Французская экспедиция в Египет 1798-1801 гг.: взаимное восприятие двух цивилизаций

Абд ар-Рахман аль-Джабарти и Никула ат-Турк

Арабских свидетельств французской оккупации несоизмеримо меньше, чем французских, и тем ценнее хроники египтянина Абд ар-Рахмана аль-Джабарти и сирийца Никулы ат-Турка для изучения периода экспедиции Бонапарта в Египет. Сочинения этих авторов позволяют понять взгляд арабской стороны на события французской оккупации. Однако прежде чем перейти к анализу их произведений, необходимо сказать несколько слов о жизненном пути обоих авторов и о тех обстоятельствах, что определили особенности каждого из указанных текстов.

Биография аль-Джабарти описана довольно подробно, прежде всего, в его же собственном сочинении. Его предки занимали важное место в ученой среде аль-Азхара - старейшего мусульманского университета Египта. Отец хрониста был уважаемым человеком, прославившимся своими достижениями в разных областях знания. Аль- Джабарти получил традиционное мусульманское образование. В 11 лет он уже знал Коран наизусть, а затем учился у авторитетных улама аль-Азхара. После смерти отца аль-Джабарти унаследовал его состояние и полностью погрузился в занятия наукой. Впрочем, он участвовал не только в интеллектуальной жизни Египта, но и в политической: во время французской оккупации входил в состав одного из диванов, когда пост главнокомандующего армией Востока занимал генерал Мену. С новым правителем страны, Мухаммадом Али, пришедшим к власти в 1805 г., у хрониста не сложились отношения, поскольку аль-Джабарти критиковал его правление{75}. В результате хроника «Аджаиб» была запрещена, а что касается самого автора, то сведения о последних годах его жизни запутаны и «не совсем достоверны»{76}. Известно, что он занимал должность муваккита - человека, который объявляет наступление часа молитвы и священного месяца рамадан{77}. К концу жизни аль-Джабарти потерял зрение, его дети погибли, и он, как пишет египетский исследователь Мухаммад аш-Шаркави, «пребывал у себя дома в недугах, печалях и слепоте, пока не умер в 1231 г. по хиджре (1825 г. от Р. X.)»{78}.

Сведений о жизни Никулы ат-Турка сохранилось намного меньше. Он родился, как сообщает редактор первого издания его сочинения А. Дегранж, в 1763 г. в Ливане и был потомком греков-католиков из Стамбула, отчего и носил нисбу{79} «ат-Турк». Ат-Турк служил придворным поэтом у ливанского эмира Башира II (1767-1850), и, возможно, был учителем{80}. С приходом французов в Египет эмир отправил туда ат-Турка для сбора сведений о передвижениях и планах французов. Некоторые исследователи (Луис Шейхо, Исса Маалюф) считают, что Никула ат-Турк был переводчиком или секретарем французов{81}, хотя Дегранж, знакомый с ним лично, в предисловии к переводу хроники сообщает, что ат-Турк не знал французского языка. По возвращении в Ливан ат-Турк вновь стал писать стихи. В 1817 г. он тяжело заболел - половину его тела парализовало, один глаз ослеп, а вскоре поэт вообще потерял зрение, и его стихи записывала под диктовку дочь Варда. В 1828 г. ат-Турк умер{82}.

Как мы видим, авторы хроник имели разные происхождение, социальный статус и вероисповедание: один был мусульманином, представителем ученой элиты египетского общества и жителем страны, подвергшейся вторжению, другой — придворным поэтом-христианином и, по отношению к египтянам, чужеземцем.

Безусловно, эти различия сказались на особенностях стиля каждого из них. Американская исследовательница египетского происхождения Афаф Лутфи ас-Сайид Марсо, подробно проанализировав тексты обоих авторов{83}, пришла к выводу, что, вероятно, ат-Турку могли быть ближе христиане-французы (хоть они и отрицали свою принадлежность к какой-либо религии), чем жители Египта, поэтому он был настроен к первым более благожелательно, чем египтянин аль-Джабарти. Кроме того, она отмечает, что они имели различное положение в обществе - аль-Джабарти был авторитетным ученым, представителем элиты, а ат-Турк - придворным поэтом, который зарабатывал себе на хлеб, прославляя власть имущих, что отразилось на манере его повествования, изобилующего хвалебными эпитетами. Действительно, в редакции хроники, изданной Дегранжем, встречается множество пышных эпитетов в применении к французам, хотя в редакции, изданной Г. Вьетом, их значительно меньше. В целом для редакции Дегранжа характерно более благосклонное отношение автора к французам - например, в ее текст включены оды Наполеону и Клеберу. Однако с не меньшим восхищением ат-Турк писал и о мусульманах, когда те проявляли воинскую доблесть.

В целом в сочинениях и аль-Джабарти, и ат-Турка много общего. Несмотря на все социальные, этнические и конфессиональные различия между ними, оба имели общую картину мира - как пишет историк Т. Филипп, «типичную для традиционного общества Ближнего Востока того времени»{84}. Поэтому их взгляды на различные события периода оккупации и на действия французов зачастую совпадали, а описания отдельных фактов не только не противоречат друг другу, а, наоборот, взаимно дополняются и помогают проследить отношение к французам жителей Египта{85}.

Рассмотрим, как, согласно указанным хроникам, воспринимали разные слои населения Египта французов и их нашествие.

Французская система управления и политика в оценке арабских хронистов

Как уже отмечалось, экспедиция Наполеона Бонапарта стала одним из наиболее значительных в Новое время соприкосновений двух систем, далеких друг от друга как в религиозном и культурном, так и в политическом плане. Более того, Французская республика, возникшая в 1792 г., была новым явлением и для самого Запада, поскольку создала государственную систему управления, не имевшую прецедентов в истории европейских стран. Некоторые принципы, лежавшие в основе этой системы, французы использовали и в Египте. Однако провозглашенный ими во время Революции лозунг «Свобода, Равенство, Братство» оккупанты не спешили применять на практике в завоеванной стране.

Французы постоянно упоминали о республиканской форме правления в своих воззваниях, хотя задачи познакомить жителей страны с французской политической системой и основными принципами революции и, тем более, внедрить ее на Востоке, у них не было. Тем не менее прокламации Бонапарта содержали определенные сведения и о самих французах, и о Франции. Так, генерал утверждал, что его войска представляют Французскую республику, но поскольку это понятие не было знакомо египтянам, то переводчики использовали для его обозначения термин «джумхур» - «народ», которое с тех пор получило в арабском языке соответствующий смысл, а позже трансформировалось в «джумхурийа» - современное арабское слово, обозначающее республику{86}.

Описания французской политической системы встречаются в «Муддат» аль-Джабарти и в хронике ат-Турка.

«Их объединением является республика, потому что у них нет главного или султана [правителя]{87}, с которым все согласны, как и тех, кто может говорить от имени всех. Когда они восстали против своего короля шесть лет назад и убили его, то народ единогласно решил, что не должно быть единоличного правителя, но что их государство, территории, законы и управление должны быть в руках людей умных и мудрых из их числа. Они поставили выбранных ими людей во главе армии, а ниже их [по званию] - генералов и командиров подразделений в тысячу, двести и десять человек, а также администраторов и советников, на условиях, что они все равны и никто из них не выше остальных ввиду царящего в природе равенства. Они сделали это главным принципом и основанием своей системы»{88}, - так аль-Джабарти характеризует политическое устройство Франции, разъясняя прокламацию Бонапарта и утверждение о том, что республика основана на равенстве и свободе. Понятие свободы он объясняет через сравнение французов с мамлюками: «Свобода означает, что они не являются рабами, как мамлюки»{89}. Хронист отмечает, что французы установили в своем государстве «порядки, которые сами изобрели, на правилах, которые сами создали»{90}, то есть подчеркивает новизну французской системы. Однако явного своего отношения к этим новшествам он не выражает.

Никуда ат-Турк начинает свое повествование о Французской революции и новом политическом устройстве рассказом о беспорядке, произошедшем в Париже: «В год 1792 г. от Р. X., соответствующий 1209 году по хиджре, произошла в городе Париже большая смута. Народ этого королевства взбунтовался и неистово поднялся против своего короля{91}, принцев и знати. В тот день произошло великое волнение, и открылось скрываемое годами. Люди потребовали нового порядка и нового устройства. Они утверждали, что единоличное правление короля привело к большой разрухе в королевстве, а знать изнежилась в своем достатке, в то время как народ претерпевал невзгоды и тяжести»{92}. От короля, пишет ат-Турк, хотели, чтобы отныне он не мог «распоряжаться самостоятельно, не должен ничего решать единолично, наоборот, теперь власть, управление и государственное устройство должны осуществляться посредством Большого Совета (“диван азым”) и Большого Собрания (“махфиль джасим”). Король имеет первый голос среди наиболее выдающихся представителей народа (“машаих аш-шааб”), которые пользуются доверием народа»{93}.

