Фронт приходит к нам

Глава третья о том, как трудно все-таки быть самостоятельным

Уже неделю я живу без мамы в доме Женькиного дяди, зубного врача. На воротах его дома одна под другой надписи:

Мы с Женькой спим на раскладушке на веранде. Ложимся «валетом». Как это все получилось?

Вдруг пришло известие, что мой папа тяжело ранен. Он где-то далеко в госпитале. И мама сказала мне:

— Женин дядя знал меня еще девчонкой. Он согласен, чтобы ты пару недель прожил у них. Ты их слушайся, Геночка, слушайся, пожалуйста… ты же видишь, что делается кругом.

И слезы текли по ее лицу.

Конечно, она волновалась за папу.

Женька, когда узнал, что папу ранило, сказал:

— Здорово, наверное, было! Такое, наверное, сражение, что пули, наверное, как дождь сыпались.

Вот мы с мамой попрощались.

Дядя Юра сказал:

— Вы ему скажите, чтобы слушался меня и тетю Аню…

А тетя Аня потрогала свою черную бородавку на щеке, похожую на жука, и сказала:

— И чтобы яблоки без спроса не рвал в саду…

И вот мне так не захотелось оставаться! Но я ничего маме не сказал.

А Женька стоял все время рядом.

— Ничего, — сказал он, — со мной Генка не пропадет.

И мама уехала.

Дядя Юра с утра надевает серый пиджак с латками и идет на рынок с корзиной всяких вещей. А потом принимает больных, и они кричат у него в кабинете и ахают.

Во дворе гуляет коза Машка, куры, гуси, в сарае два борова топчутся. И тетя Аня целый день варит им всякую бурду.

А мы с Женькой разносим повестки, и лейтенант Безруков сказал, что еще чуть-чуть, и все решится.

По вечерам мы пьем чай и едим хлеб с патокой. Это мировая вещь — патока. Побольше бы ее было. Когда кончится война, буду есть только патоку, только с белыми булками, да еще в чай буду класть пять… и шесть кусков сахару. Когда мы пьем чай, дядя Юра читает газету и говорит:

— Ну-ка, ну-ка, поглядим, как тут вояки наши отличаются? Ай-яй-яй… опять город оставили…

И потом спрашивает у меня:

— Что же это твои отец плохо воюет?

Я молчу.

А Женька говорит за меня:

— Его отец тяжело ранен.

А мне уже совсем не хочется есть патоку. Но я молчу.

Вечером мы лежим с Женькой и думаем каждый о своем. Вот звезда упала. За стеной пробили часы. В саду деревья шуршат листьями. Женька сопит носом.

«Мама, мамочка… вот лежу я один, твой сын, и думаю о тебе. Вот неделя прошла, и мне без тебя очень трудно. Я не люблю этот дом. Здесь смеются над папой».

Падают звезды. И у меня получаются такие стихи:

А четвертая строчка не вышла. Почему? Почему? Женьке понравились стихи. И он даже продолжение придумал.

— Потому что нас не берут в Красную Армию.

— Это нескладно, — сказал я.

— Зато правильно, — ответил Женька, — завтра пойдем к лейтенанту, и никаких.

— Женька, а если нас обманули? Если нас никуда не возьмут?

— Возьмут.

— А если?

— Тогда мы сами уйдем. Сядем в поезд. Доедем до Москвы. Из Москвы на каком-нибудь грузовике — и прямо на фронт. Заедем по пути к твоему отцу. Уж я не растеряюсь.

Падают звезды. Как много звезд! Интересно, куда они падают? Почему ни одна во двор не упадет? Вот бы придумать такую машину, чтобы звезды притягивала. Повесил звезду под потолком, и она горит, и светло, и за керосином в очереди не стоять.

Как это Женька сказал? «Тогда сами уедем»? Едем, едем — и вот я и маму и папу увижу? Прощай, Январск, прощайте пыльные улицы, прощай, лейтенант Безруков.

А Женька говорит:

— Вот бы распрощаться с дядькой моим и перед отъездом в буфет, в банку с патокой, мину положить. Как ударила бы — все вдребезги.

— Хорошо бы, — говорю я, — давай так и сделаем.

— Завтра же, — говорит Женька, — начнем мину делать. Я знаю, как это нужно. Пара пустяков.

С утра мы делаем мину. Женька командует. Мне не обидно. Я все равно не умею командовать. Я смешиваю уголь с песком, а Женька набивает этой смесью старую консервную банку. Потом мы прикрепляем к банке два ржавых провода.

— Теперь, — говорит Женька, — остается раздобыть капсюль.

Я поднимаю мину.

— Осторожно! — кричит Женька и отскакивает в сторону. — Если провода соединятся — нам крышка!

— Без капсюля?

— А вот и без капсюля… Эта штука капризная.

Мы прячем мину за кусты. Мы идем в военкомат.

