Пистолеты! — заревел Крафтштайн. — Живее, они приближаются! Генрих! Давай сюда, парень! Скорее!

Крафтштайн скрылся в проеме, двое других последовали за ним. Я слышал, как они открыли огонь, и поздравил себя с тем, что догадался оставить им свободу действий в том направлении. Судя по всему, дела у Заптена шли не совсем по его сценарию; еще двое членов гарнизона выбежали из тюремного коридора, и один спустился по лестнице. Если расчеты меня не подвели, вся дружная компания защитников Йотунберга собралась у главных ворот — за исключением Руди, который, видимо, так и лежал наверху, истекая кровью.

Меня занимала мысль: когда последний из охраны принца собирался наверх, успел ли он перерезать Карлу-Густаву глотку и спустить тело вниз по трубе? Не то чтобы меня это огорчало, но я прикинул, что осаждающие отнесутся ко мне теплее, если найдут принца живым. Впрочем, это не мое дело; мне куда важнее найти для себя другое убежище: если я буду двигаться быстро, есть шанс, что защитники меня не заметят — их куда больше занимают крики и выстрелы, доносящиеся со стороны подъемного моста.

Я потихоньку выбрался наружу. Тюремный коридор казался подходящим местом: мне вспомнились замеченные там углубления в стенах, где можно было переждать в относительной безопасности. Холл был пуст. Я убедился, что в главной арке никого не видно, и стал украдкой пробираться к проходу, и в этот миг сзади, с лестницы, раздался голос, заставивший меня замереть на месте:

— А ну, актеришко, постой! Комедия еще не окончена!

На нижней ступеньке, опершись на каменную балюстраду, стоял Руди. Он улыбался, хотя лицо его было смертельно бледным, за исключением правой стороны, покрытой засохшей кровью. В свободной руке он сжимал саблю, острие которой было нацелено на меня.

— Как невежливо уходить, не сказав «прощай» хозяевам, — говорит он. — Чертовски невежливо. Вас что, не учат манерам в этих ваших английских школах?

Я метнулся к коридору, но Руди с удивительной, если принять в расчет рану на голове, стремительностью преградил путь. Его сабля рассекла воздух в такой близости от меня, что я почел за лучшее остановиться. Он расхохотался и сделал притворный выпад, отбросив упавшие на глаза локоны.

— Мы уже не такие быстрые? На этот раз ведь мы имеем дело не с де Готе.

Я стал обходить его по кругу, он следил за мной глазами, хищно ухмыляясь и поигрывая клинком. За спиной, со стороны арки, мне послышалось движение, но не успел я обернуться, как Штарнберг крикнул:

— Нет, не стрелять! Займись крысами снаружи! Тут я улажу дела сам.

Он медленно наступал, блики света отражались в его глазах.

— Итак, игра еще не окончена, — заявляет Руди. — Не исключено, что твои дружки сочтут Йотунберг не таким легким орешком, как казалось. А если и нет — что ж, им предстоит обнаружить два трупа-близнеца, чтобы их оплакать! — Он сделал выпад, я парировал его и отскочил. Молодой нахал рассмеялся. — Мы не любим холодную сталь, не так ли? И с каждой минутой наша нелюбовь все крепнет. Защищайся, черт тебя побери!

Бежать было бесполезно: он тут же всадил бы мне клинок в спину. Оставалось драться. Не многие противники могут похвастаться, что видели лицо старины Флэши в битве, но Руди входит в число избранных. И ни разу мне не приходилось иметь дело с более опасным врагом. Я предполагал, что в обращении с клинком он так же ловок, как с ножом и пистолетом, что ставило его вне моей досягаемости, но мне не оставалось ничего другого, как покрепче ухватить рукоять сабли и держаться, сколько смогу. У меня теплилась лишь одна слабая надежда: раз ему так хочется пустить мне кровь, он не позволит своим парням вмешаться, отсюда появляется шанс, что я смогу сдерживать его до тех пор, пока Заптен не сломит сопротивление защитников. Как фехтовальщик я не чета Руди, но по крайней мере каптенармус Одиннадцатого гусарского кое-что вложил в меня, и потом, я был полон сил, а Штарнберг должен был ослабеть из-за ранения в голову.