Как отмечает Ибрагим Абу-Лугод, ат-Турк использует привычное слово «машаих» («совет старших») для обозначения республики, а не «джумхур», которое сами французы приводили в прокламациях: «Форма государственного правления, установленная революционерами, была явно незнакома ему»{94}. В хронике довольно подробно рассказывается о попытке бегства и о казни Людовика XVI, воспроизводится его предсмертное письмо, описываются дальнейшие действия революционеров и события в республике, войны с европейскими монархиями, однако прямо свое отношение ко всему этому ат-Турк, также как аль-Джабарти, не выказывает.

Административную политику французов в самом Египте хронисты описывают гораздо более подробно.

Расчет Бонапарта при организации французской системы управления состоял в том, чтобы наряду с оккупационной администрацией сохранить традиционную для Египта структуру управления, в частности диван, который нужен был ему для легитимации собственных решений{95}. При этом созданная структура отвечала интересам завоевателей и создавала только видимость привлечения местного населения к власти, которое на самом деле практически не имело возможности реально влиять на порядок управления страной, хотя во французских прокламациях утверждалось обратное: «Отныне и впредь всякий житель Египта сможет занимать высшие должности и добиваться высших почестей. Наиболее образованные, справедливые и умные из вас будут управлять делами, и таким образом улучшится положение всего народа»{96}.

По словам аль-Джабарти, после разгрома мамлюкского войска на подступах к Каиру Бонапарт встретился с шейхами аль-Азхара и заявил: «Мы создадим для вас диван, который, действуя согласно законам шариата, обеспечит покой вашего народа и вас самих»{97}. В этот административный орган вошли наряду с завоевателями - французами - и египтяне - шейхи аль-Азхара, а также представители конфессионального меньшинства - христиане, что не было характерно для Египта до французского вторжения{98}. Изначально членов дивана было девять, затем он был реорганизован и включал в себя уже 60 человек, из которых 14 заседали постоянно, образуя особый диван. В него входили европейцы, египтяне и сирийцы. Общий же диван собирался по необходимости, и, в основном, состоял из представителей ремесленных цехов{99}. Были созданы также провинциальные диваны. При генерале Мену был учрежден главный диван, объединивший функции особого и главного диванов и имевший новый регламент. Одним из его членов стал сам аль-Джабарти{100}. Вообще же состав, устройство и регламент диванов не раз менялись.

Примечательным в тексте аль-Джабарти является описание процедуры выбора председателя дивана, очевидно, необычной для хрониста. Когда французы предложили шейхам выбрать председателя, то часть из них высказалась за шейха аш-Шаркави{101}, однако «переводчик ответил “No, no”, - что означает “Нет, нет”, - я сделаю одну вещь». Затем он достал белые бумажки, разорвал их на кусочки, дал каждому из присутствующих и сказал написать их имена и имена того, кого они выбирают. Каждый написал: такой-то согласен на такого-то. Далее он собрал бумажки, посчитал их, и нашел, что на большинстве было написано имя шейха аш-Шаркави. Тогда он сказал: «Большинство имеет силу всех», - или что-то в этом духе, «таким образом, становится шейх аш-Шаркави главным»{102}.

К дивану обращались по разным вопросам, начиная от назначения людей на разные должности и вопросов налогообложения до решения судебных дел и рассмотрения жалоб от населения. Однако диван создавался именно для обеспечения интересов французов, что не ускользнуло от внимания шейхов аль-Азхара, прекрасно осознававших свою роль в этом органе власти. По свидетельству аль- Джабарти, со временем «функцией дивана стало просто предотвращать преступления, заключать мир и писать письма с гарантией безопасности гузам [мамлюкам], которые прятались в деревнях, чтобы они пришли»{103}. А затем вообще «французы начали проявлять пренебрежение к дивану... в течение многих дней шейхи продолжали собираться, но никто к ним не обращался. Тогда они прекратили свои заседания, и французы не требовали, чтобы они их продолжали»{104}. Однако, признает хронист, после периода восстаний и беззакония, «жители радовались учреждению дивана, так как надеялись, что он принесет им облегчение»{105}. Несмотря на свою скорее «декоративную» роль в диване, шейхи аль-Азхара, тем не менее, пытались в свою очередь использовать его для облегчения жизни египтян - они ходатайствовали об уменьшении налогового бремени или об освобождении пленников, хотя эти просьбы далеко не всегда удовлетворялись французами.

В то же время посредством дивана оккупанты пытались вести пропаганду среди жителей Египта. Хронисты отмечают принудительный характер составления некоторых писем и прокламаций, печатаемых и распространяемых от имени дивана: «Французы заставили шейхов написать и отправить письма султану и шерифу Мекки»{106}, «по требованию французов ему [посланию] придали форму обращения руководителей дивана к народу»{107}, «Фурье приказал членам дивана написать верховному главнокомандующему письмо с пожеланием благополучия»{108}, «он [Бонапарт] написал для них [членов дивана] образец письма, который надо было отпечатать по- арабски и по-французски и разослать по областям Египта. Они выполнили, что он им приказал (курсив мой. - Е. П.)»{109} и т. д. Вообще, помимо прокламаций о важных событиях, всегда сопровождавшихся заверениями в преданности исламу, любви к египтянам и желанием сделать добро для них, зачастую французы писали и другие - якобы от имени дивана, в которых прославлялась мудрая политика завоевателей и их успешная военная деятельность. Цель написания таких листовок не ускользала от хронистов - аль-Джабарти отмечал: «Я пишу об этом указе так подробно, желая показать, что он был рассчитан на то, чтобы ввести в заблуждение жителей и обмануть знатных людей при помощи различных хитростей, которые видны не только изощренному уму, но и простому взгляду»{110}.

Никула ат-Турк также подчеркивает, что жители Египта не верили прокламациям французов. Об одной из них (от 21 июля 1799 г.), в которой главнокомандующий призывал шейхов дивана следить за спокойствием в стране и всячески уверял их в преданности французов Богу и Пророку, ат-Турк пишет: «Цель Бонапарта была в том, чтобы с помощью этой прокламации успокоить страну и искоренить зло. Тем не менее мусульмане прекрасно знали, что это письмо лживо»{111}.

В целом сохранение традиционных органов власти - диванов и их «активность», по замыслу Бонапарта, должны были расположить египтян к французам. Этому же служили и другие меры: главнокомандующий посещал пятничную молитву, обещал построить новые мечети, приказывал отмечать мусульманские праздники, требовал уважать местное население: в священный месяц рамадан христианам не разрешалось курить и пить на виду у мусульман, ведь «таким образом французские власти стремились привлечь к себе сердца жителей»{112}. Наиболее влиятельных людей, пользовавшихся уважением в местном обществе, оккупанты пытались расположить к себе, вручая им дорогие подарки. По словам Никулы ат-Турка, «они [французы] использовали множество хитростей и следовали различными путями, чтобы удержаться. Поэтому они прославляли ислам и отрекались от христианства, показывали, что даровали свободу, уверяли, что были союзниками османов и прибыли в Египет по их приказу. Они якобы имели наилучшие намерения и искренние чувства по отношению к мусульманам, любили их религию и желали только добра. Они были очень общительными и терпимыми и самым лучшим образом относились ко всем нациям»{113}.

Однако такая политика, тем не менее, не увенчалась успехом - египтяне, несмотря на все ухищрения оккупантов, воспринимали французов как чужаков и иноверцев. Против завоевателей вспыхивали восстания, особенно крупными стали два в Каире, причем первое из них произошло уже через три месяца после овладения французами столицей Египта, в октябре 1798 г. Все восстания проходили под религиозными лозунгами, вроде «Да ниспошлет Аллах победу исламу»{114} и обнажали истинное отношение местного населения к завоевателям и их политике.

Аль-Джабарти пишет, что поводом к первому восстанию послужила система налоговых сборов, введенная французами; оно вспыхнуло стихийно и не имело предводителей. Некоторые шейхи аль- Азхара поддержали восстание, что хронист считает необдуманным шагом, ведь они не могли управлять событиями, так как «были связаны по рукам и ногам»{115} и не могли противостоять французам. Подавив сопротивление, оккупанты устроили такую резню в Каире, что аль-Джабарти уподобил их «дьявольскому войску», разрушающему все на своем пути{116}.