На углу стоят соседки. Я слышу, как одна говорит:

— Вот ведь живут ребята, как у Христа за пазухой. Этот вон вишь какой всегда гладкий, с воротничком всегда…

Мы проходим мимо.

— Тебя бы в эту пазуху, — шипит Женька.

Мне очень хочется есть. Я говорю:

— Однажды мама зажарила гуся. Я отрезал вот такой ломоть без единой косточки. Мягкий-мягкий, и жир так и капал…

Женька вдруг рассердился.

— Ты перестань о шамовке говорить. Тут и без твоих воспоминаний тошно.

В комнате лейтенанта Безрукова нету. Вместо него сидит капитан с усиками.

— Где лейтенант Безруков? — спрашивает Женька.

— Он на фронте, — отвечает капитан, а потом поднимает голову и видит нас. — Вы кто такие?

У меня сосет под ложечкой. Все рушится.

— Мы разносим повестки, — говорит Женька.

— Ну и что же?

— Лейтенант Безруков обещал отправить нас на фронт.

— Ах, обещал… — говорит капитан и таращит глаза, — а если я вас домой отправлю и там вас выпорют?

Женька подходит к столу и говорит:

— Во-первых, вы не имеете права так с нами разговаривать, а во-вторых…

— А во-вторых, — произносит капитан, — убирайтесь отсюда, и чтобы я вас больше не видел.

Мы выходим оплеванные и униженные.

Мне хочется плакать. Я вообще никак не могу отвыкнуть от этой глупой привычки. Чуть что — и в слезы.

Женька говорит:

— Ладно, запомним. Идем, Генка. Теперь у нас одна дорога. Неделю на подготовку и все. Ты напиши про это стихи, напиши. Мы их пошлем в газету, и все узнают, как нам было трудно. Идем.

Мы приедем в Январск. Все кругом бегают. Дядя Юра банку с патокой несет, тетя Аня говорит: «Ешьте хлеба вволю, пожалуйста. Извините меня, дуру, что я вас тогда за пустяки ругала…» А мы пройдем мимо. Ну-ка, где тут капитан с усиками? Капитан прибежит. «Это ты?» — «Так точно, товарищи маршалы!» — «А помнишь?..» — «Помню, помню, товарищи маршалы». — «Разжаловать и на кухню картошку чистить!» Уж тогда он пожалеет.

В Январске появились эвакуированные. Это очень трудное слово. Сразу не выговоришь. Сначала я думал о них разное, а потом оказалось, что это беженцы.

— Счастливчики, — говорил Женька, — видели, как бомбы взрываются.

Они селились кто где, а некоторые не находили себе жилья. И женщины целыми днями бродили по улицам, а за ними волочились дети.

Я видел, как они, усевшись где-нибудь на лавочке или прямо на траве, ели хлеб с луком, или сухари, или еще что-нибудь.

Дядя Юра сказал вечером:

— Понаехали тут…

А тетя Аня щипнула свою бородавку и сказала:

— Теперь и на улицу не выйдешь — все чужие кругом.

— Какие же они чужие? — удивился Женька, — они наши…

Но дядя Юра рассердился. И все замолчали.

Патока залепила мне нёбо. Есть не хотелось.

— Генка, — сказал мне Женька на веранде, — Генка, сил больше нет терпеть. Или мы выполняем свой план или… или разорвем наши удостоверения и наймемся к моему дядьке сторожевыми собаками.

— Лучше на фронт, — сказал я.

Мы решили взять с собой противогазные сумки и уложить в них еду. В кладовке висели два противогаза дяди Юры и тети Ани.

— За неделю вполне соберемся, — сказал Женька.

Когда дяди Юры не было дома, а тетя Аня причитала над свиньями, мы тщательно исследовали кладовку. Мы набрали жареной кукурузной крупы, сухарей, взяли большой кусок соленого сала, который был приготовлен для базара; мы уложили все это в сумки от противогазов, а сами противогазы запрятали за мешок с кукурузой.

Мы спрятали припасы в кустах, рядом с миной.

— Не забыть бы компас, — сказал Женька, — а то на фронте вдруг в разведку идти, а куда идти — неизвестно.

Мы взяли компас со стола дяди Юры. Стрелки в нем не было, но ведь ее всегда можно сделать.

Закончили приготовления, вышли на улицу, уселись на бревно напротив ворот, стали совещаться.

По улице шла женщина с черной кошелкой в руке, а за ней плелись маленькие мальчик и девочка.

Женщина очень напоминала мою маму.

Вот почему я ее заметил.

— Эвакуированные, — сказал Женька.

Женщина остановилась возле наших ворот и долго читала про собаку. Потом заглянула в щелку. Потом снова прочла.

— Вы к нам? — спросил Женька. И беженцы разом оглянулись на него.

— Ты здесь живешь, мальчик? — спросила женщина. — А комната у вас не сдается?