Видимо, эти мысли отразились у меня на лице, поскольку он опять рассмеялся и нанес рубящий удар.

— Можешь выбрать, как ты хочешь умереть, — бросил он. — Изящный укол? Или добрый удар с замаха — такой начисто срубает голову с плеч!

С этими словами он насел на меня; я сопротивлялся как мог, пока не уперся спиной в стену. Его клинок был повсюду: то угрожая моему лицу, то груди; то с левого фланга, то на уровне шеи. Даже не знаю, как мне удалось отразить все эти уколы и выпады, так как Руди был самым стремительным человеком из всех, кого мне приходилось встречать, а кисть его была тверда, как стальная пружина. Он прижал меня к подножью лестницы и, смеясь, опустил саблю, глядя на главные ворота, откуда доносился треск пистолетных выстрелов, а пороховой дым, словно туман, наполнял холл.

— Смелее, Крафтштайн! — прокричал Штарнберг. — Это ведь всего-навсего кучка пахарей! Огня, ребята! Скиньте их в озеро!

Он ободряюще взмахнул саблей, и я, пользуясь моментом, нанес ему страшный удар в голову. Боже, я почти достал его, но в последний миг ему удалось отвести мой клинок, и вот он уже теснит меня снова. Атака была столь яростной, что мне пришлось поднырнуть под его саблю и обратиться в бегство.

— Стой и дерись, черт тебя побери! — кричит он, преследуя меня. — Вы все там такие трусливые зайцы в своей Британии? Стой и дерись!

— Чего ради? — спрашиваю я. — Чтобы ты мог похвастать своим мастерством клинка, иностранный фигляр? Поймай меня, раз ты такой шустрый! Давай же!

В любой другой день это было последнее, что мне пришло бы в голову сказать, но сейчас я знал, что делаю. Когда Руди пошел за мной, я заметил, как он пошатывается, а приняв стойку, покачивается из стороны в сторону. Его повело из-за раны и усталости, при всей скорости и искусстве запас сил у него было не сравнить с моим. Если мне удастся увести его из холла, где он может позвать своих, я получу шанс достаточно измотать противника и покончить с ним или хотя бы протянуть до появления на сцене Заптена с его недотепами-датчанами. Так что я кинулся к тюремному коридору, обзывая Штарнберга австрийским сводником, взломщиком спален, гейдельбергским сутенером и прочими именами, приходившими мне на ум.

Вполне может статься, его и не требовалось подбадривать, прозвища только веселили Руди, но он следовал за мной не торопясь: топ-топ, топ-топ, держа руку с саблей как пику, занесенную для укола. Я быстро отступал по коридору, стараясь держать его на расстоянии, и вскоре оказался на лестнице. Теперь пошло легче, потому что строитель, кто бы он ни был, хорошо знал свое дело: ступеньки закручивались спиралью вправо, так что стена прикрывала мой открытый фланг, в то время как Руди открывался сбоку.

— Ты не можешь бежать вечно, — кричит он, рубя тыльной стороной.

— То же самое говорили Веллингтону, — отвечаю я, приняв удар гардой. — И где только тебя фехтовать учили, паяц опереточный?

— Собака лает, — хохочет он. — Дай-ка выйдем на ровное место, тогда поглядим, как ты умеешь фехтовать, не прячась за стенкой.

Руди опрометью кинулся вниз, держась у стены, и мне пришлось отпрыгнуть и помчаться вниз сломя голову. Он висел у меня на плечах, но я отмахнулся парой круговых и скатился по ступенькам. Споткнувшись на последней из них, я сумел восстановить равновесие как раз в тот момент, когда Штарнберг вслед за мной спустился на площадку.