Никула ат-Турк видит причину первого Каирского восстания в общем недовольстве населения французами. Он отмечает, что жители Каира ждали фирмана (указа) от османских властей с подтверждением того, что завоеватели действуют против мамлюков по договоренности с султаном, как то утверждала французская пропаганда. Тем не менее такой документ все не приходил. Но основная причина, по мнению хрониста, состояла в том, что жители были недовольны нововведениями французов, противоречившими местным устоям: женщины обязаны были выходить из дома с открытыми лицами, всюду разрешалось продавать и употреблять алкогольные напитки, разрушались мечети с целью расширения дорог. Как отмечает ат- Турк, египтяне воспринимали все это как большую беду, ожидая, когда же наступит победа ислама над этими хулителями{117}. Впрочем, первое каирское восстание Никула ат-Турк характеризовал как мятеж, который «не принес ничего, кроме бесчестья и позора его участникам и поругания религии»{118}. Оба хрониста подчеркивают стихийность первого восстания и его тяжелые последствия, хотя аль-Джабарти более остро реагирует на действия французов по подавлению мятежа.

Второе восстание (март-апрель 1800 г.) вспыхнуло после нарушения англичанами эль-Аришского мирного соглашения, по которому французы должны были уйти из Египта, оставив его османам. Когда сроки эвакуации французской армии из Каира были продлены на восемь дней, французы, по свидетельству хрониста, стали активно концентрировать войска, возводить укрепления и пополнять боезапас. Аль-Джабарти передает удивление и смятение жителей города, пребывавших в неизвестности и высказывавших различные предположения о причинах подобной активности французов, почти полностью покинувших город накануне. Ходили слухи, что «французы были извещены некоторыми из своих друзей из английского лагеря о том, что визир договорился с англичанами окружить их, когда они подойдут к морю»{119}. Ситуация в городе обострилась: мусульмане стали вооружаться против французов и христиан. Османские военные, прибывшие в город, лишь усугубляли ситуацию, призывая горожан к борьбе. Египтяне, ободренные близостью освобождения, стали пренебрежительно и оскорбительно вести себя по отношению к французам, выказывая им всю свою ненависть, «унижали их своим бесцеремонным обращением, насмешками, ругательствами и даже проклятиями»{120}. В конце концов, все это вылилось в стихийное выступление. Ат-Турк, описывая жесткое наказание французами жителей после восстания, восклицает: «Это был час большой беды, страшные события, рассказ о которых способен заставить горы содрогнуться, а волосы молодых поседеть»{121}.

Именно восстания стали своеобразными «моментами истины» в отношениях между завоевателями и завоеванными, показавшими неэффективность демагогической политики французов - местные жители не верили лозунгам оккупантов, которые оставались для них чужаками и угнетателями, а не «освободителями», как позиционировали себя сами французы. Для большей части египетского общества завоеватели были, прежде всего, иноверцами, обладающими большой военной силой. Это вызывало страх и ненависть, которые проявлялись в самых разных формах, в частности, во время восстаний.

Аль-Джабарти, не испытывая теплых чувств к французам, тем не менее, признает необходимость компромисса и сотрудничества с оккупантами, ведь каирцы находились в «положении пленников»{122}. Но подобное стремление к сотрудничеству было непонятно бунтующей толпе. Дошло до того, что каирцы во время второго восстания стали нападать и на шейхов аль-Азхара: «Они говорили: “Эти шейхи отступили от веры и действуют заодно с французами, а цель их - добиться поражения мусульман. Они получили от французов деньги”»{123}.

Именно религиозный фактор в первую очередь определял антифранцузские настроения, несмотря на пропаганду оккупантов.

После подавления восстаний французы делали все, чтобы обезопасить себя от их повторения: разрушали городские ворота и другие сооружения, которые могли послужить повстанцам, возводили укрепления: «Французы боялись других восстаний в городах Египта и прибытия врагов. Это был уже второй раз, когда жители Каира восставали против французов, и во время этих двух мятежей они [французы] потеряли более трех тысяч человек, не считая тех, кто был тайно убит дома»{124}. Начались массовые аресты тех, кого подозревали в причастности к мятежу: «Они арестовывали жителей по малейшему подозрению. Шпионы старались сблизиться с населением и занимались собиранием сведений и подстрекательством»{125}. Еще после первого восстания в Каире были арестованы несколько шейхов, а «глашатаи объявили на улицах “аман”{126}. Они сообщили также, что впредь жителей никто не будет беспокоить. Тем не менее власти продолжали аресты среди горожан и по малейшему поводу обыскивали дома»{127}. Что касается судьбы шейхов, - то несколько раз за них приходили ходатайствовать другие представители улама, однако первых под предлогом беседы с Бонапартом ночью вывели из дома, схватили и на утро казнили, причем другим шейхам и жителям города не было сообщено об этом из-за опасения волнений. И только через некоторое время было сообщено, что «мусульмане были казнены за то, что они убили французов»{128}. Примечательно, что аль-Джабарти, хотя и не одобрял участие шейхов в восстании, называет их «жертвами, пострадавшими за веру»{129}.

Тем не менее, в отличие от городских низов, испытывавших только неприятие по отношению к завоевателям, аль-Джабарти и другие улама были способны видеть и достоинства в организации французами управления, например в их судебной системе. На хрониста произвел большое впечатление процесс над Сулейманом аль-Халяби, убийцей генерала Клебера.

Во время своего пребывания в Египте французы в целом сохранили прежнюю систему местного судопроизводства - мусульманские суды кади. Тем не менее был создан и новый судебный орган - трибунал («махкамат аль-кадайя»), которому «предоставлялись права решать торговые и гражданские дела, дела о наследстве, разбирать жалобы и так далее»{130}. Причем к его созданию аль-Джабарти относится явно негативно: «Для этого дивана был разработан устав, вводивший дурные новшества»{131}; «этот устав являлся лишь хитрой уловкой для того, чтобы захватить имущество жителей»{132}. Однако дело об убийстве Клебера рассматривалось не мусульманскими судами, а французским трибуналом по законам Республики. Сулеймана, вина которого была абсолютно ясна, приговорили к смертной казни, как и трех человек, которым он сообщил о своем намерении убить Клебера и которые не доложили об этом властям. Хрониста же поразило следующее: «Несмотря на то что они поймали его [убийцу] на месте преступления вблизи орудия убийства, обрызганного кровью их верховного главнокомандующего и начальника, они не поторопились, основываясь только на показаниях убийцы, казнить его вместе с теми людьми, на которых он указал. Напротив, они организовали трибунал и устроили суд, приведя туда убийцу и допросив его еще несколько раз и простым допросом и под пыткой. Затем они привели в трибунал всех, о ком он сообщил, и допросили их каждого в отдельности, а затем всех вместе. Лишь после этого над ними состоялся суд в соответствии с принятыми у французов порядками и законами»{133}.

Аль-Джабарти приводит текст листовок, которые французы развесили на улицах с длинным и подробным описанием этого суда, поскольку «они содержат описание событий и дают представление о французском судебном следствии и судопроизводстве, построенных на началах разума и не подчиняющихся законам религии»{134}. Хронист отмечает, что о такой системе его спрашивали множество людей, поэтому он и приводит эти листовки на страницах своей хроники.

У Никулы ат-Турка тоже встречается описание данного события, однако он уделяет больше внимания не судебному процессу, а подготовке убийства и его осуществлению, а также тому, в каком отчаянии находились французы, лишившись своего любимого генерала, и тому, как была осуществлена казнь. Тем не менее в тексте редакции, изданной Г. Вьетом, ат-Турк отмечает, что «милостью Бога у убийцы не было идеи далеко бежать, и его смогли схватить, иначе бы французы обрушили свои мечи на город, потому что это их образ действия»{135}.

Итак, как было показано выше, арабские хронисты довольно четко излагали устройство политической системы французской республики, никак не оценивая, однако, ее достоинств или недостатков. Как пишет Т. Филипп, именно потому, что экспедиция Бонапарта рассматривалась хронистами исключительно в религиозном контексте, они никоим образом не увязывали с ней идеи Французской революции{136}, хотя были довольно хорошо осведомлены о той. И египетский алим, и сирийский поэт-христианин исходили в данном случае из одной картины мироустройства, в которой доминировал религиозный фактор.

К французской же системе управления Египтом разные слои египетского общества, как показывают арабские хроники, относились по-разному. «Низы» испытывали к оккупантами только страх и ненависть, воспринимая их прежде всего как иноверцев, и осуждали шейхов аль-Азхара за сотрудничество с ними. Аль-Джабарти, представитель образованной части населения, как, очевидно, и другие шейхи, понимал необходимость участия в созданной оккупационными властями системе управления и видел ее достоинства, хотя и его чувства к оккупантам не отличались теплотой.

Образ жизни французов в Египте и их взаимоотношения с местным населением

Особый интерес представляет описание хронистами повседневной жизни и поведения французов в Египте, их внешнего вида и привычек, а также новшеств, привнесенных ими и неизвестных до того на Востоке.

В хрониках отсутствует подробное описание одежды французов, но временами встречаются упоминания о ней. В «Аджаиб» аль- Джабарти отмечает легкость и удобство французской военной формы{137}, что давало им преимущество в бою, а в «Муддатт» более подробно описывает внешний вид лиц, занимающих высокое положение: «Их руководителей можно узнать по чистоте одежды и знакам отличия на одежде и голове. Командир десяти носит на голове большую кокарду из шелка, как будто большую розу. Если он командир двадцати пяти, то у него кокарда двухцветная, а если он командир сотни - трехцветная. Его шляпа, известная как “бурнета”, украшена парчой, или же он может носить на плече такой же отличительный знак.