У нее было очень измученное лицо. Она говорила тихо и просительно, а ее маленький сын смотрел то на мать, то на Женьку, приоткрыв рот.

— Это не мой дом, это моего дядьки дом, — сказал Женька, нахмурившись, — комнат свободных у него сколько угодно, но только он не любит эвакуированных, и, вообще, таких, как он, взрывать надо.

— Что ты, что ты, мальчик… — удивилась женщина, — я думаю, что нас он пустит, — она беспомощно развела руками, — как же иначе… куда же я с детишками денусь? Ведь правда? Их папа на фронте воюет… Я сейчас сама поговорю с твоим дядей, ты только подержи собак, хорошо?

— Собак никаких нету, — сказал я.

— Смело идите вперед, — сказал Женька.

Но тут отворилась калитка, и вышла тетя Аня.

— Пожалуйста, пожалуйста, — сказала она, — доктор принимает. Заходите, пожалуйста.

— Мы не к доктору, — тихо проговорила женщина, — мы ищем комнату… я с детьми… нам очень мало места нужно, мы все трое можем на одном тюфяке уместиться… Видите? Они такие малыши…

Тетя Аня очень удивилась, ее бородавка взмахнула волосиками, как крылышками.

— Извините, — проговорила она, — но у нас у самих дети, и мы сами в тесноте мучаемся. Извините.

Калитка захлопнулась.

Женщина пожала плечами, потом вдруг подняла голову и долго вглядывалась в номер нашего дома.

Девочка заплакала.

Женька похлопал мальчика по плечу и сказал:

— Ничего, не расстраивайся. Скоро мы взорвем их.

— Бомбой? — спросил мальчик.

— Миной, — сказал я.

Они пошли по улице, а Женька сказал:

— Все, Генка, терпенье мое лопнуло.

Вечером, когда мы доедали патоку, а дядя Юра подсчитывал, сколько наши сдали городов, кто-то принес письмо.

— Ну, вот, — проговорил он, глядя на Женьку, — твоя мать и забирать тебя не хочет. Пишет, что в Москве очень трудно… А мне что же, легко?

Я увидел, как покраснел Женька. Это он разозлился.

— А твоя мать и писать не думает, — сказал дядя Юра мне, — подкинула сыночка и айда…

Я тоже, наверное, покраснел, потому что лицу стало горячо. И мне представились два провода от мины, и как я их свожу…

— Ничего она не подкидывала, — сказал я.

— Нет, подкинула, — сказал дядя Юра.

Мина грохнула, и все полетело кувырком, и запахло порохом, и от дяди Юры остались рожки да ножки.

— Нет, не подкинула! — крикнул я.

— Нечего с ними церемониться… — откуда-то издалека пискнула тетя Аня.

За дверью что-то хлопнуло. И стало тихо.

— Кто там? — спросил дядя Юра.

Мы увидели, как в комнату вошел капитан из военкомата, тот самый, с усиками, а за ним знакомая нам женщина с двумя детьми.

— Вы доктор Корольков? — сердито спросил капитан.

Дядя Юра встал и улыбнулся.

— Это жена и дети командира Красной Армии, — сказал капитан, — предоставьте им комнату с отдельным входом и чтобы никаких попреков и придирок! — И он погрозил пальцем.

— Пожалуйста, — сказал дядя Юра, — разве я возражаю? Мы должны помогать друг другу.

— Мы вас не будем беспокоить, — устало проговорила женщина, — дети очень тихие.

— Нечего извиняться, — очень сердито сказал капитан женщине, — это мы вас вселяем, мы… — и он повернулся опять к дяде Юре, — и чтобы никаких… понятно?

— Все понятно, — пропел дядя Юра, — пожалуйста, мы будем очень рады.

Женька толкнул меня в бок. А мне так захотелось обнять капитана, так захотелось… Но я сдержался.

Позже с веранды мы заглянули в окно. На подоконнике горела коптилка. Стоял котелок. Женщина доставала оттуда картофелины, разламывала их и давала малышам и сама ела. Женька куда-то вдруг исчез. А потом я увидел, как он появился в комнате и протянул женщине кружку с патокой. Она удивилась сначала и стала отказываться. Но Женька бил себя в грудь и что-то шепотом говорил. Тогда она потрепала его по щеке, взяла кружку и сразу же маленькой ложкой стала давать патоку малышам, и они широко раскрывали рты, как скворчата, и жмурились.

Когда мы легли, я спросил Женьку:

— А что если мина взорвется и они погибнут? Как же так, Женька?

Но он успокоил меня:

— Я все обдумал. Их даже осколочком не заденет.

Утром на двери кладовки висел большой замок.

Женька сказал:

— Больше ждать нельзя, Генка. Сегодня ночью мы отправимся. Ты не боишься?

— Нет, — сказал я.

Кроме цепей, терять нам нечего.