— На сей раз ты влип, актер, — говорит он, останавливаясь, чтобы отбросить прядь волос с глаз. Дышал он тяжело, но и я тоже: если у него не иссякли силы, со мной скоро будет все кончено. Руди медленно приближался ко мне, описывая саблей неспешные круги; потом вдруг прыгнул. Дзинь-дзинь, и я подался назад под его напором. Мы были в низком подвале, со множеством колонн, за которыми можно было петлять, но сколько я ни пытался, он все равно постепенно теснил меня к освещенному арочному проему, ведущему в караулку и темницу Карла-Густава. Бился Руди в полную силу, его клинок мелькал, словно сделанный из ртути, и самое большее, чего мне удалось достичь, отступая к освещенному месту, это сохранить в неприкосновенности свою шкуру.

— Бежать почти уже некуда, — говорит он. — Знаешь ли ты молитвы, английский трус?

Я был слишком занят, чтобы отвечать на колкости: пот лился с меня ручьями, а правая кисть невыносимо болела. Но и у него дела шли не лучше: его сабля рассекла воздух в неудачном замахе, и он пошатнулся. В отчаянии я решился на знаменитый фокус старины Флэши: резкий тычок в лицо, мощный пинок в промежность и сокрушительный рубящий удар сверху вниз саблей. Но пока я ходил в школу, Руди уже заканчивал университет: шаг в сторону, и мои тычок с пинком прошли мимо, и не отложи я свой коронный удар в пользу нетрадиционного парирующего движения в купе с воплем испуга — мне бы настал конец. Но даже так острие его сабли успело рассечь мне левое предплечье. Он приостановился, чтобы перевести дух и поиздеваться надо мной.

— Значит, так вот дерутся джентльмены в Англии? — говорит. — Не удивительно, что вы побеждаете в войнах.

— Кто бы говорил: сам исподтишка тыкаешь, как уличный мальчишка, — мне было не по себе после пережитой опасности, и я был рад передышке. — Ты когда в последний раз честно дрался?

— Дай-ка вспомню, — говорит он, снова становясь ангард и проводя пробную атаку. — Году в сорок пятом или сорок шестом — я тогда молодой был. Но до тебя мне далеко.

Обозначив удар в голову, он вдруг сделал резкий выпад, и, пока я растерялся, едва не проткнул меня насквозь. Но его подвела усталость: острие прошло мимо цели.

— И кто из нас джентльмен? — вскричал я, но ответом мне был только смех и быстрая атака, почти прижавшая меня к решетке темницы Карла-Густава. Я успел бросить взгляд назад — дверь решетки была отворена, и мне понадобилось мгновение, чтобы проскочить внутрь и хлопнуть дверью перед Руди. Тот успел-таки просунуть ногу, и мы стали бороться, поливая друг друга ругательствами. Мой вес уже брал верх, когда сзади раздался крик и что-то врезалось в прутья решетки рядом с моей головой. Это была оловянная миска: этот чертов Карл-Густав был не только жив, но еще и метал в меня свою утварь. Инстинктивно я ослабил напор, а Руди налег, и меня отбросило на середину комнаты как раз в тот миг, когда венценосный идиот запустил в меня стулом, но, по счастью, промазал.

— Я же на твоей стороне, чокнутый ублюдок! — завопил я. — Кидай в него!

Но у него не осталось уже ничего, кроме лампы, а ему явно не хотелось остаться в темноте — он стоял и смотрел, как Штарнберг наседает на меня что есть силы. Я сопротивлялся как мог. Наши сабли сцепились эфесами, и мы боролись и пинали друг друга, пока Руди не умудрился высвободиться. Мне удалось задеть его левое плечо, и он с грязным ругательством ринулся в новую атаку.

— Значит, вы отправитесь туда вместе, — вскричал Руди и погнал меня по темнице. Его плечо и голова кровоточили, он едва не падал, но все равно смеялся мне в лицо, сближаясь для смертельного удара.

— Сюда! Сюда! — завопил Карл-Густав. — Ко мне, парень!

Но даже за целое королевство я не в силах был сделать этого: рука моя слабела под ударами Штарнберга. Один из них мне удалось остановить буквально в дюйме от лица. Он снова занес саблю — и в тот же миг замер, повернувшись к решетке. С лестницы доносились крики.