Если он известен своею храбростью и был ранен несколько раз, то получает два таких знака на плечо»{138}.

Из текстов хроник видно, что французы довольно много внимания уделяли символике и знакам отличия, и это было необычно для местного населения. Так, и у аль-Джабарти, и у ат-Турка встречаются упоминания о том, что оккупационные власти приказали всем жителям носить кокарды: «Верховный главнокомандующий обязал всех жителей Каира надеть на голову или на грудь символ республики. Это кокарда из шелка, белого, красного и синего цветов, размером с розу. И мужчины, и женщины прикрепили ее себе на одежду, а глашатай объявил, что каждый, кто войдет в город без нее, будет наказан»{139}.

У аль-Джабарти кокарда описана еще более детально: «Каждый круг был меньше, чем тот, который был под ним, так что эти три цвета были расположены тремя окружностями, одна вокруг другой»{140}. Однако новшество это не прижилось - «большая часть жителей не пожелала их [кокарды] носить, а некоторые надели, считая, что они, делая это против воли, не нарушают законов религии, между тем как непослушание французам может навлечь на них беду»{141}.

Примечателен случай с председателем дивана шейхом аш- Шаркави: желая показать свое расположение, Бонапарт возложил ему на плечо трехцветную ленту, однако это вызвало обратную реакцию у алима: «Тот пришел в ярость, сильно покраснел, и настроение его омрачилось. Он сбросил ленту и попросил избавить его от этого. Тогда переводчик сказал: “Шейхи! Вы стали друзьями верховного главнокомандующего, и он хочет возвеличить и почтить вас, жалуя свою одежду и знаки. Если вы будете носить эти отличия, солдаты и жители будут относиться к вам с уважением и вы займете в их сердцах почетное место”. Шейхи ответили: “Но тогда мы уроним свое достоинство перед богом и братьями нашими - мусульманами”»{142}.

Видя такое недовольство, французы обязали только официальных лиц носить кокарды, и то лишь в том случае, если они шли на прием к оккупационным властям, но и это правило вскоре было отменено. Хотя ношение знаков отличия и не противоречило религии, что отмечается самим аль-Джабарти («ношение кокарды не является нарушением законов религии»{143}), жители Египта не привыкли к таким знакам отличия, не понимали их смысла и считали для себя их ношение оскорбительным и даже богопротивным делом.

Вообще, столкновение двух культур, их различия и несхожесть особенно ярко проявляются в описаниях поведения французов в арабских хрониках. Аль-Джабарти в «Муддат» явно с пренебрежением и презрением пишет о нечистоплотности французов («когда [француз] чувствует нужду, он справляет ее, где бы он ни находился, даже на виду у других, и уходит не омывшись»), об отсутствии скромности у французов и француженок и их свободных нравах в отношениях между полами, совершенно неприемлемых для Египта{144}.

Особенно возмущает аль-Джабарти распутное поведение французских женщин и то, что им стали подражать египтянки: «С этого времени женщины забыли всякую скромность, стыд и приличие и начали позорно себя вести. Дело в том, что некоторые из прибывших в Египет французов привезли с собой своих жен. Французы вместе с женами прогуливались по улицам, причем их жены ходили с открытыми лицами, были одеты в платья, покрыты платками из разноцветного шелка, а на плечи накидывали кашемировые шали, обшитые разноцветным позументом. Эти женщины со смехом и хохотом разъезжали по улицам верхом на лошадях и ослах, погоняли их во всю прыть, заигрывая с везущими их погонщиками и с разными подонками из простого народа. К ним тянулись низкие и наиболее развратные женщины легкого поведения... Женщины отбросили всякую скромность и стыдливость, ни на что не обращали внимания и ни с чем не считались. Они стали привлекать к себе своих сверстниц и смущать их умы, ибо души людские, особенно души незрелых людей, стремятся к удовлетворению похоти... Женщины-мусульманки вступали в связь с местными французскими начальниками, одевались во французскую одежду и ходили с ними по их району, в то время как те разбирали дела жителей и давали обычные распоряжения и указания... Когда вода в Ниле, достигнув своего высшего уровня, входила в канал, куда устремлялись лодки, то в них оказывались эти женщины, вследствие своей распущенности воспользовавшиеся своими связями и дружбой с французами. Они пели, танцевали и пили вино днем и ночью при свете горящих свечей и фонарей»{145}.

Никула ат-Турк также подчеркивает крайнее несоответствие нравов мусульман французскому образу жизни: «Пребывание французов было для египтян невыносимым, особенно поскольку они видели, что их женщины и дочери гуляют с открытыми лицами, что они выглядят на публике собственностью французов, сопровождают тех на улицах и сожительствуют с ними. Из-за этого мусульмане практически умирали [со стыда]. Им хватало и того, что они видели кабаки, открытые на всех рынках Каира и даже в некоторых мечетях»{146}. Как видно, христианин ат-Турк относится явно сочувственно к жителям Египта и прекрасно понимает их отношение к поведению французов. Более того, описывая египетскую столицу времен командования Мену, ат-Турк восклицает: «Каир стал похож на Париж. Женщины без стеснения выходили с французами, везде распивали вино и другие спиртные напитки и происходили другие вещи, которые Господь наш не одобряет»{147}. Как отмечает американский исследователь Дж. Хаддад, ат-Турк иногда называет французов «неверными», несмотря на то, что сам являлся христианином{148}. Действительно, их поведение не соответствовало образу жизни мусульман (как, впрочем, и местных христиан), так что неудивительно, что не только аль- Джабарти, но и ат-Турк применял к ним подобные эпитеты.

Более того, такое поведение мало соответствовало той религиозной политике, что проводил Бонапарт. Несмотря на заверения французов в уважении и даже преданности исламу, местное население не верило этим словам. По словам аль-Джабарти, некоторые из оккупантов, когда сватались к египтянкам, даже «делали вид, что принимают ислам, и произносили слова исповедания веры, ибо у них нет веры, которая внушала бы им страх и которой они боялись бы изменить»{149}.

Действительно, образ жизни оккупантов не вязался с идеалом поведения добропорядочного мусульманина. Аль-Джабарти уверен в том, что они вообще не исповедуют никакой религии и ни во что не верят. Утверждение французов о том, что они уничтожили власть Папы Римского, хронист комментирует следующим образом: «Они не согласны ни с христианами, ни с мусульманами и не придерживаются никакой религии. Они безбожники, отрицающие загробную жизнь и Воскресение, пророков и Мессию. Они не верят в сотворение мира и считают, что движение небесных тел и события во Вселенной определяются влиянием звезд, а возникновение наций и крах государств зависят от сочетания планет и положения луны. Некоторые верят в переселение душ и другие фантазии. Поэтому они не приносят в жертву животных, которых едят, и не обезглавливают людей, не убив их сначала, чтобы их души не разделились и не рассеялись по частям, переселившись в другое тело не целиком, - и [верят в] тому подобные бессмысленности и заблуждения»{150}. Как видно, аль-Джабарти не сомневается, что французы являются атеистами и материалистами, что намного хуже, с точки зрения религиозного человека, чем быть просто иноверцем. Примечательно и то, о каких «фантазиях» французов пишет хронист, что показывает разницу в мировосприятии людей двух культур.

Никула ат-Турк также подчеркивает бесполезность заявлений французов об уважении к исламу и переходе их в эту веру. Он пишет, что на прокламации с заверениями в любви Бонапарта к исламу египтяне отвечали, что это хитрость и лесть, ведь Бонапарт - христианин и сын христианина{151}, а переход генерала Мену в ислам считали подхалимажем{152}. Более того, отмечает хронист, многие французы провозглашали приверженность исламу на публике и изучали арабские книги и Коран. В то же время в их домах проживало множество мусульманок, поведение которых не соответствовало местным обычаям, - «женщины могли выходить из дома, поскольку французы имеют совершенно особую манеру беседы, развлечений и поведения с женщинами, отличные ото всех других народов мира»{153}.

Культурная и мировоззренческая разница между французами и египтянами не раз подчеркивается ат-Турком. По его словам, «египтяне совершенно не принимали французов из-за различий в религии, языке и обычаях, не говоря уже о старой вражде между французами и египтянами, существовавшей еще со времен султана аз-Захира Бейбарса»{154}. Вообще, в редакции, изданной Г. Вьетом, не раз встречаются упоминания о борьбе населения Египта в XIII в. против крестоносцев во главе с Людовиком Святым и победе над ними. Как отмечает Т. Филипп, для ат-Турка так же, как и для аль-Джабарти, французское вторжение в Египет воспринималось в контексте многовековой борьбы между мусульманами и иноверцами{155}. И поэтому неудивительна реакция обоих авторов, вне зависимости от их конфессиональной принадлежности, на образ жизни французов в Египте.