— На помощь! — кричал Карл-Густав. — Скорее! Сюда!

Руди выругался и отпрыгнул к двери; крики и звуки шагов слышались все сильней. Он колебался одно мгновение, потом посмотрел на меня.

— В другой раз, черт тебя побери, — воскликнул он. — Au revoir,[62] ваше высочество! — и с маху запустил в меня саблей. Вращаясь, она пронеслась у меня над головой и зазвенела о камень, но я инстинктивно подался назад, поскользнулся и покатился по плитам. Боже, они же идут под уклон! Скользя, я с ужасом вспомнил про туннель и его жуткую воронку. До меня донеслись запоздалое предупреждение Карла-Густава и издевательский смех Руди; по мере того как я скользил, отчаянно стараясь зацепиться за камни, их голоса начали удаляться. Остановиться не получалось, на секунду моя нога застряла, и меня, беспомощного, словно треску на разделочной доске, развернуло. Теперь я скользил головой вперед; перед моими глазами разверзлась жуткая черная дыра, потом голова зависла над пустотой, руки хватали воздух, и я с воплем свалился в бездну. «О, Боже, вся жизнь в помойную яму!», — пронеслось у меня в голове, пока я летел навстречу верной гибели.

Тоннель шел под углом, и, летя вниз, в черную тьму, я бился о его стены плечами, коленями, бедрами. Охваченный паникой, я не представлял, что ждет меня — но это явно был жуткий, невыразимо страшный конец: я низвергался в вечную тьму, в глубины преисподней, без всякой надежды на спасение. Все ниже и ниже; мой собственный дикий вой звучит у меня в ушах… еще ниже, ниже… и тут с сокрушительной силой я врезаюсь в ледяную воду и камнем иду ко дну. Погружение постепенно замедляется, и вот я уже чувствую, что поднимаюсь наверх.

Какой-то момент, исполненный отчаянной надежды, мне казалось, что я вынырну на поверхность Йотунзее, но, не успев даже пошевелить ногой, я ударился спиной о стенку тоннеля. Боже! Я пойман, как крыса в капкан — в трубе слишком тесно, чтобы развернуться, и, застряв вниз головой, мне остается только захлебнуться!

До сих пор удивляюсь, как я не сошел с ума в тот момент. Должен заявить, что храбрый человек в тот момент сдался бы, осознавая бесполезность борьбы. А вот моя подсознательная, врожденная трусость заставляла меня барахтаться и цепляться, ломая ногти, за стенки трубы. Падая в воду, я не успел набрать воздуха, нос и рот уже залило, и тут мои шарящие пальцы нашли вдруг выступ. С удесятеренной силой отчаяния я подтянулся к нему и обнаружил за ним следующий и снова подтянулся; потом силы оставили меня, и я почувствовал, что переворачиваюсь на спину. Я глотнул воды, удушье раздирало мою грудь, а тело немощно билось о стенки тоннеля. «Боже, Боже, не дай мне умереть, не дай мне умереть!» — проносилось У меня в голове, но я умирал, да, умирал…

И тут, какими-то остатками изменяющих мне чувств я ощутил, что голова моя уже в не в трубе, только грудь и остальное.

Я не мог четко осмыслить этот факт, помню только, как мои руки оказались на уровне лица, то есть, по сути, за горловиной трубы, и с маниакальным усилием уперлись в каменные края моей ловушки. Должно быть, мне удалось вырваться, поскольку в следующий миг, идя вверх, я притерся к наружной стенке тоннеля. В ушах звенело, перед глазами метались красные круги, но я чувствовал, что поднимаюсь, поднимаюсь… В моем гаснущем сознании промелькнула мысль о медленном воспарении в небо. И тут я ощутил на щеках воздух — холодный, кусающий ветер — только на секунду, прежде чем погрузился снова. Но даже полумертвый, я еще смог управлять членами, и вот голова моя снова вынырнула, и, подгребая руками, мне удалось удержаться на поверхности. Когда зрение восстановилось, я разглядел усыпанное звездами небо с большой, холодной белой луной, а вокруг простирались воды Йотунзее, к коим я добавлял содержимое своего желудка.