Итак, повседневную жизнь в Египте французы вели в соответствии со своими традициями и привычками. Оккупанты обязали местных жителей, в том числе и ради своей собственной безопасности, принять некоторые меры, до этого не распространенные в Египте: например, соблюдать санитарные нормы. Последнее стало необходимо после того, как в Каире вспыхнула эпидемия чумы. Был организован карантин и предписано сообщать о случаях заболеваний, не входить в дом к больным, сжигать одежду умерших и т. д. Это стало новшеством для населения Египта. Французам пришлось разъяснить членам дивана суть и предназначение карантина, после чего «должны были быть приняты меры и намечен путь, который обеспечил бы покой как жителей города, которым трудно соблюдать этот порядок, поскольку они к нему не привыкли, так и французов»{156}. Жителей действительно пугало введение новых мер, и они относились с большим недоверием к действиям оккупантов: «Среди жителей ходили слухи, будто всякого заразившегося чумой, как только заболевание обнаружится, французы забирают в карантин, и его близкие, если только он не выздоровеет и не возвратится домой, больше ничего о нем не узнают»{157}.

С одобрением относится аль-Джабарти к таким мерам французов, как строительство и ремонт дорог: «Эту большую и важную работу они выполнили в самый короткий срок. Они никого не принуждали работать бесплатно, а, напротив, платили рабочим повышенную, по сравнению с обычной, плату, причем выплачивали деньги ежедневно после полудня»{158}.

Новыми и необычными оказались для египтян не только меры санитарного порядка и по благоустройству города, но и способы развлечения французов: «Французы построили... особое здание, предназначенное для увеселений. В нем собирались в определенное время женщины и мужчины. Каждый, входящий сюда, должен был предъявить специальный билет, за который он обязан был уплатить деньги, или получить особое разрешение на вход»{159}.

Аль-Джабарти подробно описывает устройство французского театра, очевидно, незнакомое ему до этого: «В это же время в квартале аль-Азбакийа, в месте, известном под названием Баб аль-Хава, была окончена постройка здания, которое именовалось на языке французов “Лакомеди”. В этом здании раз в десять дней собирались люди, чтобы провести вечер и развлечься театральным представлением, которое для удовольствия зрителей разыгрывала в течение четырех часов группа французов. Представление велось на французском языке. Для того чтобы попасть на представление, необходимо было иметь специальный билет и быть соответствующим образом одетым»{160}.

Если к театру аль-Джабарти не выказывает своего отношения, то о другом новшестве французов - воздушном шаре - отзывается скептически. Вызвана такая реакция, возможно, во многом тем, что запуск воздушного шара, устройство которого хронист детально излагает, был одним из способов произвести на египтян сильное впечатление и показать превосходство иноземцев, что, однако, французам не удалось - два раза они пытались запустить шар, и оба раза он падал: «Все, что они говорили о мудро изготовленном воздушном шаре в форме корабля, который поднимется в воздух и в который сядут несколько человек и улетят на нем в далекие страны, для того чтобы узнать там новости и отправить письма, оказалось выдумкой. На самом деле их воздушный шар напоминал бумажные змеи, которые пускают на праздниках и свадьбах»{161}.

Однако на аль-Джабарти огромное впечатление произвели научные достижения французов и их обширные знания и умения в разных областях. Бонапарт, привезший большой штат ученых самых разных специальностей, создал в Каире целый «научный городок», поселив их в одном квартале. Там они организовали лаборатории и библиотеки, где находилось множество ценнейших книг, в том числе арабских авторов. Аль-Джабарти удивило то, что ходить в эти библиотеки могли не только французские ученые, но и простые солдаты, а также местное египетское население: «Посетители библиотеки могут смотреть любые книги, какие пожелают... Хранитель приносит их. Все читатели (даже простые солдаты) внимательно перелистывают их, просматривают и делают выписки. Если в библиотеку приходит кто-либо из мусульман, желающих на нее взглянуть, ему разрешают занять самое лучшее место, встречают его приветливо, с улыбкой, выражают радость по поводу его прихода, особенно если обнаружат в нем способности к наукам, знания и любознательность. Французы в этом случае проявляют любезность и дружелюбие и приносят ему различные печатные книги с разнообразными иллюстрациями, на которых изображены земля с расположенными на ее поверхности странами, животные, птицы и растения... Все это достойно изумления»{162}.

Хронист отмечает обширные познания французов и их тягу к учености: «У них большие знания в науках, главным образом в области математики и филологии. Они делают большие усилия в изучении языка и логики и тратят на это дни и ночи. У них имеются редкие книги по грамматике и этимологии различных языков, что позволяет им в кратчайший срок делать переводы с других языков на свой язык»{163}.

С видимым восхищением и интересом аль-Джабарти пишет об астрономических инструментах «изумительной конструкции»{164}, об искусстве французских художников, на портретах которых «изображение человека так рельефно выделяется на чистом фоне, что смотрящему на него кажется, будто он вот-вот заговорит»{165}, о способах консервации необычных для французов рыб и животных, об устройстве их лабораторий. Особенно сильно впечатлили его химические опыты французов, которые он описывает очень подробно. Хронист признает, что в этой области французы добились внушающих уважение результатов, в то время как на Востоке еще не было совершено таких открытий: «Были показаны и другие опыты, вызывающие столь же удивительные результаты, которые умы, подобные нашим, не могут ни понять, ни объяснить»{166}.

Таким образом, если поведение и манеры чужеземцев возмущают аль-Джабарти, то их научные достижения вызывают у него неподдельный интерес и восхищение.

Что касается взаимоотношения оккупационных войск и местного населения, то, как уже отмечалось ранее, французы старались всячески расположить египтян к себе. Одним из таких способов являлось проведение праздников, которые подробно описаны и у аль- Джабарти, и у ат-Турка. Французы уделяли большое внимание организации торжеств, как религиозных, так и светских, как своих собственных, так и египетских. Помимо обязательного отмечания Дня Республики, французы устраивали торжества в честь своих побед. Что касается местных праздников, то оккупанты старались отмечать и традиционные египетские (праздник разлива Нила, например), и религиозные мусульманские - день рождения Пророка, праздник разговенья, жертвоприношения и т. д.

Французская администрация строго следила за проведением праздников, полагая, что этим подтвердит свое уважение к исламу и завоюет расположение египтян, однако подобное рвение приводило к тому, что некоторые торжества приобретали принудительный характер: «Во вторник отмечался праздник дня рождения Хусайна{167}. Решили в этом году не праздновать этот день, однако один из предателей донес французам о том, что обыкновенно день рождения Хусайна празднуют после дня рождения Пророка. Бонапарт спросил: “А почему не празднуют его в этом году?” Тогда тот сказал: “Шейх ас-Садат хочет его праздновать только после прихода мусульман”. Этот разговор дошел до шейха ас-Садата, и последний, чтобы не раздувать это дело, распорядился праздновать этот день. Верховный главнокомандующий явился на праздник, присутствовал на иллюминации и вернулся в свой дом только после вечерней молитвы»{168}.

Во время любых торжеств устраивались народные гуляния, город иллюминировался, производились ружейные залпы. По словам ат-Турка, «французы отмечали с размахом все памятные даты ислама, праздники, годовщины рождений и разливы Нила, сопровождая их орудийными салютами и фейерверками, чего никогда не было при исламе»{169}. То есть французы, пытаясь задобрить египтян, лишь нарушали местные традиции. Примечательно, что оккупанты порой не понимали, что пышные праздники, устраиваемые французами, не приветствуются богословской верхушкой Египта. Аль-Джабарти, представитель аль-Азхара, с осуждением относится к подобным торжествам: «Жители радовались сборищам, развлечениям и увеселениям, которые происходили теперь во всем квартале, так как это соответствовало нраву простого народа, в большинстве своем от природы склонного к распущенности и легкомыслию. Таковы по характеру и французы»{170}. Хронист видел одной из причин такого количества праздников «возможность отступить от законов шариата, встречаться с женщинами, удовлетворять свою похоть, развлекаться и делать все то, что запрещено»{171}.

По мнению аль-Джабарти, только простой люд радовался подобным развлечениям: «В эту ночь на реке Нил и на ее берегах на глазах у всех разыгрались такие непристойности и беспутства, что нет возможности их описать. Городская чернь, всякий сброд и разные подонки общества также вели себя непристойно, распутно и мерзко по неразумению, и никто не пытался их удержать - ни правители, ни другие жители. Каждый делал, что хотел, и совершал то, что ни с того ни с сего приходило ему в голову»{172}. Ат-Турк также подчеркивает, что «французская оккупация улучшила положение низших классов: перекупщиков, грузчиков, ремесленников, погонщиков ослов, конюхов, сутенеров, проституток - этот осадок общества в целом был рад, поскольку они получили свободу»{173}.

Каждый год своего пребывания в Египте французы обязательно отмечали день основания Французской республики: «Они изготовили высокий позолоченный столб и установили его на площади аль-Азабакия. Столб украсили портретом их короля и королевы, которые были убиты в Париже. Затем они повесили трехцветные дощечки с изображением битвы в Эмбабе и взятием Каира, а также изображениями армий обеих сторон и портрет Айуб-бея, убитого в битве в Эмбабе, и других погибших. Они изобразили бегство мамлюков и все события этой битвы. Французы говорили, что этот столб символизирует дерево свободы»{174}. Однако местные жители видели совсем другое предназначение этого столба: «Это кол, которым вы нас проткнули, символ завоевания страны»{175}. Как отмечает ат-Турк, жители очень радовались, когда спустя десять месяцев столб убрали.

Отношения с французами складывались различно у разных социальных и конфессиональных групп. Религиозные меньшинства тянулись к оккупантам, поскольку чувствовали поддержку с их стороны{176}. Сами же французы пытались понравиться мусульманам, причем это проявлялось не только на государственном уровне (привлечение египтян в систему управления, прокламации с заверением в любви к исламу, приказы французского руководства относиться с уважением к коренным жителям страны), но и в повседневной жизни, во взаимоотношениях солдат и жителей Египта: «Французские солдаты прогуливались по улицам Каира без оружия, не нарушая порядка. Они даже шутили с жителями и покупали то, в чем нуждались, по самой высокой цене»{177}. Видя такое поведение, египтяне стали менее настороженно относится к оккупантам: «Французы за все платили повышенную цену. Это развратило торговцев. Булочники уменьшили размер лепешек и при помоле не очищали зерно. Жители открыли множество лавок по соседству с казармами французских солдат и продавали в них разнообразное продовольствие: хлеб, лепешки, жареную рыбу, мясо, домашнюю птицу и все остальное»{178}.

Однако такие внешне дружественные отношения были весьма хрупкими, тревога не покидала жителей города, и при первых же признаках угрожающей со стороны французов опасности настроение местных жителей менялось. Например, когда оккупанты начали сносить ворота между улицами, жители были напуганы: «Всяческие мысли стали приходить им в голову. Возникали самые дурные предположения и подозрения, которые высказывались вслух и оттого представлялись еще более возможными. Жители, например, передавали друг другу, будто французские солдаты намереваются в пятницу во время молитвы перебить всех мусульман»{179}.

В этой взрывоопасной обстановке, вызванной подозрительным и неприязненным отношением мусульман к иноверцам, легковозбудимая толпа городских низов легко поддавалась на призывы к мятежу против них. Более того, пребывание французов в Египте нарушило баланс в отношениях между мусульманским и немусульманским населением Египта{180} - не случайно восстания против оккупантов проходили под антихристианскими лозунгами, и начинались с погромов домов коптов, сирийцев и европейцев. Устоявшиеся веками правила, на основе которых происходило межконфессиональное взаимодействие, стали нарушаться. Мусульмане всегда находились в привилегированном положении, но с приходом французов часть населения, не исповедавшая ислам, почувствовала относительную свободу, и стала нарушать ранее принятые нормы. Однако французам было важно успокоить мусульманское население Египта и свести возможность мятежей к минимуму, поэтому оккупационные власти следили за тем, чтобы немусульмане открыто не нарушали налагавшиеся на них запреты. Например, христианам было вновь предписано носить чалму темных цветов, что являлось одним из правил на протяжении многих лет сосуществования ислама и христианства в Египте, и которое стало игнорироваться после прихода французов{181}.

Повседневные отношения между оккупантами и местным населением после первого восстания обострились, французы стали более настороженно относится к мусульманам. После мятежа они, чтобы держаться вместе, поселились в домах поблизости друг от друга в квартале аль-Азбакийа, выселив оттуда местных жителей. По словам аль-Джабарти, «это было вызвано тем страхом, который французы [со времени восстания] испытывали перед мусульманами»{182}. По этой же причине французы стали выходить на улицу только с оружием, хотя раньше они ходили по городу без него. Как свидетельствует хронист, «сейчас даже те из них, кто не носил с собой оружия, брали с собой в руки палку, хлыст или что-либо подобное. Они стали испытывать ненависть к мусульманам и остерегаться их»{183}. Со временем отношения с местным населением вошли в прежнее русло, хотя настороженность по отношению друг к другу сохранилась у обеих сторон.

Однако антифранцузские настроения не покидали жителей и в полной мере проявились во время подготовки эвакуации французов и второго восстания в Каире: «Сердца стали наполняться радостью и счастьем по случаю изменения положения и освобождения страны из рук нечестивых»{184}. Французы также «смотрели на жителей глазами, полными ненависти»{185} после очередного восстания.

В этот период отношения между французами и местным населением, а также между христианами и мусульманами были очень напряженными. По словам аль-Джабарти, «христиане - копты и сирийцы оскорбляли мусульман, ругали их, били и забирали у них все, что хотели»{186}. Французы также притесняли египтян и грабили их дома. После убийства главнокомандующего Клебера французы находились в таком отчаянии, что «у них была идея заколоть шпагами и христиан, и мусульман - убить их всех»{187}. Примечательно, что в этом порыве французов проявилось их отношение ко всем жителям Египта, вне зависимости от исповедуемой религии.

Особенно отношения обострились после прихода к власти генерала Мену, несмотря на то, что тот старался проводить политику ориентированную скорее на мусульман - сам он женился на правоверной, принял ислам, и в диван при нем не входили религиозные меньшинства, к которым главнокомандующий к тому же испытывал личную неприязнь{188}. Однако, по свидетельству аль-Джабарти, конфликты на повседневном уровне лишь усугубились: «Французы стали относиться к мусульманам еще с большим презрением и неприязнью. Жителям приходилось выносить различные унижения и оскорбления. Французы и их помощники и сторонники - местные христиане: копты, сирийцы и греки - унижали и оскорбляли их. Они заставляли жителей вставать при своем приближении и дошли до того, что когда кто-либо из высокопоставленных французов проходил по улице и какой-либо житель не вставал, то помощники высокопоставленного лица возвращались к этому человеку, хватали его, отводили в крепость, в тюрьму, в течение многих дней держали его там, избивали, а освобождали лишь по ходатайству знатных лиц»{189}.

По свидетельству хронистов, этот период вплоть до капитуляции французов стал самым тяжелым в жизни египтян за все время оккупации, поскольку был усилен налоговый гнет, постоянно совершались грабежи, разрушения городских построек, а также увеличились случаи арестов и казней. Здесь сказывалась как усталость обеих сторон друг от друга, их взаимная настороженность и враждебность, так и политика Мену, направленная на превращение Египта в колонию, для чего ему нужны были финансы и покорное население, чего и добивались французы любыми методами, включая насилие и устрашение. Поэтому, по словам ат-Турка, в день эвакуации оккупантов «невозможно было описать радость мусульман и печаль сторонников французов»{190}. По договору между османами и французами, любой житель Египта мог покинуть страну вместе с французами, причем ему, его семье и имуществу гарантировалась безопасность{191}.

Итак, столкновение двух культур ярче всего проявилось в повседневных отношениях французов и египтян. Образ жизни и внешний вид французов разительно отличались от принятых в Египте норм и от провозглашенных ими религиозных принципов. Что касается взаимоотношений с египтянами, то местное население мирилось с пребыванием французов, пока те старались всяческими способами расположить его к себе, в том числе с помощью различных торжеств. Последние превращались в способ увеселения и возможность преступить традиционно принятые нормы поведения как для французов, так и для египтян. Тем не менее настороженное отношение, преходящее подчас во враждебное, было преобладающим, и основой такого отношения стал религиозный фактор.

Арабские хронисты о французской армии и ее главнокомандующих

Организация армии у французов сильно отличалась от организации мамлюкского войска, которое было главной военной силой в Египте на протяжении многих столетий. Мамлюки являлись профессиональными воинами, имели прекрасную конницу и должны были защищать египтян от иноземных захватчиков. Тем не менее мамлюкское войско не владело тактикой, не знало строя, не имело современного огнестрельного оружия и, кроме того, давно не встречало серьезного противника (мамлюки были больше поглощены междоусобицами), а потому не могло оказать сопротивления французам, чья армия с первых шагов по египетской земле поразила местных жителей своим непривычным видом, а также быстрым продвижением по стране.