Кое-как продержавшись на плаву до того благостного момента, когда боль от удушья прошла и сознание вернулось, обретя способность подсказать, что ледяная вода может снова отправить меня на дно. Пыхтя и отплевываясь, я вяло заработал руками и огляделся: справа простиралась гладь озера, зато слева темнела, уходя ввысь, махина скалы Йотунберг с таким манящим и гостеприимным замком на ней. До острова было буквально ярдов двадцать; собрав остатки сил, я замолотил по воде, и по милости Божией, там где я подплыл, оказалась отлогая полоска. Взобравшись на нее по грудь, я потихоньку выполз на берег и лежал, беспомощный как ребенок, уткнувшись лицом в этот благословенный мокрый камень, впадая в забытие.

Полагаю, я пролежал всего лишь несколько минут, но, возможно, душевное потрясение от пережитого ужаса оказалось сильнее физического, так как следующее, что я помню, это как бреду по краю воды, не понимая, кто я и где нахожусь. Я сел и постепенно память вернулась, подобно жуткому кошмару — мне потребовалось несколько минут, дабы убедить себя, что я все еще жив.

Сейчас, возвращаясь к происходившему, уже понимаю, что с момента, когда я соскользнул в воронку до спасения на берегу Йотунберга прошло не более двух минут. Инерция падения иссякла за пару футов до горловины трубы, и по чистому везению я выкарабкался наружу и всплыл на поверхность. Случилось чудо, без сомнения, но оно воистину пугающее. Если я трус, то нет ли на то весомых причин? Только тому, кто сам умирал, знаком настоящий страх смерти, и мне, клянусь Богом, он знаком. Мне до сих пор страшно: всякий раз, переев сыра или лобстеров, я стараюсь не спать ночью, ибо как только проваливаюсь в сон, ко мне с неотвратимостью судьбы возвращается воспоминание, как я захлебываюсь, болтаясь вверх тормашками в той адовой канаве под Йотунбергом.

Но, едва поняв, что не умер, я тут же сообразил — я быстро наверстаю упущенное, если останусь сидеть здесь, замерзший и обессиленный. Когда я так внезапно покинул сцену действия, мой слух успел уловить, что приближается помощь. Допустим, Крафтштайн и его подручные потерпели фиаско, а Руди нашел свой честно заслуженный конец в схватке. Какая приятная мысль: может, они скинули его в трубу вслед за мной? Мне трудно было представить другого человека, которому бы я с такой силой желал подобной судьбы. Так или иначе, они, скорее всего, освободили из оков Карла-Густава и теперь торжествуют. Как отреагируют они на мое появление? Для них это может быть ударом — после того, как я вроде бы столь очевидно погиб. Не возникнет ли у них желания исправить эту ошибку? Нет, наверняка нет — не после того, что я для них сделал. Действительно ведь сделал, хотя, в основном, не по своей воле.

Так или иначе, выбора нет. Если я останусь здесь, то замерзну насмерть. Нужно попытать судьбу и идти в замок.

С места, где я находился, была видна дамба, в сотне ярдов впереди, а пройдя немного вокруг замка, я смог разглядеть и подъемный мост. В воротах замка я заметил фигуры людей, выглядевших точь-в-точь как «вёльсунги». Подойдя поближе, я убедился, что так оно и есть, и стал кричать и взбираться по скалистой тропинке, ведущей к подножью моста.

Трое изумленных крестьян помогли мне взобраться наверх и проводили через засыпанную обломками арку в холл. Боже, что за побоище! Крафтштайн лежал у лебедки с размозженным черепом, его могучие ладони скрючились, словно когти. Мне припомнилась их хватка, и я вздрогнул. Рядом валялось еще с полдюжины тел: выходит, Заптен сдержал слово — выживших среди йотунбергского гарнизона не было. В центре холла застыла лужа крови, в ней лежал тот малый, который жаловался Крафтштайну на скуку — что ж, теперь однообразие ему не грозит. Запах пороха бил в ноздри, а легкое облачко дыма еще висело под потолком.

Крестьяне усадили меня на скамью, и пока один помогал мне снять мокрую одежду — второй раз за ночь — другой промыл и перебинтовал саднящую рану в предплечье. Третий же — практичный парень — сообразив, что мне нужно во что-то одеться, стаскивал вещи с одного из трупов. Он выбрал того, который был застрелен в голову, и проявил любезность, не слишком заляпавшись кровью. Не могу сказать, что испытал отвращение, натягивая шмотки покойника — напротив, они пришлись как раз в пору.

Потом мне дали фляжку со шнапсом, я залпом влил в глотку половину и сразу ощутил тепло, растекающееся по членам. Я плеснул немного на ладонь и растер лицо и шею — фокус, которому научил меня в Афганистане Макензи — ничто другое не помогает так от переохлаждения, если вам, конечно, не жаль спиртного.

Остальное я допивал уже не спеша, оглядываясь вокруг. В холле находилось еще несколько «вёльсунгов», озадаченно переглядывавшихся между собой, из комнат наверху слышались голоса — видимо, все было под их контролем. Но ни Заптена, ни Грундвига не было видно.

Я рассудил, что оно и к лучшему. Теперь, когда потрясение — нет, целая череда жутких испытаний — осталось позади, и я очутился здесь, целый и невредимый, и у меня есть выпивка, теплая одежда и ничто мне не грозит, настроение мое резко пошло вверх. С каждой минутой, пока я размышлял о том, что пережил и чего избежал, мне на душе становилось все легче: впервые за многие месяцы при мысли о будущем сердце не уходило в пятки.

— Где же майор Заптен? — спрашиваю я, на что мне сообщили, что он до сих пор в темнице, и его, само собой, не велено беспокоить. Но я-то понимал, что этот запрет ко мне не относится, поэтому, приняв царственный вид, отмел в сторону их протесты — любопытно, как приживаются привычки, будучи единожды приобретены — и направился к коридору. Впрочем, у входа я задержался, чтобы поинтересоваться, точно ли все защитники убиты. Они расцвели и хором затянули: «Jah, jah».[63] Но я все равно взял саблю — не столько для защиты, сколько для форсу — и отправился вниз по лестнице в темницу. Подходя к арке, я услышал звуки голосов, а подойдя ближе, Разобрал слова Заптена:

— …тело Хансена во рву. Но хотелось бы мне достать Штарнберга — вот кого в аду заждались.

Плохие новости; я с опаской оглянулся, потом обругал себя за впечатлительность. Где бы ни был Руди, здесь его точно нет.

— Все это невероятно, — произнес другой голос, в котором я узнал Карла-Густава. — Может ли это быть? Человек, занявший мое место… Английский двойник… И тут он, вместе с Хансеном, пытается спасти меня.

— У него не было особого выбора, — хмыкает Заптен. — Или это, или петля.

Это верно, черт бы его побрал, благодетеля.

— Нет, нет, вы несправедливы к нему, — включился Грундвиг — вот ведь отличный парень! — Он же раскаялся, Заптен. Никто не смог бы сделать больше. Если бы не он…

— Разве я не знаю, — отвечает Карл-Густав. — Я видел, как он сражался, именно ему я обязан спасением от того негодяя. Бог мой, какая смерть!

Наступила пауза, потом Заптен говорит:

— Ну, хорошо, согласен трактовать сомнение в его пользу. Но, осмелюсь сказать, своей смертью он оказал вашему высочеству превосходную услугу, ибо будучи жив, представлял бы собой серьезное неудобство.

Так, этого я вынести не мог — помимо прочего, момент был подходящий. Я тихо вышел из арки.

— Прошу простить за назойливость, майор, — говорю, — но удобен я или нет, а по-прежнему здесь, чтобы служить его высочеству.