Аль-Джабарти считает, что поражения мамлюков от французов во многом были вызваны самоуверенностью первых и их слишком легкомысленным отношением к встрече с иноземным войском: «Они пришли в замешательство и дрожали за свою жизнь, благополучие и удобства. Вместе с тем они кичились своим одеянием, обольщались своей численностью и с презрением и пренебрежением относились к силе врагов. Все это было причиной их поражения и разгрома»{192}. Отмечает хронист и необычные и незнакомые для мамлюков и населения Египта методы ведения боевых действий: «Затем авангард французов, выступивший для сражения с войском Мурад-бея, разделился на части, согласно военной тактике, принятой во французской армии. Французы приблизились к укреплениям таким образом, что армия Мурад-бея оказалась окруженной»{193}. По мнению аль-Джабарти, поражение египетского войска «было результатом плохого управления мамлюков и их пренебрежения к противнику»{194}.

Армия французов, действовавшая быстро и уверенно, произвела большое впечатление как на египтян, так и на мамлюков. Каирцев охватила паника при виде того, как скоро была разбита мощная армия их защитников и как стремительно приближались войска Бонапарта к столице. Среди населения поползли зловещие слухи: «При этом говорили, будто на своем пути они [французы] все сжигают, всех убивают и насилуют женщин»{195}. Была поколеблена и уверенность мамлюков в своих силах: «Всякий раз, как к ним приближалась французская армия, мамлюки передвигались все дальше в Верхний Египет - столь велик был внушенный им французами страх, - и что до сих пор между противниками не произошло ни одной встречи и ни одного сражения»{196}. Слухи о мощи французских войск распространялись и во время похода армии Наполеона в Сирию и Палестину: «Новость о прибытии в эти земли неустрашимых героев той многочисленной армии, подобной бушующему морю, испугала местных жителей, и они даже решили сдаться»{197}.

Способ сражения французов, основанный на быстрых перемещениях строем, был в новинку на Востоке, что подчеркивалось хронистами. Так, по свидетельству ат-Турка, в сухопутном Абукирском сражении Бонапарт приказал кавалерии Мюрата атаковать турок с фронта, чтобы принять на себя основной огонь неприятельской артиллерии. Тем временем французская пехота быстро обошла неприятеля с флангов и ворвалась в его укрепления: «Мусульмане были атакованы таким манером, о котором не имели представления до этого»{198}. Никула ат-Турк также подчеркивал, что французы обладали «искусством войны, о котором у мамлюков и арабов не было ни малейшего представления: эти последние были кавалеристами и не знали ничего, кроме сабли и копья, в то время как французы использовали очень необычное огнестрельное оружие»{199}.

Экипировка французской армии тоже вызывала удивление: «Их оружие, снаряжение и амуниция были тоже не такие, как у мусульман»{200}. Аль-Джабарти отмечает хорошую боевую подготовку французов и подробно описывает незнакомые ему орудия, использовавшиеся французскими солдатами во время боя с повстанцами в Каире: «Они заготовили фитили, пропитанные маслом и смолой, и повесили на шею специальные круглые выпуклые приспособления с нефтью и искусственно приготовленной смолистой жидкостью, от которой пламя при соприкосновении с водой становится еще сильней»{201}.

В период французской оккупации в Египте было сформировано несколько воинских подразделений из местных жителей - прежде всего, некоренного населения Египта (магрибинцы, мамлюки), а также из конфессиональных меньшинств (копты, греки){202}. Хотя французы понимали, что подготовить их, как европейских солдат, вряд ли удастся, тем не менее их обучали французскому военному искусству. Аль-Джабарти подробно описывает явно новую для него систему тренировки солдат: «Было выделено несколько французов, которые приходили к ним каждый день, чтобы обучать их французскому военному искусству, тактике, строю и командам. Обучаемые выстраивались в шеренгу перед обучающим. В руках они держали ружья. Обучающий подавал им команду на своем языке. Например, когда он подавал команду “Взять оружие!”, солдаты поднимали ружья на плечо и держали их за приклад. Затем он говорил: “Марш!” - и они шли рядами, и так далее»{203}.

Однако и аль-Джабарти, и ат-Турк писали не только о боевой мощи и достижениях французов, но и о бесчинствах армии оккупантов. Хотя сирийский поэт не жалел пышных хвалебных эпитетов, отмечая хорошую воинскую подготовку французов, он же рассказывал и о зверствах французских солдат при подавлении второго каирского восстания: «Генерал [Бельяр] приказал остановить резню, однако солдаты продолжали грабить и насиловать женщин»{204}. Описывая действия французов, захвативших Яффу, хронист восклицает: «Какой страшный момент! Они ворвались в город, где убивали солдат и мирных жителей, грабили дома, овладевали женщинами, насиловали девушек и перерезали горло детям»{205}. Как полагает Афаф Лутфи ас-Сайид Марсо, так подробно и сочувственно события в Яффе хронист описал потому, что от бесчинств там пострадало множество христиан, и та же участь могла постигнуть его родную страну, если бы французы решили направиться туда{206}. Однако ат-Турк проявляет точно такое же сочувствие и к египтянам, которые в большинстве своем были мусульманами. В то же время хронист осуждал и совершавшиеся египетскими мусульманами грабежи и убийства христиан во время каирских восстаний: «Пришел ужасный час - миг, более страшный, чем Судный день. Население не нашло ничего лучшего, как обратить свою месть на несчастных, беззащитных христиан»{207}.

Отношение аль-Джабарти к бесчинствам французов, которые «предавались грабежу и разбою, поступая с населением так, что при воспоминании об этом волосы седеют от ужаса»{208}, и к христианским погромам во время восстаний, устроенных мусульманами Каира, совпадает с отношением ат-Турка: хронист возмущен происшедшим. Оба автора осуждают эти ужасные действия, проявляя сочувствие как к своим единоверцам, так и к представителям других конфессий.

Особый интерес представляет собой то, как воспринимались верховные главнокомандующие французской армии в Египте - Бонапарт, Клебер и Мену - арабскими хронистами.

В «Муддат» аль-Джабарти встречается крайне любопытное объяснение происхождения фамилии Наполеона: «“Бонапарт” - это прозвище (лакаб{209}) их главнокомандующего, а не имя. Оно обозначает “приятное собрание”, потому что “бона” обозначает “приятный”, а “парте” - “собрание”»{210}. Откуда аль-Джабарти берет такое объяснение, непонятно.

В целом из описания аль-Джабарти сцен с участием Бонапарта скалывается образ довольно приятного человека, который часто улыбается или шутит («Бонапарт принял их [шейхов] и шутил с ними»{211}, «Он улыбался и утешал их»{212}, «[Бонапарт] встретил его [шейха ас-Садата] с улыбкой и обратился к нему с любезными словами»{213}). Однако так же быстро он впадает и в гнев («Тогда Бонапарт в сильном гневе и раздражении сказал...»{214}, «Тогда Бонапарт рассердился и заговорил на своем языке»{215}). Впрочем, зачастую этот гнев, как видно из хроники, был праведным, например, если главнокомандующий возмущался какой-либо несправедливостью: «Услышав об этом [разбое французских солдат], Бонапарт пришел в ярость, осудил сделавшего это и, сказав, что этот поступок позорит его самого, настоятельно потребовал разыскать виновного и приказал его казнить»{216}. Отмечается также, что именно Бонапарт настаивал на проведении праздников и соблюдении древних обычаев, тесно общался с шейхами и делал им подарки. Однако каких-либо оценок деятельности Бонапарта, как государственной, так и военной, аль-Джабарти не дает, упоминая только о его личных качествах:

«[Он] был приветлив, обращался с собеседниками просто и шутил с ними»{217}.

Никула ат-Турк, в отличие от аль-Джабарти, пишет и о деятельности Бонапарта, и о его личных качествах и внешнем виде. В редакции, изданной Дегранжем, ат-Турк в подобных описаниях использует множество пышных эпитетов: «Этот неустрашимый и грозный лев, доблестный герой главнокомандующий Бонапарт являлся одним из важнейших людей Французской республики. Он был двадцати восьми лет, небольшого роста, стройным, с кожей желтоватого оттенка, а его правая рука была длиннее левой. Он был умным, удачливым и счастливым. Он итальянского происхождения, родом с Корсики, но его возвышение произошло в Париже, столице Франции»{218}. Отмечает хронист и то, что французские солдаты обожали своего генерала{219}.

Повествуя об отношениях Бонапарта с египтянами, ат-Турк отмечает, что Наполеон «относился к мусульманам с добротой, обращаясь к ним с большой дружелюбностью, выказывая уважение к их религии, утверждая, что он следует истинному пути так же, как и они сами»{220}. Однако, по свидетельству хрониста, население с недоверием относилось к его словам, что побуждало Наполеона добиваться расположения египтян всеми способами: «Он говорил им, что французы, как и они, исповедуют правдивую религию. Он был умен и учен, и поговаривали, что он знал астрологию, поскольку заранее объявлял, в какое время произойдут события; он рассказывал, что прочитал о своем приходе [в священных книгах], которые никто не видел, кроме него, и что именно он установит справедливость на земле»{221}. Более того, как отмечает хронист, многие египтяне верили в то, что Бонапарт является махди{222} и «только его европейская одежда не давала поверить в это. Но если же он появлялся в восточной одежде, то, по словам ат-Турка, люди верили ему»{223}.