Сцена возымела эффект: Заптен резко развернулся, его трубка свалилась на пол; Грундвиг вскочил, вытаращив глаза; принц, сидевший за столом, выругался от неожиданности; там были еще двое, располагавшиеся за стулом принца, — думаю, они тоже порядком удивились.

О да, было довольно изумленных возгласов и расспросов, доложу я вам; мое появление их явно поразило, даже если не вполне обрадовало. Разумеется, ситуация для них осложнилась: герои доставляют намного меньше неудобств, когда остаются на поле боя. В вопросах, которыми меня засыпали, читался легкий оттенок сожаления: как я спасся, как выбрался. Могу поклясться, на языке у Заптена так и вертелся вопрос, зачем я все это сделал.

Я отвечал на все с предельной честностью, вкратце описав им устройство сливной системы Йотунберга и дав отчет о том, как выбрался из озера. Принц с Грундвигом твердили, что это чудо; Заптен поднял трубку и принялся набивать ее табаком.

— И вот, — подвел я итог, — я вернулся сюда, чтобы предложить свои услуги — если они необходимы. — С этими словами я положил саблю на стол и отошел. Тот парень, Ирвинг,[64] со мной и рядом не стоял.

Наступила долгая, неловкая тишина. Заптен — уж он-то не собирался нарушать ее, — попыхивал своей трубочкой, Грундвиг ерзал. Наконец принц, хмурившийся за столом, поднял взгляд. Боже, как он был похож на меня.

— Сэр, — не спеша начал он. — Эти господа сообщили мне о том… что произошло недавно в Штракенце. Это не помещается в голове… в моей, по крайней мере. Судя по всему, вы принимали участие в самом подлом обмане, в самом странном заговоре, о котором мне приходилось слышать. И в то же время делали это против своей воли. Так ли это? — Он обвел взглядом остальных, Грундвиг растерянно кивнул.

— Может статься, я не совсем в своем уме после всего этого, — продолжил принц, обведя вокруг рукой, словно человек, ищущий дорогу в тумане, — но у меня, по крайней мере, есть глаза. Кем бы вы ни были, каковы бы ни были ваши побуждения… — он замялся, но овладел собой. — Сегодня вы спасли мне жизнь, сэр. Вот все, что я знаю. Если вы затевали что-то недоброе — пусть грех будет у вас на душе. Но это все в прошлом, хотя бы для меня. — Он оглядел остальных: Грундвиг кивал, Заптен хмуро пыхал трубкой и изучал носки своих башмаков. Потом Карл-Густав встал и протянул мне руку.

Я крепко пожал ее, и мы посмотрели в глаза друг другу. Наше сходство было просто зловещим, и я понял, что он разделяет это чувство, поскольку рука его безвольно упала.

— Сказать честно, полагаю, я в долгу перед вами, — говорит он, несколько смущенно. — Если я могу что-то… Ну, не знаю…

Говоря по правде, я не думал о вознаграждении, но принц, похоже сделал ясный намек. Мне ли не знать, что лучшей политикой будет помалкивать, поэтому я просто ждал, и повисла новая томительная пауза. На этот раз ее нарушил Заптен:

— О долге и речи быть не может, — решительно заявляет он. — Мистер Арнольд уже получил сполна. Ему стоит радоваться тому, что остался жив.

Но Грундвиг и принц возмутились.

— По крайней мере это долг вежливости, — говорит Карл-Густав. — Мистер Арнольд, примите мою благодарность; полагаю, вы понимаете, что это одновременно благодарность Штракенца и Дании.

— Ну вот и прекрасно, — фыркает Заптен. — Но с позволения вашего высочества, осмелюсь предположить, что лучшей наградой для мистера Арнольда будет возможность беспрепятственно покинуть наши пределы.

Он прямо кипел от злости. Мне пришло в голову, что не уцелей принц, Флэши уже танцевал бы джигу на веревке под дудку Заптена. Мне подумалось, что сейчас не время вспоминать про златокудрую крошку Амелию: чем меньше говорить о ней, тем лучше.

— Но ему надо хотя бы отдохнуть, — говорит принц. — Затем мы препроводим его к границе. Это наша обязанность перед ним.