Кажется немного странным, что в стране, где к оккупантам относились с такой неприязнью, о чем писал и сам ат-Турк, люди могли бы воспринимать Бонапарта, иноземца, да еще и немусульманина, несмотря на его заверения в преданности исламу, как махди. Объяснение мы находим у аль-Джабарти, который в комментарии к одной из прокламаций, изданной Наполеоном, с возмущением пишет: «Я обязательно хочу привести основную часть этого послания, написанного от имени главнокомандующего, поскольку в нем содержатся обман, слабоумная ложь и наглые притязания на пророчество и появление махди»{224}. В самой же прокламации говорилось следующее: «Знайте также, что я могу открыть то, что таится в сердце каждого из вас, потому что, как только я взгляну на человека, я проникаю в его душу и познаю то, что в ней сокрыто, хотя бы я ни словом не обменялся с ним. Однако придет время, настанет день - и вы убедитесь воочию, что все сделанное и учрежденное мною есть предначертания бога, которые неминуемо осуществляются. Как ни старайся человек - он не может уйти от своей судьбы или воспрепятствовать исполнению предначертаний божьих, которые всевышний осуществляет моими руками. Хвала и честь тем, кто, поспешив объединиться со мной, проявит усердие вместе с благонамеренностью и чистосердечием души»{225}.

Таким образом, именно сам Бонапарт и заявил о своей богоугодной миссии, вполне в духе той религиозной политики, что он проводил в Египте.

В обеих редакциях текста ат-Турка деятельности Бонапарта уделяется много внимания. Хронист дает довольно подробное описание событий, происходивших во Франции после возвращения того на родину, его прихода к власти и дальнейших действий как первого консула{226}. Причем в его изображении Бонапарт выступает героем, вокруг которого сплотился народ, дабы поддержать в борьбе против Директории, боявшейся Бонапарта и мечтавшей о его смерти. Ат-Турк описывает дальнейшие кампании генерала, причем подчеркивает его блистательные победы и великодушие, говорит об открытии школ и, что особенно интересно, церквей, о заключении мира с папой римским, которому Бонапарт вернул власть. Более того, «он [Бонапарт] объявил о своей вере в Иисуса Христа и провозгласил перед всеми народами открыто эту истинную религию»{227}. Примечательно, что ат-Турк никак не комментирует этот поступок, хотя еще недавно Бонапарт заверял египтян в своей приверженности исламу.

Сведений о генерале Жан-Батисте Клебере, сменившем Бонапарта на посту главнокомандующего, в обеих хрониках дается меньше. Аль-Джабарти сообщает лишь, что «Клебер оказался не столь радушным и веселым человеком, как Бонапарт»{228}. Действительно, далее хронист дает описание приема шейхов Клебером после второго Каирского восстания. Главнокомандующий был весьма резок, приказал уплатить шейхам большую контрибуцию и часть из них оставил в своем доме в качестве заложников{229}.

Никула ат-Турк отмечает храбрость Клебера в боях на территории Египта и Сирии еще до отъезда Бонапарта: «Говорят, что отважный генерал Клебер поразил одного человека, разрубив пополам одним ударом сабли»{230}. После вступления в полномочия главнокомандующего, Клебер, по свидетельству ат-Турка, ознакомился со всеми инструкциями, которые ему оставил предшественник. «В правление этого генерала бунтарские настроения притихли. Он старался добиться спокойствия и мира, прекратить стычки среди людей. Он имел склонность к роскоши и представлениям - утром и вечером перед его домом играли музыкальные инструменты. Он мало появлялся [на публике], его боялись. Новый главнокомандующий не стал менять порядок управления в Египте, заведенный Бонапартом»{231}. По свидетельству хрониста, Клебер был «офицером чести, очень компетентным в военном деле»{232}.

После смерти Клебера пост главнокомандующего занял Жак Мену. Как сообщает аль-Джабарти, «было известно, что он принял ислам, стал именоваться Абдаллахом и женился на мусульманке»{233}. По словам ат-Турка, армия его за это обращение ненавидела, причем в его искренность не верили ни солдаты, ни египтяне{234}. Хронист показывает хорошую осведомленность о жизни главнокомандующего: «Генерал Мену был высокопоставленным лицом при дворе Людовика XVI. После убийства короля республиканцами, принял их политические взгляды. Когда французы пришли в Египет и укрепились там, Бонапарт сделал его губернатором Рашида [в европейской традиции - Розетты]. Здесь он оставался долгое время, женился на мусульманке из благородной семьи, сам принял ислам и взял имя Абдаллах. Мену был немолодого возраста, хитер и коварен. Когда он стал главнокомандующим французской армии, то сделал множество изменений в системе управления и в чинах. Он создал партию своих сторонников среди французов и ослабил партию его предшественников. Это разделило французов. Затем Мену осуществил множество изменений. Первым делом он закрыл мечеть аль-Азхар, собрав по этому случаю диван, где объявил, что аль-Азхар превратился из места, где обучают наукам, религии и законам, в место, где созревают заговоры и замышляются мятежи»{235}.

У аль-Джабарти также описывается эпизод с закрытием аль- Азхара, однако хронист упоминает, что сами шейхи настояли на закрытии мечети из-за опасения, что в нее могут проникнуть враги и расправиться с проживавшими там мусульманами: «Французский главнокомандующий разрешил запереть ворота аль-Азхара, так как это совпадало с его тайными целями»{236}.

Военная деятельность главнокомандующего в глазах хронистов отличалась излишней самоуверенностью и даже упрямством: оба автора описывают эпизоды, когда Мену не слушал советов других генералов, из-за чего французская армия терпела поражения{237}. Так, по свидетельству ат-Турка, умирающий генерал Ланюс обратился к Мену: «О генерал, ты нас бросил в океан погибели из-за своих ошибочных взглядов, своей гордыни. Никогда еще человек, подобный тебе, не был главой французской армии и ее командиром в боях. Тебе нужно быть руководителем на кухне республики! Если бы ты дал армии следовать тем планам, которые были у нее до тебя, англичане бы не завладели частью территории Египта и не укрепились бы там. Это - результат твоей надменности и упорства»{238}.

Однако сам ат-Турк в конце повествования оправдывает Мену, который с отрядом не соглашался сдавать Александрию, в то время, когда армия османов и англичан уже овладела остальными территориями Египта: «Он себя прославил тем, что отдал Александрию только после грозных боев и страшного голода, поскольку он следовал законам республики и инструкциям своего государства»{239}.

Таким образом, Мену был для обоих хронистов наименее приятной фигурой из всех главнокомандующих французской армии в Египте. Вряд ли этому стоит удивляться - период его командования был самым тяжелым с точки зрения отношений оккупантов и местного населения, поскольку в основе его политики лежало не заигрывание с египтянами, а их устрашение.

Итак, во время французской оккупации жители Египта столкнулись с людьми другой цивилизации, которые вели иной образ жизни, по-другому выглядели, воевали и принесли с собой важные новшества - печатный станок, оборудованные научные лаборатории и библиотеки, показав научные и технические достижения, о которых египтяне даже не подозревали. Хроники позволяют нам проследить отношение к чужеземцам различных социальных, религиозных и этнических групп населения Египта и их взаимоотношения.

Оккупационные власти находили поддержку в основном среди некоренного или немусульманского населения, в частности коптов, греков и сирийцев-христиан, поскольку те видели в сотрудничестве с новыми правителями страны способ достигнуть равноправия с мусульманами и выйти из обычной для них системы запретов и религиозного неравенства. Маргинальные слои населения также относились благосклонно к оккупантам - но только в периоды, когда французы пытались задобрить жителей Египта (например, во время праздников). Однако во время восстаний проявлялось истинное отношение населения к оккупантам, ведь большей частью египтян, которую составляли последователи ислама, вне зависимости от социального положения, французы воспринимались прежде всего как иноверцы и завоеватели, обладающие большой военной мощью. Образованная часть общества, представленная улама, понимала необходимость сотрудничества с завоевателями и могла оценить их впечатляющие научные и технические достижения, однако и в их среде религиозный фактор по отношению к французам являлся определяющим.

Демагогичность политики французов, заявлявших об уважении к исламу и необходимости привлечения местных жителей к управлению страной, была очевидна египтянам. Шокирующее поведение завоевателей, так мало вязавшееся с их лозунгами, вызывало неприятие у большей части жителей страны. Сами оккупанты пытались расположить к себе египтян, однако, не всегда понимая местные реалии, зачастую нарушали заведенные традиции ближневосточного общества, настраивая против себя мусульман еще больше. Именно поэтому политика оккупантов в Египте могла быть подкреплена только военной мощью.