— Он не может оставаться здесь, — прорычал Заптен. — Боже, взгляните на его лицо! Нам и так нелегко будет предотвратить скандал. А если в государстве появятся два правителя с одним лицом, покоя не дождешься вовеки.

Принц закусил губу, и я понял, что настало время дипломатического демарша.

— С соизволения вашего высочества, — говорю, — майор Заптен прав. Каждый миг моего пребывания в Штракенце чреват опасностью для нас обоих, особенно для вас. Мне нужно уехать, и как можно скорее. Поверьте, так будет лучше. И, как сказал майор, о долге нет и речи.

Да уж, конечно! Мое лицо было невозмутимо, но внутри во мне начали нарастать гнев и обида. Я ведь не просил впутывать меня в политику их никчемного герцогства, но за это время меня бессчетное число раз убивали, били, кромсали, топили, пугали до смерти — и в итоге наградой мне служит фырчание Заптена и рукопожатие его проклятого высочества. Десять минут назад я был счастлив, что унес свою шкуру, но теперь меня обуревали досада и ярость по отношению к ним.

Меня начали убеждать в обратном, но все это было лицемерие — я не сомневался, пройдет час-другой, и Карл-Густав, оправившись от испуга и проистекающей из него благодарности ко мне, начнет с охотой прислушиваться к доводам Заптена насчет того, что меня лучше повторно спустить в трубу — на этот раз со связанными руками. Если на то пошло, раз у него мое лицо, то и характер, скорее всего, тоже.

Впрочем, на миг принц сделал милость напустить на себя озабоченный вид: скорее всего, полагал необходимым для поддержания королевского достоинства отплатить мне чем-то. Но ему удалось подавить это стремление — они в этом мастера — и в итоге все согласились, что я должен убираться отсюда, чем скорее, тем лучше. Они собирались остаться на ночь в замке, где принц сможет отдохнуть и провести совет, мне же прозрачно намекнули, что поутру мне лучше быть уже за границей. Единственным, кто сожалел о моей внезапной опале, был Грундвиг. Странный это был тип; насколько я уяснил из его слов, он один придерживался убеждения, что мне пришлось стать скорее жертвой, чем преступником. Его сочувствие ко мне выглядело не наигранным, и именно он взял на себя труд проводить меня из темницы и распорядился найти лошадь, и ждал со мной у главных ворот, пока ее не приведут с материка.

— Знаете, я тоже отец, — говорит он, прохаживаясь взад-вперед. — Я понимаю, что чувствует человек, которого разлучили с близкими, сделав их заложниками. Кто знает: возможно, я сам поступил бы так же на вашем месте? Надеюсь, что если так произойдет, я поведу себя так же мужественно.

«Много ты понимаешь, тупой ублюдок», — подумал я. Мне было интересно, что случилось с Руди, но он сказал, что не знает. Видели, как он скрылся в одной из дверей подвала; его искали, но так и не нашли. Скорее всего, ему был известен потайной выход, через который он и улизнул. Звучало маловероятно, но в любом случае было немного шансов на нашу новую с ним встречу. Я не планировал задерживаться в этих краях надолго — ровно настолько, насколько необходимо для одного дельца, забрезжившего у меня в уме.

Один из крестьян вернулся с лошадью и плащом для меня. Расспросив Грундвига насчет дороги и приняв фляжку, а также пакет с хлебом и сыром, я вскочил в седло. Уже просто почувствовав под собой лошадь, я воспрял духом: мне не терпелось убраться подальше от этого проклятого места и всего, что с ним связано.

Грундвиг не стал обмениваться рукопожатием, только торжественно помахал мне. Я развернул лошадь, дал шенкелей и проскакал по мосту, навсегда оставляя позади Карла-Густава, «Сыновей Вельсунгов», старого дядюшку Тома Кобли и всех остальных.[65] Я мчался по дороге на Штракенц, ни разу не оглянувшись на мрачную громаду Йотунберга. Надеюсь, они все подхватили там воспаление легких.